(совместно с Torvik'ом, Даной, Адрианной, Зимом, Ясень)

Путь до Мансарды оказался недолгим, и вся компания добралась туда через какой-нибудь десяток минут. Гоблины по-прежнему были расстроены нежданным протрезвлением, но уже не ворчали и не пытались как-то подцепить плетущегося с компанией мага.
Татьяна, втайне довольная таким исходом, прочитав табличку "Кафе "Мансарда", строго-настрого наказала всем присутствующим:
- Здесь - никакого пива! Если кто-то проголодался - можем заказать поесть, но пить будем... - девушка на секунду задумалась, - безалкогольные напитки! И вообще, сначала я разузнаю, что за заведение, может, вам туда и нельзя в таком виде?
Оставив спутников внизу, девушка зашла внутрь, поднявшись по увитой цветами лестнице. Через некоторое время она вернулась к ожидавшим и сообщила:
- Это литературное кафе, очень, надо сказать, уютное, там обсуждаются стихи и рассказы. Думаю, что если мы хотим что-то узнать о Мастере, мы должны произвести на посетителей и хозяев благоприятное впечатление, поэтому... - Таня окинула взглядом людей и гоблинов, компанию, которую даже с большой натяжкой вряд ли можно было назвать "приличной", - поэтому пойдут только те, кто обещает хорошо себя вести и высказываться по делу.
Строгий взгляд, брошенный в сторону Змея, ясно говорил, что это замечание относится и к нему тоже.
- Бен, как ты думаешь, стоит ли идти всем, или опять разделимся? А может, кто-то очень хотел бы пойти?
-Я думаю, можно идти вместе, если, конечно, гоблинов туда пустят. Мне кажется, это более спокойное и...ммм, приличное место, и, главное, - более безопасное. Хотелось бы мне знать, застанем ли мы Мастера здесь, или вновь придётся догонять его по болотам? - Бен задумчиво потёр начавший обрастать щетиной подбородок, - что-то не вяжется у меня в голове Братство тьмы и это место.
Летучая мышь подняла голову, полусонным взглядом окинула окружавшее пространство.
- Я туда, куда Бен, - покидать насиженное место очень не хотелось, - Обещаю быть благовоспитанной мышью. И не хочу оставаться с гоблинами, они дерутся и котам скармливают.
Гоблины заговорили, перебивая друг друга:
- Хозяйка, не бросай меня тута! Я буду себя хорошо вести! - голос Подлизы был просто ангельским, а глаза честными-честными.
- А я есть хочу, не хочу тут оставаться, - буркнул Бугай, гладя свой живот и причвакивая.
- Меня возьмите, Подлиза в таверну ходил! - обиженно надулся Заноза.
На примолкшего в стороне Тупицу жалко было смотреть - он понимал, что в кафе уж его точно не возьмут, и стоял, молча ковыряя ногой землю.
Поняв настроение гоблинов, Хозяйка махнула рукой:
- Всех беру под свою ответственность, но учтите: чуть забалуете - Бен всех выкинет мимо лестницы!
- Я тоже с вами пойду, - негромко сказала Адрианна, - я ещё ни разу не была в литературном кафе, наверно там очень интересно!
- Значит, идут все, - подытожила Таня, - замечательно.
Решив организационные вопросы, люди и гоблины поднялись по лестнице и вошли в кафе.

Тем временем, в кафе, традиционно - под столом Хигфа, традиционно - оставленная без еды (еда громким криком имела свойства портить мирные вечера), традиционно - с собственной стопкой листов под тяжелой пушистой лапой, проснулась кошка. И прыгнула прямо на стол.
- Рюдо. Приятная штука. Хотя суфле как-то слишком "для рифмы". Хороший конец.
Кошка подцепила лист лапой, он крутнулся над полом, и упал, свернувшись, под ножку стола.
- Кот-911. По форме очень песенно, по содержанию... Гм, может быть, слишком поверхностно, может быть, просто не мне читать. Не скажу точнее. Хелькэ - очень понравилось. Так выдержать равновесие - это... ))))
Пушистая отправила в полет еще два листка, вздохнула, положила морду на лапы, вздохнула еще раз.
- Хигфе. Начало вещи показалось многообещающим, а вот потом... Как-то слишком топорно, чтобы даже говорить об этом всерьез. Извини.
Впрочем, раскаяние не помешало кошке воздать должное аромату чужого чая.

Ночная Странница, Зим, Адриана, Ясень, Торвик, Дана...
Войдя внутрь кафе и оглядевшись, Таня обратилась к спутникам:
- Надо бы узнать, не видел ли кто Мастера, может, и ужинать не будем?
- Не знаю, как насчёт ужинать, но принять участие в литературном вечере, думаю, придётся, - улыбнулась Ри, - всё же кафе создано с этой целью. Было бы как-то неприлично, просто ввалиться, устроить допрос и уйти.
- А чем расплачиваться, у нас осталось? - Таня вспомнила о своем кольце, - ой, осталось! Так что - ужинаем?
- Да, конечно, я однозначно за ужин - ответил американец, - место приятное, да и отдохнуть нам нужно.
- Тогда давайте сядем скорее, я так устала! - протянула Адрианна опускаясь за первый же столик от входа и ставя на пол надоевшую уже корзинку. - Вы как хотите, а я тут останусь. И закажу себе горячего чая, если можно.
После этих слов Ри вопросительно посмотрела на Татьяну, всё-таки это ей предстоит отдать кольцо.
Таня кивнула Ри:
- Все нормально, не переживай. А я, пожалуй, закажу салат.
Летучая мышь ничего не заказывала - и так была сыта и довольна, поэтому с живым интересом просто осматривала кафе с плеча Бена.
Гоблины - народ понятливый, подчас даже очень. Что в данном заведении пива не урвёшь, даже Тупица просёк с полоборота, а потому, когда подошёл их черёд сделать заказ, к Тане обратилось сразу четыре зелёных бессребреника:
- Хозяйка, а тут сладенькие пирожные дают? Можно одно ма-а-аленькое пирожное Подлизочке, а? Ёклерчик там какой-нибудь, сладенький и вкусненький, ну пожалуйста, Хозяйка, ты ведь такая до-обрая!
- И отбивную с кровью, - смиренно кашлянул в кулак Бугай.
- А для Занозы - маринованных грибочков..., - Хозяйка ведь не обидит гоблинов?
- А мне помоев... - скромно потупил глаза Тупица.
Судя по всему, вкусы у гоблинов были более, чем разнообразные.
"Хозяйка" хмыкнула, услышав список предпочтений, но возражать не стала - через несколько минут заказ был выполнен и водворен на столы. Брезгливо отвернувшись от помоев Тупицы, девушка с удовольствием принялась за свой салатик.
- А Бугаю нравится про кровь! - начал комментировать гоблин первую работы, ковыряясь пальцем в носу.
- Этот Крюгер такой душка! - пискнул Подлиза.
- И ничего не душка, он не хочет помоев! - сказал Тупица.
- Зато он весёлый и после-два-вательный, - выговорил трудное слово Заноза.
- Зато у этой кэт, какой рассвет хитрый, подкрадывается незаметно, наверно это гоблин такой! - продолжил диспут Заноза.
- И свет разливает, как вино...неаккуратный... - шмыгнул носом Подлиза.
- Зато он подарил руку друга и её можно положить в кладовку, вот! Он хороший! - вступился за рассвет Тупица.
- Не, он трус, он же что от нас - сбёг в бесконечность - Бугай дал Тупице лёгкий подзатыльник.
- И правильно сделал, От тебя, Бугай, от такого сильного и рассвет убежит, - ухмыльнулся Подлиза, - А вообще - неплохая гоблинская тянучка...
- А это - про Странного - указал Заноза на третий стих. Смотрите, ведь правда - он. Зелёный. В шляпе. С палкой! И всегда сам приходит!
- А вот и нет, - заспорил Подлиза, - а вот дальше про чёрный плащ! Это же - Хозяин, Занозочка.
- Хозяин на скрыпке не ыграет и нас крысами не зовёт... - почесал затылок Тупмца.
- Не, там же имя есть - Ме-ме Стофель. Вот, - ударил кулаком по столу Бугай.
- Ой, а платить кто будет? - вдруг завертил головой подлиза и, придвинув к семе ещё два сладких пирожных, оглянулся на Таню.
- А можно Тупица споёт, - тут так здорово? - гоблин долакал свои помои и посмотрел на Таню, - Меня хозяин учил...
Таня взрогнула, вспомнив лабораторию, кровопускание и гоблинское пение.
- Нет! Тупица, это тебе не музыкальное кафе! - голос девушки был суров, а глаза искали поддержки друзей.
- Вот именно! Тупица, ты вроде обещал себя хорошо вести? Давай ты потом споёшь, когда-нибудь... - поддакнула Адрианна, представив, как их выгонят за тупицыно пение.
- Молчи, Тупица! _- Бугай указал ему на листок, - лучше скажи, что об этом думаешь?
- Про эту пропасть?
- Да.
- Стра-ашно... Я лучше спою. Мне, когда страшно, петь хочется.
- А я ничего не понял! - покрутил головой Заноза, Мне такое не снится!
Подлиза тем временем жевал уже восьмое пирожное, поняв, что платят тут не золотом, а своими комментариями, а уж давать комментарии он умел! Как только его рот освободился от крошек он широко закатил глаза и стукнул себя по лбу:
- Гениально! Великолепно! Какой тонкий изысканный вкус! Как верно подобраны слова и как точно они отражают процесс..
Видимо гоблины разошлись не на шутку и Ри решила их утихомирить:
- Молодец Подлиза! - похвалила она, - и все остальные тоже. А теперь давайте будем культурными и послушаем ещё чьё-нибудь мнение, видите сколько тут народа собралось?

