Со Спектром

Найти пропавшую зелёную оказалось легче лёгкого даже в дождь. Единороги, поймав дриаду в кольцо, вытоптали траву, вывернули землю наизнанку так, что этот участок луга блестел чёрной мокротой, а не свежей, умытой зеленью. Сойллейр, закрыв глаза, лежала в круге - а казалось, что в пентаграмме. На небольшом всхолмье, выгнувшись, а казалось - на алтаре. И часто, но очень неглубоко дышала, прерывисто, открыв рот с аккуратными ровными зубками за потемневшими, распухшими губами. Из левого плеча торчала голая кость, а левая рука была вывернута и, кажется, сломана в двух местах. Растянутые, вывихнутые ноги, бёдра и трава между ними были покрыты густой тёмной кровью. И чем-то ещё, напоминавшим прозрачную слизь. Стеклистую, отвратительно праздничную под дождём.
- Сойл!
- Стой! - Муилен нечеловечески, немыслимо быстрым движением оказалась рядом с сестрой и скрутила, взяв горло в захват - настоящий, боевой, на грани. - С ней... что-то. Стой.
Роб досадливо, даже раздраженно хмыкнул. Обычное дело - пока жрали, развлекались изнасилованием. Хоть и странные, но единороги же, мать их радужную кобылу. И уже бережно укладывая голову дриады на колени, мельком отмечая то, как внимательно наблюдает за этим Мю, он понял - с Сойл воистину что-то. В ином случае он назвал бы это беременностью и, наверное, так оно и было. Но родиться этому зародышу, который уже сейчас дышал хаосом, пожирая и растворяя собственную мать, было нельзя.
- Отвернитесь.
Положив руку на живот дриады, Роб прикрыл глаза, сосредотачиваясь на пульсации, биении двух жизней под рукой. Первой - той, что носила, второй - что зарождалась. Пальцы чуть дрогнули, когда он заставил отслоиться выстилку матки, эту уютную, мягкую колыбельку, прикрепившись к которой росла личинка твари. И почти сжались в кулак, заставляя детородные мышцы сокращаться, изгоняя этот плод. Выглядело оно странно. Впрочем, каковы родители... И даже пыталось кусаться, щелкало зубами в плодной оболочке, извивалось и вообще вело себя так, будто не было недоношенным младенцем. Роб брезгливо отшвырнул его сапогом, для чего пришлось отвлечься от дриады.
- Муилен, прикончи и убедись, что не оживет.
Вправить вывихи и сложить, срастить переломы уже было несложно - воспитанники частенько ломали себе конечности, а лекари не всегда успевали явиться на помощь. Равно, как и обмыть девочку, охлаждая струи дождя, от мерзости, стирая этой ледяной водой напоминания о насилии, о скинутой беременности, о боли и ранах. Пожалев, что на нем нет плаща, ведь несчастную била крупная дрожь от потери крови и мытья, Роб поднял её на руки, прижимая к себе, делясь теплом тела.
- Куда ее нести?

Родная для дриады сосна сейчас выглядела гробом. Или казалась таковым для Роба. Бледная, едва дышащая Сойллейр вполне сошла бы за покойницу, если бы не постанывала тихо от начинающей пробуждаться боли. Роб поглаживал её по голове, терпеливо дожидаясь, когда Флу вернется из лагеря, куда умчалась с пугающей скоростью, после того как Муилен сожгла тварь из хаоса, отзывал боль, как мог, что было непросто, ведь у девочки больше тела болела душа. Или то, что заменяло её у дриады. И - говорил, чувствуя, что несчастная его слышит.
- Мир - это витраж из цветного стекла, через который светит солнце. Иногда случается, что картинка разлетается на куски, остается пустота и темнота, такая, что и выдохнуть тяжело, и жить не хочется, и одиночество соперничает с болью и виной. Но - ты выживешь, Сойллейр. И снова будешь смеяться, говорить с деревьями и танцевать в солнечных лучах на поляне. Потому что иначе ты позволишь победить тьме, завладеть тобой, как они того и хотели.
Говорил - и жалел. Должно быть, впервые в долгой жизни он жалел фэа, задумываясь о своей неприязни к ним. Признавая, что необходимо от неё избавляться. От этой жалости, от этого осознания Сойл не переставала быть феечкой, но, все же, становилась сродни человеку.

------------------------------------------------------------------
* дружище
** мать их шлюху
*** моя рассудительная

с Леокатой

К мельнице они добрались только к ночи - если бы та наступила. Солнце, опустившись к самому горизонту, словно зависло, упорно продолжая подсвечивать алым медленно ползущие по небу облака. Сравнивая час за часом его положение с дальним холмом, Роб понял, что ночь всё-таки наступает, просто очень и очень медленно. Впрочем, то было, вероятно, к лучшему. О безопасности ночёвки в лесу Муилен отвечала уклончиво, а Флу начинала радостно рассуждать о домиках на деревьях, шалашах из веток и чудесных норках, вырытых между корнями. Звуки же, доносившиеся из гущи леса, намекали, что стены окажутся, всё же, не лишними. По крайней мере, короткий могучий рёв - Флу, пробегая мимо, радостно крикнула о вернувшихся ящерках - исходил явно из глотки побольше единорожьей. Гораздо. И Муилен пошла быстрее, двигаясь от дерева к дереву словно короткими стежками, временами забирая в сторону, но всегда возвращаясь на направление чуть правее солнца. Почти всю дорогу она молчала, сосредоточенно хмурямь и внимательно глядя под ноги. Для того, чтобы смотреть по сторонам, у неё была Флу. Чтобы говорить - тоже. По крайней мере, со времени - бдения - над Сойллейр, большую часть которого она просидела в углу сосны, держа ладонь дриады и посматривая на Роба тёмными, спокойными глазами. Во взгляде не было и следа отвращения, с которыми Мю старательно, следя, чтобы ни кусочка не осталось, выжигала отвратительную личинку неведомой твари. Остались - мягкий беззвучный вопрос и покой, который делал ответы ненужными.
"Вы не хотели идти - но пошли. Могли не думать - но заботились. Знаете, никто не был уверен, чего от вас ожидать".
"Ворона приходила не так давно. Но, увидев... я думала, она, наконец, сотрёт этот мир, но Бадб просто развернулась и исчезла. Знаете, кажется, ей было очень больно. Для Неистовой в ней на удивление мало... не думаю, что она меня видела".
"Хоран был уверен, что вы его убьёте. И меня. Тот, прежний вы. Но настоящесть - она иная, знаете".
"Всегда было интересно, какое солнце в том мире. Жарче? Слабее? Какие звёзды? Какая луна? Как пахнет туман над рекой? Флу так хочет остаться в полку. Уйти за врата. Я не прошу, но было бы очень-очень мило, если бы вы вернули её потом в наш сад. Там, где он будет. А я... знаете, я прорасту где угодно".
"Знаете, мир выгрызает себя изнутри. До дыр, до прорех, которые не..."
"Сойллейр грубая и ругается, но потом у неё всегда находилось яблоко. Или груша. Знаете, мы так и не знаем, откуда она их берёт, но ведь не из сосны. Или?.."
"Луна здесь - кажется, только отражением. Это очень странное чувство - ходить под отражением. Знаете, наверное, мы - только тени. Тени под отражением луны, которая отражает... Говорят, было иначе, но мы не помним. Наверное, это хорошо?"
"Вы когда-нибудь ощущали себя частью?.. Становились..."
"Настоящесть - притягивает. Хочется коснуться, убедиться, просто прочувствовать это тепло, прикрыв глаза. Знаете, вы..."
"Знаете, я так люблю..."
"Знаете."
- Мы - здесь. Простите за...
Сначала показалось, что палец Муилен указывал на плавающие в тумане руины, разваленную кладку, из которой торчали балки, но с каждым шагом картина менялась. Шаг. Выросли серые замшевые стены, согретые солнцем.
-... вид. Мы не нравились Великой Королеве.
Шаг. Дрогнули, словно почувствовав их приближение, размашистые крылья. Провернулись с тяжёлым скрипом, оборот, другой, создавая ветер. Шаг. Яблочный сад распахнулся вокруг гроздями белых цветов и тяжёлым гудением пчёл. Шаг. Блеснули среди зарослей плюща витражные оконца. Не было лишь дверей. Ни входной, ни на зелёном балкончике. Не было их и в белом заборчике, окружавшем сад.
- Поэтому она решила нас стереть. Но мы...
Шаг. Казалось, сейчас из открытого проёма, за которым виднелся цветастый, весь в лоскутных ковриках пол, выйдет хозяйка, какая-нибудь степенная фэа, похожая одновременно на Муилен и Флу. Выйдет и пригласит к столу, добродушно ворча на долгое отсутствие феечек и сокрушаясь, что она ничегошеньки не подготовила для гостей. Шаг. Крыльцо оставалось пустым. Только ладоней с двух сторон коснулись слева - рука Флу, справа - пальцы Мю.
- Везде и нигде. Простите...
- ...если что-то не так. И добро пожаловать.
- Всегда, когда захотите.
- Роб Бойд.
В волосах Роба недовольно загудела пчела, но тут же, не успел он поднять руку, выпуталась и полетела по своим делам, жалуясь всему саду на наглых пришельцев.

Со Спектром

Внутри его встретили прохлада, которую хранили толстые стены, и цветной полумрак. Низко висевшее солнце било прямо в оконца, бросая на белёные стены яркие, летние пятна. Витражики, в отличие от церковных, были просто набором стёклышек, не собиравшихся в единую картину. Но, если всматриваться достаточно долго, цвета наслаивались, переплывали один в другой, словно играя в прятки. И везде лежали коврики, мягкие, скрадывающие звуки и эхо, закрывавшие даже ступени узкой лестницы с коваными перилами. Гобеленов же не было ни одного - по крайней мере, здесь. Зато на стенах хватало вышивок, то ярких, то неожиданно мрачных, с горящими глазами за заборами, среди тёмных деревьев с перекрученными листьями. Одна, совсем небольшая, распяленная на небольших деревянных колышках в углу, изображала мельницу, но... неправильно. Словно кто-то поймал отражение в зеркало, разбил его - и вышил так, как упали осколки.

Знаете... Роб не всегда осознавал то, что понимал. Что чувствовал. И иногда он сам не знал, чего от себя ожидать. Одно было точно - отнимать жизнь у людей он не любил. Даже если они были фэа. И хотя до сих пор скорбел по Корвину, ни Хорана, и Мю убивать не стал бы даже Ard. Просто потому, что умный полководец не тронет опытных бойцов, которых всегда можно послать на передовую. Роберт Бойд давно уже был не тот. Сейчас - уже и не совсем тот. Сама того не ведая, неистовая дала ему то, чего не было - или он просто не помнил - у Тростника: родителей и братьев. И даже сестру, которую окрестили Катрионой, но все её звали Кинни - "Красивая". Бадб наказала его семьей - лучшего дара от Вороны он не мог и ожидать. А семья подарила ему... настоящность? Не Тростник, но Роберт Бойд, Роб, как ласково звала матушка. Не божество, которым, как ни крути, был бессмертный полководец - но человек, помнящий это тягостную пустоту безвременья. А еще неистовая одарила его свободой. На долгие полвека. Ведь даже Розали принадлежала Тростнику, хоть и носила фамилию Бойд. Притягивала незримыми узами к прошлому, не давая в полной мере ощутить себя настоящим. Пятьдесят лет - достаточный срок, чтобы понять, что нет ничего ценнее жизни - своей и чужой. И хоть Роб не чурался упоением боя, убивать он не любил, чтобы там не думала его жёнушка. Но умел, чтобы там не думали враги.
Не хотел идти - но пошел? А разве был выбор? Разве девочка-дриада не хотела жить также, как и он? Не заслуживала хотя бы чистой смерти, от клинка? Мог не думать - но заботился? Тот, кого называли Цирконом, даже рассмеялся. Не думать и не заботиться было противно его природе. За это его и любили мальчишки, размазавшие немало соплей по его рубашкам. Наставники и магистры не были жестоки к воспитанникам, не были даже чрезмерно строги, но... Мало было тех, кто помнил, каково оторваться от дома, пусть и голодного, от матери. И еще меньше тех, кто готов был дать этим детям толику тепла, согреть души, помочь остаться человеком, а не твареубийцей, что сродни самим тварям. И, конечно же, он вернет Флу в этот сад, где так тепло и гудят пчелы. Он и сам остался бы здесь, хоть ненадолго, чтобы надышаться ароматом цветущих яблонь, ароматом покоя, которого алкал и от которого бежал.
А еще нужно было не забыть о грушах для Бадб. Если он может помочь ей чувствовать себя настоящей хоть чем-то, Роб это сделает. Ибо что он без нее?

с Леокатой

3-й день в Туата.

Обещанная дверь, расположенная на третьем этаже, напротив поскрипывающего мельничного вала, выглядела не дверью. Проём в стене, который, насколько Роб понимал расположение комнат, вёл просто-напросто наружу, был забран несколькими рядами свисавших разноцветных бус, перевитых ленточками, перьями и, кажется, даже гродьями сушёных ягод. Из-за этого дверь вкусно, с кислинкой, пахла и почему-то вызывала желание позавтракать ещё раз.
- Мы её вместе делали! - похвасталась Флу, которая, казалось, полностью стряхнула за ночь тень, оставшуюся после единорогов.
- Да, - более сдержанно отозвалась Муилен и вздохнула, тайком отрывая особенно лохматую ленту странного пятнистого цвета, затесавшуюся между золотой и алой. - Раньше тут была деревянная дверь, но мы подумали, что это неправильно как-то. Она открывалась внутрь, и...
- Иногда захлопывалась сама собой, даже когда гость передумал уходить, стоя на пороге, - с энтузиазмом закончила Флу.
- Как возвращаться? - Поинтересовался Роб, с интересом разглядывая проем и почему-то, отдельно - яркую алую бусину. - Или... Муилен, может быть, вы с нами? Боюсь не досмотреть за Флу.
Хотел пошутить, но получилось мрачно, особенно после той просьбы вернуть этого юркого, пушистого "волкодава" в сад. Обреченно получилось, с признанием того, что он отнюдь не герой и ошибается также, как и все.
Муилен взмахом руки оборвала возмущённые протесты Флу и помедлила, пропуская нити бусин между пальцев, словно драгоценности. Первый ряд, второй, третий... сколько бы их ни оставалось ещё, Роб никак не мог разглядеть, что творится за этой на диво толстой занавеской.
- Я могу пойти. Могу дать нить, которую довольно будет перерезать или сжечь. Вы уверены, что за нами обеими одновременно присмотреть легче, Роб Бойд?
Голос, несмотря на серьёзность личика, на мрачность предложения, ощутимо пах весельем. И Муилен определённо нравилось произносить его имя полностью. Выразительно, вкусно.
- Не уверен, - признал Роб, пожав плечами, - но, признаться, когда я здесь жил в последний раз, мы обходились без дверей и проводников. Поэтому, я предпочту узнать ваше мнение и прислушаться к совету.
- Если не говорите остаться, то я, разумеется, пойду, - заверила Мю. - Но ленточку сплету всё равно. На всякий случай.
"Dànadair." Кажется, он притягивал к себе любителей приключений всех полов, мастей и даже рас. Цепляя на пояс ножны с новым кинжалом, который ему притащила из закромов Флу, он с сожалением взвесил в руке изъеденный кровью единорога баллок - и засунул в сапог, обмотав платком. Платок, к счастью, у него всегда был при себе. Роба постоянно окружали женщины, чему он и не думал огорчаться, но они имели свойство рыдать. А вытирать глаза им всегда было нечем.
- Ну что...волкодавы, идем?
- Да! Я - волкодав! - Флу даже подпрыгнула от восторга.
- Ирландский, - вздохнула Муилен, почему-то укоризненно посмотрев на Роба. - Пушистый.
- Р-р-р!
- Чтобы пройти через дверь, - заглушила радостное рычание Мю, - держите нас за руки и думайте о том, куда хотите попасть. Представляйте, словно вы уже там, и держите этот образ, сколько потребуется. И, вот, - она протянула узкую сине-зелёную ленточку, сплетённую из крошечных узелков. - Как даю перед вратами, так перед врата и вернёт, потому что знает она, где, когда и кем создана.
Омела. Вечнозеленая, с восковыми листочками, больше похожая на шапку... Или на шевелюру Флу. Птицы поедают её сначала белые, а потом красные ягоды, пачкают клюв в клейкой мякоти, а затем, перепархивая с ветви на ветвь, счищают. Семена, что выходят с пометом, приклеиваются к этому клею, выпускают коленца, вооруженные присосками, проникают внутрь беззащитной ветки, под кору, впиваются в нее. Если врагам случалось встретиться под деревом, на котором росла омела, они обязаны были сложить оружие и в этот день больше не сражаться. Грозовое растение - омела, защищающее от грома и молнии, от злых духов и черного колдовства, от гнева. От войны. Чем еще можно было победить Войну, если не Миром? Омела поселялась на тех ветвях Древа, где вспыхивали битвы - и угасала вместе с ними. И потому на вершине всегда было тихо и спокойно, мирно. Как дома, в объятиях матери. Там утихала даже неистовая, позволяя рабу многое... Умиротворение охватило Роба и теперь, когда он вспомнил щебет священных соек, терпкий аромат давленых ягод омелы и легкий, на грани слышимости, шепот невидимых листьев Древа. Руки его снова, как и при входе на мельницу, сжали две узкие ладони, и бусы с шелестом расступились, позволяя шагнуть сквозь стену туда, где разливалось ровное сероватое сияние.

Со Спектром

В первую очередь новый мир принёс запах дыма, едкого, чёрного, от которого першило в горле. Затем пришёл свет - солнечные лучи с трудом, но всё же пробивались через низкую серую пелену, в которую уходили обугленные стволы. Сапоги по лодыжку утопали в мягком пушистом пепле. Они стояли на самой границе выжженного пространства, и впереди огромные деревья стояли нетронутыми, только грустными, припорошёнными серостью, с пожухлыми листьями. Это место могло находиться где угодно. Граница пепла же обрывалась так, словно её проводили циркулем. И воздух вокруг был абсолютно спокоен и тих.
- Но мы - там, - пожаловалась Муилен, задирая голову к небу, словно ища звёзды. Серость молчала.
- Но мы - не тогда, - мягко добавила Флубудифлуба и сдула с носа клочок пепла. - И всё же...
- Ann am caismeachd!* - Бодро скомандовал Роб, поворошив пепел сапогом и убедившись, что в этом замечательно плотном от дыма и пепла воздухе не чувствуется ничего, кроме остатков стихий огня и земли, а в округе - нет никого живого, даже птиц. - К живым деревьям, леди, прошу вас.
Сожалеть о роще было некогда, но, все же, приходилось. Деревья - души леса, обиталище дриад и птиц уж точно были неповинны ни в чем и не заслуживали страшной смерти от лесного пожара, когда вода закипала в волокнах древесины, и высыхая - вспыхивала, заставляя корчиться в безмолвном крике. Подумав о том, что под таким слоем пепла новые ростки, которые начнут пробиваться от корня, нипочем не смогут прорваться к солнцу, он грустно вздохнул и первым выполнил свою же команду, медленно двинувшись вперед.
- Я не знаю магии или оружия, которое могло бы такое сотворить, - Муилен тронула лист старой ольхи, и тот переломился пополам. Фэа вдрогнула. - Здесь деревья тоже мёртвые, хотя и стоят. Нет солнца?
Трава под ногами ломалась тоже, бесшумно, словно Роб ступал на призраки травинок. Пепла здесь было меньше, и под ним местами можно было разглядеть землю, сухую, выхолощенную. Странно-пористую.
- Вода ушла из почвы, - хмуро буркнул Роб, оглядывая безмолвную, серую пустыню, - или увели её.
О причинах - магических ли, воинских - оставалось лишь гадать. Можно было лишь заподозрить в этом Морриган, которая явно была против омелы в руках Раймона.

с Леокатой

Как ни странно, в открывшийся под ногами провал упала, скользнула по пологой стенке Флу - самая лёгкая и гибкая. И то - извернувшись в воздухе, она ухитрилась ухватиться за колючую плеть шиповника, но без толку: кустарник крошился так же, как и всё прочее, и фэа без вскрика скатилась вниз по каменной крошке. Каверна была не так велика, в полтора её роста, но сыпучий сухой песок, которым было выстлано дно, не позволял дотянуться до ломаного края. Роб равнодушно глянул на это падение, понимая, что разочаровывает сейчас Муилен и замер, прислушиваясь к воздуху. Земля отдавала тепло неохотно, скупясь поделиться им с воздухом, а потому восходящие потоки были слабыми. Да и холодных - сверху - было мало. Но, все же, на небольшой, но устойчивый вихорёк хватило. Он тут же втянул в себя весь пепел, до которого дотянулся и из прозрачного стал серым, пушистым и мягким, как ирландский волкодав. Правда, вскоре вихрь игривым щенком нырнул в яму, к Флу, и там уже жадно набросился на песок и камешки, отчего стал плотнее и принялся вращаться быстрее. Подойдя к краю ямы, Роб протянул руку уже показавшейся над ней поцарапанной Флу, держащейся на верху маленького торнадо. Получилось - почти. Щупальце, серое, какое-то изъеденное, взметнулось со дна ямы без предупреждения, рассекая песок и камни, и ветер. За ним - второе и сразу - третье. Два бессмысленно уткнулись в края ямы, выбивая фонтаны земли, и сжались, но третье нашло цель, обернувшись вокруг талии фэа. Раздался тонкий, какой-то птичий крик, и фэа выгнулась назад, хотя хватка не казалась крепкой. А на дне снова, как при собирании вихря, зашевелилась земля, открывая то металлическую пластину, то покрытый алыми рунами участок кожи.
"Damnú ort!**" Эту мысль Роб успел осознать, когда сползал по краю ямы на грязное тело обитателя ямы, чтобы коснуться его. Грязным в прямом смысле оно не было, но казалось таковым. Крови в твари не было тоже, скорее - какая-то тягучая, густая слизь. К тому же руны не пускали магию извне, отторгали, как прямое вмешательство. Защитные и атакующие чары были вшиты в треснувшую местами кожу, под которой маслянисто чернели мышцы. Даже кости - и те были заменены частично. Внутри твари, древней настолько, что Роба отбрасывало из нее, царил хаос, хуже, чем в единорогах. Но все же - она была живой. А значит, с ней мог справиться целитель. "Во имя Бадб и во славу её". А еще у твари были сердце и мозг. Серое вещество, управляющее любым организмом, чтобы там не думали невежды, приписывающие это сердцу. И жили в любом мозгу силы, что были сродни молниям. Маленькие, шустрые, они сновали от мозга к телу по тончайшим канальцам, передаваемые специальными веществами, которые подходили к каждому отдельному каналу, как ключ к замку. Путь открывался, пропуская через себя эти небольшие dealanaich*** внутрь или наружу. Роб выдохнул, чувствуя, как хаос внутри твари вытягивает из него силы, и закрыл глаза, перерубая даром целителя, в который вложил сейчас всю ярость, всю свою злость и свою ненависть, все самое темное, что было в душе, эти канальцы. Отсек этим невидимым, неосязаемым, но острым мечом связи мозга с телом. Ждать пришлось недолго. Сначала на него упала Флу, на лету приходя в сознание, но поймать её он успел, с облегчением подумав, что в этот раз, кажется, остался с адьютантом. А потом рухнуло щупальце - тяжелое и увесистое, надежно прихлопнув к туше монстра. Ещё два мягко опали по бокам, свернувшись ровными кольцами.
- Mo chreach****! - Возмутился Роб, выползая из-под гнета и вытаскивая оттуда Флу.
Фэа помогала, двигаясь всё более уверенно. Что бы ни сотворила тварь, действие оказалось недолгим. И, как ни странно, Флу молчала, только кивнула Робу с благодарностью. И от души пнула землю, присыпав трещину, из которой смотрел в небо тусклый белёсый глаз.
- Если мне кинут щупальце, я его удержу, - спокойно заметила сверху Муилен. - И лучше - поскорее. Что-то идёт.
Воздух, действительно, подрагивал где-то впереди, мерно, ритмично. Его раздвигало что-то крупное, что двигалось... насколько видел Роб, не к ним, но мимо, рядом.

Со Спектром

Вытоптанная тропа уходила далеко, ровным полукругом, насколько хватало глаз. Если существо описывало полный круг, то диаметром тот был не меньше нескольких миль. И делало оно это - давно. Земля содрогалась под огромным весом, опускалась чуть-чуть с каждым шагом, пока не стала слишком плотной. Колея была в рост Роба высотой, но огромного монстра скрывала лишь до толстых, бугристых коленей, обтянутых белой-серой морщинистой кожей. Выше колебалось отвислое брюхо, прикрытое массивными роговыми пластинами. Резными, под странные, искажённые буквы старого письма. Прочитать их было невозможно, словно сами звуки, стоявшие за ними, утратили значение. И чуялась магия, старая, высохшая, но ещё опасная. Монстр не обратил на них никакого внимания, продолжил переставляь восемь лап, одну за другой, тяжело, медленно. Заржавленно. То ли не увидел среди тёмных стволов, то ли ему было всё равно, но он убрёл дальше, мотая широкой тупоносой мордой с единственным рогом на лбу, над шестью крошечными чёрными глазками. По какой-то странной прихоти рог выглядел так, словно исполнен был из чистого золота - и сочился магией, оставляя за собой плотный, густой шлейф, сплетённый из земли и мороков.
Изумленно проследив за тварью, Роб заглянул в тропу, по которой двигался этот исполин и хмыкнул. Конечно, колею можно было обойти и вокруг, но отчего-то не хотелось. Спуститься в этот окоп, перебежать через него и взобраться представлялось гораздо более простым и быстрым путем, нежели идти в обход. Роб вздохнул, не вовремя вспомнив присказку времен Патрика о том, что легкая дорога ведет в преисподнюю, тернистая - в рай, а невидимая - на Авалон. Остров Яблонь ему был не нужен, по крайней мере - сейчас. Священная омела там не росла. Он покосился на своих фэа, представив, как вдвоем они будут вытаскивать его из высокого рва. Отчего-то о том, что вполне можно подтянуться, Роб вовремя не подумал. И отчетливо почувствовав, как кто-то трясет его за воротник, направился в обход. Когда спустя милю ему встретилось две твари подряд, Роб остановился и пнул с досадой землю.
- Флу, - негромко позвал он первого разведчика второй сотни засадного полка, который, к счастью, оказался без номера, - посмотри, что впереди и как короче пройти. Но - аккуратно, без героизма. Мы с Муилен неспешно пойдем следом.
Как этот самый засадный полк, чтоб его. Сохраняя дистанцию, достаточную для того, чтобы услышать шум борьбы и успеть, но и оставаясь незамеченными.
Навстречу Флу попалась спустя полчаса, улыбаясь, в располосованной на груди и плече тунике. Ни крови, ни ран на коже видно не было, хотя Муилен всё равно неодобрительно покачала головой.
- Дальше, близко - пересечение. Словно в круге ещё и треугольник. Или, по крайней мере, ещё две линии внутри. Углубляться я не стала, но там, в центре - зелень! Зелёное дерево, а не этот мерзкий пепел. Отсюда не видно, потому что лес, но дальше целая просека, всё выжженно по прямой. Даже не земля, а камень. И некоторые из этих кустов - вовсе не мертвы. И не кусты вовсе, а... что-то. Так и не отличить, но стоит быть осторожней.
- Веди, - согласился Роб, разумывая, что могла бы значить эта геометрия. Треугольник в круге был символом Великой Матери, триединой богини, породившей все сущее. Три угла - три воплощения: дева, мать, старуха. И круг, как символ их единения. Две линии внутри... Перечеркивали? Пытались разрушить? Он тяжело вздохнул, понимая, что за все время путешествия вслух сказал пару ругательств и два приказа, но избавиться от привычке помалкивать на тракте было сложно. Да и незачем.
Через угол треугольника, деля его ровно надвое, действительно уходила к центру выжженная линия, словно кто-то провёл огненным карандашом. Шириной в десяток шагов. И за ней, вдалеке, стояло роскошное раскидистое дерево, от которого, казалось, даже здесь веет свежестью и прохладой. Стояло - одно, посреди серости и грязной черноты. Муилен за плечом вздохнула и переступила с ноги на ногу.
- Там - что-то знакомое. Чего нет здесь. Но неправильное. Сломанное. Почти как...
- Почти как иногда, когда не смотришь в разбитое зеркало, - подтвердила Флу. - Сейчас - что-то знакомое.
Что чуяли феечки, Роб не знал. В этом мире, где он с самого начала путешествия не чувствовал Бадб, где оковы стали просто рисунками на коже - и от этого неожиданно было пусто, ощущение присутвия одной из богинь было настолько сильным, что он чуть было не бросился бегом туда, откуда тянуло осколками стихий - полыхающего огнем льда, полётом в золоченой клетке, величием. С трудом удержав себя от этого, он прислушался к этим осколкам, хотя хотелось - коснуться. И поспешно отпрянул, поняв, что эти осколки - безумны, что они - дроби, как в арифметике. Разбитое зеркало, упорно отражающее само себя, чтобы сохранить подобие памяти. Идти туда не хотелось, но там была зелень, а значит - и омела. Наверное.
Перебравшись через ров, Роб с наслаждением прикоснулся к воде, что была в почве и растениях, вдохнул воздух и алчно уставился на дерево, которое здесь, за границей, казалось ещё реальнее, ещё живее. Разве что в ветвях не пели птицы. Не было их здесь - ни птиц, ни зверей, ни насекомых.

с Леокатой

Чем ближе, тем больше он различал деталей. Тем больше замедляли шаг фэйки, принюхиваясь в свежему воздуху. Дерево, огромное, мощное, не меньше пятнадцати охватов и с кроной, раскинувшейся на добрых пятьдесят шагов, всё росло, и одновременно он мог разглядеть уже даже отдельные листья, плотные, нетронутые порчей или гусеницами. Дуб шелестел под лёгким ветром, которого не было снаружи, звал уже одним своим существованием.
- Плохо, - тихо заметила Муилен.
- Плохо, - эхом отозвалась Флу.
- Мы это чувствуем.

Внимание Роба настолько захватил дуб, поиски омелы в раскидистой кроне, что трон он увидел не сразу. Да и странен был этот трон. Некогда, наверное, из комля росло ещё одно дерево, но теперь от него остался только пень, охваченный стальными кольцами, какими-то цветными верёвками и лентами, которые приковывали к нему... Морриган узнать было невозможно. Не узнать Морриган было невозможно. Великая королева, от которой осталась четверть - меньше четверти. Золотая маска на половину лица. Золотые латы на половину тела, и металлическая правая рука непрерывно сжимала и разжимала пальцы, словно ища рукоять меча. Левый сияющий глаз пылал расплавленным серебром, теряясь порой в свете солнца, что светило только над центром треугольника. Лицо, постоянно меняя выражения, дёргалось в спазмах, а левой рукой Старшая нежно, до дрожи ласково поглаживала по спутанным чёрным волосам голову, что висела у неё на поясе. Щёки и лоб той, что была всем и ничем, покрывали жуткие руны запрета, а лицо с закрытыми глазами было удивительно безмятежным. Впрочем, его и не было. За плечами раздались два тихих вздоха.
- Аirson bhod*****, - потрясенно выдохнул Роб, глядя не столько на Морриган, сколько на голову Фи. И боясь обнаружить на дереве еще и голову неистовой. Впрочем, надеялось, что Бадб в этом мире попросту истаяла. Но Королева оставалась таковой, даже на этом странном троне, и он почтительно поклонился, складывая пальцы в знак "внимание" для фэа и запоздало понимая, что они - не михаилиты и язык жестов не учили. - Приветствую тебя, о Великая, мать Битвы и Власти.
Мерзко. Удивительно мерзко и грязно, точно он снова касался той твари в песчаной норе, точно грязь эта поглотила всю Ветвь. Фламберг, должно быть, почувствует нечистоту этого мира, когда коснется омелы - если Роб сможет её достать. И вернуться с ней.
Морриган медленно повернула голову, и стало понятно, что на лице - не маска. Металл и был частью лица, врастая прямо в кожу. Сосредоточив на нём взгляд, Великая пожевала губами, пытаясь ответить, но получилось не сразу. Наконец:
- И-лот. Пади, когда с тобой говорит... странно. Я - забавное слово, я. Всё - я и только я. И они. Те, что там. Те, что ждут. Илот. Странно, я помню, как ты умер. Снова. В который раз. И вот ты здесь... здесь ли ты?
Госпожа призраков не менялась нигде - это пришлось констатировать с тяжелым вздохом, лаконичным, но доходчивым жестом поясняя Муилен, что ей придется поискать омелу в кроне. И все это - послушно опускаясь на колено перед этой золотой куклой, что когда была богиней.
- Я познание сделал своим ремеслом,
Я знаком с высшей правдой и с низменным злом.
Все тугие узлы я распутал на свете.
Кроме смерти, завязанной мертвым узлом, - почтительно сообщил в ответ ей Роб, - Здесь ли я, я ли это, о Великая?
Движение Муилен он не увидел, а почувствовал в воздухе. Без тумана, без дождя было сложнее, но осталось ощущение фэа, которая была и здесь, и нигде, а потом снова - уже за комлем. Морриган меж тем моргнула - одним, здоровым, глазом. Второй же, серебряный уставился на Флу, и Великая засмеялась - словно каркнула. Фэа придвинулась ближе, встав за самым плечом. Спокойно, словно была и не здесь.
- Этот узел самый лёгкий, илот. О, это ты. Я помню... знаю. Помню ли я? Тот рассвет, когда они вынеслись наружу, тот закат, когда пал Авалон... я распутаю твой узел. Ты - здесь, но здесь ли?! - она снова рассмеялась, и из земли высверкнул золотой шип, настолько быстро, что увернуться он не успевал. Даже закрыться... Копьё пронзило Роба насквозь, через тунику, и так же быстро скрылось снова. За спиной тихо выдохнула Флубудифлуба. Дитя зерна с другой половины яблока.
- Чего мы не замечаем, когда оно есть, и больше всего хотим, когда этого нет, о Великая, - вкрадчиво поинтересовался Роб, заставляя себя не смотреть на дыры в тунике и чувствуя теплую ладошку Флу на своей руке, - Что является нужнее золота и важнее славы? Она - приветливая и грозная, добрая и мстительная, мудрая и непредсказуемая. Помогает нам, когда мы учимся, и является советчиком в несчастье, крепче, чем веревка и тверже, чем камень. Она - окончательная формула и главный источник истины. Что это, о Королева?
Твою же матушку, чтимую Эрнмас, чтобы её черти на вертеле драли! Робу хотелось биться головой о дуб, бегать кругами и выть по-волчьи одновременно. Страха не было, но было настолько сильное изумление, что пропадали слова и подобрать их, чтобы его описать, казалось безнадежной задачей. Мысленно попросив Муилен поторапливаться, хотя она этого и не слышала, Роб отчего-то ностальгически вспомнил щенков Девоны. Всех восьмерых. Пушистых, прожорливых тварей. И мать их, бесполезную суку. Какого дьявола они сейчас пришли на ум - ведомо не было, но вернуться в себя они помогли. Правда, осознание того, что спасла вот эта девочка, которая была здесь - и не здесь, заставив мерцать также и его, казалось странным, но правильным.

Со Спектром

На половине лица Морриган отразилось невыразимое изумление. Копьё выскользнуло снова, на этот раз рядом с её троном, и богиня ощупала кончик, даже постучала по нему кованым - или литым - пальцем. Копье звенело как положено, металлом, и она непонимающе нахмурилась.
- Господин Роб, пожалуйста, если сможете, сотрите с неё это непотребство, - прошептала Флу, еле слышно, так, что разобрать слова помог только ветер. - Если будет где и когда...
- Что? - Великая вскинула голову, уставившись на Роба. - Ах, да. Возможно, ты и не здесь. Я... с тех пор, как стала я - не уверена. Трудно быть на... трудно - быть. И мне не нравятся загадки призраков. Ты - призрак? Явился, как и все прочие, напомнить? Укорить? Пенять сутью и природой? - сейчас она, казалось, почти стала прежней. Гордой, величественной королевой. Но - лишь на миг. Морриган осела на троне, сгорбилась. - Мне нечего ответить. Почему ты не уйдёшь? Зачем... помнишь?
- Потому что память оживляет даже камни прошлого. И в яд, выпитый некогда, подливает капли меда. - Доверительно сообщил Роб, кивая Флу в знак того, что услышал, - слышала ли ты о Филострате Флавие-старшем, Морриган? Хотя, откуда бы тебе... Он сказал, что все стирается временем, но само время пребывает благодаря памяти неуничтожимым. Отдашь ли ты мне за ответ на загадку голову Фи?
- Но у тебя есть своя, - нахмурилась Морриган, без гнева, задумчиво. - Я так давно не... хорошо.
За её спиной Роб заметил, как соскользнула с дуба Муилен, почти упала, приземлившись так мягко, что, казалось, не потревожила и траву. В руке она сжимала красивую, чистую омелу. С восковыми листьями и красными ягодами меж них. Оказавшись внизу, Мю замерла, прижавшись к стволу. Морриган не оглядывалась. Размышляла, кивая сама себе.
- Хорошо, илот, утверждавший, что женат на той, что некогда звалась Неистовой. Павший у её ног, павший перед ней, - голос Великой, несмотря на то, что губы наполовину состояли из металла, менялся. Становился мягче. - Дай мне ответ, и я отдам тебе то, что существует, не существуя. Только берегись. Они всё ещё алчут плоти того, что не они. Того, от чего отреклись.
Не женат, а взят в мужья. Казалось бы, мелочь, но она встряхнула Роба снова, почище копья. Не могла их Морриган так оговориться. Впрочем, эта женщина, наполовину состоящая из металла, Великой Королевой, кажется, перестала быть давно. Роб устало потер лоб, затосковав по своей - именно своей Бадб! - еще пуще, со вздохом ответил, говоря медленно, и плавно разводя руками, чтобы отвлечь этот огрызок богини от осторожных шагов Муилен.
- Это семья, о Морриган. Мы не замечаем ее, когда она у нас есть, но стоит потерять ее - алкаем больше всего на свете, мечтая, чтобы родные оказались рядом... Или живы. Она - нужнее золота и важнее славы, потому что только зная, что она есть, мы ощущаем полноту жизни. Только в семье тебя встретят приветливо и добро, помогут мудростью и поддержат в несчастье. Только семья грозно отомстит за твою гибель, буде такое случится. Или справедливо накажет. Семья крепка, и с нею ты понимаешь истину - счастье в том, чтобы быть в ней. Помнишь ли ты своих сестер, утратившая? И... я ответил на свою же загадку, держи слово, одинокая.
- Забирай, - Морриган кинула голову с такой силой, что Роб пошатнулся. - И убирайся. И другим призракам передай, чтобы не приходили. Да. Убирайся. Только, - она безрадостно усмехнулась. - Без неё.
Муилен, пойманная посреди движения, на середине размытости, возникла посреди поляны. Выглядела фэа так, словно её вот-вот вырвет, но омелу держала крепко.
Морриган же выпрямилась, и только глаз её дёргался в разные стороны, словно в поисках других нарушителей, которых никак не удавалось обнаружить.
- Значит, ты пришёл меня убить. Конечно. Зачем ещё. Последняя омела, последняя я, а они придут! Без омелы круг неполон! Я знаю, я пыталась... кажется. Неважно. Я - семья! Я - истина и мудрость, я... - она осеклась, мучительно пытаясь что-то вспомнить. - У неё ведь был шанс? Правда?
- Ты - Морриган, - мягко напомнил Роб, перебрасывая голову Флу, - Закон и Справедливость. И ты помнишь правила - девочка добыла омелу и она ее может забрать себе. Унести. А потом отдать тому, кому пожелает. И не может ей воспрепятствовать та, что закон этот и установила. Отпусти эту фэа, Старшая. И мы уйдем. И не вернемся. И другие призраки - твоя память - не побеспокоят ту, что будет сладко спать и видеть сны...
В сторону Флу полетела еще и фляжка с бренди - оттирать письмена, хотя Роб с большим бы удовольствием приложился к ней. Спасибо наставникам, учившим, что целитель может работать и голосом. Убедить - выполнить половину работу. Убедить исцеляемого, что он здоров - почти вылечить его. А потому говорил Роб негромко, но проникновенно, будто животное заговаривал, ведь Морриган - суть все живое. И обещая не возвращаться, был вполне искренен. Чтобы он еще раз... В этот focáil отнорок...
- Они придут, - пробормотала Морриган, оседая на троне. Устало и обречённо. - И я, наверное, усну. Ты прав. Я - Морриган, осколок всего. Обломок закона, огрызок справедливости. Законы... что от них осталось?.. Только я, но я - не помню.
Земля под ногами дрогнула, и над вершинами деревьев вознеслась фигура, чья голова уходила в облака. Выше деревьев, возможно, выше гор. Вдали, но казалось - рядом. Ещё великан. И ещё, пронизывая тучи алыми взглядами.
- Убирайся, илот, - повелела богиня. - И забирай с собой... детей. Пусть.
И Муилен оказалась близко, разом, единым движением, протягивая и омелу - и руку. Флу яростно оттирала странные, едкие чернила.
- Убираемся, - покладисто согласился Роб, принимая руку Муилен и уже сам цепляя за запястье своего адьютанта, - Флу, оставь... это здесь, не надо ее к нам тащить, хорошо?
Неистовая за такой подарочек, пожалуй, сама голову оторвет и на место пришить не озаботится.
- Я же уже почти!.. - тем не менее, Флу послушно выпустила голову из рук, и тут же ойкнула: то, что осталось от Фи, просто исчезло, рассыпавшись бесцветным песком.
- Домой, - вздохнула Муилен, которая всё ещё выглядела нездорово-зеленоватой.
И мир исчез снова. Последним, что ощутил Роб, были капли дождя, пролившегося с чистого неба, на лице.


------------------------------------
*шагом марш
** будь ты проклят
*** молния
**** б***дь
***** ругательство, настолько неприличное, что на него смотреть даже стыдно

с Леокатой

4-й день в Туата.

Дождь этот он чувствовал еще долго. Даже когда спал под мерный разговор мельничных крыльев с ветром, свернувшись калачиком под теплым шерстяным пледом так, что наружу торчали только уши, отчетливо ощущаемые сейчас, как заячьи. Хотелось добавить: почему-то, но для этого нужно было проснуться, осознать себя, снова куда-то идти, с кем-то говорить, кого-то убивать, о чем-то думать. Это, разумеется, придется сделать, но позже. А сейчас Роба просто лихорадило от растраты себя, от того, что пришлось непривычно сложно колдовать, от марша через остатки мира, от острой жалости к той Королеве. Когда врешь богине - главное верить в свою ложь. Это Тростник отработал и проверил на неистовой, иначе не смог бы бежать. И сейчас не стыдился своей лжи, в которую поверила та Морриган, ведь в противном случае Муилен с ними бы не вернулась. Но зато - сожалел. Что оставалось несчастной сумасшедшей, утратившей память, кроме этого трона и этого дерева? Даже битву, которой упивалась Старшая, кажется, не предвкушала эта копия. Но помочь усталой тени Роб тоже не мог ничем, даже если бы захотел. Тело до сих пор помнило, каково это - быть нигде и везде, мысли все еще мельтешили, суетились - стоя на месте. Безумие Фи было настолько страшным, таким сложным, что Робу хотелось смыть его, выгрызть из себя, вылить с кровью - но не чувствовать. Просыпаться не хотелось еще и из-за Флу. Не было уверенности, что он сможет её поблагодарить за помощь, а не отвесит оплеуху. С копьем он бы справился. Через боль, слабость, отчаяние - но справился бы. А вот с этим изумлением, граничащим с полным отрицанием произошедшего, с этими отголосками всего и ничего, справиться - не мог. Пока не мог. Даже по неистовой не тосковал, хотя и желал её присутствия сейчас. Бадб могла бы помочь, вытряхнуть его из этого ящика, в котором он и находился, и нет. Но её не было тоже. Никого не было - ни жены, ни мальчиков, ни невестки, ни ордена. Не было и самого Роба.
Лишь серый пепел был под головой вместо подушки, покрывал его вместо пледа. Лишь мертвая земля. Лишь небытие.
И, всё же, что-то было. Сначала на грани, за подушкой, за толстым стёганым одеялом мельницы, существующей только касанием рук сестёр из рода Фихедариен-на-Грейн - и одновременно чьих-то ещё. Затем - границей между ней и настоящим миром. И, наконец, на лестнице, стонущей под шагами так, словно шла не женщина, пусть и богиня, а тот самый великан. Аспект Вороны разворачивал, раскрывал этот дом, который был слишком тесен, а браслеты теплели сами по себе, потому что Бадб - просто была. Вошла она без стука. Впрочем, стучаться было некуда - разве что в стену. Все комнатки на мельнице были завешаны красивыми покрывалами вместо дверей. И, видимо, сходя за двери, они всё же таковыми не являлись - по крайней мере, с точки зрения упорядоченного безумия. Богиня вошла - и остановилась, уперев руки в бока. Качнулись серьги в виде странных, фигурных воронов с бусами, а тартан... красно-сине-желтый тартан, переброшенный через плечо, скреплённый округлой брошью, подчеркнул всё, что, казалось бы, огромное шерстяное одеяло подчёркивать просто не могло. Возможно, потому, что, кажется, под ним у Бадб не было ничего больше. Судя по тому, как открывались плечо и рука, по тому, как волновалась ткань, по тому, что не виднелось из-под тёплого шерстяного края - юбки, ни зелёной, ни алой. Только чистая белизна кожи, до самых босых ног.
- Спит. Так, что дети волнуются. Пока жена, понимаете, страдает от взглядов этого вашего короля, терпит укусы чужой, - Бадб выделила это слово, - бытовой магии и финтифлюшек в лондонском доме.
- Выброси финтифлюшки, - сонно буркнул Роб, приподнимаясь на локте и с интересом оглядывая наряд Бадб. Вот уж чего он не ожидал увидеть на неистовой - так это килт Бойдов. Который богиня носила так, словно родилась в нем. Перехватив красноречивый взгляд, брошенный ею на ножны с мечом, сиротливо дожидающиеся своего хозяина у стены, он поспешно добавил, вставая, - моя вина, конечно, но... Ведь я там не был с того момента, как...
"Ты убила Розали. Снова." И это было настолько же неважно, насколько приятен и ценен визит Бадб. Роб, не раздумывая, сгреб ее в охапку, прижимая к себе, приобщаясь к жару стихий и дорог, к запаху ветра от волос, замер, наслаждаясь этим мгновением привычного.
- И тартан тебе к лицу, bean bheag, - вздохнул он, прикасаясь губами к виску неистовой, - воистину - богиня войны. Даже жаль, что не был с тобой при дворе.
- И я достала ещё смену одежды, - проворчала богиня, не отстраняясь. Делясь собой и включая в себя. - Дитя предлагало зашить, но мне почему-то кажется, что лучше заменить полностью. Всё равно оно пыльное. А тартан - замечательный, - она оживилась, с полуулыбкой вскинула тонкую бровь. - И у тебя хорошая семья. Тёплая. От такого становишься... словно бы больше, хотя я до сих пор не уверена, что понимаю.
Роб вздохнул благодарно, прикасаясь ладонью к ее волосам. Спокойная, понимающая и даже заботливая неистовая была непривычна тоже, но очень нужна сейчас. В конце концов, вдохновлять воина можно не только пинком в самое больное или постельными утехами, но и вот таким подобием домашнего очага и семейного уюта.
- Это и твоя семья, - поправил он её с улыбкой, - за которую я, как оказалось, очень благодарен тебе же. Проводишь до лагеря? Тебе, кажется, здесь не слишком хорошо.
- Мельнице не слишком хорошо от меня, - поправила Бадб, но тут же со вздохом пожала плечами. - И она даёт это понять. Хотя дети старались. Провести кого-то вроде меня в место вроде этого... - в голосе прозвучало почти восхищение. - Они очень испугались.
Хмыкнув и досадливо закатив глаза, Роб подумал, что испугался тоже. Но уже спокойно, без тоски и того странного состояния, что древние греки называли μελαγχολία, а сам он - попросту хандрой. И, чувствуя, что снова оживает, аккуратно пригладил упрямый рыжий локон, ниспадающий на лоб неистовой, радуясь ему, будто стягу возрождения, символу присутствия Бадб.
- Хотя, пожалуй, стоит вернуться в резиденцию и повыкидывать кое-какие финтифлюшки, - с усмешкой проговорил он, - жена, знаешь ли, ревнива и дерется. А дом в Лондоне мы можем, скажем, подарить Фламбергу. Купишь себе другой, доходы от Портенкросса позволяют.
Портенкросс... Не замок даже, укрепленное поместье на берегу. Его подножие ласково целует море и в шторм волны захлестывают даже стены. Древний Арнейл, где находилась - и находится усыпальница королей древности. Маленький, крепкий, построенный из того же теплого, красноватого камня, на каком стоял, он приносил доход от деревни Вест-Килбрайд, или - Seann Chnuic, Старые Холмы. В деревне выращивали овец, дающих тонкую шерсть, ткали самые теплые шали и пледы, плащи и выделывали овчину. Выращивали пшеницу. И давали приют контрабандистам, за умеренную, но обязательную плату. Любой из них знал, что заплатив, он обретет в замке или деревне укрытие и покой, что его не выдадут. Дружить с "поморниками" и пиратами было выгодно, хоть и бесчестно.
- А еще, кажется, тебе придется подготовить Портенкросс к прибытию туда полка, моя Бадб. И повесить управляющего на воротах. Потому что ворует, скотина.
Только договорив, он заметил выражение изумлённого неверия на лице богини.
- Подготовиться к прибытию... управляющий... поместье... Роб Бойд! Мы, возможно, всеведущи, но я не имею об этом всём представления! За исключением повешения. За воровство.
Роб рассмеялся и, приподняв Бадб, прогалопировал по комнате с нею в бергамаске.
- Сказала! - Радостно поделился он с мельницей уже после того, как остановился и оторвался от губ неистовой, в которые впился в счастливо-горячем поцелуе. - Она это сказала! Позвала по имени! А ну, скажи еще раз!
Для богини, что соединяет в себе стихии и пути, имена не значили ничего. Роб был почти уверен, что Тростником-то она его назвала однажды, чтобы войска просто-напросто знали, как к нему обращаться. Но для него имя было важно, оно говорило ему, кто он, определяло самость.
- А с замком - справишься, - продолжил он, принимаясь расхаживать по комнате, так и не выпустив богиню из рук. - Ты же не глупышка, что думает лишь о нарядах и ухажерах. Неужели богиня войны не сможет отпинать управляющего, отдать приказ старосте деревни и порадовать начальника гарнизона скорым пополнением?
Была и еще одна причина тому. Бадб была стягом ренессанса, его символом, идеей и вдохновителем. Негоже ей было оставаться за плечом своего консорта, стоять в тени Роберта Бойда. Она не нуждалась в защите, хоть это и огорчало, но в мире мужчин, где женщинам оставался удел вышивальщицы, где жены управляли поместьями, выпрашивая деньги на них у своих супругов... Бадб должна была стоять сначала на равных с ним, а потом - и впереди. Иначе ему придется самому требовать поклонения, чего не хотелось бы. Сложным казалось пояснить нынешним властителям, что это его возносят, прикрываясь его же фамилией, как щитом. В Шотландии, где женщины все еще были свободнее, нежели в Англии, начинать это было проще. Пусть лэрды увидят, как Бойдами из Портенкросса управляет рыжая, восхитительная Бадб. Как подписывает чеки и приказы, скрепляя их печатью с гербом, которая должна быть у её мужа. Как распоряжается деревней и кокетничает с контрабандистами. Как по-мужски твердо ведет дела, оставаясь женственной. Там, где становились невозможными слова - работал пример. А уж когда жены лэрдов насмотрятся на это... Известно, ночная кукушка всех перекукует.

