А пока не шлось, возвращалась жажда – настоящая, возвращался настоящий голод, и хотелось от него медведю чего-то такого, чтобы сразу стало - всё, а не было - ничего. Чего-то светлого, но не как песок и не как безжалостное солнце, и точно - не как белые перья в красных брызгах. Но чего?
Тепло скользнуло по колену, прохлада провела по животу, скользнула по раненому бедру, отозвавшись сперва дрожью, а потом - дрожью.
Почти так же звенел тяжёлым молчанием воздух в промокшем от святости зимнем саду. Угрюмые мужчины в кольчугах срезали безжизненно глядевшие на них ветки, собирали тела на носилки, чтобы унести за стены, туда, где жарко - на масле и толике магии - пылали костры. Тела сгорали охотно, возносясь к небесам клубами чёрного дыма, а казалось - что прозрачным паром. Хотя, наверное, казалось неправильно, потому что откуда там было таким взяться? И, возможно, лучше было бы захоронить всё это на монастырском кладбище, но... предпочитали сжигать, даже без совета михаилита. Просто на всякий случай. Ну а кладбище пришлось заново освящать Раймону, потому что больше было некому. Оказалось, что зря, но он не возражал. Пригодится. А стоит ли сбивать брёвна с дверей в церковь никто и не спрашивал – и хорошо. Там под потолком клубилась тьма, до которой руки дойдут ещё нескоро, но объяснять это сил уже не было. В конце концов, их можно было потратить и иначе. Совсем-совсем иначе. По губам скользнула горечь дорогого вина, пальцы аккуратно отделили прядь волос от рыжего меха. Например – вот так. Правильно. Тяжёлое одеяло давило на спину, но подниматься не хотелось – да и не пускали. Возможно, сил оставалось больше, чем думалось, и это было – хорошо. И багряные капли на белом...
- Листья деревьев стали прозрачными, сложились молитвенно, собирая скудную утреннюю росу. Но не досталась эта вода медведю, да и деревья не стали пить. Взрыхлили корни песок и глину, закапала в яму зеленая древесная кровь, смешиваясь с кровью птиц, а на листьях зажглись солнечные искры. День кипели соки в яме, ночь осыпались пески, и к восходу остался на земле идол, отлитый из зеленого золота. И тогда озлился серый, милый медведь с алыми пятнами на морде и лапах. Захотел он уйти, но деревья не отпускали, загораживали ветками дорогу, вздымали корни, воздвигали камни, цеплялись шипами за шкурку, и не было видно ни солнца, ни белой, ни черной пустыни, лишь идол, которого тащили впереди. За которым приходилось идти. И не давал этот истукан ничего, лишь отнимал. А что – давало? Давало ли?
Колокол ударил снова. И снова, и ещё, мерно, как пульс. Город жил – но можно ли это было назвать жизнью? Колокольня дышала – но воздухом ли? Звонкое сердце всё быстрее билось в каменные рёбра, и Эмма выгнула спину, подчиняясь ритму и желанию. Внизу хлопнула дверь таверны, впуская тень – в безопасность. Закрытые двери. Закрытые окна. Кольцо рук, клетка пальцев, крыша из шкуры. Дети прячутся так от бук, но взрослые знают, что этого мало. Нужны ещё ритуал, крылья, огонь, ветер и земля, нужны ритм и движение, пока не вспыхнет пламя, но... даже взрослые это знают не все.
Дверь пропахшего кровью и желанием дома закрылась с почти женским стоном, и мародёр почувствовал, как внезапно тесно стало в модных штанах, которые он урвал на рынке в Бермондси у какого-то идиота-торговца. Вздрогнув, он воровато оглянулся на подельника, но тот ничего не заметил – был слишком занят, проверяя окна. Хорошо.

«Чёртово дело. Лучше б дома сидел...»
Впрочем, хватило одного взгляда на богатую обстановку, чтобы мысль сгинула. Наскоро поправив член, он дёрнулся было к лестнице на второй этаж, но приостановился, хлопнув себя по лбу. Там все окна уже были закрыты – он был уверен, что сделал это лично, не доверяя напарнику, а ни память, ни чувства никогда его не подводили. Тварей в доме нет, и пробраться им никак. Тряхнув головой, он переступил через женский труп и рывком поднял испачканную кровью крышку сундука и довольно вздохнул. Лейки были богатым семейством, и одни эти платья и ткани тянули на пару сотен. На его жене будет, может, смотреться и не так, как на этой гордячке, но всё равно хорошо. А сын хотел кинжал. И дочке нужно приданое. Если ещё получится найти тайник!..
За спиной раздался тихий всхлип. Мародёр обернулся, готовясь ожечь напарника гневным взглядом, и замер, уставившись в глаза ни на что не похожего создания, состоявшего, казалось, из веток и листьев. Тварь медленно опустила голову и принялась лакать кровь, вытекающую из разодранного горла второго грабителя. Мародёр попятился, споткнулся – и бросился к лестнице. Он ведь закрыл окна! Запер двери, вогнал клинья – как?! Тварь не преследовала, и это давало шанс. Найти комнату, запереться там... захлопнув за собой тяжёлую дверь, он привалился к ней, пытаясь отдышаться – и слишком поздно почувствовал на лице свежий ночной ветер. Слишком поздно услышал насмешливое рычание. Закричать он не успел – только забулькал кровью, бьющей из ран под заполошный стук сердца. Пульсом.
А чувства – не лгали даже будучи чужими.

- Надежда поднималась выше, вздымалась волной, но медленно, слишком медленно, так же, как брёл под пустынным солнцем медведь, видя лишь черноту под лапами и белизну наверху. Барханы поднимались и опускались - только чтобы открыться новым склоном, и уже не было разницы, вверх или вниз скользят руки, чьё дыхание обжигает губы. И кто мог сказать, в какой миг на горизонте засияла белоснежная башня, сливаясь с небом, но сверкая так, как не могли и облака? Медведь не знал, сколько деревья водили его вокруг, пока он догадался поднять глаза, снять с них липкие листья и посмотреть мимо коричневых стволов в облезлой коре. Не понимал, с какого раза поверил в то, что видит - и то не со взгляда, а потому. что деревья закружили в хороводе, отталкивая в сторону, путая лентами паутины. И всё же, не зная и не понимая, он поверил, принял свой путь и составил план, годный тому, кто не умеет летать и не может идти. Когда деревья уснули, застыв кривыми столбами клетки, он начал копать, добираясь до сердца земли - или до чего-то иного. Лапы не кровоточили, только пробивалась из земли густая сладкая вода - но не пил её маленький грустный медведь, потому что были у него птицы, а больше не было ничего. Всё равно она только разжигала и жажду, и голод, и были они слишком велики, чтобы сдержать внутри. Скрижали оставил он деревьям, даже зная, что не отвернутся они от идола. Но пусть читают о... и споткнулся медведь, поняв, что не помнит, что было высечено в камне. Не помнил ответов на те вопросы, что ещё не заданы, не знал даже, стоит ли их задавать. Споткнулся - но побрёл дальше, потому что возвращаться - нет хуже.
- Теперь ты оставишь меня на обочине?
В каморке на западной окраине горели свечи, заливая чудом уцелевший домик тёплом и светом - но скульптор этого почти не замечал. Он готов был работать даже в темноте - лишь бы длилось вдохновение, родившееся в миг, когда под струи дождя из-за разобранных баррикад вышли Фламберг и Берилл - великие герои, спасители города. Скульптор жалел только о том, что не успеет закончить работу до того, как михаилит с богопротивной, но прирученной ведьмой уедут, но зато статуи увидят другие - много их! Люди будут приезжать только для того, чтобы увидеть!.. Карандаш замер на полуштрихе, и скульптор нахмурился. Определённо, он запомнил всё правильно... или нет? Рука двинулась словно сама собой, добавляя Фламбергу мускулов, разворота плеч, пририсовывая длинные волосы, схваченные ремешком. Одежда... она казалась лишней, и скульптор только бегло наметил то, что станет набедренной повязкой из хвостов хухликов. Что такое хухлики, он не знал, но как выглядят хвосты - представлял отчётливо, словно видел каждый день. Да, вот так, в набедренной повязке, с торжествующим взглядом, попирая ногой голову аббатисы - то, что надо! Картину завершила двуручная секира, легко поднятая одной рукой. И ведьма... ну, с ведьмой всё было куда проще, ведьма обязана приникнуть к ногам героя, восторженно заглядывая в лицо. Карандаш дрогнул в сомнении, затем решительно увеличил грудь ведьмы втрое, убрал несколько лишних рёбер для тонкости талии, прибавил штрихами бёдра. Скульптор довольно хмыкнул и принялся за платье, но то никак не выходило. Не смотрелось, поэтому скульптор добавил верёвочку здесь, ленточку там, несколько цепочек... носят ли воительницы железные чашки на грудях в дополнение к поясу верности? Или лучше кольчужные треугольнички?
"Лучше без".
Скульптор вскинул голову, но в комнатке никого не было и быть не могло, так что он пожал плечами и, прикусив кончик языка, приступил к работе. Возможно, форму получится сделать уже через пару дней, а затем - отливка, установка на площади - возможно, с фонтаном, если город сможет себе это позволить.
"Чем быстрее - тем лучше".
За окнами что-то залаяло. Возможно, тот самый хухлик.
- Обязательно. Только выберу подходящую...

Не шёл, летел медведь к белой башне, какую мог сравнить лишь с самым высоким тополем - летел, едва чуя лапы от голода и страха. Оглядывался назад, но деревья остались далеко позади, напоминал о них лишь клей листьев на лапах. Бояться было нечего – но страх только рос с каждым прыжком.
Башня оказалась гладкой, скользкой, будто вылизанной тысячами улиток. Пузатой, как барсук у муравейника. Запрокинув голову, долго-долго смотрел медведь вверх, туда, где выгоревшую синь неба пронзала острая вершина. Где-то там, под облаками, в стволе этого чудесного дерева чернело дупло, обещавшее прохладу и, кто знает, может быть, даже вопросы? И медведь решился.
Когти скользили по глади ствола, но клей удерживал лапы, и полз медведь ко тьме, возносился наверх, не боясь упасть. А ввалившись в дыру - замер. Древоточец, проложивший эти ходы, был огромен. Он прогрыз большую нору с гладкими, как озеро в безветренный день, стенами. Оставил на них яркие полосы без запаха. Прогрыз отнорки, нагадил драгоценными мерцающими камнями... Медведь брёл по ледяному полу и тосковал о солнце вместо этих странных вытянутых звёзд, даривших белый безжизненный свет. Мимо чёрных выжженных не иначе как молниями полос на полу, потолке, стенах. Переползал через странных насекомых в блестящих твёрдых панцирях. Шёл всё глубже, всё быстрее, толкала его вперёд такая же неутолённая страсть, что тянула назад, заставляла двигаться под тихий еле слышный звон, что становился всё быстрее. А затем перед ним открылась пещера.
Странные пни перед усыпанными самоцветами холмами, огромные выгнутые лужи, где отражался то медведь внутри, то небо снаружи. И сидело перед выгнутой холмистой грядой существо в блестящей гладкой чешуе, с круглой прозрачной головой, разломанной, будто кто-то бросил в неё булыжник. И не поверил глазам медведь: в ране серел свежий мозг, оплетенный кровавой сеткой. А птицы сюда не залетали. Споткнувшись о круглый, скользкий и холодный голыш, похожий на замерзшую тусклую росу, медведь медленно, растягивая наслаждение, заскользил к существу, которое не было птицей.
«Интересно, если голову проломить, разбегутся лишние мысли, или как раз нужные?»

Мэгги, бросившись в объятия констебля, замерла, вдыхая безопасный запах пота, дыма, копоти и крови. В разум снова бились чужие чувства, но уже не те, не о грехе, или... или о грехе, но без греха? Волны накатывали и спадали, повинуясь луне, но молодой матери было всё равно. И она, и младенец жили в собственном мире, куда не было дороги ни матери-настоятельнице, ни кому-то другому, и вода, поднимаясь вокруг, отступала, давая дышать.
Райт, молодея смущенной, глупой улыбкой, поднял на руки попискивающего ребёнка, а мать, смеясь расплавленным жемчугом глаз, бессильно цеплялась за шею стражника и говорила не умолкая. Она рассказывала о том, как вовремя пришли на помощь её ребенку лекарка и михаилит, как отдали они свои плащи, чтобы согреть, и как заснула она, а проснулась - от шума дождя. О Лутоне, о котёнке, который у неё когда-то был, о нищете и голоде, о священнике, похожем на принца, о холодных грубых пальцах повитухи, о дороге до Саутенда без единого слова, о подружках, о вкусном пироженом, которое она пробовала всего раз, но запомнила на всю жизнь. Говорила, что нужно, обязательно нужно вызнать, как зовут на самом деле Фламберга, упросить его крестить малыша своим именем, ведь кто будет мальчику лучшим крёстным, чем его спаситель? Констебль кивал, глядя на слабенького, худенького младенца, бережно баюкая того в руках, и с ночных небес на них падал дождь. Совершенно обычный, холодный мартовский дождь, приносящий городу очищение, пусть и не покой.
- Долго стоял медведь, не решаясь пробовать – пока не отразила одна из луж деревья, выстроившиеся снаружи ровным кругом. Сияло зелёное золото, тускнели скрижали, и маленький серый медведь отломил мешающий кусок прозрачной головы. Теперь морда пролазила вся – и он запустил острые зубы в серо-красную мягкую плоть. Ничего вкуснее не ел он в жизни, и кусал, и грыз, не обращая внимания ни на странные звуки из холмов, ни на самоцветы, по которым топтался, урча от удовольствия. И только когда пол задрожал под лапами, он поднял перепачканную мордочку к лужам и заметил, как через них пролегла жирная красная полоса. Но это всё было уже неважно. Медведь сорвал прозрачную голову с существа и принялся грызть внутренний череп, наполняясь желаниями, мощью, равной которым никогда не испытывал. Словно могучая волна поднимала его всё выше, выше, туда, где воздух грозил разорвать на куски, рассеять по ветру. Медведь равнодушно думал, что сейчас шкура разойдётся на груди, и наружу, ломая кости, выйдет что-то новое, что-то необычное – но продолжал есть. В конце концов, что такое боль? И наконец, когда отросшие зубы заскребли о позвонки, к нему пришёл вопрос, которому не нужны были скрижали.

Лисьему одеялу было жарко, лисьему одеялу было влажно от вина, воды, от стонов и запахов, от дыхания, и оно потихоньку сползало, оглаживая по дороге то плечо, то спину, то округлую коленку, то шрам. Одеяло давало пространство, открывало клетку, но люди упорно прижимались друг к другу так, словно хотели стать одним. И у одеяла было неприятное чувство, что у них это получится. Оно решительным рывком сползло с кровати на мокрый мол, передёрнувшись от отвращения, но облегчения это не принесло – прохладный было воздух становился всё теплее и теплее, словно не сквозило по полу сыростью и холодом. От людей веяло теплом, словно...
Коала брезгливо отряхнул лапы, начисто вылизал шерсть и посмотрел на стеклянные морочные панели. Курс был уже проложен, и оставалось только ввести последовательность команд, активировать руны, подчиняющиеся цветам и кодовым мыслям. И тогда... тогда он найдёт все ответы – или хотя бы новые вопросы. Коала прикоснулся в желтому камню, синему, снова жёлтому. С каждым движением лапы двигались всё проще, словно он всегда занимался именно этим – и только и ждал возможности вспомнить.
На последнем, большом красном камне под стеклянной крышкой, он помедлил, глядя на экран, показывающий деревья. Он знал, что случится, когда кнопка вдавится в рабочий стол. Он знал, что случится – но жгучее нетерпение не стихало, росло, толкало к неведомому, к чему-то такому, что переполняло изнутри, грозя разорвать серую шкурку. Он не мог нажать на камень. Он не мог не нажимать на камень – уже не мог. Слишком много всего. И когда лапа, что легла на камень, засияла алым вместе с ним, мир утонул в небывалом рёве.
А на экране, заливая пустыню, вплавляя деревья и скрижали в песок, бушевал лишь рыжий огонь – и ничего кроме.
Звёзды и пространство сплетались воедино, сливались всполохами чёрных дыр только для того, чтобы раскрыться галактиками в сиянии сотен, тысяч пульсаров. Каждый импульс, каждый толчок, удар продвигали дальше – к цели, которая была лишь средством. Вспышка – узор. Вспышка – новый узор. Вышивка золотом на чёрном бархате, где нет больше ничего. Игла, пронзающая реальность и нереальное, не делая различий. И тянулась следом нить, способная и сшивать, и распускать, тянулась рыжиной огня, серебром огня, пустотой морока и полнотой чувства, пока звёзды, вздрогнув, не замерли вокруг.
И то, что было или не было медведем, стянуло разорванную шкуру и выступило наружу, глядя на плывущий в пустоте синий шар, укрытый лёгким пуховым одеялом облаков.

Вопрос.

Роберт Бойд

8 марта 1535 г. Портенкросс.

Звезды были холодными. Далекими, жадными и очень колючими. Они касались своими ладошками обнаженной кожи, путались взглядами в узорах вайды на ней, но от этого не было стыдно. Не было и равнодушия - под босыми стопами жадно вздыхала пашня. Сегодня Роб чувствовал их всех. Слышал зов земли, от которого вскипала кровь и пробуждался огонь в сердце. Воздух и вода в нем, его жизнь, его души, были сейчас его броней, его плащом, привычно оберегая, хоть это и не требовалось.

Я - Роб Бойд, генерал легионов, повергнувших фоморов к ногам своей госпожи, богини Бадб, побратим принца дини ши Барру Бевана, победитель битв при Маг Туиред.

Ему не доводилось отправлять такие обряды - тот, в долине, не в счёт. И потому он не был хозяином этой земли. Священный брак, которым издревле лэрд сочетался с землей, с вотчиной, с лесами и пашнями, с крестьянами и небом над ним, свершался только сейчас. Роб вздохнул полной грудью, закрывая глаза, пытаясь почувствовать токи земли, её дыхание, её жар, услышать пение неба и рек.

Я - Роб Бойд, раб, получивший имя из рук госпожи, вознесенный ею до ложа, бежавший от нее по кровавой дороге ради прекрасных глаз.

Первой откликнулась земля. Тоскующая по ласке, вечная невеста, она толкнулась в ноги, отозвалась в чреслах. Стихия, близкая дому. Она - и есть дом. В ней - основа жизни, в ней плодородие, в ней изобилие. Она - женщина. Она - мать, дочь огня и воды и воздух - сын её. Она - основа магии, ведь если заклинание не произносится, то все равно творится - на ней. Роб медленно выдохнул, позволяя себе расслабить руки и нежно коснулся пашни, проводя ладонью по гребню, что застыл волной сродни морской. Завтра она примет пшеницу. Сегодня же их было только двое.

Я - Роб Бойд, нерожденный, но бывший младенцем, юношей, мужчиной, стариком. Лорд Портенкросс, ставший частью своей семьи, магистр михаилитов Циркон, сделавший себя сам. Илот, вернувшийся непокоренным. Муж, покорный своей жене. Отец не своих детей и полководец чужих армий.

Взметнулись над головой, пронзая воздух, рога. Тяжелые, ветвистые, увешанные гирляндами цветов и бусами из ягод, они были незримыми. Не те, что христиане в своей косности считали признаком измены, но - сила. Мощь самца, мощь воина-победителя, вожака. Короля-Оленя. Увенчанный Рогами - так их называли когда-то, этих жрецов и воинов, приходившим к девственным жрицам, воплощавшим Великую Мать. И это было честью. И жертва их потом, когда придёт новый вожак, способный победить прежнего, способный на брак, тоже была почетна. Робу не грозила смерть на камне, испещренном спиралями и рунами, но холодок, пробежавший по жилам, он почувствовал краем сознания, той частью, что никогда не спала. Он глядел на свою жену, на свою жрицу, на богиню. На Бадб. Она и была Великой Матерью сейчас, землёй и пашней.

Я - Роб Бойд, я - просто человек! Вечно одинокий, ходящий по лезвию ножа, дружащий с самим собой. Воспоминания стали для меня тайной религией, обман - стихией. Я могу обмануть всех, даже самого себя, но истина всегда сильнее любой лжи. Поднимутся ветра, будут лить дожди и волны разобьют меня о скалы. Но - не сейчас!

Бадб была землей и пашней. Он - небом и воздухом. Но думать об этом было некогда. Кровь победно стучала в висках, в сердце, ниже, танцевала хайланд, отбивая боевые ритмы. А затем мир дрогнул и наполнился жизнью. В земле, под землей, в небе, в реке неподалеку... Пробивались к солнцу зеленые ростки, пели птицы, хоть была и ночь, прядал ушами любопытный заяц на опушке. Затрещали кусты, раздвигаемые мощными рогами, и на пашню вышел олень.
Земля вздохнула томно и страстно, заставляя протянуть руки к Бадб.

И лишь после, унимая постыдную дрожь в теле, кутая неистовую в прихваченный из замка тартан, Роб улыбнулся. Открыто, радостно, впервые с тех пор, как проснулся в Портенкроссе вместо резиденции. Ритуалы и их последствия не исчезли, не забылись, но будто сгладились, будто брак с землей смог сделать то, чего не сделал горячий источник - помог принять участь. Будь как будет - и дьявол с ним. С ними. Со всеми. Выкрутится, а если нет, то жизнь всё равно слишком хороша, чтобы отчаиваться и топиться, как хотелось поначалу. Слишком яркая, чтобы не позволять себе наслаждаться ею, не сбегать из замка во тьму, бросив лошадей на конюшне, ради ритуала, точно не были они с Бадб магистром и богиней, а только - мальчишкой и девочкой. Утром они вернутся в замок, где придётся думать о приёме для посланцев Ада, подписывать счета управляющего и слушать ворчание главного строителя о том, что дерево, выращенное Немайн, сучковатое и годно разве что для курятников. Но это - утром. Сейчас же были звезды, огромное небо - одно на двоих, и молчание, в котором не нужны слова.

9 марта 1535 г. Портенкросс.

Зеркало отражало мрачного упыря. Роб улыбнулся ему, но вышло еще хуже - улыбка напоминала голодный оскал. Он вздохнул, подворачивая рукава зеленой туники так, чтобы стали видны оковы на запястьях. С этим человеком, у которого были глаза раба, узника в собственном доме, Роб не стал бы говорить. Но к счастью, эта участь доставалась демонам.
Он похудел за эти дни, четче проступили скулы на лице, ярче запала ямка на подбородке, до золота посмуглела кожа, и Роб снова стал похож на того молодого наставника - еще не магистра, который недавно получил под своё начало детей. На фоне красиво стареющего капитула он теперь выглядел юнцом - и это было плохо. Даже этим он становился на иную доску, обосабливался от них. Бадб он не мог винить в этом, но и не винить не мог.
Ничего не давая взамен, она отнимала у него привычную жизнь. Обручальное кольцо, запись в приходской книге капеллы, клятвы верности не делали богиню женой, а уверенности, что она поддержит любовью и заботой - не было. Глупо было ждать этого от Войны. Нелепо - от Войны неистовой. Быть может, зря пренебрег Роб невзрачной синичкой, погнавшись за этой жар-птицей?
Зеркало треснуло - рассчитать силу ему было очень сложно порой. Шлепок - и вот уже гладь подергивается сеточкой, состаривая Роба, рассыпаясь тысячью мелких Цирконов. Удар ребром ладони - и столбик кровати с треском падает на пол...
Когда Роб очнулся, комната походила на поле боя. Даже на сундуке красовалась вмятина, а костяшки рук и вовсе были стёсаны. Медленно поднёс он руку к губам, пробуя на вкус собственную кровь - и усмехнулся. Легче не стало, но буйство будто освободило его.
- Меняем имя на "Неистовый"? - Бадб появилась в комнате бесшумно и теперь с интересом изучала погром.
Вместо ответа Роб попросту сграбастал её, впиваясь в губы злым поцелуем. Не ласка - наказание. Возмездие за тот укус после клятвы илота, за Вихря и ренессанс, за полк, Корвина, единорогов Морриган, грёбаную курицу Барру Бевана и ритуалы в долине. За молодость и брак, за смерть Розали. За сломанную жизнь, которая никогда не станет прежней.
Оторвавшись через вечность плюс-минус пара минут, он вздохнул, ударом локтя добивая зеркало.
- Оставляем, всё, как есть. Хоть что-то.

Спускаясь в кабинет, который они теперь делили с Бадб, Роб улыбался безмятежно, ласково, успокоенно.
Маленькая комнатка, в которую вмещался лишь стол, книжный шкаф да пара кресел, не могла сравниться с кабинетом в резиденции. Но сев за бумаги, глянув на то, как весело бьется в камине огонь, Роб возжелал - пусть мальчики увидят его таким. Не магистром, не михаилитом, а обычным шотландским лэрдом, главой большой семьи, в которой место было каждому. Если Немайн хотела, чтобы Раймон представлял её на переговорах, то перенести ей стоило его именно сейчас. Мальчик тоже нуждался в отдыхе и малой толики домашнего тепла. Особенно - после папаши де Три.
На Большом Камбро, островке, принадлежащем Бойдам, уже ставили шатры, из дуба, спешно выращенного Немайн, вырубали стол переговоров, а вместо ковров поднималась густая трава, в которой мелькали маки и лютики. Но сейчас Роб не думал ни о Камбро, ни о демонах, подтягивая к себе стопку счетов. Поместье требовало внимания хозяина.

Пара часов спустя, подворачивая рукава на новой, темно-зеленой рубашке так, чтобы были видны и оковы, и брачный браслет, Роб не без удовольствия оглядывал нутро шатра, ставшего залом переговоров. Бадб учла всё - и круглый стол, украшенный резьбой, в которой трискели и вороны сплетались с лаврами, и мягкие кресла, и дорогой бархат полога, и даже зеленую, летнюю траву вместо ковра. И скромное, закрытое серебряной сеткой под горло платье, она тоже предусмотрела, выглядя в нем по-королевски.
Он одернул колет, вышитый серебром по черной коже, и с нескрываемым наслаждением потянулся. За спиной шевельнулся Фицалан, повторяя его движения: илоты гордились своими оковами. У полога вздохнул Нис Ронан, складывая руки на груди. Его рисунки были самыми широкими, почти до локтя, древними, но он тоже принадлежал к этому братству, объединенному служением богине. Еретическому братству, посвященному языческому служению.
Быть может, демон, с которым доведется говорить, вскоре будет подливать масло под котел Роба. Но - не сегодня, а значит думать об этом не стоило. Зато пришло время поразмыслить о переговорах. Не ждите - учили в ордене и древние политики - что с вами что-то станут делать, как проститутка на постели. Атакуйте, захватывайте, заставляйте противника обороняться. Наступайте первым! И Роб был склонен согласиться с этим, хоть и приходилось говорить, как просителю.
Неподалеку валялся ящик из-под шатра, и Роб ухватил его, устанавливая у стола и накрывая собственным плащом. Получился вполне приличный помост, на который он водрузил кресло, а в кресло - Бадб.
- Ты выше, моя госпожа, - коротко пояснил он, рассеянно целуя ей руку.
Бадб улыбнулась, и тут же сзади раздался взрыв цветистых ругательств. Раймон, появившись из воздуха чуть ли не на плечах Фицалана, хмуро оглядывал море и небо. Выглядел он чуть зеленоватым, но спокойным, уверенным и надменным, и на свояка взирал без приязни.
- Значит, ты всё-таки жив.
Фицалан отвечал ему тем же, расслабив плечи так, как делают это бойцы, готовясь драться.
- И вам добрый день, любезный зять, - расцвел улыбкой он, - счастлив видеть в добром здравии и с таким патриотичным цветом лица. Надеюсь, вы оставили Эмму не в борделе.
Раймон удивлённо покачал головой, отворачиваясь.