(& Ясень)

Змей, пришедший в кафе вместе со всеми и гордо игнорировавший все замечания с просьбами, вдумчиво прочел предложенные произведения и занял столик чуть поодаль от остальных. Он был оскорблен таким с собой обращением, и, хоть и попытался привести себя в порядок, выглядел все равно помято.
- Тут надо рассказать о том, что прочитал? - поднял брови он, тембр его голоса чуть изменился, став более мелодичным и певучим. Рай для разнообразия вел себя как аристократ, впечатление не портила даже общая помятость вида. Аристократизм видом не скроешь. Хотя спутники, наверно, и так удивились множеству змеевских масок: от недалекого озорника до высокомерного аристократа. Маг заказал себе кофе с коньяком, к кофе он всегда питал необъяснимую нежность, дождался, пока принесут заказ, и начал говорить. - Итак, первое произведение, автор Рюдо, правильно? Сожалею, но оно не подходит под мой внутренний мир. Героя фильма одного из технологических миров я, конечно, узнал, но он диссонирует с моим восприятием и мировоззрением. Слишком...кровожадно. Не увидел красоты, хотя из плюсов могу отметить некоторую не обычность.
Стихотворение второе. Cat911...
Райаан выдержал паузу, отхлебнул напитка, покатал на языке, наслаждаясь вкусом, чуть ехидно и вместе с тем высокомерно взглянул на своих невольных спутников и продолжил.
- Очень даже...Сказка странствий, тайна звезд, поддержка друга. Стихотворением почти очарован, даже, возможно бы и спел, если бы было настроение. Немного режут слух повторы, не люблю я данный троп, но тем не менее очень хорошо.
Дальше Хелькэ...Опять легенда? Гамельнский Крысолов, верно? Наслышан, отступление к легендам это, конечно хорошо, но в меру. Живо, атмосферно, картинка перед глазами встает. Правда эту балладу я бы не спел.
Райаан перевел дух, откинулся на спинку стула чуть закрыв глаза: он немного все же уставал, не физически, как обычные люди, а скорее терял энергию, необходимую для поддержание существования...Делал он все действия с невыразимым изяществом, явно рисуясь перед спутниками.
Ну и навыки вспоминал заодно, то же какая-никакая часть жизни.
- Итак, последнее, произведение. Как вижу, это проза, автор Хигф. Конец немного смазан, возможно, он красив, но я бы закончил по-другому. Да и миниатюра кажется немного "без начала и конца", вырванной. Хотя идея мне понравилась, сам я часто думал, что мы кому-то снимся...А этот кто-то снится нам, когда в свою очередь спим мы.
Змей закончил свой монолог, не вставая, поклонился присутствующим и вплотную занялся кофе, раздумывая не заказать ли к нему ещё и булочки.
Летучая мышь тем временем расправила крылья и спланировала на стол, где были разложены исписанные листочки. Как всегда, любопытство распирало, аж сон пропал: интересно было глянуть, что ж там все читают.
На самом деле, мышь ничего не понимала в стихосложении, поэтому полагалась только на музыкальный слух, который позволял чувствовать ритм, и внутренний отклик – как говорится, проняло-не проняло.
Перебирая лапками листочки, мышь рассуждала про себя:
«Итак… Что у нас тут? Первое – это колыбельная для маленьких Темных Властелинчиков. Мышь уже давно вырос, так что как-то не тронуло… Не обижайтесь, но не мое», - листочек был отложен в сторону.
«Второе – простенько, но музыкально. В целом, совсем не плохо… Ща-ас спою, - мышь прокашлялась, приготовившись выдать руладу, но передумала, - Нет, лучше потом на ухо Бену. Или Тане...».
Третий листочек задержался в лапках подольше:
«Оригинально, интересно – это то, что первым пришло в голову. В общем и целом – вкусняшка! Тик-так… Ничего не дается даром под этим небом! Мышь в восторге, - посмеиваясь, - Видимо, и летучие мыши иногда пляшут под чужую дудку.»
Последнее творение заставило призадуматься:
«Сие, наверное, надо читать полностью, чтобы основной смысл не ускользал. «Ты не можешь проснуться, потому что ты Рожденный Сном! Ты исчезнешь!» Эмм… довольно странно. По логике он может хоть двадцать раз проснуться и заснуть в том мире или срезе/плане пространства, где сейчас находится, а исчезнет тогда, когда проснется тот, кто его сновидел, т.е. создал в своем сновидении. И еще… «отражение – сгусток абсолютной тьмы, выделяющийся на черном, как обычная тень в полдень» - но там, где нет света, нет и отражений. А так красиво и образно, особенно понравилось про появление крыльев».
Закончив чтение, мышь вновь скользнула на плечо к американцу, помня о том, что надо хорошо себя вести и никуда не встревать.

(совместно с Зимом)

Бен, чуть нахмурившись, перечитывал листки, разложенные перед ним на столе. Хмурился он от того, что стихи всегда воспринимал более сухо, чем прозу. Но по мере того, как он читал, лицо его просветлело, и последний листок он дочитал на одном дыхании.
Рюдо, очень неожиданный финал, но не портит общего впечатления. Несмотря на кровожадные мотивы, мне понравилось.
Cat911, несомненно мило, хотя и довольно просто. Захотелось вот прямо сейчас бросить всё, и отправиться в путь. Хотя бы до рассвета. Непонятно только, почему он последний?
Хелькэ, перечитал несколько раз, оценил хорошее качество, но волну ощущений, увы, не поймал.
higf, читал два раза, с интервалом в пару недель, и оба раза отрывок очень понравился. Жаль, конечно, что финал обрубает крылья этому сну, хотелось продолжения…
Спасибо всем, было действительно приятно читать!
Теперь настала очередь Адрианны высказать своё мнение. Она ещё немного пошуршала листами и, собравшись с мыслями, начала говорить:
- Первое произведение, автор Рюдо, страшненькая считалка, на мой взгляд, идеально подошла бы для ужастика или биографии начинающего маньяка. Второе, автор Cat911, простое, но очень тёплое, словно воспоминание в один из осенних вечеров о давно прошедших солнечных днях. Третье, автор Хелькэ, я бы сказала, гармонично, тема мрачноватая, но даже это часть гармонии, в итоге, очень талантливое произведение. Ну и четвёртое, автор higf, мне трудно оценить кусочек, не видя всей картины, но тем не менее, произведение мне кажется эмоциональным и образным, а расплывчатый образ, который я представила, очень хорошо характеризует сон. Могу только добавить, что всегда восхищалась людьми, способными на литературное творчество в любом его проявлении, так что дать оценку для меня настоящее испытание. Вот и всё, пожалуй, спасибо за внимание.

Татьяна читала очень долго, каждое из предложенных произведений прочла несколько раз. Наконец, выслушав всех, заговорила:
- В стихотворении про Фредди мне понравился смысл, но не форма. Чижик-пыжик для взрослых какой-то...
«Последний рассвет» произвел хорошее впечатление, только, к сожалению, абсолютно не ясно, почему же он именно последний? В этом стихотворении, наоборот, чувствуется перспектива, движение вперед, долгий предстоящий путь, но название все эти перспективы просто безнадежно перекрывает, не оставляя надежды ни на тепло дружеских рук, ни на вольные странствия.
Крысолов… тоже понравился смысл. Форма – не понятна. Но, возможно, это от того, что я ничего не понимаю в поэзии. А говорю только то, что чувствую.
Демон… Написано хорошо… картинка вырисовывается перед глазами. К словам придираться нет желания. Жаль, что мне не понятен скрытый смысл самого сна – не читала прикл.
Девушка положила на стол листки и, задумавшись, повторила, словно пробуя на вкус слова:
- «Но зовёт нас всё дальше в дорогу
Вольных странствий таинственный свет».
И тут же, очнувшись от задумчивости, заявила:
- Да, нам надо идти. Вот только узнать бы, куда...