Спектр. Только Спектр. и чуть я

Бадб, богиня войны и леди Бойд

25 января 1535 г. Лондон

Весь вид Хэмптон-Корта напоминал крепость. Надвратные башни и стены с восьмигранными, как то было принято, зубцами соседствовали с другими - изящными, тонкими, подчеркивающими красоту красного, филигранного кирпича. Будущее. Неизбежное, чтобы она ни говорила, ни думала, ни осознавала. Будущее, куда более резкое, дисгармоничное, нависало над головой, раскидывало крылья, и от осознания его впереди болели глаза. Белокаменные вставки оттеняли ажурные переплетения узоров: навершия на башнях, контуры зубцов, карнизы, обрамление окон. Восьмигранные башни, напротив, были украшены медальонами из терракоты. И от того дворец имел вид игрушки, ювелирного изделия, созданного, лишь чтобы развлекать взгляд. Ни для чего больше он был и не пригоден. И всё же смел гудеть торжественно, впитывая и выворачивая реальность. Становясь ею. Бадб стиснула пальцы в изящных перчатках. Изящных! Эти поделки порвались бы, стоило взяться за рукоять меча. Такая же безделка, как коробка впереди. И взгляды встречных мужчин... говорили о том, что они видят не Бадб. Не королеву битвы. Возможно даже - не Маргарет Колхаун. Просто - игрушку. И с этим тоже предстояло сейчас смириться? Она ускорила шаг, еле удерживаясь от полёта. Заметили ли бы они? Или сочли, что подобного не может случиться в этом дворе? Отвели бы взгляды? Возможность проверить, почувствовать в перьях резкий зимний ветер, искушала. И раскрывались веером возможности. Свистел ветер. Свистели стрелы, складываясь воедино, и крики становились гимном, возносясь к залитому огнём небу. И, всё же, так было нельзя. Нельзя!.. И она шагнула дальше по пылающей дороге.
В главные ворота дворца вел мост, перекинутый через ров. Установленные на нем скульптуры зверей из камня, державший в лапах щиты с изображениями королевских гербов, имели вид слегка растерянный. Виной ли тому был снег, укутавший их в пушистые шубы, или же они - чем Мать не шутит - понимали, кто идет по этому мосту. Камень под ногами - понимал точно. Едва заметно шевелился, шептал, рассказывал. Истории земли, скал, приливов, неторопливые, как сама земля, гудели в ушах, жаловались - гордились. Они никогда не будут говорить с ней так же безумно, как с Фи. Никогда - так же степенно, как с Морриган. Никогда - так доверительно, как с Немайн. Но они понимали стук железных сапог, даже если красивые сапожки еле слышно стучали кожаным подбоем.
Bràthair-cèile, брат этого невозможного Fuar a'Ghaoth, который зачем-то был так ей нужен, ждал у входа в первый дворик замка, заметно волнуясь. Похожий на мужа настолько, что можно было бы действительно принять за братьев, такой же рослый, такой же широкоплечий и светловолосый, он, разумеется, был старше - но лишь в одном смысле. Не стояли за ним века, которые Ворона видела, глядя на... Роба Бойда. Не вились вокруг, не мерцали, уводя по перекрученным ветвям бесчисленные, неопределённые варианты будущих, помноженные на вечность. Идя навстречу, улыбаясь, Бадб раздваивалась, расслаивалась, уходя во все стороны сразу, ища - и не находя. Да и глаза были голубыми, той синевы, каким бывает небо над горами Шотландии после грозы. Не теми, что... Впрочем, волнение он отбросил быстро и явно обрадовался, улыбнувшись открыто, расплескав этой улыбкой множество мелких морщинок вокруг глаз и губ.
- Сèile-cèile, - пробасил он, протягивая руку, - леди Бадб, вы еще красивее, чем писал Роб. Негодяй, я ему попеняю об этом! Умалчивать и утаивать о вас - преступление против клана и семьи.
- Совершенный негодяй, - с удовольствием согласилась Мэгги Колхаун, сливаясь воедино, с искренней улыбкой. От касания губ образ дрогнул, становясь чуточку реальнее. Заговорил громче, чем бесконечные отражения. И уже за это она была благодарна. Хотя - и не только. Дар, предложенный без условий. Из тех, которые дозволено не замечать. - А вы, bràthair-cèile, кажется, такой же неисправимый льстец, как и Роб.
И крепок, как сосна на склонах Am Monadh. Едва начавший терять форму, и то только потому, что... Бадб положила руку на предложенный рукав как на голую кожу и под неё, потому что разницы - не было. Вокруг взвихрились, перетасовываясь стопкой гадательных дисков, жизни, и старший Бойд едва заметно вздрогнул, ощутив горячий укол в сердце. Малый дар, который можно не считать. Малый ответ, пусть он и заставляет предупреждающе звенеть претья клетки, которая всегда - вокруг. Всего лишь укрепить истончившуюся стенку, и сердце, сильное, как у мужчины на треть младше, послужит ещё долго. Льстецы. Пусть в случае... мужа к этому ещё только привыкалось. Через дым иллюзий. Через сожаление, горечь и пепел. Здесь и сейчас этого не было. Не хватало.
- Отнюдь, дорогая сестрица, - усмехнулся почти той же, бойдовской, чуть косой улыбкой, глава клана и свояк, - верите ли, даже сердце защемило.
Он на мгновение замолчал, принимая из рук рослого парня, в тяжеловатой челюсти, голубых глазах и почти белых волосах которого угадывалась снова-таки кровь Бойдов, красно-сине-желтый тартан. И набросил на плечи, окутывая в мягкое тепло шотландской шерсти, скрепляя на плече брошью-лавровым листом.
- Воистину - Бадб, - с гордостью, откровенно любуясь, сообщил он своему внуку, конечно же - внуку, - жаль, Роб вас не видит такой, сестрица.
Тепло. Та, что звалась Неистовой, на миг закрыла глаза, погружаясь в тепло рук, тепло слов, в историю шерстинок, помнивших солнечные лучи и лай маленьких умных corgi. Хранивших образы ножниц и веретена в полутёмной хижине, которое вертели неутомимые пальцы. Что значил клан для той, что везде и всегда? Той, что во всех? Много? Мало? Ничто? Всё? Накидка вызывала странное чувство. Непривычное. Бадб медленно наклонила голову, касаясь её щекой. Рассыпая, словно со стороны, по зелёным и красным квадратам медь волос.
- Да. Жаль, что он не видит. Спасибо. Дорогой брат.

Астрономические часы в Часовом дворе, богато украшенные знаками зодиака, золотой финифтью, пробили одиннадцать, когда Роберт Джордан, в сопровождении своей и её свиты, на которую покашивались внуки и племянники Бойда, ввел её в Большой зал. И остановился, указывая на окно-эркер подле королевского стола, украшенное витражами. Женщина, стоящая и печально водящая по тюдоровской, двухцветной розе пальцем, была королевой. Зеленое, цвета листьев Туата, платье ярко, резко контрастировало с длинными черными волосами, распущенными как у девицы. И со смуглой кожей - подчеркивая её орочью, совсем не королевскую темноту. Рядом с изящным недоэльфом-валлийцем королем, темно-рыжим и белокожим, крепким, что вековой дуб, Анна Болейн казалась тонкой и какой-то... не королевской. Простой. Очень напуганной. Эта женщина, решила Бадб, хорошо смотрелась бы в баронском замке, рядом с румяным громкогласным мужем, любящим свою красавицу-жену до одури. В окружении стайки детей. Здесь, в тронном зале, она казалась чуждой. Хрупким витражом. И горло Анны Болейн пересекала алая лента. Полупрозрачная, вероятная, несбывшаяся, но уже близкая к тому, чтобы порваться. В неё было приятно смотреть. В неё было неприятно смотреть, потому что бился страх, едва заметный в складках у рта, потому что едва дышала надежда, зато всё ярче сияло отчаяние. Ощущение ненужности. Вещности. Как смотрели встречные мужчины, как уже смотрела она на себя... хотелось подойти, взять за плечи и хорошенько встряхнуть. Вытрясти гордость, которая крылась - всё-таки! - глубоко внутри. Нэн Болейн, несчастная Чёрная Ворона, как её кличут... Чёрной Вороне - от Вороны Рыжей. Женщине от... женщины.
- Нэн Болейн, - едва слышным шепотом пояснил свояк, - черная ворона, как её кличут за глаза. Не всегда ведет себя по-королевски, а в древние времена её бы даже в сонм младших жриц не приняли бы. Но... Пока еще нравится королю, хоть он и поглядывать начал на фрейлину Сеймур.
"Сеймур" старший Бойд произнес как "Симур", с акцентом, который, впрочем, только подчеркивал происхождение этой девочки от рода древних жриц. Бадб понимающе кивнула. К сожалению, девочка была ярой католичкой. И к сожалению же, Симуры всегда были плодовиты. И при такой королеве... она мысленно покачала головой. Расклад требовалось менять. Как-то, когда-то.Показывая то на Кромвеля, на лице которого читались усталость и безразличие, то на огромного Саффолка, выглядящего как герой древности, то на церковных сановников, свояк говорил с ней уважительно и серьезно, поясняя растановку фигур при дворе. Так, как говорил бы, должно быть, с братом. Не считая игрушкой или глупышкой, но, несомненно, уважая женственность. Бадб - в основном молчала, опираясь на руку, кивая, внимательно вслушивалась в слова, впитывала окружение. С Робертом было легко. Морриган - постоянно в мире, всё время с людьми - не понимая их. Они с Немайн... часто ли доводилось быть - просто? Бадб не помнила. Забывать было легко. Это умение не забывалось, стоило научиться раз. Не помнить, не слышать, не замечать. Понимать? Или они просто чуть более безумны, чем Старшая? Зала плыла вокруг, словно это не Бадб шагала по каменным плитам, а надвигалось пространство, заполняя сознание.
И король - "непоследовательная, мерзкая, жадная скотина", донесшееся от Кромвеля - взглянул заинтересованно, похотливо - "опрокидывает благое дело Реформации в свои хотелки" - оглядев губы и шею, заглянув в декольте - "на баб" - и только что не облапав глазами талию.
"Не оценивая последствий" - одновременная мысль человека и богини. Или богиня подумала это чуть раньше? Накатила рассчётливая ревность Джен Симур, и тут же её смыли тоска, желание, необходимость... Мелькнула перед глазами, заслонив трон и украшенную гобеленами стену, разрушенная кладка лагеря в долине. Встала за плечом, заменив Леночку, низенькая фэа. Жёлтый пушистый цветок, светлый и радостный. И рука Роберта Бойда на миг стала рукой Роберта Бойда. В мире, где нет разницы между пространством и временем, тепло могло идти в обе стороны. Извинение и стыд - тоже. Вина. Желание. Тоска. Просто. Глядя на владыку с лицом испитого сотника, отвесившего от изумления челюсть, Бадб хранила безмятежное выражение лица. С трудом.
- Ваше Величество, - Роберт Джордан поклонился не слишком глубоко и не слишком почтительно, заговорив с таким жутким акцентом, что поморщился даже невозмутимый Кромвель, - позвольте представить вам жену моего брата, леди Бадб Маргарет Бойд, госпожу и владетельницу замка Портенкросс.
Генрих-король еще раз внимательно оглядел декольте и расплылся в обаятельной улыбке, от которой на лице Анны Болейн отразились боль и отчаяние.
"Сho creutair dona".
От чувств, бивших с двух сторон, пришлось поднять стены, замыкаясь в себе. И выбирать. Неистовой к лицу была суровость. Маргарет Колхаун-Бойд - открытая неприязнь. Бадб была... невозможность быть собой - раздражала. Бесила. Замерев между бесконечными вариантами, она склонила голову. Не слишком низко, с удовольствием всматриваясь в разворачивающиеся перед глазами варианты будущего. Стоит чуть, самую чуточку подправить!.. Приседать, предоставляя королю возможность заглянуть в декольте ещё глубже, она не стала. Перетопчется, druisear. А дикой шотландке, происходившей от королей древности, простительно ещё и не такое.
- Ваше величество.
Роберт одобрительно усмехнулся и чуть напряг руку, когда король, вальяжно, по-кошачьи, встал со своего трона.
- Леди Бойд. Лорд Бойд. - Говорил король тоже с ленцой, чуть снисходительно, чуть свысока, кичась титулом и красотою. Летучей, недолгой, до белизны и гладкости. - Честь принимать при дворе столь сиятельную - во всех смыслах - даму.
Говорил - и тянул длань, будто на танец звал. Богиня, замерев, загадала: если он её коснётся с такими мыслями, руку она оторвёт. Невзирая на культы. Старший Бойд глянул на Генриха, прищурившись, точно забрало с грохотом опустил, но смолчал, лишь слегка увел Бадб за себя.
- Её Величество, королева Анна, - наконец сообразил представить свою жену король.
Подошедшая Dubh Catha заглянула в глаза, вспыхнув надеждой и отчаянием, и Мэгги Колхаун широко улыбнулась в ответ, воспринимая неумелые, слабые попытки пробить оболочку, поймать хоть блик хаоса, который составлял и суть, и природу. Анна Болейн, что бы о ней ни говорили, не была ведьмой. Её никогда не учили, разум остался нетренированным, и всё же она пыталась. Неосознанно, видя лишь тени теней там, где они были. Возможно, ощущая странность там, где их не было. Не принимая такого вольного приветствия внешне, но и не в силах сдержать облегчения. И это было - хорошо.

с Хельгой

Джеймс Клайвелл

25 января 1535 г . Балсам, Ноттингемшир, поздний вечер

До Балсама Джеймы добрался уже поздним вечером. Сначала помешала небольшая, мелкая, но очень упрямая метель, затем неожиданно, словно и не остались за спиной морозы, потеплело, и лес вокруг скрыл туман. Опять же, не слишком густой, но Белке он не понравился вовсе. Лошадь фыркала, мотала головой и упорно норовила перейти с рыси на шаг. Так что двойная привратная башня под красными крышами показалась, когда Джеймс уже изрядно измучился и успел не раз проклять и этот чёртов город, и кольца, и погоду, и шерифа, и отсутствие крыльев - впрочем, с такой удачей он бы наверняка попал под дождь или град, а мокрые перья далеко не унесут. Впрочем, на одно грех было пенять: стражники не слишком спорили, открывая ему калитку, и всего через пару минут и немного мелких монет копыта Белки уже цокали по мостовой, чистой, влажно блестящей в лунном свете. Мимо проплывали разноцветные дома с закрытыми к ночи ставнями, а впереди, за узкой извилистой улицей, на невысоком холме возвышались башни - церквей и ратушы. Где-то там же наверняка можно было отыскать таверну.
Несмотря на время, невзирая на закрытые ставни, за которыми редко горел свет, пустым или мёртвым город было не назвать. Провожали Клайвелла крысы, передавая от одной к другой, поблескивая бусинками глаз из щелей и подворотен. Взлаивали собаки, проскреб кто-то на бегу когтями по черепице крыш. Размеренно, торжественно отбивала одиннадцать часов высокая белокаменная церковь. Куда-то шли, не слишком торопясь, трое детей возраста Бесси, одетых почти одинаково, в тёмное. Два мальчика и девочка с торчащей из под шапки светлой косой. Эти держались плотной группкой и молчали, лишь изредка перебрасываясь словом, хотя от позднего всадника не шарахнулись. Прокатила вниз по улице тележку пухлая торговка, гремя колёсами по мостовой. Спереди тихо, еле слышно лились нежные звуки виолы, но стихли, стоило Клайвеллу въехать на ратушную площадь, окружённую особняками и лавками, по большей части уже закрытыми. Но в окнах белёного двухэтажного дома под красивой, недавно подновлённой вывеской, на которой виноградная лоза обвивала половину луны, свет горел. И выглядел он, как обещание уюта и хотя бы нескольких часов покоя и тепла, у камина, с теплым элем на травах, горячей ванной и мягкой постелью. Несмотря на крыс, поздно гуляющих детей, которые, судя по лицам, вовсе не гуляли. Несмотря на то, что городок ощущался будто бы иным, будто возникшим в этом месте случайно, вне времени и вне... мира? Балсам казалася городом-Брайнсом, выбивающим из равновесия и вызывающим лишь одно чувство - уехать из него как можно скорее. Поскольку отстирать такое больше пятно у Джеймса не получилось бы. Отдав поводья Белки зевающему мальчику-конюшему, Джеймс вошел в таверну, которая теперь казалась тоже странной.
В небольшом зальчике, уютном, пахнущем травами и горячей едой, с белёными стенами, было почти пусто, не считая компании в углу под лестницей. Эльф, краснолюд и орк с упоением резались в картинки, но ругались отчего-то тихо, с некоторой опаской. Хотя и увлечённо. Ставки, впрочем, насколько заметил Джеймс, были невелики: из рук в лапы переходили шиллинги, а то и пенни, тускло поблескивая в свете низко висящей лампы. Относиться к игре всерьёз это явно не мешало.
Трактирщик, мрачный высокий мужчина, с торчащими в разные стороны непослушными волосами и бородой до ушей, шагнул навстречу с таким выражением лица, словно у него болели зубы. И щёку поскрёб так же, глядя как-то хмуро и почти подозрительно.
- Вечер добрый, господин. Желаете чего? - судя по тону, трактирщик если и считал вечер добрым, то отлично это скрывал.
- Ужин, комнату и ванну, - сообщил Джеймс, поглядывая на троицу, смутно знакомую ему по Бермондси. Те же это были, нет ли - он не рассмотрел. Впрочем, они его и не заинтересовали настолько, чтобы подсаживаться и заводить разговор. Трактирщик, выглядящий так, что убоялся бы и горный тролль, тоже желания беседовать не вызывал. Но говорить приходилось. - И еще... Не подскажете ли вы, уважаемый, где дом сэра Томаса Буршье отыскать?
- Ванну...Ужин... - трактирщик повернулся к двери за стойкой и рявкнул:- Эльза!
После этого, качая головой, оглядел зал, с хэканьем поднял небольшой, но сколоченный из цельного дуба столик и переставил ближе к камину. Затем, почесав бороду, подтащил к нему самое удобное с виду, обитое мягкой тканью кресло и принялся шумно раздувать пригасшие было угли, ворча себе под нос.
- Ходят всякие... ещё в замок этот проклятый...
Подавальщица, кругленькая, улыбчивая девица, подмигнула Клайвеллу и, оглянувшись на хозяина, который подкладывал в камин дрова, привстала на цыпочки и заговорила шепотом - не слишком-то тихим.
- Вы, господин, не обращайте внимания. Просто зима на дворе, и луна скоро выглянет, - улыбнувшись снова, она продолжила уже громче: - Так, а чего пожалаете? Есть чудесная сырная похлёбка, с холода как раз! Или мясо? Форель - только днём выловили?
- На ваш вкус, милая, - ответил улыбкой же Джеймс, - почему же замок проклят?
Были ли в славной и богохранимой Англии нормальные городки? Этот вопрос мучил Джеймса давно - примерно месяц, с тех пор, как жизнь завертелась, потекла быстрее и живее. Трактирщик, у которого портилось настроение зимой и с восходом луны. Проклятый замок, из которого в Билберри сгинул очередной кольценосец. Обреченно вздохнув, Джеймс уселся в кресло, блаженно вытягивая ноги к огню.
Подавальщица меж тем всплеснула руками.
- Ой, да не проклят он. Просто замок. Ну, мрачноватый немного, гаргульи страшные, а статуи ну просто ужас богопротивный! И не хочется сплетничать, но слишком уж любят хозяева красный цвет. И чёрный тоже. Но ведь их дом? Обычное дело. Люди же туда ходят? Ходят! И почти всегда возвращаются, значит, обычный замок. А... а чеснок где на окнах, если вы заметили, так он просто пахнет вкусно.
- Обожаем чеснок, - подтвердил эльф высоким мелодичным голосом.
- Только играть паршиво, за одним-то столом. Запах этот... - орк даже поморщился.
- Терпеть его не можем, - убедительно закончил краснолюд и сгрёб выигрыш под разочарованные вздохи остальных.
Чертов шериф! Ну ведь можно было перстни эти разослать почтой! Мало Джеймсу было обители, получите - замок вампиров. Или не вампиров, но... Что творилось в этом, черти его раздери, городке? Почему не покидало ощущение, что попал то ли в сказку, то ли в страшную сказку? И отчего сейчас чудились заячьи уши, торчащие из камина?

Джеймс Клайвелл

Здесь и далее - Хелла, Спектр, Лео

26 января 1535 г. Балсам. Ноттингемшир.

Наутро, при ярком, почти весеннем свете странность испарилась, подобно туману. Обычная площадь. Перед большой, солидной ратушей серого камня два работника, засучив рукава, старательно сколачивали эшафот. Рядом спал, опираясь на алебарду, скучающий стражник в начинавшей ржаветь кольчуге. Тут же зазывала попробовать "гаря-ачие! Пирожки с олениной!" давешняя торговка. Вокруг лотка слонялись очень приличные по виду дети, чьи привычки выдавал только явно подозрительный взгляд женщины, стоило кому-то подойти чуть ближе без монетки в руке. Рынок потихоньку заполнялся торговцами с явным перекосом в настойки и наливки. Из открытых окон большого особняка с гербом города на двери, лились в прохладный воздух уже знакомые звуки виолы, прозрачные и печальные. Модная лавка под ругань работников, принимала с повозки кипы сукна и чего-то красиво-воздушного, что обещало вскоре привлечь туда стайки местных модниц.
Улочки, узкие и извилистые, расходились на восемь сторон, но, казалось, туда, где рядом с церковным шпилем виднелись серые стены и башни замка, добраться легко. Их было видно отовсюду. Правда, в относительно нужную сторону вели сразу три улочки. Одна у лавки менялы, другая - узким отнорком между двумя лавками, и третья сразу от таверны с лунолюбивым владельцем.
Странности, может быть, испарились вместе с ночным туманом, а вот ощущение их испаряться не хотело упорно, терзало, принуждало заставлять себя идти к замку по этим узким улочкам, на которых Джеймс задержался лишь на мгновение - послушать музыку. Помявшись на распутье, подобно сказочному герою, он, все же выбрал ту улицу, что шла мимо лавки менялы. Неприятное чувство не покидало и здесь, к тому же, к нему добавилось ничем не объяснимое подозрение, что Мэри в беде. Возникшее внезапно, при взгляде на замок, оно укреплялось все прочнее, настойчиво стучалось в висок, требовало повернуть, вернуться в Бермондси, успеть. И отчего-то казалось, что это связано с пасекой и Джеком Берроузом.
Чутьё не подвело и на этот раз. В каком-то смысле. Пройдя мимо закрытой ещё лавки ювелира, протолкнувшись мимо устало пыхтящего толстяка, который шёл под руку с маленькой сероглазой женой, Клайвелл повернул за угол, и немедленно заметил ярко-зелёную дверь под небольшой аркой. Выше, на витых чугунных крючьях висела вывеска: "Кукол мастер Ганс Шефер и Эльза", на которой качалась изумительно красивая фарфоровая кукла в бежевом платье. В утренних сумерках изнутри слышались шаркающие шаги и стук: видимо, хозяева готовились к открытию. Заходить туда отчего-то не хотелось вовсе, рисовались картины оживших кукол, проникающих через щели, похищающих детей, выпивающих их души. Поежившись, Джеймс внимательно оглядел куклу на вывеске, но она оживать не спешила. Даже не моргала. И Джеймс пошел дальше, решив заглянуть в эту лавку на обратном пути.
Мощёная улочка вела дальше, мимо узких двухэтажных домиков под острыми крышами, всё выше, мимо колодца, у которого оживлённо судачили о чём-то три женщины в полосатых юбках, мимо - куда же без него - борделя, скромно притулившегося за обнесённым невысоким заборчиком двориком. И, наконец, распахнулась перед Клайвеллом ещё одна площадь, поменьше. С одной стороны раскинулся небольшой парк, напротив - стояла величественная трёхнефная церковь с высокой башней, увенчанной коричневым шпилем, а прямо мрачнел... скорее, всё же, это было укреплённое поместье, чем замок, хотя были здесь и башни с зубчатыми вершинами из серого камня, и узкие, похожие на бойницы окна первого этажа, и тяжелые клёпанные двери под баннером, на котором чёрные булавы теснились на белом поле, разделённом красным крестом. Маленькая, жилая крепость, которая, может, и сдержала бы толпу или небольшую шайку солдат, но едва ли сверх того. Да и то, при пристальном взгляде - не факт. Придавали декоративности многочисленные химеры, чьи головы, казалось, торчали из каждого водостока. Ценили владельцы и острые башенки на выступах, фронтоны и прочие вырезы, которые только облегчили бы жизнь тому, что решил бы забраться внутрь без спроса. Слева и справа от крыльца важно сидели, дополняя вид, крылатые гаргульи размером с небольшого телёнка. Резчик явно был мастером - статуи выглядели так, словно вот-вот расправят крылья и взлетят. Дверное кольцо сжимала в лапах страховидная химера, наполовину высунувшаяся из двери. Уважительно покосившись на гаргулий, Джеймс прошел к двери, но постучал в нее не кольцом, как то было положено, а сапогом. Ногой, то бишь. Прикасаться в этом странном городке к чему-либо не хотелось вообще. Особенно к химерам.
Дверное кольцо качнулось почему-то тоже, и химера медленно открыла мутные каменные глаза, уставившись перед собой.
- Слу-га? - голос походил скорее на перетирание каменной крошки. И оставалось только гадать, каким образом он звучит - губы шевелились не как у человека. Просто раскрылись с шорохом. Да так и остались.
Уважение к гаргульям и химерам куда-то пропало, мгновенно, точно и не было. Не любил Джеймс говорящие статуи отчего-то всей душой, хоть раньше с ними и не встречался. Выругавшись про себя, он нащупал бумажный конвертик с перстнем и мрачно ответил:
- Констебль. Срочно.
Химера помедлила.
- Нет пр'каза о констебль. Х'зяин спит. Приходить вечер.
- Ну спит так спит, - пробурчал под нос Джеймс, извлекая из кошеля печать и бумагу-предписание явиться в управу, заготовки которых всегда носил с собой, - покойных... То есть спокойных ему снов.
Некоторая заминка вышла с тем, как прикрепить бумагу к двери. Как и всегда, выручила вода. Согрев в кулаке немного снега, Джеймс намочил предписание и пришлепнул его над химерой. Через несколько минут оно примерзнет и отодрать его будет очень и очень сложно. Но дверная ручка, кажется, против этого не возражала. Хмыкнув, Джеймс направил свои стопы к лавке кукольника.
Внутри, за зелёной дверью и звякнувшим колокольчиком, он неожиданно обнаружил не только устало ввыглядевшего владельца лавки, почти не изменившегося со времени ярмарки, но и знакомца. Солли Корчага, упитанный рыжеволосый низушок частенько торговал в Бермондси, причём, казалось, каждый раз - чем-то новым. Объяснял он это тем, что вот-вот найдёт новый товар, новый, невиданный, маршрут - и непременно озолотится. А рутина - для всех остальных. К несчастью, мир, грефье и ничего не понимающие покупатели упорно сопротивлялись успеху коммерции, но Солли не унывал, хотя волосы его уже тронула седина, а жена, кажется, с каждым годом становилась всё ворчливее. Увидев Клайвелла, он просиял.
- Джеймс! Какой сюрприз! Ты тоже за куклами? Для дочки? Какой великолепный товар! Я собираюсь привезти партию. Уверен, что распродам всё, и по тройно... э... по справедливой, установленной нашим милостивым королём цене.
Он обвёл рукой лавку с такой гордостью, словно она принадлежала ему самому. А посмотреть было, на что. Ярмарка - ярмаркой, а кукол Ганс Шефер делал на любой вкус - хотя и не на любой кошелёк. Даже фарфоровые лошадки, тщательно расписанные, гордо вскинувшие голову или щиплющие травку с маленьких подставок, казались живыми. Куклы же, красивые, в нарядных платьицах и костюмах - на глаза Джеймсу попались даже две куклы-рыцаря в жестяных доспехах - вдвойне. И рассадил их владелец в естественных позах. Куклы возлежали на кроватках и диванчиках, сидели за столиками, обнимались. В одной до жути натуральной сценке кукла-мать поглаживала рукой волосы кукле-дочери, опустившей голову ей на колени.
- Они же прекрасны! - Солли жути не замечал явно, и восторгался искренне. - И цена!.. ну, это тебе, наверное, неинтересно, да. Ха. Каждый торгуется, кау умеет, верно?
- Имей в виду, Солли, - задумчиво проговорил Джеймс, оглядывая изможденного Ганса Шефера, - я запрещаю ввоз этих кукол в Бермондси. Именем короны.
В лавке, как ни странно, ощущение неправильности гасло, точно куклы здесь были какие-то... правильные? Кукольные? А еще отчего-то казалось, будто мастер брезгует своими же игрушками. И уж точно такую куклу Джеймс никогда бы не купил для Бесси.
У Солли отвалилась челюсть.
- Запрещ... это ещё почему?! В уложениях ничего про кукол не было!
- Потому что данными мне полномочиями я могу запретить ввоз товара, если сочту его опасным или ненужным для жителей доверенного мне поселения. Я считаю кукол излишними на рынке Бермондси. Ты бы лучше птицу битую возил да овощи, Солли. А кукол у нас и лондонских хватает.
Раздраженно глянув на низушка, Джеймс подошел к Шеферу и некоторое время пристально глядел ему в глаза.
- Для чего, мастер Ганс? - Мягко поинтересовался он. - Больны вы? Ваша дочь, что двигалась так... странно, точно она сама - кукла?
Владелец лавки дёрнулся и выпрямился в полный рост. Взгляд, впрочем, остался загнанным и пустым, без злости. Усталым.
- Мы незнакомы, господин, но, прошу вас, имейте уважение к горю. Моя дочь скончалась.
- Давно ли? - Поинтересовался Джеймс скептически, - еще на ярмарке в Лондоне она была жива, помнится. Ну, или ту куклу было не отличить от настоящей, точно вы душу в нее передали. И эти истории о вампирах... Которых даже михаилиты редко встречают. Кровь нужна ей или куклам?
- Ту куклу, - медленно повторил Шефер, и вскинул голову. - Мне кажется, господин, вам лучше уйти. Если не верите, то у отца Бернара можно уточнить дату смерти и время, когда он читал молитву над гробом.
- Непременно уточню, мастер Шефер, - согласно кивнул Джеймс, - я даже не сомневаюсь, что там правильные записи. Но... а что если вы им не нужны уже? А ваша дочь мучается в этой оболочке? Считаете ли вы это благом сами?
Для чего он это говорил, Джеймс не знал и сам. Как и то, зачем заинтересовался этими куклами. Ведь проще было оставить Балсам и его чертовы странности за спиной, умчаться в Бермондси, домой, к детям и новому браку. К тому же, кукольник запирался, хотя Джеймс явно попадал в точку.
Вместо ответа Ганс Шефер просто повернулся и скрылся за дверью, которая вела то ли в подсобку, то ли дальше в дом.
Солли восхищённо покрутил шеей.
- Ну, ты суров. Так давить, да ещё жутью такой. А чой-то это всё, про кукол-то, и дочь? - слух у низушка явно был на высоте. Впрочем, этому, как раз, удивляться не стоило.
- Привезешь эту пакость в Бермондси или в Лондон, - подтверждая репутацию сурового, злобно произнес Джеймс, сжимая руку в кулак, - или в окрестности даже - познакомишься с мистером Клоузом, Солли. И я не шучу, запомни.
Наверное, дверью хлопать не стоило. Равно, как и пугать низушка. Но... Даже если на продажу Шефер делал обычных кукол, Джеймс попросту не хотел рисковать. И где, черт побери, в этом Балсаме управа?

с Хельгой

Управа обнаружилась в полуподвальной комнате ратуши. Выглядела она настолько солидной, что аж завидно. Серый камень стен, прочная, дорогая мебель с совершенно не нужной резьбой. Никаких подпиленных стульев или валяющихся кольчуг. Обитель закона выглядела совершенно довольной жизнью, странно напоминая собой торговца, который только что совершил удачную сделку и вообще обеспечил себе вкусное, беззаботное будущее. Местный констебль выглядел сходно: улыбчивый, начинающий полнеть мужчина с залысинами на высоком лбу явно жил не только на жалованье. Уж слишком дорого выглядела одежда.
- Клайвелл, - представился Джеймс от порога, расстегивая оверкот и демонстрируя ту цепь, что полагалась ему, как старшему констеблю. Красивую, литую, из роз, переплетающихся почему-то с львиными хвостами. И снова оглядел помещение, подумав со смешком о том, что Скрайбу бы здесь понравилось, а вот Хантер вряд ли бы одобрил. Видано ли - некуда кольчугу повесить. Да и дубинки в интерьер явно не вписывались.
- О! День добрый, господин Клайвелл, - местный констебль шагнул к нему, с улыбкой протягивая руку. - Том Хант. Вино, поссет? Просто чай? Джесси, - он кивнул на неприметную дверцу в задней стене, - просто чудесно делает отвары. Для градоначальника, конечно, но и нам не отказывает.
- Благодарю, - Джеймс кивнул, не спеша отходить от порога. Этот Том Хант не был похож на своего почти тезку из Бермондси, да и доверия не вызывал, - не стоит. Вам предписывается уведомить семью лорда Буршье о гибели их родственника в Билберри и вручить вот этот перстень, в качестве подтверждения слов.
Бумажный конвертик с кольцом полетел на стол констеблю, а Джеймс оперся плечом на косяк двери, готовясь выслушать порцию жалоб и стонов.
- Ну вот же ж твою налево, - не разочаровал его Хант, лицо которого приняло совершенно несчастное выражение. - Это же его поди поймай, сынка-то. Пока отец за проливом, пустился во все тяжкие, днём дрыхнет, а ночью, когда все приличные люди спят, гуляет. Ну что шерифу мешало просто почтой, зачарованным голубем? Тем-то всё равно, лишь бы гаргульи не сожрали. И писать куртуазно-то шериф получше умеет. Терпеть не могу этого дела, о смертях сообщать. Как помер-то, ежели спросят? Да когда, и где?
- В Билберри, - терпеливо повторил Джеймс, вздыхая, - от рук секты дьяволопоклонников, в течение года. Дата точно не известна.
Дворянский сынок его не удивил - подобное происходило сплошь и рядом. Гаргульи, жрущие голубей, и вовсе вызвали вялое изумление. Ну статуи, ну почтовых голубей жрут... Что же тут такого? Хотя, было что-то почти нормальное в загульном юноше, настолько обычное, что казалось странным в этом Балсаме. И это стало интересным - именно потому что было почти нормальным.
- Ночью, - проныл снова констебль и горестно вздохнул. - Ненавижу выходить ночью в город. Странный он какой-то становится. И кошки эти... а вы, господин Клайвелл, надолго к нам, или только перстень передать? Так, вроде бы, в городке-то у нас спокойно всё, - последнее прозвучало с немалой гордостью. Но и с некоторой настороженностью тоже.
- Надеюсь, что ненадолго. А что город ваш странный - даже спорить не буду. Еще и кошки... Кстати, а что с ними?
Джеймс мысленно вздохнул, еще раз поинтересовался сам у себя, какого черта он интересуется кошками, вместо того, чтобы ехать домой, сам же поразмыслил над этим вопросом и пришел к выводу, что странности кошек ему даже за доплату не нужны. Но распрощаться с Хантом, все же, не спешил.
- Пропадают, - вздохнул Хант, всё ещё расстроенно глядя на пакетик с перстнем. Не открывая, словно боясь, что это сделает поручение ещё неизбежнее. - И ведь ночью только. Как только, значит, на свет призрака летят, ну а того - то к музыке, то к церкви мотает ведь. Ну вот какая кошка взлетит к замку, а там же гаргульи, сволочи каменные. Им что голубь, что кошка, лишь бы к водостоку подлетело. Даже шерсти потом не найти бывает. Дамы жалуются... хотя торговле хорошо. Спрос на поводки, клетки да цепи растёт, кузнец да кожевники радуются. Но хозяева-то ко мне идут, а я что сделаю, если сами не следят?
Стоило, наверное, посочувствовать Ханту, но крылатые кошки, призрак и прожорливые каменные сволочи вызывали лишь изумление, граничащее с полным ужасом. Хотя, Бесси, должно быть, порадовалась бы такому котенку. Однако, задерживаться в Балсаме было незачем, здесь было странно, неуютно и как-то... сдвинуто? Точно городок достали из коробки, смахнули пыль и поставили подле Хантингдона. К тому же, ощущение того, что с Мэри творится нечто неладное, не покидало.
- Штрафуйте, - любезно посоветовал Джеймс, улыбаясь, - каждого жалобщика.
- Ну, - судя по голосу, совет Ханта порадовал не слишком. Вообще не порадовал и не утешил. - Лучше бы убрать призрака. Но магистр отказывается и вообще говорит, что не его это дело вовсе, потому как ничего тот дурного не делает, а только танцует. И вообще красивый. А у меня с него мурашки по коже, и подойти-то страшно. А вы, мастер Клайвелл?.. - в голосе зазвучала откровенная надежда, да и посматривал Хант как-то заискивающе.
- А я не михаилит, - немедленно разочаровал его Джеймс, - с призраками разбираться не обучен. Изложите ваши вопросы письменно, для канцелярии шерифа, быть может, вам поспособствуют.
Иногда Джеймс был таким формалистом, что ненавидел сам себя. Но, в самом деле, какие к черту, призраки? Да еще и в чужом ему городе, где есть свой констебль? Хмыкнув, Джеймс подумал о том, что не хватает, пожалуй, еще цыган, для полноты картины.
- И ещё эти проклятые цыгане, - вздохнул представитель местного констебулата. - Вот с таким удовольствием бы разогнал, но совет - против. И горожане, в общем, тоже против. Не все, конечно, но те, кто могут... убедительно сказать, что против, вы ведь меня понимаете. Хотя, по правде, не очень-то они и пристают. Всё больше за стенами, так что народ сам к ним ходит.
- А у меня убийца из монастыря сбежал, - радостно поделился своими проблемами Джеймс, переходя в наступление, поскольку слушать нытье Ханта надоело, - перерезал монахинь - и фьють! С колокольни-то. И чуть было заговор против короны не грянул, а уж как банды власть переделить решили... И торговец странный наезжал недавно - квиток от грефье отдал лондонскому волку, чтоб тот убедился, что налоги на товар, за который этот купец купил проблемы, оплачены.
Брайнс, должно быть, уместнее всего смотрелся бы в Балсаме. Они - и город, и торгаш - даже начинались с одной и той же буквы.
- Скажите, мастер Хант, а от чего дочь Шефера умерла?
Констебль, с интересом, даже кивая, выслушавший сводку бермондсийской жизни, печально покачал головой.
- Бедная девочка, очень добрая, ласковая была. Что-то внутри у неё совсем сломалось. Кукольник, он ведь и магу лондонскому заплатил, не пожалел, но... тот, я слышал, сказал, что ему не справиться. Сердце, лёгкие... словно сами себя поедали, так он говорил. В конце совсем худая была, смотреть без слёз нельзя.
- И давно у вас в Балсаме стали чеснок на окна вешать?
Такой перевод темы, должно быть, был внезапен, но Джеймс пока не знал, как связать свою догадку о куклах, кукольнике и несчастной девочке.
Хант, действительно, слегка оторопел. И чтобы собраться с мыслями, у него ушло несколько секунд.
- Да вот... я тут, господин Клайвелл, как родился, так и уезжал только на обучение, а чеснок - он всегда был, сколько помню. Старый обычай, ну вот вроде как где-то половички любят, а у нас - чеснок вешать. Вроде как от заразы, что ли. Охраняет, значит. Ночью особенно. Кто ж его знает, что там с ветром летает?
Джеймс досадливо хмыкнул. Тон подавальщицы в трактире ясно указывал на то, что люди стали это делать недавно. Но настаивать не стал, лишь откачнулся от стены и уселся на один из стульев, внимтельно оглядывая Ханта от носков сапог до макушки. И отчетливо напоминая самому себе змею.
- И, должно быть, даже историй никто страшных не рассказывает? О пропавших детях, к примеру?
- Слухи, - отмахнулся Хант, на которого взгляд явно не произвёл особого впечатления. - Страшилки. Пусть их рассказывают. И о детях, и о ночных девочках - которые, я вам так скажу, между нами, ежели с ними что, то и сами виноваты. А так, чтобы дети пропадали - не было пока. Тут жеж хай бы поднялся, до небес прямо.
- Действительно, - согласился Джеймс, тоскливо размышляя, зачем ему это нужно в чужом, чертовски странном городе. Выходило - что незачем. Да, девочку-скрипачку было жаль. И куклы эти казались если не страшными, то какими-то отталкивающими, отвратительными. Но, все же, здесь был свой констебль, и дел у Джеймса здесь больше не имелось.
- Благодарю вас, мистер Хант, - проходя к двери, произнес он, - будете в Бермондси - милости просим.

Уезжал Джеймс с чувством неудовлетворенности. Незавершенности и обиды на самого себя. Ведь мог бы довести эту историю с куклами до конца, докопаться, пресечь! Мог! Но не стал. Бежал, как тогда в монастыре, раз за разом, пока не стало слишком поздно. И все потому, что ценил свой душевный комфорт превыше безопасности людей. Но, если подумать, разве он не заслуживал побыть эгоистом хоть немного? разве он странствующий рыцарь или герой, чтобы сражаться с ветряными мельницами? Откуда-то из глубины вплеталась змеей мысль, даже шепот, что брат-лекарь - это полк ветряных мельниц, до зубов вооруженных драконами. Но чертов монах становился уже делом личным, а Балсам - всего лишь городок на пути, каких будет еще много. И, уж конечно, не все города и веси Джеймс был готов бросить вот так. Нет! Все же, был он неисправимым идеалистом, верил в закон, хоть и шел частенько на сделки с бандами. И дома его ждали дети, ждала милая странная Мэри. Родная управа, где по комнате были разбросаны кольчуги и дубинки, стояла подпиленная табуретка, которой так замечательно было выбивать показания - во всех смыслах, ждала тоже. А еще, должно быть, госпожа Инхинн уже приняла пыточную.