- Надо же, ещё помнит имя... - и добавил громче, через плечо: - Кажется, она знакомится с новой сестрой. О, Роб Бойд, приветствую! Как славно преобразился этот мило пустынный и каменистый остров, которого я прежде никогда не видел! Отчего же ты не в тартане?
- Сорвали, - невозмутимо просветил его Роб, пряча улыбку. Злой Раймон бывал забавен, хоть и мог провалить переговоры. - Снимай, говорят, юбка... Отчего ты такой взъерошенный, сын мой?
Он оперся на спинку кресла Бадб, потарабанив пальцами по теплому дереву. Мальчишки взрослеть не спешили и, как и положено мальчишкам, делили женщину. Вот только для одного она была сестрой, для другого - женой, а потому обязана была объединять, а не ссорить.
- Надо же, - проворчал Дик, складывая руки на груди и бегло глянув на Бадб, - какая забота. И о памяти, и о сестрах.
Роб хмыкнул. Если Фицалан и ждал ответ, то напрасно. Вместо этого Раймон вежливо поклонился богине и снова повернулся к Робу.
- Отпуск же, каким ещё быть? Вот, Брайнса повесили. Точнее, Клайвелл повесил. Мы как раз с казни, считай, из Или.
- Мир его праху, хоть я и задолжал ему аудиенцию, да и леди Бойд просила ему морду... хм... объяснить, что домашним прозвищем её называть невежливо.
Роб покосился на Фицалана, при котором Раймон не хотел говорить о важном - и перешел на михаилитские жесты, быстрым движением пальцев обещая беседу после того, как спровадят демонов. Но Брайнс, Христос свидетель, умер очень не вовремя, оставив в неволе дочерей неистовой, долги в Туата и привкус какой-то странной незавершенности.
Раймон коротко кивнул, снова, внимательнее, оглядел остров, море, задержав взгляд на видневшихся за проливом серых башнях Портенкросса.
- Ладно. А где же виновники, хм, торжества - ещё не прибыли? Не то чтобы я успел по ним соскучиться, ты понимаешь, но хотелось бы знать, когда уже принимать важный вид. Более важный вид.
- Куда уж важнее, - вздохнул Роб, снова припадая к руке Бадб и отшатываясь от кресла.
Ждать долго не пришлось. Воздух задрожал жарким маревом, застонал болью, делясь своим страданием - и на зелёную траву ступил стройный черноволосый мужчина с узким лицом и голубыми глазами. Полные губы, каким позавидовала бы иная девица, кружево манжет, стекающее по узким ладоням. И за его плечом - растерянный незнакомый мужчина с удивительно знакомыми воронами на лице. Гарольд Брайнс в новом обличье, покойный, по мнению Раймона.
Намек Роб проглотил, встретив демона вежливым полупоклоном - как равного и радушной улыбкой. Ну раб он, как и Брайнс, но и муж ведь! Генерал и консорт, хоть с последним, кажется, справлялся плохо. Ибо кто такой консорт? Его Королевское... хм... Богиневское высочество, человек, не обладающий реальной властью, не способный наследовать за супругой, но призванный помочь ей в вопросе наследников. Его удел - бить бутылки о борта спускаемых кораблей, ждать свою жену в постели и украшать приёмы. Прочее - советы за троном, командование армиями, переговоры - зависели от того, насколько самому консорту хотелось быть кем-то. Робу - хотелось всего и сразу, хоть и отдавал он себе отчет, что день, когда Бадб принесет весть о скором появлении полубожественного Бойда, будет счастливейшим - и самым несчастным в жизни. Общий ребенок укоротит поводок, которого уже почти не было, но и привяжет неистовую к своему супругу. Но он, как всегда, думал не о том.

- Добро пожаловать, лорд?.. - Роб вопросительно глянул на демона, ожидая, что тот назовет если не имя, то прозвище и равнодушно скользнул взглядом по Брайнсу. Неудачливый, то умирающий, то воскресающий торговец его интересовал мало. - Мое имя вы, разумеется, знаете, но - представлюсь. Лорд Роберт Бойд и Fuar a'Ghaoth, Canan Ard, поскольку говорить я намерен как генерал, а не магистр.
- С позволения госпожи и супруги, я пригласил вас затем, - продолжил он, вежливо кивнув в ответ на певучее "Саргатанас". Генерал-майор переговорщиком был бы великой честью, не будь он демоном. - Чтобы предложить князьям пакт. Не аlliance, как говорят поэтичные французы, но договор о перемирии и сотрудничестве.
И прежде чем демон успел возмутиться такой наглости, Роб начал излагать суть. Говорил он долго, заставляя себя сдерживать жесты и не увлекаться. Повествовал о Грейстоках, напирая на их неудобство обеим сторонам, рассказывая о том, что египтяне уже строят свои святилища, обращают в веру, используют культы, чтобы накапливать силы.
- Опыт подсказывает нам, что такая тихая экспансия приводит к войне, в которой очень легко проиграть, особенно, когда там, - Роб ткнул пальцем в шелковый потолок шатра, - с упоением предаются попустительству. Поскольку нам довелось уже столкнуться с противником - а я подозреваю, что Фэйрли мы лишились их стараниями, мы решили, что лучше бы нам - и вам, временно отложить игры.
В горле пересохло и он пригубил из кубка, опуская руку на плечо неистовой, хотя хотелось попросту затащить её в постель и забыть обо всём. И улыбнулся, невольно сравнивая себя с демоном. Аристократическое изящество рук Роба давно покрылось шрамами, а широкие запястья, натруженные ладони, пятна чернил на пальцах выдавали привычку к оружию и бумагам. Саргатанас хвастался длинными пальцами музыканта и нежной белизной кожи. Впрочем, этот изнеженный облик почти наверняка скрывал жуткую тварь в боевой ипостаси - совсем, как у него.
"Полжизни, mo leannan, за то, чтобы узнать, о чём думает демон..."
Роб вопросительно глянул на Раймона и выжидательно - на демона. В конце концов, Фламберг представлял здесь интересы Немайн, а демон всё равно молчал, слушая с таким любезным видом, что чудилось, будто нет шатров, но есть Хемптон-Корт.
Раймон лишь хмыкнул, а демон тонко улыбнулся, плавно взмахнул рукой - и заговорил. И хоть Роб и не мог сказать, что услышанное ему нравится, но вежливо слушал. Преисподней и сестрички, и египтяне были равно неудобны. Преисподняя хотела полупрожаренного Роба Бойда на вертеле под сливовым соусом и с красным вином. Но ад, как это водилось у них, соглашался загребать горящие угли чужими руками и потому соглашался не прекратить, но отсрочить.
- Скажем, на три месяца?
- Три месяца, милорд? С тем же успехом вы могли бы предложить три дня. Три года.
Три года или тридцать лет были равны. Однохренственны, сказал бы Роб, забудь он о вежливости. Даже бессмертного можно заполучить на сковородку, если знать - как. Но три месяца - унизительно малый срок, за который не успеть ничего, даже хорошенько подумать.

"Посему и мы, имея вокруг себя такое облако свидетелей, свергнем с себя всякое бремя и запинающий нас грех и с терпением будем проходить предлежащее нам поприще, " - сказано в Писании.
Торговля не была поприщем Роба, а потому, когда Саргатанас скрепил полтора года без игрищ рукопожатием, блеснув улыбкой, и исчез, голова будто сама упала на руки. Он не выиграл - выпросил это время, обещая, что если египтяне не нападут, явится сам. Роб тяжело вздохнул, не в силах глядеть ни на Бадб, ни на Раймона, не желая думать о растерянном Брайнсе, которого ждала петля. Бедолага, он так и не понял, что спасение его было не в обрядах, таинствах, не в исповедании той или иной веры, а в ясном понимании смысла своей жизни.
- Дик, возьми Ронана и приказывай остальным собираться, - не поднимая головы, пробурчал Роб. И снова умолк, дожидаясь, когда Фицалан и знаменосец выйдут из шатра. - Отчего ты такой взъерошенный, Раймон? И... позволишь пригласить в Портенкросс? Там и поговорим.
Царство Божие придет к людям только тогда, когда церковная вера с чудесами, таинствами и обрядами заменится верой разумной. И сегодня Роб сделал еще один шаг к тому, чтобы воцарилась Бадб. Он не боялся разногласия с людьми Писания. Напротив, в этом противоречии удавалось выразить лучшее, что было в неистовой - божественное начало, проявление которого в жизни составляло смысл существования.

Портенкросс. После полудня.

В маленьком, полутемном кабинете, освещаемом лишь огнем камина, было тесно и пахло едой. Миска с крошечными рыбными пирожками, обильно посыпанными зеленью, стояла на письменном столе, кувшин с виски - на каминной полке, а грёбаный дугласовский мёд - на распахнутом окне, и к нему уже подбиралась любопытная чайка.
- Причудливо тасуется колода, - Роб, не скрывая удовольствия, напивался, баюкая на коленях спящего Райна. Перед возвращением в орден ему хотелось побыть с сыном. - Я принимаю тебя в Портенкроссе волей Немайн и отчаянно боюсь возвращаться в резиденцию. Что у тебя стряслось, Раймон? Признаться, поток отборной брани удивил.
- Пф, - Раймон с удовольствием закинул в рот пирожок и проглотил, казалось, даже не жуя. - Если у меня когда-нибудь будет своё поместье, надо будет сманить твою повариху, напомни. А ругань - пустое. Просто Немайн ухитрилась выдернуть не из толпы, но близко к тому - из задних рядов, неожиданно, без предупреждения. Словно и так мало слухов ходит. Конечно, вернуть обещала туда же, но... как знать? Богини... ещё, конечно, на диво неприятные недели, но это всё - мелочи по сравнению с такими собраниями, капитулом, будущей казнью на костре и прочими приятными делами. Ну, деревня гулей, чернокнижники по дороге - обычное, в общем, дело. Разве что вот за всё про всё заплатили только один раз, и то - лошадью. Хотя и отличной лошадью, надо сказать! Тракт как он есть, не больше. А уж на фоне этой вот ожидаемой войны, в которую я, кажется, поверил только сейчас...
Он махнул рукой с новым пирожком, выражая этим отношение к мелочам.
- Так что рассказывать, скорее, тебе.
Роб устало хмыкнул, двигая миску с едой ближе к Раймону. Объяснение, что нет ничего важнее деревни гулей и чернокнижников на дороге, занятием представлялось утомительным. Ни Раймон, ни Бадб не понимали - ему до смерти надоел этот пьедестал. Настолько, что Роб был готов сам уйти в темницы Ордена, лишь бы ему позволили спуститься.
- До казни на костре я могу и не дожить, - вздохнул он, поглаживая Ранульфа по белой, бойдовской, голове. - Рискую войти в резиденцию - и не выйти. У соседей в долине довелось ритуал один провести, и я не обольщаюсь, что небритая физиономия и косынка на голове меняют до неузнаваемости лорда Портенкросса. Да и священник-протестант сбежал. Как думаешь, понравится Верховному, что Тракт оказался замешан в языческие игрища в такое неспокойное время? Да еще и так...
Снова вздохнув, он переложил ребенка на колени к Раймону и подошел к окну, ненароком роняя мёд вниз, прямиком на стайку лохматых дирхаундов, ругающихся из-за кости. Жизнь в поместье текла своим чередом и до смятения лэрда ей не было никакого дела.
- Как же вы мне надоели с величием, - выдохнул Роб, заставляя вскинувшегося Циркона успокоиться, - ну как, как донести, что папаша де Три и новая лошадь Эммы мне важнее, чем долбаная война, а за грёбаными грушами, которые персики, я сбегаю с превеликим удовольствием, отбросив дела полка и забыв про траханую курицу Барру Бевана? И что твои разногласия с Фицаланом тревожат гораздо больше, чем вся эта божественная херь? Вот чего вы перед лицом Эда делите, зачем бросаетесь друг на друга, как два петуха?
Роб рухнул в кресло, снова перекладывая мальчика к себе на колени. Подлил виски Раймону и надолго замолчал.
- Что у чтимого батюшки было, кроме невесты со зверинцем?

Раймон только покачал головой.
- Что было - рассказать не могу, уговор. Но морских химер сжигали целыми кучами так, что потратился вчистую - масла там не хватало. Ну а батюшка, увы, нездоров: удар его хватил, прямо во время разговора, бывают же совпадения. Едва дождался, пока отпрыск приедет, только-только смирился с тем, что разводится, начал мечтать о юной жене, и вот...
Родственнички Раймону достались те еще. Впрочем, иного Роб и не ожидал, вспоминая человека, швырнувшего мальчика ему в руки. Уже тогда папаша де Три не казался чадолюбивым. Зато - способным ради денег на всё, даже жениться на некромантке-недоучке.
- Значит, снова культисты. Как-то многовато их становится, да еще и мертвятников. И все околачиваются поблизости, чего-то хотят... И где-то там еще и Эд Фицалан крутится, успевший подстрелить старшего брата и Хизер. Кажется, - Роб улыбнулся, шикая завозившемуся на коленях Ранульфу, - он только до меня еще не добрался.
- Божественная херь, как она есть, - кивнул Раймон без улыбки. - И тебе, кажется, теперь тоже нужна тень, разве что Эда интересует исключительно кровная родня - Эмма да братец. Забавно было, к слову, видеть Фицалана стоящим за твоим плечом на этих... переговорах.
Роб пожал плечами, чувствуя, что хмелеет. Забавного в лейтенанте гарнизона он, увы, ничего не находил, о полке говорить не хотел, а к божественной хери Дик Фицалан относился с натяжкой. Хоран считал его неплохим воином и полагал, что Ричард сможет стать лучше, но командование пока доверять не мог - понимания Дику не хватало. Роб мнения своего и вовсе не сложил, разве что склонен был просить неистовую лучше приглядывать за придворными дамами, благо, что их пока немного. Бастарды английских лордов и шотландских лейтенантов, зачатые на сеновалах и бегающие по двору Портенкросса ему не нравились заблаговременно.
- Лейтенант ведь, куда его денешь? Любимое зеркальце неистовой, даже имя ему уже подобрала. Леночка, кажется, в восторге от него. Да и поспокойнее стал, будто душу в девочку эту, Хизер, вложил. Битва покажет, чего он стоит, думаю. Если раньше не поубиваете друг друга.
- Думаешь, до этого дойдёт? - Раймон отодвинул пирожки и уже сам поднялся на ноги, подходя к окну. - Не могу сказать, что не думал об этом, но Эмме было бы жаль... так или иначе. Конечно, волк остаётся волком, как бы ни менял шкурку к весне, но к чёрту его, если не устроит снова чего-нибудь интересного. Культисты же пока присмиреют - я надеюсь, удалось их чуть припугнуть, пусть и всего одну грибницу. Хотя и опасно это всё, особенно оглядываясь на Брайнса-Маса. К слову, лорд де Три был женат как раз на одной из Масов... но речь не о том, хотя и любопытно. Я вот всё думаю. Пусть Брайнс - идиот и обмолвился Клайвеллу сдуру. А вот этот, новый человек? Ад притащил на переговоры чистый лист, который, конечно, может вернуться в петлю, а может и нет. Куда он пойдёт, когда сообразит, что видел?
- На одной из Масов...

Куда пойдет чистый лист Деним Мас, Роба волновало мало, быть может - зря. А вот с Масами было сложнее. Крутилось что-то такое в мыслях, двигались фигуры, но партия не складывалась. Не хватало хода, чтобы понять, во что играет противник.
- Намедни читал Геродота. Ту главу, где он пишет о сенете - игре египтян. Занятные были люди - умудрились соединить кости и шахматы, но самое любопытное, что там, где мы берем фишку, они - рубят. Деним Мас может идти куда угодно, Раймон, но если бы ты согласился поиграть в сенет... Что, если расположить этот чистый лист к себе и пользуясь новым именем, проникнуть в логово?..
Культисты порой бывали слишком упрямы, и от де Три - в этом Роб был готов поклясться - им было что-то нужно. Тулуз-Лотреков в мире хватало, но именно к этим цеплялись всевозможные люцифериты и прочие дьяволопоклонники. И пока не грянула война... Лучше бы выяснить всё заранее.
Несколько секунд Раймон молчал, глядя на холмы.
- Расположить к себе чернокнижника, насильника, убийцу, сдирающего кожу с женщины, чтобы сковать её ребёнка-полукровку. Пользуясь фальшивым именем. Рассчитывая на то, что он, во-первых, не вспомнит, а во-вторых, что этот чистый лист не побежит к первому же священнику замаливать прощение Господне?
- Он вспомнит, - хмыкнул Роб, укладывая ребенка на кресло и опираясь плечом о створ окна, - если ему под мороками не взболтали мозг ложкой. Но прежний Брайнс так хотел под крыло к неистовой, что послать его можно было куда угодно. Впрочем, разговор не о том. Припугнул ты их лишь на время. И верить слову Велиала... Ну, ты сам знаешь. Я предпочту кающегося tabula rasa. А теперь давай вспомним перстень с львами и крестами в Билберри - и подумаем: что, если де Три интересуют культ уже давно? А теперь, когда Фламберг явился по зову папеньки, они все достоверно знают, как зовут Палача? Я согласен, что входить туда с Масом - дурная мысль, но нахожу, что на двадцать шестом году жизни попасть в паутину дьяволопоклонников - обидно.
- Что, в юности было бы лучше? - Раймон обернулся, потирая подбородок. - Нужен ли мне ничего не понимающий Мас, чтобы войти в культ, зная, к кому обращаться? Нет, - он вскинул руку, словно Роб собирался возразить, - вопрос в другом. Ты не морочник и не понимаешь, насколько оно непредсказуемо, да я и сам не сунусь в разум, по которому пришёлся такой удар. И, соответственно, предсказать, когда что-то вернётся - и вернётся ли - не могу. Гарольд Брайнс - дурак, не умеющий держать язык за зубами и мысли в голове. Неважно, чего он хочет, главное - что может, а может он, насколько мы видим, ничего, да и то - плохо. Нет, сдаётся мне, если уж идти, то самому, но это верный костёр и мне, и Эмме. Вряд ли преисподняя пожалеет даже целый ковен, лишь бы обвинить понадёжнее - а ведь там руки в грязи по плечи будут.

Роб взъерошил ему волосы, невольно вспоминая маленького, упрямого мальчика, наевшегося коры. Мальчик с тех пор вырос и превратился в не менее упрямого мужчину, рыцаря, на плечах которого сидели культисты.
- Не бери в голову, сын мой. Но почаще оглядывайся. Шафран - не всемогущ. А Немайн... Я побывал в одном борделе, откуда до неистовой было не докричаться.
- И ещё, - продолжил Раймон, опираясь на стену, - как-то не лежит душа к тому, чтобы чистую страницу толкать туда, где ковен будет требовать, - он прищёлкнул пальцами, - ну вот например убийства некоего магистра. Или ещё чего-нибудь интересного для начала, то есть в итоге - и те же лапы в крови, и тот же костёр. А ведь где двойная игра - там и тройная, а об этом Дениме мы не знаем ничегошеньки - и любви он к нам не испытывает. То есть, придётся улыбаться, отправляя служить к алтарю. С какой-то точки зрения, впрочем, оно идеально укладывается в последние недели. В логику мира. Как и, например, идея выкрасть папашу бывшей мачехи и заставить рассказать, как есть. Это тоже - укладывается, но к тому же и куда быстрее, не находишь?
- Нет. Если кто-то захочет узнать секреты капитула, ему недостаточно украсть Верховного и заставить рассказать, как есть. Ему придется воровать каждого магистра и пытать, смекаешь?
Роб продемонстрировал сжатый кулак, постепенно разжимая пальцы и с недоумением уставился на отставленный средний. Вся жизнь походила на средний палец и катилась туда, где часто бывал его тёзка.
- Так и ковены - каждый глава знает только о своей сети, закидывая тоненькие ниточки к соседям. К тому же, не стоит спешить. Мне нужно подумать, как обойти этот пакт. Конечно, договор не касается тебя, но сейчас я сожалею, что не обговорил и твоё спокойствие.
Раймон только вскинул бровь.
- А ты ощущаешь себя в безопасности с этим договором?
- Я женат на собственной хозяйке, Раймон. Я не чувствую себя в безопасности нигде. И, пожалуй, никогда. А если хорошо подумать, то и никак.
И даже в резиденции теперь Роб не получал ни отдыха, ни покоя, трезво понимая, что Тракт он ровно до тех пор, пока капитул не решит, что пора бы избавиться от магистра-язычника.
- Спрашивал не совсем о том, но ответ есть ответ, - Раймон отлепился от стены, подхватил кубок, отхлебнул и скривился, словно вместо старого виски глотнул кислого анжуйского вина. - Пакт бы не спас, так что жалеть не о чем. Если ты думаешь, как его обойти, то уж адское-то воинство, хоть малым, хоть большим ковеном!.. А, значит, культы никуда бы не делись. И ты думаешь, получив заказ, они даже не интересуются, зачем? Что-то не замечал там такой дисциплины, но даже так пройти по ниточкам до середины узора - можно. Всегда было можно, просто никто не брался всерьёз, пока дьяволопоклонники соблюдали баланс - как умели. Больше этого баланса нет. Времени, кажется, тоже - его осталось ровно до следующего раза, если он не станет последним. Знал бы ты, как тяжело было удержаться от крови там, в Трюарметт!.. Так что, когда заставят, я пройду от одного к другому, до последнего, и, если повезёт, так, чтобы они не успели оборвать нити, хотя тут стоит подумать и спланировать.
Договорив, он отпил ещё и покачал головой.
- Впрочем, сейчас это не важно. Что будет с этим чистым листом - тоже, всё равно ближайшее время он будет ещё только осознавать, на каком свете находится - или уже лежит в могиле, если преисподняя не подсуетилась. Твоя игра в сенет тоже ждёт, как и моё зеркало. Что не ждёт - так это капитул и игры в вероятное, возможное и небывалое. Сделать с ними всё равно ничего нельзя, но, если круг смыкается, не лучше ли уйти, пока можно? Понимаю, мне легко говорить, не имея ничего, кроме Эммы, и всё же? Из орденской темницы я тебя, наверное, не достану, хотя и попытаюсь. А вот не дожидаясь?..
- Не побегу я, - упрямо нахмурился Роб, догадываясь, что упорство у Раймона отнюдь не от папаши де Три. - Если заточат, то считай, что с моего согласия. Но сейчас разобщаться не выгодно, да и королю, точнее - Кромвелю, Орден нужен. Потому отпинают всем капитулом - и на том всё. Пока - всё.
Михаилит-ренегат может укрыться в другой стране. Магистру - отступнику придется прятаться на Авалоне. Роб глянул на посапывающего Ранульфа, на Раймона, на собак, что внизу вылизывали друг друга от мёда, вздохнул о той боли, что невольно причинил Бадб словами - и улыбнулся, хлопнув Раймона по плечу. Всё-таки, мрачно надираться виски было гораздо интереснее вдвоем.

10 марта 1535 г. Резиденция, Форрест-Хилл.

Цепь магистра и перстень Тракта лежали на столе заседаний. Красивый, каменный стол, в котором волей мастера-мага серый гранит врастал в золотистый ясень, глядел на Роба завитками резьбы, баюкая регалии. Роб - каялся. Не опуская головы, ибо ему нечего было стыдиться, не утаивая ничего - ему нечего было скрывать. Начать пришлось издалека, под недоверчивые взгляды магистров и сдержанный, тихий мат брата-казначея. Время текло речью, а над столом возникали образы.
Вот Ард, умытый своей и чужой кровью, бросает ногам Бадб стяги фоморов.
Вот он же, сначала бежит, а потом едва идет через туатский лес к свободе и Розали.
А вот уже Роберт Бойд, крепко держась за руку отца входит в ворота резиденции, с любопытством озираясь.
О заслугах перед орденом Роб не напоминал. Если нужен - вспомнят сами. А нет... Темницы резиденции были отвратительным местом, где михаилиты умирали быстро. Сухость, скудная пища, яд в воде - и через неделю тело преступника вешали на цепях в назидание остальным. Душа его, во искупление, оставалась в стенах, не получая упокоения, не имея права примкнуть к призрачному воинству.
"Мы сами определяем направление ветра, - говорил де Круа, наставляя маленького Роба, - и нет ничего важнее принятия ответственности за свершенное и грядущее." С ветром Роб дружил, сколько себя помнил, но мысли капитула казались скорее огнем. Верховный глядел задумчиво, подперев кулаком щеку, и по его лицу было понятно - подсчитывает выгоды и убытки. Безопасность, Арктур-Монтгомери, уставился в барельеф на стене, изучая танцующих журавлей с интересом натурфилософа. Ёж заметно волновался, а остальные тихо переговаривались, музыкальным гулом аккомпанируя речи.
Здесь, в одном из пустых кресел, должен был уже сидеть его преемник. Учиться, перенимать опыт, входить в таинства. Но Роб всё медлил, не желая называть ни излишне принципиального Ясеня, ни поспешливого Вихря, ни упрямого Фламберга. Он вообще склонялся к небывалому и подумывал вписать имя Шафрана в документы о преемничестве. Мирддин ап Талиесин, орденская тень, быть может и подбивал сверстникорв к поеданию коры, но его любили не меньше Ясеня, а склонность к балансированию он проявлял, пожалуй, побольше Роба. Но теперь, когда цепь и перстень лежали на столе, решать было капитулу и Роб с горечью осознал - Том Бойд, драгоценный мальчик, лично захлопнет решетки за спиной, если такова будет воля капитула. И сам принесет стакан с отравленным вином, проследив, чтоб цепи достались самые новые. О том, будет ли в этом хоть малая толика приязни, думать не хотелось.

"Том, возлюбленный сын мой! На склоне лет, находясь у порога смерти и не смея переступить его, я невольно задумываюсь о том, что вне человека нет ни добра, ни зла, ни возможности проявить себя, ни шансов доказать силу своих убеждений, жертвуя собственными желаниями ради того, что считаешь правильным. Только когда мы сами несем ответственность за свои интересы и свободны принести их в жертву по собственной воле, наше решение имеет ценность. Странная это штука - ответственность, она страшит, но и её же желают. Впрочем, оставим поучения. Мы давно не говорили с тобой дружески, без чинов, и за это прошу у тебя прощения..."

Исповедь перед капитулом казалась похожей на смутный, бессвязный сон, на грезы полусонного. Гордо вскинув голову глядел Роб на пригрезившихся ему магистров, отвечая на вопросы. Да, древняя богиня... Нет, вред причинять не намерена... Да, могла бы заменить собой эту Исиду в ритуале перехода для призраков... Да, люблю... Нет, пока детей нет... Да, одного из сыновей готов отдать, как это и полагается... Нет, от посвящения не отказываюсь, брат Циркон аз есмь и таковым же умру, если братья не против.
Проснулся он лишь когда вопросы закончились, а Верховный со вздохом поднялся и нахлобучил цепь.
- Заслужил - носи, - рявкнул он, отвешивая подзатыльник, - цепями швыряться не пристало. Не побрякушка жены.
Роб только усмехнулся в ответ, потирая голову.

"Наверное, я не был тем отцом, какого ты хотел бы, о каком мечтал. Меня мотало по тракту, я драл за уши и запрещал есть конфеты. А вместо того, чтобы читать на ночь Писание, рассказывал сказки. Но я до сих пор помню, как ты крепко, уверенно держался в седле, впервые сев на лошадь. И как ты разнимал в капелле Раймона и Джерри, уже тогда став маленьким рассудительным магистром. Я тревожусь о тебе, и надеюсь, что у взрослого Ясеня достанет мудрости для жизни. И вот еще что, с чего надо было начать... Ты носишь мою фамилию, Том, но я хочу назвать тебя сыном перед лицом Господа, орденом и Его величеством, любя тебя и думая о твоем будущем. Не откажи в прихоти стареющему наставнику..."

Если Робу доведется умереть однажды, то пусть это будет от руки сына, не по крови, но по духу. Впрочем, завещание было написано давно. Лохвиннок, Бейт и Килбирни отходили Вихрю, Ясеню и Фламбергу, оставаясь в управлении у Ранульфа - или законного сына, рожденного в браке. К счастью, мальчики об этом пока не знали и узнают лишь после смерти Роба. Жаль, что лица Раймона, который почти наверняка сочтет это подачкой, он не увидит. Роб фыркнул, приходя в хорошее расположение духа, бережно расправил цепь и направился в таверну "Эй, красотка", что в Лондоне. Приглашением королевского шута пренебрегать не следовало.

Лондон. Таверна "Эй, красотка!"