Бен выбрал момент, пока его спутники ужинали, прошёлся по кафе, подходя к посетителям и что-то спрашивая у них. Но те лишь пожимали плечами или отрицательно качали головой.
"Но ведь был же он здесь", - подумал американец, прикусивший губу от досады, - "я почти уверен, что мы с ним разминулись, а значит кто-то из посетителей несомненно видел его".
На столике он увидел подозрительно знакомого кота, и, чуть удивившись, обратился к нему:
- Уважаемый, вечер добрый. Мне кажется мы уже виделись недавно? Мне бы Алхимика увидеть... то есть нам - Тейлор махнул рукой в сторону своих друзей. - Он ведь был здесь, верно?

(совместно с higf'ом, Torvik'oм, Ночной Странницей, Адрианной, Зимом, Даной)

Неожиданный приход целой группы новых странных посетителей удивил Хигфа, и некоторое время он просто молчал, присматриваясь и прислушиваясь. Некоторые отзывы гоблинов вызывали улыбку, которую он не сдерживал, но тишины не нарушал. Не препятствовал и коту, вольготно устроившемуся на столе, и уже хотел направить компанию по следам алхимика, но решил дождаться, что скажет животное.
Татьяна вдруг обнаружила, что её салат , любезно предложенный для употребления, выглядит как-то странно, поковырялась в нем вилкой. Красные частички, похожие на кусочки болгарского перца вдруг... зашевелились! Истошный визг вырвался из горла девушки почти непроизвольно.
Бен отрегаировал на крик девушки молниеносно, вернувшись к столику и на ходу доставая нож из-за пояса, сбрасывая тряпицу:
- Что?! Что случилось?
Когда американец, кинувшийся к "Хозяйке" резко дернулся, мышь, задремавшая на его плече и чуть ослабившая хватку, спросонок свалилась прямиком в камин.
- Бе-е-ен! - пулей вылетев обратно и оставляя за собой дымящийся след, мышь плюхнулась в чей-то стакан с холодным чаем, - Уф... Жареной мышатины захотелось?
Выбравшись на стол зверек завертел головой в поисках объекта мести, который так неосторожно относится к братьям меньшим, что роняет их куда ни попадя. "Объект" похоже даже не заметил, что произошло, поспешив на помощь к Татьяне.
Таня, указывая пальцем на салат, не могла вымолвить ни слова. Но шевеление в тарелке было заметно невооруженным глазом.
- А чё там? - посмотрел в Танину тарелку Бугай, - Это глюки. Они безобидные. И вкусные. Ешь Хозяйка. Я их сам Хозяину приносил. Он их любит...
- Нет, я лучше обойдусь, Бугай, угощайся, если хочешь! - Тане совсем не нравилась идея съесть какие-нибудь галлюциногенные продукты. - Мастер - это одно, а я - совсем другое.
Ри, высказавшись по поводу произведений, вернулась к чаепитию, и неожиданно, о, ужас! - выловила в чашке большого рыжего таракана, плававшего по поверхности темной жидкости. Девушка поспешно отодвинулась от стола и зажала рот рукой, чтобы не закричать, она лихорадочно соображала сколько уже успела отхлебнуть из чашки и что теперь делать.
- Тётенька Ри вкусняшку увидела? - Подлиза выловил из её бокала ещё одного таракана и на ладошке предложил девушке:
- Подлиза для вас выловил. Песочком посыплете или так?
- Подлизочка, дружок, - пролепетала Ри, - я уже наелась, может быть вы мне поможете, для вас и такой вкусняшки не жалко!
- Помочь чево? - оживился гоблин.
Адрианна чуть не заплакала от досады:
- Я это есть не буду, - как можно спокойнее проговорила она, - съешьте за меня, очень прошу.
Гоблин посмотрел сперва на таракана, потом на пирожные перед собой, потом вздохнул и толкнул Тупицу:
- Может ты?
Тот взял предложенный деликатес, смачно откусил половинку, довольно рыгнул и оставшуюся часть передал Занозе.
- Тупица добрый...
Адрианна не стала досматривать, чем дело кончится и пошла к столику Татьяны.
Змей, высказавшись и напившись кофе, со вкусом потянулся. Жизнь опять становилась хороша. Встал из-за стола и подошёл к компании, невыразимо изящно и так же ехидно. Встал чуть поодаль и стал пристально рассматривать композицию, склоняя голову поочередно, то к правому плечу, то к левому.
-Что, еда убегает? - сочувственно поинтересовался он.
Татьяна, еле отошедшая от перенесенного потрясения, услышав замечание мага, побледнела и громко воскликнула,:
- Это он всё устроил! Я уверена! Он нам всю дорогу вредит!

(совместно с higf'ом, Torvik'ом, Ночной Странницей, Ясень, Зимом, Даной)

- Делать мне больше нечего, - холодно и высокомерно ответил Змей, - Это ниже моего достоинства!
- Достоинство своё потом будете показывать, - немного грубо пробормотал Тейлор, переходя вдруг на ты, - твоих рук дело?
- Только после вас. - Отбрил маг, - хотя вам-то наверно и показывать нечего. Не опускайтесь до ссоры, юноша.
Змей намеренно ли или непреднамеренно взял тон с которым обращался со своими учениками в бытность преподавателем. Хорошо не договорился до зачетов и практикумов, бывало, заговаривался, но опытный человек тоже много бы мог сказать по его разговору. Он невольно себя выдавал.
- Не опускайтесь до дешёвых трюков, папаша, вы не в цирке, - в тон собеседнику ответил американец. - ваши таланты мы уже видели в Таверне.
- Так это не я сделал, - пожал плечами Змей, - магической клятвой поклясться, чтобы поверили?Я тут не колдовал. Тха..эсс..терр.Клянусь.
Клятва, в запале произнесенная на его родном языке, сработала без сбоев, маг на секунду осветился серебряным огнем, а потом сияние угасло. Сказавшего неправду заклинание испепелило бы на месте.
- Если бы соврал, был бы пеплом, - Весомо сказал Райаан. - С клятвами не шутят.
"Коперфилд, блин!" - подумал Бен, смерив мага тяжёлым взглядом, - "но похоже, что не врёт. Кто бы ни был тот шутник, что такую пакость устроил, показываться он не торопится".
Откуда-то сверху прямо на плечо к Татьяне спикировала летучая мышь:
- Ребята, а нам не пора отсюда ноги делать? А то кто-то говорил о культуре поведения...
Таня вздрогнула, ощутив острые коготки сквозь одежду, но ответила почти спокойно:
- Нам бы Мастера найти - без него нам нечего делать в Башне...
- Если бы кто-нибудь знал,где его искать, то, наверное, давно бы ответил, и сохранил от разрушения свое тихое кафе, - ответила мышь.
- Магией можно, - зевнул Змей, потом поморщился, вспомнив недавнее приключение, - Если сработает. Я б нашёл, попытался по крайней мере. Кстати вы кулинара-реформатора ловить будете? Думаю, убедились, что это не я?
- Магией - шмагией, а спросить никак? Вот хоть у того Тёмного, - Заноза показал на субъекта, наблюдавшего за всей этой пиршенской вакханалией, - Гоблина он пошлёт... на болото, а уж с магом не свяжется...
Кажется, Заноза мог с ходу придумать прекрасную отмазку для того, чтобы самому не заговаривать с незнакомцем.
- Эй, ты, маг, - мышь покосилась на Змея, - может, ты сходишь, раз уж с нами увязался? Вместо гадостей можно что-нибудь и полезное сделать для разнообразия. Тем более, что Заноза сказал - мага не тронет.
- Не свяжется и не тронет - разные вещи. - пробормотал Рай, - в моём понимании "не свяжется" может и просто "отказаться разговаривать". И ничего не сказать полезного.
- Не боись, - оборвал мага Тейлор, я сам спрошу.
С точки зрения Хигфа, веселье перестало быть таким уж невинным с тех пор, как компании, стало нечего делать. Можно было, конечно, подождать, сколько кругов они нарежут по кафе прежде, чем догадаются расспросить как следует, но уютная атмосфера «Мансарды» была слишком дорога темному, и он произнес довольно громко и отчетливо:
- Старого Алхимика к прекрасному потянуло. Он сказал, что пойдет фотовыставку смотреть. Знаете, что такое фотографии, нет? А вот зайдите сюда – узнаете!
- Ой, ну вот мы и узнали где Алхимика искать, - обрадовалась Ри, - может действительно пойдём уже отсюда?
Девушка оглядела спутников, ожидая их согласия.
- Давно пора, - поддакнула мышь, - Лучше уж гордо уйти самим, пока нас отсюда культурно не попросили.
Змей пожал плечами, выразив готовность идти взглядом и позой, лениво ему было выражать словами очевидное.
- Да, пойдёмте, наверное, мы тут порядком пошумели, ребята. И есть уже совсем не хочется. - Бен закинул на плечо сумку и обратился к посетителям кафе, - вы извините за беспокойство, нам уже пора, пойдём мы...
И вся компания вывалилась наконец на улицу, покинув тихое и уютное заведение.