По дороге на Камбурн с небес рухнул голубь. Один из тех, что Циркон подарил Бесси. Только вот послание Джеймса вовсе не порадовало. Небрежная, наспех написанная записка, несла в себе страшное. Настолько, что Джеймс поначалу не поверил глазам, а когда убедился, что написанное - правда, чуть не задушил голубя, которого держал в руке.

"Артур пропал. Ни записки, ничего. Я оббегала весь город и мистеру Хантеру сказала тоже, и даже Дженни, но его нигде нет. Миссис Элизабет просто молится, но... я не знаю, что делать. Прости... возвращайся поскорее? Пожалуйста."

"Я близко, солнышко".

Все, что смог написать дрожащей рукой, унимая острые укусы боли в голове и сердце. Никаких распоряжений, как искать - не ему учить Хантера поиску. Никаких утешений - кто утешит сейчас его самого? Первым порывом было стронуть Белку в галоп, помчаться... Но и тут Джеймс одернул себя. Загнать лошадь - это приехать домой позже, гораздо позже планируемого. Но каков гаденыш! Сбежать из дома! И почему - сбежать? Через Артура вполне могли мстить за Графа и Соверена. Или за кого-то из тех многих, кого Джеймс посадил в тюрьму, повесил, отправил на дыбу. Но Артур... Сознание того, что чудесное было рядом с нами, всегда приходит слишком поздно. Джеймс вспоминал, с каким трепетом брал на руки новорожденного сына, как радовался первым словам и первым шагам - и хмурился все сильнее, сдерживая неуместные сейчас слезы, заставляющие идти на поводу у чувств, туманящие разум. Любые поступки приводят или наверх, в рай, или толкают в бездну. А человек узнает о результате лишь после свершения, но тогда уже поздно жалеть о случившемся. Поздно думать о том тепле и любви, что недодал Артуру. Рано - хоронить.
И после полудня, когда Джеймс уже передумал, должно быть, обо всем на свете, попрощался с сыном раз триста, ангелом, вестником счастья явился второй голубь.

"Джеймс,

Надеюсь, мой голубь успел первым. Если же нет, умоляю вас не волноваться. Артур благополучно добрался до резиденции, здоров и наотрез отказывается возвращаться домой. Утверждает, что его единственное желание - стать михаилитом и ссылается на вас и ваше согласие на то. Полагаю, будет разумным, если мальчик дождется вас в нашей школе. Боюсь, повторный побег может быть не столь... успешным. К тому же, он с увлечением предается наукам, фехтованию и стрельбе из лука, за день обзавелся множеством друзей и в нем явно проявляется талант его отца - переговорить любого. Ждем вашего решения и визита.
Искренне ваш,

Р.Б., магистр Циркон"

И снова Джеймс сделал не то, что должен был. Иной бы оросил счастливыми слезами и птицу, и письмо и горячо возблагодарил Господа за то, что услышал молитвы. Но! Джеймс не молился, а счастье выразил лишь улыбкой, когда читал записку от Циркона. Но зато в ответе ему он, кажется, написал все, что думал о поступке Артура, его решении уйти в монастырь, то есть в орден. Впрочем, он быстро совладал с собой и порвал это послание. Обратно в Форрест-Хилл голубь полетел с лаконичным.

"Не возражаю. Уши оторву. Спасибо!"

с Леокатой и Хельгой

1 февраля 1535 г. Бермондси.
Пятница

В Бермондси, вопреки ожиданиям, все было спокойно, даже мирно. Настолько, что Джеймс, разогнавший недалеко от ворот Белку до галопа, даже опешил. И тут же укорил себя. Будто первый раз он уезжал из городка, оставлял его! Глупо было полагать, что Бермондси в этот раз уподобится Содому и Гоморре, падет от меча огненного, а на его развалинах начнут выть твари из леса. Притча, что пришла на ум, конечно же, была неуместна, но она позабавила, примирила с тем, что не так уж он и нужен этому городу, особенно, когда работа стражи налажена безукоризненно.
Помнится, один старец жаловался царю Спарты Агиду, что старые законы пришли в забвение, а новые — плохи, и что все в Спарте перевернулось вверх дном. Царь же лишь рассмеялся в ответ и сказал: «Если так, то все идет своим порядком. В детстве я слышал от моего отца, что и в его время все перевернулось вверх дном». Воистину, порядок — это хаос, к которому привыкли, а привычка, согласно Аристотелю, вторая натура. Джеймс тряхнул головой, отгоняя толпящихся в ней философов и богословов, желающих поделиться своими мыслями и направил Белку к управе.

- Джеймс.
Хантер, в отличие от Бермондси, несмотря на очевидную радость, выглядел слегка замотанным, чего, впрочем, ожидать как раз стоило. За исключением сержанта управа была пуста: Скрайб в это время скорее всего занимался отправкой документов.
- Перстни розданы, еретики спасены, да здравствуют рабочие будни?
- Да, наконец-то, - с облегчением улыбнулся в ответ Джеймс, стягивая осточертевшую кольчугу и бросая ее на лавку. На лавке, по-прежнему, валялась дубинка, пара цепей и длинный узкий мешочек, наполненный песком. Оглядев все это с каким-то ностальгическим умилением, Джемс рухнул рядом с кольчугой и поинтересовался, кивнув на дубинку, - не понадобилось?
Хантер покачал головой.
- Нет. С тех пор - тихо всё. Точнее, не так, - он задумался, потом повёл плечами. - Ничего такого, что требовало бы убеждения. Про сына ты знаешь, так? Бесси до сих пор грозится оторвать ему уши, знаешь. А вот Дженни, о которой ты писал - тут хуже. Тот гад, которого ты зарезал, её всё-таки нашёл. Глаз выбил. Колено выбил - к счастью, не на куски. Жаль было бы. Дьяволёнок, конечно, но не худшая, - последнее прозвучало практически как комплимент. И, вероятно, в устах сержанта им и было.
Джеймс недовольно дернул углом губ. Самоуверенность бродяжек зачастую неприятно поражала его. Предлагал ведь Дженни найти иной ночлег, даже работу! Но, ворованный и выпрошенный кусок, известно, слаще. Свою вину Джеймс, впрочем, не отрицал - дотянул, надо было убирать графских приспешников раньше.
- Ты помнишь её родителей? - Неожиданно для самого себя спросил он Хантера. - Убей - припомнить не могу.
- Потому что не местная. С лондонской окраины, а у нас только года четыре. Или пять. Как забрела, так и осталась, - Хантер пожал плечами. - Могу спросить у тамошних.
- Не надо, Том. Признаться, я думал подыскать ей семью в Гринфорде или еще где, но...
Джеймс в сердцах махнул рукой и умолк. Не прижилась бы Дженни в семье, пусть даже и в его, с его детьми. Бродяжки часто бежали из дома, протестуя против семейного уклада, либо прельщаясь романтикой бесцельных странствий. И так их поглощало это занятие, что вернуть в дом - или в другую семью - было невозможным.
- Палач новая-то приехала?
- Да, - судя по выражению лица Хантера, лично он с отношением к новому палачу ещё не определился. - Впервые вижу человека, который жалуется в стихах. И мы действительно превращаемся в бабскую управу. К слову. На мельнице с этой твоей девочкой-то. Алвкин помер. Мавр осматривал, говорил, что-то в голове порвалось, и всё. Может, с той драки так и не оправился, как знать. Так что мы дом проверили - и знаешь, что нашли?
- Дочь его, - вздохнул Джеймс, подавляя зарождающийся зуд в руках, - Тельму.
Наверное, нужно было ликовать от того, что чутье не подвело и в этот раз. Но отчего-то не получалось, лишь все настойчивее билась мысль, что Мэри нужно забирать скорее.
- Точно, - удивился Хантер. - Как угадал? И ты бы её видел. Дичится, молчит всё. Поначалу даже не плакала. Забилась в угол и зыркала глазищами. Если твоя Мэри права, просидела она там, выходит, несколько лет. Дьявольская судьба.
От характеристики судьбы девушки Джеймс и вовсе вздрогнул. Но не от сочувствия, нет. Не казался пасечник Алвкин сатрапом, способным запереть свою дочь из-за того, что слишком хороша была или кокетлива. Не оберегают такие люди чужих дочерей - и невест. Дьявольская судьба... Припомнился и Джек Берроуз, которого, как и самого Джеймса, явно манила пасека, звала оттуда Тельма, его слова о том, что Мэри необходимо убирать с мельницы. И странное, ужасное ощущение того, что шериф явно не одобрит демонов поблизости от Лондона.
- Коврик был лоскутный, пестрый? - тускло поинтересовался Джеймс, - прикрывал вход в погреб?
- Гм, - сержант нахмурился, внимательно его разглядывая. - Джеймс, ты только с дороги же? Устал? Небось, и дома ещё не был? Коврик был, конечно. Серый. Как у моей бывшей - только та красные любила. И у первой тоже. Их вообще любят, коврики эти.
Черт с ними, с ковриками. Да и если послать к михаилитам или святым отцам за экзорцистом, то объяснять свои подозрения придется лишь фразой "понимаете, мне так кажется..." Джеймс кивнул головой, соглашаясь с тем, что устал и дома не был, и коврики есть, конечно же, у всех.
- Мне в церковь еще нужно, до дома, - проворчал он, - родственники Клементины не объявились?
- Умерли ещё летом, - Хантер отвёл глаза и прокашлялся совершенно несвойственным ему образом. Неуверенно. - Так что - приют, или снова монастырь, выходило. Но мы подумали... в общем, девушка славная, а мне теперь, вроде как, дом положен? Так-то просить и не думал, но...
- Я думал, ты переехал уже, - удивился Джеймс с улыбкой, - так выходит, у нас управа будет не бабская, а, хм, обабившаяся? Осталось Скрайба женить.
Бермондси жил, не обращая внимания на одержимых, лесных разбойников, городских воришек и заезжих гастролеров. Женился, обзаводился домами и детьми, старел... Жил с ним и Джеймс, радуясь и стряхивая с себя странности Балсама, забывая - но только на время! - чертова торговца. Ключи от сержантского домика на Сент-Джеймс действительно висели в шкафу у Скрайба.
- Держи, Том. Очень рад за вас.

Трудно спорить с жизненною логикой, и о чем ты там не говори, не думай, чего не решай, но сомнения, эти непременные спутницы каждого решения, одолевали Джеймса по пути в церковь. Раскланиваясь с горожанами, ловя их их любопытные взгляды, он все еще колебался, будто стоял на распутье, не зная, по какой ему дороге идти. Казалось бы, все - влечение, симпатия, здравый смысл - звали его на тропку к Мэри, а между тем не мог стряхнуть с себя необъяснимое убеждение, отринуть шепот неведомой силы, не пускающей его туда. Казалось, что пойди он по этой дороге - и она приведет его к гибели. Или - к несвободе? Но разве он свободен сейчас? Дети привязывали его к дому, и Джеймс этим гордился, трепетно хранил это чувство в душе, рядом с любовью к детям. Неужели он не нашел бы уголок там и для Мэри? Но девушка была так юна, лишь недавно скинула с себя детство, лишь недавно расцвела. И была ну просто чудо, как хороша. Осознав, что повторяет чужие слова, Джеймс усмехнулся, останавливаясь в нескольких шагах от церкви. Обручальные кольца лежали в шелковом мешочке, у груди, жгли кожу через рубашку. Мисс Мэри Берроуз в ближайшее воскресенье должна была стать миссис Клайвелл. Если того желала сама. Сомнения не могли помешать ему встретить невесту у алтаря и произнести брачные клятвы. Но они отравляли жизнь.
Домой Джеймс вернулся, когда уже вечереть начало, с освященными кольцами за пазухой, сумкой подарков для Бесси и тем самым кинжалом, который так и не дождался Артур. Ныне - воспитанник Ордена архангела Михаила, Архистратига. Подумать только, его Артур - михаилит! Джеймс не одобрял такой стези, равно, как и не хотел бы, чтоб сын стал законником. Но звучало это, все же, гораздо лучше, чем "Артур - богослов" или, скажем, "Артур - булочник". И все же, Джеймс тосковал по непоседливому, шумному сыну. Дверь он приоткрыл осторожно, подспудно ожидая, что матушка встретит его градом упреков. Но было тихо и он вошел.
Миссис Элизабет сидела в кресле и утирала слезы, осенним дождем льещиеся по щекам. В комнате пахло луком, а на столе стояла супница, исходящая ароматным паром.
- Блудный сын, - горько, с надрывом произнесла она, - вернулся. Везде побывал, даже кольца освятил, а к матери... О!
Джеймс хмыкнул, расшнуровывая сапоги. В матушке гибла великая актриса, размениваясь на домашние представления.
- Бесси дома, миссис Элизабет? - Осведомился он, складывая плащ на стуле.
- И даже невесту матери не показал! - Продолжала страдать маменька, прижимая руки к груди. - Боже, какой стыд!
- Бесси!
Страдания миссис Элизабет могли быть бесконечны, пререкаться Джеймс не собирался, а по дочери соскучился.
- Нет ее, - всхлипнула миссис Элизабет, - магией с этой миссис Фионой занимается. И вы, Джеймс, ох как были не правы, что позволили подобное! Бесси ведь дитя чистое, светлое! А эта магичка... Как есть сумасшедшая, прости меня Господи! Может быть, это и лондонская мода, но ее одежда, её шляпки, её манеры! Ох...
Маменька схватилась за грудь с той стороны, где должно быть сердце и обмякла в кресле, судорожно вздыхая. Джеймс, недовольно покосившись на нее, прошел к кувшину и покачал его в руке. Прошлый раз, когда он приводил женщину в чувство таким образом, в воскресенье обещал закончится браком. К счастью, маменька была в сознании, хотя такую жену Джеймс с удовольствием пожелал бы... Ну вот Брайнсу, к примеру. Ох, и выдрессировала бы его миссис Элизабет - по струнке ходил бы.
- Бесси нужно учиться, - пожал плечами он, подавая матушке воду в кружке, - не вижу ничего дурного, миссис Элизабет. Да и свадьба... Сколько же мне вдоветь? "И сказал: посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью,так что они уже не двое, но одна плоть."
- Неженатый заботится о Господнем, как угодить Господу; а женатый заботится о мирском, как угодить жене, - проворчала миссис Элизабет, но воду приняла с благодарностью, да и пила жадно. - Впрочем, сын, вы давно уже не заботитесь о Господнем. Она хоть умна? Что красива - наслышана.
- Матушка, - Джеймс опустился на пол, поджал под себя ноги. И вздохнул успокоенно. Если уж миссис Элизабет начала задавать такие вопросы, значит, готова была принять Мэри. Почти готова. - Мэри и умна, и красива, и способна вести хозяйство. И... я уже не представляю себя без неё. А сейчас я хотел бы отдохнуть с дороги. Пусть Бесси поднимется ко мне, прошу вас, матушка.
Матушкой миссис Элизабет Джеймс называл так редко, что мог сосчитать по пальцам одной руки все, так сказать, прецеденты. И от того чувствовал себя настолько неловко, что поспешно сбежал к себе в комнату, где, наконец, смог снять дорожную одежду и умыться. И задремать на пока еще холостяцкой постели.
Дочь поднялась лишь спустя пару часов, когда уже совсем стемнело, присела на край кровати, аккуратно расправив подол сиреневого платья. Выглядела Бесси уставшей, даже пригасшей, но несомненно довольной.
- Добрый вечер, отец. И спасибо за чудесную лошадку!
- Солнышко...
Джеймс сонно потянулся, стряхивая сон и сел рядом. Дочь изменилась - стала взрослее, какой-то неуловимо иной, чему он порадовался и огорчился одновременно. Впрочем, это не помешало обнять дочь и пригладить непослушный вихор на макушке, как маленькой.
- Рад, что понравилась. Расскажи мне про миссис Фиону, Бесси. Миссис Элизабет, - Джеймс недовольно хмыкнул, - кажется, против твоих занятий магией.
- Нет... - Бесси помедлила и прижалась сильнее, под руку. - Бабушке не нравится миссис Фиона, и поэтому не нравится всё, что с ней связано. Вдовы, даже молодые, не должны так себя вести, так говорить и так одеваться. Она, кажется, даже не горюет о муже. Но, ты знаешь, она так связана с землёй!.. Наверное, так проще кого-то отпустить? Когда ты всё равно чувствуешь жизнь вокруг?
"А был ли муж?" - хотел было спросить Джеймс, но удержался. Бесси нужно учиться, до Лондона и других учителей - слишком далеко в эти неспокойные времена, а матушке не нравился почти никто. Правда, и рассуждения в устах дочери казались слишком глубокими, слишком взрослыми, но Бесс всегда была... вдумчива.
- Главное, что она нравится тебе, солнышко. А скорбь - утихает, доченька, человек не может страдать вечно, чтобы там не говорила миссис Элизабет.
Джеймс потянулся к сумке свободной рукой, доставая книгу-бестиарий, с описанием животных, купленную в Брентвуде.
- Что с Артуром делать будем? - Серьезно, будто Бесси была взрослой, спросил он, протягивая книгу. - Я не скажу, что мне нравится мысль о том, что наш Артур будет михаилитом, но... Ведь сбежит снова. Склоняюсь к тому, чтобы согласиться с этим решением. Что думаешь ты?
- Что надо оторвать уши, - Бесси с удовольствием взяла подарок, провела пальцами по тиснёной обложке. - Потом прирастить и оторвать снова. Но ему там действительно хорошо. Я помню. Поэтому, наверное, пусть? Хотя мне всё равно очень обидно.
- Ему потом тоже будет обидно. И тоскливо.
Когда будут болеть руки и ноги, перетруженные на тренировках, а длинной зимней ночью не окажется рядом сестры. Артур соскучится, вспомнит дом, захочет вернуться, но позже, повзрослев. Джеймс прижал дочь к себе, эгоистично подумав, что уж она-то осталась у него. Пока осталась.
- Я был в странном городке Балсам, - сообщил он, с неприязнью вспоминая чертов город, - там есть летающие кошки. К сожалению, как они летают, увидеть не успел.
Пусть лучше Бесси думает о кошках с крыльями, чем тоскует по брату.
- Почему?! - в вопросе прозвучало такое искреннее непонимание, как кто-то может не посмотреть на летающих кошек, что это сразу смыло всю кажущуюся взрослость. - Надо было срочно уезжать, да? Ой...
- Да, срочно, - согласился Джеймс, улыбаясь, - но, может быть, чтобы окончательно убедить миссис Элизабет, что мы все сумасшедшие, нам вместо Артура завести обычную, не летающую, кошку? Или, скажем, завтра прогуляемся до Гринфорда? Надо же проверить твою лошадку в деле.
- Наверное, лучше того щенка, - Бесси задумчиво опустила взгляд на книгу. - Он ведь заодно из михаилитской резиденции... и я не против прогулок. Особенно на Русалке.

Хельга

2 февраля 1535 г. Бермондси.
Суббота.

Просыпался Джеймс с заметной уже даже во сне нервозностью, за которую злился на самого себя. Подумать только, волновался и трепетал так, будто под венец впервые шел! Будто невесту никогда не видел и сегодня, накануне венчания, должен был увидеть! Сколько раз проделывал он эту дорогу до Гринфорда - и ни какого смятения ведь, с чего бы неврничать, как барышне, сегодня? И, все же, причины были. Слишком юная Мэри, слишком долгое вдовство, слишком опасная в последнее время служба. Ведь могло статься так, что новоиспеченная миссис Клайвелл надела бы вдовье сразу же после свадьбы. В "долго и счастливо" Джеймс перестал верить давно. Дейзи часто повторяла, встречая его, возвращающегося после полуночи: "женское счастье – это когда все дома и все спят." Говорила, покачивая на руках Бесси, которая была на удивление спокойным ребенком - серьезным и некрикливым. А вот Артур... Как часто приходилось, возвращаясь из управы, носить мальчика, прижав животиком к обнаженному плечу, чтобы своим теплом унять колики и дать Дейзи хоть немного времени на сон. Новый брак мог принести и новых детей, которые все равно не заполнили бы пустоту там, где был Артур. Но, все же, Мэри была нужна ему, несмотря на юность и причуды. С ней было просто тепло. Джеймс не мог назвать это любовью, скорее - приязнью, крепкой симпатией, но светлый, воздушный и хрупкий маяк Мэри Берроуз манил его своим огнем.

3 февраля 1535 г. Бермондси.
Воскресенье

Церковь, явно прибранная к венчанию констебля, сияла чистотой и торжественностью. Солнце, падая сквозь отмытые витражи, радостно плясало по алтарю, по алой дорожке, ведущей к нему, по букетам прихожан и гирляндам, которыми увесили стены, проходы и увили колонны. Оно расцвечивало любопытные, радостные, даже осуждающие лица - в церкви собрался весь Бермондси и половина Гринфорда. Синей скорбью выхватил луч темные, полные обиды и печали глаза вдовушки, что так и не заговорила о браке с Джеймсом, что так радостно и жарко привечала его, голубой печалью - лицо миссис Элизабет, прощающейся со всевластием в доме, веселым оранжевым окрасил Бесси. Певчие заливались тонкими, чистыми голосами, выводя «Spem in alium» Томаса Таллиса.
"Spem in alium numquam..." Пел церковный хор - мысленно подпевал ему Джеймс, волнующийся так, будто не у алтаря ждал Мэри, а на эшафоте. Не под гирляндой из цветов - а на виселице. Джеймс вообще предпочел бы тихое, скромное венчание в кругу семьи, но - увы. На то, как будет жениться констебль желали смотреть - и имели на это право - все. Чуть подрагивающей рукой пригладив волосы, он тяжело вздохнул, понимая, что сбежать уже не может.
В ожидании невесты церковь тихо бурлила. В обычных условиях Клайвелл не уловил бы разговоров вполголоса, но в этот день его слух работал почему-то лучше, чем обычно. По крайней мере, до алтаря отчётливо доносились разговоры даже из задних рядов.
- Инхинн эту притащил. Срам-то весь видать, спаси, Господи...
- Грех-то какой! И Том, заметили, какой измотанный? Небось, она всех заездила...
- Типун тебе на язык! Но Жаннет говорила, что она голышом по управе-то...
- Перья эти... ведьма, как есть ведьма!..
Новый палач Бермондси, стоявшая недалеко от Клайвелла, выбрала в этот день обтягивающие штаны из телячьей кожи и тёплую голубую накидку поверх алой рубахи. И улыбалась уверенно, не забыв подмигнуть Джеймсу ещё от порога и губами обозначила легко узнаваемое:
"С той, чей стан - кипарис, а уста - словно лал". После этого Анастасия Инхинн развлекалась в основном тем, что в упор разглядывала тех кумушек, которые говорили громче прочих. Действовало почти всегда. Иногда, впрочем, она переключала внимание на мужей, которым это явно нравилось больше. И заодно отвлекало от сплетен их жён. Надёжно.
Стоило Джеку ввести Мэри в двери храма Господня, все головы повернулись к ним. Мельница слухов за последние недели отработала не хуже Гринфордской. Впрочем, это было неудивительно, это зерно не стоило покупателям ничего. Новый мельник по сравнению с последней встречей стоял увереннее, не сутулясь, словно действительно с гордостью представлял взглядам сестру. И действительно рад был отдать её замуж за бермондсийского констебля. В чем Джеймс очень сомневался. Скорее уж, Джек Берроуз убирал с мельницы излишне хозяйственную сестру, которая мешала ему еще до того, как... Нет, Джеймс понимал, что это похоже на сумасшествие, но отделаться от ощущения, что по дорожке от распахнутых дверей идет уже не Джек - не мог.
А при виде невесты церковь сначала затихла, а потом взбурлила голосами снова, на тон или даже на два ядовитее. Мэри Берроуз выбрала нежно-сиреневое платье с более тёмной пелериной, на которой ярко блестела веточка белого шиповника. Распущенные волосы украшал венок ярких фиалок - гордость Бесси, которая вырастила их под присмотром миссис Фионы в небольшой оранжерее вдовы. Рядом с братом Мэри смотрелась тем самым кипарисом рядом с широким дубом, но ступала так же уверенно, улыбаясь Джеймсу чуть растерянно, но тепло. А разговоров словно не слышала. Хотя - они были.
- И вовсе смотреть не на что. Бёдра узкие, куда ей...
- И матушка её странная была. Чем только приворожила мельника... ведьма, как есть. И дочка...
- Грех-то какой!
- А вот моя Ната все глаза-то выплакала, и у неё-то всё на месте!
- Верно, Труда, как есть верно!
Впрочем, таковыми были не все. Саиндирун Пайп, чьи собаки наверняка так и мешали соседям, украдкой показала большой палец. Аду-аль-Мелик Мозафар одобрительно кивал в умащенную бороду, явно прикидывая, не добавится ли к коллекции ещё клиентка. Мелькнуло в дверях личико Дженни, которое почти не портила повязка на глазу - и тут же Даффодил Паркинсон, которая только что соглашалась с Гертрудой Мерсер, вскрикнула, словно её укололи. Но Джеймс всего этого не видел, не замечал. Он глядел на Мэри со счастливой улыбкой, не видя её. Чем ближе был Джек Берроуз - тем более неправильным казалось его присутствие здесь. И лишь когда его руки коснулась теплая ладошка невесты, когда он уже опускался с нею на колени перед алтарем, Джеймс очнулся, сообразив, что женится. Что Дженни прямо на его свадьбе дернула кошелек у мерзкой Паркинсон, что миссис Элизабет заливается слезами, а на Инхинн он глядел и вовсе не так, как подобает жениху, ожидающему невесту. "Стерпится - слюбится", - утешил он себя, глядя на свою юную, хрупкую и странную Мэри, способную прыгнуть с обрыва, открывая ему путь. Не принц, не герой, всего-то законник... Он так и не спросил её, по сердцу ли. Не назвал своим светом, своим маяком. Но ведь у них еще будет жизнь для этого? Священник говорил что-то об единстве, святости и нерасторжимости брака, о том, что наречённым таинство сие подает сам Христос. Джеймс мог бы поспорить с этим - как констебль и человек. Сколько раз он видел, как разлучаются люди, разводясь и умирая. И никакие уверения, что в иной жизни они будут вместе, не помогали. Сколько раз он сам вопрошал небо, на кой им там понадобилась Дейзи, не получая ответа.
- Возлюбленные Джеймс и Мэри! - Громко и возвышенно воскликнул священник, заставляя замолчать толпу, бубнящую даже во время мессы. - Вы слушали слово Божие, напомнившее вам о значении человеческой любви и супружества. Теперь от имени святой Церкви я желаю испытать ваши намерения. Имеете ли вы добровольное и искреннее желание соединиться друг с другом узами супружества?
Вопросов должно было быть три, если Джеймс верно помнил последовательность с первого раза. И отчего-то то, первое венчание, не вспоминалось сейчас вовсе. Да и второе... Он глянул на Мэри и опустил голову. Уйти было все еще не поздно.
- Да.
Все как у всех - наивно и смешно: отыгранно, рассказано, пропето. Невеста, а точнее уже жена, вынесена из церкви и даже пронесена несколько улочек до дома, под всё те же крики, комментарии и взгляды толпы. Театр двух актеров, один из которых растерян, другой - слегка зол. И оба - не хотели бы такого венчания, под любопытными взглядами, слыша осуждающие шепотки и пересуды. Не начиналось семейное счастье с такого. Но - и не заканчивалось. Представление Джеймс завершил, перенеся Мэри через порог дома. И уже там, в тишине и уюте, что накануне обустраивала Бесси, на миг прижав к себе жену - о боже милосердный, жену! - он усадил ее в свое кресло у камина, помогая снять сапожки. Совсем, как с Дейзи - не задумываясь о том, как поймет это Мэри. Нет ничего постыдного или немужественного в заботе. Нет ничего более желанного, но и менее достижимого, чем лад в семье.
- Наша, - слово прозвучало странно, слетало с губ тяжело, - комната наверху. Тебе ведь нужно переодеться в домашнее, верно?
Дом снова наполнится шорохом юбок по чисто высокбленным доскам пола, смехом и простором. Как жаль, что Джеймс так мало знал эту прекрасную, эту чудную девушку, что сидела в кресле перед ним. Как жаль, что первый поцелуй, быстрый, официальный, состоялся в церкви, на глазах у толпы. И как хорошо, что у Джеймса будет время стереть его из памяти, своей и Мэри. Повторить, нет, поцеловать впервые жену - черт побери, жену же! И для брачной ночи еще придет свой черед.
- Этот дом твой теперь, Мэри. Владей, - поцеловать теплые ладошки он, все же, себе позволил.
- Мой... дом, - медленно проговорила Мэри, не отнимая рук.
Затем поднялась с чуть смущённой улыбкой, опираясь на плечо Джеймса, и улыбнулась ему снова, уже увереннее. И прежде, чем скрыться наверху, провела пальцами по столу, стене. Успела погладить по волосам Бесси.
Усевшись в опустевшее кресло, чувствуя тепло и запах девушки, Джеймс вздохнул, подворачивая рукава на рубашке. И потянул книгу, одну из тех, что всегда лежали на столе у камина. Платон, "Государство", книга первая. "Как ты, Софокл, насчет любовных утех? Можешь ли ты еще иметь дело с женщиной?" "Помолчал бы ты, право, – отвечал тот, – я с величайшей радостью ушел от этого, как уходят от яростного и лютого повелителя." Черт бы побрал этих греков вместе с их философией! Книга полетела снова на столик, разбив ровную стопку. Джеймс чертыхнулся уже вслух и сполз на пол, чтобы собрать книги. Да так и остался - на коврике перед камином, глядя на возвышающуюся башню, каждый кирпичик которой был давно прочитан. Уберет ли Мэри всё это? Оставит ли? И не все ли равно, если дома его почти не бывает? И все же, от прикосновения к плечу, от этой приязни было тепло. И радовал сердце этот хозяйский жест Мэри. И даже понимание и благодарность, которые он уловил в ее словах, в ее взгляде... Не начиналось ли с них нечто большое, чем простое соседство за столом и в постели, каким и бывал обычно брак? Как бы то не было, но сегодня Джеймс почти не думал о работе. И хотя бы за это стоило запомнить Мэри в подвенечном платье, и ветку шиповника у нее на груди, и её смущенную улыбку. А все прочее - было неважно.

с Хельгой и Леокатой)

5 февраля 1535 г. Бермондси.

Собираться в управу теперь приходилось осторожно и тихо, чтобы не разбудить Мэри, мирно спящую в столь ранние часы, задолго до заутрени. Тихо-тихо сползать с кровати, что теперь делилась на двоих, но - платонически. Все супружеские отношения Джеймс сводил к поцелую руки и пожеланию спокойного сна. Сам спал отнюдь не спокойно, добрую половну ночи вслушиваясь в дыхание Мэри, сожалея о браке и уговаривая себя не сожалеть. Как в ассизах - с вечера доводы "против", к утру - "за". "Против" было мало: вчера пришлось явиться точно к ужину, и то потому, что Джеймс попросту боялся оставлять Мэри с миссис Элизабет наедине. Но матушка была любезна с невесткой напоказ, ужин - горячим и вкусным, новобрачная - радовала глаз. К аргументам "за" добавилось еще и то, что Джеймса не погнали спать в кресло или на сундук.
Стараясь не греметь, Джеймс наскоро умылся ледяной водой над тазом и собрал волосы в хвост, который давно нуждался в ноже цирюльника.
Тонкие руки в серебристом шелке охватили талию, и Джеймса обволокло теплом, мягким, чистым. Мэри без стеснения прижалась щекой к спине и с удовольствием вздохнула.
- Предрассветный дозор хранит покой горожан...
Разбудил, все же. Джеймс мысленно выдохнул, заставляя себя расслабить плечи и повернулся, тая от прикосновения, а потому обнимая жену жадно, горячо, радуясь тому, что она не смущается и не боится.
- Буду просыпаться позже, - покаялся он, - или шуметь меньше.
Или приходить раньше, что вряд ли. В управе всегда хватало работы, даже когда город был спокоен. Рано Джеймс поднимался еще и потому, что хотел успеть добраться на службу, избежав любопытствующих. Бермондси не желалпривыкать к тому, что его констебль женат, и каждый, кто не был на венчании - а таких оказалось немало - желал поздравить Джеймса и поинтересоваться наследниками, будто бы на свете не существовало Бесси и Артура.Исчезновение сына тоже при этом до сих пор вызывало немалый интерес, замечательно смешиваясь с темой молодой жены.
- Просыпаться... не шуметь... - Мэри, вздохнув снова, прижалась плотнее и продекламировала с задумчивой проникновенностью, сделавшей бы честь и самому поэту.
- Синьор, мне должно взять в пример живую
Игру на звонких струнах ловких рук,
Что трогают одну, затем другую,
Сменяя низкий на высокий звук...
Джеймс вздрогнул, услышав строчки из "Неистового Ролана" и вздохнул в ответ, признавая справедливость упрека. Он отвык жить с... женой, разучился открывать себя, забыл, каково это - говорить, не подбирая слов. Не
- Донна! Любовь такова,
Словно двойная порука
Разные два существа
Общей судьбою связала:
Что бы нас ни разлучало,
Но вы неотлучно со мной,-
Мы мучимся мукой одной, - с улыбкой ответил он, отодвигая Мэри от себя, чтобы поцеловать краешек губ, - Я буду хорошей лютней, Мэри. Уже становлюсь ею.

До управы Джеймс, все же, добрался, исхитрившись не увязнуть в разговорах с лавочниками, отпирающими двери и просто ранними пташками, спешащими на заутреню. Привычно сбросил плащ, кольчугу и оружие на лавку и разжег камин.

Я знаю, Джимми, вы б хотели быть пиратом.
Но в наше время это невозможно.
Вам хочется командовать фрегатом,
Носить ботфорты, плащ, кольцо с агатом,
Вам жизни хочется опасной и тревожной.

Джеймс, успевший сесть за свою конторку и даже начать перебирать бумаги, удивленно встрепенулся. Голос, что он услышал там, на грани, где сплетались мысли и образы, был знаком. Это он заставлял его идти в монастырь, полный очумелых монашек и тварей, он вел его в Бермондси, с этим голосом он спорил в Балсаме, не желая раскапывать странности городка. Да и жизнь стала опасной и тревожной, когда появился этот голос,то хрипловатый, то звонкий, каким пела отсыревшая лютня. Но спорить сейчас Джеймс не рискнул - с собственным сумасшествием спорить нельзя, да и такая жизнь ему была больше по вкусу, чем размеренный быт.

Вам хочется бродить по океанам
И грабить бриги, шхуны и фелуки,
Подставить грудь ветрам и ураганам,
Стать знаменитым "черным капитаном"
И на борту стоять, скрестивши гордо руки.

Откуда эти мысли и эти стихи? Виновата ли в том Мэри, начавшая утро с рыцарских поэм или он, все же, окончательно сходит с ума, если сам себе рассказывает о своих же детских грезах? Клайвеллы - род мореходов, род судостроителей и владельцев верфей, жажда моря - в крови. Но для незаконнорожденного, пусть и признанного, не было пути в семейное дело. Лишь в пираты, воистину, что вряд ли одобрил бы отец. В который раз подумав, как часто он ищет одобрения тех, от кого оно и не нужно, Джеймс швырнул нож для разрезания в стену над дверью и пару минут наблюдал, как он раскачивается там, трепеща тонким лезвием и даже не думая падать на пол.

Я знаю, Джимми, если б были вы пиратом,
Вы б нас повесили однажды на рассвете
На первой рее Вашего фрегата...
Прощайте, Джимми, сказок нет на свете!

До свидания, сбрендившая часть Джеймса! Спасибо, что навестила, заходи еще...

К вечеру, когда Джеймс уже слегка очумел от бумаг, жалобщиков, успел помахать мечом на заднем дворе, замерзнуть и проголодаться, прилетел орденский голубь. Записка, которую Джеймс после прочтения передал Тому Хантеру, несла в себе две неприятные новости, за которые встарь гонца, наверное, вздернули бы. К воротам резиденции пришел некто, назвавшийся Гарольдом, черноволосый, со шрамом на лице и попросил укрытия, потому что лесные ограбили его неподалеку. Джеймс знал в Англии только одного настолько невезучего брюнета со шрамом по имени Гарольд. Чертов Брайнс. И лесные... С чего бы им работать под Гринфордом, где они же и прячутся? Залетные гастролеры? В любом случае, выяснять это было лучше с утра - Брайнса михаилиты не отпустят, порядок знают. А ехать в ночь через до Форрест-Хилл, и все ради чертова торговца? Джеймс хмыкнул, отправляя записку в одну из многочисленных папок, и направился домой.

Голоса он услышал еще у двери.
- О Господь милосердный! - Трагично и очень громко говорила миссис Элизабет. - За что мне муки такие? И это под старость лет, когда сын мой, что должен покоить меня в почтении... О боже, это ведь пастушка с овечками!
Шум бьющейся посуды - или той самой пастушки - заглушил ее слова, но ненадолго: матушка разразилась рыданиями.
- Но, миссис Элизабет, - раздался сочувственный голос Мэри. - Это ведь лишь трагическая случайность. Ой, и снова... - слова сопроводил хруст. - Они такие неустойчивые! И такие пыльные...
- Нет там пыли! - На миг отвлеклась от рыданий маменька. - А если бы и была, то дана она нам в назидание и во искупление, и не вам, миссис Клайвелл, судить о промысле Божием, пославшем нам и грязь, и пыль, и даже паразитов, прости Господи!
Звон.
- Не судите, миссис Элизабет. Возможно я тоже послана вам в назидание и искупление? Вместо прочего... промысла. А в шкафу будут стоять книги.
Первые два вздоха Джеймс малодушно раздумывал, не сбежать ли в управу. Отчего-то воображение рисовало поле битвы и руины, над которыми валькириями парили жена и мать. И, разумеется, дочь. На этой мысли пришлось негромко выругаться и войти в дом. Бесси восседала в кресле и с величественным спокойствием созерцала царящую разруху. Но разруху упорядоченную: Мэри, разбирая шкафы, просто-напросто бросала статуэтки миссис Элизабет в ящик. Где они и бились с тем самым звоном, что слышался из-за двери. Маменька при этом, как водится, страдала - с упоением и напоказ.
- Дамы? - Приветствие получилось каким-то озадаченным и вопросительным, но, право же, Джеймс невольно почувствовал себя в управе, во время склок городских кумушек. - Мэри, если статуэтки бросать в мешок, они меньше гремят. Проверим?
- Джеймс Клайвелл! - Миссис Элизабет задохнулась возмущением, побагровела, но в обморок падать не собиралась, напротив, приняла воинственный вид. - Вы должны бы привести к почтению свою супругу, но никак не учить ее перечить! Элизабет, - пламенеющий гневом взор обратился на Бесси, - ступай в комнату, не гоже юной леди слушать взрослые разговоры!
Джеймс лишь пожал плечами, снимая оверкот, стягивая кольчугу и колет. Все это полетело на стул у двери, а сам он прошел к Мэри, чтобы обнять.
- Солнышко, отведи миссис Элизабет в ее комнату, - мягко попросил он Бесси, - ей, кажется, необходимо прилечь.
Склоку разбирать не хотелось отчаянно - они надоели ему в управе. Даже ужинать уже не хотелось - лишь ванну, постель и немного тишины. Прижав к себе Мэри, Джеймс не удержался от того, чтобы коснуться её губ поцелуем. Тишины все больше хотелось вдвоем. Хотя бы потому, что он в кои веки не знал, что сказать. О том, что статуэтки никогда ему не нравились? Кажется, это он достаточно ясно выразил. О том, что скучал и думал? Не трубадур, все же. Но если не пытаться говорить с Мэри - они не поладят. Впрочем, слова сами сорвались с губ. И окрашены они были усмешкой и смирением.
- Я ничего тебе не принес - так спешил увидеть, что пробежал и мимо цветочницы, и мимо ювелира, и, что самое ужасное - мимо книжной лавки.
Мэри подняла к нему лицо и впервые сама коснулась губ, улыбаясь в поцелуй.
- Как же я проживу без цветов, драгоценностей и книг!.. Нет. Немедленно за дверь и не возвращайся, пока всё не принесёшь. Конечно, там уже нагрета вода для ванной... наверное, идти сразу было бы непрактично. Выкипит.
- Пощади, о прекрасная госпожа, - фальшивым голосом уличного фигляра взмолился Джеймс, - не заслужил твой грустный шут кипяток!
И эту чудную, милую и умную девушку в объятьях не заслужил. Хоть, как и положено всякому рыцарю, отбил у драконов по имени Джек и Соверен. Воспоминание о Джеке Берроузе снова отдалось болью в виске, но Джеймс лишь крепче прижал Мэри в уже настоящем, пылком и даже жадном поцелуе, пообещав себе подумать обо всем когда-нибудь. Может быть, даже завтра.
Мэри нарочито нахмурилась и прижала палец к губам.
- Тогда выбора нет! Придётся заслужить что-нибудь другое. Дай подумать... и перевести дыхание. Сначала понадобится окунуться в солёную воду. Затем - разбить лёд и нырнуть в Темзу. А к тому времени котёл подостынет, и воин, восстав, поднимется на битву. Конечно, не горит у меня во лбу полумесяц, да и подниматься - только на второй этаж, но... впрочем, не так вода и горяча, в море ты - уже бывал в мечтах, а это всё равно, что в настоящем и будущем, и в реку опускался тоже. Остаётся - ванна и... сражение.
В кругу стражников Джеймс, должно быть, скабрезно пошутил бы о том, что воин давно поднялся, но с Мэри... Невинной, хоть и настойчивой... Оставалось лишь улыбнуться, поцеловать еще раз и отправится наверх. Если уж лезть в священный котел, а потом идти в бой, то после восхождения по лестнице. Оставалось лишь надеяться, что ведет она в Эдем.

6 февраля 1535 г. Бермондси.

Утро Джеймс, конечно же, проспал. И даже упрекать себя в этом не мог - лишь святой бы смог разомкнуть объятия, выпустить из рук Мэри, спящую на плече, вылезти из-под одеяла, встать со смятой, горячей постели, чтобы идти на службу. И все же - пришлось. Сначала, негодующе ворча, в дверь постучалась матушка, вернувшаяся с заутрени. Она долго бубнила что-то о благонравии и разврате, но отступилась после сонного "К чертям!" А потом явился курьер от шерифа. Этот не ворчал, не читал нотаций, просто дождался, когда Джеймс соизволит спуститься, оглядел понимающе счастливо-довольное лицо и - уехал, оставив приказ немедленно явиться в лондонскую канцелярию. И Джеймс с тяжелым вздохом пошел наверх - собираться.

Пожилой герцог Норфолк, шериф Лондона, законником не был. Поговаривали, что он и пост этот согласился занять лишь потому, что почетно. Но, тем не менее, этот седовласый, покрытый шрамами мужчина, чьи широкие запястья выдавали скорее воина, чем придворного, в дела своего ведомства вникал так, что, пожалуй, большинство констеблей бы желали меньшего внимания. Вот и сейчас он смотрел на Джеймса, нахмурившись, сердито, перекладывая бумаги.
- Не завершено - склады в Бермондси, - чтобы перечислять грехи Норфолку не требовалось заглядывать в папки. - Не завершено - монастырь. Не завершено, не завершено, не завершено...
Папок с незавершенным ожидаемо оказалось больше завершенного. Джеймс потупил взгляд, попытавшись изобразить раскаяние, зная, что шерифа этим все равно не обманешь. Да и не раскаивался он в том, что добрая доля краж осталась без наказания. Гораздо важнее было спокойствие горожан, а малую толику сервизий можно было простить.
- Эх, мистер Клайвелл, - вздохнул Норфолк, - а я-то хотел ходатайствовать о рыцарском звании для тебя. Ведь юнцом помню еще, прытким, обещающим много... Что с тобой стало? Откуда лень эта? Ладно... Есть у меня для тебя дело одно...
Напускное смирение исчезло, будто его и не было. Сэром Джеймсом называться не хотелось вовсе, хотя сорок фунтов к жалованию лишними не были, все же. Но дело, для которого Норфолк вызвал лично, не переслав конверт с курьером... Джеймс подобрался, улыбнувшись довольно. В конце концов, идиллический покой Бермондси и семейные радости не надоедали, когда их перемежали с кровавыми убийствами, коварными кражами и лесавками, раздирающими сапоги.
- Дело, милорд?
- Ищейка, - одобрительно проворчал Норфолк, протягивая папку, обтянутую зеленым сафьяном, - садись, Джеймс, разовор длинный будет. Видишь ли, чертовщина творится в Лондоне. Констеблей пришлось раскидать в Глостер и одолжить Ноттингему, а тем временем шлюх режут. Конечно, не только их, но началось все именно с них! Да чудно так режут - то почку вынут, надкусят и в левую руку девке вложат, то печень, то, стыдно сказать, детородное. Так что, бери папку себе, сегодня еще поработай с бумаги, на новобрачную полюбуйся, а завтра уж... Приступай, помолясь. Хотя, - шериф постучал пальцами по столу и вздохнул, - можешь и не молиться. Но - приступай. Вздернешь эту сволочь в Тайберне - быть тебе рыцарем. И жалованье повышу.
Жалованье повысить, конечно, стоило. Хотя бы потому что жертва, у которой изъяли все вышеперечисленные органы, была пока одна. Фанни Пиннс, 16 лет, из трущоб Ист-Сайда. Остальных зарезанных в папку приобщили, кажется, просто для количества. И, пожалуй, Джеймс даже подумал бы на брата-лекаря, тот тоже любил позабавляться подобным образом, но на ритуалы пока указывала только содранная кожа Фанни. Да и был ли это очередной свихнувшийся на религии убийца? Что, если это - обычный больной ублюдок, из тех, что получают удовольствие от страданий других.
- И вы дадите мне полномочия в Лондоне, милорд?
- Разумеется, Джеймс. - Норфолк отодвинул в сторону кипу папок и кивнул. - Патент на это у клерка возьмешь.
Джеймс поклонился, прижимая к груди папку, как прижимал в детстве мешочек со сладостями. Патент в самом деле был у клерка, с небольшим, но увесистым кошельком. "Подарок к венчанию", - пояснил он, улыбаясь. Пришлось взять, в душе возмущаясь собственной славе, которой вовсе не желал. И папку стоило изучить не в управе, а дома, в любимом кресле. И, возможно, с почти уже любимой женой под боком.