В Лондоне царил промозглый март. Время, когда зима уже отступила, но улочки все еще тонули в грязи и снегу, а почки на деревьях только начали набухать, трава - несмело зеленеть на склонах холмов с южной стороны. Вечером здесь было так же холодно, ка ки в минувшем феврале, и лужи покрывались тонкой корочкой ломкого льда, а дыхание клубилось в воздухе облачком пара. В такие вечера прямо-таки тянуло в питейные заведения, ноги сами влекли к таверне "Эй, красотка!". Немного почерневшая, постаревшая, но осененная снаружи сиренью и ясенями, а внутри заставленная горшками и кастрюлями, отливающшими золотом и серебром в свете очага, таверна и в самом деле привлекала золото в карман трактирщика по законам, что были установлены самой природой: подобное притягивается подобным. И если фасад таверны чуть облупился, то и лицо кабатчика также испытало на себе дыхание времени. Помимо морщин, что расписывали лицо причудливой паутиной, Эггберт Каммингс напускал на себя значительный вид, отчего впервые пришедшие сюда боялись к нему подступиться и физиономия его принимала суровое выражение. Эгг Каммингс почитал людей меча, и если в славной таверне затевалась ссора, то не успевали еще послать за городской стражей, как в игру уже вступали кинжалы, обходясь хозяину таверны в сто фунтов штрафами и не меньше полуторасот убытками. Но несмотря на это "Красотка" славилась мягкими постелями, в меру прожаренным мясом и сговорчивыми подавальщицами, которые за пару десятков фунтов соглашались скрасить одиночество на перинах. И даже жаль было, что Роб пришел сюда не ради жирного каплуна, который так замечательно елся под вино с виноградников Тулузы, а для беседы с королевским шутом. Уилл Соммерс восседал за столом, уставленным явствами, в отдельном кабинете, как это водилось у богатых дворян или актёров уличных театров,чьи лица были слишком известны, чтобы им позволили спокойно вкушать трапезу.
- Ищете одиночества, мистер Соммерс?
Роб отстегнул плащ, бросая его на свободное кресло и усаживаясь к столу. Рядом с тёмной рубашкой шута, расшитой кружевом, его собственная потрепанная зеленая, его черный колет казались простыми, крестьянскими, хоть Роба это и волновало мало. Во времена, когда простолюдины одеваются, как принцы, хороший вкус требует от принцев, чтобы они одевались, как простолюдины.
Соммерс укоризненно взглянул на него поверх тарелки с дымящимся карпом и покачал головой.
- Искать то, что и так всегда с тобой - слишком странное занятие даже для шута, не находите, милорд? Но что же мы... - подхватив нож, он заколотил по тяжёлому глиняному кувшину. - Господин Каммингс, эй! Ещё вина, и... мяса! Что же вы за трактирщик такой, если не видите, что гость посерел с дороги и измождён от трудов!
- От всякого труда есть прибыль, а от пустословия только ущерб, - вздохнул Роб строками из Притчей, надеясь, что изможден он не слишком, да и после капитула, всё же, не посерел. - Впрочем, в таком месте только и говорить, верно?
- Всё лучше, чем в запертой келье заглаживать пустословие молитвами, - указал шут под тяжёлый топот трактирщика, поднимающегося по лестнице. - Как некоему священнику с севера. Такие байки рассказывал, друг мой, слышали бы вы их! Надо быть полным дураком, чтобы поверить, не проверяя. Хорошо, я такой и есть, а ещё лучше, что именно меня он совершенно случайно встретил по дороге. А стены здесь хорошие, крепкие, привычные к любым компаниям. Ах, господин Каммингс, как оно пахнет! Если бы карп из монастырского прудика не был так вкусен, я мог бы ему изменить с каре вот этого невинно убиенного барашка!
- Чего только не пригрезится в молитве, вспомнить только святого Антония!..

Роб лениво подковырнул ножом мясо, улыбаясь прыткости священника. Меньше недели понадобилось преподобному, чтобы добраться до Лондона и даже наговорить всякого. А вот, что наговорил он именно шуту - тревожило. Теперь судьба и жизнь были в лапах не только культистов, но и короля Англии. И Роб в этот момент думал отнюдь не о Генрихе Восьмом.
- Не зря же его называли цветком пустыни и бесы скрежетали от ярости, не сумев соблазнить. Лишь бы святой затворник с севера не решил принимать учеников, ведь подвижничество не каждому по силам. Но быть может, закончим наш разговор о рыбаках и рыбках?
- Но тогда и говорить не о чем, милорд, - шут развёл руками и подтолкнул Робу новый кувшин с вином. - Всё в наше время - рыбка, и каждый второй мнит себя рыбаком. Ну вот например, решение отказаться от услуг вашего славного ордена с чудесно распущенными твареборцами - это наживка. Рыбак - советник. А вот рыбка... карп с золотистой чешуей на стол, кажется, так и не попал. Ожидаемо - для дураков, но не для умных людей, сказал бы я, но кто же меня слушает? И странное дело, но умные люди продолжают внимать рыбакам так, словно все они - святые Антонии.
- Думаю, наживка еще долго будет необходима рыбаку, - вздохнул Роб, подливая из кувшина шуту, - наши чудесно распущенные твареборцы пока еще способны держать тракты, чего не скажешь о страже, при всем уважении к отдельным её представителям. Верно ли говорят, что Её Величество скоро осчастливит нас наследником, мистер Соммерс?
Наследника королева должна была теперь понести не только ради себя, ренессанса, но и ради Ордена. Видеть мальчишек-тиро на костре только потому, что король решил запустить лапу в кубышку михилитов, Роб не желал, а значит, купчиха Болейн была обязана рожать - много и мальчиков. Какие бы там проблемы не были у короля с этим делом, вода от корней Древа исправляла всё. А рожая, мадам Анна рано или поздно задумается о том, чтобы кого-то из принцев воспитали в школе-резиденции. Уж об этом-то Роб мог позаботиться, а неистовая умела убеждать исподволь, когда очень хотела этого.
- Говорят - много и часто, - судя по выразительному пожатию плечами, то ли говорили мало, то ли неуверенно, то ли шут просто не питал особенных надежд. - К слову, вы лишили двор общества очаровательной жены, и его величество скучает и только сильнее начинает задумываться о страже. Точнее, о том, что... а, к дьяволу, - посерьезнев, он наклонился ближе. - Скажите, мой лорд Бойд, в ордене ведь есть человек, который занимается тайной службой? Тогда, если принять во внимание ваши эскапады - выгоните его взашей, потому что найти время хуже - было просто нельзя, и я не верю, что вы пошли бы на такое, а потом гуляли по Лондону. Ваш капитул что, вообще ничего не знает? Или как раз... кто-то - знает слишком много... хм.
- Братство - это значит смотреть в самую глубь братских глаз и видеть в них истину. Это - биение сердец в унисон. Для этого необязательно быть рожденными одной матерью, - процитировал Роб слова Рене де Три, одного из основателей английского капитула, отвечая на вопрос об избыточном знании брата Безопасности и всего капитула. - И отчего бы мне не погулять по Лондону, заглянув на огонек к доброму другу, который давно уже звал к красоткам?
Судя по скептическому хмыканью в ответ на первую часть фразы, у шута было собственное мнение про братство и единение.
- Не хотел я с этим идти в капитул, и, кажется, был прав. Давно ли удары сердец пересчитывали?.. Впрочем, сейчас это не важно. Скажите, милорд, а что, собственно, мешает стражнику охотиться, например, на анку? Или какую невидимую тварь?
- Как раз сегодня утром и пересчитывал, - со вздохом сознался Роб, потирая затылок, благословленный дланью Верховного. - Скажите, мистер Соммерс, а стражники нынче умеют видеть незримое и идут один за трех в бою? А то и один за пятерых?
Он подбросил нож, каким в "Красотке" предлагалось резать мясо, быстро прокрутил в пальцах, привыкая к его весу - и швырнул. В стену. Волей случая попав точнехонько в перекрестие окна и с трудом сохранив невозмутимую мину.

- В школе-резиденции детей учат с шести лет. Они штудируют бестиарии, работают в вивисектарии, тренируются, постигают науки, учатся прятать разум от пакостных тварей и работать даже в омороченном состоянии. Что стражник сделает со скоге, который сначала вдоволь поиграет с его разумом, чтобы напиться страхом, а после - сожрет мозг? Сколько понадобится стражников, чтобы упокоить анку? Взвод? С магом-следопытом и оплатой постоя? А михаилит возьмет двадцать фунтов. Знаете, - Роб снова вздохнул, - довелось недавно ленную деревушку зачищать от простеньких гравейров и пустых упокойников, у нас их называют ходунами для простоты. На одного такого приходилось по трое солдат - а ведь это порубежники и побережники, они привыкли сражаться... А вот еще вам загадка, мистер Соммерс: сможет ли стражник различить поронца, игошу и ангъяка, чтобы правильно упокоить каждого, не допуская его возвращения или перехода в иное качество?
Пожалуй, Раймон очень вовремя сделал эту скидку монастырю, взяв часть послушницей. Пригодилось. Роб улыбнулся, по-кошачьи наклонив голову, и тронул пальцем кувшин с вином, немедленно покрывшийся изморозью. Вино он предпочитал холодным.
Шут слушал, кивал, востороженно присвистывал броску и похвальбе.
- Всё так. Именно эти карты и побил лорд Дадли примерно с месяц назад в личной беседе с королём. Представим на миг, милорд Бойд... - он откинулся на скамье, опираясь на стену. - Предположим, что некто сумел создать бойцов, которые сильнее и обходятся дешевле? Как по вашему, хороша наживка, когда в казне не лежат золотистые карпы?
- Мистер Армстронг хоть и ренегат, хоть и экспериментирует со своими наемникам, но, при всём уважении к Его Величеству, не мог воспитать из взрослых мужчин бойцов лучше орденских. Даже если применял своё чернокнижие. - Роб равнодушно пожал плечами, давая себе зарок непременно посетить если не Бирмингем, то окрестности и перемолвиться парой слов с ренегатом. - Как по-вашему, наживка, замешанная на тьме, декоктах и эпидемиях, достаточно хороша для Реформации? А если Дадли говорил о некоем брате Рысе, который попался в тенета ренегата, то я отвечу: туда и дорога.
"Прости, Тео!"
- Наёмники? - шут вскинул брови и налил себе ещё вина. - Если бы. Лорд Дадли утверждает, что может создавать... ищеек. Гончих. Которые будут сильнее, быстрее, надёжнее... не портят девок и требуют всего лишь еды - и присмотра. И мне, - он подчеркнул это слово, - идея не нравится хоть с точки зрения реформации, хоть без, особенно когда я не понимаю, где там декокты, где тьма и прочее, и понять пока что не могу, но хочу. Иначе бы и не говорил. У меня есть... друзья кое-где, но, увы. Давно не получал весточек.

- Нелюди. - Кивнул Роб, гася улыбку. - Как по мне, мистер Соммерс, лучше пусть парни портят девок, чем по тракту шляются твари, требующие присмотра. И еды. Не отличающие человека от бесчеловечного, не умеющие сострадать и годные лишь для простой и грубой работы. К тому же, странно слушать о том, что король, отказавшийся от услуг воинов из-за их дороговизны, готов согласиться на условия ренегата, изгнанного из братства тех же воинов. Но... я могу помочь вам понять непонятное, вот только сложным это будет занятием, если всем братством придется переезжать на Мальту. Или на костёр.
Но очень простым, если посадить на трон своего короля... Роб тряхнул головой, отгоняя видение Дика Фицалана в короне, хмыкнул, на время прощаясь с мыслью о воспитаннике-принце, и без всякой связи с этим торгом осознал, что привык к неистовой рядом и скучает.
- Король, - уточнил Соммерс без улыбки, - раздумывает и ждёт обещанных демонстраций. Но я, милорд, вот право слово, предпочёл бы до них не доводить. Даже если всё действительно так радужно, как обещают, и эти новые твари, простите, срут бабочками, от этой идеи слишком дурно пахнет. Но там, где говорят деньги, эффективность и - главное - разнообразные возможности... это всё приглушает запах. Братство в резиденции нравится мне больше, пусть лично я и предпочёл бы, чтобы оплата шла от короны. С советником у трона. Дорого, верно. Но страна может стать богаче, если больше денег останется на земле... впрочем, экономика - слишком скучная тема, друг мой, да и что миру с мыслей простого шута. Лучше выпьем за недоставленные вести.
- Позвольте совет, мистер Соммерс, коль уж советник у трона ещё не вырос, - Роб пригубил вино, хоть пить и не хотелось, - корыстный, поскольку мне нужно время для знакомства с этими чудо-солдатами. Пусть Джон Дадли станет виконтом Лайлом, как того хотел его покойный папенька-казнокрад. Возвысится и почует благосклонность Его Величества. Дадли не глупцы, но тщеславны и жадны, как все бароны новой формации, и титула на некоторое время хватит, чтобы они занялись полагающимися им землями и привилегиями, забыв о демонстрациях. Их даже Армстронг к этому не сподвигнет, пока каждый от этого семени не переварит своё. А я... Донесу до капитула, конечно же. Братство ведь.
И если это fraternité после разговора с шутом всё же решит казнить Роба, то быть им проклятыми до седьмого колена.
- Совет хорош и может сработать. А может и нет, потому что Дадли, действительно, жадны. Ведь зависит и от того, насколько смазаны оси у этого дела. Подозреваю я, что наши дорогие - слишком - бароны едва ли трудятся там в поте лица своего. Вопрос так же в том, к худу или к добру обернётся, если они перестанут присматривать и подгонять. Но, - шут развёл руками, - пока что это всё вилами на воде.
Роб задумчиво кивнул и собирался уж совсем закончить разговор, перейдя к ничего незначащему трёпу, но вспомнил, что не спросил нечто важное. Очень важное.
- Мистер Соммерс, откуда же вы так и не дождались писем, если не секрет? Быть может, буду проезжать мимо, загляну на огонек, напомню.

- Толковых - не дождался ниоткуда, - хмуро признал шут. - Но отчего-то особенно меня беспокоят холмы на юге Шропшира, хотя глаз, конечно, чешется и при упоминании Гилфорда... Бирмингем? Ну, это кажется, скорее, напоказ. Осады, наёмники, эпидемии, мрачные ренегаты!.. Романтика.
Мальчиком на побегушках у шутов Роб еще не был. И дело бы, бежать пришлось до ближайшего рынка за грушей, а то ведь через половину страны! Помчись в Шропшир, вернись в Гилфорд, постарайся не сдохнуть в промежутках - и ради чего?!
Грёбаный Генрих Тюдор, затеявший Реформацию из-за того, что очень уж жал гульфик!.. Роб залпом допил вино, щелчком пальцев требуя у подавальщицы чего покрепче.
- А ближе у вас ничего не чешется? - Мрачно поинтересовался он, припадая к рому. - Сами посудите, гнать показательных тваренаемников или возить их части из двух противоположных концов резонно только в том случае, если партии необходимо изолировать друг от друга по ряду причин. Если... ингредиенты конфликтуют, к примеру. Я, конечно, могу прогуляться и в Озуэстри, и в Рединг... Давно там не был. Но!..
О трате драгоценного времени он договаривать не стал, лишь поморщился от крепкого пойла.
- Сужу, - охотно кивнул Соммерс, подливая ему ещё. - Давно сужу. Но ближе, увы, не чешется ничего, кроме пальцев, когда вижу очередную фрейлину и хочется её придушить. И нет, это не признание в убийствах. Конечно, - развёл он руками, - отсутствие чесотки не означает, что тут ничего нету.
- Гилфорд слишком очевидно, но где еще прятать что-то, как не под носом? - Роб задумчиво вывел трискель в лужице вина пальцем, но, опомнившись, стёр его. - Шропшир слишком далеко, а клан Армстронгов имеет земли неподалеку от Дугласов, что еще дальше. Мистер Соммерс, вы, часом, не знаете, есть ли у нашего друга дом в Лондоне?
Трактирщик в Блите говорил о таком, но что может знать хозяин таверны в богом забытой деревушке? Но слуги почти всегда бывали болтливы и прежде чем отправиться в путь, Роб хотел поговорить с кем-то из челяди Армстронга. Желательно - с хорошенькой горничной.

Более всего в Лондоне Роб любил Ламбетский мост. Точнее, его отсутствие. Когда-то, очень давно римляне построили здесь красивую каменную переправу, но теперь от неё не осталось ничего, а ушлые лодочники брали восемь соверенов за то, что маг-водник мог сделать и сам. Но была, дьявол её задери, какая-то романтика - проплывать под плеск весел мимо химер Ламбетского дворца, сиреневые кусты набережных и хихикающих в них парочек.
Особняк Армстронга, щеголяющий новенькой краской и яркой черепицей, обнаружился неподалеку от дворца архиепископа, и Роб долго думал, под каким соусом явиться к слугам. Так ничего и не надумав, он просто откинул плащ за спину, открывая потрепанный оверкот, и натянул старые перчатки, чтобы скрыть перстни. Заднюю дверь открыл сухощавый высокий мужчина лет сорока, с лицом в шрамах.
- Beannachd, - почтительно поклонился Роб, как это и полагалось бы шотландскому наемнику, - л'рд Армстронг... не'бход'мость. О-чень надо. Господин.
Привратник небрежно пожал плечами.
- Хозяина нет - он в Бирмингеме. Отправляйся туда, если нужно что-то срочное... или ты от него с поручением? Изъясняйся... говори понятнее.
Роб пожал плечами почти также небрежно, раздумывая, достоверно ли слуга знает, что Армстронг в Бирмингеме, и хотел было выдать длинную и не очень приличную тираду на гэльском, но выдохнул - и передумал. Просьбу говорить понятнее следовало уважить. Особенно, если её высказывает ветеран Флоддена или кто-то на него похожий.
- Гарольд Брайнс, - просветил он привратника, - письмо. Не приходить, - он жестами изобразил голубя, - болезнь. Dè òraid an diabhail*... Гарольд Брайнс ехай... ехайть? Ехать в Бейстон-Хилл, смекать? Я выследить, слышать. Я, - Роб для пущей убедительности потыкал себя в грудь, - Маккалум. Передать л'рд Армстронг?
В такие игры он не играл уже очень давно. И не то, чтобы ему нужен был ренегат в Шропшире, но пока тот будет ловить там человека, устроившего бирмингемскую эпидемию, Роб вполне успеет прогуляться... ну вот хотя бы до Бирмингема же. Или до Гилфорда. Да мало ли куда нужно Тракту, которого так и не бросили в темницы?
Привратник кивнул и улыбнулся почти доброжелательно.
- Передам. Маккалум, так? Если этот человек действительно там, где ты говоришь, награда - твоя. Если по этим сведениям получится взять его живым - вдвойне. Надеюсь, времени прошло не слишком много, а то прыткий он, как бес на освященной земле. Вина с дороги?
Роб осклабился, дыхнув предусмотрительно выпитым ромом. Наверное, Бадб простит ему нарушенный родовой гейс - не есть и не пить в доме врага. К тому же, угощал слуга, а он врагом не был.
- Не вино, - помотал головой он, - крепкого. И хлеб. Потом - идти. Девка ждать.

Девка, должно быть, была обижена и вряд ли ждала.А всё ж - взяла под ошейник так прочно, что Роб невольно задумывался о своих словах и действиях.
Мужчина кивком пригласил его в дом и затворил дверь. За коротким тёмным коридором оказалась уютная тёплая кухня, полная запахов свежей выпечки. Пухленькая девушка, повинуясь взмаху руки привратника, отрезала Робу немалый кусок хлеба, а сам мужчина достал с верхней полки бутыль тёмного стекла.
- Лучшее, если не считать хозяйских запасов. По виду нечасто ты такое пробуешь, но уж по такому случаю - стоит. Как, говоришь, ты его выследил? И что там этому Брайнсу запонадобилось?
Неопределенно хмыкнув, Роб оглядел служанку, уже привычно пришел к выводу, что неистовая оторвет всё и прямо здесь, к тому же соблазнять девушку было проще собой, а не косноязычным наемником.
- Не читать мысли. Брайнс - дурень, - честно ответил он, - ходить Лондон, ходить Б'рмондси, везде ходить, в таверна - трепаться, дьявол кланяться. Для порубежник - херня.
И не для порубежника - тоже. Впрочем, Армстронга Роб понимал. Когда у тебя столько дел и такое беспокойное хозяйство, месть отходит на второй план.
- А читать мысли было бы недурно, - привратник со вздохом отрезал кусок ветчины от свисавшего с балки куска, отправил его в рот и с удовольствием прожевал. - К слову, а от кого ты узнать... узнал об этом Брайнсе?
- Его все знать, - удивленно отмахнулся от него Роб, глядя на служанку, следя за каждым её движением. - Красавица. Mar flùr am measg nam beanntan**.
С этими словами, он поднялся на ноги, отложив хлеб, большую часть которого не съел, но раскрошил, уподобляя себя простолюдину, что сначала угощает домашних духов, потом - себя. Ему и впрямь уже надо было идти - после суматохи ритуалов и переговоров отчаянно хотелось спать, а здесь, на чужой кухне, в тепле и опасной близости Армстронга, усталость чувствовалась острее.
- Мне идёт... идти. Добрый ночь. Господин.

Оверкот, наверное, стоило сменить. Но об этом Роб подумал, уже неспешно выйдя на улицу, прошествовав до Ламбетской переправы и окольными путями на случай слежки вернувшись в резиденцию. Итак, сменить необходимо было и оверкот, и потрепанную рубашку, и старый колет - магистру не годилось выглядеть, как дешевому наемнику или походить на аскета-тамплиера. Тамплиерство нынче было не в моде. Но всё это ждало своего часа, сейчас же Роб с удивлением глядел в окно своего кабинета, отложив с сторону пачку писем и свитки. Он поспешил, не узнал многого, и - удивлялся тому, что на Армстронга работали люди, а не жуткие твари из преисподней. Люди всё усложняли. Там, где Роб, не задумываясь, прошел бы по трупам чудовищ, возникали тропки и тракты выбора. Выбора и ответственности.

-----------
* что за дьявольская речь
** как цветок среди холмов.

11 марта 1535 г. Куда-то в сторону Шропшира. Возможно, в Лутон, но bhod его знает.

Вместо воронов и трискелей на его руках должна была красоваться цепь. Старательно сковывал себя Роб, свою душу и желания, сурово воспитывал, приучая к мысли, что "хочу" больше нет, а есть теперь только "нужно". И всё же, простым престарелым магистром он был свободнее. До одури требовательным к себе, но - свободным, связанным обязательствами лишь с орденом и трактом.
Теперь Роб боялся. Он, проведший на дорогах всю жизнь, боялся возвращаться на тракт! Слишком многое произошло с тех пор, как магистр Циркон ехал этими дорогами не ради своей госпожи и супруги, но потому что это было необходимо ему. Кольчуга лежала на плечах, а казалось, что на сердце, стальным холодом сжимая его. Но, возможно, в этом было виновато жестокое похмелье.
Напиться было легко. Когда за окном посвистывал ветер, кидая в окно пригорошни колючего дождя, и не спасали ни тяжелое одеяло, ни простые беленые стены, ни радостно похрапывающая Девона, заявившаяся в комнату вместе со всем своим выводком, ни усталость, на помощь пришел самогон Избранного, в котором для вкуса давно уже лежали ягоды малины.
Рядом не было никого, неистовая не удостоила чести и постели, из гончих собеседники были плохие, а выпивка... она хоть и не говорила, но дурманила. И потому сегодня Роб жевал шалфей, отбивая дурной запах, и сонным, затуманенным взглядом разглядывал поля, на которых уже начинали подниматься озимые.
В Лутон он приехал к вечеру, устав смертно, пропахнув дорогой. Долго обтирал Феникса пучком соломы в конюшне, долго и обстоятельно мылся в деревянной кадке, пышущей жаром и хвоей. И лишь когда сонный цирюльник начисто выбрил и даже подстриг его, Роб почувствовал себя достаточно чистым для ужина. И достаточно отдохнувшим - для ужина в общем зале.
В Портенкроссе сейчас, наверное, шли дожди. В Шотландии их называли крапивными. Они случались сразу после того, как в низинах сойдет снег, и озябшая земля отойдет от ковкого зимнего холода. Робко, к полудню дождь приходит на землю, когда непроглядный утренний туман рассеивается в зыбкую рябь. Дождь ложится живительными каплями, отметая мысли о бренном. Именно в этот поределый туман, ловя в ладони крупные и редкие капли крапивного дождя, мальчишки собирают крапиву. Они повсюду - у частоколов и в малиннике, под старыми яблонями и на берегу моря. Визжат, обжигаются о молодую поросль, упрямо тянутся за новым побегом.
Потом матери варят крапивный суп, готовят чесночный соус и подают всё это с хлебом и козьим сыром, умиленно наблюдая, как уплетают эти явства будущие воины. А к ночи влажными хлопьями повалит снег...
Роб улыбнулся своим мыслям, отпивая глоток густого, точно из последней бочки налитого, вина. Тоска о дожде - о руках матери, о ломких иглах крапивы и о серебряной монетке, случайно найденной в зарослях. Будет ли Бадб бросать её для Ранульфа, украдкой, как это сделала бы мать, желая ребёнку крапивного здоровья? Ведь сколько не сжигай, не выпалывай, не топчи эту траву - она поднимается снова, растёт на пепелищах и в тени.
Но неистовая не любила мальчика.
И Роб ничего не мог с этим поделать - лишь улыбаться, тоскуя о жёнушке, доме и ребёнке, которого почти не знал. Не о Харзе же и его приключении с монашками думать, в самом деле.
Старый хорёк был в своём обычае - и работу сделал, и выгоды не упустил, хорошенько пошарив в закромах здешней обители. Вот только контракт взял не у того - и Роб это понял, только взглянув на молодого Уилла Харпера. Да, глаза были другими, и держался мальчонка чуть иначе, но в чертах лица, в речи, в неулыбчивой нелюдимости, умении ввязываться в грязные дела угадывался Гарольд Брайнс. Да так ясно, что мурашки походными колоннами бежали по коже.
"Видишь ли ты его, mo leannan?"

Гарольд Брайнс умер, и Роб отскорбел по нему, этому странному, неумелому символу эпохи восхождения Роберта Бойда на алатрь к преисподней, но мальчик... Мальчик выглядел его воплощением, продолжением, хоть и казался иным, не мог отвечать за своего отца.
Но говоря с ним о чёртовом во всех смыслах торговце, Роб думал о другом. О других. О взрослых своих мальчиках, которых было пора перестать опекать и следовало начинать бояться. Особенно - Ясеня. Думал и о Бадб, с которой находил общий язык только в постели, потому что там слов не требовалось, и о Ранульфе, тяжесть и тепло которого еще чувствовал в руках. Тосковал, пряча грусть и усталость за любезными улыбками.
К тому же, юноша снова заставлял думать о политике. Посылать молодого комиссара к тем же чертями, с какими имел дело его батюшка, Роб не мог. Особенно - помня о тваренаемниках Армстронга и словах королевского шута. Харза был вправе отказаться, но если заменить обычного мракоборца на магистра, то будь Роб Кромвелем, сказал бы, что Орден раздвинул ноги и позволил хорошенько трахнуть, но и готовность к диалогу не упустил бы. А потому и отказывать следовало... вежливо.
Роб улыбнулся, отговариваясь от Харзы ничего не значащей шуточкой, и в который раз подумал, что во всех своих бедах виноват сам. Сдохни он на тракте в начале михаилитской карьеры - не ломал бы сейчас голову, пытаясь станцевать на лезвии кинжала.
Впрочем, лезвие оказалось не слишком острым, как это и было положено отпрыску Гарольда Брайнса. С трудом удерживаясь от зевка, Роб развлекался флиртом с подавальщицей. Низенькая, пухленькая девушка, густо усыпанная веснушками, была похожа на яйцо кукушки, но для того, чтобы отогнать скуку - годилась. Она мило краснела, когда ей подмигивали, громко и с восторгом взвизгивала, когда щипали, и Роб уже вознамерился шлёпнуть её по заднице, когда Уилл Харпер, после долгих и ненужных околичностей, наконец, назвал сумму за прогулку в монастыре, который Харза успел дочистить. Не соглашаться с двумястами фунтами за приятную беседу с монашками было грехом, к тому же это хоть чуть, но сбивало со следа тех, кто мог бы по нему идти. Улучив, когда разрумянившаяся девушка снова прошмыгнет мимо, будто случайно задев подолом, Роб всё же приложился к её объёмистой заднице, точно подавальщица была лошадью. Задница отозвалась так звонко, что на миг показалось, будто у женщины под юбкой бубен. Дав себе зарок повторить это, чтоб удостовериться, он с изумлением воззрился на дерзкого юнца, кажется, не осознающего, что дерзит.
Наглым получался Уилл Харпер, равнодушным и самолюбивым. И от того всё больше похожим на Гарольда Брайнса. Харза, к счастью, успел поведать о мертвой послушнице, на которой остался шлейф мыслей об ожидании, свидании и обещании. Для того, чтобы понять, как ночевал в страноприимстве брайнсов отпрыск, не надо было носить фамилию Клайвелл. Для того, чтобы посочувствовать убитой, достаточно было называться человеком. Оставалось уяснить лишь одно: кто такой этот Харпер. И озаботиться шлемом, поскольку за такое беззастенчивое заигрывание с подавальщицей, прежняя неистовая непременно бы отпинала.
Но шлем не понадобился. Неистовую пора было переименовывать в Терпеливую или даже Покладистую, а преступать через супружескую верность Роб готовности и желания не испытывал. Потому, поднявшись в комнатушку, не размышляя более ни о чём, не думая ни о политике, ни об Уилле Харпере, ни даже об Армстронге, он попросту рухнул в постель, надеясь, что не проснется на Авалоне, в муравейнике. Или с пухленькой подавальщицей под боком.
"Спокойной ночи, mo leannan".