В жарких, пропитанных ароматом нагретых за день трав, сумерках, в Мансарде начинается новый вечер. По углам зала сидят ледяные духи с зажатыми в лапках морозными веерами - сквозняком обдувает лица и ноги их дыхание. Прелестные девы-домовики в бикини разносят холодный чай, ледяной сок и креманки с морожеными ягодами и щербетом.
Бумага листов, что разложены на столах, пахнет чернилами и утренней свежестью, туманом и дождем. Прохладой.
Тексты - ждут, когда их прочтут. Поймут. Оценят.

I
Рюдо

Стены покрыты гуталином.
Пол усеян белыми перьями.
Я вытираю острую бритву.
....«Что мы наделали?...»

II
Nomihin
Записка помнящего.

Мы знаем, что совсем недавно здесь был другой мир. Мы навещаем его в своих снах. Читаем в заголовках никогда не печатавшихся газет. Слышим в шипении выключенного радиоприемника. А самые внимательные ловят взглядом в витринах пустых магазинов. Мне вот случалось видеть единорога.
Интересно, окажется ли и нынешний мир столь же ярким, когда мы будем его помнить?

III
Соуль
Оставившие жизнь
(сказка)

Смерть, должно быть, прекрасна. Лежишь в мягкой сырой земле, и над тобою колышутся травы, и слушаешь тишину. Как хорошо не знать ни вчера, ни завтра, забыть время, простить жизнь, изведать покой.
О. Уайльд

Между островами Небес скитаются корабли: джонки, шхуны, бригантины. К какому берегу парусники не пытались бы пристать, земля не принимает их и отдаляется от бушпритов или вовсе тает; приходится идти дальше.
Вечные поиски стали жизнью экипажа и пассажиров.
Издалека парусники напоминают маленькие острова, но людям не хватает простого сходства: палубы кораблей поросли травой, мачты поднялись яблоневыми деревьями, а воздухоплаватели заплели в косы винограда леера, как ленты, - будто своими руками сотворили землю, которую никогда не найдут.
В несбыточной мечте о последнем порте растворилось все, даже желание чувствовать. Только надежда бледнеет над марсами: что далеко, где истово забившееся сердце разбередит кровь или покой запеленает душу, не нужно будет существовать.
Однажды спасенные от того, чтобы утонуть в Небесах, или найденные в петле на рее или отравившимися в трюмах - взявшиеся из ниоткуда люди скитаются с кораблиной стаей, пока не дряхлеют.
Когда последний выдох покидает иссохшие горла, души сбрасывают тела и срываются с парусников альбатросами. Вниз, к той единственной и настоящей земле, которую покинули сами. Путеводными птицами они направляют ищущих дорогу домой и учатся у них любить то, что оставили.
Альбатросы умирают с мечтой о возвращении.
И детьми рождаются на Небесах.

IV
Darkness
Джиен и Кристин
(маленькая глупая сказка)

- Ты пахнешь болотом, - Кристин смешно наморщила острый, лисий носик.
- Листьями, - Джиен качнул головой, и на его широкие плечи посыпалась из волос древесная труха.
- Болотом, - упрямо повторила девочка, - и если ты будешь спорить, я не приглашу тебя в свой дворец.
Джиен вновь покачал головой, и лицо, темное, словно покрытое древесной корой, прорезала улыбка. Узкие, зеленовато-карие глаза смеялись. Кристин скрестила руки на груди; она стояла, и Джиен - сидел, и все же их глаза были на одном уровне.
- Как тебя зовут? - требовательно спросила девочка.
- Меня называют Другом.
- Кто?
На раскрытую, широкую и узловатую, ладонь, опустилась ярко-оранжевая, с каплями алого, бабочка.
- Они.
- Бабочки - не говорят! Все ты врешь, врешь! И болотом пахнешь!
- Болотом пахнет Яилэна, - покачал лохматой головой Джиен.
- Кто такая Яилэна? - Кристин огляделась.
- Она живет на болоте; как я - в лесу. И пахнет топкой водой, тростником и утонувшими историями.
- Ты говоришь глупости. Истории не могут пахнуть.
- А бабочки - могут говорить?
Кристин нахмурилась. Над её головой тихо покачивались ветви деревьев, шелестела свежая, весенняя листва. Откуда-то из далека доносилась голоса. Взрослые. Они все-таки нашли её. Девочка вздохнула.
- А ты мне еще расскажешь про Яилэну? - хитро посмотрев на Джиена, спросила она.
Тот пожал плечами, слегка поерзал на месте - качнулась усыпанная заплатками накидка, потянуло чуть горьковатым запахом травяного дыма.
- Если прийдешь...
- Прийду!
- Принцесса Кристин? Принцесса!?
Девочка вздохнула и, отвернувшись от Джиена, обиженно посмотрела на пол десятка взрослых, высыпавших из кустов.
- Вы мне помешали! Я разговаривала с новым другом!
Леди Альена, тетя принцессы, оглядела небольшую, покрытую травой и мелкими, золотисто-красными цветами, полянку в окружении старых, сучковатых деревьев. Кроме маленькой, светловолосой девочки на ней никого не было.
- С кем, дорогая?
- С Джиеном, - Кристин повернулась туда, где сидел - еще совсем недавно - её новый знакомый.
Леди Альена покачала головой, глядя на широкий, сучковатый пенек, усыпанный трухой и прошлогодними листьями; девочка читает слишком много сказок, подумала она.
Глупые взрослые, подумала Кристин. Не хотят видеть Джиена, не верят, что он тут есть.
А Джиен - улыбался и подставлял сучья-ладони оранжево-алым бабочкам.

V
Scorpion(Archon)