До дома Джеймс добрался только к вечеру. Лондонский рынок, где он не удержался от того, чтобы купить Мэри и Бесси расшитые черным бисером испанские шали и молитвенник миссис Элизабет, отнял немало времени, равно, как и управа. Впрочем, еще не темнело, когда Джеймс воссел в своем кресле, придирчиво разбирая пожелтевшие листки. Зарезана ножом... Заколота... Задушена... Хм, отравлена? Неведомый Джеймсу констебль Лайнер подбором подобного не утруждался, просто запихивая в папку убийства женщин одного возраста. И казалось, что эти девушки с немой мольбой глядят на Джеймса с листов, протягивают руки, прося, чтобы их история была рассказана в ассизах. Увы, сейчас был черед Фанни Пиннс, это об её смерти должны услышать судьи, это её убийца обязан болтаться в Тайберне.
- Бедная женщина, - тихо заметила Мэри, сидевшая неподалёку с вышивкой. Белёный лён под иглой шла тёмно-зелёным и синим рисунком. - Или очень безалаберный констебль. Или и то, и другое. Разве бывают люди, у которых всего одна подруга и никакого прошлого? Откуда-то ведь она взялась. Почему-то она одинока.
Джеймс, с трудом оторвав взгляд от очередного листка, где Лайнер живописал отравление некой Лили Прайс, из джентри, неведомым ядом, медленно кивнул, соглашаясь. И хлопнул себя ладонью по лбу.
- Шериф распорядился к венчанию кошель подарить. Совсем забыл сказать. Заберите, миссис Клайвелл.
Миссис Клайвелл... Прозвучало непривычно, но очень нежно. К тому же, хозяйство вести теперь Мэри - ей и деньги в руки.
- И... Мэри, я сейчас буду пропадать в Лондоне. Конечно, в Бермондси спокойно и Томас начеку, но... Будь осторожнее, мы не всем любы. Впрочем, я обещаю, что вечерами буду дома.
Только произнеся эти слова Джеймс вспомнил, что так и не доехал до Форрест-Хилл, не опросил чертова Брайнса. Должно быть, михаилиты до сих пор развлекают его своим гостеприимством.

с Хельгой и Леокатой

7 февраля.

Лондонские Трущобы всегда напоминали Джеймсу павший Вавилон. Длинной килой они тянулись вдоль того берега, к которому примыкал бы и Бермондси, не разделяй их река. От Моста до Саутворка они уродовали лицо Лондона покосившимися лачугами, грязными улицами, которые таковыми назвать было сложно, зловонными клоаками и чумазыми, худыми и больными детьми. Каждого приходилось останавливать, спрашивать и к полудню, наконец-то, отыскать жилье несчастной Фанни Пиннс, которое она делила со своей подругой, имя которой констебль Лайнер указать не удосужился. И даже на этом приключения не закончились. Барак, разделённый на комнаты явно самодельными перегородками, скорее походил на лабиринт, только без Ариадны. К счастью, и без минотавров тоже, но никто, казалось, ничего не знал. Более того, в дощатых стенах, где, казалось, некуда было деться, люди порой просто исчезали, словно испарялись, стоило им увидеть Джеймса. И только замотанный в несколько слоёв одежды бугай-орк, который чем-то действительно напоминал быка, неохотно кивнул и махнул рукой дальше по коридору, на тонкую дверь в трёх комнатах от них. И явно хотел сплюнуть - но передумал.
- Там. Али, значит.
- Али?
К этому времени Джеймс успел проголодаться, устать и даже слегка перестал понимать, что ему говорят. А потому, счел за лучшее переспросить.
- Алисия, - буркнул орк и скривился. - Ублюдок арабский, метиска.
Джеймс хмыкнул, оглядывая собеседника, и покачал головой. Странно, что именно в трущобах процветала подобная нелюбовь к метисам. Странно, что говорил об этом орк, который и сам не был каплей от капли эльфийских домов.
- Чем Алисия занимается, мистер?..
- Э, Ривер. Джон Ривер, да... а эта - шлюха. Из дешёвых. Этим самым местом и занимается. В гувернантки-т не берут, - орк осклабился.
"Ривер". Вот уж кого Джеймс меньше всего ожидал встретить в трущобах, так это Плантагенетов. Впрочем, свидетелем в ассизах этому барону из Ист-Сайда все равно не бывать, а потому он мог назваться хоть Тюдором - наплевать, важны были лишь сведения.
- Фанни Пиннс тем же занималась?
Орк равнодушно кивнул.
- Как же. Куда ещё. Что-то трепала о работных домах, да, кажись, не прижилась. Так с ублюдком этим и сошлись, на двоих. Грязь к грязи. Дешевше.
"Мерзко." Самым страшным зверем всегда был человек. Волк жалеет чужого волчонка, не убивает его, покуда тот не достигнет возраста сеголетки. Да и тогда - просто изгоняет из стаи. Человек не жалеет никого, даже себе подобных. Джеймс вздохнул, доставая серебрушку из лацкана оверкота. Коль уж речь зашла об ублюдках, скупиться не стоило.
- С которым ублюдком?
- Так с арабским, - удивлённо отозвался орк, но монету взял, не преминув попробовать на зуб. - Вместе клеть снимают. А если другие ублюдки были, так я за ней с фонарём не ходил. С х... чего бы?
Джеймс благодарно кивнул, с трудом удерживаясь от того, чтобы приласкать этого "Ривера" кулаком по уху. И постучал в дверь Алисии, поименованной арабским ублюдком совершенно незаслуженно. Если бы люди выбирали, в какой семье родиться, все были бы королями.
Женщина, открывшая дверь, когда-то была красива, пусть и странно, по-восточному. Чёрные до-невозможности волосы, такие же брови вразлёт, смуглая кожа, большие тёмные глаза когда-то наверняка притягивали взгляды. Сейчас от это осталась скорее тень, призрак, прячущийся за синяком во всю скулу, за шрамом от ножа на ввалившейся щеке, испуганным взглядом. Даже кожа выглядела скорее серой.
В узкой тёмной комнатке сквозило ледяным ветром, и Алисия дрожала, даже завернувшись в потёртую шерстяную шаль.
- Господин? - даже голос звучал... вытерто.
- Клайвелл. Я хотел поговорить с вами о Фанни Пиннс, но... Скажите, вы сегодня завтракали?
Не герой, не рыцарь, всего лишь законник. Джеймс не уставал повторять себе этот речитатив, озвученный однажды для Мэри. Но разве законник перестает быть человеком только от того, что вынужден блюсти, преследовать и наказывать? Разве закон - это только кара? Да и за что карать эту замерзшую девушку? "Если ты равнодушен к страданиям других, ты не заслуживаешь названия человека", говорил Саади. "Тот, кто не желает поднять упавшего, пусть страшится упасть сам, ибо, когда он упадет, никто не протянет ему руку", - в том же труде рассуждал он же.

Али ела горячую, сдобренную маслом кашу жадно, не обращая внимания на пренебрежительные взгляды что подносчицы, что немногочисленных патронов. "Свинка и вертел", полуподвальный трактир в центре, в этот час был почти пуст, но завсегдатаи, коротавшие время за горячим вином, к такому обществу явно не привыкли. За столиком у камина было тепло и уютно, так что она даже опустила воротник шали, открыв шею, на которой продолжался тот же шрам, со щеки.
- Вы хотели поговорить о Фанни, господин Клайвелл? Ведь господин Лайнер уже расспрашивал, - жительница трущоб или нет, но говорила Алисия на удивление чисто.
- Хотел... Но в первую очередь - о вас.
В госпитале Бермондси все время не хватало сиделок, смотритель жаловался на это и даже сулил жалованье и отдельные комнаты для каждой из них. Всех Джеймс спасти с улиц был не в силах, но вот этому южному цветку мог помочь. Хотя бы ей.
- Вы позволите предложить вам место сиделки в госпитале? Простите, если оскорблю вас, но не место вам в трущобах. И в... ремесле.
Алисия изумлённо взглянула на него поверх ложки, не донеся её ко рту.
- Оскорбить, господин? Добротой-то? - она неожиданно улыбнулась и покачала головой. - Странный вы. И говорите так... С радостью попробую, господин Клайвелл, я ведь работы не боюсь. И уже пыталась, господин, да только женщины таких... не принимают. Только одно и остаётся. А не выйдет, так что ж. За доброту всё равно Господа благодарить буду.
Джеймс щелкнул пальцами, привлекая внимание подавальщицы и показывая жестом, что нужны перо и бумага. Первая записочка была адресована Мэри. Полная нежности и тоски она, все же, говорила о деле, несла в себе просьбу принять Алисию, помочь устроиться в Бермондси.
- Тогда не стоит тянуть, - вздохнул он, принимаясь писать рекомендательное письмо к смотрителю госпиталя, - расскажите мне пока о Фанни. Мистер Лайнер, конечно, уже опрашивал, но меня интересует всё. С кем она работала? Кто был последним? Кто ее чаще всего приглашал? Откуда она? Есть ли родные?
- Далеко начинать придётся, - Алисия, всё ещё качая головой, снова принялась за еду. - Стратфордская была, Фанни. Но вот родни, считайте, и нету. Родители-т выгнали, когда она ребёнка без мужа принесла от какого-то вроде бы лордика. Фанни, она-то красивая была. Сестра вот есть, которая за дочкой и смотрит. Фанни только деньги отсюда посылала, потому что там-то работу никто б не дал, понимаете. А на жизнь, на приданое всё равно надо. Хоть сейчас странно, что не замужем ещё, Хизер-то. Лет уже порядком, а если лицом в Фанни пошла, так и вовсе. Но и понять можно тоже. Какой мир Господь дал.
И это тоже, кажется, стоило записывать. Джеймс подвинул письма Алисии, лихорадочно записывая имена и названия. И было жаль несчастную Фанни, которая так и не увидела дочь, не плясала на её свадьбе. Жаль даже потому, что упокоится она не на спокойном деревенском кладбище, а во рву, с такими же отверженными.
- Как сестру ее зовут, мисс Алисия? И мне все еще важно, кто выбирал Фанни, в какие компании её звали.
- Урсула. Вот фамилию по мужу не помню, господин. Фанни-то всё по имени, да про дочь, а так... - Али извиняющеся пожала укими плечами. - А брал регулярно её разве Ангел, да эти, с Морли. Брр. Не люблю их. Вот с Ангелом даже завидно было. Хороший он. Ну а прочие как придётся. Как жизнь подкинет. Сами знаете, господин. Вот разве могу сказать, где бывала обычно. Значит, Пейнтрес и Хайноул, а порой даже на Дубовой и Холлоу, если не гнали.
Эти с Морли, о которых шепотками передавали слухи о свальном грехе, о том, как купеческие сынки и дочери, прикрытые лишь масками, приводят в особняк, обнесенный глухой стеной, шлюх - и невинных детей обоего пола, Джеймсу не нравились тоже, хоть и заочно. Но стали бы они привлекать к себе внимание убийством? Вряд ли.
- Ангел? Кто это?
- Ангел - он... - Али начала было говорить, но запнулась и продолжила уже медленнее. - Ну, это просто Ангел. Краснолюд, пожилой уже, но крепкий такой очень. Не сказать, что красивый, но всегда чистый, надёжный и... внимательный? Даже когда рассеянный. Но вот вы спросили, и я поняла, что ничего о нём и не знаю кроме того, что у Гленголл бывает. И раз, кажется, слышала, что прозывают художником, но ведь не похож. Странно.
Наверное, глупо было надеяться, что в этот раз обойдется без Гленголл. Без очаровательно-коварной Ю и грязной, полной нечистот дороги. Джеймс тоскливо вздохнул, стряхивая песок с листа. На перекрестки он сегодня не успеет, в Гленголл - тем паче, в вот прогуляться мимо особняка на Морли - вполне. Поглядеть, кто мелькает в окнах, входит в высокие кованые ворота. Вернуться домой к ужину он, кажется, не успевал.
- Благодарю вас, мисс Алисия. Если надумаете в Бермондси сегодня же, то найдите сначала мой дом на Эсмеральд и спросите миссис Джеймс Клайвелл. Отдадите ей маленькую записку и передайте, пожалуйста, что я задержусь.

На Морли, ожидаемо, не происходило ничего. Джеймс с праздным интересом оглядел и высокий серый забор, увенчанный коваными пиками, и тяжелые клепаные ворота и даже остроконечную крышу особняка, в окнах которого не виднелось даже огонька. Полюбовался на спешащую мимо служанку, миловидное личико которой отнюдь не портила родинка не щечке. С интересом оглядел экипаж без гербов, въехавший в ворота особняка. И направился за Белкой. Дома всегда думалось лучше

с Хельгой и Леокатой

8 февраля. Лондон.

Лондон поглощал, притягивал невидимыми щупальцами к себе - Джеймс это чувствовал. Он спешил к нему, удерживая себя от ранних побудок, чтобы Мэри могла выспаться. Торопился, заглядывая в родную управу, чтобы поделиться с Хантером новостями и рассказать об Алисии. И с облегчением вздыхал, минуя Мост.
Дубовая и Холлоу пересекались как раз в том месте, где не было домов и лавок, лишь небольшая лужайка, должно быть, зеленая летом. Сейчас она была расчищена от снега, покрыта льдом и по ней скользила на коньках разномастная публика, не обращавшая внимания ни на констебля, ни на ютящихся на холодной каменной скамейке девиц. Отчего Джеймс направился сразу в богатый район, он, пожалуй, и сам не смог бы ответить. Интуиция? Возможно. Но была странная уверенность, что именно здесь он натолкнется хоть на какой-то след Фанни Пиннс. Хотя бы Фанни Пиннс, на то, что ее убийца был так глуп, чтобы наследить, Джеймс не надеялся.
И предчувствие не обмануло. Неожиданно хорошо одетая шлюха, походившая скорее на купеческую дочку, Фанни в тот день вспомнила. И ей явно было скучно - и в равной мере женщина рада была поговорить, пока слова мановением руки Клайвелла обращались в серебро.
- ... и почти весь день, да без толку. Тяжело ей тут, понимаешь, потому что публика повзыскательнее будет. Разве что любители чего погрязнее, которые сами-то в Ист не пойдут, такие тоже попадаются. Но денег при удаче, тоже можно побольше унести, это конечно. Но тогда ей, кажется, не везло вовсе. Да и мороз стоял, людей-то вообще мало, хоть день и ясный. Торопятся все, а тут ведь, хочешь не хочешь, а задержаться приходится, - она, не стесняясь, подмигнула Клайвеллу и с удовольствием потянулась, выставив грудь, обтянутую тугим шерстяным платьем. Шубка, разумеется, была расстёгнута. Несмотря на тот же холод.
- И с кем же ей, наконец, повезло? - Джеймс улыбнулся в ответ, скрывая за улыбкой тоску и краем глаза наблюдая за худеньким подростком, похожим скорее на крысеныша, добрые двадцать минут крутившимся подле него с таким равнодушным лицом, что это выдавало его интерес. К тому же, любезничая со шлюхами, Джеймс все сильнее желал вернуться домой, к Мэри и Бесси, которых совершенно незаслуженно позабыл из-за работы. И если Мэри хотя бы доставались ночи, то Бесси снова не видела отца.
- Чушь это все, - равнодушно заметил подросток, сплевывая на снег, - мистер, дай сребрушку, покажу, где ее убили.
Удивленно глянув на него, Джеймс, все же бросил монетку парнишке, но идти не спешил.
- Обожди. Сначала договорит дама.
Дама, упёршая было руки в бока, довольно фыркнула.
- Покажет он, мелочь голоногая. А я вот знаю, кто её последний увёл. Купец один, постоянно тут ошивается, от жены бегает. Толстый, бородатый, глаза навыкате, и пыхтит сильно. Как же его... Симс... нет, Китс! Точно так. Лавка со шкурами у рынка, а сюда вроде бы по дороге да потому, что дома тоска, так говорит. Но на деле-то всё не так. Видела я его жену. Поперёк себя шире да огреет - не задержится. Вот он и отыгрывается.
От "Симса" Джеймс вздрогнул заметно даже для себя. И уже протягивая монету проститутке, вздрогнул еще раз - от дурного предчувствия. С парнишкой стоило пойти и необходимо было остаться здесь, обмануть эту тревогу, отправиться к Китсу... Вздохнув, он еще раз улыбнулся "даме", жестом предлагая мальчику вести его.
Мальчик, представившийся Питером, уверенно вывел на Дубовую и пошел по ней в сторону Еловой, лавируя между прохожими и перепрыгивая замерзшие лужицы.
- Чушь это все, - повторил он снова, огибая даму в пышном платье, - потому что в переулке она лежала, кровищи натекло - страсть. У Китса отмерзло б все в переулке-то.
Джеймс в ответ только хмыкнул, с недоверием глядя на подозрительного мальчишку, знавшего слишком много и подвернувшегося слишком вовремя. Он решил бы, что его заманивают в ловушку, если бы смог выбрать, кому из многочисленных недоброжелателей это было нужно.
- Долго еще?
- Почти пришли, - обнадежил его парнишка, кивая на узкий переулок, где даже со входа не было видно обещанных луж крови, - вы б денежку отжалели, мистер. Довел ведь. Вон там, под стеночкой, она и лежала. Кровь еще, если приглядеться, видно, какую собаки не пожрали.
Денежку Джеймс отжалел, перебросил попрошайке, поопасившись отдавать в руки. И чувствуя себя человеком, сующим голову в петлю, шагнул в переулок. Тело там, действительно, когда-то лежало - об этом свидетельствовали и разрытые собачьими лапами вмятины на снегу, и плохо следы зубов на остатках крови. Парнишка стоял рядом, улыбаясь доброжелательно, подбрасывал монетку в воздух и тут же ловил её. Когда он успел сменить на заточенную - Джеймс не заметил, увлекся изучением следов на снегу. И потому очень удивился и смог лишь отпрянуть, когда эта монетка полоснула за ухом. Жаром опалило кожу, закружилась голова и мир расплылся перед глазами в череду цветных пятен. Последнее, что успел подумать Джеймс, перед тем, как провалиться в теплый мрак, похожий на смерть было: "Поймали..."

Где-то, когда-то. День 1.

Небольшая камера сродни тюремной, в которой лежал на удивительно мягком топчане Джеймс, была устлана соломой. Решетка вростала в высокий сводчатый потолок сродни подвальному, выложенный из красного кирпича, из которого были возведены перегородки между камерами и даже пол. Окон здесь не было и в душном помещении витали миазмы нужных ям, квашеной капусты и острого, пряно пахнущего мужского пота. Одежду и оружие у Джеймса забрали, оставив штаны. А еще его подстригли, воспользовавшись беспамятством, коротко, почти оголив виски и оставив немного волос на макушке и затылке.
Голова все еще кружилась и мутило, то ли от ударной дозы яда, то ли от запахов. То ли от непривычной легкости, которую оставили исчезнувшие волосы. Выбор версий, где оказался, у Джеймса был невелик: в тюрьму его сажать было, как будто, не за что. Значит, оставалось подобие рабского рынка. И вот это звучало как длинное и витиеватое ругательство, вслух, впрочем, не произнесенное. Проклятье, отчего все злоключения сваливались на него именно в те моменты, когда жизнь начинала налаживаться? И ведь он обещал Мэри ночевать дома! Джеймс вздохнул, провел рукой по непривычно пустой голове, мимоходом отметив, что причесываться теперь можно ладонью. И сел, пожалев об этом решении - снова повело в сторону, закружило вьюгой веселых пятен.
- Очухался? - К решетке снаружи привалился жилистый мужчина, одетый в широкие штаны и кожаную безрукавку на голое тело. - Рanem et circenses, слыхал такое? Ну ты грамотный, конечно, слыхал. Так вот, забудь, кем был снаружи и как звали. Пока ты здесь - ты гладиатор. Послушные и умелые получают нормальную кормежку, выходят тренироваться, и даже бабы, случается, им достаются. Строптивые живут интересно, но недолго. Чемпионы и вовсе получают свободу и могут вернуться к своим жёнушкам. Имя ты себе заработаешь сам, после боёв, а пока его у тебя нет. Выходов отсюда только два - вперед ногами и через арену.
"Ave, Caesar, morituri te salutant..." Джеймс много отдал бы, чтобы перевидаться с местным ланистой, перемолвиться парой слов. От того, что у него забрали имя, одежду и брошь, он не перестал быть Джеймсом Клайвеллом, отцом, мужем и констеблем. И именно поэтому, помня о первых двух, лишь вздохнул, хотя хотелось орать, рваться за клетку, стучаться головой о прутья. Безумствовать хотелось и, возможно, его бы даже поняли. Но вместо этого Джеймс кивнул головой, вцпившись в тюфяк так, что побелели руки.
- Понял. Как к вам обращаться?
- Квинт, - уронил мужчина, поворачиваясь лицом, отчего стал виден косой шрам, пересекающий лицо через нос и щеку. - Сегодня тебя покормят авансом. Завтра же...
Договаривать он не стал, ушел во влажный полумрак, откуда раздавались приглушенные мужские голоса, тут же стихнувшие. Хлопнула дверь, по звуку - тяжелая, окованная. И в наступившей тишине снова поползли шепотки.
Джеймс вслушивался в них, не прислушиваясь. Не понаслышке он знал, как важны для узника, желающего сохранить человечность, люди вокруг - слишком часто видел сумасшедших, выпущенных из одиночек. Не унывать, не думать о доме, не мечтать, хотя мечты и согревают душу. Вспоминать стихи и песни, играть в уме в шахматы и - разговаривать. Язык мог вывести откуда угодно, даже из узилища гладиаторов. За решеткой видно было мало - камень пола, покрытый все той же соломой, такие же полуобнаженные и стриженые мужчины, как и он сам.
- Господа, про свободу - правда?
Один из гладиаторов, коренастый мужчина, у которого голова, казалось, росла сразу из мощных плеч, сплюнул за решетку.
- Говорят, что так, но кто ж видел? Да и похрен.
- Никто, - негромко согласился второй, тонкий, светловолосый, жилистый. - Считай, рай получается. Только священники - без ряс. И провожают иначе.
- А почему нет? - хрипло возразил третий, явно с примесью орочьей крови. - Тайну блюсти? Не смешите. Зрителей толпы, ни за что все молчать не станут. Я скорее поверю, что победители потом из будваров не вылазят. Жёны-то опосля арены вкус теряют. Домой возвращаться... на хрена?
Болезнью обреченных - равнодушием к собственной судьбе, Джеймс пока еще не заболел. Но чем дальше, тем сложнее будет этому сопротивляться, проще станет казаться жизнь, смирение и безразличие поглотят его. Да и оценивал себя Джеймс трезво - не сможет он продержаться столько, чтобы стать чемпионом, выжить. Но и пытаться бежать сейчас, когда он не знает ни того, как сменяются стражники, ни примерного плана здания... Нет, три-четыре дня он потерпит, узнает все, что сможет. И если уж завоюет свободу, то не на арене, а пробиваясь к воздуху и солнцу. К Мэри.
- И часто... арена?
- Как кости выпадут, - проворчал орк со смешком, - бывает, что и пару дней не трогают, а бывает - подряд. А ты что, торопишься куда? Будто новобрачная в постельке теплой дома ждет...
- Ждёт, - со вздохом признался Джеймс, с тоской вспоминая Мэри, снова превратившуюся в маяк. С не меньшей тоской начинали вспоминаться дом и горячая ванна, ужин и даже миссис Элизабет. А еще не покидало ощущение, что Мэри стрижку не одобрит. - Не привык ещё не думать. И долго вы тут, братцы?
- Неделю, - отозвался светловолосый, сочувственно покачав головой.
- Полгода мы с Тараном тут, - сообщил орк, вытягиваясь на своем топчане. - Это, выходит, в четверке у нас теперь двое безликих.
За неделю, выходит, имя не заработаешь. Джеймс поежился, понимая, что имя ему как раз-таки нужно. Чем громче оно зазвучит, тем больше шансов, что его увидят. Хоть кто-то, знающий его и способный передать весточку Мэри и Хантеру. Посещает ли великолепная Ю эти бои, или ей хватает забот со своими... гладиаторами? Странно, что сейчас он уповал даже на обитателей у Гленголл. Но, стоило признать, Джеймс им был удобен, а значит, можно было рассчитывать на помощь.
- Мне представляться, видимо, бессмысленно, раз уж имя отобрали, - задумчиво проговорил он орку, усаживаясь на пол у решетки, - о Таране уже услышал. Осталось узнать, как называют вас.
- Эспада, - коротко ответил тот, изобразив рукой испанский поклон, не потрудившись встать, отчего жест получился слегка неловким и забавным.
Где-то далеко грохнула дверь, застучали шаги и Эспада привстал на локте.
- Ужин. Вот сейчас и поглядим, будет ли завтра арена.
Таран, Эспада и двое безликих. Было почти любопытно, какое имя дадут ему, если выживет. Впрочем, до имени Джеймс доживать не собирался - его устраивало собственное, которое он делил теперь с Мэри и, кажется, все же был счастлив этим. И все же, имя было необходимо...
Вошедший в сопровождении Квинта хмурый и неприветливый здоровяк, чье объемистое пузо прикрывал засаленный передник, споро рассовал по камерам плоские деревянные блюда с вкусно пахнущим отварным мясом и желтыми кругляшами репы, артишоками и сельдереем. И разлил в деревянные ж кружки вино, терпкое даже по запаху.
- Молодец, - похвалил Джеймса Квинт, отпирая решетку, чтобы вручить в руки блюдо, - спокойный. Буйствовать бесполезно, только силы теряешь. И с Падлой познакомишься слишком рано.
Джеймс обошелся бы и без знакомства с Падлой, пожалуй. Хотя и не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы сохранять спокойствие. Ужинали ведь вечером, так? Значит, на улице уж темнело и его напрасно ждали дома. Еду он принял со вздохом, который можно было счесть смиренным. И ел, не чувствуя вкуса.
"Три принца вечером в саду
Играли в мяч. Да на беду
К ним вышла Эллен, их сестра.
«Лови!» — ей крикнул младший принц,
Но мяч за церковь улетел,
За ним принцесса Эллен вслед.
Проходит час, потом другой.
Ночь на дворе. Принцессы нет. "

с Хельгой и Леокатой

День 2. (9 февраля 1535 г).

«Иду ее искать!» — Чайлд Роланд говорит.
С ним братья. Ногу в стремя, конь хрипит.
Сил не жалея,
Поскакали во все концы земли.
Но год прошел, и два прошли —
Принцессы так и не нашли."
Первые, томные и самые сладкие мгновения после пробуждения, Джеймс упорно воображал себя дома. Представлял рядом с собой теплую и нежную Мэри, мягкую постель и теплое одеяло, в которое так уютно было заворачиваться, как в кокон, обнимая жену. Реальность вмешивалась в грезы похрапыванием товарищей по несчастью, вонью, к которой Джеймс уже начал привыкать, и духотой, почти невыносимой, несмотря на то, что стало прохладнее.
".. И тогда старший брат отправился к знаменитому волшебнику Мерлину, рассказал ему обо всем что случилось, и спросил, не знает ли он, где леди Эллен..."
Забеспокоилась ли Мэри, или дуется, совершенно справедливо полагая, что он заночевал в управе, возможно, в лондонской? Догадается ли пойти к Хантеру и пройдет ли его путем хваткий, битый жизнью сержант? Джеймс тихо поднялся со своего одра и опустился на пол. Он не знал, полагалась ли ему тренировка или хотя бы прогулка, но от неподвижности тело оплывало слишком быстро. Обычно Джеймс отжимался, зажимая рукоять ножа в пальцах. Нож у него отобрали вместе с сапогами и мечом. Впрочем, сгодились и кулаки, и фаланги, и ребра ладоней. Скука и безделье - главный враг того, кто в это время успевал обежать добрую половину Бермондси.
"Прекрасную леди Эллен, наверное, унесли феи, - ответил Мерлин. - Ведь она нарушила священный обычай - обошла церковь против солнца! И теперь она в Темной Башне короля эльфов. Только самый храбрый из рыцарей может освободить ее..."
А еще было любопытно, положено ли в этой темной башне утреннее умывание? Иначе, пока Джеймс освободит себя или дождется храбрых рыцарей, пахнуть от него будет так, что противники на арене сами начнут валиться с ног.
- Держу пари, что ему через неделю надоест, - лениво донеслось из клетки Эспады, - ставлю кружку вина.
- Ставлю на месяц, - ответил Таран. - Выглядит очень упёртым.
- Это если доживёт, - засомневался безымянный.
- Доживу, - хмыкнул Джеймс, поднимаясь на ноги и с наслаждением потягиваясь так, что затрещали суставы, - привыкайте, джентельмены. Я бы поставил на полгода, не меньше, но самому на себя спорить как-то грустно.

Бравада... Скорее, стоило поспорить, как скоро он отсюда сбежит. Хотя, картина побега яснее не стала ни после умывания, ни после завтрака. Даже когда их впустили в огромный зал без окон, полный людей, Джеймс ничего не понял, кроме того, что все это находится под Лондоном. В зале было сухо, гуляли сквозняки и лежало тренировочное оружие. И становилось тоскливо, все напоминало казармы стражи, рядом с которыми были конюшни. Когда Хантер найдет Белку в конюшне при лондонской управе Ист-сайда? Когда прочтет записи в седельной сумке, с указанием перекрестков и имен, увидит пометку напротив Дубовой? Стоило ли ждать помощи, если выход пока не был виден? Воздух в зале пах Лондоном. Той странной, ни с чем не сравнимой смесью дыма, Темзы и людей, которую Джеймс особо остро чувствовал после душной камеры. Это означало, что где-то были ходы наружу. Быть может, недостаточные для того, чтобы стать лазами, но само их наличие приятно согревало сердце. А вот за оружие Джеймс не спешил хвататься - поразмяться он успел и утром, на арене же лучше оставаться темной лошадкой, не рисоваться перед противниками и надзирателями. И - наблюдать, потирая саднящие на щеке шрамы, чуть радуясь тому, что хотя бы не побрили.
Радоваться пришлось до вечера. Унылый, однообразный день в камере тянулся, перемежаемый лишь скудным обедом из творога и вина да праздными разговорами гладиаторов.
- Был здесь такой же, - вещал Эспада Джеймсу, - все о свободе мечтал. Бежать пытался даже, прямиком с арены, дурак! Добежал до Падлы, конечно. Ну а потом - снова на арену, что осталось-то. Зрители любят резню. Особенно дамочки. Что после вытворяют... Вспомнить приятно.
К вечеру явился Квинт с двумя крепкими парнями, загремел ключами от решеток. Темно-коричневый кожаный нагрудник был новым, пах кожей и тускло поблескивал тиснением - скрещенными мечами. Под него полагалась белая туника до колена и без рукавов, выдали и высокие сандалии с поножами, и кожаные наручи с теми же мечами, и шлем с алым гребнем.
В клетку Джеймса Квинт вошел сам, помог затянуть ремни на доспехе.
- Оружие перед ареной получишь. Сделаешь сегодня красиво - разрешу книги.
Гладиатор-скиссор как он есть... Джеймс вздохнул, благодарно наклоняя голову. Нагрудник был впору и это означало, что его выслеживали, знали слабости и на что способен. Невозможно так точно подогнать чужую броню, чтобы она села по телу, облегая его, не цепляя застарелых шрамов. Невозможно... Кто предал его? Кто описал так точно стати, что безвестный мастер смог сшить эту кожу , сделав родной? Неужели эта клетка и эта броня скоро станет смыслом его жизни, примирит с действительностью? Смирит? Неужели он будет сражаться за книги? За книги, м-мать... Джеймс сжал кулак и выдохнул, резко, закрывая глаза. Да, он будет сражаться, но не за книги, не за еду, не за вино и женщин. Не за все это, что почитают здесь за счастье. За себя. За свободу и Мэри. За Бесси и дом. Пусть даже придется получить здесь прозвище и передать весточку через случайную любовницу.
- Благодарю вас, Квинт.
- Влюби их в себя, - отозвался надсмотрщик, посторонившись и пропуская его к выходу.

Арена, засыпанная по щиколотку мелкой галькой, раскинулась под открытым небом. Или так лишь казалось. Синее, летнее, солнечное с бегущими белыми барашками-облаками оно было свободно, в отличии от тех четверых безымянных, что стояли на арене перед беснующейся, ревущей, пестрой толпой на трибунах. Мужчины, много женщин, подростки, все - одетые в яркие тоги, уподобили себя римлянам, а арену где-то под Лондоном - Колизею. Кровь еще не успела пролиться на гальку, впитаться в песок под ней, ею еще не пропах воздух, но смерть, бледная госпожа, уже парила на костяных крыльях над гладиаторами и толпой. Они были разными. Светловолосый, в темно-синем нагруднике с таким гребнем на шлеме, светлокожий и очень юный парень слева от Джеймса отчаянно трусил. Он нервно теребил подол туники, вздыхал, бормотал под нос о том, что магии нет, нет, нет... Другой, смуглый, статный, похожий на испанца в светло-серой коже, напротив, был невозмутим, глядел на толпу сквозь прорези шлема презрительно, свысока, как на грязную и гулящую девку. Третий, в зеленом, молился. Он молился все время, пока гладиаторов вели по полутемным коридорам к арене, пока Квинт пояснял, как привествовать толпу, пока шли к центру арены. Молился назойливо, громко, поминая Господа Бога и перечисляя почти всех святых. Толпа слышала его молитву - и смеялась, тыкала пальцами, дамы, чьи лица от жажды крови, от запаха смерти потеряли всякую миловидность, особо усердствовали в этом. "Каждому посылается столько, сколько он может вынести." Мысль эта преследовала Джеймса, когда он жадно глядел в это небо. Пусть его и не существовало, а за облаками были те же красные кирпичи, а над ними уподобился раю Лондон... Пусть. Сейчас не было ничего, кроме этого неба, и горячего песка под ногами, и мысли. Он не опускал голову, не молился, не боялся. Ничего не боялся сейчас, даже того, что больше не сможет увидеть детей и Мэри, не прижмет их к груди. Что есть сила, о толпа? Что есть битва? Знаешь ли ты, столикий и стозевый зверь, что это путь обмана? Грязный путь, но грязь смыть проще, чем кровь. Джеймс смотрел на толпу, запоминая лица - нет, оскалы. Напрасно они дали ему шлем - прорези затеняют глаза и можно заглянуть в лицо каждому, увидеть его. А увидеть - значит, схоронить в памяти. И когда он отсюда выберется... Эти лица вспомнятся, узнаются на улицах. А уж как припомнить им то, что Джеймс сейчас будет убивать стоящих рядом с ним мужчин - придумается само. Ни к чему думать об этом сейчас. Только небо. Только горячий песок. Только бой.
Отсутствия движения, покой привлекали внимание куда лучше, чем беснование. Посреди трибуны прямо напротив Джеймс заметил знакомое лицо, равнодушное, скучающее. Дочь камерария из Гленголл сидела рядом с пышной раскрасневшейся матроной, высокомерно оглядывая арену. По рукавам изумрудной, словно в насмешку над Сенекой, паллы шли широкие clavi. Матрона, у которой под белой, перехваченной верёвкой туникой, не было ничего, положила пухлую руку ей на колено, сбив аккуратные складки. Любительница кальянов едва заметно поморщилась, но накрыла ладонь своей. Наверняка прохладной и сухой. И тут же внимание отвлёк гнусавый звук труб слева.
Два прислужника распахнули чёрный занавес, открывая богатый трон. Зрелище словно переносило во времена Суллы, если не Нерона. На алых подушках раскинулся, положив ноги на подлокотник, стройный мужчина в лазурном бархатном колете поверх рубашки такой белой, что от неё почти резало глаза. Чисто выбритое лицо закрывала полумаска, затеняя глаза, но распорядителю - владельцу? - едва ли было больше сорока. Рядом с троном, у резных ножек полулежали две полуобнажённые женщины, прикрытые лишь кусочками ткани и стальных пластин. От позолоченных ошейников к трону шли тонкие цепочки. Рабыни не пошевелились, даже когда трибуны взорвались восторгом в ответ на ленивый взмах руки.
Увы, не был Джеймс Гаем Ганником, Квинт - Лентулом Батиатом, а вот этот хлыщ - императором. Да и нора эта не стала от высочайшего присутствия ни Колизеем, ни Ареной ди Верона... К тому же, дочь камерария заставляла пожалеть о том, что так и не заговорил с нею. Ведь простое "здравствуй" сейчас могло спасти. Упущенные возможности, допущенные ошибки... Где ты сейчас, сестра Делис, смилостивился ли над тобой твой небесный жених, принял ли в райские кущи?
Мужчина легко поднялся с трона и шагнул вперёд, по дороге небрежно потрепав одну из девушек по каштановым, как у Бесси, локонам. Та плавно, замедленно, как кошка, подняла голову, но владелец уже прошёл дальше, к краю помоста. Поднятые руки утихомирили толпу, и раздался сильный приятный баритон, заполнивший чашу, возносящийся к небу. Мужчина явно рисовался, но он и в самом деле был хорош: яркий, уверенный, изящный и одновременно - не знающий, куда девать силу.
- Дорогие друзья! Сегодня нам предстоит один из особых дней, что случаются, увы и ах, не так часто. Имею честь представить вашему взыскательному взгляду нового участника, мастера меча и безоружного боя, гордость королевской стражи! Разумеется, всё покажет первый бой. Первая кровь у ваших ног! Но!.. Все чемпионы арены когда-то выходили на песок впервые. Кто знает, может, сегодня начнётся и путь к богатству и свободе этого, пока ещё безымянного мужчины. Во имя зрелища! Во имя чувств, ибо бой есть ничто иное!
По взмаху руки дюжие парни в позолоченных масках увели гладиаторов в синем и зеленом, оставив испанца. Тот воздел меч, приветствуя толпу и владельца, презрительно кривя губы. И - вежливо поклонился Клайвеллу. Джеймс, с нескрываемым интересом слушавший речь о мастере меча и гордости стражи, хмыкнувший на первой крови - будто с девственностью предлагали расстаться! - поклонился в ответ, вскидывая круглый щит, прикрывая им бок.
Щитом от прямого удара в плечо Джеймс закрыться не успел, за что и поплатился плечом. Горячей струйкой потекла кровь, капнула на песок - и время снова распалось на мгновения, отключая голову и отдавая бой на откуп телу. "Восьмеркой" махнуть перед соперником и на последнем замахе, справа налево, атаковать, обозначив удар слева, уводя меч вправо и поднимая при этом щит. Шагнуть слева, приняв меч испанца на кромку щита - и сбросить его, провалить себе под ноги, впечатывая рукоять в затылок. Отойти, позволяя встать и бросить взгляд на публику, которую вряд ли когда-либо назвал бы почтеннейшей. Встретить щитом мощный засечный с длинной руки, а мечом - левый в противоход, пнуть испанца в голень, уворачиваясь от выпада. Вздохнуть - и заставить время течь, как обычно, хотя и очень быстро. Меч свистнул, целя ему по ногам, зацепив по поножам. Джеймс отшатнулся, переступая, упал в широком выпаде на колено, чем воспользовался противник. Споро развернув меч, он с силой ударил сверху. Щит, уже изрядно порубленный, выручил снова, удержав меч в расщепе кромки. И в этот же момент Джеймс, не вставая с колена, воткнул свой клинок снизу вверх, под грудину испанца. И встал, подхватывая умирающего мужчину, не давая ему упасть. Ощущать агонию человека, который не был преступником, даже врагом не был - страшно. Тоскливо. Больно. Особенно сейчас, когда надо бережно опустить тело на песок и улыбнуться этим беснующимся упырям самой своей обворожительной из всех клайвелловских улыбок, уповая на то, что и его пожалеет кто-нибудь, не оставит умирать в одиночестве, на липком от крови песке. "Прости меня, если сможешь." Вытащив из груди уже начавшего белеть испанца свой меч, Джеймс пару раз перебросил его из руки в руку, высоко подкручивая в воздухе, ловя за спиной, уподобляя клинок крыльям бабочки и горячо благодаря того сержанта стражи в Бермондси, что выучил молодого законника этим трюкам. Благо, с арены пока не гнали, а потому можно было поломать шута, выискивая еще хоть одно знакомое лицо на трибунах. И перед тем, как уйти в зарешеченную дверь, где уже маячил Квинт, Джеймс снял шлем, демонстрируя себя, приветствуя новоявленного цезаря и толпу. И подмигнул с улыбкой хорошенькой барышне в светлой палле.
Квинт одобрительно хлопнул его по плечу, закрывая за ним дверцу.
- Садись, - кивнул он на узенькую скамеечку и, не дожидаясь исполнения приказа, принялся осматривать рану. - Испанец был хорош, аккуратная дыра. Ну да кровью не истечешь, после боя перевяжу. Смотри.
На арене, меж тем, сошлись для боя тот, что трусил, и тот, что молился. Неуверенно, опасливо глядел на своего противника Трус, руки у него тряслись так, что меч описывал кончиком круги, а щит вовсе жил своей жизнью, гуляя то вверх, то вниз. Но мечом этот гладиатор, все же, владел - и владел неплохо. Удар ребром щита и одновременный с ним замах клинком снизу был сильным и быстрым. И бой был очень коротким - молитвы или нет, но зеленый рубил, как солдат, двигался, как солдат и убил своего противника тоже, как солдат: уложившись в три удара, один из которых был щитом по почкам. Представление этот победитель устраивать не стал, то ли не умел, то ли спешил на молитву. По крайней мере, арену он покинул быстро, забыв даже откланяться. Зрителям, впрочем, понравилось: провожали его восторженными криками, а не руганью. Видимо, к лаконичному стилю успели привыкнуть, или юноша любви не снискал.
Второй бой был сложным и казался бесконечным, хотя уложился, должно быть в пару минут, за которые Джеймс обзавелся первой раной на ноге и второй - в плече, глубоким порезом на щеке и растяжением в запястье. И убивать этого парня, хорошего, должно быть, солдата было больно не только в душе. И улыбаться публике, отирая стекающую по лицу кровь - было больно тоже. Скорбью саднили свежие раны, кровь смешивалась с ней, пьянила боем, печалила жалостью. И теперь, когда стало ясно, что на арену больше не погонят, нахлынула тоска по дому, по Мэри. И поклон толпе был глубже необходимого - не должны они видеть гримасу боли и закушенную губу.

На арену его и впрямь больше не повели, даже бои досмотреть не дали, чему Джеймс огорчился: знание ухваток противников очень полезно тому, кто твердо намерен вернуться к жене. Но зато вместо камеры была баня. Или нечто вроде турецкого хамамма, о котором так много и с восторгом говорили вернувшиеся с востока. И пока натруженные мышцы отзывались на горячую воду нытьем, пока маг-лекарь залечивал раны, оставляя аккуратные шрамы, мысли упорно свернули на проторенную дорожку. Дома, должно быть, Мэри уже глаза выплакала, что вряд ли. Конечно, жену Джеймс знал еще мало, но отчего-то казалось, будто бывшая мисс Берроуз не из тех, кто будет сидеть и кручиниться. Скорее уж, отправится искать. Если, конечно, он ей нужен. Резкий кивок головой лекарь, должно быть, принял за жест боли, но Джеймс всего лишь отгонял мысли всех узников и солдат, вынужденных быть далеко от дома. Нужен, разумеется, нужен! И ждет, и ищет! Сомневаться сейчас - только хоронить себя. Мысль эту он гнал и после, вытянувшись под тонким одеялом на топчане, борясь с жаждой и не желая вставать к кувшину с водой. Тяжело, привкусом своей и чужой крови, вплетались в жажду нелепые, ненужные убийства на потеху этим вурдалакам на трибунах. Предательством отдавала та улыбка девице в светлой палле. И сон бежал от этих чувств, маячил на ресницах, но не сомкнуть их было от вины, от тоски, от осознания того, что привыкает. Но все же, Джеймс заснул, заставил себя заснуть. Сон не приносит утешение, но он помогает забыться.

с Хельгой и Леокатой

День 3. (10 февраля 1535 г.)

К духоте привыкнуть было невозможно. Можно было перестать чувствовать вонь, не задумываться о новых шрамах и проснуться, не скорбя о том, что стал убийцей. Но как было привыкнуть к липкой духоте, льнущей к коже, обливающей жарким потом, зовущей головную боль? К тому, что воздуха не хватает даже, чтобы раз отжаться? Удушливые камеры заставляли мечтать о зиме. О снежке под сапогами, морозе и заледеневшему крыльцу управы. О ветре на утесе в Гринфорде и румянце на щеках Мэри. К тому же, лекарь раны хоть и залечил, но кровопотерю не восполнил, и Джеймса, которого привычка разбудила хоть и позже, но все-таки - рано, мучила жажда. После сотни отжиманий и подтягиваний на решетке она стала почти нестерпимой, и кувшин с подкрашенной вином водой, оставленный вчера Квинтом, показался мал. Впрочем, оно того стоило - решетка хоть и была намертво встроена в потолок и пол, несла в себе дверь, дребезжащую от каждого движения. Разболтанные петли, которые можно было перекосить и которые позволили бы открыть дверь, не имея ключа, порадовали Джеймса, учившегося у тех, кого он ловил. Правда, по-прежнему неясным оставалось, где выход... Но ведь как-то же сюда попадали! И слова Квинта о том, что выход только через арену уже не казались насмешкой. Зрители на свои места тоже сквозь мостовую не проваливались. И вряд ли они шли по Лондону в этих своих тогах. А значит, где-то здесь переодевались, какими-то ходами попадали на арену. Джеймс досадливо пнул свое ложе, тут же пожалев об этом - босая нога по извечному и неизменном закону подлости немедленно ушиблась мизинцем о доску. Пришлось лечь на пол, спасаясь от духоты.
"Что ж, попытай счастья, — ответил волшебник. — Только горе тому, кто отважится на это без доброго совета!
Но старшего брата не испугала угроза. Он все равно решил отыскать сестру и попросил волшебника помочь ему. Мерлин научил юношу, что ему следует делать в дороге, а чего не следует. И старший брат леди Эллен отправился в страну фей, а двое младших и королева-мать остались ждать его дома.

Проходит год, проходят два —
От брата нет вестей.
На сердце боль, в душе тоска.
Где ж избавление от злых страстей?"

Квинт, этот обитатель страны фей, появился спустя час. Бесцеремонно стукнул кулаком по решеткам соседей и не менее бесцеремонно воздел Джеймса на ноги, оттягивая губу и заглядывая в рот.
- Белые, - констатировал он, - с просинью даже. Почему не сказал, что кровь быстро теряешь? Получишь печень, сырую.
И заорал, уже выходя из камеры и не закрывая дверь:
- Встать, бездельники! В зал всем. Зажирели, с-сволочи. Час на завтрак и умывание.
Загрохотали двери других камер, когда помощники Квинта отпирали их, а затем хлопнула входная дверь и наступила тишина, в которой лениво зевнул Эспада, снова падая на топчан.
- Порезали вчера много, будет лютовать сейчас Квинт. А ты ничего, молодожен, чисто мельница бешеная. Если не плечо, раньше бы солдата заколол. Увидишь, сегодня записок от дамочек принесут.
Джеймс предпочел бы обойтись без записочек, без дамочек и без этой похвалы орка. И вообще - проснуться в своей постели, со своей Мэри. И помочь ей приготовить завтрак, чтобы потом в тишине спящего дома не столько есть, сколько любоваться юной супругой. Вместо этого пришлось искренне улыбнуться Эспаде, провисая в открытом проеме, прежде чем пройти к тазам с ледяной водой, что стояли в углу коридора. В углу, которого не могло быть, потому что выглядел срезанным. Или заложенным кирпичом. Что было с той стороны? Альков? Алтарная ниша? Пыточная - потому что место больше всего походило на тюрьму? Бывших тюрем в Лондоне Джеймс знал только две - Джонсборо и святого Августина Целителя. Первую переделали под богадельню, а вторую купил какой-то аристократ, чтобы превратить в особняк... Джеймс выпрямился над тазом резко, едва не опрокинув его. Проклятье, неужели - святой Августин? Гладиаторские бои - в самом центре Лондона? И это на него орет шериф за разгильдяйство?! И наверняка кто-то из стражи подкуплен. Не могут стражники не знать, что творится у них под носом, почти под носом шерифа и короля.
- Записки, - мечтательно протянул он, - с воли... Лучше бы лютню.
- Певец, что ли? - Орк тоже решил вылезти из своей норы и теперь умывался, демонстрируя причудливые шрамы на руках. - Это хорошо, всё - веселье. Вот если какая купит свидание на часок, попроси. Обычно не отказывают, если... постараешься.
После такого старательства Мэри и на порог не пустит, кажется. Впрочем, эта миссис Джеймс Клайвелл была умна и вряд ли позволила бы себе даже оплеуху, которой непременно наградила бы Дейзи. К тому же, Дейзи перебила бы всю посуду о его голову и никакие слова о том, что пришлось выживать, не помогли бы. И все же, осознание этой стороны жизни здесь стерло с лица улыбку.
- Не думай, - будто угадав его мысли, глухо отозвался орк, - здесь у тебя нет жены, у нее - мужа. Если умная - поймет... Когда вернешься. А не вернешься - так и не узнает ничего.
Джеймс благодарно кивнул, соглашаясь со словами Эспады. И снова склонился над тазом, смывая духоту пока еще не степлившейся водой.