12 марта 1535 г. Лутон.

Бадб не явилась и утром. И Робу, за время в долине, за дни в Портенкроссе привыкшему к её присутствию, спалось плохо, да и пробуждалось погано.
"Я женился на женщине, обещавшей, что никогда не станет покладистой. А кого получил? Сестрицу Бригид? Уходящую там, где следовало бы огреть? Ренессанс меняет тебя, вместе с миром, но... Моя Бадб, это всего лишь работа! Ведь не остаюсь же я магистром в Портенкроссе, да и тот же Клайвелл отнюдь не констебль в семье! Ты работаешь богиней, понимаешь? Что поделать, иногда в семье приходится работать обоим, но швея или ткачиха не теряет ведь от этого себя, а все шлюхи, каких я знал, вне борделя обычны. Неужто твоих вороньих мозгов не хватает понять, что незачем быть воплощением христианских добродетелей со мной? Неужели ты не понимаешь, моя дурочка, что полк не пойдет за пресвятой Мэгги в доспехе?.."
Жанна д'Арк в вороньих перьях, мать ее Эрнмас. Роб оглядел себя в зеркало, но бриться не пожелал, хоть это его обычно и успокаивало, и спустился вниз, в пустой еще зал таверны, где не было никого, лишь пылал огонь в камине.
Огонь, так похожий на локоны Бадб, на саму Бадб. Но не эту. Прежнюю. Яркую женщину-богиню, какой она была совсем еще недавно. Теперь же, заполучив его, она будто выцвела, сникла. И Роб не знал, что сделать, чтобы вернуть ей краски.
От размышлений отвлек Брайнс. Харпер. Кажется, становилось всё равно, как называть юнца, ведь парнишка оказался точной копией папочки: лгал также неумело, злился из-за ерунды и слышал не слова, но шум, как и чёртов торговец. Стоило так выкручиваться вчера, задавая вопросы, оставляя лазейки обоим - и Харперу, и Харзе, чтобы гадёныш с гонором принца крови счел, что его оскорбляют - и демонстрировал это сейчас.
Иногда, в беседе с такими людьми, Робу хотелось забыть, что он Циркон, выпустить на волю всё высокомерие, всю гордыню и заносчивость лорда, младшего сына старинного рода, хозяина замка и...
"Королём быть не могу, принцем быть не хочу. Бойд аз есмь", перефразируя девиз Роганов. Пачкать руки о сопляка, который не успел еще отрастить мозг, не годилось. Как не годилось судить сына по отцу, а в том, что мальчик от семени Брайнса, Роб уже не сомневался.
Но... В конце концов, юноша был слишком молод, выглядел ровесником Ворона, а в этом возрасте у юнцов бурлит кровь, ударяя в голову, но чаще - ниже. Роб хмыкнул, понимая, что уговаривает себя успокоиться, не спешить, не срываться из Лутона на тракт, прихватив с собой Харзу. Гарольду Брайнсу он должен не был, но отчего-то чувствовал себя обязанным не оставлять его отпрыска, будто... оплачивал долги? Или, всё же, Уилл Харпер, выросший без отца, живо напомнил орденских мальчишек? Д-дьявол...
"Кажется, я сбрендил, mo leannan."
Вспомнив Брайнса, Роб не мог не вспомнить Лоррейн, и те жаркие ночки на Белтейн, и то жуткое осознание, что испытал, глядя на спящего Райна в подвале у Джеки.
Лора, нежная, сладкая Лора-культистка, отдавшая себя, своих сыновей, чтобы преисподняя заполучила некоего магистра, покоилась недалеко от этого монастыря, столь желанного мальчишке Харперу. Рядм с нею спал вечным сном Эван, и мог бы лежать Ранульф, если бы не Раймон.
И снова из дрёмы мыслей его вырвал юный Харпер. Мальчик сбросил маску безраличного подонка и наконец-то заговорил искренне и горячо. Роб одобрительно улыбнулся ему, щипком отгоняя подавальщицу - не до неё. Уилл Харпер говорил почти то же, что сказал бы сам Роб, доведись ему защищать себя, но прежде всего - других. И не уважать юношу за это было нельзя.

Обыск монастыря шёл своим чередом, и Роб уже начал откровенно скучать. Он не то, чтобы спал, скорее - грезил в дрёме, прислушиваясь к шуму во дворе. Воющие и причитающие монашки, одухотворенно-молчаливый отец Ральф, прекрасная Тереза мало трогали его. Когда Реформацию начали с роспуска Ордена, на защиту своих монахов и земель встали только михаилиты, единым братством, из разных стран, забыв разногласия между капитулами. Ни один из церковников не пришел на помощь, а потому помогать им Роб в обязанности себе не вменял. Как и не собирался занимать сторону комиссара Харпера, а уж опечатывать ему что-либо... Хоть бочонки, хоть морду, мать его фоморам на потеху!..
- ... - Магистр, извините, что достаю. Можете, пожалуйста, запечатать бочонок?
Синее с белой розой знамя Йорков развернулось в воображении, хлопнув, наложившись на скрип дыбы, на клещи и огонь, на удушье от вливаемой в горло воды, и Роб закашлялся наяву, подавившись травинкой. Юный Харпер либо был идиотом, либо держал за идиота его, Роба, желая подставить под топор палача не только шею магистра Циркона, но и целый Орден.
А потом запястья сжало оковами, будто нарисованные вороны вцепились когтями, напоминая, что илоту негоже лежать в присутствии хозяики, из толпы, ввалившейся во двор, послышался родной голос, а губы, против воли, расползлись в улыбку. Неистовая пришла.
- Дьяволы святое расхищают! Комиссары-то кобелины хуже михаилитов, только и думают, где кость украсть, какую бабоньку за задницу ущипнуть. Статую, языками говорящую, увели, а ведь какая утешительная была, светоносная, отец Ральф не даст соврать! Сколько сладкой радости принесла! А ты чего лыбишься, аки кот какой на сене?! Поглядите только на него да на комиссаров ентих! А то ли мы, бабоньки, не боимся Господа нашего, за грехи пострадавшего? А то ли у нас коромысел нету?!
Селянкой Бадб выглядела ничуть не хуже, чем леди. Рыже-русые волосы рассыпались по плечам из-под беленого плата, серая котта подчеркивала статную фигуру, а уж то, как жёнушка небрежно поигрывала тяжелым коромыслом, заставило Роба возгордиться и возревновать. На Бадб в толпе поглядывали мужики, и взгляды были отнюдь не благочестивыми. Ухмыльнувшись в ответ на её выпад, он томно развалился на сене, будто это были подушки шатра, поманив Бадб к себе.
"Что ж ты творишь, шальная?! Бунт против короля, ай... Позорище рыжее!"
- ... За то Его величество обещал отдельно миловать и награждать горожан! - Продолжал вещать Харпер. Роб приподнялся на локте, с интересом наблюдая за тем, как неистовая упражняется с коромыслом. Деревяха выглядела тяжелой, будто свинцом налитой, и от одного вида этой дуры начинала ныть спина.
Впрочем, жаловаться было не на что. Юнец наврал с три короба, ему никто не поверил, а Робу достались расписка на двести фунтов и долгожданная свобода.

За воротами, прислонившись к стене обители, его ждала Бадб - это Роб понял, еще не выйдя со двора - уж очень жгло под оковами. Коромысло, гордо выгнувшись, стояло рядом, под рукой.
- Mo leannan? Нежданная радость, что ты почтила своим присутствием...
Он осекся, попятился, глядя на лицо жёнушки, на котором застыло то выражение, какое почти наверняка было у лисы из сказки.
"Джек, о Джек, поди сюда, дам петуха, подарю монету..."
- Ты, радость моя, когда-нибудь задумывался о том, - задумчиво отозвалась Бадб, сложив руки под грудью, - как знание будущего мешает действовать? Все эти варианты, возможности, прочая херотень на плетень?
- Чего это я вдруг радость? - Подозрительно осведомился Роб, на всякий случай отступая подальше и от коромысла, и от рук. - А о будущем мне достаточно знать, что оно - дитя настоящего.
- Хорошая позиция, - одобрила Бадб, подхватывая коромысло за выгиб и взвешивая на руке. - То есть, получается, что будущее - это результат настоящего, а настоящее - прошлого. Я знаю о будущем больше, но порой забываю одну важную вещь. Старость, должно быть. Так вот, что бы ты не знал о будущем, иногда стоит просто на всё плюнуть и действовать в настоящем!
- Твою... - коромысло свистнуло рядом с ухом, зацепило шею, окатив терпкой болью, - мать!
Отшатываясь в тень монастырской стены, Роб радовался, что коромысло - не моргенштерн. И всего-то деревянное, а не налитое свинцом.
- Мэг, ты совсем сбрендила? - Поспешная скороговорка речь совсем не красила, но Роб даже хмуриться ей не успевал. - Я же этот, рыцарь, меня нельзя коромыслом бить!
- А чем же, - коромысло снова музыкально свистнуло у уха, только уже у другого, - можно рыцаря бить-то? - прошипело у груди, соблазнительно оборачиваясь вокруг талии Бадб. - Ты скажи только, кобелина шотландский! Подавальщиц ему подавай!
Довольно усмехнувшись, Роб оперся плечом о стену, давая себе отдышаться. Очевидный ответ на ожидаемый вопрос был чреват. Как Бадб дерётся ничем, знать не хотелось. Проверять на себе - тем паче.
- А я уж думал, подменили тебя на Бригит какую-то, - лениво проговорил он, - ну подумаешь, ущипнул пару раз подавальщицу за задницу, не убыло. Хочешь, и тебя ущипну?
Бадб замерла, остановив коромысло на полувзмахе, зло сощурилась.
- Ну, коли Биргит, сестрица любимая, то и шатры вспомним, и дорогу кровавую - благо, всё из той эпохи, когда и сестёр было три, и вуаль тоньше, и хватало просто указать на холм, чтобы тот раскрылся? Но как не скажешь, рыцарь. Если таких не бьют, значит, придётся бить такими. Поводок, да? Ошейник? Ладно.
Руки дёрнуло вверх и вперёд, отдирая Роба от стены - но недалеко, недолго, потому что к Бадб подскочила раскрасневшаяся светловолосая девушка в зеленой юбке и красивой шерстяной шали - Эбби, дочка местного торговца свечами. Подскочила - и толкнула в плечо, заставляя развернуться к себе, упёрла руки в бока.
- А ты ещё кто такая? Что он тебе, собственность какая? Баба - так даже дикие знают, что раз такой мужик хоть раз приголубил - ноги целовать надо, а не сволочить! Бросит - и прав будет, и недолго получше искать будет!
- Правда, - поддержала вторая, рыженькая, уютно-полная с огромными серыми глазами. Скользнула к Робу, робко коснулась рукава и улыбнулась снизу-вверх. Кажется, её звали Молли, и пахло от волос тонко-сладким. - Не будет.
Рукав пришлось отнять, поспешно и растирая запястье, чудом не сломанное. И аккуратно отодвинуть эту самую то ли Молли, то ли Долли, то ли вообще Пегги. Девушками от собственной жены Роб защищаться не собирался.

- Поводок, mo leannan. На котором подле юбки держишь. Ошейник сам надел, но... Дамы, позвольте представить леди Циркон, мою супругу.
- У юбки?! - Леди Циркон, отмахнувшись, уставилась на него под разочарованные девичьи вздохи, фырканье и злобно-сочувственные взгляды, которые Роб игнорировал. - Это вот держала, когда в Портенкросс вода порченая текла, или сейчас, когда сам... а. Не звал, верно. Верно, и приходить не стоило?
- Пойдём? - Роб протянул руку Бадб, не желая говорить о сокровенном при посторонних. - Шея у меня будто огнем облита, будем считать, что кару за ту подавальщицу я понёс. Не будем ссориться, душа моя, иначе... A bharrachd air a sin cha bhith ann ach bana-dhia agus ban-dia, ach chan eil Badb agus Rhob. *
И заговорил он в тихом полумраке маленькой трактирной комнатки, когда все эти Мэгги-Полли остались далеко за спиной, и не могли услышать ни усталости, ни тихой мольбы в голосе.
- Пообещай прежде, что не разорвешь брачные клятвы, жёнушка. Говорить с тобой - что на углях танцевать, а не говорить - нельзя.
Роб вздохнул, закрывая глаза, чтобы темнотой отогнать от себя мрак, грозивший поглотить даже Циркона. В том, что жизнь летела с обрыва, Бадб виновата не была - в этот раз выбор сделал он сам, холодно и рассудочно.
Жизнь Вихря - дороже свободы, дороже бытия его престарелого наставника, и раздумья казались излишними. А неистовой Роб задолжал за Тростника, за нарушенные клятвы и ту дорогу из крови, что она сейчас припомнила, но нести этот кельтский крест не хотел. Жёнушке не нужны были ни сильные руки, ни заступничество, ни возлюбленный, ни кошелёк - лишь якорь, чтоб удержаться в мире. Оттого и не чувствовал себя Роб мужчиной, даже не был игрушкой, как у Розали. Недовольно дёрнув плечами, он осознал: лишь одна женщина его любила чутко, искренне, одаряя теплом.
"Где же ты, матушка?.."
- Я? - Бадб, меряющая шагами комнату, остановилась у окна. - Я бы, скорее, подумала, что это нужно тебе, раз связь эта приносит сплошь вот такое. Но - обещаю. Не разорву - если оба не решим этого.
- Это решение ты из меня не выбьешь ничем, даже коромыслом.
Роб тоскливо стукнулся лбом о дерево рамы, глядя на суетливых кур, копошащихся во дворе таверны. Наверное, он был похож на самую старую, пеструю курицу, воссевшую в пыльной яме, раскинув крылья. Он так же тяжко вздыхал и готов был отправиться в похлёбку.
- Жизнь - отличная штука, моя Бадб, но и она может наскучить, когда становится божественной. И тогда она отравляет страхом. Ужасом увидеть, как Ясень первым бросает факел в костер, где тебя собираются жечь, как Раймон подстегивает это пламя, чтобы прервать мучения - потому что не может сделать ничего иного, опасаясь за Эмму, как разочарованно отворачивается Джерри и как торжественно глядит на всё это капитул. С тех пор, как упросил тебя надеть этот, - он поднял руку, демонстрируя брачный браслет, - ошейник, я боюсь всего, волочу за собой в гору камни ответственности - и не могу отдохнуть. Я думаю о ренессансе, о политике, о полке, вынужден вести себя так, чтобы видя меня - глядели на тебя, отнимаю у чужих богов долины, но взамен получаю лишь благоволение богини. Не жену. Чёрт с ней, с покладистостью, она быстро прискучивает. Не надо ждать меня с ужином - я всё равно не замечу, что съел. Но, mo leannan, стоило разок умереть от копья Старшей, чтобы ты, наконец, позвала по имени и принесла новую рубашку!
Внезапно стало тепло, будто Хелен Бойд и впрямь услышала своего непутёвого ребёнка, коснулась рукой небритой щеки. Простила ли она его, заменившего собой кровного сына? Робу хотелось думать, что - простила.

- Ты ревнуешь,- с усталой улыбкой вздохнул он, - бесишься, что гляжу на других. Совсем, как та, прежняя. Останешься? Обещаю бесить, заигрывать с подавальщицами и хамить, пока не надоем настолько, что придется отдавать тебе ножны или покупать плеть, наподобие той, которая... И побоища во имя твоё тоже обещаю, конечно. Ну и говорить, как иначе?
- Говорить, - повторила богиня, снова принимаясь ходить по комнате. - Я прихожу, когда не нужна и когда нужна - и проваливаюсь, потому что я-пришедшая - уже не я-идущая, а... фарфоровая кукла, которая, не дай Дагда... идёт - Бадб по путям, приходит - кукла и повисает в пустоте, где нет даже воздуха. От такого всё плывёт, Роб, я - плыву, потому что сказанное, несказанное, настоящее не связываются. Я ловлю всё, а ответить, отреагировать не на что, а когда есть - оно на самом деле не важно, и нужна или не нужна была не затем. И в этой пустоте я тону. Прежде - было иначе, была игра потайная, но честная, а после ошейника - что?
- Mea culpa, - покаялся Роб, с удивлением отмечая, что всё плывёт и в самом деле. Пожалуй, бренди был не так хорош, каким казался. - Дьяволова привычка, которую непросто изжить. Но если ты ловишь всё, то знаешь, как радуюсь я каждому твоему визиту, как жду порой, как...
Мир, заключенный в тёмной раме окна, снова стал чётким и ярким. Солнечным, кудахчущим курицами... курами?.. птичьим, говоря иначе. Зелёно-весенним, радостным. Роб тряхнул головой, чтобы выпутаться из цепких желтых ручек одуванчика, который щипала та самая пестрая курица.
- Я понимаю тебя, ведь повисаю в той же пустоте. Но достаточно шага, чтобы нащупать мостик. Обоим. Только... без шатров, хорошо? Это не я бежал по той дороге, и не я ждал тебя в тени, прислушиваясь к скрипу ложа, хоть и помню всё это. И он не пошел бы на сделку с тобой, скорее уж попытался убить. А мне... нам - нужен мостик.
Веточка, перекинутая через пропасть. Роб будто воочию увидел её, коричневую, с одиноким листком. Веточка пахла свежестью и чем-то кислым.
А на дальнем краю ветки одиноким зелёным листом стояла Бадб, хмурясь на грубую кору под ногами. Ветке явно не нравилось, что по ней идут, она переливалась волнами, вздрагивала и выглядывала поглядеть на пришелицу странными лупоглазыми насекомыми. Женщина сделала шаг, другой, третий, а желанный мостик всё растягивался в длину, пока, наконец, Хелен Бойд не тронула ледяной ладонью лоб Роба и озабоченно цокнула языком.
- Да ты весь пылаешь.
Роб хотел было уронить скабрезность, но не вышло. Сложно сально шутить, когда тело охвачено огнём, совсем как встарь, когда стихия еще подчинялась ему. Может, Раймон унаследовал это от него? Ведь дар ушел из крови, но не из семени? В душе шевельнулся Циркон, напоминая, что любимец - от чресел папаши де Три, но Роб упрямо отмахнулся от него, любуясь игрой пламени на веточке. Насекомые ему радовались, вот только не понятно было - чему. Они смешно танцевали в этом аутодафе, щелкали крылышками, а умирая - улетучивались ароматным паром. Или это были духи Бадб? Странно, почему он раньше никогда не замечал, как приятно пахнет неистовая, как закипает кровь от этой смеси из апельсина, груши и персика, приправленной чистой морской водой? Матушка дрогнула, рассыпалась стрекозами, оставляя рыжее пламя волос и зеленые рукава.
- Разве, моя Бадб? Разве что от твоего присутствия.
- Тебе надо в кровать, - хмуро-обеспокоенное лицо Бадб наплыло, закрыв комнату. - Причём, не за этим!
- Ни за - чем? То есть, незачем. То есть, а зачем?
Осёкшись, Роб ошарашенно уставился на неистовую, понимая, что вопросы у него не заканчиваются. Не за этим, а за тем? Затем - когда? Зачем - затем? "Зачем" и "почему" вообще были самыми важными вопросами, и на миг ему показалось, что где-то когда-то он их уже слышал, но спрашивали при том - не его. Слова запрыгали по полу, заставляя беспокоиться, что разбегутся, и как тогда говорить с неистовой? Он ведь обещал говорить! Роб попробовал ухватить хотя бы где, но оно убежало в никуда, а в пальцах остался лишь подол платья.
Подол этот он не отпустил, даже взлетев под фырканье Бадб.
- Только в младенца не превращай, - почему-то нетрезво проговорил Роб, осознавая, что она несет его на руках, - я устал взрослеть.
- Младенцем, - вздохнула Бадб, опуская его на прохладную кровать, - можно оставить навсегда, так что взрослеть не придётся.
- Всегда знал, что ты хочешь от меня детей...
Довольное ворчание проглотила горячая тьма.

За окном шумел монорельс. Идиот, построивший офис "Boidh Renaissance Company" в центре Манхеттена заслуживал смертной казни, но вместо этого сидел в удобном кожаном кресле, попивая коньяк. Странно, что за это время не спился ещё! Роб задумчиво побултыхал желто-кровавую жидкость в пузатом бокале, с неудовольствием прислушиваясь к шуму. Во время оно за окнами шумели лишь море, лес, или толпа, желающая поднять на вилы. Теперь вместо леса были каменные джунгли, море стало свинцовым и грязным, а толпу показывали по телевизору. Он прищелкнул пальцами, лениво наблюдая, как серая платина экрана медленно загорается для того, чтобы исторгнуть на свет божий грудастую девицу в строгом пиджаке. Время шло, но сиськи оставались вечными. Почти, как сам Роб.
- ... процессор восьмого поколения на основе мозга лесавок, - строго просветила его барышня, - заставит вас улыбаться. Умная производительность, графика нового поколения и ведущие в отрасли возможности подключения...
Щелчок - и экран погас. Большая семья хотела есть, жить в хороших домах, ездить на дорогих машинах и летать на своих самолетах. По чести сказать, Роб уже не отличал, где раймонов отпрыск, а где - вихрев, к примеру. Попереженились, народили детей, и, кажется, унаследовали привычку не удивляться, что стареющий магистр, каким он себя так и не отвык считать, всегда рядом. Вот для этих-то молодых, жадных до жизни, и была эта компания, занимающаяся, если верить бумагам, производством программного обеспечения, электронных устройств и их компонентов. Не то, чтобы Роб разбирался в этом, но хватка михаилита - помогала.
Девица с экрана исчезла, зато появились две миловидные японочки, играющие в теннис. Короткие белые юбчонки взметывались при каждом прыжке, девчонки задорно вскрикивали, но глядел Роб не на них - на Бадб. Статуя, стоящая у пьедестала для победителей была, на его вкус, излишне пафосна. Неистовая замерла в задумчиво-вдохновенной позе, будто стихи складывала. Но людям - нравилось, а Роб за херову кучу лет научился не спорить с паствой.
- Что я, по-твоему, не могу стихи складывать? Тёмная, злобная баба, да, не то, что эти ваши одухотворённые принцессы?
Роб пожал плечами. Бадб - и в Африке оставалась Бадб. Впрочем, в Африке было еще мало святилищ - неохотно, ох, как неохотно принимали черножо... афроафриканцы рыжеволосую богиню и ее беловолосого консорта.
- Принцессы рядом с тобой - бабы, mo leannan.

Город обнял его горячими щупальцами лета, оглушил машинами и людьми. Роб проводил взглядом красотку, больше похожую на мавку - девушка явно переборщила с пластическими операциями и лицом сошла бы за рыбу. Пнул бездомного хухлика, бросившегося под ноги - городские михаилиты работали из рук вон плохо. Улыбнулся небу, несмело выглядывающему между крышами. И пошел вперёд, по широкому тротуару, проталкиваясь между прохожими. Такой же, как и они все, по летнему времени одетый лишь в футболку и джинсы, в таких же темных очках, в таких же дешевых кроссовках. Свободный этой толпой, этим летом, и до сих пор недоумевающий, чего боялся. Смерть - только начало, она не может ничего изменить, лишь примиряет.
- ... ибо Христос послал меня не крестить, а благовествовать, не в премудрости слова, чтобы не упразднить креста Христова!
Христиане... Роб хмыкнул, проходя мимо уличного проповедника. В мире, где отмечали фламбергов день - сестрица Морриган умудрилась довести Раймона до собственного убийства - Пасха стала лишь праздником. Люди верили в богов, люди знали их, но веры - хватало, а святых дней и вовсе стало с избытком. Новый Год, Рождество, Хеллоуин-Самайн, Йоль, Пасха, Белтейн, Рамадан, цветы для Кали... И Робу нравился этот пёстрый, яркий мир, в котором нашлось место даже ему.
Дома, в маленькой квартирке под крышей небоскреба, его ждали. Наемники, сказал бы Роб прежде. Пожалуй, это слово сгодилось и сейчас.
"Прорвусь", - была первая мысль.
"Не прорвался", - следующая, с привкусом собственной крови, когда связанного запихивали в машину, надев на голову черный мешок. Утешало лишь, что пару-тройку этих бойцов Роб, всё же, отправил к Бадб.
В машине было жарко, пахло лимоном и табаком, укачивало. Похитители молчали - молчал и он. В том, что скоро всё объяснят и покажут, сомневаться не приходилось. Лишь казалось странным, что повозка едет без лошади, но это не удивляет. Будто Роб знал, что такое машина, не зная. Здравствуй, сестрица Фи, вот так ты и живешь, наверное?
По виску скатилась капля пота, будто в машине стало жарче, и отчаянно захотелось пить. За гранью сознания, гранью добра и зла, сна и яви, он услышал собственный голос, понимая, что - молчит.
- Апельсин? Холодный?
- Бутылки. Холодные, из некромантской лаборатории. Вот когда люди научатся не трогать такое немытыми руками... А апельсиновый сок будет раздражать горло. Погоди, найду что-нибудь помягче и не слишком холодное.
Стукнувшись головой о потолок машины в очередной раз, Роб невольно согласился с тем, что мягкое - нужно. Но лучше - холодное, потому что жарко было уже нестерпимо, будто солнце вознамерилось сделать из него консервы прямо вот в этой банке с мотором. "Бойд в собственном соку", два по цене одного...
А потом потянуло ветерком, Роба вытолкнули на дорогу и сорвали мешок. Он стоял на ржавом мосту, каких много осталось в окрестностях Манхеттена, приветствуемый липами и одуванчиками, слыша жалобы грязного ручейка, что когда-то был рекой - и не узнавал ничего. Ни лиц похитителей, ни знакомого местечка, ни несчастного ручья. Понимал лишь, что нужно падать вниз, к воде, сбивать наручники, сдерживающие силы - и продавать жизнь дорого.
Кажется, также думали конкуренты. Сима Лист, русский еврей, спал и видел, как бы ему урвать контрольный пакет... Роб тряхнул головой, ухмыляясь бредовому сочетанию слов "контрольный пакет" - и шагнул с моста, опережая толчок в спину, который был неизбежным итогом таких вот переговоров.