Расставаться с близкими людьми всегда неприятно. Особенно когда эти люди настолько близки, что кажется, будто вся твоя жизнь зависит от них. Но это, наверное, неизбежно.
Мы опять поссорились. И снова по работе. Забавно, учитывая, что именно работа нас и соединила когда-то. Моя, твоя, наша. Наверное, такие вещи нельзя назвать просто работой – ты даже каждое наше творение так называть стеснялась, хотя ты и скромница по-своему: не любишь слово «шедевр», а когда тебе поют дифирамбы – вообще уходишь куда-нибудь. Ты любишь оставаться одна, я помню – но до недавнего времени на меня это не распространялось. Теперь иначе.
Когда ты впервые увидела меня, я страдал от безделья. Особенность нашего брата – и снова, тебе ли не знать! Мы в одиночку очень мало чем можем заниматься плодотворно – всё больше лежать и делать вид, что в любой момент способны на большее, готовы «раскрыть свой невероятный потенциал».
Ага, как же. Если бы я не встретил тебя, я никогда бы ничего не раскрыл. Даже не пошевелился бы. Но ты меня заметила.
Это был день счастья. Помню, я провёл его весь с тобой и только с тобой – другие уже были не интересны. Ты рассказывала мне о своих замыслах. Пусть несколько отстранённо, но всё равно – мне и только мне! Я же знаю, ты никогда ими ни с кем раньше не делилась…
Стоп. Незачем обманывать себя. Сколько было их, таких, как я, в твоей жизни? Трое, четверо? Судя по твоему возрасту, хоть я и не привык так оценивать женщин – трое было. И каждому из них ты поверяла свои тайны, свои грандиозные проекты и секретные мечты, которыми не делилась ни с кем, даже с собственными снами. Каждому. Теперь и мне. С чего я тогда возомнил себя особенным? Наверное, каждый на моём месте подумал бы также – глядя на тебя, нельзя было не понадеяться на это. Да и потом, мы ведь с тобой были очень похожи тогда: оба какие-то угловатые, острые, чуть холодные, но удобные и приятные в обращении, словно прятали свою остроту и холодность до поры.
На деле я – ничего не прятал. Ты – да, ты… Или нет, снова стоп. Мне сейчас очень просто обвинять тебя, когда мы уже расстались. Извини, я это зря сказал. Ничего ты тоже не прятала. Мы просто всё видели немного иначе и тогда хорошо подходили друг другу. Это тоже порой меняется со временем.
Когда я впервые увидел твою студию, я подумал – вот он, Рай. Именно такой, волшебный, невероятный анклав творчества, полёта фантазии, величия и торжества гениальной мысли, воплощённый и ставший былью благодаря твоим прекрасным рукам. Ты знаешь, как я любил и сейчас всё ещё люблю эти руки. Я даже ревновал, когда ты касалась ими своего материала, а не меня – честное слово, я ревновал! Но, может, когда с ним работал я – ты тоже не оставалась равнодушной?
Мы начали работать вместе. Это было лучшее время в моей жизни. Больше почти некогда было просто лежать и делать вид, что ты что-то можешь – пришло время мочь, делать, творить, чёрт побери! Ты давала идею, рисовала в моём воображении то, что хочешь получить – так ярко, так явственно, словно ты ещё и художницей была, да ты и была ей всегда. Я ловил каждое слово, подхватывал каждый порыв, ощущал каждый твой вздох, в котором было что-то большее, чем просто сквозящее горячее дыхание. Я слушался каждого твоего жеста, подчинялся любой прихоти – и вместе мы создавали то, что люди иногда называют волшебством, иногда – произведениями искусства, а порой – тихо-тихо, чтобы никто не расслышал – мечтой. Это были наши с тобой мечты. Мраморные, гранитные, базальтовые – наши! Твои и мои, для обоих, для двоих и только для двоих!
Конечно, я никогда не был равен тебе. Я не видел того, что видела ты в каждой серой или белой глыбе; не понимал, как ты улавливаешь настроение, как меняешь изначальный замысел и вносишь свежую, яркую мысль, которой я тут же загораюсь и, не переставая восхищаться, бросаюсь исполнять твои прихоти. Не обижайся на меня за это слово – сегодня мне можно всё, ведь сегодня ты рассталась со мной, а у нас и правда выходили прихотливые узоры порой. У тебя и у меня.
Проблемы начались, когда я первый раз поверил, что и сам могу разглядеть что-то, увидеть заложенную в куске материала идею, вывести её, раскрыть… Твои руки, дотоле нежные и ласковые, стали вдруг твёрже железа. Каждый раз, когда я пытался внести хоть какое-то изменение, чуть-чуть подправить то, что ты считала абсолютно верным – ты злилась и всё равно добивалась своего. Конечно, кто я вообще такой, чтобы хоть на каплю дерзнуть внести изменения в Твою идею?! Ты ведь всё это придумываешь с нуля, ты всё это воплощаешь! А такие, как я – у тебя уже были. Надо будет, и на смену мне придёт другой, а меня ты с лёгкостью вышвырнешь из собственной жизни, но, видишь ли, ты привыкла ко мне, тебе меня жалко, и ради этого ты согласна терпеть.
Терпеть. Меня.
Всё правильно. Ты – творец. Я – фактура.
Я не знаю, связано ли это как-то с тем, что с тех пор вместо величавых красавцев, стройных богинь, благородных мудрецов и могущественных царей у нас стали выходить надменные гордецы, а порой – откровенные злодеи и уроды. Первое время я боялся, что всему виной – мои попытки что-то своё включить в эти творения, и что ты правда всё знаешь лучше меня. Ненадолго я даже смирился, позволил тебе снова всё решать за нас обоих, и ты даже, кажется, снова успокоилась. Мы работали вместе, всё как в прежние наши с тобой дни и ночи… Только лучше не стало. Снова выходил человек с каменным – на самом деле каменным, не живым! – лицом, с пустыми глазами, холодным, жестоким безразличием во всём облике. Не как прежде. Словно сказку забрали и подменили не реальной жизнью, а каким-то дешёвым эрзацем, который всех старался убедить, что только он-то и знает, какова она, эта реальная жизнь, что он самый мудрый, самый проникнувший в суть вещей, и всех может научить этому.
Я снова заговариваюсь. Просто мне стало по-настоящему страшно, когда я понял, что уродство новых творений – не моя вина. Просто ты стала видеть всё немного по-другому… Немного, но достаточно, чтобы доброта, величие, чистота, благородство обращались в фальшивые, плохо приклеенные маски, из-за которых виднелись самовлюблённость, эгоизм, холодность, жестокость. Много всего. Ты всё также видела идею в каждом куске камня. Ты всё также была уверена, что воплощаешь мудрость и доброту, красоту и истину, когда мы принимались за работу. Ты не видела, как всё это делается под твоими касаниями фальшивым, потому что не хотела видеть.
Потому что ты – Творец, и ты гордишься этим.
А я? Я – фактура. Ширпотреб, который в любой момент можно заменить. Может быть именно поэтому я и не пытаюсь донести до людей величие, мудрость, глубокую таинственную истину, сокрытую в душе Творца, а просто хочу, чтобы наши работы им нравились? Чтобы им было хорошо, когда они смотрят на них – словно на живых людей, словно на себя, на собственные души, а не на чужую, холодную, потустороннюю гениальность?
Однажды я не выдержал – и сорвался. Грубо, резко, не сдерживаясь – у меня просто не было больше сил терпеть.
Никогда прежде я не видел тебя в таком гневе. Ты кричала, что я во всём виноват, что я испортил твою работу! Твою, не нашу. Только твою. Потому что ты – творец, гений, демиург, создатель, а я – тупая болванка, от которой никакого толку, которая даже не может всё сделать так, как надо, сколько она ни старается. Под конец ты ударила меня. Я никогда не знал, что ты можешь быть такой сильной – ты отшвырнула меня в сторону, словно пушинку. Повредила пальцы, конечно. Потом долго сидела и смотрела на меня, даже не пытаясь подойти.
Первый раз я подумал, что для меня ты, наверное, слишком острая. Или просто я и правда настолько туп, что никакой от меня пользы.
Даже сейчас, когда мы расстались, когда ты выкинула меня из своей мастерской и своей жизни, я верю, что был прав. Я люблю тебя. Ты об этом никогда не думала, конечно… Но да, я люблю тебя, и то время, когда мы понимали друг друга, было лучшим временем моей жизни. Теперь она, эта жизнь, кажется кончается – мне нет смысла дальше думать, осознавать себя, пытаться что-то изменить. Мы не так устроены, увы. А уже через пару дней, когда тебе надоест просто ходить из угла в угол и иногда потягивать что-нибудь крепкое, ты пойдёшь и найдёшь себе следующего такого, как я.
Фактуру. Бездушный инструмент, с которым ты поделишься капелькой веры и доброты – на какой-то миг действительно настоящей.
За мной ты уже не вернёшься.
Я люблю тебя.
Прощай.

- Вы что-то хотели?
Молодая женщина – чуть моложе тридцати, судя по лицу и хрупкой фигурке – нервно оборачивается на вопрос продавщицы. Та, ожидая ответа, придирчиво разглядывает посетительницу: потёртый джинсовый костюм, старые, стоптанные серые кроссовки, на шее – амулет, из дешёвых сувениров, что продаются на каждом углу. Из тугого пучка волос выбилось несколько прядей. «Обидеть художника может каждый». Именно такие сюда и приходят обычно.
Правая рука женщины небрежно перебинтована.
- Вам помочь? – не дождавшись ответа, снова интересуется продавщица.
- Д-да, - женщина, кивнув, подходит и указывает рукой на витрину. – Мне нужен новый резец. Вот этот, пожалуйста.

Летний зной, видимо, настолько силен, что даже на вечера в Мансарде, с прохладой сумерек и свежестью холодного чая, посетители не спешат приходить. Ну, что же, по крайней мере, одно создание шелестит листами, хмурится иногда, улыбается – чаще и в задумчивости наматывает на палец косичку, спускающуюся вдоль виска. Рядом стоит высокий стакан с холодным лимонным чаем, и на краю уместилась легкомысленная долька апельсина со сладко пахнущими гвоздичными соцветьями, воткнутыми в яркую полосу кожуры. На столе самым наглым образом устроился резной посох, поверх которого кинута повязка на глаза и массивные очки в духе воздушных пиратов или летчиков. Прочитав первые строчки, ши из дома Балор в задумчивости барабанит пальцами по столу, а потом, пододвинув к себе блокнот с желтоватыми, словно состаренными листьями, выводит что-то мелким и не аккуратным почерком.
- «Трудно судить о таких вещах с точки зрения стиля или красоты, сударь Рюдо. Здесь ведь шли за идеей. Пришли, судя по всему. Падение? Лишение крыльев, да? Тут можно долго рассуждать о том и сем, так как метафора отрезанных крыльев… много она в себя вмещает. Так что я даже не знаю, что тут и сказать. Должно было – ударить. Ударило… вряд ли. Толкнуло в плечо, да и только. Отчего-то мне подумалось, что эти строки хорошо бы смотрели в витраже, составленном из таких же коротких вещей, разбросанных на первый взгляд хаотично, но подчиняющихся своему особому ритму. Наверное. Не знаю»
Поймав за шиворот мансардного духа, ши вручает ему лист. Дух сам догадается, кому следует отнести мнение, когда автор появится. А пока потомок фомор читает другие строчки. Долго думает над ними, вертя в исцарапанных пальцах простой грифельный карандаш. Потом мелкие буквы покрывают новый лист.
- «Знаете, сударь Номихин, мне иногда снится Дорога. Дорога, идущая через все-все-все существующие миры. Бесконечная дорога, так как и миры… бесконечны. И, мне кажется, я могу понять тех, кто пишет в этих строках «мы». Тени других миров, яркие краски в сновидениях. Мне нравятся такие маленькие вещи, сами в себе. Им не нужно какое-то окружение, все, что нужно, читатель, если захочет, додумает сам. А может и не захотеть. Ведь и так все… ясно и правильно. Единороги есть, и мир наш – не единственный такой. И это очень хорошо»
Дух, сжав в лапках и этот лист, рыжей маленькой молнией кидается прочь. Найдет, передаст. Над следующими строчками ши думает долго. Перечитывает, ежится. Карандаш успевает прокрутиться множество десятков раз в пальцах, пока не начинает оставлять темно-серые следы на плотной бумаге.
- «Страшная сказка. Страшная и очень красивая, как и строки Уайльда. Про корабли, про души, про птиц, про круг жизни, замыкающийся на границе смерти и рождения. Отчего-то мне вспоминается книга «Эстетика смерти»; очень странная и витиеватая книга, похожая по ощущению на эту сказку - и страшно, и красиво, и опутывает по рукам и ногам, словно виноградная лоза. Кораблиные стаи. Иссохшее горло. Трава на палубах. Мне сложно, прекрасная леди, писать о таких вещах на бумаге – собственные слова кажутся неуклюжими. Возможно, преставься возможность – мне бы хотелось поговорить об этой сказке, глядя вам в глаза»
Дух послушно хватает лист и исчезает. Следующие строки давний потомок Балора даже не читает. Откладывает в сторону. Кривится.
Последние строчки – самые большие, несколько листов с чужим почерком. Ши тянет из стакана несколько глотков чая, подпирает щеку ладонью. А потом пишет дальше, иногда почесывая устроившегося на плече духа между больших ушей.
«Знаете, милорд рыцарь, у вас чудесно получается… писать про тех, кто не дышит. Сказать по правде, мне и не вспомнилась «Стена» - в том плане, что не возникло мысли, что это где-то уже было. Нет, не было. Новая история, которая, увы, закончилась вовсе не так, как та, что понравилась многим. Мне было жаль мастера, хотя людям и свойственно считать не-дышащие вещи ничего не чувствующими. Анимистов среди нас не так много, и эту женщину понять можно. Но было – горько, да. Что они… не услышали друг друга. Что Он – остался ненужным. Но… красиво. И живо. Спасибо за рассказ»
Дописав, ши откидывается на спинку стула, закидывает ногу на ногу и медленно потягивает холодный чай. Тихо. Туда-сюда ходит стрелка часов, и закрывая глаза, фэйри слышит этот бесконечный бег секунд, запертых между "тик" и "так". Кажется, это дыхание времени, дыхание искусственное и ненастоящее, можно слушать вечно. И ждать.