В фехтовальном зале людей стало меньше, но зато оставшиеся размахивали деревянными мечами с таким упоением, что становилось ясно - вчера действительно вырезали многих, как и говорил Эспада. И оставшиеся боятся повторения резни настолько, что теперь ринулись упражняться. Сосредоточенные лица, напряженные мышцы... Атмосфера казармы, пропитанная обреченностью. Ни азарта, ни жажды боя - лишь затаенная боль. Но - не у всех. Здоровяк в центре, что легко вертел в руках тяжеленный деревянный чурбак, явно упивался своей силой, компанией и местом. Он снисходительно поглядывал на собравшихся, поигрывал мышцами, посмеивался тому, как неудачливый юноша с телом танцора получил по костяшкам пальцев и теперь дует на них, скрывая под улыбкой готовые брызнуть слёзы.
Джеймс сочувственно глянул на него, выбирая деревяшку потяжелее. Гладиус был лишен гарды, да и предназначался скорее для закалывания, чем рубки. К тому же, к смещенному в рукоять равновесию нужно было привыкнуть. Эх, где его собственные меч и любимый кинжал? Наверное, продали на черном рынке вместе с брошью и веревкой. Впрочем, все это были лишь вещи. Они не стоили жизней, не заслуживали даже мыслей. Оружие - дело наживное, стоит лишь выбраться. А вот те двое - испанец и солдат - больше никогда не увидят солнца, пусть даже и на арене.
- Смотрю, ты вписываешься. Привыкаешь не думать, - безымянный блондин из его отсека, подошёл неслышно, как кот. Крутанул гладиус в руке, над головой в косом замахе. - Им это нравится. Когда ещё и... напоказ, так?
Джеймс вздернул бровь, взвешивая чертовски неудобный мечик. Если бы он сам собирал людей, способных прорубиться к выходу, в одной камере, то непременно бы поместил туда "наседку". Подсыла. Бунт проще давить с искры, чем пытаться потушить пожар. Но и доверять хоть кому-то было нужно. Иначе не выбраться и не выжить.
- Актеров все любят, - обозначив выпад, одновременно пожал плечами Джеймс, - на них интересно смотреть. К тому же не думать - полезно. Ненужные мысли в голову не забредают, отчего актер только ярче становится. Знаешь такое - глупые мысли бывают у каждого, только умный их не высказывает?
Белобрысый пожал плечами, провожая его меч над плечом, а сам в ответ, не особенно вкладываясь, рубанул вертикально, но посреди движения отдёрнул руку, переводя в такой же ленивый колющий.
- Так ведь глупые мысли красть - себе хуже. А правильные слова всяко-разно до рая доведут - это любой священник скажет. Поговоришь, так ажно крылья вырастают.
Джеймс мысленно, но почти ощутимо, отвесил себе оплеуху, пропуская за бок деревянный клинок: с людьми стоило говорить нормальным, человеческим языком. Хотя бы иногда. И заговорил, атакуя небрежными, размашистыми ударами.
- Знаешь, я совсем недавно перечитывал Тацита. "Анналы", третий том. И римлянин там много пишет о гладиаторах. Он перечисляет их всех - секуторов, ретиариев, эквитов... Всех. Но самыми загадочными он называет мурмиллонов, бойцов, вооружённые мечами-гладиусами и овальными щитами, которые в большинстве случаев выступали в паре против более грозного соперника. Выразительные шлемы, увенчанные великолепными гребнями в виде полосатых рыб, помогали им в азарте смертельного боя находить друг друга, чтобы вовремя поддержать и защитить своего напарника. Загадка мурмиллонов состоит в том, что в случае гибели одного из двух бойцов, второй часто кончал жизнь самоубийством прямо на арене. Подобная верность объяснялась многими как доказательство дружбы, а некоторые считали, что такой финал - просто часть представления. И все же, как бы то ни было, вдвоем ведь проще, так? Даже если крылья солнце опалит, то и падать не так страшно.
- Представление - это важно, - белый отступал под ударами, плавно, забирая в сторону. - Зрелище всегда стоит делать так, чтобы его запомнили до смерти.
- Главное, - согласился Джеймс, в финте перебрасывая меч в левую руку и легко касаясь им плеча своего поединщика, - чтобы запомнили его мы, а не кто-то другой. К слову, - добавил он уже тихо, останавливаясь, - меня зовут Джеймс.
Сейчас он, как никто иной, понимал михаилитов. Запрет на личное имя здесь хоть и был неофициальным, но, кажется, исполнялся всеми. И нарушить его было... жутко, точно за это могли познакомить с тем самым Падлой, упоминания которого хватило, чтобы проникнуться здешними своеобразными правилами. Известно, хорошего человека Падлой не назовут.
Блондин помедлил, глядя на упёршееся в плечо острие и вскинул бровь.
- Недурно. А зовут... когда в толпе, в шуме, зовут Задранцем.
- Недурно, потому что неспешно, - вздохнул Джеймс, опуская голову и по почти забытой констебльской привычке оглядывая зал из-под ресниц, - в толпе и шуме, на скорости не поперекидываешь. Особенно бастард.
Руку для пожатия он предлагать не стал, и без того было сказано достаточно. Лишь улыбнулся Задранцу грустно, не скрывая чувств за бравадой.

Вечер всегда долог. Особенно, когда нет рядом Бесси и Мэри, когда запертая на ночь камера освещается лишь факелом в узком коридорчике. Когда обещанную книгу так и не дали, но зато выдали миску клейкой овсянки, которая не могла утолить голода Джеймса, намахавшегося мечом, пусть и деревянным. Оставалось лишь читать записки, которые выдал Квинт и лепить их на стену, смачивая в эле.

"Я не знаю, как я раньше жила без тебя. Скорее всего, я перепутала жизнь с существованием. Жизнь моя началась только тогда, когда увидела тебя на арене. Я знаю, ты станешь новым чемпионом, ведь я - твоя Виктория."

Лестно, очень лестно, дорогая Виктория. Льете елей, мирру и прочие высокопарные жидкости на израненную душу несчастного узника, которого может утешить лишь взгляд ваших прекрасных глаз. Джеймс хмыкнул, пришлепывая над головой первую. Он готов был биться об заклад, что подобные письма барышня пишет каждому, кто проявил себя на арене - и она это увидела. К тому же, с некоторых пор Джеймс предпочитал свою королеву ветров иным и находил имя "Мэри" красивейшим.

"Я хочу от тебя ребёнка. Мальчика."

Двух. А лучше - трех. И чтобы один из них был девочкой. Девочка с голубыми глазами Мэри, с ее пушистыми локонами и нежным личиком... Она не заменит Артура, не сравнится с Бесси, но любить ее Джеймс будет не меньше, чем старших детей, чем её мать... Реальность вырвала из мечты шлепком листка о стену. С его-то службой... Вырастить бы Бесси, к тому же не годилось оставлять Мэри вдовой, да еще и с ребенком на руках. И все же, вырваться отсюда стоило хотя бы ради этого видения.

"Хочу слышать твои шаги по песку. Видеть, как твой меч вонзается в плоть. Зажигать рассветы ласками. Хочешь, я расстелю роскошным ковром небо под твои ноги?"

Милая леди, неужели вы писали это письмо под диктовку маменьки? Так чисто, так округло и изящно, что невольно представляется юная барышня возраста Бесси, закусившая от усердия губу и выводящая пером буковки, не забывая при этом поглядывать в какой-нибудь "Письмовик". Не хотел Джеймс видеть небо под ногами, здраво полагая, что такую картинку видят лишь праведники в раю. Он мечтал о самом обычном английском, сером - зимой, лазурном - летом, небе над головой, о свежем воздухе и пении птиц. И никаких гладиусов в округе на много миль!

"Как ты себя чувствуешь после вчерашнего? Я знаю, что у вас лучшие лекари, но герой, поразивший меня своей отвагой, должен иметь самого лучшего. Я знаю, ты улыбался мне, я читала это в твоих глазах. Я дала сорок фунтов для тебя Квинту. Целую, мой герой, и поцелуем утоляю боль в ранах!"

Замечательно, спасибо, что спросила. Вот только камера мала, но на эти сорок фунтов можно будет купить побольше... Это письмецо Джеймс приклеил рядом с тем, что содержало ковровое небо. Очень уж они дополняли друг друга, будто писали их сестры. Скорее всего, эти сорок фунтов пока только лишь чуть покрыли его содержание, окупили вчерашнего лекаря и эту овсянку, которую есть было решительно невозможно, но нужно. Да и чувствовать себя содержанкой было мерзко. Пусть даже эта прелестница и полагала, что оказывает милость. Или демонстрировала знак внимания. К тому же, вместо денег Джеймс предпочел бы карту этого места и отмычки к дверям.

"Ох, я испытал оргазм прямо на арене, когда ты убил второго. Так... чисто, так эстетично. У меня есть ненужные слуги, и..."

Ох. Нет, чувствовать себя содержанкой - не мерзко, отнюдь. Даже как-то льстит, после такого-то признания. Досадливо помянув дьявола, Джеймс закинул записку в сторону нужной ямы. И перешел к другой, стараясь не думать о ненужных слугах.

"Я буду кусать тебя долго-долго, мучительно, до крови, и от этой боли будет сладко..."

Какое несчастье, что все это читалось не в управе, где был Хантер, умеющий поддержать разговор соленой шуточкой, и куда изредка заглядывала госпожа Инхинн, которая непременно бы поделилась острым, но профессиональным наблюдением об укусах. О, прекрасная Анастасия, дайте только время вырваться - и ваш верный поклонник Джеймс обеспечит работу, без которой вы, несомненно, скучаете в Бермондси. И первым на дыбу ляжет этот хмырь, Нерон Лондонский. Лазоревый колет, белоснежная рубашка, маска. Девушки у ног, опоенные чем-то. Чтобы так нагло, так бесстрашно вести себя, нужно быть королевским родственником, и это объясняло бы многое. Но об этом стоило подумать после обретения свободы.

"Мы с мужем выкупаем каждого гладиатора, выигравшего свой десятый бой. Всегда. На три ночи подряд. Но для тебя, актёр, готовы сделать исключение. Лишь победи ещё трижды! Пять - магическое число. И столько раз сомкнутся оковы и ударит плеть..."

Стоило победить только ради того, чтобы сбежать от них, если выкупают они к себе в дом, во внешний мир. Стоило проиграть разок-другой, чтобы не позволять издеваться над собой в какой-нибудь здешней комнате для свиданий, которая тоже могла быть выходом на волю. "Актер"... Джеймс поморщился, понимая, что такое обращение грозит перерасти в прозвище. Вас, господа, также стоило бы познакомить с Анастасией. Как много бы вы узнали от нее о плети! Хотя... Вам, вероятно, это бы даже понравилось, а потому, увы, этот Актер изыщет способ не попасть к вам в оковы.

"Я буду кормить тебя кремовыми пирожными с рук, мой ласковый, опасный зверь, а затем мы сольёмся в страсти под пологом ночи, под бархатным алым балдахином, и твои зубы на моём горле!.."

Тоскливо покосившись на овсянку, Джеймс вздохнул и отправил ложку, которую держал в руке уже давно, в рот. Остывшая каша вкуснее не стала, напротив, теперь ее можно было сравнить с соплями сказочных великанов. Да уж, не кремовые пирожные... Любительница зубов на горле отправилась к тому - или той, что предпочитал кусать сам. Редкая гармония, почти недостижимая в жизни. Вот и они с Мэри - разные, случайно встретившиеся, незнакомые толком друг другу... Но хотя бы не кусающиеся долго-долго и до крови. Думать о том, как могла бы покусывать Мэри было нельзя, равно, как и есть эту кашу. От первого волновалась кровь - и не только. От второго - протестовал желудок, который никак не хотел верить в то, что это пирожное.

"Люби меня на ежах."

Иди ты в...

с Леокатой

Раймон де Три и Эмма Фицалан

27 января 1535 г. Тракт Коулвилл - Стеббинг.

- Странное ощущение, - пожаловалась Эмма, задумчиво глядя вперед, поверх головы Солнца, туда, где неубитым жабдаром змеился тракт, - будто следит кто-то. Наблюдает. Выжидает. Предвкушает и мерзко хихикает.
Выжидающих наблюдателей, меж тем, в округе видно не было. Все тот же утомительно белый лес, окружающий дорогу, чья заснеженность заставляла мечтать хоть о клочке зелени, хоть о проплешинке мха, о ярком цветке. О вишнях, сладких, крупных, налитых до черноты, брызгающих во рту соком, приятно и надолго освежающим... С тяжелым вздохом Эмма отогнала эти мысли, взглянув на Раймона чуть испуганно. Тот поднял руку и остановил коня, внимательно оглядываясь. Спустя какое-то время покачал головой.
- Ничего. Вроде бы ничего. Только лес. Ты не можешь сказать - где, или что?
Пожалуй, еще хотелось яблок. Зеленых, чуть кисловатых, пахнущих свежо, с хрусткой кожурой и темными семечками внутри белой, влажно поблескивающей мякоти. Настолько, что Эмма испуганно подумала о том куске венца и его чудотворном для женского организма свойстве. Но для подобных причуд было бы все равно рано, травы пила она исправно, да и связь с Луной не прерывалась. А желание яблок, меж тем, усиливалось. Хотелось соскочить с лошади, бежать в заснеженный лес и искать их там, не находя. Точно зная, что зимой их там не будет. Тем более - зеленых.
- Не поверишь, - ошарашенно призналась она Раймону, - яблок хочу. Зеленых. Да так, что подумала бы, будто венец в этом виноват. Но, если разобраться, то точно нашептывает кто, чтобы хотела их и тебя за ними услала. Или сама искать пошла.
- Не пойду в заснеженный лес искать яблоки, - твёрдо ответил Раймон, подводя лошадь ближе. Смотрел он откровенно скептически. - Хоть зелёные, хоть красные. Как тогда, с кошками? А если коснуться цепи? Впрочем... можно связать и посадить вперёд себя, - предложение прозвучало вполне серьёзно, хотя глаза блеснули явно не по ситуации, в которой кто-то пытался умыкнуть, похитить и расстать.
- Нет, - Эмма даже раздосадованно стукнула кулачком по седлу. Яблок хотелось все больше, но к этому желанию теперь добавилась еще и вязкая терпкость молодой сливы, покрытой сизым налетом, желтой, сорванной прямо с ветки, - нет, не как с кошками. С кошками было затмение, будто все самое глубинное, низменное на поверхность подняли. А здесь - нашептывают. И теперь я хочу еще и сливу. Желтую. Прямо с ветки.
Пересесть в седло к Раймону, все же, пришлось. К счастью, без связывания, но под злобное ворчание о назойливых, не умеющих проигрывать богинях. Впрочем, желания отведать фруктов это не уменьшило, напротив, близость Раймона только подхлестнуло эту странную жажду. Так, что сам он запах неожиданно апельсинами и клубникой. Замерев в кольце рук, Эмма несколько мгновений боролась с этим странным желанием, а затем просто закрыла глаза и вздохнула. Солнце взбрыкнул, заржал, дернулся в сторону испуганно, пытаясь вырвать поводья из рук Раймона, а на дороге завихрилась, заплясала снежная поземка, скручиваясь в причудливые фигуры, которые Эмма чувствовала и с закрытыми глазами. Похожие то на женщин, идущих в хороводе, то на лебедей, то на причудливых драконов, они звали, пели разными голосами, уговаривали, обещали дом и покой, и Раймона в этом доме. Но Раймон, должно быть, видел лишь снег, а голосов и вовсе не слышал. Подспудно понимая, что разлучают, уводят, пытаясь уцепиться за разум, за своего упрямца, хоть за что-то, Эмма испуганно вскрикнула, обмякла в его руках, точно проваливаясь в обморок, не в силах бороться с этими голосами, заменяющими сейчас её собственный.
- Единороги, - резкий, на грани Фламберга, голос раздался над самым ухом, и она ощутила на щеке прикосновение мокрой холодной перчатки. - У них они наверняка есть. Эльфы же. Соберись. Ты - это всегда ты. То, что ты есть. Не то, что хочет сделать мать-настоятельница или древние, не то, как видят мороки или ещё какая дрянь. Не имеют значения ни астралы, ни одиночные камеры, пока ты - внутри себя. Когда сдирают покров за покровом, всё равно остаёшься - ты. И ты построена не вокруг мягких цветочных лепестков, которые можно рвать и мять, как угодно. Ты - феникс. Ты - стальные стены, поднимающиеся внутри и снаружи. Ты, пусть мельком - госпожа Берилл, михаилит в юбке. Леди Фламберг. Вон сколько - тебя. Есть, за что хвататься. Пусть глушат словами - их можно не слушать. Пусть хотят - это остаётся снаружи. Пусть показывают - это не имеет значения, потому что всё - снаружи.
Пальцы сжались на оверкоте Раймона, сами обвели вышивку, будто по ступенькам взбираясь к вороту, за которым скрывалась шея, обожглись о щетину. Голоса зазвенели в голове, заныли болью, заторопились, затараторили, убеждая горячо, истово, точно проповедь читая. Но Эмма уже очнулась, пытаясь стряхнуть их, слушая Раймона, жадно вслушиваясь в его слова.
- Больно, - пожаловалась она, открывая глаза, - они говорят так, что больно. Много их, много чувств, так много, что будто водоворотом унесло...
Поземка, обрывая на слове, уплотнилась, завихрилась в высокую женскую фигуру, соткала белоснежный плащ, высокую зубчатую корону, ярко-зеленые глаза и ворона на плече. Морриган - должно быть, это была она - раскинула руки в стороны, поднимая от земли снежную стену, улыбнулась злобно и холодно, глядя на Раймона. Ворон встопорщил снежные перья и намешливо каркнул. Снежная стена, лошадь Раймона и птица двинулись одновременно. Стена - вперед, лошадь - назад, разворачиваясь. Ворон и вовсе метнулся быстро, увеличиваясь в размерах, чтобы рассыпаться, стечь весенней капелью по невидимому щиту. Последнее, что смогла понять Эмма в этой сумятице - это чужое торжество, радость и то, что её выдернули из рук Раймона, несмотря на попытки удержать - и удержаться, увлекли вверх, в странно-теплый воздух. А потом стало темно.

Со Спектром

Оставалось ещё только гадать, почему проклятая королева не сделала этого раньше. И что стряслось с изначальным "у тебя время до Самайна". Или всё изменилось потому, что они с Бойдом поддразнили Морриган у того монастыря? Но нет, уже там она пыталась выманить Эмму из круга. И кой чёрт на весь лес не нашлось ни одного фэа, способного говорить?! Впрочем, такие мелочи Фламберга сейчас занимали мало.
- Немайн, одна из великих, тебя призываю.
Собственный голос казался чужим, неестественным. Не слышанным, кажется, вообще никогда, даже во времена, когда только пришли новости о новых, спаси Господь Англию, отношениях с короной. Впрочем, так могло казаться потому, что говорить приходилось громче обычного: мешал гул горевшего вокруг поляны леса. Под сапогами хлюпала вода, а изнутри и от браслета-накопителя тянуло пустотой. Разной, но в чём-то одинаковой тоже. А ещё саднило горло после того, как пришлось наорать на пару наёмников. Кой дьявол им приспичило тут проехать, когда требовалось убить... что-то?! Как михаилитов не видели. Не добавлял мелодичности и дым, поднимавшийся от кустов. В общем, погано говорилось. Со скрежетом. Он улыбнулся, не разжимая губ. Наверняка древние богини ценили деревья. Что ж, жаль. Заранее об этом как-то не думалось. И до сих пор терзали сомнения, что стоило обратить в ответы услуги демона. Если бы не слова Бойда о том, что верховная мешает и Бадб, и Немайн... и не память о том, что Эмма - поверила. И успокоила. Если бы. Раймон обвёл рукой поляну, покрытую растопленным снегом.
- В дом свой, окружённый стенами.
Молчание было ответом. Прошло несколько томительно долгих минут, когда лес, напуганный пожаром, зашумел снова, с надеждой и радостно, когда в небе заложил вираж крупный, иссиня-черный ворон. Немайн возникла на опаленной поляне, не успел Раймон и моргнуть. Только что был ворон - и вот уже стоит молодая женщина в ярко-красном платье.
- Меня призывают не так, - сообщила она сочувственно, неодобрительно оглядывая поляну, - но из уважения, все же, пришла.
За спиной рухнуло прогоревшее дерево, и Раймон виновато поморщился. Злость на себя уходила, оставляя только отрезанность и боль в обожжённых руках. Невозможность дотянуться до части себя. И горечь вины. Деревья были не виноваты. Да и никто, кроме него самого. Он вздохнул.
- К сожалению, молодых михаилитов не учат, как правильно призывать богинь. И я извиняюсь за лес. Иногда оно как-то... само? - оправдание было так себе, но Раймон с удивлением узнал в голосе тень обычной усмешки. Присутствие Немайн должно было злить ещё больше... - не для этого ли он выбрал именно её? - но не получалось. В её присутствии сам воздух вокруг, лес - успокаивались. Звенели тихо и мелодично.
- Морриган всегда была упрямой, как та красная корова, в которую перекидывается, - задумчиво сообщила богиня, подходя мягко. И бережно, точно Эмма, прикасаясь к рукам, - ну что стоит признать брак, верно? Не пытаться разлучить, заполучить светоч?
Она оглядела его ладони и покачала головой, но не осуждая, скорее - жалея. Ветерок взметнул длинные, блестящие, черные волосы, запутался в подоле алого платья.
- Когда призываешь стихию, защищайся другой, - назидательно продолжила она, наблюдая, как затягиваются, стираются ожоги, - или этому тоже не учат михаилитов?
Боль в руках уходила тоже, оставляя... то, что было Фламбергом, ушло окончательно, наплевав и на уставы, и на возможную надобность. Оставив пустого Раймона де Три, стынувшего на ветру несмотря на огонь вокруг и отсутствие боли в руках. Оставив касания, мягкие, заботливые, но, всё же, не касания пальцев Эммы. И почему-то больше всего занимал вопрос, почему Немайн так добра? Лечение, слова... подсказки, потому что ничем иным красная корова быть не могла. Несмотря на хамское приглашение, несмотря на деревья. Почему? Из-за вражды с этой чёртовой Королевой? Из-за Роба Бойда и Бадб? Или - просто, потому что?.. Из уважения? Странно. Сам он себя сейчас не уважал. Не мог. Раймон рефлекторно протянул руку, ища Эмму, но нащупал лишь воздух и сжал кулак. В любом случае, от доброты было лишь больнее, и это, как ни странно, помогало. Раймон де Три медленно вздохнул, выдохнул и улыбнулся уже по-настоящему, низко склонив голову перед этой ошеломительно красивой женщиной - пусть красота его сейчас и не трогала.
- Михаилитов учат многому, но, видно, был я нерадивым учеником. Глупым и поспешным. Поверхностным. Позволите торопыге начать сначала? Леди Немайн, хозяйка священной рощи, благодарю за то, что откликнулись на такой, хм, призыв. И за сочувствие - благодарю тоже. Спасибо.
Если эти слова теперь звучали глупо - что ж, заслужил. Нетерпение, насущная необходимость бились внутри, пытаясь найти выход, но они могли подождать. Обязаны были подождать.
- И, действительно, нужна нам одна стихия против другой. И мудрость нужна тоже.
- Леди у нас только одна, - не скрывая смешливой улыбки просветила богиня, прикасаясь рукой к единственному, тонкому, чудом уцелевшему клену. И явно прислушиваясь к нему, - которая жена лорда. Но... я понимаю, что ты хочешь вернуть девочку. И это заманчиво. Морриган непременно бы потребовала что-то взамен за то, что девочка уже почти сделала сама, хотя с Авалона путь и не близок. Я, Milteach Ceartas, не могу. Не только потому, что хочу жить, а твой названный отец недобр и упрям. И просто откажет нам с помощью, откажи мы тебе. Не ради вражды с Морри, но ради уважения к воину, чей путь на тропе Немайн искупил ошибки прошлого. Но пока Королева правит нами, нам недозволено помогать без... обещания. Равноценного. Чуть помочь, незаметно, неявно, светочу, который идет на собственный свет, я могу. Отвечать на вопросы - уже нет. Явно - нет.
Да уж, не явно. Не спрошенная, Немайн сказала всё, что требовалось, чтобы Раймону пришлось подавить желание оглянуться в поисках Эммы - уже сознательно. Почти сделала сама - отлично. Путь неблизок - хуже, но путь есть путь. И он рано или поздно закончится. Оставалось надеяться, что не через сотни лет, как бывало в сказках о фэа. Неясным оставалось и что означало - собственный свет. И что за тропа. И какие ошибки... хотя именно на этот счёт у него были догадки и воспоминания. Не шибко приятные. И даже с неведомо как исправленными ошибками - уважение? За что?
- Почему? - Немайн не скрывала, что читает мысли, но говорить вслух всё равно казалось более правильным. Вежливым. - Уважение - за что? Если на такие вопросы отвечать - можно.
Богиня улыбнулась, прижимаясь к клену, обнимая его и на миг показалось, что на ней странное, широкое и синее платье, а на голове - цветастый платочек. Это совершенно не подходило сцене, зато по неведомым Раймону причинам идеально сочеталось с частушками.
- Иногда одиночество — самое страшное из всех сражений, воин. И самый сильный противник. Можно ли не уважать того, кто бьется с ним - и побеждает? Того, кто пройдя эти круги цветов, которые и есть тропа, не свернул снова к бесчестью, но идёт своим путем, пусть тернистым, но - путем воина? Не оглядываясь назад, вот как сейчас. Сотни лет не пройдут, она сильная. И умная.
"Да. Сильная, умная и упрямая. И вернётся. Возвращается".
Оставалось ждать. Ждать - он мог, пока была цель. Звать, помнить. Ощущая, как уходит напряжение, Раймон подошёл к сгоревшему дубу и провёл рукой по чёрной корке. На лёд беззвучно посыпалась зола, и он снова виновато поморщился. Остатки силы говорили, что там, в дереве, ещё осталась жизнь, но... было ли это бесчестьем? Или зола удобрит землю, и на ней вырастут новые деревья, сильнее и выше? Сотворил он лишнее зло, или просто стал живым стихийным бедствием? Лес под пальцами ощущался... огромным, уходя гораздо дальше того, куда он мог дотянуться, особенно сейчас. Поляна казалась... несущественной, и, всё же, она была. Жаль, исправлять было куда сложнее, чем разрушать. Во всём. Хотелось согласиться, но Раймон покачал головой.
- Можно. Не уважать - можно. К тому же, сдаётся мне, я проиграл бы.
Кто мог знать об одиночестве больше божества? Бывает ли не одинока сущность, которая умеет ощущать всё? Читать мысли, понимать чувства? Дали ли они с Эммой друг другу - друг друга, оградив от одиночества, стали ли одиноки вдвоём в мире?
- Пожар даже полезен лесу, он убирает старые деревья. От корня пробьется молодая поросль, густо зазеленеет трава, вернутся птицы. А мертвое обовьют плющи, затянет мох. Вернувшись сюда летом, ты не узнаешь эту поляну. Она исцелится, очистится от ожогов, не будет больше пустой и одинокой. Как и ты. Как и Эмма, - богиня замерла, точно пробуя на вкус имя. Или прислушиваясь к его звучанию среди умирающих деревьев. - Роб, верно, рассказывал сказки? Он их знает много, но самая интересная - о Кухулине, воине зеленого Эрина. Он был обаятельным, этот полубог, хотя и странным. И он отверг любовь Старшей. С тех пор она ему мстила, обращаясь то угрем, то красной коровой, то волчицей, а то и вовсе - комком водорослей. И каждый раз ему удавалось ранить её. Однажды он повстречал как-то покалеченную старуху, доившую корову с тремя сосцами. Кухулин попросил у доярки молока, и та дала три порции молока, взятого от каждого из сосцов. Всякий раз мужчина благодарил старуху за новую порцию напитка, а у старой женщины от этого проходили увечья. Эта была Морриган, вылеченная таким образом Кухулином от трёх увечий, которые он нанёс во время схваток. Я помню, как он умер, этот Пес - пронзенный собственным копьем, стоя, привязанным к жертвенному камню. Ты владеешь копьем, воин, названный Фламбергом? Учат ли этому михаилитов?
"Эмма".
Интересно. Раймон помедлил, осознав, что почти никогда не называл её по имени вслух. Или вовсе никогда? Один-два раза? Берилл - да, но это совершенно другое. Обозначение для внешнего мира, для защиты, пусть оно и не работает именно так. А имя? Зачем оно? Он и так знает, что такое Эмма. И она всегда понимает, к кому он обращается. Эмма суть Эмма, и никто иной, подтверждать это словами было... необязательно.
- Справлюсь.
Михаилитов, скорее, учили работать с посохом, но Раймон был уверен, что сможет и вспомнить, и изменить. И ему нравилось, куда это идёт. Правда, было ли дело в копье или в том, кто им владел? Легендарные герои, казалось, справлялись с чем угодно в руках. Хотя, конечно, то, что он помнил про это самое копьё, звучало крайне... неприятно. Как Роб называл его когда-то? Га-Бал? Булг? Хорошая штука. Полезная, несмотря на то, что попробовала крови хозяина. Сгинувшая где-то во времена Кухулина, погибшего из-за вражды с Королевой.
- Легендарными герои становятся после смерти, - задумчиво сообщила Немайн, - а до того - живут, как и все. А уж сколько ошибок совершают... И не счесть, пожалуй. Вот только царица Скатах давно уж ушла в безвременье, да и копье Пса затерялось. Его и Бадб не найдет. Но, - богиня улыбнулась хитро, - каждый воин в старину должен был уметь изготовить себе оружие. Отыскать рябину, ровную, пригодную для древка. Выковать перо-наконечник к нему, заговорив четырьмя стихиями. Украсить древко рунами, правильными и нужными, ведь красота - это гармония в душе, а каждый воин - еще и бард...
Договорить она не успела, так же, как Раймон не успел додумать о том, как оценивают правильность рун и кто бы подсказал стихи. И что за обещание за такое спрашивают. Сбоку, над обгорелыми кустами, ярко вспыхнул феникс, расправил темные крылья, и на грязный от сажи снег рухнула Эмма. Бледная и чуть осунувшаяся.
Почти как в Глостере. Но и не как в Глостере. Не обращая внимания на грязь, Раймон опустился рядом на колени и приподнял девушку, прижимая к себе. Для слов и вопросов время будет потом, а пока что он просто прикрыл глаза, вдыхая запах и тепло, забыв и про обещания, и про Немайн.

с Леокатой

Должно быть, здесь время текло иначе, на этом странном, летнем острове посреди моря тумана, настолько плотного, что не было видно даже горизонта. Впрочем, Эмма красоты острова и не рассматривала, успела лишь увидеть рощи, полные цветущих яблонь да зеленые луга, когда Морриган, упиваясь, наслаждаясь своей победой, пронеслась с нею по небу. Светлый храм-дворец на высоких колоннах и вовсе не впечатлил - Эмма тосковала. Она не позволила себя раздеть, хотя молчаливые, услужливые девушки, больше похожие на жриц, предлагали ей такое же, как и у них одеяние. Не приняла еду, несмотря на то, что там были эти самые зеленые яблоки. И упрямо молчала, не отвечая на вопросы, ни кивком, ни движением ресниц не давая понять, что слышит их. День сменил ночь, когда руки тускло засветились во тьме огромной комнаты, куда ее поместили. Страха не было, но на смену обреченности пришла надежда. Если феникс загорался, значит, её звал Раймон. Значит - нужна, тоскует, как и она сама. И когда пламя охватило её всю, когда за спиной с шумом развернулись крылья темного огня, Эмма внезапно поняла, что видит собственный свет. Слабой, трепетной точкой сиял он вдали, отражаясь... От Дика? С изумлением поняв, что брат - её собственное зеркало, Эмма ступила на тонкую, едва заметную полоску отраженного света, пошла по ней, балансируя, как по тонкой, прямой жердочке, чтобы спустя несколько шагов свалиться в сугроб и оказаться в объятиях Раймона, чувствуя снова себя цельной. Прикасаясь к его щекам ладонями, губами к губам, она не чувствовала даже холода снега, не видела опаленных деревьев и Немайн. Все это Эмма заметила после, когда смогла оторваться от Раймона. Немайн кивнула ей и из умиленно улыбающейся женщины превратилась в ворону, вспорхнувшую на голову к Розе.
- Что ты с собой сделал? Почему так больно было?
- Сделал? - Раймон проследил её взгляд и неловко повёл плечами. - А. Да, в общем, обжёгся. Слегка. Пока тут вот... расстраивался. Прости.
От "прости" Эмма поморщилась, прикоснулась к его щеке еще раз. Прощения просить должен был не Раймон, и не она у Раймона. Морриган, сама того не желая, создала для них еще один повод быть вместе. Даже угроза Самайна померкла рядом с этой разлукой, с угрозами новых разлук.
- Я есть хочу, - пожаловалась она, стараясь отвлечь Раймона от самоуничижения, которым тот занимался, похоже, под стать ей. - У них ничего не ела, вспомнила сказки няньки о яблоках Авалона, вкусив которые человек уже не может прожить без острова. И на снегу холодно. И...
Она покосилась на весело каркнувшую Немайн, которая топталась на голове невозмутимой лошади Раймона. Слабое, одобрительное присутствие этой богини Эмма ловила, идя по лучу, и от этого становилось спокойнее. Хотя и не должно было.
- У нас новый питомец?
Поднимая её на ноги, Раймон усмехнулся и сверкнул глазами, снова став собой.
- Мы поговорили об искусстве. Ну, не считая того, что без неё было бы гораздо... больнее. И, кажется, я понял одно: чтобы не разлучаться вот так, придётся учиться что-то там слагать. И петь. А ещё - резать по дереву. Виртуозно. И я даже подозреваю, что это как-то связано со внутренним состоянием, с самой сутью, которую придётся чуть править... - он вздохнул. - Жуткая судьба. Правда, не очень понятно, во что нынче такие уроки могут встать в этом мире. Или в любом другом.
- Это очень остепеняющее занятие - резать по дереву, - серьезно согласилась Эмма, - только проповедовать не начни. И... деву Марию я тоже вряд ли терпеть стану. Кажется, я ревнива.
Подивившись своему спокойствию, своему тону, хотя иная сейчас бы заливалась слезами, картинно заламывая руки и требуя утешения, она прижалась к Раймону, обнимая за талию, вцепившись в пояс. Страшно было отпустить, обнаружить, что ей все это снится, что она по-прежнему на острове, в пустоте и холоде, несмотря на тепло комнаты. Но отпускать, все же, пришлось. Ворона каркнула, зачем-то дернула Розу за челку и сообщила голосом Немайн:
- Обниматься лучше в теплой таверне. Ибо там - порог, через который без приглашения переступать не могут. И кольцо рук, которые можно назвать домом.
- Где бы найти такой порог, чтобы эту... закавыку решил раз и навсегда, - пробурчал Раймон, подсаживая Эмму в седло Розы. Кажется, намёк богини про кольцо рук он принял близко к сердцу. Или просто не хотел расставаться снова, даже на время.
Немайн каркнула весело, но Эмма чувствовала странную грусть богини, ее одиночество, ставшее особо острым, когда богиня смотрела на них.
- Порог найти несложно, - сообщила она, - гораздо сложнее услышать беззвучие, насладиться тишиной в себе. Позовешь - приду.
Ворона вспорхнула, уронив перо, каким-то чудом запутавшимся в гриве Розы, и спланировала куда-то за деревья. Проследив за ее полетом, Эмма вздохнула, оглядывая свои грязные юбки и не менее грязные штаны Раймона. В ближайшем городке придется менять гардероб. Сажа не отстирывалась ни с бархата, ни с дорогой шерсти. Впрочем, сейчас это было совсем неважно.

Со Спектром

29 января 1535 г.
Сафрон-Уолден, Эссекс.

Улочки Сафрон - Уолдена, стекающиеся узкими и очень извилистыми ручейками к замку местного владетеля, предусмотрительно расположившего его на высоком холме, были пусты. Не работали лавки, несмотря на то, что дело было к полудню, не сновали прохожие. Даже управа констебля, напротив которой располагалась таверна, названная "Четыре карпа". Карпов на вывеске было три, а у входа мялся мальчишка, продрогший от стужи и снега. Снежный буран, послуживший причиной опустевших улиц и закрытых лавок, до красноты и белых пятен отхлестал его по щекам. Мальчик хотел есть и в тепло, а еще он хотел спать и ему было страшно. Но в таверну его не пускали - оборванец и денег нет.
- Давай его хотя бы накормим? - С жалостью попросила Эмма, потянув Раймона за рукав..
Тот, оценив ребёнка взглядом, поднял бровь и преувеличенно тяжело вздохнул.
- Хотя бы? Тут, кажется, нужно продолжать ванной, развивать новой одеждой и завершать выяснением, почему такой оказался на улице. Но, поскольку одежда пока что, кажется, недоступна - конечно, накормим. В конце концов...
- Шанс должен быть у каждого, - закончила Эмма, подходя к ребенку. Тот взглянул испуганно, но держался с достоинством, не опуская ясных, карих с прозеленью глаз. Грязный и худой он, тем не менее, был рослым, с правильными чертами лица, а когда заговорил - стало понятно, что мальчик из хорошей семьи.
- Миледи, милорд?
Парнишка говорил спокойно, даже обреченно, не испытывая надежды.
- Как тебя зовут? - Поинтересовалась Эмма, наклоняясь к нему.
- Эрдар Глендауэр, миледи, - честно ответил мальчик, опасливо глядя на Раймона.
- Воспитание, имя, - на ходу стягивая перчатки, Раймон встал так близко от Эммы, что тепло чувствовалось даже через одежду, и кивнул мальчику, как равному. - Пойдём внутрь. Там тепло и кормят, и с нами - никто не выбросит на мороз.
Эрдар вздрогнул, глянул на орденское кольцо и, чуть успокоившись, поклонился. И открыл дверь для Эммы, вздохнув с тоской, которую Эмма никак не могла для себя пояснить.
- Благодарю вас, милорд.
Трактирщик, для разнообразия не полный, а какой-то даже поджарый, на мальчика покосился злобно, но смолчал, лишь подобострастно откланялся Раймону, выставляя на стол кувшин с горячим вином и три глиняные кружки. Мальчик уселся за стол лишь после того, как придержал стул для Эммы. И жадно уставился на блюдо с сыром и караваем, что принесла служанка. Таверна, как уже привычно оценила Эмма, была не худшей, но и не богатой. Чистые столы и посуда, но - скудно обставленный, небольшой зал с одним камином и даже без пучков трав под потолком. По полу с каким-то озадаченным видом ходила курица и, как подозревала Эмма, на него же и гадила.
Разливая ароматное, не разбавленное вино по кружкам, разламывая хлеб, Раймон покосился на мальчика и вздохнул.
- Ешь. Просто не торопись, если давно голодаешь, - подавая пример, он с видимым удовольствием закинул в рот кусочек пряного твёрдого сыра. Невзирая на то, что перекусить они успели ещё по дороге.
- Благодарю вас, милорд.
Эмма с досадой покосилась на мальчика, который, кажется, говорить больше ничего и не собирался. Но ел Эрдар аккуратно и не спеша, хотя и полыхал холодной голубизной голода. Деликатно ел и воспитанно, явно умея держать себя за столом. Также неспешно и степенно он поел и похлебки, и чуть захмелев от вина, заразив этим Эмму, снова поклонился, выжидательно и с боязнью уставившись на Раймона снова.
- Благодарю вас, милорд.
Раймон же положил подбородок на руки и с интересом взглянул на Эрдара в ответ. Но обратился к Эмме.
- Хм. Дорогая, кажется, его придётся ещё и отмыть. Иначе есть не получится.
Эрдар ответил прежде, чем Эмма успела укоризненно глянуть на Раймона и рассмеяться.
- Есть? Значит вы не... Не будете меня... со мной... - мальчик замолк, полыхнул желтым и серым, шафраном и перцем, - страхом, и добавил тихо, очень тихо, - утешаться?
Раймон скривился и пробормотал себе под нос что-то явно неприличное, в чём угадывалось почему-то отдельное: "putain de...", "de merde" и ещё что-то совершенно неразборчивое в адрес Господа, но уже на английском. Длиннее. Выговорившись, покачал головой и глянул сочувственно.
- Нет, парень. Мир, конечно, штука прегадостная, но, хм, утешаться не станем. Есть, пожалуй, тоже.
- А что будете? - Осмелел мальчик, подтягивая к себе сыр, - ну зачем я вам?
Эмма лишь вздохнула, подзывая к себе служанку, чтобы распорядиться насчет ванны. Ванн. Потому что смыть с себя Авалон хотелось очень. Да и Эрдар успокоился, притух, начал сиять нежными, персиковыми оттенками, оттаивал.
Раймон пожал плечами.
- Низачем. Просто так, потому что шансы - бывают. Должны быть. Даже спрашивать ничего не стану. Хочешь - сам расскажешь, не хочешь - в душу лезть не станем. Еда, ванна, одежда... - он глянул на Эмму. - Орденское ведь мы так и не вернули кастеляну?
- Не вернули, - мотнула головой Эмма и снова глянула на мальчика, - но... Эрдар, все же, хоть милорд муж и обещал не спрашивать... Ты ведь из знатной семьи, из Уэльса. Как ты оказался здесь?
Мальчик мрачно глянул на нее, вздохнул - и заговорил, крутя в руках кубок. Эрдар Глендауэр оказался в Сафрон-Уолден случайно. Убежав из монастыря в Филикстоу, куда был отдан в послушничество. Пятый в семье, он не мог рассчитывать на наследство, а духовную стезю родители сочли вполне подходящей для своего отпрыска. Вот только не знали лорд и леди Глендауэр он нравах, царящих в той обители. Настоятель продавал своих юных послушников для утех знатным извращенцам. После одного, особо жесткого и весьма похожего на Раймона, Эрдар сбежал. И долго шел через весь Эссекс, чтобы оказаться здесь, у этой таверны, куда не пускали и где не подавали даже объедков.
- Я испугался, когда увидел вас, - повествовал мальчик, волнуясь, снова светясь голубым. - Так похожи! Но я не хочу туда, я... лучше замерзну!
- В резиденцию? - Участливо вздохнув, Эмма глянула на Раймона.
Мальчика было жаль. Даже очень жаль. Сбежав из обители, где хотя бы не насиловали физически, Эмма как никто понимала страдания юного Эрдара, его страхи и опасения.
- А куда сбежал-то? - поинтересовался Раймон. - Просто подальше, или всё-таки есть где-то родня, которой не всё равно?
- Куда глаза глядят, - мрачно нахохлился Эрдар, - в обители меня все равно уже мертвым назвали, небось. А дома... Ну, они бедные очень, снова отдадут куда-нибудь. А отец еще и пьет, мать бьет, нас всех бил. Лучше умереть, хоть отмучаюсь.
- Ну, если всё равно, куда... Тогда миледи права. Мы советуем юго-запад, - серьёзно кивнул Раймон. - Тебя не учили магии, но я чувствую её внутри. Вижу потенциал, вижу стать и воспитание. Сдаётся мне, ты придёшься ко двору в Ордене. Легко не окажется, ни сразу, ни потом. Но, всё же, жизнь будет... интересной, - закончил он с улыбкой, кладя ладонь на руку Эммы. - И просто - будет. Будущее. Если, конечно, ты хочешь этого сам.
- А если родители меня найдут, то я их не узнаю, - понятливо кивнул парнишка, - а как я туда попаду, в Орден? Я же сам не...
Он осекся, испуганно выглядывая за спину Раймона. Глянув на дверь, Эмма сжала пальцы своего упрямца - к ним приближался местный констебль, не поленившийся выбраться из дому в такой буран. Рыжеволосый, низенький и крепкий, как дубок по осени, он шел легко, будто плыл над полом. И еще ему было любопытно и как-то беспокойно.
- Господин михаилит? - поинтересовался он, останавливаясь у стола и закладывая руки за пояс. - Дозвольте словечком перемолвиться?