Кружево рукавов стекало по кистям, скрывая шрамы, каких почти не бывало на руках здешних воителей. Роб презрительно скривил губы. Воители!.. Надушенные, завитые, в узких камзолах и таких узких штанишках, что многие из этих щеглов боялись поклониться, не то, что присесть. Галантный век, мать его. Дерутся дрянным шпажонками, воюют стенка на стенку и именуют себя рыцарями.
Его собственный, Роба, камзол был неприлично свободен, штаны широки ровно настолько, чтобы удобно было сидеть в седле, а вот придворная шпага и в самом деле оказалась поганой. Вычурная рукоять едва умещалась в ладони, и вызови кто на дуэль, Робу было бы проще прирезать смельчака ножом из сапога. А поводов для дуэлей хватало. Богиня Бадб хоть и среди людей, но всё ж недосягаема. А вот ее тёзка, рыжеволосая миледи - здесь. Кружится в полонезе с Людовиком. Кажется, уже с пятнадцатым? Впрочем, ревности не стало - изжила себя. Столетия вместе с неистовой попросту стёрли её из души. Короли приходили и уходили, а жёнушка всё равно оставалась с ним, так зачем же портить ей удовольствие от чёрт знает какого по счёту бала, если в зелёном шатре под небом Туата они будут вместе?
- Не думала, что когда это скажу, но в нормальной крыше над головой тоже есть свои плюсы. Хотя и болеют небось с изнеженности всяческой. Вот в наше время никаких этих потливых лихорадок - название-то какое! - и в помине!..
Пожалуй, стоило оказать ответную любезность королю и потанцевать с этой Помпадур. В конце концов, женщина, способная править Францией из-за спины своего любовника, заслуживала если не восхищения, то уважения.
Фаворитка короля недавно вышла из купальни, вода ручейками стекала со светлых волос по шее и груди под платье, оставляла темные дорожки на дорогом лиловом шелке. Сколько знал Роб, Жанна-Антуанетта де Пуассон, мадам де Помпадур, всегда приходила на бал так. Всегда, когда король останавливался в своем охотничьем замке. Она положила руку на запястье, и Роб подивился тому, как эта невысокая, пухленькая женщина умеет очаровывать лишь взглядом. Королева, Мария Лещинская, пахла унынием и одиночеством. Фаворитка - мускусом и сладким вином. Но речи, речи её были скучны.
- Как печально не видеть Сены, - говорила владычица королевского сердца, - летом она так прекрасна.
"Зловонна", - дополнял её мыслями Роб, тоскливо поглядывая на окна, за которыми совсем уже стемнело.
- Кто у нас отвечает за сбор налогов в Эперноне?..
- Ах, моя дорогая, мне давеча снился чудный сон,будто убегаю я по апельсиновому саду от... короля!
- Хи-хи!
"Хи-хи".
По апельсиновому саду не отказался бы побегать и Роб, пусть и не от короля, но срывая сочные, оранжевые плоды, вонзая зубы в их мякоть, высасывая сок!..
Об апельсинах он думал даже в Салоне Войны - особой королевской комнате, середину которой занимал стол. Замки, крепости, армии солдатиков, кавалерийские полки, крошечные пушки и осадные машины уставляли столешницу. Король хотел воевать во Фландрии, и не желал слушать доброго совета о том, что эдак ему придется действовать на двух фронтах одновременно. Король не понимал, что не позаботился о защите флангов и не подумал об ослаблении путей снабжения. Король хотел воевать, но больше его занимало новое озеро в Версале. И Роб, отчаянно тоскующий по боевым кличам, возвращался в бальный зал, всё ещё думая об апельсине.
Скука - наказание бессмертия. Скука бала - наказание придворного, который некогда был генералом, а теперь с трудом справлялся с обязанностями божественного консорта.
И апельсины, конечно же.
Роб вздохнул, с раздражением одергивая узкие рукава зеленого камзола, и оглядел зал. Надушенный хлыщ в туфлях на высоком каблуке вился подле неистовой слишком уж неприлично, а дуэль хоть сколько-то да повеселила бы.
- Боевые хлыщи на высоких каблуках. Вот ведь придумает же. Главное - выбирай полем боя пляж или болото.

Шевалье был хорош. Шпага так и порхала в его руках, норовя вонзиться то в руку, то в ногу, то в шею. Но увы, он не был михаилитом, вся жизнь которого на острие клинка. Роб - всё ещё оставался таковым, к тому же изрядно отстал от новомодных ухваток, а потому оказался противником неудобным.
- Touche, шевалье.
Острие застыло против горла хлыща, затем медленно начало опускаться, рассыпаться апельсиновыми дольками, истекающими ароматным, прохладным соком, закружилось белыми лепестками. Роб хмыкнул, глядя, как шпага оборачивается веточкой, тонким мостиком, на которым одиноким листом стояла Бадб - и ступил на тёплую кору.

21 марта 1535 г. Лутон.

Роб перевернулся на бок, натягивая тяжелое одеяло до самой макушки и пытаясь удержать сон. Снилось что-то, что... Нет, не вспомнить, не поймать ниточку, которую поспешно сматывал Гипнос. Пришлось просыпаться и осознавать - он лежит все в той же лутонской таверне, сколько времени прошло - неизвестно, а есть хочется так, что проглотил бы и королевского слона. Но лучше - кашу с огромным кусом мяса.
Зеркало в который уже раз отразило исхудавшего, заросшего и совершенно голого упыря с заострившимися скулами, сонным взглядом и взъерошенными волосами. Если верить щетине - прошло не меньше недели. Если верить ощущениям - лишь ночь. Впрочем, спросить было некого - Бадб исчезла.
Вернулась она спустя пару минут, когда Роб задумчиво разглядывал обломок косы, размышляя, нужно ли бриться. Пушистых котиков женщины любили больше.
- Sgoinneil*, - радостно поприветствовал он жёнушку, алчно поглядывая на корзинку в её руках. - Счастлив тебя видеть, о приносящая корзины! Там есть апельсины?
- Если это попытка рифмовать, то над ней надо ещё поработать, - Бадб поставила ношу на стол, и из-под клетчатой ткани, прикрывавшей корзинку, пополз запах свежих мясных пирогов. Богиня же нахмурилась, оглядывая Роба, и кивнула одновременно одобрительно и нахмуренно. - Только ожил - и уже скачет. Апельсины я могу достать, но скажи сперва, что такое этот монорельс?..
- Я не скачу. Я степенно думаю, как и положено почтенному магистру в возрасте, - сообщил ей Роб, выхватывая один из пирогов и с наслаждением впиваясь в него, как тот упырь в горло девственницы. - Фыдумфица. Моно... фто?
Чтобы задать следующий вопрос, пришлось прожевать пирог, отхлебнуть бренди и собраться духом. Потому что, если лихорадило даже его, не болевшего почти никогда, то... Думать о судьбе, постигшей мальчиков и орден, было страшно.
- Голуби из резиденции были? Ранульф здоров? Раймон? Том? Джерри? Что в Портенкроссе? И... какое сегодня число?
- Твои дети здоровы, - просветила Бадб, поспешно добывая пирог и себе. - Голуби, конечно, были - лихорадка не та, что обычно, за что стоит сказать спасибо Брайнсу. Когда некромантия смешивается с природой, порой получается такое, что не распутать и мне, так что... прости, но Ёж умер - мирно, во сне. Мне жаль.
Роб рухнул на кровать, закрывая лицо руками. Ёж, Генри Стенхоуп, был стар, старше его самого. И он стоил тысяч таких, как Брайнс. Сотен тысяч. Никто не любил орденских мальчишек так, как Ёж. Никто, даже их родители. Генри знал и помнил каждого орденца, это его руки смазывали каждую отметину розги брата-экзекутора, это он утешал мальчишек, мягко журил за шалости, водил в бордель и ждал с тракта с терпением, достойным престарелого отца. Это Генри всегда находил слова поддержки и утешения, но и умел молчать - и в его тишине было тепло.
Ёж не заслуживал такой смерти, как не заслуживал поспешных похорон, которые почти наверняка устроил капитул, чтобы спасти от болезни остальных.
- Ты так и не пообещала остаться. А я так и не поблагодарил, что осталась.
Вышло сипло, точно Роб рыдал. Он и в самом деле рыдал, но - в душе. Бадб, разумеется, слышала и благодарность, и скорбь, но теперь получалось говорить и думать - честно и открыто. Как никогда прежде, будто болезнь если не примирила с предназначением, то хотя бы помогла сделать к этому шаг.
Кровать скрипнула и прогнулась, а к боку прижалось горячее бедро.
- А нужно обещать? Благодарить? Что до моно-чего-то, то я думаю, это должна быть какая-нибудь тварь. Подземная, длинная, очень-очень гадкая. И наверняка крайне территориальная и не стайная. В ваших бестиариях ничего такого нет?
- Анхег, - не задумываясь, ответил Роб. - Здоровенная такая зверюга, похожая на медведку. Роет ходы глубоко под землей, а когда охотится - вверх. А потом, почуяв добычу, выпрыгивает и хватает жвалами. Дробит, растворяет слюной. Братья ловят их на коров. Ну, и ходы обшаривают, как иначе? Монета-другая никогда лишней не бывает, а у этих тварей их полно - выплёвывают. А благодарить - нужно.
Иначе жена - не богиня - так и не узнает цену своей помощи, не получит тепла за неё, не поймёт, что нужна. Роб со вздохом поднялся, мимоходом, как ту подавальщицу, щипая Бадб. Время, выделенное для тваренаемников Армстронга, было безнадежно упущено и теперь следовало поспешать. Не торопясь, разумеется. И это если откинуть мысль о том, что Уилл Соммерс в сговоре с ренегатом, а потому ехать приходится в западню. Да еще и жену с собой тащить. К тому же, в этот раз рядом не было никого из орденцев, чтобы прикрыть задницу вместе со спиной, и нужно было думать головой, а не тем, чем привык.
- Ты не возражаешь, если мы навестим мадам Джеки, mo leannan? С врагами лучше дружить, и может статься, что и там была лихорадка.
Договаривать Роб не стал. Очевидно ведь, что и любезный визит, и помощь, и мародерство в опустевшем борделе в поисках пузырьков с кровью сыновей - равно полезны.
- Слишком эта твоя Джеки сообразительная на мой непритязательный вкус, - пробурчала Бадб, помахав пирогом в воздухе. - Но не возражаю. Иногда просто обязательно нужно познакомиться лично. Или не познакомиться.
Вздернув бровь, Роб снова уставился в зеркало, утешая себя, что щетина - это почти модная нынче борода. Правда, михаилиту, в лицо которого плевали ядом твари и не только, гоняться за модой было не с руки.
- Она не моя, к сожалению, - покачал головой он, принимаясь бриться. - Пока. Я не знаю, что предложить ей, чем заманить, как изменить status quo, но это тоже - временно. А что слишком сообразительна... ну так и тебе можно сменить ипостась ради этого визита. Полетать под облаками, покаркать... Что там еще вороны делают? Иначе говоря, не стоит тебе знакомиться лично, а затекшие от крыльев плечи я разомну. Потом.
- Ещё они гадят, - уведомила богиня. - Много. Но домик пока ещё нужен, увы. Относительно целым и над землёй.
Бадб, одетая лишь в мягкую ветошку, какую оборачивали вокруг ножек младенцев, чтоб не мочили свивальники, представилась так ярко, что Роб фыркнул, а затем рассмеялся - вопреки скорби и рискуя порезаться обломком косы. Пусть жена у него и была Войной, но уж точно - не дурой. Да и скучать с ней не приходилось.

---------
*Привет, здорОво (гэльск)

22 марта 1535 г. Лилли, Лутон, Бердфордшир.

Весна не пришла в Англию - рухнула, заливая луга, леса и тракты солнечными лучами, цветом яблонь, лютиками и ромашками. Она грела кольчугу под охотничьей курткой, побуждая снять осточертевший доспех и остаться лишь в зеленой тунике. Но Бадб, кажется, за такое убила б. Роб вздохнул потерянному дню, который пришлось провести в лутонской таверне: жёнушка отыскала в характере ржавую пилу и нудила до тех пор, пока не заставила признать, что после болезни - слабость, а потому в Лилли прямо сейчас ехать не стоит. Слабости, разумеется, не было, но спорить с женщиной, способной усыпить еще на неделю?.. Увольте.
Впрочем, за это время Роб успел передумать столько мыслей, что становилось страшно за голову. Вдруг лопнет? Додумывал он их и сейчас, подгоняя Феникса, и даже и не думая скрываться. Физиономию Тракта в Англии-матушке знали слишком хорошо, чтобы надеяться, что можно спрятаться за косынкой на голове и небритостью. Лицо-то изменишь, а как поступить с манерой говорить? Ходить? Улыбаться?
К тому же, вопросов было так много, что о смене внешности Роб даже не мыслил.
Что делать, если Джеки стала химерой, наподобие тех, какие в превеликом множестве появились после этой болезни? Добивать? Просить неистовую исцелить? Нужна ли ему исцеленная культистка, которая слишком быстро забудет благодарность, если вообще её испытает? Стоит ли принимать её благодарность или же лучше гордо уйти в закат, как положено героическому идиоту?
От раздумий этих голова гудела, будто в ней поселился рой маленьких и очень злых пчел, а потому появившемуся на дороге королевскому гонцу Роб обрадовался, как родному.
Парнишка приветливой физиономией похвастаться не мог. Напротив, казался мрачным, испуганным и гнал свою каурую лошадку так быстро, что не обзаведись Роб привычкой вглядываться в лица, нипочем не углядел бы этого. Поколебавшись долгие несколько мгновений, он всё же протянул руку навстречу гонцовой лошади, призывая её остановиться, передавая ей своё умиротворение, безмятежность. Зверятнику вообще вредило волнение. Животные понимали чувства не хуже Эммы, тревожились вслед за заклинателем, и выходила из этого лишь суета.
- Спокойствие, только спокойствие, - перчатку пришлось сдирать спешно, демонстрируя схватившемуся за рукоять меча гонцу и простой михаилитский, и магистерский перстень, - Циркон, рыцарь, магистр и михаилит. Что стряслось, сын мой?
- Михаилит? Сэр Циркон? - юноша скользнул взглядом по его волосам, наклонился в седле, обозначая поклон, и тут же крутнулся на резкий оклик сойки за спиной, напрягся, словно снова готовясь пустить коня в галоп. Правда, уже через миг пристыженно улыбнулся Робу. - Простите, господин. Я - Сэм Уиллоу, на королевской службе, из Лилли... нет. Проезжал через Лилли, по дороге в Лондон, и оно - мёртвое и не мёртвое. Еле выдрался, чтобы эти ублюдки не отъебали - повезло, что неловкие они какие-то. Но... до сих пор жутко, и даже признаться не стыдно. Мертвяки - они как... мертвяки.
Роб зевнул, скрывая за зевком тяжелый вздох. Мертвяковые мертвяки радовали мало, равно, как и мёртво-немёртвое Лилли. Но ведь всё равно ехал туда, а если придется свидаться с Джеки-nosferatu, то такова судьба. Подивившись собственному фатализму, он воззрился на гонца.
- Укусили?
Гонец мотнул головой.
- Нет. Ну то есть, я думаю, что нет. Наверное, почувствовал бы, зубами-то.
- Это хорошо, - одобрил такое поведение умертвий Роб. Некусачих гулей он любил, - а то пришлось бы... Хм... Опиши-ка мне этих немертвых мертвяков поточнее.
- А будто у меня время было разглядывать, на галопе-то - только шею себе свернёшь, пока оглядываешься, - рассудительно возразил юноша, но щёки его вспыхнули. - Разве вот... Сначала-то, конечно, поглядел, недолго. Краем глаза. Потому что, сэр Циркон, когда красивая женщина к вам идёт, да ещё без ничего, как вот есть, во всех, значит, достоинствах... грязноватая только, но кто без недостатков? И груди наливные, понимаете, вверх-вниз, вверх-вниз...
- Есть одно проверенное средство, сын мой, от греха прелюбодеяния. Жена называется.
Роб недовольно дёрнул плечами, возводя очи к небу, где кружило его собственное спасение от смертного греха, в который раз уже сетуя, что никто - абсолютно! - не говорит по существу.
- А потом что увидел этим самым краем?
- Так это и была жена, булочникова. Тут уж поди пойми, от греха средство или вот для... - пробурчал юнец, вспыхнув ещё сильнее. - А потом я увидел, как сбоку подкрадываются ещё двое. Мужчины, в грязи и крови... и умело так подбираются, тенями, словно порубежники! И лица... - румянец спал, сменившись мертвенной белизной, и Сэм непритворно вздрогнул. - Пустота - и голод.
- Жена своя должна быть, чтоб от греха спасать-то, - хмыкнул Роб, разочаровываясь в мертвяках. Порубежники-тени, да еще и не особо живые, добычей представлялись неудобной. - Уверен, что не покусали? Эвон, бледный какой...
Гонец кивнул, а Роб надолго задумался, удерживая лошадь юноши за поводья. По всему выходило, что в Лилли ехать не надо было. Феникс не умел карабкаться по деревьям, стенам и крышам, хоть всяческих гулей топтать у него получалось хорошо. Жеребца стоило оставить неподалёку, чужака умный орденский конь к себе не подпустил бы. А его хозяину предстояло заняться привычной работой, только вот в этот раз Роб собирался спасать культистку.
"Дожился..."
- И много ли их там, сын мой?
- Видел четверых, но кто знает, сколько ещё по дворам да хатам сидят? - Сэм оглянулся снова и решительно закончил: - Считать не хотелось.
- Надо бы взглянуть на жену булочника, - задумчиво кивнув, Роб покосился на лошадку юнца в надежде увидеть на ней следы умертвий, но ничего не нашел. То ли лошадь бегала быстро, то ли твари были глупы и медлительны, то ли его беззастенчиво заманивали в городишко. - На все её достоинства вкупе с недостатками. Окажи любезность, мистер Уиллоу, загляни по пути в резиденцию. Скажи, что Тракт кланяться велел, сам жив и путь держит в Лилли.
- Сочту за честь, сэр Циркон, - Юноша поклонился в седле. Лицо его отражало целую гамму чувств, от сочувствия и восхищения до того странного выражения, приберегаемого обычно для людей, склонных к самоубийственным поступкам. Последнее отчего-то преобладало. - Только это, и больше ничего?
Недоуменно глянув на него, Роб мотнул головой. Ничего иного в резиденцию передавать он не собирался, просить засвидетельствовать почтение королю было невежливо, а Уилл Соммерс и без того догадывался, где может оказаться его личный магистр.
- Что же еще? Ах, да! - Он воздел руку в благословляющем жесте, мысленно морщась от излишней величественности. - Благослови тебя Господь, сын мой! Езжай и не греши более.

Деревенька пахла Фэйрли.
Аромат этой смерти Роб не спутал бы теперь ни с чем, хоть к ней и примешивался тонкий шлейф тлена. Нильский некромаг поработал на славу, оставляя умертвий умных, хитрых и настолько похожих на людей, что язык не поворачивался назвать их гулями. Здешние мертвяки носили одежду, убирали куски человеческих тел, чтобы заранее не испугать новую жратву и даже заманивали стонами симпатичной молодой девахи в сером платье, что делала вид, будто ей плохо. Очень плохо. Услышав такое, Роб сказал бы, что она рожает, если бы не учуял запахи мрачной пустой тьмы раньше, чем осознал их.
Наверное, со стороны он был похож на гаргулью - светло-серый, сидящий на коньке крыше на корточках, опираясь руками на край, задумчивый и отощавший. Да еще и не пахнущий ничем - перед вылазкой Роб долго полоскался в холодном лесном ручье, роняя шапки пены от мыльного корня. Впрочем, гулям любоваться на него было некогда. На дальнем краю парочка с аппетитом пожирала торговца и его молоденькую спутницу, и самца ничуть не смущали полученные раны. Другой гуль тащил в тень трактира тушу коровы - и делал это так медленно, что поневоле хотелось помочь. Радовало лишь нетронутое кладбище, но там могли лежать умертвия обычные, дожидаясь, когда неосторожный путник пройдет по нему. Это было почти хорошо - гравейры удивительно равнодушно относились к тому, что им предлагают жрать, и с равным удовольствием могли схарчить и египетские творения, и своих собратьев, и аппетитную девственницу.
- Это вам не хер о щит чесать, - чуть слышно пробурчал Роб себе под нос, не изменяя привычке говорить с самим собой, прежде чем прошмыгнуть на следующую крышу, направляясь к борделю Джеки, откуда едва уловимо даже для лекаря тянуло живым.

Дом с веселыми девочками выглядел обычно и даже щеголял целыми стенами. Вот только окна оказались наглухо закрыты, а по двору кто-то небрежно раскидал ягоды рябины, не заботясь, чтобы нежить не прошла сквозь зазоры в контуре. Раздумывал Роб недолго, узрев воробьёв, истошно орущих в терновнике. К счастью, птицы были живыми, не слишком умными, как и полагалось птицами, но зато зачаровывались легко и просто, охотно перепархивая на руку. И теперь, поглаживая поблёскивающего глазками воробья, Роб задумчиво косился на каминную трубу. Воробьи, вылетающие из камина, были слишком подозрительны на его вкус. И те, что сидели внутри, почти наверняка глядели на них схоже. А что в гостиной кто-то был - он не сомневался. Ощущался этот кто-то странно, будто его размазали по всей комнате, да и оставили умирать. Но птицы из камина, пожалуй, выглядели не так, как магистры оттуда же, вдобавок ко всему лезть в дом, откуда можно и не выйти, Роб не хотел отчаянно. Он был согласен зачистить всю эту деревню, сжечь её - но не входить в проклятый всеми богами бордель.
Воробей камнем рухнул в трубу, зло пища вылетел в комнату - и у Роба закружилась голова. Птица зависла под потолком, показывая сквозь муть прерывающейся связи истерзанную Джеки и её девочек, замеревших в страшном подобии лучезарной дельты - солярной схемы, воплощавшей в себе Всевидящее Око. Девочки были мертвы и освежеваны, а вот Джеки - еще шевелилась, хоть и осталась без рук, без кишечника и без лица. В пустом животе её лежали атам и свёрнутая бумажка.
"Если я её вытащу, сможешь излечить, mo leannan?"
"Возможно. Не уверена. Не знаю, - даже в бестелесном шепоте внутри сознания отчётливо звучала неуверенyость. Не звуками, но сутью, смыслами. - Она более чем в одном теле, и в своём теле - не одна. И пути перекручены через два чуждых мне мира и три загиба".
Вот именно в три загиба и хотелось материться Робу. Но он молчал, напряженно вглядываясь глазами воробья в схему.
Пирамида, развернутая в плоскость, где девочки и Джеки определяли грани и основание? Атамы и веревки - из кожи же барышень? - проводники, посредством которых соединялись две фазы схемы, направляющих энергию... Куда?
"Смилуйся, о пророчица. Я всего лишь магистр, и в три загиба разве что по матушке приласкать могу. Что значит - более чем и не одна? И всё прочее про перекрученные пути?"
"У неё внутри чужая кровь, проклятая причём, - сухо отозвалась жёнушка. - А сама Джеки по проводникам частично ушла в своих девок, растворилась в неживом, смешалась, потому что и смерть, и жизнь идут по этим ремням в обе стороны".
- Так бы сразу и говорила, - недовольно пробурчал Роб, протягивая руку к одному из воронов, что в превеликом множестве слетелись на дармовое угощение к гулям.
Ворон - символ жизни и смерти, птица двух миров. Он связывает между собой подземный мир, землю и воду, небо и солнце, проводит лето в зиму, да еще и символом обмана является. Красивый, иссиня-черный символ, приятно оттягивающий руку своей тяжестью и чем-то похожий на грёбаную курицу Немайн. Даже жаль было, что судьба у него незавидная - стать элементом схемы. Но сначала был нужен доброволец, способный заменить Джеки.

Выбор Роба пал на ту деваху в сером, что изображала из себя приманку. Новенькая, никем еще не покусанная, она должна была обладать необходимой для ритуалов выносливостью. Скользнув с крыши, на которой оставил ворона, Роб неспешно направился к ней, ожидая нападения её сотоварищей. Тех оказалось двое - обнаженная прелестница, уже тронутая пятнами разложения, и мужичок, попытавшийся прокусить кольчугу. Через пару минут, когда гули упокоились на земле, прихрамывающий Роб, на чём свет кляня грёбаных мертвяков, боролся с будущей жертвой лучезарной дельты. Гулица, сильная, что ломовая лошадь, сначала не хотела связываться и отчаянно кусалась даже сквозь окольчуженную перчатку, запихиваемую в рот, потом не хотела волочиться по земле сквозь круг из рябины, а то, как ей не нравилось подниматься на крышу, заслуживало отдельной истории, которую Роб надеялся рассказать внукам.
Но деваха всё же была спущена в трубу, Роб, усадив ворона на плечо, спустился за ней, прихлопнув по пути навозного жука, вздумавшего кусаться. Вблизи Джеки выглядела так неприглядно, что пришлось потянуть из сапога коробочку с пилюлями, и засунуть за щеку сразу три. Эти жалкие останки, пытающиеся еще сопротивляться и жить, поддержать до помощи Бадб казалось непросто.
Ворон спорхнул с плеча, усаживаясь на атам в животе культистки.

Я - Тот, господин таинств, хранитель летописей, могущественный владыка, в преддверии ухода в Залы Аменти, дабы указать путь для тех, кто придёт после...
Я обучу тебя пути к Аменти, подземному миру, где великий король восседает на троне могущества.
Низко склонилсь в почтении перед Владыками Жизни и Владыками Смерти, получив в подарок Ключ Жизни.
Свободен будешь от Залов Аменти, не привязан смертью к кругу жизни.
И отправишься к звёздам, и блуждать будешь до той поры, пока пространство и время не исчезнут.
И испив до дна из чаши мудрости, заглянешь в сердца людей, и найдёшь там таинства более величественные, и возрадуешься.
Ибо лишь в Поиске Истины успокоится Душа твоя, и пламя внутри утолится...
- Тот еще, - проворчал Роб, грустно глядя на город, простирающий под ногами. Внизу, у подножия скалы, на которой он стоял, раскинулись улицы, длинные и узкие, изрытые ямами, в которых пресмыкались отвратительные гады. И казалось, будто они душат, раздирают на клочки, жгут - и нечего надеяться на помощь, ведь все вокруг покрывает мрак, и вместе с тем ясно выступает улица, воняющая тленом, по которой Роб идет.
Дворцы,объятые огнем, жители в цепях, торговцы в лавках, священники и придворные в праздничных залах - все они кричали от боли, поднося к воспаленным губам чаши с огнем. Кричали и слуги, стоящие на коленях в кипящих клоаках, и владки, кидающие им золото, что лилось раскаленной лавой.
Роб видел бесконечные поля, возделываемые голодными крестьянами; на этих бесплодных полях ничего не вырастало, и крестьяне пожирали друг друга; но столь же многочисленные, как и прежде, столь же голодные и худые, они расходились в пространство, напрасно пытаясь отыскать более счастливые места, и тотчас же заменялись другими, такими же голодными и страждущими.
Видел горы, изрезанные пропастями, стонущие леса, колодцы без воды, источники, наполняемые слезами, реки крови, снежные вихри в ледяных пустынях, лодки, переполненные охваченными отчаянием людьми, несущиеся по безбрежному морю.
Чуял запах мертвечины, довлеющий над всем этим, осознавая, что мир - мёртв, а потому - жив. И это осознание связывало его нитью с Оком, готовым пробудиться в Джеки.

- Чтоб я еще раз, - злобное бурчание удавалось сегодня особо хорошо, - ради культистки, пусть даже такой, как вы, моя прелесть...
Убедить нити из кожи девочек, что ему необходимо войти в схему, чтоб поправить элементы, теперь стало совсем просто. Равно, как и аккуратно, едва дыша, пересадить ворона в гулицу, истошно воющую сквозь перчатку, но сразу же переставшую дергаться, как только попала в рисунок.

"Смотри: даю тебе отличные советы.
Почувствуй их своим сердцем.
Живи ими в своем сердце...
Действуя так,
ты преобразишься в истинного человека,
и любое будет тебя сторониться."