Рыцарь всерьёз подозревал, что когда-нибудь его назовым "угловым" и предложат нанести на щит шеврон - как символ угла в кафе, который он неизменно занимал. Столик на этот раз не прогибался под весом латных перчаток или шлема: рыцарь был без доспеха. Почти. Если не считать таковым пояс с яркой медной бляхой, прикреплённый прямо к широкому лоскуту ткани, опускавшемуся чуть выше колен, и накинутой поверх плеч шкуры тигра внушительных размеров, да ещё дошнурованных аж до колен сандалий, уже начинавших походить на сапоги.
Собственно, этим наряд воина света сегодня исчерпывался - словно герой сказок превратился в героя мифов. Должно быть, на то были причины. Хотя бы жара.

Голос, впрочем, ни капли не изменился, оставшись тяжёлым, немного грустным и усталым:
- Радуйтесь, почтенные. Если есть чему. Не хотел начинать разговор первым, но теперь, думаю, моё слово лишним не будет.

Рюдо
Старо как мир... но под натсроение мне подошло, что верно - то верно.
Некоторые вещи нужно не забывать повторять, сколько бы раз ни раздавалось в ответ что-то вроде "это уже было".
Потому что если окажется, что это все забыли - будет намного хуже.

Nomihin
Мне вот стало интересно... а окажемся ли мы столь яркими, когда нас будут помнить?
Вспоминаю я порой своих дядьев - двоих, родного и не-родного. Одного помню плохо, другого - очень хорошо.
Вспоминаю деда и бабку по отцу - их тоже хорошо, очень хорошо помню.
Старого недруга вспоминаю, ещё по школе. Ему тогда и двадцати ведь не было кажется...
Они - яркие. Очень.
Заставили задуматься эти строки. Спасибо.

Соуль
Оставившие жизнь
Очень сильно и очень сине.
И холодно. Но мне кажется, что всё же с надеждой.
И ещё - есть такая испанская пословица: no es feliz el que posee sino el que nada desee. "Счастлив не тот, кто обладает, а тот, кто ничего не желает".
К чему я это?
К тому, что, что бы у нас ни было, мы всё равно ищем чего-то другого, хотим того, чего у нас нет и, быть может, никогда не будет. А стоит нам добиться этого - мы вспоминаем о том, что утратили, добиваясь. Понимаем, как нам это было дорого...
Наверное так. Прошу прощения за сбивчивость и косноязычие.

Darkness
Джиен и Кристин
Если я просто склоню голову и поблагодарю за хорошую, добрую сказку - на меня не обидятся?
Не хватает в нашей жизни сейчас доброты. Очень не хватает. В моей - тоже. А потому благодарю и кланяюсь за каплю этой доброты.

О своём произведении позвольте пока умолчать. Очень жду, что скажут остальные из числа тех, кто станет говорить. Просто... у меня слишком много есть "что сказать", и я хотел бы не сотрясать воздух заранее, чтобы не влиять зря на чужое мнение.
Дам кое-каике объяснения позже, если никто не будет против.

Добравшись до "Мансарды", Хигф некоторое время просто просидел, ничего не делая и дожидаясь, пока царящая тут прохлада коснется кожи и проникнет внутрь, изгоняя палящий жар и возвращая способность мыслить, и лишь потом начал читать, поэтому задержался с отзывами и даже пропустил мимо ушей то, что сказали до него, решив припомнить это потом.

Рюдо
Извиняюсь - не понял. Гуталин, перья и бритва не собираются у меня в паззл.

Nomihin
Здесь редко встречаются миниатюры. Не могу сказать, что я большой ценитель этого жанра. Эта - интересно, и все же чудится мне, будто что-то не на своем месте. Не могу сказать, что. Скорее всего, это просто личное ощущение.
Идея - нравится.

Соуль
Красивая вещь, какая-то... потусторонняя, отстраненная. Вечные странствия, ставшие целью... Что ж, для путь действительно теряет смысл, когда нет дома, куда можно прийти. Если, конечно, сама дорога не становится для кого-то домом. истинным домом, а не пародией на него, обросшими кораблями. если бы я выбрал домом корабль, он был бы именно кораблем, без наростов.
Почему-то вспомнилась еще одна легенда - об ангелах, не принявших сторону ни Бога, ни Сатаны во время восстания последнего, и отвергнутых и Раем, и Адом...

Darkness
Такие вещи об умении видеть сказку Были. Есть. Будут. И это прекрасно - так нужно.
Если об исполнении - я ему верю.
Сильно зацепить - не зацепило, наверное. При этом верю. Технически придирок нет улыбается

Scorpion(Archon)
Вот черт! Примерно такой была моя реакция, когда дочитал. Я не ждал этого финала. После "Стены", после всех намеков, рассыпанных в тексте, которые видятся задним числом - не ждал. И этот финал - не просто неожиданность, которая украшает сюжет. Если во время чтения я знал, я был почти уверен, что хотел сказать автор, то прочитав... не знаю. То, что чувствовал главный герой, о творчестве - правда или лишь его ощущения, безнадежная ревность затупившегося инструмента? Ведь и такое может быть, и тогда рассказ совсем о другом. Хотя он в любом случае о человеческих отношениях, прав герой или нет.
Не правда ли?

Рюдо.
Кажется, мы побрили ботинки, а они уже были вполне окрыленные и могли заменить крылатые сандали.

Номи, ты счастливый.
Я видел лишь "встающие на дыбы" автобусы... ну, хоть колесами землю не рыли в предвкушении жаркой битвы. *задумался, может и рыли.

Сольк, а... эм. *но все вполне понятно* (эти корабли гуталином не чистили, впрочем, разве могло быть иначе?)

Дарки, замечательная сказка... а сказать опять нечего) ... ну, сказки.

Скорп,
Она была просто художником... и не хотела ваять свою руку.
Серьезный, хороший рассказ, хотя на взгляд проходящего мимо (давно не был в Мансарде - даже забыл... Ри с интересом поглядел на проносимую мимо еду, ну то есть вино, ну... да, там ведь еще были ягоды... и чуть хитро сощурился на прохладу... да, это были девы-с прохладой в ладонях).

Мессалина от жары не страдала, в столь далекой земле, откуда она родом, третий год нет лета, а какая-то робкая весна плавно переходящая в дождливую осень, а потом обратно в кажущуюся и вовсе бесконечной зиму. Холода ей хватало, она была сыта им по горло и сейчас ненавидело его. Однако не мучающиеся от жары посетители ни уж тем более девушки с холодными ладошками не были в этом виноваты. Поэтому она молча всмотрелась в исписанные текстом листы.