с Леокатой

Констебли Раймону как-то не нравились, за - пока что - единственным исключением. И после Клайвелла им встретился Глостер. А сам он после Глостера выжег небольшую толику леса, что вполне могло не понравиться властям. Если бы кто-то пожаловался. А жаловаться - было, кому. Двоим... или троим? Или их было пятеро? Он улыбнулся.
- Разумеется. Михаилит Фламберг, к вашим услугам. Если дело никак не может ждать, то - слушаю, мастер?..
- Джон Холд. - Констебль, не дожидаясь приглашения, уселся на стул рядом с Эммой, и выложил широкие, покрытые веснушками ладони на стол. Ладони заняли добрую часть столешницы и выглядели обещанием знатных кулаков. - Так вот, господин Фламберг, дело ну никак ждать не может. Потому что последний михаилит здесь был с неделю назад, а оно три дня как бушует. То в леске, а то и селение заглядывает. Пока с окраин людей тащит, но оно ж во вкус, значит, входит!
Констебль замолк, глянул на мальчика неодобрительно и нахмурил брови. Эмма не менее упрямо нахмурила брови и встала из-за стола, уводя Эрдара наверх, в недавно снятую комнату.
- Он не причинит вам проблем, - заметил Раймон, проследив взгляд констебля, и наклонился вперёд. Работать не хотелось отчаянно, но, всё же... - Не расскажете подробнее о том, что именно бушует? Как выглядит, как тащит, кого именно тащит, как часто тащит? И всё остальное, что может оказаться полезным. Возможно подробнее.
- Здоровенная тварь такая. - Холд ладонью отмерил в воздухе расстояние и тварь получилась высотой со стол. - То ли собака, то ли ящерица. О шести ногах, глаза в темноте оранжевым светятся. Орет противно и люди вроде как сами за ней идут. Сам видел, но на меня как-то слабенько оно...
Констебль побарабанил пальцами по столу, разглядывая орденское кольцо, рукава оверкота, лицо.
- Казна сто дает, - сообщил он, - ну и староста, может, мошну потрясет. Потому что торга никакого ведь, торговцы боятся.
Дахут. И констебльская брошь, значит, защищает от прямого воздействия, но ничего не делает со звуковыми волнами. Впрочем, этого стоило ожидать. И стоило запомнить.
- Три дня... и многих увело? И куда уводит, по направлению-то? И откуда чаще всего?
Вопрос цены он пока оставил. Не нравилось совпадение, по которому дахуты заводятся аккуратно после визита предыдущего михаилита. Не нравилась невозможность брать с собой на охоту Эмму и не нравилась идея с ней расставаться.
Вздохнувший констебль тоже выглядел мятущимся. Он проследил взглядом за вернувшейся, усевшейся на колени Эммой, которая тихим шепотом, обжигая дыханием ухо, сообщила, что мальчик искупался и рухнул спать. Еще раз вздохнул.
- Вчера ростовщика сманило, - проговорил он, - по совести сказать, по нему никто плакать не будет. Но человек, все же.
- Нападает только ночью? С какой стороны? - терпеливо повторил Раймон. Кажется, даже через защиту дахут хрипел куда сильнее, чем он сам помнил по обучению.
- В сумерках, - покладисто согласился констебль, встряхивая головой, - из леска, что с западных ворот.
Эмма вздохнула, цепляясь рукой за плечо, явно не желая отпускать снова, в ночь и холод. И, всё же, идти было нужно. И в ночь, и в холод. Дахут, действительно, пока что просто приглядывался, и, если не убить, вполне продолжил бы убивать и дальше. Хотя плата... дьявол. Мужчина был в таком состоянии, что с ним не хотелось даже торговаться. Никакого удовольствия. Равно не хотелось искать старосту, уговаривать его трясти мошной, пусть в той наверняка водилось достаточно денег: городок не производил впечатления бедствующего. Но сто фунтов за крупного и наверняка злобного дахута... даже при наличии туго набитого кошелька Раймона от этого коробило. А ещё требовалась смена одежды. Красивой. К хорошему привыкалось на удивление быстро.
- Сто пятьдесят фунтов, но старосту трясти вам. Куда как проще будет. Идёт?
- Идёт, - кивнул Холд, подворачивая лакцаны на своем оверкоте, - стрясу. Старосте и самому надо это. Торга ведь нет. И ростовщика сожрало.
- Надо начинать вышивать, - тихо и задумчиво проговорила Эмма, обнимая за шею, - ночью, видимо, меня ждет штопка.
- Может, получится его спокойно и безопасно зарубить, пока будет грызть мальчика, - возразил Раймон. Мысль пришла в голову неожиданно, но оказалась недурной. Кажется. И не оставлять Эмму наедине непонятно с кем, и проверить, как будет ребёнок реагировать в опасной ситуации. Полевые испытания. Определённо. И почти не приманка. К тому же, он был почти уверен, что сможет перебить воздействие мерзкого собащера. Почти не опасно. Бойд бы наверняка одобрил. Перебивая возмущённый ответ, он повернулся к констеблю снова. - А как звали того михаилита, неделю назад? Как выглядел?
Эмма больно ущипнула за ухо, фыркнула негодующе, но промолчала.
- Так Шафран, - даже удивился констебль, - рыжий такой, веселый. Только ведь тихо было, он и уехал, даже не ночевал.
- Жаль, - вздохнул Раймон, ловя Эмму за руку, чтобы не допустить повторения. - Придётся вам обойтись злым и чёрным. И ночующим.

Со Спектром

Осмотр окрестностей, впрочем, чуть не заставил отказаться от идеи брать с собой Эрдара. В леске недалеко от тракта, где нашли ростовщика, действительно обнаружились следы дахута. Собащер был молод и нагл, почти не прятался, оставлял клочки шерсти на деревьях, отмечая территорию, драл кору когтями, но главное: голосил так, что пройти по следу оказалось нетрудно даже в буран, который так и не думал прекращаться. Раймон прошёл только до первой охотничьей лёжки. Осмотр принёс немного укращений, изящный кинжальчик и тело мужчины - настолько изуродованное, что распознать его не было никакой возможности. Это было относительно нормально. Что нравилось меньше, а, точнее, не нравилось совсем - это следы присутствия заклинателя зверей и его магии, старой, еле заметной, не свежее недельной давности. Сочетание дахутов и заклинателей не нравилось Раймону категорически. Сочетание заклинателей, дахутов и леса - вдвойне. И, всё же, след магии был слаб. И Шафран, чей след Раймон почуял тоже, ничего не нашёл. Тоже неделю назад... Он потратил ещё какое-то время, пробираясь по снежному лесу, скорее полагаясь на ощущение магии, чем на глаза, но поймал только слабый отклик огненной магии. Кто-то из жертв сопротивлялся? Возможно. Так же возможно было, что и заклинатель давно ушёл дальше по тракту. Возможно. При некотором оптимизме в это даже можно было попробовать поверить. К сожалению, с оптимизмом в последнее время было как-то плохо. И, всё же, доказательств присутствия чего-то кроме дахута, найти не удалось.

- А у вас меч орденский, да? А что это за чудище такое? А как вы его убивать будете?
Эрдар в лес согласился идти сразу, радостно, точно на обычную охоту брали. И принялся споро собираться, ловко подворачивая рукава большеватого на него орденского оверкота. Упрямо игнорируя нахмуренные брови Эммы и ее возражения. "Мы, мужчины," - гордо произнес он, алчно поглядывая на кинжал Раймона, которого, впрочем, ему никто давать не собирался.
Почти приманка была громкой и фонтанировала эмоциями на весь лес, что было хорошо. Пока что. И, кажется, не ожидало ответов, тоже неплохо. И не боялась - что было совершенно зря. Дахуты, как и прочие эмпаты, куда охотнее шли на неуверенность, страх, опасение заблудиться и прочие качества вкусного ужина.
- Наполовину ящерица, наполовину зверь, - негромко заметил Раймон, отвечая на важную часть вопросов. - Быстрый, опасный, и, главное, умеет воздействовать на волю. Подавлять, уводить. Попробуй выстроить стены в разуме, как я объяснял по дороге. Без тренировки это работает не слишком хорошо, но всё-таки что-то.
- Я пробую, - радостно согласился Эрдар, болтая ногами, - я представляю, что меня тут нет и вообще я - трава. А трава же думает не так, как люди, правильно? И траву, наверное, оно не ест?
Раймон хмыкнул. Трава так же обычно не радовалась охоте, не интересовалась чудовищами и мечами. Максимум - косами. А ещё он начинал искренне сочувствовать Бойду. И недоумевать, что, дьявол подери, могло вызвать хоть у кого-то желание стать магистром над молодняком. Или, если взглянуть чуть дальше, желание стать родителями. Отстранившись от болтовни, пропуская её мимо ушей, он сосредоточился на лесе, затканным белым пологом. Не так, как это сделал бы обученный Эрдар, не так, как Свиристель или Бойд, а по-морочному, сливаясь с душой, чувствами спящих деревьев. Походя в этом на... Эмму, которая дулась и упрямилась, несмотря на боль в уколотом пальце... Осознание чуть не выбило из лёгкого транса, но Раймон удержался, вцепившись в ощущение голода и любопытства, которым тянуло слева, за упорядоченный хаос с ноткой злобы, исходивший от крупного чёрного ворона, кружившего над головой. Не Морриган, Немайн. Богиня наблюдала тоже, но иначе, чем собащер. Расчётливо. Нравилось это не слишком, но... баланс сил ещё предстояло осознать. До этого выносить оценки лучше было по делам. Узнавать и думать.
- А если ему отрубить голову, оно не оживет? - Продолжал выдавать вопросы Эрдар, замолкая лишь для того, чтобы проводить взглядом очередную сойку. - А вот если оно укусит - что будет? А можно я его потом поближе посмотрю? А мечом оно убивается или вы будете колдовать? А почему миледи так злилась? О, какая странная ворона! Черная - пречерная, почти синяя! И большая! А зачем она на левый бок завалилась в воздухе и ныряет в лес?
Ворона и впрямь кувыркнулась через крыло, привлекая внимание, и вильнула влево, низко снижаясь над деревьями.
- Миледи злится потому, я небрежен, поспешен, неосторожен и слишком люблю игры, - провожая взглядом Немайн, Раймон уже разворачивал Розу.
Хотя на деле Эмма ощущалась скорее как "ну куда тебя несёт, на съедение этим воронам?..", уточнять как-то не хотелось. Слишком многое пришлось бы объяснять. По этой же причине не уточнил он про охотничью ворону. Дахут двигался к тракту, с ленцой, неторопливо. Не обращая внимания на лошадь и двух путников в лесу, что уже вовсе никуда не годилось. Даже почуяв сталь и огонь, хищник едва ли стал бы их игнорировать... раскинув сеть дальше, Раймон выругался уже вслух. По тракту двигался всадник, который явно и привлекал собащера, хотя и был дальше. Зря он взял мальчика.
- Что бы там ни было - не вмешивайся. Будь... травой. Не отвлекаясь.
Накопитель холодел всё больше, и в сознании возникали новые образы. Полнее. С тракта - ворчливая жалоба Шафрана, который никак не может отыскать дахута. Самка в лёжке глубоко в лесу. Там же - девочка на дереве, пылающая раздражением. Две связанные цели, наверняка сохраняющие связь. Яркий, напоказ, голод собащера. Стоило, конечно, оставить самца Шафрану, а самому заняться этим крайне интересным ребёнком. У дахута не было шанса. Обычно. Когда дар михаилита работал, а вокруг не бушевала метель. Пусть снег стихал, но подкрасться под его покровом у приземистой серой твари всё равно могло получиться. А при ветре, который дул с тракта... Раймон выругался снова, вслух, пуская лошадь рысью наперерез твари. Дахут, несмотря на молодость, был опытным охотником. И, кажется, предпочитал нападать сзади.
Немайн предостерегающе каркнула, уходя над деревьями еще левее, что отдаляло тварь лишь на малую толику. А вот ошеломленному выражению лица Шафрана можно было и позабавиться. Рыжий михаилит, когда Роза рывком вынесла Раймона на тракт, сначала схватился за меч, а потом выругался в три коленца.
- Фламберг, ты белены объелся, что ли? И, - он изумленно уставился на мальчика за спиной, - куда жену дел? Поменялся с кем-то на оруженосца?
- Нет, этот в довесок, - лошадь Шафрана выглядела свежей, словно он ехал из соседней деревни. И это было хорошо. - У тебя дахут на плаще. Крадётся, посвистывает. В такт твоей Мелодии. Ещё чуть, и глодал бы ей задницу из любви к музыке. В клещи?
- В клещи, - без лишних вопрос согласился Шафран, разворачивая рыжую, подстать ему самому, кобылу.
- А что такое клещи? - Поинтересовался Эрдар, прямо-таки изнывая от восторга и любопытства. - А как это - в клещи?
- Кузнеца в работе никогда не видел? - подхватывая остатки сети, Раймон увёл Розу левее, заходя с другой стороны. По крайней мере, любопытство у ребёнка было. Уже что-то. Стоило, действительно, сдать его наставникам. Поскорее. - Это когда с двух сторон хватают. Чтобы не вырваться.
Неспешно фланирующий дахут обнаружился на заснеженной опушке. Ему не мешал ни глубокий снег, ни частые, что забор, кусты. И на морде отразилось глубокое удивление, если дахут, крепкий, покрытый чешуйками и серой шерстью, с когтистыми лапами и фасетчатыми глазами, вообще был способен на выражение подобных чувств. Он пригнулся, почти прижался к земле, пытаясь отступить в кусты.
- Ух ты! - радостно и восторженно завопил из-за спины Эрдар. - Ничего себе, какая херовина!
Страха в нём не было совершенно. Такие или действительно становились хорошими михаилитами, учились осторожности, или... не доживали. Херовина вздрогнула и прижалась к земле еще ниже, яростно лупя себя по бокам хвостом и щеря пасть, полную острых на вид клыков. Но не кричал. И не прыгал вперёд, не метался, пытаясь отогнать нападавших. Раймона это более чем устраивало. Роза прошла близко, боком, и удар снизу, короткий, без замаха, усиленный инерцией, располосовал дахута от плеча. Шафрану оставалось лишь добить. Что он и сделал, также не спешиваясь, перевесившись в седле и в сильном ударе втыкая-роняя меч в спину твари.
- Потрясающе! - Выдохнул Эрдар, ерзая по лошади. - Господин Фламберг, а можно я его теперь потрогаю?
Шафран, спешившийся и теперь вытирающий меч снегом, глянул на него беззлобно и с усмешкой.
- Какой-то болтливый довесок, - заметил он, - не доживет ведь. Ну что... Твой почин - твоя и добыча, Фламберг.
- Уступаю вторую. И особенно - третью, - проворчал Раймон, гася вспышку адреналина, успокаиваясь чуть ли не насильно, чтобы снова прислушаться к лесу, тратя уже собственные силы и ловя - всё ещё ловя, всегда и снова - отголосок Эммы. Девочка с дахутихой, почти сливаясь, уходили. Поспешно. В диком лесу на лошади дахута было не догнать никак, но направление не нравилось совершенно. Он кивнул в ту сторону, куда рысила тварь. К деревне. - Не чуешь?
- Чую, но слабо. Проклятый буран, как будто смывает снегом всё. - Шафран глубоко вздохнул и закрыл глаза. - К ним тропка есть. Чуть правее, широкая. Часто ходят люди. Снега мало. Цепью - поспеем.
- Веди.

с Леокатой

Тропка, а точнее тропа, широкая - впору улице, действительно пряталась в кустах, петляла вокруг деревьев. Снега на ней было мало, ветер сдувал его к ельнику, где он и оставался причудливыми валами. И когда по уверениям Шафрана оставалось "уже вот-вот", лошади заартачились, а затем присмирели. И из-за кустов справа раздалось то ли хрипение, то ли скрип. Звук заставил поморщиться - всего лишь. Словно прокатился вокруг, соскользнув... ещё Раймон успел поразиться тому, что Эрдар, которого он готовился прикрыть, даже не качнулся. Наоборот, издал восторженный взвизг. Что не так с этой чёртовой дахутихой? Или с ним самим? И с мальчи...
А вот додумать времени не хватило. Шестиногая тварь вырвалась из кустов и прыгнула, выбрав, как назло, Розу. Может, потому, что сочла лошадь с двойным грузом менее поворотливой, может, чуя кровь супруга на клинке. А, может, мальчик пах вкуснее. Не каким-то там железом. Но бросилась самка дахута именно на Розу, заходя сзади, с крупа, чтобы не достать было клинком. И повернуть лошадь на узкой тропе Раймон уже не успевал. Махнуть же мечом, повернувшись назад, мешал Эрдар, хоть мальчишка и старался не лезть под руку.
Действия обычно строились на рефлексах. Там, где их не хватало, приходилось импровизировать. Готовя что-то заранее. Или просто думая. Раймон вскинул руку в полуобороте, ещё когда самка не оторвалась от земли. А дальше всё было быстро. И со стороны, наверное, очень красиво. От ладони сквозь мягкий, пушистый снег, протянулась голубоватая линия, быстро, так, что едва успевал проследить глаз. Она шла ломано, словно прыгая от снежинки к снежинке, перескакивая то ладонь в одном направлении, то локоть в другом, но упёрлась точно в грудь вытянувшейся в прыжке самки. А затем отдающий почему-то чем-то свежим, потрескивающим запахом канал полыхнул так ярко, что его отпечаток остался гореть перед веками, даже когда Раймон зажмурился, отворачиваясь. И грохнул взрывом, в котором утонул утонул недоумённый визг. Больше смотреть было не на что. И какой-то время - не получалось.
Ещё минута ушла на то, чтобы успокоить лошадей: даже у орденских животных была, всё же, граница терпения. Всё это время Раймон, храня каменное выражение лица, упорно отказывался отвечать на вопросы и восторженный писк, ссылаясь на звон в ушах. Так же не комментировал он то, что всё ещё висел в воздухе, медленно тая, канал, пробитый первым зарядом огня, горячим, быстрым, в который ушла немалая доля магии Морриган, так и висевшей в воздухе, пропитывавшей снег. Магии, соединявшей все стихии и что-то сверх них - или, наоборот, ниже. С этим ещё предстояло разобраться. Остальное, всё, что он смог забрать, понадобилось позже. Никогда ещё он не раскалял огонь до такой температуры. Температуры ли? Он не был даже уверен, что это всё ещё оставалось огнём, скорее - чистой силой души, тем, что билось внутри каждого человека. Что отвечало на грозу, вздымая волоски на руках, словно тянулось вверх так же, как молния - била вниз. Не огонь, не температура, но сила - и напряжение, сжатое, бьющееся так часто, что и не уследить, только ощутить. Удержать такое - он не мог. Никогда не мог, невзирая на все попытки, но это было не нужно. Сила - притягивалась к силе. Проходила по силе, и, если проложить дорогу, она просто скользила в воздухе, не касаясь его, так быстро, что ни о каком контроле не могло быть и речи. Оставалось просто её дать. Роб Бойд, вероятно, мог свести молнию с чистого неба. Настоящую, яркую, после которой оставались кратеры и пылали пожары. Раймон магией воздуха не владел. Но проследить движение, увидеть и понять притяжение, жуткое, нечеловеческое равнодушие, узнать огонь в этой молнии - мог. Или не огонь, а ту силу, которая была... общей. В конце концов, вода тоже бывала разной, оставаясь - собой.
Делало ли это - богом? Пожалуй, нет. Но понимать, ощущать внутри это биение, пока оно не высвобождалось, и даже после...
- Аааа! - Восторженно завопил Эрдар, ошарашенно молчавший все это время. - Я тоже так хочу! Охереть! Хера себе!
- Его в Орден надо, - задумчиво посоветовал Шафран, опасливо поглядывая на Раймона, - он там найдет общий язык кое с кем. Ты... что это вообще было?
- Кажется, подделка под Циркона, - не менее задумчиво ответил он и потёр ладонь, которая почему-то зудела. От близкой уже деревни накатывал заливистый собачий лай. - Перестарался. Кстати, об ордене. Не заберёшь Эрдара к Берилл? Она в таверне ждёт, а мне ещё надо сопроводительное письмо в орден написать для мальчишки. Самому просто ещё нужно кое-чем заняться.
Девочка остановилась, не доходя до деревни, полыхнув изумлением, смешанным с тревогой Эммы. Искать её по избам настроения у Раймона не было, а так... имело смысл поговорить. О выборе подопечных.
- Отвезу, - все еще ошарашенно моргая, согласился Шафран, - громовержец чертов...
Он перетянул мальчика к себе в седло и поспешно направился к выезду из леса, на тракт. И почти сразу, в тот момент, когда они скрылись за деревьями, на голову Розе опустился иссиня-черный ворон. Немайн.
- Поехали, - вещала она, все же, не клювом, а будто чуть сверху, - я могу говорить по пути.
- Кто же отказывается от компании в дороге, - Раймон повернул всхрапнувшую лошадь в лес и пустил неспешным шагом. Пустые вежливости, судя по началу, богине не требовались, и всё же он заметил: - Благодарю, что наводила на дахута. Было проще.
- Я просто любовалась зверем, - удивилась богиня, пока ворона балансировала на гриве, покачиваясь в такт лошади, - красивый лес, красивый дахут. Симпатичный, но очень бесполезный Гарольд Брайнс на тракте.
- Красивые круги были, - согласился Раймон, принимая правила игры, которая как-то очень напоминала те самые покрывала... - Очень ровные, концентрические. Смотреть приятно. Но трудно поверить в то, что существуют совершенно бесполезные люди. Бесцельные.
- Иногда, - голос Немайн был полон задумчивости и даже отдавал легким философствованием, - люди настолько странные и не полезные, что приходится гейсы накладывать, чтоб у них смысл жизни появился. Кстати, мне всегда было интересно, можно ли котлы преисподней охладить сильным ветром? И ведь, может статься, мы это узнаем.

Со Спектром

Несколько секунд Раймон молчал - сначала потому, что требовалось перевести речь Немайн, а потом - просто чтобы не начать грязно ругаться. Вслух. В конце концов, в округе где-то прятался ребёнок. Когда он, наконец, смог нормально говорить, то вежливо заметил:
- Странная идея для эксперимента. Исключительно умозрительно, огонь под котлами от ветра должен лишь вспыхнуть ярче. Впрочем, преисподняя остаётся в выигрыше в любом случае... Надеюсь, госпожа не стала ни с кем биться об заклад. Бесполезное дело, конечно, потому что такому не бывать, но, всё же, порой попадаются такие странные существа!..
Ворон дернул Розу за челку и изогнул голову, чтобы заглянуть лошади в глаза. В глаз.
- Тростник растет на воде, а не в опаленной огнем пустыне, - с чувством продекламировала, меж тем, Немайн, точно стихи читала, - это известно и не требует доказательств. Но вот... как его? Князь?... Да, князь лжи и порока в этом сомневается, и сомневается его раб. Хотят проверить, садовники неумелые.
- Глупо, - морщась, согласился Раймон. - Терпеть не могу непрофессиональных садовников. Если бы ничего растущего не трогали, так ведь они же портят. Прямо порой настолько не люблю, что прямо выжечь хочется. Но, госпожа, за такой бесполезный разговор ведь даже и "спасибо" не сказать. Хоть голос, несомненно, звучит приятнее вьюги.
- Выжечь нельзя, - испугалась богиня, - Неистовая коров хочет.
И осеклась, добавив совершенно девичье "ой!"
Раймон на миг прикрыл глаза. В сути проблемы разобраться он даже не пытался. Не хотелось. Кой дьявол Бадб не нашла другого кандидата сходить на рынок? Притом, что Брайнс наверняка половину коров потеряет, а другую приведёт не той масти? Зачем вообще богине коровы?! Впрочем, чтобы покупать скот, наверное, не нужны все конечности. И оба глаза. Калеке ведь скорее сделают скидку? Это вполне может стать услугой, которая не услуга. Причём всем сразу. Или он сам потеряет конечности... в любом случае, это оставляло довольно возможностей развлечься. И улыбка в ответ на богиню, которая временами казалась - была? совершенно не богиней получилась пусть озабоченной, но искренней.
- Ну, нельзя же отказывать женщине в небольшой прихоти. Наверное, это понимают даже садовники. Ведь коровы и удобрение поставляют - но, правда, только если его подать правильно, верно?
- А еще он светоч ищет, - невпопад, будто между прочим, пока ворон разглядывал упряжь Розы, проворчала Немайн, - кланяйся жене, Фламберг. Пусть она освещает твою жизнь.
Последнее вообще прозвучало, как здравница на свадебном пиру. Ворон шаркнул лапой по гриве, обозначая поклон и вспорхнул на ближайший дуб. И принялся хрипеть, подражая довольному дахуту.
- А ещё он хочет устроить геноцид, а перед этим жестоко убить нескольких детей, - меланхолично проворчал Раймон, переваривая и последнее сообщение, и пожелание. Совет, который таковым не был. К его удивлению, слова прозвучали как-то на диво всерьёз и... подходяще. Настолько, что он даже передёрнул плечами. И светоч... На кой дья... ну, ладно, понятно, кой дьявол, но Эмма-то зачем? Стоило спросить. Вдумчиво. Он поклонился ворону в знак прощания и двинулся дальше, за девочкой, которая неспешно пробиралась к деревне. Вскоре, впрочем, пришлось спешиться. Так получалось и быстрее, и тише - и проще окружить себя мороками, окутывая лес ненавязчивой пеленой. Совсем простенькой. Ведь не стала бы дахутиха довольно петь, словно наевшись, если бы в округе были враги. Значит, никого здесь и нет.

с Леокатой

Из-под иллюзии отсутствия наблюдать было легко и приятно. Повелительница зверей, владеющая заодно и огнём, оказалась худенькой девочкой лет тринадцати с усыпанным веснушками лицом. По коричневому джеркину моталась тонкая рыжая косичка, а сама одежда выглядела порядком потрёпанной. Тем более странным казалось то, что она не стала собирать и прятать драгоценности с добычи своих зверей. Разве что он чего-то не понимал. Даже выбор целей... ростовщик, торговец посудой и - прачка? Странный набор. Сказочный. И следы огненной магии в лесу... Неслышно обходя зверятницу, маскируя следы магией, Раймон покачал головой. Возраст - возрастом, внешность - внешностью, а её дахуты убили несколько человек. И сейчас девочка пребывала в уверенности, что самка справилась с преследователями. Судя по всему, не испытывая при этом никаких особенных чувств. Ну разве что беспокойство за животное. Повелители зверей порой бывали ещё более странными, чем морочники, и куда сильнее зависели от круга, кольца. Впрочем, здесь девочка не ощутила гибели самки... не ушла так далеко, не успела? Насколько она их вообще контролировала? Особенно - самца. И что, собственно, с ней теперь делать? Слова об убийстве детей, сказанные в шутку, сбить изумление, вернулись неприятным, тоскливым эхом. И, всё же, девочка водила дахутов, а не какую-то мелочь. Раймон вздохнул и потянул из ножен кинжал. Из-за разницы в росте брать шею девочки в замок оказалось на диво неудобно, но - возможно. Кинжал у рёбер, он надеялся, тоже послужит достаточно сильным намёком на то, что сопротивляться не стоит.
- Поговорим?
- Что вам надо?
Девочка дернулась, но не боялась совершенно. Была уверена, что ничего плохого с ней быть не может. Никогда. Не может мир быть настолько плох, чтобы... совсем быть ужасным. Хуже - уже некуда, лучше - уже не будет.
Чёртова оптимистка. Как минимум, у неё была одежда... и все конечности на месте. Пока что. Раймон вздохнул.
- Я хочу понять, что здесь происходит. Про твою связь с дахутами. Чего именно ты добивалась.
- Ты странный, михаилит, - хмыкнула девочка, расслабляясь и даже чуть провисая на руке, - хочешь убить - убивай. А говорить - не буду. Сказочница я тебе, что ли?
Никогда не стоило доверять тем, кто притворяются смирившимися. Раймон чуть встряхнул ребёнка, взялся крепче, так, что кинжал проколол оверкот.
- А могла бы быть и сказочницей. Всё лучше, чем убивать людей, даже таких, которые доброго слова не стоят. Прачка, что на берегу - не ваша ведь?
Слышать эхо дара Эммы, ощущать других людей было... странно. И неожиданно сильно утомляло. Теперь, когда кровь не грела схватка, чувства накатывали лёгкими волнами, размывая сознание так, что приходилось наращивать кладку щитов, слой за слоем.
- Прачку лоскотуха утащила, - хмыкнула девочка, от души пиная ногой по вставленной в его сапог броневой пластинке и проседая от боли, - тебе хорошо говорить, господин михаилит, ты вон гладкий, сытый, сильный. Тебя никто не тронет, из дома не выгонит, отца твоего никто в тюрьму не посадит, потому что задолжал много...
- Не трогают меня, - сообщил ребёнку Раймон, даже не поморщившись, - в основном потому, что всё-таки играю по правилам. Большую часть времени. И редко попадаюсь. А когда попадаюсь - очень даже... трогают. Ты уже закончила с местью?
Полыхнувшая тёмно-синим скорбь при упоминании отца возможностей оставляла мало. Едва ли ростовщика убили только ради закладных.
- Нет, - наглости девчонке было не занимать, - еще торговец мясом остался. Который в счет долгов забрал корову, и братишка без молока умер.
Раймон возвёл очи белому от облаков небу. Красивому, пушистому. Которому не было никакого дела до проблем отдельно взятых михаилитов. Простых рыцарей, даже не магистров, которые, упаси боги, занимаются этими чёртовыми детьми. И он надеялся, что Роб Бойд, где бы он ни был, почувствует и ощутит всю полноту чувств, которые вызывала эта ситуация. Конечно, ни констеблем, ни проповедником он не был. Не слишком волновали его и ростовщики с торговцами, которые, всё же, были людьми. Но и девочка - тварью не являлась. Не имея при этом никаких шансов в славной Англии как она есть. Если бы орден принимал девочек - но нет, а ведь повелитель зверей бы там пригодился. Обеспечив ребёнку место в мире, уважение и статус. Но за пределами орденских стен... монастыри, приюты, где дар - крепкий, ясный - просто затушат. На улице же... и уж точно не стоило оставлять просто бесконтрольно устанавливать связь со зверьми и чудовищами. Такое могло обойтись относительно легко для ребёнка, но подросток бы... изменился. Сильно. Особенно продолжив убивать. Он тяжело вздохнул.
- Значит, чувствуешь, что хуже уже не бывает? Но, может быть, бывает лучше. Госпожа Немайн, не нужно ли вам это на редкость непосредственное дитя?
Немайн, должно быть, летала где-то поблизости. Не успел он договорить, как раздался шум крыльев и на плечо грузно опустился ворон, пощекотав ухо жесткими перьями.
- Как добычу отдаешь? - Поинтересовалась богиня, перетаптываясь по оверкоту.
Всё тот же лёгкий страх, приглушённые реакции в ответ на гибель зверей. Он не знал, имеет ли вообще смысл уговаривать девочку, но обязательно нужно было узнать хоть самому.
- Скажи, что с ней станет в этом случае? Кем и как она будет - с тобой?
- Я её на Авалон унесу, - Ворон зачем-то заглянул в ухо, что совершенно не соответствовало задумчивому тону Немайн, - там лето. И жрицы, среди которых она сможет учиться. И, главное, сыто. А еще там можно стать сильной. Фламберг, кажется, пора предложить тебе узаконить... наши отношения.
- Я не хочу, - отчаянно крикнула девочка, начиная брыкаться всерьёз, - это же демоны! Правду про михаилитов говорят!
- Отдаю.
Жрицы - это было замечательно. Много жриц-демонов, которые, вероятно, умели и объяснять, и уговаривать, и успокаивать.
Девочка исчезла из рук внезапно, точно по хлопку в ладоши, оставив лишь тепло и тающий шлейф страха. Раймон с выдохом отпустил мороки, чувство, развеивая ощущение присутствия. Стало легче - но не пусто, потому что Эмма была рядом всё равно. Хоть и далеко. Шафран уже добрался до таверны, и до него дошла волна возмущения отсутствием, тоски, желания коснуться, обнять. А Немайн спорхнула на снег и также неожиданно, но уже почти привычно, стала женщиной в алом платье.
А отвечать про отношения - какими бы они ни были - не слишком хотелось всё равно. Слишком много неизвестных... правил. Слишком странные, хм, отношения между самими богинями, не говоря уже о простых людях. А он пока что знал слишком мало, выбирая обрывки сказок из памяти, дополняя, так сказать, новейшей историей.
- У меня жена ревнивая, - задумчиво заметил Раймон, поправляя оверкот. - Да и по закону многожёнство в славной Англии как-то карается. Наверное, и не только в ней. Как же тут... узаконивать?
- Ты ведь убиваешь, - в тон ему ответила Немайн, отряхивая юбку от снега, - и в последнее время - часто. Ничего не стоит упомянуть имя Немайн, а Немайн взамен будет видеть тебя, давать силы к бою, а иногда - и помогать. Когда нужно. Старшая не влезает в такие... отношения. Хотя ей и перепадают крохи от наших последователей.
Кормить собой - крошками себя - Морриган, которая хочет содрать с него шкуру, в процессе служа её сестре, которая была суть Морриган тоже... эту цепочку можно было вести бесконечно, и Раймон тряхнул головой. Убийства во имя Бадб не отозвались в нём почти никак, хотя и звучали странно. "Во имя Немайн" звучало странно не менее, но так же - возможно. Смерть есть смерть, слова её не меняли никак. Разве что там, в церкви, убивая во имя Эммы... души он просто отпускал. И вот там слова казались лишними - любые. Не примерялись. Пусть души ушли не в ад, а к Грейстокам - плевать, ничего бы он там не изменил. Но Немайн и не говорила обо всех убийствах. И, насколько понимал Раймон, это в любом случае работало на... Renaissance Роба Бойда и его жены. И, вероятно, Немайн. И к ним с Эммой, к кольцу, это не имело отношения почти вовсе. Просто ещё один отросток наружу. Возможный. Который ещё следовало узнать. Стоило. Хотя бы потому, что, открывая не-счёт, Немайн ничего не просила. И чувства...
Потянувшись к Эмме, он коснулся её ладони, обнял, извиняясь за отлучку, представляя Гарольда Брайнса, каким он его запомнил. Ловя в ответ испуг, негодование и предупреждение. Последнее заставило его вскинуть бровь. Торговец, несмотря на всю странность, опасным не казался. Впрочем, человек, способный на такие поступки, как тогда... и, действительно, не стоило забывать о князе. Преисподняя, если уметь договариваться, могла дать немало. Он снова посмотрел на Немайн и хитро улыбнулся. Как человеку, который ещё не стал другом, но - мог бы. И протянул руку.
- Что ж, дело, действительно, не слишком сложное. Сила, помощь - тоже хорошо, глядишь, Берилл меньше штопать придётся. Не помешает. Но в основном - из уважения?
С такой основы начинались, всё же, не худшие вещи.

Таверна. Тем временем.

Тот, кто говорит, будто к ожиданию можно привыкнуть - гнусный лжец. Ожидание - это пытка, что сродни адской, оно длится и заканчиваться не собирается, изнуряет. Но... К юбке ведь не привяжешь, верно? Хотя и очень хочется. И все же, Эмма привыкала. Она не приплясывала больше по комнате, а степенно сидела на кровати, обложившись подушками, и вышивала. Портрет Раймона был давно закончен, а вот черный оверкот нуждался в починке - слишком легко кольчуга прогрызалась от изнанки на свет божий. Или не совсем божий, но от привычки так думать избавиться было сложно. Но если для Бойда были вышиты вороны и лавры, то по плечу и вороту одежды Раймона, вместо споротой тесьмы, теперь вились серебряные, густо зашитые ирисы. И точно такой же узор Эмма начала уже и на обшлагах, прикрывая потертую ткань богатым рисунком. Рыцарь старинного рода, чья знатность могла посоперничать даже с Говардами, не должен был ходить в потрепанном, как... торговец. Тем более, что у него была жена, способная за этим присмотреть.
Вышивая, Эмма прислушивалась к нему, к своему упрямцу, понимая, что слышит, чувствует его, несмотря на то, что Раймон далеко. И счастливый восторг Эрдара, который за эту охоту простил Раймону то, что он был похож на насильника, и легкое раздражение Раймона, смешивающееся с одобрением бесстрашия и любознательности мальчика, и даже удивление Шафрана чувствовались хоть и приглушенно, потому что их воспринимал Раймон, но достаточно отчетливо - чистые, яркие эмоции. Эмма даже успела подумать о том, что надо бы письмо в резиденцию отправить не только с гонцом, но и голубем - Бойду. Если он еще там, то пусть дождется Эрдара, мальчику нужны будут ободрение и поддержка. Даже успела закончить второй рукав, когда на неё навалились огорчение Раймона и аккуратные попытки Немайн сказать - не говоря. И Брайнс. Все это время, лихорадочно работая в полную силу, потому что видела эмоции торговца через эмоции мужа - и ошибаясь, потому что не видела лица этого чертова Брайнса, - Эмма пыталась донести до своего упрямца, что этот неудачливый, неумелый торговец, непоследовательный и мятущийся Гарольд, доверия не заслуживает. Говорить без слов, чувствами, было сложно. Она металась по комнате, подбирая образы и чувства так тщательно, точно Раймон допрашивал её, а не торговца. Что огорчало и пугало - Брайнс даже не понимал, куда и во что ввязался. Беглая послушница Эмма Фицалан ужасалась тому, как глупо, как неосмотрительно вел себя этот странный человек. Леди де Три холодно и отстраненно наблюдала за этим, одобряя действия мужа. Берилл, должно быть, одобряла бы и действия Фламберга, но тот дремал, потому что был не нужен сейчас.

И чуть позже.

Эрдар давно уснул на толстом матрасе у камина, что пришлось с боем выбить из трактирщика. Глядя на него, Эмма только вздохнула - Раймон был с мальчиком мягок и даже заботлив, терпел болтовню и непоседливость, но внутрь - не допускал. На миг она задумалась, не придется ли ей воспитывать детей самой, если вдруг... Но отогнала эту мысль, как невозможную. Быть может, Раймон и не привяжется к ним, но её одну с такими опасными существами точно не бросит. Спящим он выглядел, как принц мечты. Во сне смягчалось лицо, не видно было блеска глаза, с губ не срывались резкие слова, и ее упрямец становился обычным, славным и домашним, каким мог бы быть. И каким не был. Но, наверное, мягкий и обычный не смог бы увезти ее из монастыря, спасти с алтаря, вернуть с Авалона? Вот, как Брайнс этот, к примеру. Ему бы в лавке своей стоять, хотя и это получилось бы у него с трудом. Но он упорно искал приключений, лез на рожон. За две недели получить гейсы и продать душу! На такое не были способны даже они с Раймоном. И торговца было жаль настолько, что Раймон заговорил серьезно, не срываясь на шуточки. И даже почти открыто, в отличие от нее самой. О том, что она светоч, сказать открыто Эмма так и не смогла. Для этого нужно было принять это, понять, научиться. Пока её свет горел только для Раймона - и это ее устраивало. Устраивал ее, хоть и меньше, его договор с Немайн. Не то, чтобы Эмма не доверяла богине, но ни одна из них ей не нравилась. Они были слишком непонятны, внутри них бушевали странные, многократно повторяющиеся образы, которые никто и не скрывал. Но если Немайн могла уберечь Раймона во время работы, или её саму - в путешествии, если она помогла проложить дорогу с Авалона... Пусть. Лучше так - но вместе.

с Леокатой

1 февраля 1535 г. Стеббинг
Имболк

Как ни странно, но в Стеббинге праздновали Имболк. Причем, не так, как того требовала святая Бригитта, а по правилам Бригит, пусть Раймон и помнил их крайне смутно, а половину скорее всего - неверно. В окнах повсюду горели свечи, а по улицам, отголосками ночного гуляния, повсюду ходили процессии с лентами, куклами и маслом. Лошади раздвигали эти толпы, в которых люди недоуменно поглядывали на путников, что нарушали святость дня. Недоуменно - но не злобно, не мешая себе радоваться и праздновать. Даже церковь была закрыта в этот день и посмотреть на статую девы Марии, у которой на груди сиял изумруд, казалось невозможным. Но только казалось - лестница на колокольню заперта не была, а из колокольни, как со знанием дела пояснила Эмма, всегда можно спуститься внутрь храма.
- Странно, что прихожане церкви, которую построил Альфред и куда его наследница пожертвовала часть венца, празднуют Имболк, - проговорила она, расправляя новую юбку лавандового цвета, купленную по пути. На юбку люди тоже косились - девушка для седла предпочитала
неширокие юбки, которые не мешали ездить по-мужски и быстро спешиваться. Здесь, на севере, это казалось чуть ли не кощунством - так подчеркивать линию бедер и обнажать ноги выше щиколотки в седле. Пусть даже ноги и были в сапожках.
- Ничего странного, - цинично заметил Раймон. - Что король наполовину христианин, выходит, что само христианство наполовину старые праздники собой накрыло. Что ж ещё местным праздновать, как не половинку между зимой и весной? Главное, чтобы не... увлекались.
Впрочем, люди и не увлекались, не шумели, не было видно и пьяных. А потом и вовсе улицы опустели - селяне пошли к берегу реки, где, судя по возгласам, планировалось то ли зажжение солнца, то ли утопление зимы.
- Любопытно было бы взглянуть на этот измуруд...
Договорить Эмма не успела, лишь изумленно ойкнула, когда с небес на Раймона почти бесшумно рухнул черно-белый голубь с закрученными на хвосте перышками. На лапке, надежно прикрепленный кольцом, обнаружился серебряный пенал с клеймом ордена. Послание, написанное поспешливым почерком Бойда, гласило немногое: "Омела у меня. Было сложно. Встретишь фомора - отними копье. Р.Б."
- Где я ему найду фомора?! - совершенно искренне возмутился Раймон. - И что за пиетет именно к копьям? Со всех сторон. Я понимаю, что раньше, да и сейчас тоже, меч себе не каждый позволить может, но всё-таки!
- Королева, насколько я понимаю, консервативна, - задумчиво проговорила Эмма, которая все это время не сводила глаз с церкви, - а фоморы могли убивать богов. Как-то же они одержали несколько побед? Что, если их оружие... Вредно для здоровья Королевы? А копья и верно были у всех. Видимо, фомора с копьем встретить проще, чем с мечом.
- Фомора вообще встретить никак, - проворчал Раймон, пожимая плечами, и подбросил голубя вверх. - Если верить легендам, за ними придётся нырять. Глубоко. Если ещё остались. И я честно скажу: нырять не хочется. Море - паршивое место для драки. И даже орден не учит сражаться под водой... Ты что-то чувствуешь там, в этом сердце Иисуса?
- Там странно, - медленно созналась Эмма, - но я не понимаю... Дева Мария же не может быть живой. И страдать от камня не может. Но - страдает.
Второй осмотр церкви и округи ничего подозрительного не выявил. Обычные люди, обычная церковь. Разве что лавки открыты, несмотря на праздник, но торговцы редко упускали шанс заработать, так что было неудивительно. Несравнимо с чувствующими статуями. Впрочем, после живых скульптур у Грейстоков, после работы с лавкой - чёртовой лавкой! Расскажи - на смех поднимут! - по примеру скоге, Раймон уже мало чему удивлялся. Тем более что предметы культа в целом, как ему представлялось, вполне могли обретать подобие жизни, полнясь чувствами верующих, молитвами, магией желаний высказанных и затаённых. Другое дело, что до сих пор ничего подобного ему не встречалось. Это было... любопытно.
- Дева Мария, - наставительно заметил он, - здесь, на севере, конечно, живее всех живых. Да и венец этот... у меня от него, кажется, тоже голова болит. Уже что-то общее со статуей. Но, может, она тогда будет не против, если мы вытащим занозу?
Уже договорив, он задумался о том, что изумруд мог быть не занозой, а, например, замком. Или оковами. Дьявол, оставались ли, всё же, в богоспасаемой Англии обычные городки и церкви? Или это им так везло?
Эмма в ответ с рассеянным видом пожала плечами. Сейчас её внимание занимала ювелирная лавка, в витрине которой стояли статуэтки Девы Марии. Лицо и руки Девственницы, вырезанные из дорогого эбенового дерева, мягко, матово поблескивали на фоне белоснежного, расписанного золотом одеяния. Увенчанная высокой зубчатой короной, с крупным зеленым камнем в груди, она вглядела скорее языческой богиней, нежели женой плотника Иосифа.
- Notre Dame, - в задумчивости произнесла девушка, которая нередко при описании гобеленов и статуй говорила по-французски чисто, но с едва заметным акцентом. Возможно, сама не замечая того, что сменила язык, - Raymond, qu'est-ce que tu... Проклятье... Что потомок тамплиеров, выросший в ордене, который тамплиеры же основали, знает о Черной Мадонне?
Раймон только пожал плечами.
- Rien de spécial, - французский сейчас звучал для его ушей не менее странно, чем пару дней назад, в таверне, при ругани. Откуда только тогда взялось? Норманн? Может быть. Английский уже давно на две трети - норманнский? Возможно. Язык родины? Пусть. Всё равно - странно. Не так, чтобы extraordinairement mal à l'aise, но, всё же... странным образом он предпочитал английский. В устах Эммы, впрочем... это было, отчего-то, совсем иное дело. Интереснее. Независимо от того, что в английском порой нужных слов просто не было. - Я знаю, что им кое-где поклоняются. Знаю эти легенды о королеве Шебе, ковчеге. Или о связи с Исидой, что совершенно не вяжется. Но если капитул и хранит какие-то секреты - а это уж наверняка, - рядовым рыцарям их не сообщают.
Спешившаяся Эмма тем временем с напряженным вниманием рассматривала статуэтку, явно с трудом удерживаясь от того, чтобы соскочить из седла и пойти её ощупывать. Их. Всех. Все семь штук, стоящих в витрине.
- Церковь старая, так? - Продолжала рассуждать она. - Старше, чем тамплиеры, и Богородица там стояла до их прихода сюда, вместе с этой... Шебой. Почему тогда эти изваяния - поздние? Понимаешь, деву Марию не изображали в таких венцах даже на гобеленах, так стали делать позже, когда короли надели зубчатые короны, века два или три как. Что если в церкви стоит такая статуя - но и другая тоже есть? Древняя и убранная подальше с глаз? Нам нельзя, наверное, купить эту статуэтку?
- Ну, почему, можно, - заметил Раймон, с умилением наблюдая за девушкой. - Неудобная, конечно, тяжелёнькая, с собой таскать, деть потом некуда, но костёр из неё получится, наверное, неплохой. Только узнать цену. Не думаю, что дороже пятидесяти фунтов...
Эмма возмущенно глянула на него и постучала кулачком по лбу. Пока себе, но, судя по взгляду, вполне могло бы достаться и ему.
- Нет уж, - отрезала она, понукая Солнце, - совершенно бесполезная вещь, если только они в эти безделицы не напихали щепок или осколков от старой статуи. И... мы сегодня будем обедать?
Раймон усмехнулся и коленями подвёл Розу ближе. Потом посерьёзнел.
- Оставляя пока статуи... Всё же, никак не отогнать мысль, что, может, всё-таки стоило отделаться от этого Брайнса там, на тракте. Не думаю, что Вальтер стал бы возражать... сильно.
- Бойд не простил бы, - проворчала Эмма, вздохнув, - личный враг... Повод для хорошей пляски ведь. Хотя, должно быть, он изрядно бесится, что за ним послали Брайнса. Да и жаль его, этого неудачливого торговца. Так продать себя - и ничего взамен не получить.
- Бойд не бессмертен. И как бы я, в случае чего, прощал себя? - проворчал Раймон, излишне резко дёргая поводья. Роза обиженно всхрапнула, и он извиняющеся похлопал лошадь по шее. Чёртов торговец. - чёртовым торговцем, а срываться всё же не стоило. - Просто... они ведь от него не отступятся. Принудят. Найдут способ. Да ты и сама видела. Жалость - жалостью, но...
И всё же, к убийству этого неудачника душа не лежала. Хотя, вероятно, это было бы лучшим вариантом. В то, что Брайнс выкрутится - не верилось, уж очень ему не везло. А, значит, со временем гордый обладатель контракта с адом точно станет таким же, как те, билберрийские. Даже сейчас он сомневался.
- Поменяй жизнь Бойда на услугу, - предложила Эмма так просто, точно говорила о необходимости заменить испорченный творог молочнику, - с условием, чтобы никому и никогда больше не поручали подобного. Хотя, даже если князя заставить сделать это, всю преисподнюю ты не принудишь. Но знаешь, такое задание выглядит скорее насмешкой, будто князь развлекается, расставляет фигурки на шахматной доске. Грозит этой пешкой древним, а сам готовит другой ход?
- Наверное, ты права, - Раймон задумчиво кивнул. Такой вариант, действительно, отбрасывать не стоило, но... - Но это не значит, что арбалетный болт-два, вымоченные в чём-нибудь особенно неприятном, не опасны даже в руках такой вот... пешки. Или десятка их. Или сотни. Зря я не спросил, какая добрая душа ввела Брайнса в круг. Хотя не думаю, что и те хоть что-то знали, да и не в слонах дело тоже, и всё-таки - упущение. Впрочем, поздно. И про тракт - поздно тоже, - поздно, правда. Да и, несмотря на всю разумность, к такому убийству душа не лежала. Так что, всё к лучшему... если только он не ошибся. И, соскакивая с коня перед трактиром, подавая руку Эмме, Раймон усмехнулся неожиданно для самого себя. - Знаешь, невезучий этот торговец, в край, но получается, порой ему и везёт. Каково ощущать себя удачей Гарольда Брайнса?
- Очень обидно, - Эмма на миг задержала свою руку, спешившись, но тут же повернулась к двери таверны, - что ты свою удачу отдаешь другому. Настолько обидно, что придется тебе косу еще и плести. Потому что мне все равно, будет жить этот торговец - или нет, несмотря на сочувствие. Он не важен. А вот если бы его смерть констебль, очнувшись от чар дахута, связал с тобой... Мне не разрешили бы к тебе в камеру, верно? Да и Бойд уши, все-таки, оторвал бы... Брайнс не выкрутится, конечно, но и живет он в долг. Да и жить он не умеет ведь, хотя и очень хочет. Не имеет привязанностей, не ловит жадно каждое мгновение, как Роб. Не умеет рисковать и выигрывать, как ты. Просто переползает от узла к узлу на прямой и длинной веревке, которую считает жизнью. Разрубить узел, чтобы он провалился в небытие, ничего не стоит. Равно, как и свернуть веревку в кольцо, вернув его туда, откуда начал. Но... Нужно ли?
- Угроза была бы страшнее, если бы мне не нравились твои волосы, - покаянно вздохнул Раймон, подстраиваясь под шаг. - Но так ли легко и ничего не стоит вернуть? Туда, откуда... что-либо началось?
Эмма пожала плечами почти равнодушно.
- Не знаю. Я поняла, когда шла с Авалона, что путь - это лента из света, завязанная узелками, она путается, сплетается с другими, чужими лентами, петляет... И что мой свет будто отражается от кого-то. И вдвоем с ним мы, возможно, смогли бы развязать узелки, спрямить путь или даже ввязать его в предыдущие узлы. Но я, кажется, этого еще не умею. И для Брайнса - не хочу. Он не знает сам, повторил бы ли эту ошибку с контрактом. Да и ошибкой, кажется, не считает. Даже благодарности за помощь не испытывает, будто вокруг него вертится мироздание и все ему обязаны.
Раймон хмыкнул. Отражение? Человек-зеркало...
- Чёрт с ним, с Брайнсом, тем более, что так оно и есть. Я говорил о других узелках, которые куда ближе и интереснее.
- Я не знаю. Не пыталась. Раймон, я поняла-то недавно и только потому что вынудили! Думаю, что это вполне возможно.
Эмма снова растерянно покосилась на церковь и вцепилась в его руку, ускоряя шаг. Словно двери таверны могли от чего-то оградить. Раймон только головой покачал. Возможно, так и было. И в любом случае, кажется, из этого города стоило уезжать поскорее.