- Вот тебе заповеди, милая. Живи по ним, - напутствовал на прощание деваху Роб, возвращая ей записку и отвешивая поклон, прежде чем исчезнуть в дымоходе вместе с Джеки, тянущей из него силы с жадностью голодного упыря.
На крыше пришлось пожертвовать еще и своей кровью, благо от пилюль в теле поселилась лихорадочная бодрость. На счастье, перо хранилось в тонкой серебряной трубочке, вполне пригодной на то, чтобы из своих вен переливать жизнь в вены чёртовой культистки.
"Чёртовой культистки..."
Роб хихикнул, но тут же осекся, осознавая это веселье напускным.
- Жёнушка, поможешь?
"И бросить такого ценного коня, который останется в лесу совсем один?"
- Кроме того, - заметила богиня, оказавшись за плечом, - Я так и не понимаю, зачем тебе это. Договор ничего такого не требует, на благодарность рассчитывавать нелепо, на побратимство - о, силы, побратимство! - тем более. И её придётся превратить в мужчину.
Нахмурившись, жёнушка покосилась в сторону, и натекшая из пор в коже Джеки лужа тёмной крови, незаметно подобравшуюся к самым сапогам Роба, вспыхнула зеленоватым огнём.
- Считай блажью, - жалобно пожал плечами Роб, чувствуя, что слабеет и не желая вдаваться в тонкости политики. Врагов стоило держать ближе, нежели друзей. Умные враги были полезны тем паче, что им хватало разума осознать - без противника они никто. К тому же, не рассчитывая на благодарность, здраво оценивая невозможность побратимства и отнюдь не являясь добряком, он надеялся, что Джеки этот жест оценит. Обязана оценить, иначе этой новой жизни у неё не будет. - Репутация - штука сложная, душа моя, особенно - для нас, к тому же без Джеки искать кровь сыновей я буду до морковкиных заговин. Ну, и не буду лукавить... Она мне нравится. Не как женщина, но как противник. По чести сказать, предпочту на той стороне весов видеть её, а не Армстронга. Увы, твой муж иногда очень... рыцарь.
- Рыцарь завалил дракона... - непонятно проворчала Бадб и, небрежно мазнув Роба по щеке губами, в шорохе юбок опустилась рядом с Джеки, положила руки ей на плечи. Кровь, пытавшаяся коснуться пальцев, корчилась и дымилась, испарялась с шипением, но попыток не прекращала. - И что было - будет снова, хотя будет ли? Я могу провести обратно, но - только тело. И тогда...
- Едет рыцарь в путь-дорогу
Рог добыть единорога,
А жена ему в разлуке
Без труда нашла две штуки, - с чувством продекламировал в ответ Роб, закрывая глаза - от этого поцелуя закружилась голова, зашумело в ушах от сил. Потому и не видел, как из полуразложившегося тела Джеки снова стала женщиной, милой - без ужасающей раскраски лица. Возможно, её через пару минут придётся добить - если вернулась лишь оболочка. Возможно, от неё придётся драпать - если Джеки не преисполнится признательности. Роб об этом думать не хотел, лишь отдёрнул Неистовую подальше от культистки.
- Во избежание, - туманно даже для самого себя пояснил он, наклоняясь к хозяйке борделя. - Моя прелесть, просыпайтесь.
- Чёртов ирландец, - еле слышно, не открывая глаз, пробормотала прелесть. - Встречу - убью. Куда делся мой атам?
- Достался ворону и милой гульской... гулечьей? не-мёртвой девице, - сокрушенно вздохнул Роб, пожимая плечами, - а если вы откроете глаза, то увидите, что перед вами богинев шотландец. Не говорите, что не узнали меня, не поверю. Я - незабываем.
Если в чем Роб и был уверен, так в том, что от скромности не умрет. Никогда. Судя по фырканью Бадб за спиной, она считала так же.
- Хью Мадженнис из МакМахонов он назвался, - Джеки всё так же жмурилась, но голос звучал уже увереннее. Злее. И ощутимо голоднее. - Ловкач, мать его. И красавчик такой - если бы не шрам. Атам жаль. Девочек тоже. И почему я чувствую в себе шотландскую наглость и... кажется, тягу к бабам? Желание обнять, приголубить, впиться в шею... хм. Это, наверное, не оттуда же. Или?..
- Понимаете ли, моя прелесть, - хмыкнул Роб, не обращая никакого внимания на её последние слова, - вы зачем-то умирали. Да еще и в схеме, которую иначе, чем вариацией всевидящего ока, я назвать не могу. Пришлось поделиться с вами кровью. А впиться в шею - это не моё, уверяю вас. Красавчик, говорите? Так вы мне не верны?
МакМахоны были знатным родом. Очень знатным. Принятым при дворе, верным не Ирландии, но Тюдорам. Это имя следовало запомнить: почему-то Роба не покидало ощущение, что свидание с некромагом - не последнее.
- Это ведь бордель, - пояснила Джеки, потянулась и только сейчас открыла глаза, уставившись в нежно голубеющее небо с нарядными пушистыми облачками. - К тому же, дорогой мой магистр Циркон, вы уже в коллекции, и девушке не остаётся ничего иного, как жить дальше.
- Поправьте меня, мадам, но сдаётся мне, что очи у вас были карими.
Роб опустился на корточки рядом с ней, вглядываясь в лицо этой женщины, которая щеголяла теперь серо-стальными глазами. Такими, какие порой бывали у него самого.
- Были? - спокойно спросила ведьма, разглядывая ладонь. - Странно. Но, может, вы и правы. Когда-нибудь я об этом подумаю, если только не сочту, что серый идёт мне больше. Значит, стоит поблагодарить и вас, и эту милую леди, так и не зашедшую в гости в прошлый раз, хотя мы так ждали? Но больше здесь ждать некому, так что - благодарю, от всей души. Шанс стоит дорого, почти как туз пик в рукаве.
- Благодарность, увы, не звенит. И даже не булькает. И на кровь неких мальчиков она тоже не похожа, моя прелесть, - вздохнул Роб, выпрямляясь во весь рост и с тоской глядя на деревню, которую предстояло зачищать. - Но дьявол с вами, дорогая. Поднимайтесь на ноги и сделайте уже что-нибудь с творением этого вашего Мадженниса. Боюсь, гуледевочка рискует превратиться в нечто, с чем не справимся всем Орденом. К слову, вам есть куда идти?

Бордель он хотел сжечь. Вместе с Лилли, телами тварей, которые оставит. Вместе с красивой, шахматной церквушкой, частью леска, куда могли уйти тупоголовые гули. Всё, что было нужно - имя, запахи, ощущения - Роб сохранил в памяти.
- Северная стена подвала, третий камень снизу в углу, пузырёк под литерой "А". Ковен Ковентри, связь через главу мясницкой гильдии - им досталась половина, на хранение. Нам не слишком доверяли после провала проекта Розали-два, знаете ли, - за спиной раздался резких стук, и Джеки, не обращая внимания на наготу, подошла к краю крыши, небрежно поигрывая острым обломком черепицы. - Глина не вполне мой инструмент, но сойдёт. Жаль только, от дома почти ничего не осталось. Проклятые насекомые...
- Отпустишь в подвал, госпожа моя и супруга?
Плащ, накинутый на ведьму, был десятый за последние месяцы, но обнаженная помолодевшая Джеки выглядела, как повод для коромысла. Поколебавшись мгновение, Роб со скупым вздохом всучил ведьме еще и узкий стилет, что утащил в кузне резиденции в пару к скин ду. Не атам, но и не черепица, всё же.
- Я бы лучше с вами, - Бадб нахмурилась, уставившись в черепицу. - Не нравится мне там.
- А-nis, - прошипел Роб, подтягивая её к себе, - bidh thu a ’dol chun an staile agus a’ feitheamh an sin. A ’toirt buaidh air ban-dia sònraichte nach eil an duine aice a’ earbsa anns na cultaran.*
В подвале не нравилось и ему, а послать вместо себя было некого. Бадб могла злиться, дуться, но здесь ей пришлось бы смириться - рисковать жёнушкой Роб не собирался.
- Что за Война, которую не пускают развлекаться?! - возмущённо пробурчала богиня, не отказываясь, впрочем, от объятий.
- Обычная человеческая Война, которой нет дела до культистов. В лесу тоже весело. Птички поют, лесавки тявкают, разбойники в кустах сидят.
В подвал не хотелось тем больше, чем горячее прижималась Бадб. С нескрываемым сожалением Роб отстранился, коснувшись рукой рыжей шевелюры.
- Уже не сидят, - ещё мрачнее заметила Бадб. - Скучно. А вдруг внизу не какие-то культисты, а целая армия?
Роб величаво приосанился, поворачиваясь к солнцу так, чтобы неистовая видела профиль.
- Приму командование, mo leannan, уговорила.

----------------
* Щас. Ты отправишься к жеребцу и будешь ждать там. Как и положено примерной богине, муж которой не доверяет культистам. (гэльск)

В подвал кого-то тащили, об этом кричали следы крови на стенах, запахи склепа и паутины, знакомые по полевым практикам на старых кладбищах. Но Роб не спешил, чувствуя себя агнцем на заклание. Там, за этими сырыми, набухшими стылой водой дверями стоял алтарь, вполне годный для принесения магистров в жертву.
Но вопреки опасениям, в комнатке, где держали Ранульфа, никого не было. Жертвенник оказался расколот, а камни от него - сметены в угол.
- Знаете, моя прелесть, Райн уже говорит "athair" - отец, - задумчиво сообщил Джеки Роб, глядя на трискель из детских тел, выложенный на полу. Четырехлетки, семилетки, старше Ранульфа, ровесники орденских мальчишек, они были мертвы, но - шевелились, подергиваясь кожей, тревожимые жуками, что жили в них. Страшное послание генералу вечных легионов от... приспешника других богов? Не менее древних, но чужих, нездешних, несущих не жизнь - смерть.
- Я вот всё думаю, - задумчиво проговорила Джеки, царапая пол импровизированным атамом. Черепица оставляла на камне красно-коричневые следы, а руки ведьмы двигались так же уверенно, как при жизни. Росчерк полукругом. Лёд. Щит. Лучи к стенам и углам двери. - А почему ты не выбрал Розали? Из-за сисек этой рыжей, что ли?
Роб досадливо закатил глаза, глядя на знаки на полу и всерьез задумываясь о том, чтобы тут же Джеки и прибить. Вопрос о Розали надоел ему уже до чёртиков.
- А почему должен был, дорогая? Я давно вышел из того возраста, когда играют в куклы.
- Правда? - оторвавшись от узора, Джеки ухмыльнулась ему снизу-вверх и поправила полу плаща, сползшего с гладкого белоснежного плеча. - А сейчас ты чем занимаешься с этим симпатичным болванчиком, милый?
- Вероятно, тем же, чем и ты с рогатыми погремушками, моя прелесть. Не называй мою жену так, поссоримся.
По комнатке потянуло ветерком, свежо запахло молодыми листочками, как это бывало перед грозой. Роб начинал злиться, и его злости отвечал воздух. Но объяснять в который раз, что Розали он предпочел бы помнить, но не вспоминать, не хотелось.
- Touché, - не смутилась ведьма. - Ссориться не станем - но как посестра скажу: вспомни мои слова, когда соберёшься выходить из следующего возраста. Если...
Ей не дал договорить звук, похожий на резкий выдох. Кожа на боку светловолосого мальчика разошлась, и тело опало, сложилось в себя, обтянув насекомых, словно горошины в стручке. Запах грозы смешался с резким гнилостным теплом, и из прореза на Роба уставилась бессмысленная жучиная морда, чёрная с белым крапом.
- Из этого возраста я выйду только умерев, кажется.
Джеки он бесцеремонно схватил за капюшон плаща, пряча за себя: проклятая, неизживаемая привычка, за которую и нарекли Цирконом.

Магия Робу всегда напоминала геометрию. Особенно, когда доводилось колдовать в подвале, пустом, пыльном, полном горячего влажного воздуха.
Услышать, как стены из серого песчаника приглушенно отражают твой присвист.
Понять, как этот звук ложится на воздух, заставляя его колебаться.
Ощутить эти незримые волны, погладить ладонью, подтолкнуть ласковым тычком и малой - дьявольски огромной! - толикой Силы, заставляя разбегаться кругами, будто от камня, упавшего в воду.
Влить еще чуть во вновь отраженное от стен, болезненно морщась, когда свист, превратившийся в вой, ввинтился в уши.
И поспешно, некрасиво встряхивая рукой с брачным браслетом, выпустить на волю ветерок - подарок Бадб, чтобы развернуть из него щит.
Не помогло. Во-первых, жуки оказались так прочны, что Роб херанул в эти колебания треть себя. Во-вторых, именно в тот момент, когда он подхватывал жалкие остатки сил, отнимая их у воздуха и утихомиривая стихию, твари начали взрываться вместе с детьми. Щит исчез, а в подвале запахло, как на скотобойне, которую только что кто-то выблевал.
- Дама идёт первой, - отряхивать жучиное дерьмо и останки ребятишек с себя было мерзко. С Джеки - интересно, но чревато коромыслом, - северная стена подвала, моя прелесть, третий камень снизу в углу, пузырёк под литерой "А".
Ведьма, уже начавшая было рисовать вокруг себя пентаграмму прямо в жучиной массе, тяжело вздохнула.
- И умыться не дадут. Ладно, ладно.
Прошлёпав, как была босиком, к стене, она быстро ощупала камни, стукнула, придавила - и ничем не примечательный серый прямоугольник остался в неё в руках, как крышечка шкатулки. Через миг в пальцах блеснул пузырёк тёмного толстого стекла.
- Нашу сеть этот ублюдок перемкнул, нашёл ключики по закону подобия, но это - осталось. И нитки на месте, и руны.
- Я подарю вам голову этого засранца, моя прелесть. Дайте время. Кстати, почему - "А"?
Роб откупорил пузырек, пробуя на вкус каплю крови. Кровь пахла летом мира за вуалью, небрежной ленью, самоуверенностью и холодным ветром, врожденным пониманием того, как работает магия и расчётом. Сплетались в этой крови воздух и огонь, рисуя облик рослого, сильного юноши, каким когда-нибудь станет Ранульф. Вздохнув, Роб испил эту чашу до дна, пряча опустевшую склянку в кошеле. И попытался заглянуть через плечо Джеки, закрывавшей нишу.
- По категории, - ведьма наклонилась ближе к дыре, закрывая собой проём, и с усилием вдавила камень на место. Внутри что-то щёлкнуло. - Высшей. Как часть незабываемого, можете гордиться - вместо проявлений ненужного любопытства.
- Я не часть. Я - воплощение. Гордость рыцарства и этих... уберменшей, как называют их немцы. А что до любопытства... Моя дорогая, но ведь и вы, будучи у меня в гостях, не преминули бы заглянуть в стол?
Капюшон кольчуги оттягивал голову, колечки будто нарочно путались в волосах, а шарф - царапал подбородок. Или Роб попросту устал настолько, что начал прислушиваться к себе. К тому же, в нем прочно угнездилось странное предчувствие, что за эту грязь на одежде будет выволочка от неистовой.
- В присутствии хозяина? Никогда! - Джеки взглянула на него почти возмущённо и поднялась, закутываясь в плащ. - Иначе могут помешать, сир уберменш. Потому что если там хранится что-то важное - нечего его видеть гостям. А если не хранится - то нечего тем более, даже если это всего лишь стол. Потому что будет стыдно, если гости ничего не найдут.
- Верите ли, в отсутствие хозяйки в этом подвале рыскать чревато. Но повторю вопрос - вам есть куда пойти, моя прелесть? После того, как сожгу Лилли, я намерен поохотиться сразу за двумя гадёнышами и, боюсь, смогу проводить вас лишь до... скажем, до Харлингтона. И буду благодарен, если подскажете руну для Мадженниса.
Роб церемонно поклонился, предлагая руку культистке, будто она была королевой, дерьмо из жуков - начищенными изразцами пола Хемптон-корта, а в воздухе витала не блевота, но дорогие французские духи. Впрочем, от галантности он ничего не терял, слово своё Джеки держала, а бравада всегда ценилась. Особенно - врагами.
- Кено, - коротко ответила Джеки. - И благодарю - мне есть, куда пойти, и в проводах нужды нет, о рыцарь. До Харлингтона или куда-нибудь ещё. Вот как соберусь - так сразу и пойду. К тому же, сдаётся мне, вам собираться дольше, а мне задерживаться не с руки. Ни с одной из рук.
Пожав плечами и ничуть не огорчившись отказу, Роб хотел было осведомиться, куда присылать обещанную голову чертова ирландца, но оглядел подвал, останки детей - и передумал. Всякому шутовству существовал предел, даже самому серьезному.
Дорисовав последнюю руну - альгиз - Роб задумчиво оглядел ту часть става, что была видна ему. Оставалось надеяться, что схема, заключавшая внутри себя неспокойное кладбище, вышла ровной - иначе боевые тройки, за которыми пришлось послать ворона, изрядно посмеются. Ингуз, четыре альгиз, четыре тейваз, гебо, райдо и вуньо. И все это - на фоне четырех турисаз, сплетнных с рифту и летур. Став "Обережный", извне защищающий от болезней, зла и нежити, изнутри - не выпускающий все это наружу. Кажется, Робу пора было обзаводиться собственным атамом, слишком уж часто в последние дни приходилось рисовать ставы и писать руны.
Мертвякам его присутствие не нравилось. Впрочем, если судить по злобному бурчанию из-под земли, им не нравилось что-то еще, не выпускающее на волю. Роба это устраивало. Лежат - и пусть их. А если и выйдут, то будут гулять, как паиньки, внутри схемы, пока их не упокоят. Или не выпустят.
К вечеру Роб управился с деревней, и устало уселся на крылечко той самой таверны, где так и не успел пообедать. Силы закончились, и казалось, что даже руку поднять тяжело, а потому кровь из рассеченного лба капала аккурат на сапог, смешиваясь с дерьмом, гнилой кровью и пылью. Ноги, прокушенные в двух местах, ныли тоже, наливались дурной болью, готовясь отзываться лихорадкой во всем теле. И перед глазами стояло бледное лицо подростка, должно быть - сына старосты, на миг перед упокоением ставшего живым и очень испуганным. Потому-то визит Немайн и показался настолько неуместным, что Роб, забыв о почтении, попросту послал её по матушке. Свояченица принесла весть от Раймона, обеспокоенного здоровьем своего престарелого наставника, но при этом требовала благодарности и здравомыслием похвастаться не могла, отравляя тем самым радость от приязни любимца.
- Раймон был взъерошенным, точно драчливый воробей, худеньким, но крепким. Жилистым. - Говорил он сам с собой, глядя вслед улетевшей Немайн, но обращаясь к неистовой. - И первое время ел всё, что давали. Это сейчас он выбирает сыр и вино, кривится на тюремную овсянку. А тогда... де Три голодали, думаю. Знаешь, mo leannan, я остро ощущаю свой возраст, осознавая, что дети выросли. Повзрослели до писем и беспокойства о здоровье. К слову, что означают слова Джеки о взрослении?..
Бадб, провожавшая чёрную ворону взглядом, нахмурилась.
- Надо же. Ты ещё и слушал, что она говорит, а не только пялился и флиртовал напропалую. Но коли уж так занимает внезапно похорошевшая культистка, у неё бы и спрашивать, что имеет в виду. Я могу только гадать, во что она играет.
- Было б на что пялиться. Обычная женщина, не лучше и не хуже других. Две руки, две ноги, голова... Ты переводишь тему, жёнушка. Во что бы она не играла - оговорка остается оговоркой, и касается она нас с тобой.
Очередная капля крови заползла на бровь и повисла, размышляя - падать ли? Роб хотел было утереть её рукой, но перчатки были всё в том же жучином дерьме, а усталое тело не справлялось с исцелением себя и добавлять ему забот новой грязью в ране было неверным.
На Джеки он не пялился. Даже не флиртовал, лишь привычно принуждал себя быть обаятельным, любезным и немного нахалом. Таким он нравился женщинам, и если помолодевшая ведьма однажды остановит руку с жертвенным ножом, вспомнив улыбку - уже хорошо.
- Оговорка? Ну-ну, - богиня прислонилась к стене, сложив руки под грудью. - Что ж. Если всё-таки гадать, о чём говорила ведьма, то помнишь те бочонки с живой водой, которой вы с лордом полулюдов не нырнули, но дышали? На которое потом наложился приправленный не только горечью, но и кровью ритуал в долине Дугласов? Твоё тело слишком пропиталось жизнью, чтобы стареть - по крайней мере, сейчас. Может, и выветрится. И ещё я скажу, о рыцарь, что это очень благородно - защищать имя жены при культистке, а потом требовать ответа не от той... того, что не оговаривается. Закрываться, отказываясь от лечения, от восполнения сил - как с врагом.
- Tá tú ag tabhairt dom roinnt seafóid*, о Неистовая. - Роб нехотя сполз с крыльца, опускаясь на колени и откидывая капюшон кольчуги на плечи. - Бочонки, говоришь? Ритуал? Не понравилась мысль, что стареющий магистр рядом с вечномолодой будет выглядеть нелепо? Раба не спрашивают, хочет ли он милостей, понимаю. Но... могла бы хоть сказать!
Закрывался ли он? Пожалуй, что да. Но не от врага, от самого себя, не желая прятаться за юбки Бадб и боясь забыть за ними мужественность. Глупо, но от человека, привыкшего полагаться только на себя, Роб бы не стал требовать иного.
- Могла? Могла, - неожиданно согласилась Бадб и шагнула близко, стирая кровь и грязь с его лба ладонью. - Да только знала, как оно будет. У стареющего магистра есть свои плюсы, вот только живёт он куда меньше, чем магистр тридцатилетний. Реакция. Иммунитет. Не хотелось, чтобы жил престарелый магистр до излишне резвой твари, когда мир вокруг стал так скор. Хочешь обижаться на желание быть вместе - здесь! - дольше? Пускай, хотя на подарки обижаются только дураки. В забралах. Я даже не буду говорить, зачем это нужно ещё, потому что всё прочее - снаружи. И странный ты какой-то раб с такими вопросами, не находишь? Неправильный.
- Конечно. Любимое зеркальце-то молчит и покорно принимает всё. Правильный.
Роб мстительно вытер лицо подолом жёнушки, пачкая прохладный шелк. Керридвен с нею, с этой неистовой! Ему нравилось стариться, наблюдая, как меняется мир вслед за возрастом. Но молодость ссоры не стоила, проще было смириться и принять.
- Как повелишь, моя госпожа. Твои слова стоят так дорого, что взамен своего согласия даже не буду требовать ничего. Лишь, пожалуй, ванну, ужин и постель.


------------
* Ты льешь мне дерьмо в уши = вешаешь лапшу на уши. (гэльск)

Ручей - еще не речка - переговаривался с босыми ступнями, прикасался холодными поцелуями к ним. В охотничьей заимке неподалёку было теплее, чем здесь, на скользких, округлых камешках, там даже имелась несоразмерно огромная кровать у очага, заваленная мехами, в которых Роб опознал одеяла из туатского шатра неистовой. В заимке не было мышей и комаров, горел очаг, а рядом с хижиной скучающая Бадб сотворила купальню. В общем, домик манил уютом и теплом, но это мешало думать. Зато посох в руках, осознание собственной силы, своей ловкости - помогали, чему немало способствовало присутствие жёнушки на берегу, наблюдающей за экзерсисами Роба.
В Шрусбери он безнадежно опаздывал - об этом говорила правая рука. Смуглая от загара, украшенная татуировками, играющая жилами. Когда посох перепархивал в неё, Роб совершенно четко слышал: "опаздываешь!" И становилось жутко. Не от говорящей руки, но от того, что на дороге повстречается отряд тваренаемников, идущий для штурма королевского сердца.
Видит Господь, эти творения Армстронга были для казны куда более обременительны, чем михаилиты! Они не принимали в обучение беспризорников и дворян, готовя мальчишек к жизни, давая им ремесло. Пусть они работали бесплатно, но ведь их надо было кормить, одевать и вооружать, с чем орденцы справлялись сами, не требуя вливаний из казны и возвращая заработанные деньги ремесленникам. О том, как те, кто сами твари, будут различать грань между человечностью и ее отсутствием, Роб думать боялся.
Что за дьявол был этот Армстронг? Зачем смешивал так вольно орденские методики, некромагию и магию друидов? И главное, чем помешал ему Роберт Бойд, магистр Циркон? Верностью Ордену? Этой затяжной любовью-ненавистью к Бадб? Но откуда ренегат знал об этом? Древо жизни на спине не свидетельствовало ровным счетом ни о чём, а о визитах неистовой и долгих ссорах с ней Роб молчал.
- Моя Бадб, - посох свистнул, рассекая воздух, - я не спрашивал, а ты не говорила. Но, кажется, пришло время, коль уж высказываешь желание быть вместе. Здесь и подольше. Не скрою - желание приятное, лестное и заставляющее смириться с ошейником. Однако же, откуда ты узнала про Вихря? В прорицание не поверю - ты нечасто им пользуешься. Значит?...
- Это оно нечасто пользуется мной. Но, конечно, значит, - согласилась Бадб, хмуря брови. - Значит, он об этом думал. О тебе и обо мне, о тебе в связи со мной. Хорошо думал, внимательно, так, что я невольно заинтересовалась и взглянула, что же такое происходит.
- Значит, знал, о ком и о чём думать. Древний? Его потомок? Тот друид, чем бес не шутит? Потомок, мать его, друида? Или... чудом выживший сын Арда и Розали? Хотя последнего я узнал бы, вероятно.
Наверное, больше всего на свете Роб боялся услышать от неистовой нечто вроде "Мы с ним договорились, милый", произнесенное небрежно и самодовольно. Не услышал. И даже поверил в её объяснение, потому что иначе доверять было некому.
- Не тот самый - точно, я бы вспомнила тоже. Родич? Да, есть в нём что-то знакомое, если вглядеться, что-то оттуда. Возможно, если всмотреться, то найду... - Бадб, хмурясь всё сильнее, заговорила медленно, размеренно, глядя не столько на Роба, сколько сквозь него. - Сложно, путано, слишком много ветвей...
- Прекрати. - Роб, замерев в сложной стойке, напоминающей журавля, подхватил в ладони воду, чтобы плеснуть её в лицо неистовой. - Я всего лишь рассуждаю вслух, моя Бадб. И предпочитаю видеть тебя здесь, а не в чьем-то семейном древе. Дьявол с ним, с Армстронгом этим. В свой черед узнаем, кто он.
Но решать, кто должен умереть первым - ренегат или красавчик Хью Мадженнис - необходимо было уже сейчас. Кажется, Раймон говорил, что все приспешники Грейстока - божественно красивы? Как он называл это? "Пройти лестницу"? Следовало ли расценивать Лилли как манифестацию начинающейся войны?
Роб тряхнул головой, понимая, что вопросов выходило слишком много. Он ведь мог и не заезжать в Лилли, гнать прямо до Шрусбери, не задерживаясь для спасения культистки. А теперь выходило - придется ехать и в траханый всеми святыми Ковентри, где молились чаще, чем мочились.
- А почему не сейчас? - подозрительно осведомилась Бадб, фыркнула, небрежно смахнула капли и продолжила: - И сколько ты ещё собираешься вот так, после тяжёлой болезни, плясать на камнях в ледяной воде, словно не магистр, а горный козёл какой-то?
- Потому что всему свое время, моя Бадб, - Роб остановился на большом, покрытом бурым мхом камне, с наслаждением ощущая прикосновения мелких рачков, живущих в этом камне и этом мхе, - и время всякой вещи под небом. Время рождаться и время умирать, время насаждать, и время вырывать посаженное, время убивать и время врачевать... Больше всего мне сейчас нравятся время говорить, время любить и время Войне. И почему козёл-то? А не дикий лесной кот?
Богиня хмыкнула и достала из пошедшего рябью воздуха стопку чистой одежды, аккуратно сложенной, пахнущей травами.
- Потому что коты в такой дряни не валяются. Странно, что умертвия второй раз не перемёрли только от вони. И вообще, сначала в дорогу, потом гулей гонять, ими же покусываться, затем кровью делиться, а теперь вот в ручей... по-моему, это звучит как старательное приближение времени врачевать, а не вон то про любить.
- Козлы тоже в дряни не валяются, - обиделся за рогатых собратьев Роб, напоследок падая в воду, с шумом, брызгами и диким воплем, который вполне сошел бы за боевой клич.
Дерьмо он смыл с себя давно, но отказаться от возможности припасть к любимой стихии не мог. Равно, как и смальчишествовать, дернув Бадб за подол, чтобы опрокинуть в ручей. В конце концов, вон то про любить имело несколько трактовок и не обязано было происходить в кровати.
- Не будь сварливой, Неистовая.

23 марта 1535 г. Лесок за Лилли.