1. Рюдо

Иногда в ответ на сверхглупый вопрос «А что хотел сказать автор своим произведением?» приходит не мысль, а ощущение.

2. Nomihin

Хорошо знать, откуда берутся крошечные странности и несоответствия, знать, что он был, этот другой мир. Это удовлетворяет потребность представлять то, во что веришь. В какой-то мере помнящим повезло.
Куда хуже застрять где-то между слепой верой и уверенностью. Когда случайно замечаешь нечто в отражении витрины и чувствуешь себя в лучшем случае сумасшедшим, потому что с детства воспитан на основах и порядках этого мира, но ведь другой мир был или есть или будет когда-то. Начинаешь думать о галлюцинациях, обещаешь совсем бросить пить, вернутся в реальность и жить как все, а потом происходит следующая странность. Изощренная пытка.

3. Соуль

Мне почему-то трудно об этом говорить. Не легла сказка мне на восприятие. Может простуда виновата в том, что долго соображаю… Извините.

4. Darkness

Я как будто отдохнула от всех тяжелых и невеселых мыслей, стало так легко, так хорошо. Если бы не было детей, кто бы напоминал взрослым о том, что они когда-то верили в сказки?

5. ScorpionArchon

Больше никогда даже взглядом не буду скользить по чужим комментам, пока не дочитаю программу Мансарды до конца. Хигфово «Вот черт!» и «ревность затупившегося инструмента» испортили мне весь сюрприз, я догадалась почти сразу и потом просто с удовольствием отмечала как точно, изобретательно и филигранно резец превращается в страдающего от потери любимой мужчину, а потом обратно в резец. Браво!

Рюдо.
Есть еще вариант, что в подушке было зашито нечто ценное, а бандит попался удивительно поэтичный. Но это так, к слову. В меру ярко, в меру кратко, что как бы намекает на талант. Пожалуй, выглядит законченным. Спасибо за нарезку кадров.

Соуль.
Не бойся конца. Сквозь камень и землю мне видно солнце и небо.
Надпись на могильном камне, Fable.
Это просто первая ассоциация, не больше. Вряд ли это просто сказка. Миф, легенда, кусочек веры. Органично и образно, и все такое. Без Уайльда хуже бы не стало, но даже с ним – просто красиво и крепко.

Darkness.
История об одиночестве, и пахнет она светлой грустью, кажется. Хоть даже парфюмеру не дано унюхать настоящий запах сказки, а я не он, конечно.

Scorpion(Archon).
"Приятные в обращении" - это слишком, эм-м. О человеках так не говорят, что рановато наводит на мысли. Так и надо?
В целом, хорошо и правильно написано, но слегка затянуто, как по мне. Люблю истории от лица предметов, не люблю длинные возвышенно-любовные монологи. Чуток подсократить, и было бы вообще замечательно. На мой вкус и цвет если.

/будем считать, что это был тот самый попугай/

- А вот теперь, пожалуй, самое время говорить.
Рыцарь снова вздохнул. Хотелось, чтобы слова приходили легко и весело, без берущей за горло злой, горькой досады.
Вино в чаше было кислым - ничего удивительного, он сам такое сегодня заказал. И чаша - деревянной. Засмеяться может? Ради забавы, посмотреть на удивлённые лица тех, кому хочешь ответить, снова надревая чуть-чуть собственную душу.
Нет. Просто отвечать, и всё.

Darkness
Оставаться ненужным - всегда горько. Быть неуслышанным - тоже. Мне бы хотелось написать другой конец. Не вышло, к сожалению. С другой стороны, ведь это просто резец, правда?
Неправда. Но об этом чуть позже, хорошо?

higf
Правда.
Просто пока не заметишь, что речь идёт о резце - или не узнаешь в самом конце - воспринимаешь героя как человека, правда? А в конце узнаёшь, что это был просто инструмент, и уже не уверен, мог ли он претендовать на то, чтобы сравниться с той, что держала его в руках? Мог ли инструмент тоже уметь видеть, творить, создавать?

А теперь вопрос: а разве это так важно, что герой - инструмент, если рассказ о людях и их отношениях? Сколько вокруг людей-резцов? Тех, кому отказывают в праве на сосбтвенную искорку творения - сколько?
Кто отказывает? Творцы. Гении, зачастую признанные собой и кем-то ещё, и твёрдо знающие, что они правы. те, чьи руки становятся твёрже железа, когда тот, кого они почитают просто резцом, инструментом, фактурой - вдруг пытается творить сам, даже спорить с ними.
На самом деле об этом можно многое сказать. Очень многое.

Ri
Она... не знаю, кем была она. Она была горда - вот это знаю точно. Была уверена в собственной правоте. И не хотела пытаться видеть что-то, кроме этой правоты.

Мара
Да... потом - обратно в резец. Только мне вот жаль его даже не как живого. Он... думаю, уже живой, и конец - настоящая смерть. Обратно просто стать инструментом после того, как попытался быть живым и у тебя даже получилось любить - наверное, уже не получится.

Nomihin
О людях так говорят - во многих книгах я такой оборот подмечал, потому и использовал. Но, если заранее знать, о чём рассказ, то намёки бросаются в глаза... Хотя - не буду пытаться отгадывать, знали-не знали-догадались. Просто мнение моё такое.
Ну, о вкусах не спорят - но в кои-то веки тут ничего пытаться сократить не буду. Обычно я это делаю, работаю над текстами. Здесь - не стану. Посто потому, что прктически всё, на мой авторский вкус, на своём месте.

Всем хочу сказать спасибо на добром слове, и ещё хочу обратиться немного ко всем. Простите мне привычку вещать для народа, пытаться лезть в душу, да и общую "возвышенность слога" простите, если она кого раздражает. Просто очень хочется это сказать для всех.

Бывают люди талантливые. Бывают одарённые, бывают развившие навыки до немалых высот мастерства. У всех людей, которые обращаются к творчеству, есть своё видение и своё право на него.
Ещё есть такая вещь, как совместное творчество.
И вот тут зачастую получается, что есть творцы и есть резцы. Одни создают, другие - смиренно ложатся в руку, помогая первым своим умением и вкладывая душу.
Только в каждом резце - есть капля творца. Капля того, кто тоже видит, тоже чувствует и понимает что-то своё, особенное.
Не отказывайте людям в этих каплях. Не обращайтесь с ними, как с резцами - использовали, поигрались, не считались никогда, надоели - выбросили. Так нельзя, мне кажется. Дайте шанс любому резцу стать творцом, не низводите людей до инструментов, которым отказывают в собственном видении, в своей душе.

Думаю, каждый из вас сейчас думает про себя: "А я никогда так и не делал!"
Может так оно и есть. Но... людям, которые чему-то научились, чего-то добились, что-то смогли по-настоящему сотворить... им свойственно гордиться этим. А гордость - это крылья. Сперва возносит к небесам - а потом люди, оставшиеся на земле, начинают казаться мелкими, незаметными... букашками. Или резцами, которыми можно пользоваться, но всерьёз считать их способными творить также, как вознёсшийся? Нет уж... Которые в сравнении с крылатым творцом - ничего толком не значат.
Остерегитесь этого. А я - постараюсь остеречься вместе с вами.

Ещё раз спасибо тем, кто это тоже прочитал. Извините, что занял много времени.

Важно ли?
Нет - если говорить об общих высказанных в рассказе мыслях, об идеях, о человеческих отношениях. Тут концовка ничего не меняет, если говорить о людях-резцах.
Да - если говорить о данном конкретном случае. О равенстве не человека-инструмента, а просто инструмента человеку. О видении работы и своей доли в ней конкретного резца. Это ты - автор - знаешь, что он был прав насчет изменения в творчестве. А я - читатель - этого не знаю, потому могу принять на веру ощущения главного героя, а могу и усомниться в их абсолютной истинности.

Рюдо, здесь Номихин сказал про ощущения - соглашусь с ним, наверное Сказать, почему и зачем строки - на вопрос у меня не получится ответить. Впрочем, и не стану - впечатления мне достаточно: комната, лезвие, рука. Написанные образы мне достаточно поняты.

Номихин, почему-то моей первой ассоциацией было "Вирт". Ощущения пыльной витрины, отражения, ненастоящих теней, легкого сумасшествия, которое, кажется, следует по пятам, очень близко подбирается, и... Хорошая миниатюра.

Даркнесс, я тебе уже говорила, что сказка маленькая, ласковая и солнечная. Мы обсуждали ее в привате.

Скорпион, а ты знаешь... я, пожалуй, соглашусь с Хигфом. А еще добавлю немного: нельзя сказать, что в этом рассказе есть положительные герои. Хигф очень правильно сказал - ты, как автор, знаешь, что резец был прав. Но ты не смог доказать, что не прав был его владелец.

*Соуль завершает говорить и ставит Хигфу чашку кофе.