Со Спектром

Праздник или нет, но на ночь город замер, уснул, и это было замечательно. Не то чтобы Раймон с нетерпением ждал возможности ограбить ещё одну церковь... но честно признавал, что занятие это приятно щекотало нервы. Невзирая даже на то, что он лишал жителей Англии толики чудес, которых порой в жизни совершенно не хватало. Но в реформацию, когда церкви и монастыри грабились официально и именем государства - мучило это ощущение не сильно. Почти неощутимо. Если не обращать внимания.
Тяжёлый амбарный замок на дверях поддался пренебрежительно быстро. Дьяволов Кромвеля он бы, может, и остановил, но не магию, которая видела устройство изнутри, воспроизводила ключ с правильными бороздками. Легко. Так же просто оказалось по примеру Бойда собрать хвостик от магии в браслет-накопитель. В таких ситуациях он был особенно кстати. Оставлять за собой следы ему вовсе не хотелось, тем более, что в Стеббинге всё таки пришлось бы ещё задержаться хотя бы на день, чтобы визит не казался таким подозрительным. Кстати подвернулся и заказ на буку...
Церковь, временно оставленная своими прихожанами, казалась спящей. В простых, не украшенных даже витражами окнах не виднелось ни огонька, дремал даже большой колокол, постанывая, когда ветер шаловливо трогал его полные бока. Не тревожили покой старого, намоленного места ни шаги ночной стражи, только что свернувшей за угол, ни шепот влюбленной парочки, притаившейся под козырьком колодца за фасадом церкви. Ничто не тревожило. Даже живая - или почти живая - статуя, казалось, спала, утихли, притупились её муки. И собственные шаги, отдававшиеся - только для него - тихим эхом, казались почти кощунственными. Покровительство Немайн не меняло ничего. Реформация или нет, но строгая пустая церковь вызывала чувства, каких не возникало в наружней галерее монастыря. Вера? Знание? Кельтские богини жили, присутствовали в жизни, в церкви же человек ощущал присутствие отсутствующего. Ожидания, обращённая ввысь вера, направленный вниз страх переполняли нефы, бродили между колоннами, застревали в щелях молитвенных скамеек. Присутствие могло быть величественным. Королевским, подобно Бадб. Но отсутствие возносилось выше, опираясь на невыразимое и неописуемое. Как ренессанс Роба Бойда сможет конкурировать с отсутствующим, непознаваемым? Предлагая больше, он одновременно был проще, приземлённее. Обрамлял мечту реальностью. Идя меж безмолвных шепчущих рядов, Раймон покачал головой. В отличие от Тростника, он видел богинь только несколько раз. И очень сомневался, что те согласятся исчезнуть, превратившись просто в символы. Это просто было не в их природе. Невозможно. Значит, понадобится гораздо больше. Понадобятся пророки, книги, философы, которые найдут новую суть, завернут земное в сотню слоёв предположений и условий. И даже тогда... получится ли? Для всех? Надо ли - для всех? Христианство сосуществовать с язычеством не могло, а наоборот?
Там, откуда тянуло сонной жизнью, в нише у алтаря стояла мадонна. Не старая ещё статуя с блестяшкой на груди. Самоцвет, подделка - Раймон даже не стал смотреть, вместо этого занявшись самой нишей. То, что творит чудеса, не должно было оказаться далеко. На ощупывание ушло всего несколько минут, и вскоре тайник щёлкнул, открываясь - и открывая вторую статую на ключ-камне. Древнюю, в тёмном камне, с вырезанными символами плодородия. Едва ли христианскую. Страдающую от висевшего на груди изумруда, оправленного в крест. Как птица в клетке. О том, что вырвется на свободу, Раймон не стал и задумываться. Просто снял распятие рукой в перчатке, переплетённой волосами Эммы - и отшатнулся, словно под порывом ветра, тут же истаявшим под потолком. Не разум - ещё. Не личность, не божество. Скорее... след? Шлейф магии? Раймон осторожно прикрыл нишу снова, гадая, чем станет след Биргит, и станет ли? Развеется? Была ли на самом деле святая, отказавшаяся от своего мира ради христианства, или - лишь часть божества, пойманного, запертого, изменённого?
Проще ли был ренессанс, если вдуматься? Мог ли человек осознать пространство, время, мир? Как стихийник - отчасти, но даже маг едва ли мог сказать "я - огонь" более уверенно, чем "я - любовь". Простота обещания разворачивалась величием сияющих путей, сплетающихся в огромный, непознаваемый космос, помноженный на время. На чувства. Нет. За внешним крылось вполне достаточно. Более чем достаточно. И богини, и ренессанс раскрывались уровнями, от близкого к нереальному, и это всё-таки годилось всем. Что не отменяло нужды в пророках. И для начала, пожалуй, этого было достаточно.
Раймон со вздохом опустил взгляд к основанию статую, на небольшую раку. Здесь не ощущалось ни зла, ни нетерпения, лишь покой и умиротворение. Ещё один след, но - совершенно иной. Гармонично звучащий и в нише, и в церкви. Любопытство казалось чуждым, лишним, но он всё же сдвинул крышку, открывая тоненькую женскую руку, от которой остались только кости. Открываясь...
Закрывать замок снова он не стал. В этом не было нужды.

Эмма спала в кресле, в своем желтом домашнем платье, сжавшись в зябкий комочек под колючим и тонким пледом. Неоконченная вышивка валялась рядом, на полу. Стыла ванна в углу, накрытая плотными простынями, давно остыл ужин, закрытый салфеткой. Все, как и всегда. Лишь Эмма - спала, измученная дорогой, толпами, оживающими статуями. Улыбалась во сне, уронив расплетенную косу до чистого, дощатого пола. Ощущала присутствие Раймона - не там, вдали, в церкви, но рядом. И не имела сил проснуться, протянуть рук для объятий. Для этого еще будет время, будет желание. А пока Эмма - спала. И видела во сне поместье, окруженное кустами сирени. Где-то там, за горами, лесами и западным морем.

с Леокатой

2 февраля 1535 г. Стеббинг, Эссекс.

Утро началось с горестных стонов и громких проклятий за окном. Женщины, дети, мужчины выли и кричали, сливались в одно страдающее существо, в котором вспышками возникали то алая ярость, то темно-синяя скорбь, то неумеренное любопытство. Желая приглушить все это, Эмма спрятала голову под руку Раймона. Не помогло. Чувства стали тише, но не исчели совсем. К тому же, рука была тяжелая, твердая, вдавливала в подушку, из-за чего пришлось вылезти и с головой укрыться одеялом, прижимаясь к боку своего упрямца. Толпа, точно догадавшись о ее демарше, стала еще несчастнее, закричала еще горче, приветствуя какого-то мистера Феррета.
- Почему таверны всегда строят на шумных площадях? - Поинтересовалась Эмма у потолка. Потолок, ожидаемо, молчал.
Зато ответил Раймон. Не открывая глаз.
- И не говори. Никакого уважения к покою гостей этого славного чудесами городка. Что ж, кажется, стоит одеться и спросить у добрых горожан, что же стряслось? Если получится выглядеть так, словно всю ночь я мирно спал. Впрочем... - он с удовольствием привлёк её ближе, провёл пальцами по спине, коснулся губ. - Это даже не обязательно.
- Ненасытный.
Укором это, конечно же, не было. Феникс мог и не вспыхнуть, но хорошо было - всегда. Правда, в этот раз от ласк и поцелуев отвлекали люди за окном. Они с таким напряженным вниманием, так пристально следили за своим мистером Ферретом, что Эмма невольно следила вместе с ними.
- Тебе стоит надеть перстень с гербом, - с трудом прервав поцелуй, предупредила она, - а мне спрятать камень на себе. Знатную леди и жену рыцаря обыскивать не могут. Кажется, констебль раздумывает о том, чтобы опросить вообще всех, особенно приезжих.
Таким упорством, как Феррет, из всех виденных Эммой констеблей, отличался только Клайвелл. Но тот умел понимать - почти, как она сама, хоть и чуть иначе. Феррет был просто упорным.
- Цепь... и перстень, - кивнул Раймон с едва уловимой паузой. - Два перстня. Хоть и опасно, несмотря на то, что город. Водится здесь уж больно много всякого, но ты права. Лучше так.
К счастью, мистер Феррет дал им время закончить начатое и даже одеться. В дверь постучали, когда Эмма уже заплетала косу, спрятав все эти альфредовы безделушки под одежду. Странным образом их близость будила феникса, усиливала дар, отчего Эмме казалось, что стоит шагнуть - и под ногами расстелется лента пути.
- Констебль, - сообщила она Раймону, оглядывая свои руки. Свечения, к счастью, она не видела, но зато чувствовала тепло от него.
- Констебль так констебль, - Раймон в последний раз покрутил родовой перстень, словно тот никак не подходил к пальцу, вздохнул и отправился открывать.
За дверью перетаптывался с ноги на ногу светловолосый, худощавый мужчина с узким, мышиным лицом. Он с интересом оглядел и рыцарскую цепь, и полный набор колец на руках Раймона, и обручальное кольцо и тиару Эммы, лишь после всего этого поклонившись.
- Деррек Феррет, - представился он, - констебль. Позвольте просить вас уделить несколько минут?
Эмма осмотрела его, пожалуй, с не меньшим интересом, несколько удивившись формулировке и тому, что констебль брошь носил не приколотой, а извлек из кошеля.
Раймон вежливо склонил голову и взмахом руки пригласил мужчину заходить.
- Уделю, мастер Феррет, отчего же нет? Михаилит Фламберг.
Проходить констебль не стал, лишь оперся плечом на косяк двери, сложив руки на груди и став от этого чуть больше, больно уколов Эмму пренебрежением, которые вспыхнуло и погасло, когда Раймон представился. Феррет не любил михаилитов, но показывать это не спешил.
- Скажите, сэр Фламберг, куда вы отлучались ночью? - Поинтересовался он. - Трактирщик говорит, вы ушли поздно и вернулись заполночь.
Раймон раздражённо вздохнул.
- Не слишком понимаю, какое вам до этого дело, констебль, но - осматривался. Искал тварей, которые предпочитают ночь. Вы против?
- Нашли? - Неожиданно заинтересовался констебль, не интересуясь этим на самом деле. От такого противоречия у Эммы слегка закружилась голова, вынудив сесть на стул у окна.
- Бука, мелкие, но гадостные фэа, парочка привидений, кажется, даже один одержимый... или одна, - лениво перечислил Раймон. - Братья давно не заезжали? Плохо. Если запустить, монстров становится больше. Подобное привлекает подобное.
- Люди, сэр Фламберг, - в тон ему ответил констебль, ярко светясь азартом, - страшнее привидений. Вот, к примеру, вчера кто-то священную реликвию города украл из церкви, изумруд с груди Богородицы. Буке камень этот без надобности. Не видели ли вы чего, в своих поисках?
- Ого... - Раймон вскинул бровь, и сочувственно пожал плечами, мельком глянув на окно. - Действительно, несчастье. Теперь понятно, почему... Увы, мистер Феррет, люди меня интересуют мало. В бестиариях им не отведено ни единой, пусть самой крошечной странички. И фэа и нежить, действительно, не любят намоленных мест. Боюсь, я не видел ни взломщиков, ни расхитителей священных реликвий, ни, например, эмиссаров мессира Кромвеля - если бы даже мог отличить их от добрых горожан, не умея читать в душах. Но, как уже и говорилось, искал я другое, оставляя людей вам.
- И ведь, представьте себе, - задумчиво произнес констебль, снова не испытывая задумчивости, выводя этим Эмму из душевного равновесия, - сначала плиту из храма разрушенного неподалеку украли, теперь вот у нас - изумруд. Но там священники вора отбили у толпы зачем-то... Не встречали такого по пути: синеглазый, чернявый, со шрамом на щеке?
Феррет, без сомнения, говорил о Брайнсе и Эмма невольно подумала, что Раймону стоит набрасывать на себя личину неудачливого торговца. У того не было никого, а вот она рисковала и не дождаться.
И вот теперь Раймон удивился по-настоящему, и скрывать этого не стал. Впрочем, удивление, полыхнув коротко, вспышкой, тут же сменилось рассчётом.
- А зовут этого вора, случаем, не Гарольд Брайнс, констебль?
- Именно так его и зовут, по словам его спутника, - на этот раз искренне оживился Феррет, - встречались?
- В Билберри довелось поучить его кулаком, - с видимым удовольствием ответил Раймон. - За оскорбление леди. Поверите, этого человека даже змея не дожрала, только оплевала... И, правду сказать, - он прищёлкнул пальцами. - Встречались снова, буквально несколько дней назад, в Сафрон-Уолдене.
- Все равно не сходится, - разочарованно буркнул констебль, - нет его в городе. С плитой он был?
Раймон кивнул.
- С ней. По лестнице в комнату поднимал. Кажется, чуть не расколотил...
- Ну и чудненько, - пробормотал под нос констебль, настолько ярко и образно представляя, как коварный Брайнс ночью залез в церковь и украл изумруд, что Эмма с трудом сдержала смех. Констеблю было лень бегать, искать, суетиться. И он уже предвкушал тот отчет, что напишет констебулату, давая почувствовать запах бумаги и чернил, услышать курлыканье голубя и плеск крыльев, - благодарю вас, сэр Фламберг.
- Бедный Брайнс, - негромко заметила Эмма, когда за Ферретом закрылась дверь, - отчего он такой невезучий?
- Везение? - Раймон положил руку ей на плечо и выглянул в окно, откуда всё так же горестно шумела толпа. - К леди Фортуне его жизнь не имеет отношения. Ладно, разве что змея, ладно, не повезло встретить. Но прочее? Атам этот чёртов - я, кстати, так и не знаю, что этот чёртов нож делает - он купил сам. В церкви и дальше - всё сам. Бруха не стала бы нападать в городе, нужно было идти в особняк самому. Разорять храм и подписывать договор - думаю, его тоже не принуждали. Нельзя просто случайно подскользнуться на... чём-нибудь и подписать контракт с адом в падении. Или ботинком выбить священную плиту, которая весит фунтов триста. И, подумай, это только то, что нам известно из того, что он делает с собой сам!.. Кроме того, - задумчиво добавил он, - возможно, он всё-таки не крал этот изумруд. Так что, глядишь, и обойдётся.
- Он холодный, - пожаловалась Эмма, говоря уже о камне, а не о Брайнсе, - от тела не согревается даже. Куда мы теперь?
Страдающая статуя в церкви умолкла, но на смену ей пришло человеческое недовольство, и Эмма заструднялась сказать, что переносилось проще.
Раймон вздохнул и потянул её из кресла - только для того, чтобы усадить себе на колени.
- Стоит задержаться хотя бы для того, чтобы разделаться с букой. Иначе подозрительно всё равно. Отчёт или не отчёт. А вот дальше - сам не знаю. Та рака с костями принесла видение. Не как те разы, с гобеленами и на тракте, просто образы. Я был - женщиной. Пальца в перстнях, на одном - герб Мерсии, но и только. Мы стояли с королём на обрыве. Альфред, в своём венце, смотрел в море за скалами, как на восточном побережье. А сзади - монастырь на утёсе, кажется, женский. Подсказка или обманка - как знать, но больше ничего нет.
- В Эссексе только один женский монастырь. Святой Этельфледы, леди Мерсии. Она же его и основала.
Эмма знала это точно - Дик поначалу собирался отдать ее туда. К счастью - не отдал. Слишком далеко, слишком много просили денег. Слишком долго пришлось бы ждать Раймона, если вообще дождалась.
- Это будет сложнее, - задумчиво заметил Раймон, скользя пальцами по волосам под тонкой тиарой. - Конечно, с другой стороны, один раз мне уже повезло в женском монастыре. И, вспоминая о том, что михаилитам полагаются гаремы...
Эмма рассмеялась, оторвавшись от своего обычного занятия - ощупывать, изучать, откручивать пуговицы.
- Монастырь славен своими пирогами, - сообщила она, - выбирай самую искусную в этом. Хотя бы всегда с ужином будешь.
Ревновать, как прежде, было лень. После событий в Равенсхеде вся ревность, все сомнения улетучились, будто их и не было.
Раймон тоже усмехнулся.
- Ещё окажется, что пироги обладают чудодейственной силой. В этом случае всё-таки лучше увезти её источник. Интересно, что могут пироги... вспоминая про тот хлеб. Амулет, который позволял напечь продовольствия для целой армии?
Эмма пожала плечами, прижавшись поцелуем к тому месту, где щетина с подбородка перетекала к шее.
- Ужасная судьба, - вздохнула она с улыбкой, - быть взятой в гарем только ради пирогов...

Со Спектром

Ближе к полуночи

Распятие на стене укоризненно взирало на две аккуратно прибранные кровати в небольшой, темноватой комнате. Укоризненно - потому что в столь поздний час детям полагалось спать, а не вглядываться в тени, пляшущие на полу у окна, у сундука, колышущиеся под кроватью. Пестрый коврик, покрывающий светлые, гладкие доски казался страшным чудовищем, в пятнах крови и ошметьях чужой плоти, он переглядывался розами и вишнями с крестом и человеком, прибитым к нему. Вишни, разумеется, не были частью рисунка. Их однажды раздавил Тин, а матушка так и не смогла отчистить. Но сейчас, когда Луна так жутко и настырно заглядывала в окно, когда кусты стучали узловатыми руками... Да и кусты ли то были? Может быть, братец того, что живет под кроватью, решил заглянуть на поздний ужин? Тускло мерцал кувшин с водой у двери, мерещился из него тихий плеск и смех, будто русалки затеяли в нем свою возню, вознамерившись выпрыгнуть, уволочь, утопить. Хотя откуда ещё тут русалки! Скрипнуть дверью? Но дверь оставалась закрытой, хотя и слышались тихие шаги за нею, не похожие на матушкины. И только храп отца через стену, тяжёлый, раскатистый, напоминал, что они всё ещё дома. Что не одни. Если бы от этого был толк ещё. Ведь...
- Страшно.
Звонкий шепот Тины пролетел по комнате, заглянул в кувшин, испуганно отшатнулся от окна - почудилось что-то. Тин и сам чуть не подпрыгнул, развернулся к сестре, скорчив страшную рожицу.
- Т-с! Разбудишь - хуже будет. Не помнишь, что ли, как у Джонсонов?
Тина лежала на своей кровати, укрывшись одеялом с головой, так, что виднелись только глаза и кончики пальцев, а теперь, кажется, попыталась зарыться ещё глубже. Тин закатил глаза. Всё-таки надо объяснять. А ведь всего на час младше!
- Твари ведь не хотели, чтобы Зёрнышко говорил родителям. А он... снова и снова. Дурак. Взрослые всё равно не верят, только злятся.
- А вдруг у него сегодня будут зубы, как у зайца? У злого зайца? Такие длинные, острые, два клыка - и больше ничего?
Под полом послышалась возня, сродни мышиной. Но отчего-то казалось, что это именно злой заяц, огромный и одновременно маленький, пушистый, с мерзкими розовыми проплешинами, с двумя острыми клыками и красными глазками, мерцающими в темноте. Тина была уверена, что он копает лапами с длинными когтями пол, спеша успеть, пока не наступило утро. Так уже почти было. Только отец всё никак не слышал, не хотел видеть щелей в дощатом полу. А мама не замечала клочков свалянной шерсти, закатившихся в углы. Их приходилось выбрасывать самим. Тайком, самыми кончиками пальцев. Содрогаясь от омерзения.
- Каждую ночь всё ближе, - Тин перебрался ближе к сестре, обнимая её через одеяло. - Я видел, ножки кровати подгрызены. Не сильно. Они не торопятся.
По окну сыпануло сухим снегом и тут же раздался мерзкий глухой скрежет. Ветки по ставням. Клыки по дереву. Окно дрогнуло, словно на него кто-то навалился снаружи. У соседей взлаяла собака: хрипло, низко, подвывая, словно в ужасе. Тина помнила этого пса - огромную дворнягу больше неё самой, с вечно налитыми кровью глазами. Ей, наверное, тоже было страшно. Что видел этот пес, чего боялся во тьме, где не было ни одной звездочки, лишь Луна сквозь тучи, ветер и снег? Матушка рассказывала, что в старину феи танцевали под светом звезд до утра, голыми - стыдно и подумать! Но зато, пока они плясали, дети сладко-сладко спали...
Тин, как оказалось, думал о том же. В углу треснула доска, но мальчик не обратил на это внимания, только нахмурил брови, будто пытаясь что-то вспомнить.
- Няня говорила, что главное - не видеть, не слышать, не говорить, но... я пробовал, и всё равно, даже через веки видно эти зубы, все в пятнах... нет. Было другое.
Из щели блеснули оранжевые, мутные глаза, тонущие в бледной, измазанной гноем шерсти. Раздалось тихое свирищание, словно из-под пола лез огромный кузнечик. И вместо клыков на заячьей морде почудились жвалы, с которых капала темная, остро пахнущая жижа. А пол затрещал жалобно, вздыбливаясь буграми, хрустко, овсяным печеньем потрескивая в этих мощных жучиных зубах.
- Сначала обязательно нужен костёр, - Тин обнял Тину крепче. Дрожь отчётливо ощущалась, смешивалась даже через толстую двойную шерсть. - Такой, чтобы искры поднимались к самому небу. Чтобы гул разносился по земле, рисуя круг без разрывов. И круг же рисует одежда, сброшенная под ноги, чтобы...
Тин приостановился, чтобы набрать в грудь воздуха, и в эту паузу врос издевательский смешок, от которого волосы вставали дыбом. И всё же мальчик закончил, на выдохе, заглушая тварей:
- Чтобы не было ничего, кроме тебя, земли и огня. Ты ведь любишь танцевать, моя Тина? Мы - любим?
В этот момент Тина не была уверена. Даже слушать было - тяжело. Понимать - ещё тяжелее. В щель проползла черная рука, с обломанными, слоящимися ногтями, в пятнах, оставляя слизь на досках. Отвисла челюсть, над которой щелкали жвалы, облизываемые раздвоенным языком с фиолетовыми язвами. Потекло по комнате зловоние. Девочка коротко вскрикнула - и тут же зажала руками рот, потому что её крик подхватил и злой заяц, эхом откликнувшись, рассыпав трель этого крика по комнате, уронив его в кувшин, откуда выплеснулась не вода, а нечто желтое, мерзкое даже на вид.
- Тин, мне страшно!
Брат обнял её крепче, делясь дыханием, упрямо мотнул головой, и по полу отсветом метнулись рыжие языки, озаряя тёмный лес вокруг.
- Мне тоже. Но другого выхода нет. Я ведь подслушал твареборца. Он хочет такую огромную кучу деньжищ, что ни в жисть не скопить! Так идём же, вокруг костра и вокруг себя тоже! Закрой глаза, почувствуй ветер, ощути, как струится вода, снаружи - внутрь и наоборот. Ощути тепло огня, дыхание земли. Четыре стихии везде - и замыкает их душа. Ты только кружись, сестрёнка, танцуй, поднимаясь выше, - он протянул Тине руки. - Вольта!
Но Тина не шевелилась, в ужасе глядя на то, как проломив пол, выбирается заяц из ада. Не было шерсти и жвал тоже не было, лишь покрытая гнойниками белёсая кожа, лишь выщербленные клыки. Отвратительными, человеческими ладошками заканчивались лапы, пальцы судорожно скребли пол, а на длинных, бледно-розовых ушах моргали глаза-дыры, обрамленные длинными ресницами, которых не было на обычных - оранжевых. Девочка снова вскрикнула, а затем вздохнула. И сделала изящный пируэт рукой, приседая в поклоне перед началом танца. Тин внезапно оказался рядом, беря протянутую руку, притягивая к себе, и клыки промахнулись мимо ноги, разминувшись с пяткой на ладонь, не больше.
- Подними взгляд в небо, к искрам, к тучам и луне, и танцуй. Не смотри вниз. Бей ногами в землю, мни её, бери вечную, неторопливую силу, в которой никому не бывает отказа. Напоминай о себе, ибо ты - здесь, и всё - едино! Бери крепость дубов, гибкость рябин в переплетении корней, в терпении и мудрости. Бери весенню листву, радующуюся солнцу. Кружись в воздухе на лёгких крыльях ветра, смотри его глазами, которые видят всё. Хэй! Вбирай его непостоянство, изменчивость и твёрдость. Что рядом с этим - зубы? Что перед этим - когти? Танцуй! Хэй и хэлла-хэй!
В бешеном кружении танца мелькали и зубы, и когти, и даже корни не-деревьев, что хотели схватить - но не успевали, разочарованно пощелкивая, будто сверчок в старых часах. Откуда-то сверху, сбоку, из окна и кувшина лилась музыка, тысячи голосов пели слова мальчика, переливая многоголосье апрельской капелью. И вопли боли, алой ярости, которые издавал заяц, вплетались в этот хорал. Он не понимал. И кружиться не умел, прыгая туда, где уже никого не было, обжигаясь. Но пытался снова и снова, цепляясь за поводок страха.
- И видишь, что видишь, через то, что есть, то, чего нет. Хэйя!
В костре рухнуло бревно, рассыпая искры, и по бледной коже Тина, по бёдрам и груди Тины метнулись оранжевые тёплые блики, рисуя странный узор, сплетённый из листьев.
- Как река обтекаешь преграды, как дождь - неуловима, как воздух - невидима, как скала - крепка, как огонь - отважна, - голос Тина вибрировал в воздухе, отбивая странный, ломанный ритм, в который порой уходил один поворот, порой - сразу два или даже три вольта в искрах и пятнистом небе.
Тина готова была покляться, что когти прошли прямо сквозь руку, но следов не было, и боли не было тоже. Разве что ярче вспыхнул воздух.
- И всё замыкает - душа. Когда остаётся лишь танец и ничего больше, в нём - тишина, скрепляющая всё. Щитом. Твоя. Моя. Наша. Танцуй круг, Тина! В искрах, плеске и тишине, где нет ничего больше! Хэйа! И мир...
К одному из корней - к ножке кровати - испуганно жался белый, пушистый, маленький зайчонок. Он дрожал, как дрожала Тина еще недавно, дразнился раздвоенным языком, топал досадливо лапками с розовыми ладошками. Но ...развернулся. Девочка уже не боялась, возвышаясь над костром и кругом, над землей и водой, над лесом, в воздухе, паря на темных, странно знакомых, но и виденных впервые, крыльях. Страх - лишь преграда, но у любой стены две стороны. Звёзды тоже имели две стороны, и сорвавшаяся с руки Тина серо-серебристая звезда ударила точно в цель, пригвоздив оборотня к полу.
- Какая, всё же, мерзкая тварь, - заметил Тин, ломаясь, вырастая в Раймона, вставая рядом в свете костра.
Тина удивленно вздохнула, уставившись на высокого рыцаря, замерла, глядя на медленно оплывающий туман, что превращал звезду в кинжал.
- Жалкий, маленький зайчонок, - задумчиво ответила Эмма, чувствуя, как складывает крылья феникс, как успокаивается, сворачивается тройным кольцом лента их пути, спаянная из двух, так прочно, что теперь её и не разорвать.
Раймон покачал головой, настороженно глядя на буку.
- Не настоящая форма. Смотри.
Зайчонок, дёрнувшись на лезвии в последний раз, замер - и оплыл, меняя окрас. Спустя несколько секунд на полу лежала, вытянувшись, чёрная в серое пятно тварь с длинными тонкими лапами и отвисшим животом под впалой грудью. Бугристая бесформенная голова не походила вообще ни на что, виденное Эммой, а из полуоткрытой пасти торчали два чуть разведённых острых клыка. Перед смертью бука процарапал в досках глубокие борозды когтями, словно пытался пробраться в подпол - а крошечные тёмные глазки и сейчас, казалось, смотрели на неё с неутолённой жаждой. И почему-то не хотелось представлять, как юных михаилитов учили ловить этих бук.
- Ты слил наши ленты в одну, разгладил узлы, где они сплетались.
В крови еще бушевала пляска Тины, она еще видела отблески огня и слышала шепот листьев. И темное пламя, феникс, еще рвалось на волю, звало туда, где лежали пути, обещая упоение этим парением. Маня силой, открытыми дверями и дорогами, отблесками отражения. Но Эмма лишь вздохнула, сжимая руку - и осталась.
- Я сделал - что? - удивился Раймон. - Конечно, бук ловить учат совершенно не так, но... наверное, я слишком люблю представления. А ты - очень хорошо танцуешь.
Коса давно не нуждалась в шелковых лентах - густые волосы сдерживал подарок королевы мавок. Эмма оглядела комнату и с одной из кроватей подняла две простые, цветастые тесемки, на ходу связывая их сложным узлом. Узел спрятался в кулачке, а когда рука разжалась, на пол упала длинная, гладкая и - главное цельная веречока. Иногда у Эммы получалось чинить одежду и так.
- Не два, но один, - пожала плечами она, - после слов о тишине.
И тут же вздохнула досадливо, наткнувшись на недоуменный взгляд Раймона. Как и с первым даром, с чужими чувствами, ей было сложно объяснять, как и что именно она делает. Эмма просто понимала и просто горела, не задумываясь. Теперь приходилось размышлять. И кусать за губу своего упрямца, почти до крови, чтобы от вспышки изумления и боли слабо засветиться, развернуть перед Раймоном то, что видела сама. И так, как она это видела...
... Темное, душное пространство, в котором нет ни начала, ни конца, ни звезд, ни Луны. Лишь слабое отражение ее света, где-то далеко - неверное марево, в чьих отблесках была видна паутина троп этого дома: светло-зеленые, тонкие, пахнущие свежей листвой и весной, ниточки - детей; уже слегка обветшалая, темно-серая лента, связанная с яркой, оранжевой - краснолюда и его жены. И рядом с ними, прилегая краем, но не вплетаясь и не пересекаясь - их, четы де Три, как с усмешкой, бывало, они именовали себя. Двойная, сросшаяся краями, спаянная намертво, но сохранившая узлы и раздвоенность до... До чего? До побега из монастыря? Первый узел был, несомненно, той лесной избушкой. А вот дальше - и до самых их ног - стало гладко, хотя еще совсем недавно, по дороге с Авалона, здесь была сложная вязь, которую проще было разрезать, чем распутать.
- Видишь?
- Вижу, - Раймон с улыбкой привлёк её к себе и прокружил в вольте. - Не то чтобы это что-то меняло, но выглядит - правильно.

с Леокатой

4 февраля 1535 г. Саутенд-он-Си. Монастырь кающейся Марии Магдалины, бывший св. Этельфледы.

Чем больше смотрела Эмма в маленькое окошко кельи - тем больше ее охватывало отчаянье. Вместо теплых объятий Раймона - холодные стены каменного мешка. Вместо Солнца под седлом - твердая лежанка. Вместо шелка и бархата платья - колючее облачение. Эмма сглотнула комок, вытирая непрошенные слезы со щеки. Никогда больше не поверит она мужчине! Спасибо ему хотя бы за эти мгновения счастья, за то, что не бросил на обочине - или в публичном доме, а отдал в монастырь, не из худших. Выживет, ей не привыкать. Примет постриг и молитвами, покаянием искупит свои грехи... И - его. Сердито прикусив губу, она опустила голову к вышивке. Греховная, окаянная любовь, тоской отвлекающая от искренних, ярых молитв! Ниспосылаемая не иначе, как дьяволом, но попущением божьим, в наказние, ведь даже в этих святых стенах Эмма помнила его улыбку и руки. И губы, пробуждающие низменные желания... Несчастная прелюбодейка, горе тебе! Сказано ведь: "Тело же не для блуда, но для Господа, и Господь для тела." Спина еще чуть саднила от лестовицы матери-настоятельницы, но боль была во благость. Ведь узнай об этом Раймон... Ох, нет! Никогда он об этом не узнает, да и думать о нем - грешно, "бегайте блуда; всякий грех, какой делает человек, есть вне тела, а блудник грешит против собственного тела"...
За полуоткрытой дверью с зарешеченным окошком мелькнула тёмная тень сестры-надзирательницы, но Эмма не подняла глаз от работы. Труд - дар от Бога, и для Его людей он будет благословен. Вышивка во искупление и на благо монастыря. Выпечка, которая поставлялась даже к королевскому столу. Небольшая стекольная мастерская... в стылом каменном холоде мечталось о тёплых печах, несмотря даже на измученные, распаренные лица трудниц, выходивших на служение с таких смен, покрытые ожогами руки. На пустые лица и глаза. Смирение, угодное Господу и матери-настоятельнице, через суровые в заботе и попечении руки которой прошли многие сотни грешниц. Плод добрых трудов славен, и корень мудрости неподвижен. Эмма снова вздохнула, огладив себя по темно-каштановой косе, в которой уже не было ленты, расшитой жемчугом - все отобрал он. И снова устыдилась мыслям. Миловидность обманчива и красота суетна, негоже жалеть о том, что толкало в пучины греха.
- Сестра! - Негромко позвала она надзирательницу, не отрывая глаз от вышивки и не прекращая работы. - Дозвольте спросить!
Монахиня остановилась, прошуршав рясой по полу из шершавых каменных плит. Эмма слышала передаваемые шепотом жалобы, что нет хуже, чем оттирать его зимой, на коленях, когда вода в ведре подёргивается корочкой. Слышала тихие просьбы не допустить, не согрешить так, чтобы пришлось...
- Да, дочь моя? - сухой, равнодушный голос словно парил над головой. Словно обращались не к ней, а к миру, в котором Эмма была ничего не значащей песчинкой.
- Простите меня, сестра, за мой вопрос, - смирение в голосе, смирение во взгляде. Ибо "прежде, нежели почувствуешь слабость, смиряйся, и во время грехов покажи обращение". - Дозволено ли мне, грешной, будет посвятить себя и свой труд к тому, чтобы вышить покров для раки святой Этельфледы?
Протягивая свою работу, вышивку, на которой святая Екатерина улыбалась своим мучителям, Эмма робко заглянула в глаза монахини. Ровные, искусные стежки, на какие были способны только руки смиренной вышивальщицы - или лекарки. Должно быть, лишь глаз сестры-вышивальщицы Магдалены различил бы переходы цветов и оттенков, уловил бы огрехи. Но Эмма не гордилась, отнюдь. Гордость ненавистна и Господу, и людям, и преступна против обоих. Погибели предшествует гордость, и падению – надменность. И падет надменный, пока она будет пытаться искупить прегрешения. Если уже не пал. Благочестиво перекрестившись, возблагодарив Господа за то, что сподобил осознать и этот грех, Эмма поспешно опустила глаза и голову, ожидая ответа.
- Такая просьба - само по себе проявление высшей гордыни, - бесцветно заметила монахиня, но Эмма почувствовала, что вышивку взяли из пальцев. - Ночное бодрствование и чтение псалмов перед образами помогут тебе смирить душу и в следующий раз смиренно ждать, пока тебя заметят. Потому что сейчас, дочь моя, ты - лишь шелуха, принесённая ветром. Ещё не зерно. Про покров же решит достопочтенная мать.
- Простите, сестра, - пролепетала Эмма, испуганно сжимаясь и опуская голову еще ниже. Засаднили на спине свежие рубцы от лестовицы, тяжелых, деревянных четок настоятельницы, украшенных на концах металлическими пряжками. Облачение уязвляло их, бередило, кололо, и порой казалось, что туда сыпят соль. Больно и страшно. Но не одиноко, ведь никто не может быть один перед лицом Его. «И Он отрет с их глаз каждую слезинку. Смерти больше не будет, и не будет больше ни скорби, ни вопля, ни боли, потому что все прежнее ушло навсегда».
- Не у меня проси, - монахиня покачала головой и повернулась к выходу. - Господь милосерд. Ему умоляй и преклоняйся.
И Иисус, действительно, понимал. Принимал в руки, утешал боль и умалял боль в ранах. Сожалел, скорбел о душе, попавшей в пагубные сети, и сиял надеждой и обещанием жизни иной. И даже плиты пола под коленями не были уже такими холодными, точно на них расстелили черный плащ из дорогой, шитой серебром шерсти, пахнущий можжевельником и... Нет! "Глаза у них исполнены любострастия и непрестанного греха; они прельщают неутвержденные души; сердце их приучено к любостяжанию: это сыны проклятия." Колени онемели, и поясницу тянуло от холода, а с посиневших губ медленно падали слова молитвы. Но они же и занимали мысли, не позволяли недозволенному вползти змеёй, отвлечь от ярого, истового горения - свечой, ровным, белым пламенем.
Точно таким же, каким горели свечи в церкви, куда сестра-надзирательница Анастасия привела Эмму и еще одну - смиренно-горделивую, противящуюся, но покоряющуюся, послушницу, страдающую от боли в спине и коленях. Но Эмма не смотрела на нее, не любовалась даже тонкой работой живописцев, расписавших потолок церкви картинами из жизни Этельфледы. Не дозволяла она себе глядеть и на раку с рукой святой, что лежала на алтаре, хотя благочестие дочери Альфреда было так велико, так притягивало взгляд... Воистину, святое это было семейство! Рука, кладущая крестное знамение, чуть дрожала от холода, когда Эмма опускалась на колени перед алтарем, сама, послушно, не дожидаясь понуканий.
- Господи! Не в ярости Твоей обличай меня и не во гневе Твоем наказывай меня...
Шестой Псалом Давидов легко и привычно слетал с губ, сам всплывал в памяти, звонко и четко разносился по опустевшей на ночь церкви. Мать-настоятельница была бы... будет довольна.
Справа чистый высокий голос вёл псалом седьмой, опутывая слова всполохами горечи, терпкой обиды, запахами скошенной травы, нагретой солнцем. Прорываясь из-под серого щита смирения и безнадёжного ожидания.
- Если я что сделал, если есть неправда в руках моих, если я платил злом тому, кто был со мною в мире, - я, который спасал даже того, кто без причины стал моим врагом!..
Пахла усталостью сестра Анастасия. Монахиня слышала это всё сотни раз, и уплывала в воспоминания о родной келье, шерстяном одеяле. Гудел фоном монастырь, вспыхивая послушницами, пригасая монахинями. Текло время, гася свечи у алтаря, поджигая новые, псалом за псалмом иссушали горло, смиряли гордыню, совестили любодейку Эмму.
- Утомлен я воздыханиями моими, иссохло от печали око мое, и душа моя сильно потрясена, Ты же, Господи, доколе?
И вела рядом песни черноволосая, тонкая послушница, ровно, не сбиваясь, с шерстяной серостью, от которой сестре Анастасии становилось тепло и спокойно.
- ...как же вы говорите душе моей: "улетай на гору вашу, как птица"? Нечестивый подстерегает в потаенном месте, как лев в логовище; подстерегает в засаде, чтобы схватить бедного; хватает бедного, увлекая в сети свои.
- Призри на меня и помилуй меня, укажи мне, Господи, пути Твои и научи меня стезям Твоим, возлюбил я обитель дома Твоего и место жилища славы Твоей...
Эмма подхватывала речитатив послушницы, укутывалась сама серым одеялом веры, от которого становилось покорно. Рака овевала её благочинием, любомудрием, казалось, сама святая взирает на неё с умилением.
Послушница же молитвенно сложила ладони и обратила умилённый взгляд на витраж с Магдаленой, омывающей ноги Иисусу. Именно под ним, на небольшой скамье и сидела, закутавшись в тёплую рясу, надзирательница.
- Господи! Кто может пребывать в жилище Твоем? Кто может обитать на святой горе Твоей? - от слов буквально веяло искренним желанием узнать ответ и отогреться в лучах Господа милосердного. - Но уповаю на милость Твою, сердце мое возрадуется о спасении Твоем, и буду петь имени Господа Всевышнего.
Анастасия клюнула носом и что-то одобрительно пробурчала.
- И гнев человеческий обратится во славу Тебе: остаток гнева Ты укротишь, и сомкнешь уста свои, но душой славу воспоешь, и отворятся врата для тебя, ведь грядет Бог наш, и не в безмолвии: пред Ним огонь поядающий, и вокруг Его сильная буря.
Душа ликовала, купалась в благочестии, пахнущем миррой и ладаном. О Господь Бог, велики твои деяния, ниспосылаешь ты счастье такое для блудницы Эммы! Узреть чудо, прикоснуться к нему, коснуться руки Этельфледы! Босые ноги давно не чувствовали холод камня - вера будто возносила над полом. И выше возносило сияние золотого горнего мира, поднимавшегося от кающейся грешницы по правую руку. И уже почти чувствовала она яростный огонь, который с гулом возносится к звёздам на погибель грешникам.
Сестра Анастасия опустила голову и тихо, едва слышно, захрапела.
- Спокойно ложусь я и сплю, ибо Ты, Господи, един даешь мне жить в безопасности, - послушница закончила один псалом, приостановилась, чтобы перевести дух, и тут же продолжила: - Ибо отец мой и мать моя оставили меня, но Господь примет меня.
- Как стадо, вел Ты народ Твой рукою Моисея и Аарона, - Эмма устало вздохнула, зажимая в руке обломок венца, благоговея и трепеща от счастья прикосновения к святыне, и мотнула головой в сторону входа, где уже начали раздаваться крики "Пожар!" - И ввергну я грешников в геенну огненную - да спасутся они!
Горним светом, крыльями серафимовыми возносило её над каменным полом. Пожар, в обители пожар! Спасти пресвятую, вынести, ибо огонь - уничтожает. Укрыть от глаз под облачением, ибо не должен свет осквернить взглядами нечестивыми стыдливость Этельфледы! Прячась в тени альковов, избегая греховной, безумной паники, в которой метались сестры и послушницы, но и сливаясь с ней, Эмма спешила к странноприимному дому. Туда, где она могла бы укрыть святую реликвию, ибо ничего не было ценнее её! Искупить грех свой через огонь очищающий, скользя по обледенелому двору легко, не чуя ног, как святой Роберт Шотландский, что называл пламя бушующее наследником веры истинной! И лучше бы пламени поспешить навстречу, ибо ничего сейчас так сильно не желала Эмма, как геенны по грехам своим!