Утро утру рознь. Случается, что засыпаешь ты с красавицей и умницей женой, а просыпаешься с размалеванной культисткой. Роб оторвал голову от неудобной подушки, набитой соломой, с чисто михаилитским интересом разглядывая рыжую ведьму, сидевшую на краю кровати. Локоны, вьющиеся и сплетающиеся будто сами по себе, льющиеся блестящим медным потоком, застилающие добрую половину ложа, он пережить еще мог. Мог пережить оранжевым расписанные ноготки, и вычурный перстень на капризно отставленном пальце, и даже пухлые щеки, портящие гордый профиль Бадб. Но вот лиловые веки, клюквенные губы и томность во взоре карих глаз!.. Роб улыбнулся, одобрительно кивая. Неистовая стала похожа на Розали и Джеки одновременно.
- Коричневое платье купим по пути, - наматывая локон на палец, пообещал он, гася желание окропить жёнушку святой водой. - В какой из церквей ты хочешь венчаться?
- Не нравится? - с некоторым сомнением поинтересовалась Бадб, отбирая волосы. - Ты пока лежал в горячке, вот такое вот постоянно проскальзывало, со странным словом "секретарша". Не знаю, что это, но похоже на тайную советницу... И почему это тебе такие снятся, спрашивается?
- Не нравится, - честно сознался Роб, украдкой подтягивая к себе новый локон. - И, по чести, не хочу вспоминать горячечный бред с моно-что-то-там и дьяволовыми секретаршами - советницами, будь они хоть королевскими наложницами. Уверен, не нужно мне это знание.
Лиловая краска с век неистовой не стиралась. Не мудрствуя лукаво, Роб попытался смахнуть её послюнявленным пальцем, платком и краем одеяла. Клюквенные, влажно блестящие губы, не оттирались тоже. Пришлось хмыкнуть и поцеловать жёнушку в лоб, укладывая на плечо.
Слов снова не хватало. Если Роб и сохранил что-то от Тростника, то - память и чувство уходящей из-под ног земли, каждый раз, когда неистовая становилась иной. Не вороной - птица была привычна. Но его смущало платье как часть тела, отвращала от ложа богиня - оруженосец, вводила в ступор размалеванная - как сейчас - жёнушка. И тогда он заставлял себя не думать, кого или что держит в объятьях, чтобы не сойти с ума от понимания и осознания. Потому-то и цеплялся Роб за умную, рыжеволосую, зеленоглазую, статную и высокоскулую, за её подведенные черным глаза, за белизну кожи. Ну, и за высокую грудь тоже цеплялся, чего уж лукавить?
Больно и горячо стало прозрением - он все это время бежал от своего предназначения, упрямо догоняя его. Магистр - тот же генерал, хоть и духовник. Магистр над трактом - сродни безмолвному спутнику Бадб, что следовал за ней по веткам-дорогам. И разве михаилит - не раб божий? А уж какому божеству он служит - не важно, лишь бы делал свою работу. Не мешал орденский генерал генералу древнему, но помогал, как и пламенеющий меч на плече дополнял оковы илота. И выходило, что Роб - тот же метаморф. Не умея менять тело, он обзавелся ипостасями, которые хоть и были разными, но собирались в одного, глядя на мир почти прозрачными глазами Роба Бойда, который мог называться Тростником. И, кажется, почти был согласен откликаться на это имя, не имея права осуждать свою госпожу и супругу за любовь к перевоплощениям.
- Не понимаю, для чего тебе понадобилось портить себя этими красками?
Порыжевшая прядь волос обвилась вокруг пальца сама, с намёком сжалась и потянула. И лицо Бадб изменилось снова. Ушло лиловое, сменившись тёмными тенями, тронуло чернотой губы.
- Портить себя. А что - я? Волосы, белая кожа, высокая грудь? Ты - это ты, Роб, даже если загоришь до черноты, скроешь волосы повязкой, или уже кто-то другой?
- Ты - Badb Catha, Luibhean Feòir, Fiadhaich. Заноза и Ворона. Леди Бойд. Полагал, что умная, но снова ошибался. Умная умела бы слушать. И главное - слышать. Я узнаю тебя в любом облике, и знаю, что даже будучи Мэгги Колхаун ты остаешься богиней. Но скажи мне, моя госпожа, отчего люди всегда изображали тебя одинаково? Отчего, если спросить любого из полка, как выглядит Неистовая, он скажет о рыжих волосах, туатской зелени глазах, о стати и силе, о нежных руках и горячих поцелуях - кого удостоили? О боевом кличе, от которого вскипала кровь и всякий враг был обречен? Отчего я всю жизнь ищу тебя во всех своих женщинах, угадывая в них острый ум, улыбку, узнавая лицо, смеясь твоим словечкам? Люди так устроены, моя госпожа, они хотят постоянства, ибо слишком малый срок отпущен им, чтобы радоваться переменам. Не сама ли ты хотела вернуть себе спутника на дорогах, к которому привыкла? Не ты ли некогда приняла этот облик, приучила к нему, приручила? Какой родила тебя чтимая Эрнмас на заре времен?
Палец выпростать получилось с трудом. С трудом подбирались слова, которыми невозможно было выразить сложное. Как объяснить этой стихии, что если Господь создал людей по своему образу и подобию, то и люди ему ответили тем же? Что персонификация - как это называют михаилиты - тем глубже, чем стабильнее облик, чем человечнее это явление природы. И самое сложное, чего Роб никогда не умел - сказать, что ему всё равно, в каком облике находится богиня, но жену ему хотелось бы видеть... привычной?
- Ты задаешь слишком сложные вопросы, моя госпожа. Я - это я, но кто я в твоих глазах? Как зовут меня там, в твоих мыслях, если они вообще есть? Зачем я тебе, если якорем в большом мире может стать любой?
- Какой я родилась... иногда, глядя в зеркало, интересно, что будет, если разорвать эту оболочку и взглянуть внутрь, на настоящее, на суть, - пробормотала Бадб, и тут же скупо улыбнулась, тряхнув огненно-рыжими волосами. - Я не слишком умею слышать, это правда, да и понимать. Нет, скорее, считаться. И, может, действительно дура - дважды, как ты почтительно заметил. Но - любой, говоришь? Нет уж, Роб Бойд, ты - один-единственный. И мне тяжело объяснить стихию, вплавленную в разум и чувства, что создаёт тебя, но оно настолько ярко, что не нуждается в имени - ты ведь глубже звуков, и они тебя не скрепляют, лишь накладывают последний глянец. Роб Бойд. В мыслях, которых нет, мне нет нужды называть по имени. Но вслух - оно звучит правильно.
- Звучит признанием в любви, - вздохнул Роб, губами прижимаясь к щеке неистовой. Она была горячей, как и всегда, и понять, не лихорадит ли её, оказалось невозможно. - После такого мне, кажется, нужно либо прижать тебя к сильной груди сильными же руками, как пишут в этих французских книжонках, опрокидывая на ложе любви, либо приказать нечто вроде "замолчи, женщина", как советуют в тех же книжицах, заваливая на ложе любви снова. Хм, несколько однообразно в новомодных романах учат поступать, не находишь?
Про стихию уточнить хотелось. Очень. Но - желание казалось неуместным. Не портили такие слова жены такими вопросами. Как и не читали нотаций о самоубийственных желаниях. Поглядеть, что внутри... Упаси её Бадб!
- А мне что при этом полагается? - подозрительно поинтересовалась Бадб. - Послушно заваливаться, или отбиваться, отстаивая свою... своё что-нибудь?
- Не то, чтобы я много такого читал, - подумав, сознался Роб, - но одна знойная вдовушка очень любила рассказывать... Хм. В общем, тебе много чего полагается. Во-первых, быть девственницей. А если ты - не она, то непременно должна изнасиловаться отчимом, братом, братом отчима или мужем сестры. Или, если таковых нет, то разбойником. У всех вышеперечисленных при этом должно иметься орудие, как у королевской мортиры. У меня, в общем-то - тоже, но мы же ведь не гонимся за достоверностью, так? Во-вторых, ты обязана казаться пугливой и невинной, либо - дерзкой и непокорной, а значит - говорить соответственно. В-третьих, оказавшись в постели с героем, тебе необходимо стыдливо прикрываться...
Мех одеяла скрыл белоснежную наготу неистовой, превращая жёнушку то ли в шалаш, то ли в лохматую монашку. Роб оглядел получившийся сверток - и довольно кивнул. Те, кто писали эти романы, были людьми странными, но в одном их суждения оказались верны - правильно замотанная женщина сопротивляться уже не может.
- А потом мортира стреляет, и женщину разрывает на куски, - пробормотала Бадб, хмурясь. - И это во-вторых... казаться - ладно, а какой надо быть? И какая разница, какой казаться? Будет какой-то иной финал? Если героиня дерзкая, она хватает меч и рубит насильников в капусту вместе с орудиями?
- А какой надо быть - неизвестно, моя Бадб. Девицы из романов полагают, что такова их истинная суть и не слишком утруждают себя пояснением своих мотивов. К тому же, если редкая дерзкая и хватает меч, то рубит недолго и весьма бестолково. И приходится ее спасать героем. Но случается и иное - герой похищает прелестницу и насилует. Или не насилует, а проявляет завидное терпение, снося все выходки своей пленницы, чтоб влюбить и приручить И лишь потом, преодолевая девичью стыдливость... Однажды довелось даже послушать про тебя и Кухулина. Что вы там вытворяли, как он тебя приручал - и вспомнить страшно.
Та вдовушка была молодой, любвеобильной и богатой, а потому могла себе позволить и любовника-михаилита, и дорогое французское чтиво, которое с большим удовольствием пересказывала и воплощала. Историю о неистовой и героическом Псе Роб тогда слушал с вниманием, дивясь выдумке писаки. Бадб в том опусе делали покладистой плетью и цепью, грубыми словами и огнём, веревками и... Проще было сказать, что не использовал Кухулин.
- Приручал, да? Знаешь, эта книжица звучит как конец света. Листы, сочащиеся кровью, о том, как Кухулин убивал сначала Тростника, потом - полк, моих сестёр, погружая землю во мглу не хуже той, что под холмом Мидхира. Пятьдесят прядей, сорок девять камней в глазах, щёки, переливающиеся оттенками радуги, - богиня хмурилась, словно вспоминая. - И затем, после - тоже не любовь, только ещё больше крови, зачарованого железа и ровной серой тьмы без единого оттенка. Пустота и ничто, пока не возродится что-то. Ты уверен, что это был роман, а не какое-нибудь пророчество о другом мире?
Роб вздрогнул, прижимая неистовую к себе. Это не было пророчеством, просто некий глупец писал о том, как у него самого чесалось в штанах, не задумываясь об истории, ее героях, последствиях. Но для Бадб такое слышать было больно, богиня она или женщина.
- Уверен. Мы оба знаем, что не так просто было убить Тростника, не дал бы уничтожить полк эта глупая курица, Барру Беван, да и сама ты... Разве смог бы какой-то выскочка-полубог справиться с тобой, не пожелай ты этого сама? Ты ведь не глупенькая и слабенькая девица из романа, а Война! - Роб ухмыльнулся, вспоминая тот прыжок Кухулина и чем он закончился. - Одной левой Пса бы уделала, а потом сплясала под волынку. К слову... Знаешь, что сказал мальчик волынщику? "Господин, не прогневайтесь, если вы этого зверя прекратите тискать, душить и дёргать за лапы — он так скорее орать перестанет."
Если бы Роб хотел продолжать разговор о романах, то непременно сказал, что смех Бадб рассыпался серебряными колокольчиками по комнате, радуя слух. Но вместо этого он лишь пригладил локоны женушки, улыбаясь в рыжую макушку. И решительно натянул штаны - пора было отправляться в путь.

Здесь и далее: Филиппа и мастера

Ричард Фицалан

8 марта 1535 г. Портенкросс.

Мысли путались, но даже это делали лениво. Дик задумчиво глядел в потолок сеновала, сквозь щели которого пробивались косые лучики, и распутывал их. Запах сена, горьковата веточка мяты, затесавшаяся в стог и нежная Леночка рядом распутыванию не способствовали. Первый напоминал о дочери мельника, первых неумелых поцелуях и первом восторге, непременном спутнике двух, постигающих немудреную науку плотской любви. Вторая, уже порядком измочаленная, перебивала привкус крови во рту - госпожа Елена любила кусаться. Ну, а третья просто блаженно дремала рядом, ничуть не смущаясь обнаженностью, не ропща на колючее сено и наконец-то замолчав. От неё пахло ванилью и кардамоном, у неё было совершенное тело, но болтала она неуемно. Стонала, требовала быстрее и жёстче, а после - восхищалась и умилялась, рассказывала о дворе и о том, как замечательно, что такая родовитая дама, как госпожа Бадб, приняла ее в свиту. Дику приходилось слушать, хоть он и предпочел бы сон. И вот теперь, когда наступила тишина, нарушаемая лишь песней моря да ржанием лошадей, не спалось. Мысли, мать их, путались.
С Клариссой теперь следовало развестись. Никто не потерпел бы неверности жены. Конечно, при дворе случалось всякое и даже хорошим тоном считалось содержать метрессу, но то для мужчин. Женские измены осуждались и обязаны были оставаться тайными. Non solum autem filii reginae in regem. И развод этот одобрил бы и король, и сюзерен, но... Непременная задача лорда и главы семьи - наследники. Наплевать, что есть уже двое сыновей, дети - это связи рода с другими семействами, и чем больше их - тем лучше. Вот только рожать детей было некому. И негде.
Кат, которую Дик совсем недавно именовал богиней-охотницей, стала далекой, как вечерняя звезда и казалась столь же холодной. Он всё еще восторгался ею, вспоминал с ностальгией, но - как рыцарь, трубадур, только что стихи не писал. Да и не оценила бы Кат Эдцарт такие стихи.
На Леночке он никогда бы не женился, будь она хоть трижды родовита. С такими хорошо кувыркаться в постели - или на сеновале, но на рооль леди Фицалан она не годилась. Шлюховата. Да так, что иному борделю совокупно фору даст.
И выходило, что теперь Дику приходилось подыскивать девицу из благородной семьи, да еще и с хорошим приданым. Жениться на невинном цветочке с деньгами - претило, и мысли не распутывались. Отказавшись от безнадежной затеи разобраться в своих желаниях, Дик выпутался из объятий Леночки и, пошатываясь, щурясь от утреннего солнца, направился к Хизер. Пахнуть чужими духами и смущенно прятать глаза после трехдневного загула.

9 марта 1535 г. Портенкросс.

Суета сует царила в замке, и Дик оказался в неё втянут. Вспорхнула в кухню со стопой чистой одежды Леночка, нарядная и тщательно причесанная. Задержалась в кладовой на час и ушла, ворча, что теперь одеваться заново. Торжественно-молчаливая повариха лишь сердито оглядела довольно ухмыляющегося Дика и выпроводила из кухни. Сверху доносился грохот, будто вернувшийся лэрд крушил свою опочивальню, во дворе гомонили однополчане, и казалось, что завтра - Рождество. Праздничное настроение нарушил лэрд, спустившийся вниз с разбитыми руками. Больно уцепив за ухо, он процедил:
- Своих бастардов от Леночки будешь воспитывать сам. Помни об этом, Дик Фицалан, - и, смягчившись, добавил, - впрочем, для этого у тебя теперь есть Фэйрли.
Дик поклонился, потирая вспухшее ухо и втайне ликуя. Радуясь не деревне и земле, хотя в здешних плодородных местах подле моря не голодал бы никто, но признанию заслуг, необходимости и тому, что теперь сможет оставить сыновьям состояние, выплатить приданое Эмме и Хизер, поднять родовое поместье.
Об этом же он думал, подворачивая рукава в шатре, следуя примеру лэрда. О том, как должен держать себя свитский, Дику рассказывать не надо было - воспитан. И любой, кто глянул на него, увидел бы почтительное ожидание переговоров. Но мысли, мысли крутились вокруг земли и поместий, пахот и урожаев, складывались в цифры, сыпались золотым зерном в закрома, сматывались шерстью. Милостью Бадб, теперь всё будет хорошо.

10 марта 1535 г. Портенкросс.

Море шумело, пело о чём-то, но Дик не понимал его песни, хоть она ему и нравилась. Он не знал, зачем приходил сюда, для чего пришел сейчас. Попрощаться перед отъездом? Запомнить запах соли, песка и водорослей? Покидать камни в крикливых чаек, что так и норовили утащить у него кусок сыра? Или быть может его сюда привела Эмма, точнее - понимание её присутствия на пляже? К Эмме тянуло, будто Дик был прикован к ней цепями, и, будь на месте Хи другая "сестра", не избежать бы сцен ревности. Но Хизер, что теперь носила фамилию Освестри совершенно законно - лэрд заверил её метрики своей подписью и печатью - пребывала в таком изумлении от рационально-практичной Эммы, что об этом упоительном чувстве и не помышляла.
Эмма обнаружилась на пляже, в компании Фламберга, что не было удивительно.
- Эмма, сэр Раймон, - Дик раскланялся, устало улыбаясь. Пикироваться с зятем ему не хотелось. Надоело. К тому же, Эдмунд Фицалан, чтимый братец, мешал обоим.
- Сэр Ричард, - Раймон выглядел на удивление свежим с учётом того, что в замке говорили о вчерашней попойке у лэрда, но в кивке тоже просвечивала усталость. Впрочем, зять почти сразу отвернулся к морю.
- Дик?
Эмма, не утруждавшая себя юбками, глянула на своего мужа и вздохнула.
Пустая вежливость, которой Дику давали понять, что он тут лишний.
- Сэр Раймон, - упав семь раз, в восьмой раз Дик намеревался встать. С михаилитом трудно было находить общий язык, и такого мужа для Эммы он по-прежнему не хотел, но не уважать Фламберга не мог. А от уважения проистекала пока робкая, несмелая приязнь, - я... не лучший шурин и ужасный брат, и очень виноват перед Эммой и вами. Настолько, что простыми извинениями или подарком не исправишь. Но я попытаюсь. Если позволите.
Переступать через себя - занятие тяжкое. Дик с трудом заставлял ворочаться язык, произнося слова покаяния, отгоняя гордыню и надменность. Но осознать цену семье, сестре, лучше было сейчас, пока еще удавалось сохранять себя в рассудке.
Михаилит раздражённо вздохнул и снова повернулся к нему, хмурясь.
- Зачем? - он осёкся, с силой провёл рукой по лицу и покачал головой. - Плохой вопрос. Чего вы хотите от меня? Мы друг другу не нравимся - и по делу. У меня - тракт, у вас - лейтенанство, поместье, браслеты и чёрт его знает, что ещё, а связывает нас лишь Эмма и совсем капельку - Бойд. И это даёт нам - что? Вежливость и разговоры о погоде? О море, что поёт о солнце и косяках сельди, о выпуклых брюхах странных деревянных рыб и пене, мечтает о том, чтобы здесь не осталось никаких островов? А зачем нужна такая вежливость?
Дик проследил за камешком, что бросила Эмма в море и хмыкнул. Эмма - лишь? Фламберг ценил свою супругу столь мало, что удостоил таким эпитетом? Но спрашивать не стал - и без того из него исподволь тянули чувства.
- А еще нас связывает Эдмунд, сэр Раймон. Но даже не будь у нас такого родственника, я все равно бы говорил и просил простить. Без Эммы я свихнусь, стану если не Эдом, то кем-то похожим. Осознавая, что вам, в общем-то, всё равно, не могу не говорить об этом. И... скажите на милость, что произошло в охотничьем домике?
- Без Эммы? - михаилит пожал плечами. - Но вот вы, здесь, Эмма здесь, никто вас не гонит. Что до домика... Мы собирались порыться в бумагах, оставленных вашим отцом, чтобы попытаться понять, что происходит. К сожалению, угодили в... Самое верное - в засаду нежити под руководством полудемона, как бы странно это ни звучало. В результате, боюсь, домик сильно пострадал, но в оправдание замечу, что выбор был простой: или домик, или мы. Такие ситуации даже в руководствах-то не описаны. Зато рядом появилось новое выжженное поле, только расчистить. Ну а потом, - он помедлил, поморщился. - Потом ваш брат устроил в подвале уголок чернокнижника, изнасиловал и убил одну из ваших крестьянок, порезвился в соседнем городке и попытался свалить все это на меня, чтобы заполучить Эмму.
- Зло, - посетовал Дик и на тон зятя, и на поведение Эда, хоть на иное и не рассчитывал, - меня он попросту убил. Старшим хочет быть, но ведь брак теперь и не оспорить, третий месяц пошёл...
Дик замер, осененный догадкой. Пока смутной, не оформленной, но постепенно обретающей грани.
- Бумаги на чердаке, старый дедов доспех, отцовы карты, арбалет - всё это сгорело, так? - Медленно проговорил он, подбирая с песка пёструю ракушку. - Чернокнижные схемы в подвале... И при этом - не тронутый особняк, церковь с педерастом-священником, хотя это, при вашей репутации палача, можно было бы вернее списать на вас. И между ним и старшинством стоят мои дети. Но они тоже живы, а ведь времени для Эда прошло достаточно. Я не пишу Риссе, не пишу управляющему и в глазах закона через пару недель стану без вести сгинувшим в глазах закона... Отчего он тянет? Я был с ним в Балсаме и могу утверждать, если Эду что-то надо - он это делает быстро и не задумываясь.
Он посмотрел на вежливо кивающих де Три и вздохнул. Пара жила внутри себя, не желая прислушиваться к диктату мира.
- Вы можете сказать, что Эду незачем торопиться, но ведь Эмма нужна Старшей, и... Любопытно, могу ли я вызвать в круг Эда, скажем, за оскорбление сестёр и очернение их репутации?.. Сэр Раймон, благодарю за пахотную полосу. Кажется, я скоро смогу оценить её. Вас известить о результатах?
- Что до круга - то вставайте в очередь, сэр Ричард, - Раймон улыбнулся сжатыми губами. - Ну а результаты - разумеется, это интересно. Да и нельзя же позволить, чтобы вы свихнулись... тоже. Без Эммы.
Дик улыбнулся Эмме, выразительно покрутившей пальцем у виска и, кажется, адресующей этот жест обоим, и поклонился. Руки подавать он не стал, но первый разговор, обошедшийся без сожжения на кресте и пикировки, его порадовал. Это не было началом родственности или дружбы, даже принятием не было, зато давало шанс, что однажды его встретят без хмурой настороженности. Дик поклонился еще раз, прежде чем вернуться в замок. Утром он собирался возвращаться в Англию.

13 марта 1535 г. Килмарнок, Шотландия.

Сын Ричард был здоров, чумаз и болтал по-шотландски лучше своего отца. Дик вздыхал, глядя, как сын ловко мутузит одного из многочисленных внуков Роберта Джордана Бойда, гладил ребенка по светлой голове, придирчиво ища черты Риссы и не находя - и уезжал из замка Дин, не оглядываясь. Конечно, он будет писать Ричарду письма, помнить о нём, оставит ему состояние, которое только начал собирать. Но любить дитя, которое растил не сам, от Клариссы - не сможет.
Бойдам теперь Дик был обязан всем. Сыном, лейтенантством, поместьями, лошадью для Хизер. Жизнью, наконец. Но Портенкросс оставался за спиной, Англия была всё ближе, от весеннего воздуха на щеках Хи разгорался несмелый румянец, и Дик просто улыбался ласковому солнцу и зеленеющим холмам.
- Если повезет, к двадцатому будем в Суррее, - проговорил он, свешиваясь из седла, чтобы сорвать для Хизер лютик, - и я буду ходатайствовать у короля о разводе.
Риссу было почти жаль. После развода она не сможет выйти замуж снова, не уйдет в монастырь, а с детьми Дик запретит ей общаться, даже писать. Почти - но не жаль. Кларисса была наследием папеньки, оковами и обузой, она тянула назад, в безумие и тьму.
Хизер помолчала, заправляя ранний цветок за ухо. Жёлтые лепестки празднично сияли под солнцем, зажигая и волосы девушки, бросая отблеск в глаза.
- Дакр. Это ведь тот, кого ты... дразнил в Тюрли. В той таверне, - добавила она, словно это нуждалось в уточнении.
Дик с улыбкой пожал плечами, не желая признаваться, что порой стоит поспорить из-за шлюхи с придворным, чтобы после развели без лишних проблем. Надеяться, что баронишка решит мстить, овладев Риссой, конечно, было равносильно тому, чтобы играть с плохими картами, но ведь получилось. А рога... Их носил Кернуннос, и для илота уподобиться ему было даже почетно.
- Отомстил он, за что ему и спасибо. Столько лет слушать в постели псалмы, и вот оно, избавление!..
Хи задумчиво нахмурилась.
- И что с ней теперь будет? Вернётся к родным? Нет, пожалуй, спрошу иначе. Ты её ненавидишь?
Ненавидел ли Дик Риссу? Наверное, он не знал и сам.
- Я её не... люблю? Не рад ей? Знаешь, - Дик вздохнул, срывая на ходу еще один лютик, - сложно жить с женщиной, которая всё время молится, а деньги отдает на церковь, отчего голодают сыновья и в доме порой нет дров. Наверное, у нас взаимна эта нелюбовь. Мне недостало мудрости принять её набожность, ей - понять, что из меня вышел плохой муж и скверный отец.
Хизер пренебрежительно фыркнула.
- Набожность хороша, когда брюхо набито, ноги в тепле да крыша не течёт. Да и то - насмотрелась я на эту набожность. Клариссе этой, смотрю, тоже надолго не хватило, как юбку задирать. Не знаю уж, где тут должна быть мудрость - ну да я девушка простая, необразованная. А вот домик - жаль. Хороший был?
- Он был домом, - коротко ответил Дик, - местом, где мне позволялось становиться собой. Жаль, что тебе я покажу лишь обугленные развалины.
Лишь после слов Хи он задумался о том, что столько лет верная молитвенница Рисса сдалась Дакру. Быть может, не было этой глупой мести со стороны баронишки, а Дик просто поверил в то, чего ему хотелось? Быть может, стоило бы поговорить с Клариссой?
- Но отчего-то больно, что Рисса... задрала юбку.
- А это потому, - с непередаваемым цинизмом заметила Хи, поправляя цветок в волосах, - что все вы, мужики - собственники хреновы. И не нужна вещь годами, лежит, пылится, а чужой тронет - ууу! А баба - она в нашем мире та же вещь. Тока в шкаф не спрятать и жрать просит.
- Для вещи ты слишком много болтаешь, - заметил Дик, складывая руки на груди, - а я, выходит, зачем-то слушаю вещь и даже прислушиваюсь к ней. И ешь мало, худая, как... моя жизнь. Еще раз скажешь "тока" или "жрать" - оторву ухо. Леди не позволяет себе в речи простонародные словечки.

Больно было не от того, что привык к Риссе - от ощущения, что часть жизни закончилась, осталась при королевском дворе вместе с женой и пусть странным, но доверием к ней.
- Ты хотела бы навестить мать? Мы ненадолго задержимся в Лондоне.
- Я... - Хизер сбилась, широко распахнув глаза. - Да. Я бы хотела узнать, то... только не знаю, как. Где она. Тётя никогда не говорила, и я знаю только про Лондон... как найти?
- Шериф Лондона - наш родственник. Его волей уже однажды нашли Эмму, найдут и твою матушку. Говорят, констебль Бермондси - его любимая ищейка, которая найдет иголку в стоге сена. Вот только... Одну я тебя не отпущу, а мать... ну, ты бы поверила своей дочери, что какой-то лорд называет её сестрой?
Его матушка, леди Маргарита Фицалан, ни за что не поверила б. Она и Эмме внушала мысли о низменности желаний мужчин, а узнай она, что сестрица спуталась с михаилитом - умерла бы от стыда. Счастье, что жила она в дальнем монастыре и ни о чем не ведала.
Хизер замолчала, задумавшись, но вскоре тряхнула головой, сжала губы.
- А если и не поверит? Подумает: продалась я за платье, содержанкой стала - так а разве хуже оно того, что по правде было? Жизнь другую я себе придумать всё одно не сумею, что тётка писала - если писала в ответ - не ведаю, а тебе торговцем или там сапожником прикинуться - и не выйдет, и раскроется. Пусть. Про грех надумает - так зато в тепле я, и сыта, и одета. И счастлива, - она бросила на Дика взгляд и добавила: - Не думай, не платьем. Жизнью. Выбором и простором. Ветром и цветком этим. Не хватит этого матушке - что ж... но иначе только через тётку искать. Выяснять, что она пела всё это время, иначе... а то ведь, может, я вовсе уже мертва.
- Где твоя тетка живет?
Название деревушки, в которой нашел Хи, Дик упорно не помнил. Да и вряд ли корыстная родственница продала бы племянницу в месте, где живет. Людская молва зубаста, а обывателей испокон века тревожил вопрос: "Что подумают и скажут?.."
- Стратфордская я, - Хизер хмурилась, и из её голоса почти пропали эмоции. - Стратфорд. Там тётка меня и отдала.. Сладкому Герберту. Ну да надолго там задержаться не пришлось, только на первый кус, как он говорил. Приучил, значит, а потом дальше продал, повыгоднее.
Стратфорд-на-Эйвоне и в самом деле был выгодным кусом. Вместе с Уорикширом, графством без графа. Последний Уорик был казнен в тысяча четыреста девяносто девятом, и титул с полагающимися к нему землями оставалось только поднять. Порой в этом помогали нахальство и ходатайство королю, с длинным и утомительным расписыванием прав, заслуг и регалий. Прав у Дика было хоть отбавляй, заслуг перед короной - совсем не было, зато нахальством он мог еще и поделиться. Славной это было бы меной: двор пожрал Риссу, отдарившись Уорикширом. Дик в свою очередь тряхнул головой, отгоняя сладкие думы - и улыбнулся Хи.
- Не хмурься. От этого бывают морщины, станешь похожа на жухлую репу. У тебя есть жизнь, ветер, цветов скоро станет больше, а платье купим еще одно. Или даже два. Ай, гулять так гулять - три! А та Хизер осталась в прошлом. И если мы и вспомним о ней, то только для того, чтобы навестить матушку. Ну, и швырнуть тридцать сребреников в лицо тетки.