Со Спектром

Дворик между монастырём и странноприимным домом встретил её картиной словно с гобелена о кающихся грешников, выпуклой, с запахами, криками, лошадиным ржанием и влажным звуком ударов. Посреди хаоса, не замечая носившихся вокруг монахинь с вёдрами, стояла на коленях мать-настоятельница, уставившись туда, где пылал сеновал. Рясу она спустила с плеч, и на спине набухали кровавыми слезами следы чёток - тяжёлых, длинных, которых как раз хватало, чтобы бить через плечи.
- Услышь, Господи, слова мои, уразумей помышления мои, - ошарашенно пробормотала сзади послушница, вспыхнув изумрудным изумлением, которое пробило даже восторженность от непрерывно повторяемых охрипшим голосом молитв. - Бог - судия праведный, всякий день строго взыскивающий...
- Прекрати молиться, - чувствуя, как от испарины снова заболели её собственные рубцы, поморщилась Эмма, - и живее, как рыба снулая, право.
Наверное, надо было бы устыдиться, ведь сама недавно была такой же медленной и чуть неуклюжей. Но - уже не получалось, перекаялась лишнего. До дверей страноприимства и Раймона оставалось всего несколько шагов.
К счастью, все - и пара монашек, и гости, привлечённые шумом, раскрыв рты смотрели на кающуюся мать-настоятельницу. Не отрываясь и, кажется, не двигаясь. На пару послушниц, двигающихся от монастыря, не обратил внимания никто, даже когда пришлось протискиваться мимо тощего, какого-то крысоподобного торговца с тонкой щёткой усов над тонкими губами. И уже там в спины донеслось хриплое, через силу и вздохи боли:
- Святыня... спасайте святыню...
Пара монахинь приостановились, переглядываясь, и бросились в монастырь. Поправить их мать-настоятельница если и собиралась, то уже не смогла, приникая к земле, успынной брызгами алого снега.
Снаружи, за стенами, встретил злой порывистый ветер, сыплющий мелкой снежной крупой. Пурга крутила так, что пришлось прикрыть глаза, и Раймон с лицом, прикрытым тёмным платком, вынырнул из этого крошева неожиданно - даже при том, что Эмма чувствовала его приближение. Подскочил, одновременно с поцелуем накинул ей на плечи тёплый плащ и придушённо фыркнул, глядя на послушницу. Девушка обхватила себя обоими руками, словно её мутило. Впрочем, Эмма и сама чувствовала лёгкое головокружение. Когда она вышла за ворота, с мира будто сдёрнули серый, глухой колпак, который глушил и мысли, и чувства, направлял...
- Дурные привычки... с тобой?
- С кем поведешься, - проворчала Эмма, на мгновение прижимаясь к нему, чувствуя тепло, безопасность и запах чистой кожи - запах Раймона, - на покаяние с ней поставили, всё видела. И ты же мечтал о гареме.
Её уже начало лихорадить, как тогда, в Бермондси, да и от лестовицы было несравнимо хуже, чем от розог - Эмма могла сравнить. Все, как тогда, но и иначе - не было страха и смятения, не было стеснения до горящих ушей. И был Раймон. Не михаилит, не воин, не Фламберг и не "вы".
- Надеюсь, настоятельница хорошо покаялась, - процедил Раймон, стягивая собственный плащ уже для послушницы. - Жаль, мороки снять придётся... идём. Быстро.
И отчего-то было жадно делить Солнце с этой девушкой, беглой послушницей, которой Эмма была уже дважды. Девушка почти также, как и когда-то беглянка Эмма, была благодарна и почти так же боялась, пока они мчались сквозь пургу к шалашу, который Раймон сложил заранее. Он не был похож на ту хижину в лесу, и для троих казался маленьким. Но в нем было тепло, в глубокой яме в земле тлели угли, и не было снега. А ещё о нём никто не знал.
- Меня знобит, - сообщила Эмма, стягивая облачение и поворачиваясь спиной к Раймону, - что там?
- Там желание вернуться и убить эту женщину.
Голос прозвучал сдавленно от злобы, отразившейся на миг испугом послушницы, которая, в отличие от Эммы, видела лицо Раймона. Но пальцы, втиравшие мазь, работали мягко и споро. Снова и напоминая о хижине, и - иначе.
- В следующий раз ты будешь кающейся грешницей, - проворчала Эмма, принимаясь оттирать лицо полотном, смоченным в лимонном соке. На белой ткани оставались темные разводы от дубовой коры, которой пришлось покрасить и чуть состарить кожу. - Конечно, облачение на твои плечи вряд ли найдут, да и небритой физиономии немало подивятся, но...
Послушница чуть успокоилась, преисполнилась лиловой благодарности и слушала их с интересом, лёгкой настороженностью и сочувствием, приправленным запахами боли и воспоминаний о ней.
- Как тебя зовут?
- Лисса. Лисса Бошан, из... Невиллов. Была, - в голосе её прозвучала горечь, в которую тут же вкралось любопытство. - А вы?..
- Михаилит Фламберг, - откликнулся Раймон всё ещё угрюмо. - Бошан. Интересно. И слышал ведь совсем недавно...
- У Грейстоков, - помогла ему Эмма, с улыбкой разглядывая эту Невилл, - Берилл, леди Фламберг. Я верно понимаю, что дома не горят желанием тебя видеть?
"Леди Фламберг". Это тоже отличало шалаш от хижины в лесу. Не Эмма Фицалан, беглая послушница, отринутая семьей - но михаилит в юбке, пусть без посвящения в орден, но зато с имянаречением! Леди де Три она стала позже, замкнула кольцо, в котором было только двое. И, если уж говорить о кольцах, то где её обручальное?! Отсутствие на пальце привычного волнистого ободка с изумрудом взволновало настолько, что Эмма не обратила внимания ни на любопытство, что пламенем пожирало Лиссу, ни на её успокоенность, наступившую после слов Раймона. И совершенно забыла, что кольцо, как и платье, и ленту, и тиару, отдала Раймону перед монастырем.
Впрочем, кольцо, чуть влажное от мази, ей тут же передали, поняв без слов.
- Они отдали меня в этот монастырь, даже не заплатив взноса, - Лисса села у стены, кутаясь в плащ. В отсвете углей худое треугольное лицо ещё больше заострилось, а под глазами легли тени, делая её старше. - Как грешницу на покаяние. Вряд ли сейчас обойдутся лучше. Простите. Я понимаю, что доставляю только проблемы... мягко говоря. И что попросту навязалась тоже. Меня навязало. Но иначе я бы осталась... там. И мне есть, к кому идти! Наверное. Было - семь месяцев и двадцать один день назад. Просто...
Заканчивать она не стала, но и нужды в этом не было. Эмма вздохнула, поежившись, когда тело облекла рубашка Раймона - корсет сейчас только навредил бы. Завтра, после мучительной ночи, рубцы подсохнут и можно будет надеть своё. А пока - льняной простор и объятия. Лисса действительно приносила проблемы. Беглянку будут искать - а значит, найдут и их. Да и Солнце не смог бы долго нести двоих. Но выгонять, на мороз, в снег? Эмма снова улыбнулась и глянула на Раймона.
- У нас найдется одежда для тебя, Лисса. И я помогу немного изменить облик, чтобы не нашли... По крайней мере, сразу. Но...
Неуверенность в себе вспыхнула снова, смешиваясь с ревностью, с которой Эмма наблюдала, как девушка греется плащом, вышитым не ею. Столько трудов, порванных нитей, распущенных и начатых заново рисунков - и в плаще сидит другая! И ведь это "просто" Лиссы за семь месяцев наверняка нашло себе... такое же. В душе шевельнулось нечто темное, сродни Дику, принуждающее обидеться на Раймона, хотя это и не он притащил беглянку. И - попытаться возненавидеть Лиссу.
- Если он тоже не захочет тебя принять - куда?
Девушка замялась, пахнула неуверенностью и тут же - холодом рассудка, словно поднялся щит. Слабый, создаваемый явно не против таких, как Эмма, а чтобы выжить в обители кающейся Марии Магдалины, но всё же приглушающий и чувства.
- Не знаю. Работы я не боюсь, если только не на земле. В остальном же мы были недостаточно богаты, чтобы всем занимались слуги. Могу даже вести книги и учить, но я не знаю, согласится ли кто-то из знакомых меня принять так, чтобы родители не забра...
- Аудиенция у короля, - негромко заметил Раймон, обнимая Эмму за плечи. Слова щекотали волосы, почти как ветер у тёплого костра. - Гнусные родители заперли тянущуюся к истинной вере дочь в обители, управляемой жестокой аббатисой, - сожаление. Злость на самого себя. Разделённая боль, заботливая прохлада и крепость, - убеждённой католичкой. К помощи первого рыцаря королевства прибегаешь, приникаешь к стопам оплота справедливости, главы церкви английской, коей принадлежишь душой всецело. И всё такое прочее во имя... ну хотя бы Луны. Как символа обновления.
Обновление. Renaissance и его зачинщики. Возможно, кто-то из них мог бы помочь - или леди Бойд, или магистр. Раймона, который и сам мог ходатайствоватшь перед королем за Лиссу, Эмма ни за что не отпустила бы. Даже не потому, что необоснованно ревновала так, как не ожидала от самой себя - его могли попросту узнать, связать с ним пропажи реликвий. И все же - пришлось прижаться щекой к руке Раймона, чтобы успокоиться, и согласно кивнуть.
- Придворной будет проще идти к этому кому-то, - мягко, в своей обычной манере, заметила она, - как думаешь, милый, леди Бойд не откажется помочь с протекцией?
- Леди Бойд... не это ли ощущение, когда отец внезапно приводит в дом новую жену?.. - проворчал Раймон, затем усмехнулся. - Возможно, придётся попросить её сестру. Но, наверное, вначале стоит выспаться. К слову, - он посмотрел на Лиссу через голову Эммы, - поскольку сами мы представить тебя ко двору не можем, это вовлекает других людей, и договариваться тебе придётся с ними. Мы сможем только замолвить слово. Если решишь пойти по этому пути. Лично мне кажется, что так - надёжнее всего. Обретя положение при дворе, ты сможешь дальше всё делать сама.
Девушка кивнула, засветившись пониманием. Неудивительно. Услуги, взаимные или нет, были нормой общества даже вне богинь. Другое дело, что условия в этом случае могли и удивить, выходя за норму придворных игр. Злость и ревность отступили окончательно, спрятались, лениво ворочаясь где-то на самом дне. Они даже не помешали заснуть, после отмывания лимоном и похлебки, прижимаясь под плащом к Раймону. И даже позволили оставить второй его бок для Лиссы.

с Леокатой

5 февраля 1535 г. Леса за Стеббингом.

Рассвет ещё только озарял край туч алым, когда Раймон аккуратно выпутался из неожиданно большого количества рук и вышел из шалаша, оглядывая ровную белизну. Ветер за ночь выгладил всё вокруг, превратив лес в сияющую зимнюю сказку. Не хватало только... нет, пожалуй, королеву звать не стоило. Не сложилось.
- Госпожа Немайн?
- Нет меня. - Недовольно пробурчали голосом богини над головой. - И не будет, пока не пригласишь.
"Интересное нет".
Переборов искушение проверить, нельзя ли всё решить, когда богини нет - раз уж говорить получалось и так, - Раймон с улыбкой развёл руками.
- В шалаше уже и так тесно, но приглашаю на эту чудесную поляну.
За спиной тихо скрипнул снег под сапожком. В этот раз Немайн красовалась в винного цвета платье с очень широкими рукавами, отороченными черным кружевом. Обнаженные плечи соперничали белизной со снегом, по которому стелился длинный шлейф. Волосы богиня собрала в сложную прическу из косичек и локонов, сдерживаемых лишь странного вида тиарой, напоминающей переплетение виноградных лоз. Глубокий бургунди на фоне нетронутой белизны выделялся резким пятном, и при этом на взгляд Раймона богиня всё равно ухитрялась идеально вписываться в мир случайно уцелевшим кленовым листом, оставаться частью леса. Частью эффектной и прекрасной. Ею можно было просто любоваться, как картиной. Как закатом над горами.
- Собираешь? - Со смешком поинтересовалась она, кивнув в сторону шалаша, где спали девушки. - В соседнем графстве есть еще один монастырь, они там сыры делают и овощи выращивают. Заедь, может, приглянется какая. Для ровного счету.
- Эмма хотела посмотреть, как выглядит гарем, - вздохнул Раймон, разводя руками: дескать, что уж тут сделаешь. Женщины. - Но, кажется, он привлекает слишком много внимания. А мы и без того выделяемся.
- На Авалон не возьму, - погрозив ему пальцем, предупредила Немайн, - жрицы Джессику едва уговорили принять участь. Чайки половину храма заср... загадили, пока девочка поняла, что жрицей быть лучше, чем бродяжкой.
- Но всё же уговорили, и ещё осталась вторая половина храма! - возразил Раймон. Весть о повелительнице зверей была вполне приятной. Всё же отдавал он её без согласия, просто надеясь на то, что предлагает лучший путь. Или хотя бы возможный. Уговорилась - и славно. - Но если не на Авалон, то, может быть, Бадб... Маргарет Бойд примет участие во вполне нашем мире и при нашем дворе? К сожалению, не имею понятия, где её искать, и куда слать весть.
Немайн воззрилась на него с таким удивлением, точно Раймон по шесть раз за день встречался с Бадб. А затем, явно что-то надумав, кивнула, хотя изумление её лицо покинуло не скоро.
- Я передам весточку, - согласилась она, - в конце концов, Oighre может рассчитывать на помощь своей... an teaghlach.
Торжественность фразы слегка испортил смешок, с которым ее договаривала богиня. Она еще раз глянула на шалаш и покачала головой. Не осуждающе, но как-то озадаченно.
Раймон, всё ещё размышляя о том, как резко порой меняется понятие "an teaghlach", семьи, проследил её взгляд.
- Что-то не так?
- Души сгоревшей пригорошня пепла развеяна безмолвно на ветру... Им, фениксам, виднее, когда и как нам жить, и с кем опять взлетать, - пробормотала под нос себе богиня, складывая руки на груди и выходя из сугроба, в котором стояла все время. - Ведь их удел - огонь: сгорать дотла и снова возрождаться...
- Звучит так, что лучше не сгорать, - в тон ответил Раймон и передёрнул плечами. В том ночном разговоре Эмма ощущалась... странно. Не раздвоенно, но как разбалансированный клинок, отдающийся в ладони вибрацией на ударе. Даже притом, что у неё вполне были причины злиться. - Но, если на Авалон больше не берёшь, то в монастырь тот тем более незачем. Хотя... тут вот пироги благословенные, внушающие смирение, а там? Чудесные сыры и волшебные огурцы?
- Обычные сыры, - снова удивилась Немайн, - говорят, что вкусные.
Богиня уселась на заснеженное дерево, что было повалено, должно быть, в прошлый буран. Выпрямилась, точно сидела на троне.
- Альфред обещал много, - задумчиво проговорила она, - клялся, что будет идти под нашими стягами, позволит отмечать наши праздники, смирит христиан. Женщину легко уговорить, даже если она - богиня. Силы, верность, большое войско, плодородие и здоровье, честь и совесть, земли и наследники, мудрость... Что еще нужно королю, который и королем бы не стал? Отчего-то никто не задумывается, как он поспевал быть и тут, и там. Не размышляют о том, почему вокруг него были сплошь святые, что подсказывали и направляли. Хорошая сказка у вас тогда вышла, правильная... Остался один камень и несколько обломков, верно? А потом они снова сольются в венец, в кольцо. Ты не удержишь его, норманн, а вот она... Хереварда Уэйка я тоже помню, а они с братом - кровь от крови его - Светоч и Зеркало. - Немайн замолчала, поболтав ногой в черном сапожке. - На плечи смертных всегда ложится судьбоносный выбор.
- Почему? - Раймон вскинул было руку, чтобы потереть подбородок, но уронил её и прислонился к дереву, пристально глядя на Немайн. - Я хочу сказать, зачем? Почему бы тебе не зарыть этот венец там, где солнце не светит? А ещё лучше - расплавить и раздробить камни в пыль? Говоришь, я не удержу венца - пусть. Он мне не нужен. А кто согласится надеть - что эта побрякушка с ними сделает? Во что превратит? Нет, - он покачал головой, - сдаётся мне, люди вполне могут обойтись без него. Эта штука попросту имеет над нами слишком много власти, вот в чём закавыка. Это, может, и не истина, но - правда, разве не так?
Все это время, пока он говорил, богиня смотрела, наклонив голову, будто любовалась диковинным цветком, яркой птицей. И лишь Раймон договорил - исчезла, чтобы возникнуть за спиной. Огладила ладонями плечи и спину, сложным танцевальным па перепархивая вперед, прикасаясь руками к щекам, что до сих пор позволяла себе только Эмма. Раймон не отшатнулся. Не двинулся.
- Почему бы мне не отдать этот венец тебе? - Шепот сродни любовному почти касался губ, пах - свежестью, грозой, но - не тем. - Почему бы тебе не отдать его Кранмеру, пославшему норманна за артефактом, губительным для него? Почему бы не возложить на голову Эммы, верной и любящей? Или не подарить Робу Бойду, готовому умереть за тебя? Почему бы не вручить эту побрякушку морю? Огню? Ветру? Земле? Не повесить на ветвь Древа? Не стать английским королем самому? Перестать искать его вовсе? Путей много, о Раймон, лишь тебе решать, по которому идти. Каждое мгновение - в прошлом, настоящем будущем совершаются выборы и лишь немногие идут, куда укажут.
Немайн отпрянула, будто обожглась, прокружилась со смехом по поляне, легко, не проваливаясь в снег, взмахивая широкими рукавами, как крыльями. Или ветром.
- Решай и выбирай сам, - неожиданно серьезно произнесла она, - не слушай никого: ни тех, от кого зависишь, ни зависимых от тебя.
Раймон только головой покачал. Столько путей... которые, по сути, не существовали. Столько вариантов, которых не было. Королевские игры. Божественные игры. Всё - чьё-то ещё. Он представил, как сидит на троне, величественный, мудрый, всевидящий и почти всемогущий, ощущая силу венца, текущую в крови... нет, заменившую кровь. Одну жизнь, другую. С прекрасной, вечной королевой рядом. Представил - и содрогнулся. Для такого пришлось бы отказаться слишком от многого. Страна, кажется, того не стоила. Ни как страна, ни как игрушка. Если мир и стоило менять, то не так. Не его это было развлечение. И в любом случае, обрекать кого-то на венец... интересно, а как умер Альфред? Точнее - умер ли Альфред? И что, в точности, произошло? Обещал-то он, видимо, искренне. А затем - венец и долгое бдение. И Немайн, засыпав ворохом слов, так и не ответила по-настоящему. Впрочем, продолжить он не успел.
Из шалаша послышался возмущенный голос замерзшей Эммы, сменившийся на тихую возню и шепот. А затем из временного убежища вышел гарем. Платье и теплая пелерина, что Эмма порой накидывала поверх шубки глейстиг, Лиссе были чуть велики в груди, но зато яркие синие цвета подчеркивали темный шелк волос, уложенных мелкими локонами. Секрет прически, впрочем, был разгадан без особый усилий - Эмма потряхивала указательным пальцем, остужая его. Бытовая магия ей давалась все проще и проще. Обозначив книксен для Немайн, она подошла к Раймону, скептически оглядывая дело рук своих, Лиссу то есть. Рыцарь-михаилит, две беглые послушницы и богиня в таком платье, словно шагнула в Англию из лета - как, скорее всего, и было. Картина, над которой, несомненно, от души посмеялся бы Роб Бойд, служила буквально воплощением мечтаний юных михаилитов и опасений обывателей и иногда - властей церковных и светских. Прячьте женщин, запирайте двери! Твареборцы выпьют всё пиво, перепортят половину женщин, остальных украдут, а потом ещё и денег неимоверных за это всё стребуют! Глядя на то, как Лисса, невзирая на проведённое в монастыре время, приседает перед Немайн в низком книксене с уверенным "Миледи", Раймон еле слышно хмыкнул. Узнать в этой девушке неслучившуюся монахиню стало куда сложнее, но, всё же, возможно. Даже если наречь её сестрой перед каким-нибудь особенно любопытным констеблем. И две лошади вместо трёх, как полагалось бы... да, вероятно, они всё равно провели бы Лиссу до Лондона или неведомого мужчины, но помощь Немайн и Бадб позволяла это сделать без риска. Или почти без риска. А реакция Лиссы на Немайн позволяла надеяться, что и без излишних проблем. Впрочем, убеждённые и добропорядочные христианки, насколько он понимал теперь, из этой обители не бегали.
Кусок венца, который Эмма добыла такой ценой, был ему чужд, враждебен даже, но тянуло от него почти знакомой силой, могучим приливом скрытого, связанного убеждения. Стихия, средоточение силы, только край которой задевали морочники, но стихия слепая, ломящая в одну сторону, под один трафарет. Жить под такой... он поморщился. Скорее всего, принявшие постриг монахини уже не испытывали желания выходить за пределы обители. И похищение этой части венца ложилось на совесть тяжёлым грузом. Мать-настоятельница и старшие монахини, вероятно, скоро обнаружат, что привычных методов уже недостаточно для воспитания новоприбывших послушниц. А других они не знали. А, значит, скорее всего усилят. Впрочем, был шанс на то, что шум, поднятый при дворе явлением Лиссы, что-то изменит. Хотя вернее просто ускорит разгон монастыря силами реформации. Было это лучше? Хуже? Было ли это вообще разными чашами весов? Раймон поклонился Немайн.
- Жаль откладывать увлекательный разговор об истории и последствиях решений, госпожа, но, если позволите, нам пора. Волка ноги спасают. И благодарю.
Немайн, кажется, его и не слышала вовсе. Она вздрогнула, рассыпаясь черными, отливающими синим, искрами, но тут же собралась вновь - обнаженной до пояса, ослепляя белизной груди и сильной талии. Даже лицо изменилось, не меняя черт, но исполнившись отрешенности и став воистину божественно-величественным. Слова, слетевшие с губ богини, были скорее богохульством, но могла ли Немайн хулить саму себя?
- Аmadan Neman, nach urrainn dha itealaich*.
А еще они могли бы заклинанием, потому что после них Хозяйка Рощи исчезла, уронив черное перо рядом с Раймоном и прошептав на ухо, тихо и прохладно: "Молись за Роба. За ним пришли."
Молиться?! Зная, что Бойд... зная, что за Бойдом охотится преисподняя. И всё встало на свои места. На миг Раймон задумался о Брайнсе, но тут же отмёл эту мысль. Даже если бы тот лгал, или ад успел его переманить на свою сторону - едва ли. Значит, что-то ещё, но что? Вот уж точно - оставалось только молиться. Или ругаться. Или... он взглянул на Лиссу и перебор вариантов окончился сам с собой, такое изумление было написано на лице девушки. Изумление - и опаска.
"Не страх и не отвращение - уже хорошо".
В конце концов, услышав голос Немайн впервые, он сам схватился за кинжал. А тут, в общем, был не только голос. Совсем даже не только голос. Причём он сам не имел понятия, как объяснить это всё достаточно просто и быстро. И - нужно ли? Сдавшись, Раймон пожал плечами и развёл руками, заодно прижимая к себе Эмму. Наконец-то.
- У неё такое... бывает. Наверное. Не обращай внимания. В конце концов, - он не выдержал и усмехнулся, - тебе ещё предстоит знакомство с леди Бойд. Стоит начать привыкать к странностям.
Не сразу, но беглая послушница кивнула. А потом ещё немного ошеломлённо улыбнулась - Эмме.
- Кажется, я уже начала. Привыкать. Как госпожу встретила. Определённо жизнь за стенами обители гораздо интереснее.

------------------
*дурочка Немайн, что не умеет летать

Со Спектром

"Какое глубокомысленное высказывание..." Раздражение, что вызывала Лисса, уходить не спешило, ворочалось змеей, изредка покусывая, вызывая желание хорошенько пнуть беглую послушницу. Особенно сейчас, когда Эмма услышала шепот Немайн. Бойд был дорог и ей, он давал отцовское тепло, заботу, его легко было принимать, размыкая для него кольцо. И потому усмешка Раймона больно уколола, хотя Эмма и понимала, что Лисса Бошан не важнее сейчас того, что магистр где-то там сражается за жизнь. А улыбка беглой послушницы и вовсе взбесила. До ярости, которую увидела и поняла сама, до холодного взгляда в ответ, до ощущения собачьего хлыста в ладони. Жестокость, как и всякое зло, нуждалась лишь в поводе.
- Можно, я поеду с тобой на Розе?
Смирение и спокойствие давались с трудом даже в руках Раймона. Казалось бы, приняла Лиссу, даже спала с нею рядом, но стоило выйти из шалаша... Чертовщину, что с ней творилась, Эмма не понимала.
Судя по голосу, взгляду, не понимал и Раймон. Но кивнул.
- Конечно.

Все самое интересное началось позже. По удивительно оживленному тракту сновали телеги, стражники из Саутенд-он-Си, гонцы и даже повстречались несколько отрядов, по виду - ополченческих. Эмма старательно изображала болеющую, жалась к Раймону и привычно отбрасывала любопытство случайных встречных и попутчиков. Главное, было не смотреть на Лиссу, восседающую на Солнце, и просто думать о том, как больше месяца назад она ехала точно также, прижимаясь к темному, хоть и другому, оверкоту. Это - помогало, настраивало, возвращало в кольцо, где было все равно, есть ли еще одна беглая послушница рядом. Когда в стороне от дороги замелькали однообразные деревушки, из кустов донесся короткий рявк, заставивший затанцевать Солнце. Роза и ухом не повела, а Эмма, прислушавшись, недоуменно взглянула на Раймона.
- Если бы я не сидела с тобой, сказала бы, что там - ты.
Можжевельник, полынь и чуть мяты. И - тишина.
Раймон натянул поводья сильнее, чем обычно, заставив Розу удивлённо скосить глаз на седоков.
- Не уверен, что тракт выдержит двоих меня, не говоря о том, что как же тогда отличать настоящего? Но, если подумать, то михаилит... - он приостановился, тряхнул головой, - Фламберг может и исчезнуть с тракта - тогда замена придётся ко двору. Впрочем, мы, возможно, тоже? Хотя бы и в роли... бардов. Воспевать под лютню. Слушатели найдутся всегда, - Фламберг... Раймон обвёл рукой замершую настороженно Лиссу, кусты, где тоже перестали возиться, пахнув изумлением, - Осталось придумать, кого воспевать, но, думаю, это-то нетрудно. Даже совсем легко, я, кажется, даже вижу прекрасного, мудрого и вечного короля в четырёхзубой короне на чёрных волосах, повёрнутой так, чтобы рубин сиял над глазами. Вижу трон в золотых палатах там, где на перекрёстке путей стоят сейчас высокие камни. И рядом, так же возвышаясь и над людьми, и над нелюдьми, сидит королева, равной которой по красоте, проницательности и уму нет на всём свете. Видят они в четыре стороны и по кругу, проницая мир от края до края, на восток от солнца, на запад от луны, везде, куда достаёт колючий свет звёзд и даже под землю, где живут мерзкие карлы. Легко воспевать, удобно. Хотя... таким королю и королеве менестрели не нужны, а простые слушатели - им надо другое, так? За подобное никто даже не заплатит, кроме совсем уж подхалимов, но - их ведь не останется тоже.
Глупая синица с писком пронеслась прямо перед мордой лошади, но та даже не дёрнулась. С шумом обрушился снег с еловой лапы, но и этот звук словно утонул в толстом войлоке.
- Не исчезай...
Низшая нечестность - изчезнуть, развоплотиться, невоскреснуть друг для друга. Неосторожность - умереть хотя бы на миг, чтобы потом не встретиться даже в столетьях, находясь рядом. Не может быть третьей тени там, где - только двое, не может проникнуть туда чужой взгляд, чужой голос. Острое счастье, острая боль, песня, смолкшая за рекой. Долгие, бессонные ночи. Чащобы и перелазы. И целый, большой, свободный мир - в подарок. Неужели все было напрасно, и она сейчас обрекает их на горечь злейшей из судеб?
-Для всех остальных будет другая история. Справедливость - это равенство наказания проступку. Это несение добра и просвящения. Поэтому на самом деле песню мы начнём так: Высоко и низко распахнулись крыла ужаса, когда треснул под ногой его королевский камень. И сбил он статуи идолов, потому что не было им больше места в новом - как не стало места преступлению и обману. Прекрасен был этот мир, закованный в мрамор, и границы дрогнули под стальными сапогами мёртвых легионов. Тих был этот мир, потому что кто не доносил - на того доносили. Спокоен он был, потому что страх - признак вины. Верен - потому что стоило лишь взглянуть. А жалость - забыла дорогу в королевство, раскинувшееся от горизонта до горизонта, да и не нужна она была там, где всё меряли клещи и кнут. И кровь текла, собираясь в храмовых пирамидах, потому что суть мира - служить. Так мы начнём, потому что песня должна ужасать, чтобы затем - продолжиться надеждой. А без неё нельзя. Поэтому спустя век, спустя два или три, всё равно нашёлся герой, которого звали, ну, например, Роб. Это потому что Джеки закончились, когда не стало луны и не стало удачи. И тяжек был его путь, на котором приходилось скрывать не тело, а сами мысли. Сами чувства.
- Подожди, пожалуйста. Не спеши.
Израненным закатом ко дну реки опадало с рук темное пламя, угасая, пропадая с глаз - и из души. Гореть, но не сгорая, не опаляя Раймона, отгоняя этим пламенем тревогу и злобу, в которые превратила кольцо. Эмма сглотнула горячий ком, нервно скомкав рукав оверкота и обняла за шею, прижавшись щекою к щеке. Замкнутый круг - в прикосновениях, в прочерке - вместо ярости, в шелковой нежности по утру. В камешках на мелководье той реки, где ивы нависают над водой, где берег - в цветах, а на излучине стоит невод. Где феникс - лишь птица, парящая над ними. Кольцо - в поцелуях, от которых солоно и свежо на глади щек, прохладно и холодно, а от того - еще горячей. Там, где сейчас пахнет огнем и ладаном, где ладонь - на шее, но и на талии, сильная, наваждением - и реальностью. Единение - в этой тишине на двоих, в рифмах, зажатых в горсти, в проигранной схватке с собой.
- Ведь это даже не Фламберг. Это - пустота.
Стылая свежесть озера, у которого стоит дом, окруженный сиренью. Её лепестки белой вуалью накрывают поскрипывающие качели и лесные цветы на лужайке, смешивают аромат со сладковатым сеном, набрасывают тень на взгляд луны в облаках. Это место, где они лишь вдвоем, прячут вещие сны под подушками, запивая хмель поцелуев росой. Оно - везде, прячется в тавернах, в лесных заимках и шалашах, в рыси Розы и Солнца, в руках Раймона - её руках.
- К тому же, ты на троне не усидишь все равно, - просветила, улыбаясь, Эмма, - тебя магистр в капитул ни пинками, ни посулами загнать не может. Чтобы какой-то венец удержал тебя в чертогах, пусть и золотых? Да и не убьет он нас, не надейся. Просто оторвет уши, больно и унизительно.
Раймон вскинул бровь и тронул Розу коленями.
- Так в капитуле кресла не золотые! И стены просто каменные! И кто же так заманивает? Надо иначе. Дескать, каждое заседение бьют минимум три кружки и пьют три бочонка. И вообще...
Солнце со слегка обмякшей в седле Лиссой послушно двинулся следом, не обращая внимания на то, что седок не отдаёт команд. А кусты - молчали - удивлённо, как-то обиженно и с явным желанием выпить. Но их уже никто не слушал.
- Сопьемся...

Лунною пылью осыплется вечности патина,
В бархатный купол вольется сиянье небесное,
Росчерком молнии темное поле украсится
И улетит в бесконечное и неизвестное.

с Леокатой

7 февраля 1535 г. Лутон.

Постоялый двор в Лутоне был похож на все постоялые дворы, виденные до этого: струганные столы, камин с вертелом и чуть сырая комната наверху. Та же усталая нега от горячей ванны и истома от огня в камине. Привычная боль в пальцах, исколотых иголкой. Привычные листки, сорванные со щита, приколоченного к стене таверны.
- Констебулат Лутона достойно оплатит работу михаилита или боевой группы таковых по упокоению кладбища.
Эта рекламация Эмме не нравилась вовсе. Кладбище, которое требовало боевой группы, представлялось ей настолько неспокойным, что отпускать туда Раймона не хотелось вовсе.
Лиссу они отдали накануне, и от этого Эмме стало спокойно, точно вместе с девушкой ушли ярость и ревность, хотя справилась она с ними гораздо раньше. Впрочем, о беглой послушнице не думалось вовсе, даже если Эмма заставляла себя сделать это. Скорее уж вспоминался Эрдар и вспыхивало беспокойство, добрался ли он до резиденции. Да и слова Бадб о том, что Бойд жив, но чуть было не достался преисподней, утешали мало. Не до мыслей о Лиссе было, прямо скажем. К тому же, близилась весна и нужно было менять одежду на легкую, а это снова приведет к тратам, которые заставят Раймона брать больше работы... Хотя и без того тот задумчиво хмыкнул и, протянув руку из-за плеча, забрал лист себе.
- Интересно, а платить они тоже готовы, как за группу? Стоит присмотреться. Что меня, за троих сразу не погрызут, что ли?
- Погрызут. Обязательно, - охотно согласилась Эмма, покачав ногой, - видано ли, последний раз в Глостере грызли. Так и шить разучиться недолго.
Следующий листок был странным и забавным одновременно. Тот, кто писал эту рекламацию либо умел завлекать к себе хорошо, либо вовсе не умел этого делать.
- Если кто хочет на представление завлекательное посмотреть с голубями, миражами и всяческой ересью, то обратись к Мику-Жонглеру.
От смешка, прочитав о всяческой ереси, Эмма удержаться не смогла.
- Кто-то хочет? - поинтересовался Раймон, положив подбородок ей на плечо. - Особенно, конечно, на ереси.
От листка тянуло страхом и болью, безмолвным детским криком, виделись черные глаза, наполненные слезами, яркие алые, белые, зеленые пятна.
- Фокусник у меня свой есть, - отсутствующе ответила она, отодвигая от себя бумагу, - голуби тоже не вновь, а на ереси в монастырях насмотрелась...
Раймон, конечно, понял чувства на бумаге - через неё, Эмму. И, пожалуй, лучше бы он выбрал кладбище. Оно теперь казалось не таким страшным. И за него хотя бы платили.
- И всё же как-то появляется желание показать и пару своих фокусов, - проворчал Раймон себе - и ей - под нос. - Вдруг расширит репертуар?
В ответ Эмма сочла за лучшее промолчать и отвлечь своего упрямца поцелуем. Так он хотя бы на час выбросит из головы кладбища и фокусников и будет принадлежать ей - безраздельно. Листок с рекламацией ересей и прочих непотребств соскользнул с кровати, перепорхнув к камину - да так и остался там лежать.

Со Спектром

Кладбище, ночь.

Кладбище открывалось свежими могилами. Небрежно вкопанные в них покосившиеся кресты четко и резко выделялись на фоне тёмного неба и снежной пелены, что, будто назло, уже затягивала мир. Снег, сначала крупный и ленивый, падал часто, обжигал лицо уколами снежинок, хлестал ветряными плетями. Раймон стоял, прислонившись к ограде с внешней стороны, от леса, и думал. Мысли, в отличие от снега, были куда как почернее снежинок, и упорно не таяли даже под дыханием. Чёртова деревня. И этот фокусник, к которому на представления, небось, ходили целыми семьями, показывали детей, радостно рассказывали о том, кто, когда, куда и с кем. Например, когда должны вернуться или прийти из соседних деревень подруги с детьми. Им ведь тоже будет интересно посмотреть на ереси.
Между могилами, в низинках, снег скапливался неряшливыми валами, которые светились едва заметно зеленым. Такое же мерцание охватывало и старую усыпальницу с неразличимым во тьме гербом, придавало зловещий вид каменному ангелу, скорбно склонившему голову на высоком постаменте. И тянуло от этих огоньков откровенно и неприкрыто - магией. По всем дорожкам, квадратами. Ловчая сеть, сигнальная сеть? Раймон стоял, прислонившись к ограде, и думал. Мысли получались откровенно погаными. Домик фокусника был окружён щитами так, что светился через всю деревню. А, значит, скорее всего ничего там не было. Вряд ли дом соединялся с кладбищем подземными ходами. Пусть бербаланги хорошо умели копать, столько вырытой земли нужно было куда-то деть. Значит, скорее всего он обосновался где-то тут же, или старые ходы - хотя бы и контрабандистов - вели куда-то за пределы деревни. И искать выход или выходы этих лисьих нор можно было до бесконечности. А где-то там - или под землёй - ждала пропавшая прошлой ночью девушка. Ждали дети. Впрочем, может, и не ждали. Женщина фокуснику не была нужна точно, её проще было отдать на еду сразу. Бербаланги ведь явно не голодали. Раймон не видел толком даже раскопанных могил. Одна, две, ещё пара едва были подкопаны. Значит, кормили и без выдержанного мяса. Без протухшего сала. А вот дети - дело другое. Зачем-то они были нужны... да ещё много. При этом фокусник таскал с собой недостаточно багажа, чтобы спрятать там ещё и табун ребятишек. Значит, нужны, да ненадолго. Заканчиваются.
Слепыми глазами взирала на Раймона женщина с лирой, восседающая на чьем-то надгробии. Зимние светлячки облюбовали и ее, звездами усыпав мраморную косу, украсив каменную грудь драгоценным колье. Молчала. Да и вообще царила над этим кладбищем странная тишина, не нарушали ее ни хлопанье кожистых крыл, ни крики бербалангов, ни вопли о спасении. Чёртовы заглушки. Раймон переступил с ноги на ногу, разгоняя кровь. Вступить на кладбище - объявить о присутствии. Пусть даже бербаланги действительно выберутся наружу, и он с ними разделается. Времени на это уйдёт достаточно, чтобы фокусник успел уйти. Или нет? Скорее всего он внизу. Допустим, есть выход. Успеет ли? Сможет ли прихватить с собой детей? Скрыться в метели магу проще простого даже не в одиночку, тем более, что здесь был пусть дилетант, но явно не новичок. И вот это последнее навевало мысли совсем неприятные. Ощущался здесь флёр Тоннера, взгляд Панси, шелест рясы отца Августина. Фокусник просто пропах Билберри.
Раймон выругался. Хороших вариантов просто не было. Бербаланги его не занимали. Мелкая неприятная нежить, не больше. А вот прочее... Промедлить, узнать, где что, запечатать норы, подобно хорошему охотнику - занимало время. Пойти сразу - появлялся шанс спасти хотя бы детей, но маг скорее всего успел бы уйти. Подождать, поймать мага, ещё раз напомнить о Билберри - ценой ещё нескольких человек, которых он вовсе и не знал. Конечно, платили только за тварей. Просто иногда, когда выбор был особенно поганым, притворяться не получалось даже перед собой. Раймон скривился. Кажется, он и впрямь превращался в чёртова рыцаря. Паладина. Разве сияющих доспехов не хватало. Мир упорно лез внутрь, давил на забрало шлема. Ладно. Хотя бы в чёртовых огоньках не ощущалось достаточной силы, чтобы повредить. Паутина. Раймон безрадостно усмехнулся, потянул из ножен меч и шагнул внутрь, в тишину и зелёное свечение. Шлепанье босых перепончатых ног по снегу в этой тишине он услышал почти сразу: трупоеды и не думали скрываться, скрадывать свою добычу - для этого у них было слишком мало мозга. Мерзкие серокожие твари с такими длинными и острыми ушами, что и фэа позавидовали бы, растопырив узловатые пальцы с длинными когтями, они утробно урчали, щерились и старательно пучили глаза, напоминая дрессированных на потеху публике собачек. Ближайший к Раймону и вовсе расправил перепончатые крылья, покрытые желтыми пятнами, и принялся перетаптываться с места на место, облизывая клыки, пуская белесую, густую слюну, свисающую нитями.
Не кинулись. Тянули время. Поймав краем глаза едва заметную морочную нитку от одной твари, Раймон снял с пояса мешочек, стянутый тряпкой в несколько слоёв, и махнул, вываливая содержимое в снег. Как он и предполагал, контроль некромага лопнул почти сразу. Один бербаланг чуть поколебался, прежде, чем тоже наброситься на шмат протухшего сала, но отстал ненадолго, оттолкнул собрата плечом, вызвав гневный горловой рык. Фламберг, оставив за спиной испачканный квадрат льна, неслышно шагнул к дерущимся монстрам, занося меч. А затем методично, не торопясь выжег туши. Раймон не спорил. Перспектива ощутить на плечах восстановившуюся тварь была слишком уж неприятной.
В усыпальнице оказалось совсем темно, и пришлось помедлить снова, давая глазам привыкнуть. Зато на поиски потайного рычага времени ушло совсем мало - понадобилсь лишь сдвинуть крышку саркофага и сунуть руку под голову покойника. Может быть, в ином месте всё оказалось бы сложнее, но за исключением саркофага усыпальница была практически полностью пуста. Не слишком много мест, в которых можно было бы спрятать механизм, к тому же на крышке виднелись отчётливые свежие царапины. И когда Раймон вытащил каменную плиту в изоголовье, за ней открылась узкая лестница вниз, в безмолвную тьму. Первыми, впрочем, туда отправились останки одного бербаланга. Тело упало с громким шлепком - внизу, вопреки зиме и морозам, стояла вода. Запахло гнилью и свежей кровью, мелькнули и пропали круглые бербалажьи глаза, пронзительно закричал - и замолк ребенок.

с Леокатой

Лазами контрабандистов это было лишь отчасти. Скорее, местные просто использовали для своих целей старое кладбище, что покоилось под новым глубоко, подальше от солнца и холодов. Высокие сводчатые потолки когда-то выложили из красного камня: кое-где он еще проглядывал между черепами, вмурованными в кладку. Их было много, этих людей, чьи головы образовывали арки и альковы, стены, даже пол - из-под странной стеклистой смолы укоризненно глядели они пустыми глазницами на Раймона. Зеленые светлячки, что облюбовали разинутые рты, подвечивали спеленутые тела в нишах, и от некоторых из них, несмотря на очевидную древность, все еще тянуло магией, стихиями и мороками. Впереди, в сырой зеленоватой мгле слышались мольбы женщины, поспешный басистый речитатив, в котором угадывалось то "dominus", то "Etis atis animatis", то "Satan, oro te..." Захлебывался криком ребенок, один, хотя в доме пропавшей говорили о близнецах.
Вода хлюпала под ногами, стена холодила руку даже через перчатку. Изредка ладонь проваливалась в высокий альков, который легко было спутать с еще одним коридором, но лаз шел прямо, без отнорков, уводил вглубь, туда, где затихли крики и слова призыва. Наконец, в конце тоннеля забрезжил свет сродни тому, что видят заблудшие души, открывая полукруглую пещеру. Часовню. На стоявшем в центре пентаграммы алтаре из черепов, в окружении почти догоревших чёрных свечей лежало тело мальчика едва ли года от роду. Камни пятнала кровь, но Раймон не приглядывался. Не было времени, потому что рядом с алтарём, над телом молодой женщины возились ещё два бербаланга.
Один испуганно бросился в сторону, бросив недогрызенную ногу в Раймона, зато второй, вытащив жуткую морду из вскрытого когтями живота жертвы, раскинул крылья и прягнул, высоко, метя в шею. Взмах от плеча, злой, усиленный отвращением, бросил тварь на пол, разрубив почти пополам. Не обращая внимания на монстра, который ещё дёргал лапами, скрёб когтями по полу, оставляя борозды, Раймон шагнул ко второму бербалангу, набирая скорость. Нежить метнулась к одному из альковов, ударилась о каменную плиту и бросилась обратно, пытаясь проскочить под мечом. Раймон не дал. Хлёсткий удар снизу не убил тварь, но заставил с хрипом отшатнуться назад, а второй, сверху, почти располовинил.
Свечи ещё горели, но Раймон не стал тянуть их свет, от которого шибало мертвечиной, страхом и тем, что сменяет надежду. Лучше было создать свой, чистый, и останки бербалангов вспыхнули и горели, пока не остались только хрупкие кости. И только потом Раймон коротко огляделся, вбирая камеру и взглядом, и чувством, хотя и хотелось закрыться: незавершённый ритуал бил по разуму непотраченной силой, тянул щупальца, пытаясь уцепиться за то, что предназначалось не ему. Здесь спасать было уже некого. Посвящение. Близнецы, мать... Молодая женщина, лежащая у стены, по виду - ровесница Эммы, была хороша собой. И бербаланги не тронули миловидное высокоскулое лицо. Не успели стереть из огромных голубых глаз страдание. Даже кровь в белокурых локонах лишь подчеркивала алым их густоту. И обнажённый мальчик, которому некромант перерезал горло прямо под тяжеловатым, квадратным подбородком, походил на мать. И вместе с тем обещал - уже не обещал - вырасти рослым, плечистым, смотрел на мать светло-серыми, почти прозрачными глазами, знакомо, уголком губ, улыбался...
Ещё миг Раймон смотрел, а потом метнулся к алькову, куда не удалось проникнуть бербалангу. Камень в основании стены выглядел изрядно выбитым, и Фламберг впечатал в него сапог. Плита неторопливо, со скрежетом провернулась, и он шагнул в темноту. То, что убегавший фокусник усилил её мороками, он понял не сразу, зато потом втянул чужое колдовство в опустевший браслет. Но идти по узкому извилистому лазу всё равно приходилось медленно. Слишком много под подошвами было воды, скрывавшей чёрный лёд, слишком легко было напороться на арбалетный болт или удар кинжалом в упор от очередного Тоннера. Слишком неровными были стены, сочившиеся влагой. Слишком, наконец, здесь воняло - так, что невольно мечталось о маске.
Впереди было тихо, но даже поднимался над подкопанной могилой Раймон осторожно, уже сам окружая себя пеленой мороков. Ход вывел на то же самое кладбище, но - пустое, насколько хватало взгляда в пурге, усиленной магией фокусника, чёрт бы его побрал. Сплюнув, Раймон добежал до дальнего конца кладбища, но не услышал в награду даже стука копыт. А ведь наверняка где-то неподалёку ждала лошадь. Чувствуя, как забирается под кольчугу холод, он устало опустился на надгробие. Нужно было пойти отыскать констебля. Вытащить из дома. Провести по кладбищу, снова вернуться в проклятую пещеру, от одной мысли о которой болела голова. Неприятные, но понятные дела. Правильные. Всё проще, чем думать о том, как рассказывать об этом Робу Бойду. Невзирая даже на то, что сделал он всё правильно. Наверное. Правильно ли?

Таверна. Ближе к полуночи.

- Ты все сделал правильно.
Эмма слушала рассказ внимательно, разминая и растирая плечи, зачерпывая пахнущую валерианой горячую воду, чтобы вылить ее тонкой струйкой на шею. Также внимательно она выслушала и сентенции констебля о том, как Лоррейн Кендис вешалась на того заезжего михаилита ("Как его? Циркон, кажется") и как родные требовали то избавиться от появившихся вскоре близнецов - Эвана и Ранульфа, то написать их отцу, а лучшая швея селения Лоррейн отказывалась, боясь, что тот отберет... В мертвом мальчике констебль уверенно опознал Эвана, поцокал языком на его мертвую мать, без спора выдал мешочек с деньгами и откланялся. А Эмма без лишних слов увела наверх, где горячая ванна пахла не лавандой, а успокаивающими травами.
- Не думай, - прохладные пальцы переместились на виски, - хотя бы сейчас.
Не думать, когда мир неожиданно стучал снаружи, рвался, плыл яркими пятнами, было трудно. Правильно - да. Но иногда правильность не работала, не во всём. И общий сволочизм мира, в котором порой не оставалось хороших вариантов, не исправило бы ничего - ни вера, ни закон, ни чёртов венец, ни ренессанс. Просто потому, что других людей взять было неоткуда. И делать с этим он тоже ничего не мог, хотя и зудели руки.
Раймон вздохнул и, закрыв глаза, погрузился глубже, в отсутствие веса, земной тяжести, где оставались только тепло и прохлада. Говорить не хотелось, но в этом не было нужды. Эмма понимала и так - и молчала тоже, пока вода и пальцы успокаивали, разглаживали, возвращали в ровное серебряное кольцо, в равновесие. Мир всё так же вибрировал снаружи красками, но слабее, тише. Оставался за дыханием и стуком сердца. Сердец. Обо всём прочем можно было подумать завтра.