20 марта 1535 г. Стратфорд-на-Эйвоне, Уорикшир.

Стартфорд-на-Эйвоне показался похожим на невесту. Здесь было тише, теплее, а потому уже начали распускаться первые груши и яблони, набрасывая свадебную вуаль на город. И Дику почудилось, будто столица графства, нарядный, похожий на игрушку город на реке, ждет руку своего жениха. Того, кто поднимет графский скипетр Уориков. Но Дику сейчас оно было не ко времени.
- Где живет наша тетушка, Хи?
Он все еще сомневался в верности этой затеи, не желая отпускать Хизер к тётке одну, сам не желая идти к ней, а оттого становился надменным и отстраненным. Единственное, что Дик себе позволил - это убрать от лица сестрицы локон, выбившийся из прически.
- Там, - Хи уверенно махнула рукой в сторону Клоптоновского моста. - Домик красного кирпича под соломенной крышей, на самом повороте к реке.
Мимо, придерживая на плече корзину с бельём, прошла пышная молодка с красными от работы руками. При виде Дика она попыталась сделать книксен, но увидела Хизер и чуть не споткнулась - лишь поджала губы и поспешила дальше, порой оглядываясь. Странно посматривал усатый мужчина с констебльской розой на оверкоте, прислонившись к столбу и задумчиво покусывая соломинку. А вот игравшей в догонялки ребятне было не до заезжих гостей - разве что за ними удобно было прятаться.
- Выпрямись и подбородок выше, леди Хизер.
Черти б их драли, этих молодок, констеблей и детей! Дик нахмурился, глянув на констебля, который наверняка знал - не мог не знать! - о сделке тётки. И холодом, осколком зеркала, в сердце вползала обида. Не за себя, за Хи. Разве эта прачка имела право порицать Хизер?..
Голубь, устало хлопая крыльями, опустился на голову Буяна, неся на лапке объемистый свиточек из очень тонкой бумаги. Дик, недоуменно хмыкнув, развернул потрепанное письмо, скрепленное печатью Килмарнока - и выругался. Длинно, грязно, поминая Богоматерь.
"Графу Ричарду Фицалану, лорду Хорли, Коптрон, Уэйк, лэрду Фэйрли... "
Дик всегда предпочитал, чтобы его именовали, как и любого пэра, без упоминания титула, ведь граф отдалял его от наследственных прав еще надежнее, чем нищета. Граф - старший сын герцога, уже не принц, еще не джентри. По чести сказать, до джентри падать было еще далеко, но "лорд Ричард, пэр", звучало гораздо лучше "графа Фицалана".
"Вы, по своей надменности, тщеславитесь: всякое такое тщеславие есть зло."
Пусть - зло, но какое сладкое!...
Дик встряхнул письмом, продолжая читать.
"В милости божией и при милости нашего государя, возвещаю и оповещаю вашу милость..."
Запутавшись в милостях, он на мгновение зажмурился, прежде чем вернуться к чтению. Упоминание короля не сулило ничего хорошего, кроме...
"... волей Его Величества мне был дарован титул баронета и честь присягнуть Вам."
- Хизер, - растерянно и огорченно произнес Дик, комкая записку, - у нас появился вассал.
- У меня никогда не было вассала, - признала Хи, хмурясь. - Это плохо? Он ведь должен делать, что ты ему прикажешь?
- Только то, что не противоречит чести. Но ведь и он обязан думать о том, как не опорочить имя синьора! Мои вассалы... Они - бедные дворяне, почти джентри, они тихо трудятся на своих землях и получили свои титулы от предков. А этот... Знаешь, у этих новоиспеченных дворянишек чести не больше, чем у дешевой шлю...
Дик осёкся, вспоминая, с кем говорит. Леди Хизер Освестри совсем еще недавно была Никто из борделя в деревушке с незапоминающимся названием.
- Прости. Я забываю о том, что могу оскорбить тебя, ведь всегда думал о тебе, как о сестре.
Говоря так, он кривил душой, но и не лгал. Тощая шлюха превратилась в Хи, в сестру, к которой - и в этом Дик никогда бы не признался даже самому себе - он порой испытывал чувства совсем не братские. Она округлялась, хорошела, спящей была умилительна своей беззащитностью, и родись она знатной...
"Чертов развратник."
С Риссой Дик был жесток, с Кат - рыцарственным, с Хи хотелось быть собой, но что это такое - "быть собой", он не знал. И боялся огорчить, разочаровать, тут же делая больно.
Нежно оберегаемая тощая шлюха, обреченная вечно оставаться сестрой, и не дай Бадб её мужу однажды косо посмотреть на Хизер!.. Этого свояка у Дика еще не было, но он его уже ненавидел.
Хи удивлённо взглянула на него, почти аристократически-небрежным жестом поправив волосы.
- Так правда же, за что извиняться? Да ведь и я больше не шлюха, и уж точно - не дешёвая. Но пусть у него душа продажная - ты ведь можешь и наказывать?
- Могу, - со вздохом признал Дик, - но не уверен, что хочу. Руки пачкать только. Подумай сама, он даже по фамилии - музыкант, да и титулы сейчас дают всякому сброду. Нет, Хи, я почти уверен, что этот Харпер - намёк от короля... Кромвеля, чтобы не зарывался со своей преданностью лэрдам Портенкросса. А ты, конечно же, не шлюха, и никогда ею не была. Иначе не пошла бы за психом, который не дает тебе даже умереть. Скажи... Я понимаю, почему так странно посмотрела прачка, догадываюсь о взгляде констебля, но... Тётка сказала, что ты сбежала?

Внезапно и остро нахлынула головная боль, не тревожившая с Балсама, мерзко, до тошноты, запахло сиренью, заставляя вцепиться в поводья. Дик на мгновение закрыл глаза, глубоко вздыхая. Он не хотел этого Харпера, эту ненужную ему обузу до холодной ярости, но и спорить с королем не мог. Его Величество приказал - лорд Фицалан повиновался, принимая крест на свои плечи. Ох, и не повезло этому баронету с синьором!..
Хизер, не глядя на прохожих, улыбнулась девочке с грязным носом, увлеченно гоняющейся за мальчишками с длинным прутом.
- Ага. Сладкий Герберт так и говорил - сама пришла, значит, никто.
- Не "ага", - нетерпеливо нахмурился Дик, - "да", "разумеется", или даже французское "oui". Но если так - тебе лучше не спешиваться. Леди Освестри к Хизер-племяннице никакого отношения не имеет, но эту карту придержим в рукаве. А вот пускать в ход кнут я не хочу. Не сейчас, когда от кнута зависит твоё благополучие.
Вот плети Дик дал бы волю с превеликим удовольствием. Даже жаль становилось, что Стратфорд и его жители не принадлежат Фицаланам, быть тогда чтимой тётушке битой лордом самолично. Рабство Дик порицал, хоть и не стеснялся называть крестьян хамами и холопами. Рабство этой девушки, проданной родной сестрой матери - порицал вдвойне, не отделяя Хизер от себя.
Хи успела лишь кивнуть, когда с облака упал очередной голубь. Кипенно-белый, сам похожий на частицу неба, он нес на лапке свиток и золотое колечко с короной. Не ожидая ничего хорошего от королевской почты, Дик развернул записочку, чтобы прочитать вслух. Держать в себе такое было сумасшествием.
- Милорд! Ваш вассал Харпер оскорбил мисс Лили Каффли, фрейлину Её Величества. Отказав в вежливости, рыцарском отношении, любезной беседе, грубо отвергнув высказанные знаки благосклонности. Мы желаем найти в вас заступника мисс Лили и требуем примерного наказания для невежды. Anna Regina.
Дик с яростью сжал птицу, опомнившись лишь когда косточки голубя захрустели в ладони. И тут же устыдился этого. Голубь виноват не был, но как и все гонцы, приносящие плохие вести, умер. Мрачно засунув подергивающегося в смертной судороге крылатого вестника в сумку, Дик пошатнулся в седле, сквозь алую пелену ярости глядя на Хи. Харпер еще не был его вассалом, еще не принес оммаж, но уже порочил и оскорблял. И лучше бы ему сдохнуть где-нибудь по дороге в Саутенд-он-Си, иначе госпожа оторвет Дику голову за неподходящую жертву.
- Птичку жалко, - удивительно равнодушно заметила Хи, и тут же поинтересовалась уже живее: - А как мы его накажем? Чтобы примерно? И - ты выливаешь отвары за окно?
- Да. То есть, нет. Не за окно. То есть, - Дик глубоко вздохнул, заставляя себя успокоиться, - птичку жалко.
Отвары он выливал, куда придется, не желая пить травы, от которых становилось только хуже, хоть ухудшения эти и шли на пользу. А вот что делать с Харпером - Дик не знал. Теперь, когда ярость медленно отступала, обустраивая себе гнездо в затылке, не оставалось ни единой мысли.
- Хм, - Хизер приложила палец к губам и нахмурилась. - Я думаю, пусть он напишет красивое, подробное письмо с извинениями, а потом мы его убьём?
- Мы поедем в Саутенд-он-Си и убьем его там. Приняв сначала оммаж, чтобы иметь на это право, - снова вздохнул Дик, - и леди не пристало быть кровожадной, Хизер.
Он приподнялся на стремени, высматривая домик тётки. Харпера ждало не только красивое письмо с извинениями, но и выплата штрафов этой мисс Лили, и мордобитие от сюзерена. А еще Дик, почти успокоившись, вспомнил девушку, похожую на овечку, которая после турнира рассказывала ему о несчастной дурочке де Бель. И тогда, и сейчас эта кудрявая и пышногрудая прелестница не вызывала в нем ничего, кроме глухого раздражения, но баронета это не оправдывало.
Красивый домик тетки раздражал тоже. Резные наличники, белые занавески и свежеперекрытая крыша были дороже тридцати фунтов, но Дик в них видел остатки свободы Хи. Спешившись, бросив поводья Хизер и надев, нет - напялив, на лицо любезную улыбку, он постучал в дверь.
Женщина лет сорока распахнула её быстро, будто ждала. Улыбка в любезности не уступала ричардовой, вот только грубо размалеванное лицо от этого перекосилось хищным оскалом. Впрочем, говорила она сладко, елейно-медово, некрасиво причмокивая.
- Ах, милорд, какая честь! И как же я вас благодарить буду-то? И ничем-то не отблагодарю! Уж вернули племянницу, осчастливили-и! Бога вечно молить буду-у!
Тётка рухнула на колени, с жадным поцелуем припадая к сапогам Дика.
Дик отступил на шаг, заступая собой Хи, и брезгливо рассматривая оцелованный сапог. Мерзкой бабе он не поверил ни на пенни. Лесть вообще никогда не была признаком искренности. Он ждал чего-то подобного, даже надеялся, что всё удастся решить деньгами - тетушка казалась алчной до наживы, но теперь... Теперь хотелось лишь ожечь её кнутом, посадить Хи на лошадь и уехать, чтобы не пачкать ни свои сапоги, ни туфельки Хизер об эту женщину.
- Встань, - процедил он, нервно сжимая арапник, - не рабыня, чтобы в ногах валяться. Хизер я тебе не возвращаю, по праву главы семьи, а вот за адрес матери её - заплачу. И за рассказ о том, что ты в письмах ей писала. Хи, ты еще что-то хотела?
- Глава... семьи? - Тётка поднялась на ноги споро, точно не была тучной. - Неужели жениться изволили, милорд? Вот счастье-то! Наша девочка леди стала, слышь, Аарон?
Последнее она прокричала, обернувшись, адресуя вопль кому-то в доме.
- Браслет, простой, серебряный, - холодно заметила Хизер, вскинув подбородок и сжимая поводья. - Память. Если его не...
Договорить она не успела. Из дверей выглянул сухощавый мужчина в драном на плече оверкоте и тоже расплылся в широкой улыбке - даже руками всплеснул от полноты чувств.
- Радость-то какая! Оно, конечно, не по правилам, без согласья родительского, а то ведь как уж мы кровиночку нашу любим! И счастливо нам, что такой великолепный рыцарь нашёлся, и горестно, что на свадебке погулять не удалось!

Дик на миг закрыл глаза, глубоко вздыхая и напоминая себе о ленивом констебле. Требуя от Харпера дворянской чести, он и сам не мог позорить госпожу и лэрда недостойным поведением. Но, дьявол, как же хотелось!..
Он достал из кошеля мешочек с браслетом, найденным в усыпальнице патриция.
- Здесь хватит и на погулять, и на благословить, и на браслет, и даже на адрес Фанни. Фанни мы все равно найдем, с вами или без вас, но тогда золото вам не достанется.
- Так-то оно так, да не так, - поджала губы тетка, - браслетик давно потерялся, Хизер ужасть какая неаккуратная, замаршка неряховая. Сама и потеряла. Ну да покуда искать будем, может, заночуете, милорд?
- Нет! - Выпалила Хи.
Кнутовище треснуло в руках сухой веткой, даром, что было оплетено кожей. Дик раздраженно отшвырнул его, чудом не попав в собственного жеребца. Толстая, мерзкая, жадная, изолгавшаяся жаба будто нарочно выводила его из себя, комом боли ворочалась в голове тьма, грозя застлать глаза, упасть в кровь - и тогда...
- Послушай. - Голос тоже был сухим, холодным, и в нем Дик слышал звон зеркальных осколков. - Браслет ты продала, дело ясное. Но мстить за него не буду. Бери золото - и говори адрес своей сестры. Не заставляй меня повторять в третий раз. Неужто так хочется, чтобы на площади пороли за оскорбление лорда?
В первой же таверне, где они остановятся на ночлег, Дик непременно опрокинет в себя всю кружку отвара, приготовленного Хи, и заснет. В тишине, темноте и тепле, прогоняя мигрень, а вместе с нею - и мрак. В конце концов, от его спокойствия зависела и Эмма.
- А вот в Трущобы и писала, значит, - испуганно отступила вглубь дома тетка, - Саутворк, со стороны Бермондси, серый дом. Фанни Пиннс. Уж и ругался торговец наш, Ривер, что в этакую грязь ездить приходится, а письма возил. Сожрали Ривера твари, да и поделом. А писала известно, что кровинушка наша шибко растет, нужны ей и платья, и сапожки, и пирожки с яблоками любит очень.
Мешочек с браслетом Дик уронил себе под ноги, надменно кивнув. И вскочил в седло, помедлив мгновение перед отъездом, чтобы поцеловать руку Хизер. Яблоко от яблони падало не далеко, зато хорошо катилось. Хи не была похожа на свою тётушку, и быть может, этот росток, привитый к дереву Фицаланов, однажды расцветет сильно, ярко. Жаль, что не для него.
Впрочем, нежный цветочек от древа Пиннс не только расцветал не по дням, а по часам, но и смелел. Хизер хотела Сладкого Герберта, владельца борделя, в который её продали - и Дик не смог отказать.

- Бей так, чтобы оно чувствовало, будто умирает, mon douce.*
Лес под Хемптон-Люси, куда пришлось увезти бездыханного Герберта, тихо, по-вечернему шумел, переговаривался голосами соек и синиц. Отвратительно толстый, обливающийся холодным потом Герберт висел на дереве, и Дик потратил немало времени, накрепко привязывая его, затыкая рот кляпом из желудей, смотанных льняным чулком.
Порой Дик не думал. Совсем. Стоило увидеть душный, грязный подвал, размалеванных шлюх и их хозяина, и глазом не моргнувшего при виде закрытого платком лица своего посетителя, как кровь закипела от мысли, что здесь держали Хизер. И стало наплевать, что кража и смерть человека могут быть чреваты топором палача. Но уговорить жадного рабовладельца выйти из таверны занятием оказалось несложным. Посул продать новую девочку, нежелание приводить её лично - и вот уже Герберт, одышливо вздыхая, семенит следом, недоверчиво косясь на грязную одежду своего провожатого, которую Дик попросту стащил у какого-то пьянчуги. Стукнуть Сладкого по затылку и вовсе было делом простым, перевалить через городскую стену, перемахнуть через нее самому - и то оказалось сложнее.
И вот теперь, протягивая Хи новый кнут, Дик дарил ей бывшего хозяина, совмещая это с уроком французского. И ужасаясь своей невозмутимости, своей холодности. Но - втайне, не показывая этот ужас Хи.
- Оно жирное, mon coeur,** изнеженное. У таких тонкая кожа, и они боятся боли, а потому старайся, чтобы кнут ложился ровно, полоска к полоске, расписывая узорами. La beauté, красота, которая должна быть во всём.
Хизер нахмурилась так, что заметно было даже под шарфом, скрывавшим лицо. Отвела руку, и свист кнута оборвался сочным хлопком. Герберт дёрнулся, выкатил глаза, но вздувшийся рубец лёг неровно, захватив соседний, и девушка покачала головой, снова отводя оружие вбок и за спину.
- Ma cher,*** когда-то я... знала одного немца из тех, что понаёмничали по миру. И он рассказывал, что у диких казаков из степей, где трава по весне выше головы, есть один обычай. Если встречался человек, который не нравился очень, очень сильно, говорил немец, применяли они вытягивание. То есть, тянут член, пока он не оторвётся. Конечно, после этого... скажи, сладкий, у тебя уже есть дети?
- Не так.
Дик поднял руку девушки вверх, отводя за плечо. Когда-то он почти также учил кнуту Эмму, но нынешняя леди де Три ставила руку на тыквах. Не на людях. Впрочем, Сладкого Герберта человеком было назвать сложно.
- Во-первых, вытягивать еще рано. Оно еще хочет жить, еще дергается, еще думает, что сумеет выбраться. Оно должно захотеть, чтобы с ним это сделали, понимаешь? Во-вторых, не ma cher, а cher frère.****
Тихо вздохнув, Дик лениво, неохотно, даже сонно подумал, что хозяйка такого обращения с рабовладельцем, наверное, не одобрила бы.
- Но я не хочу, чтобы он умер, - возразила девушка. - От вытягивания умирают не всегда, и можно прижечь тело. А затем останется только перерезать сухожилия, надрезать мышцы и главное - растянуть суставы. Для лучшей подвижности, податливости, чтобы получалось лучше работать с разными интересными клиентами. Понимаете, cher frère, некоторые люди, с которыми привык работать наш Герберт, любят очень любопытные позы, для которых тело плохо подходит. Особенно такое жирное. Нужна, скорее... une poupee,***** так? Податливая.
Кнут свистнул снова, рассекая и подчёркивая резкий запах мочи.
Дик досадливо закатил глаза, подходя к Герберту, чтобы сдёрнуть с него штаны и набросить их на голову. Задумчиво полюбовавшись, как мокрая ткань облепляет лицо хозяина борделя, больше похожего теперь на бревно, он снова вернулся к Хизер. Кровожадной она была очаровательна и вызывала неприличное для брата желание поцелуя.
- Non "il". "С'est".****** Оставлять его опасно. Чтобы сделать покорным - слишком мало времени, а язык за зубами держать оно не будет, даже если отрезать. Будь умницей, поиграй - и выбросим.
- Я слышала, в Глостере какая-то тварь свела с ума констебля, да так, что он никак в себя не придёт, - Хизер покачала кнутовище в пальцах и замахнулась, уже правильно. - Но это, наверное, сложно. Как думаешь, его здесь съедят, если потом оставим? Хоть какая-то польза.
- Съедят, - подтвердил Дик, бросаясь навстречу выбежавшему из кустов наемнику, что потрясал мечом и неприлично матерился в присутствии дам. Вторая дама была грудаста, выхолена, рыжеволоса и визглива, но это, как и мычание Герберта, он заметил, уже добивая своего противника его же собственным мечом. Уже привычно подивишись тому, что нет ни сожаления, ни скорби, ни стыда, Дик тронул носком сапога щеку хрипящего в агонии наемника и пожал плечами. Всё на земле рождалось, чтобы умереть.
- Лилитана...
Хизер, опустив хлыст, проговорила имя едва слышно, но женщина, стоявшая, прижав руки ко рту, услышала, вгляделась.
- Ты... Ты! Никто!
Хи вздрогнула, но промолчала, а Лилитана выпрямилась, расправила плечи, глаза её вспыхнули.
- Как ты могла? Ты, кто могла бы потом занять моё место, стать кем-то? Была - Никто, и осталась Никто, только уже при нём, - она кивнула на Дика почти равнодушно, словно того здесь и не было. - А как стонала, когда тебя трахали на дыбе, когда прикладывали огонь, резали. Как выла, когда втирали драгоценный перец между ног, как сжималась, почувствовав касание целителя. Мы давали тебе всё, учили, делали дороже! Он тоже ценит тебя такой? Это - наша заслуга! Он любит твои крики - в них тоже мы, потому что сумели провести по самой грани чувствительности, нет - чувственности! Чтобы тебе верили - и они верили, ох, как верили, даже я верила, слушая из-за стены, всегда, каждый раз, ловя каждый вздох. Ты даже не понимаешь, что потеряла! Неблагодарное ничто, оставшееся пустым местом!
Хизер, не глядя, протянула руку.
- Пожалуйста, дай нож.
Дик снова пожал плечами, вкладывая в ладошку кинжал и ненароком касаясь запястья. Отдернув руку, точно это прикосновение могло обжечь, он вздохнул. А ведь всего тремя веками ранее эту женщину можно было ввести в дом датским браком, и никто не порицал бы за сестру-бастарда-любовницу.
- Бей в живот, - скрывая этот вздох, посоветовал он, - умирать будет дольше.
- Нет, - женщина сделала шаг назад, упёрлась спиной в ствол старого дуба. - Не надо, нет. Подумай, от чего отказалась! Чего лишилась! Думаешь, жалкий Дакр - и всё? Нет! Ты могла бы подняться... высоко! Как и не снилось! Норфолк...
Хи ударила резко, сильно, и Лилитана задохнулась словами, сложилась, прижимая руки к животу.
Любить чужую боль было семейным проклятьем, кажется. Вот и Норфолков чаша сия не миновала. Хи и впрямь лишилась многого - кузены были богаче, влиятельнее, хоть и не знатнее. Но Дику не нужны были перец, огонь и дыба, чтобы обладать женщиной.
- Ты - Хизер. Ты сама выбираешь, с кем и куда идти. Я не слышал твои крики, и не знаю, хочу ли их слышать. Но я помню ту обреченность, ту боль, с которой ты шла к Дакру, а потому обещаю - пока я жив, ты останешься Хизер, которая решает сама.
Дик притянул названную сестрицу к себе в неродственном и нецеломудренном поцелуе. Первом и последнем.

------------------------------

* моя сладкая (фр)
** мое сердце
*** мой дорогой
**** дорогой брат
***** кукла
****** Не "он". "Оно".

22 марта 1535 г. Саутенд-он-Си.

Подле Саутенд-он-Си пришлось зарубить монашку. Вначале Дик даже не заметил её - мало ли святых сестер шляется по дорогам Англии? Ему б со своими разобраться, особенно - с Хизер, ведь после того поцелуя ныли и душа, и чресла. Леночка забывалась удивительно быстро, жены рядом не было, подавальщицы из трактира наскучили, а в бордель Дик не пошел бы из боязни обзавестись еще одной тощей шлюхой. От таких мыслей немудрено было зазеваться и пропустить миг, когда монашка ощерилась острыми зубами и вцепилась в ногу. Дик её, конечно, прирезал, и долго ворчал, разглядывая почти прокушенный подол кольчуги, но, к несчастью, это маленькое приключение не отвлекло от дум.
А потом мягко стукнуло в висок, запахло ирисами и лавандой, повлекло по полупустым улицам пониманием - здесь Эмма. Наверное, Хи что-то спрашивала - он не слышал, очнувшись лишь у дверей маленького двухэтажного домика, за зеленой дверью которого ощущалась сестрица. Унимая дрожь, Дик поднял руку и постучал. Дверь открылась почти сразу, словно ждали, и на Дика уставился порядочно измятый, но на удивление выбритый Раймон де Три. Вздохнул, оглядел его, без удивления кивнул Хизер и прислонился к косяку.
- Привет. А ведро где?
- Забыл, - покаялся Дик, разводя руками. - Или не знал. Простите, сэр Раймон, моё отсутствие в вашей жизни не всегда зависит от меня.
Он и в самом деле не смог противиться этому странному зову, обрекающему быть рядом с Эммой. Да и если бы не чертов Харпер, они с Хизер давно были бы в Суррее. Михаилит меж тем откачнулся от стены и сделал широкий жест рукой, приглашая внутрь.
- В следующий раз - не забывайте. Потому что если Эмму нужно видеть настолько часто, то проще уже путешествовать вместе, а это такой семейный цирк, что деньги точно будем грести вёдрами. Простите, сэр Ричард, ваша сестра не выйдет сама - ранена. Покусана.
Дик тряхнул головой, отгоняя тревогу и проглатывая справедливый упрек зятю.
"Не уследил!"
- В следующий раз возьму два ведра, сэр Раймон, и прикачу телегу с кадками. Грести так грести. Вот только...
Эмма обнаружилась в гостиной, на кушетке у камина, и была бледна, что смерть. Дик досадливо потёр ладонью давно небритую щеку, прогоняя небывалое для себя желание - погладить сестрицу по голове, и улыбнулся Хи, чтобы закрепить сомнительный успех этого.
- Вот только сюда привело меня отнюдь не желание видеть Эмму. Боюсь, у меня появился нежеланный вассал. Подарок короля по имени Уилфред Харпер.
- Вассал - это хорошо, - негромко одобрила Эмма, приподнимаясь на локте, - полезно. Особенно такой. А сколько чести он принесет семье, милый Дик!.. Но, право, даже обидно, что обзаведясь новой сестрой, вы больше не стремитесь повидаться со старой.
- Отличный вассал, - подхватил Раймон, ухмыляясь. - Выжил нас из трактира - а он ведь уже был на четверть чистый! Кусочками.
Устало опустившись в неудобное кресло, Дик закрыл глаза. Он еще не встречал человека, который мог бы выжить Фламберга из таверны, но теперь обязан был познакомиться с этим феноменом.
- Я всегда помню о вас, Эмма, - вздохнул он, не открывая глаз, - но Хизер рядом в самые тяжелые минуты, когда ваш свет тревожит меня, и я поневоле беспокою вас. Прошу вас, примите её. Однако же, сэр Раймон, этот баронет удивительно талантлив. В Стратфорде нас догнало письмо королевы, в котором та сообщала, что Харпер оскорбил некую мисс Лили. Дьявольщина, за что мне это?!
Думать о вассале не хотелось совсем. Тьма, насытившись смертями Герберта, Лилитаны и наемника, ушла, напоминая о себе лишь облачком за границей мысли. Но и не думать не получалось. Человек, обидевший кого-то из семьи, должен был нести наказание.