"Жарким летним вечером нет ничего приятнее прохладного мятного чая", - подумал Странный Эльф, наслаждаясь приятным ароматом. - "Разве что, если при этом ещё почитать что-нибудь новенькое и интересное".- Не отрываясь от чашки, он свободной рукой начал медленно перебирать стопку листков, заботливо оставленную приятным барменом.

"Рюдо.
Как всегда необычно, но при этом - очень образно и выразительно. Очень маленький стоп-кадр из чьей-то жизни, но, сколько в нём экспрессии и психологического магнетизма. Пррроняло.

Nomihin.
И снова на ум приходит Сара Тисдейл с её бессмертным "Будет ласковый дождь..." Мягко, нежно, без пафоса и патетики, но при этом глубоко и резко бьёт по нервам... " Мне вот случалось видеть единорога"... Просто констатация факта, без прелюдии и продолжения, а сколько в этой фразе скрытого чувства. Очарррован.

Соуль.
Воистину - надежда умирает последней. Или даже так: надежда не умирает НИКОГДА! Немного грустно, немного романтично, немного восторженно, немного пафосно, немного трагично, а всё вместе - пррросто замечательно. Захотелось тоже удостоиться после смерти стать альбатросом...

Darkness
Лёгкая и чистая до прозрачности сказка. Ни одного тёмного пятнышка, ни одной режущей слух детали. Сам не знаю почему, но вспомнились фильмы "Мост в Террабитию" и "Странствие "Единорога". Поистине - поверив, увидишь. Я - поверрил ))).

Scorpion(Archon)
Соглашусь с Хигфом: очень неожиданный финал. Хотя, при повторном прочтении, замечается пара-тройка очень прозрачных намёков на такой исход. Но лично я заметил их уже после того, как узнал, чем всё закончилось. А может, ещё не закончилось? Концовка, лично меня, наводит на мысль о возможном продолжении. Немного не соглашусь с Соулем: на мой взгляд, в рассказе нет ОТРИЦАТЕЛЬНЫХ героев. Каждый в чём-то прав, а в чём-то - нет. И самая главная ошибка обоих в том, что так и не смогли услышать и понять друг друга. Или же, возвращаясь к вопросу о продолжении, может, просто ЕЩЁ не смогли?.. "

Вот и закончились листки. Так же незаметно, опустела и чашка. Странный Эльф ещё долго сидел с закрытыми глазами, и думал о том, как же замечательно гармонирует всё прочитанное с ароматом мяты...

Мы сидели на подоконнике. И хватит пустых слов.
===-======

Nomihin
Хорошо. Сначала покосившись на объем, решил что будет фигня, но оказалось что это хорошо. Поздравляю) Приятная умная мысль.

Соуль
Не совсем моё. Думаю, что одна любая фраза улучшила бы рассказ, но это лишь для моего восприятия...

Darkness
Очень хорошо. Пожалуйста, напиши большую сказку. И..не путай "добрая" с "глупая".
Мурная вещь. Приятная и очень хорошим языком написанная.

Scorpion(Archon)
Тоже не совсем моё. Ничего не буду говорить. Я ведь имею право на молчание согласно правилам...вроде)

Посетительница, проскользнувшая в дверь уже почти на исходе вечера, была серой. Во всех смыслах. Невыразительное лицо с усталыми морщинками, будто примятое, сероватые волосы, серый плащ, отливающий синтетическим блеском, серые следы грязи на джинсах и сапогах. Серый взгляд. Она заказала чашку черного кофе и выпила ее быстро, будто вовсе не ощущая вкуса. И отзывы, оставленные в традицию, были такими же, как ее появление - быстрыми, короткими и невыразительными:

Рюдо,
показалось прозрачным намеком на "Наутилус".

Номихин,
приятная мысль.

Соуль,
красивая вещь. Бередит мысли, но - не собирается в сознании целиком.

Даркнесс,
не мое. Простите.

Скорпион (Архон),
несколько слишком предсказуемо, на мой вкус, но очень в традициях и Граней, и Прикла. И - хороший портрет.

Сентябрь. Время наливающихся красным цветом яблок, первых золотых листьев, звенящего и прозрачного неба, черных птичьих стай, словно вырезанных из бумаги и наклеенных на голубой купол над головой.
Время яблочных пирогов и первых холодных ночей, песка в глаза и ярких звезд, тяжелых, налитых густо-фиолетовым и бледно-изумрудным, кистей винограда.
В Мансарде - вечер. Шарлотка только из печки, ароматы чая - на выбор, гости - с ягодами и без, травяной сбор или причудливые спирали зеленого чая, теплота бергамота или кислинка шиповника.
Все почти готово. Ожидают гостей новые работы, и хозяева кафе ждут, когда по ступенька прозвучат первые шаги.

I
higf
Сон над миром

Комнатка была маленькой, как раковина. Раскаленный удушливый воздух стал устрицей, которая заполнила все пространство, норовя вытеснить и кровать в углу, и старый, грузный шкаф, и конторку у раскрытого окна, и стоявшего за ней молодого человека. Вытеснить или поглотить, превратив в часть своего горячего, склизкого тела.
Юноша отложил перо. Достав платок, вытер пот со лба, чувствуя, что вот-вот набухнут новые капли. Он ощущал себя соринкой, случайно попавшей к моллюску. Инородным телом, которое истинный хозяин оборачивает в слои перламутра.
Впрочем, жемчужиной Марису не стать, о чем он ни капли не жалел: не такая уж веселая участь. У жены Таyдеса, хозяина книжной лавки, было переливающееся ожерелье, которое надевалось десяток-другой вечеров в году, а все остальное время прозябало в шкатулке. Ничем не лучше раковины...
Молодой человек тряхнул головой, отвлекаясь от праздных размышлений, скользнул взглядом по видневшемуся вдалеке красному шпилю дворца правителя и заставил себя вернуться к работе. Перевернул плотную, приятную на ощупь пожелтевшую страницу, от которой пахло столетиями. Таудес позволил ему взять домой ценную книгу, которую надо было скопировать на заказ, но уже завтра ее надлежало вернуть. Осталось целых две главы, а работать до утра совсем не хотелось.
Лучше снова летать во сне. Как вчера. И позавчера тоже.
Странно – Марис никогда не слышал, чтобы кому-то по ночам грезилось, как он парит над миром. Даже в детстве. Перо торопливо скрипело по бумаге, спеша закончить свой бег; ему тоже было жарко.
Ночь принесла немного прохлады – и сон.

Сверху город казался витражом, мозаикой на окне богатого дома, в которой больше всего было зелени. Он никогда и не думал, что среди улиц таится столько травы и деревьев. Морским прибоем они окаймляли многочисленные островки разноцветной черепицы. Аромат листьев, трав, нагретого камня – и никаких запахов кухни или помоев. Было легко, весело, совсем не душно. Все происходящее казалось естественным, не вызывающим никаких вопросов. Только жаль, что он один: словно неведомый озорной сквознячок унес куда-то всех жителей, решив порезвиться в пустом городе, и теперь слегка касался кожи, будто пытался обратить на себя внимание. Но с ветром Марис разговаривать не умел... Он медленно спланировал к окну своего дома. Внутри было пусто, лишь хмурился и поскрипывал шкаф.
Вот здорово, если бы перед окном росло высокое дерево, ветками касаясь стены... Задумавшись, юноша не сразу обратил внимание на шорох внизу, затем что-то толкнуло его, и он в изумлении отстранился. Молодой, но упрямый ствол быстро тянулся вверх, прорываясь из давно затоптанного, погребенного во дворе семени. Да я же сплю, подумал Марис. Но если сплю – как я это понимаю?
Отчетливый хруст прервал мысли, почти оглушил. Трещало не дерево, о котором он сразу позабыл, не стена. Весь мир вокруг надламывался, словно зеркало, по которому ударил тяжелый кулак, заставив разбежаться сеточку трещин. Как тонкий лед, по которому шел кто-то грузный. Все превращалось в рисунок из кирпичиков. Вот прямоугольник неба, к нему примыкает еще один, дальше жмется кусочек стены дома... А между ними – тонкие черные швы раствора ночи, скрепляющего сновидения.
Лед трескался, но не ломался, сон не исчезал, лишь неведомая тяжесть становилась все ближе. Марис отчаянно пожелал проснуться, но не смог. И тогда он набрался мужества и посмотрел вверх – туда, где темнела точка... пятно... фигура. Антрацитового блеска доспехи, иссиня-черные крылья и натянутый лук в руках. Стрела, отпущенная в полет.
Если бы у него тоже были крылья, он их даже не успел бы развернуть, не то что сделать взмах. Но Марис просто летал – и посланница смерти просвистела возле уха с яростным сожалением, не насытившись, не исполнив своего единственного предназначения. Будто наказанная за это, растворилась, а за ней уже спешила другая.
Никогда скромный сын разорившегося торговца не уходил от погони. Он делал это впервые: метался из стороны в стороны, прятался за домами, а за его спиной перед крылатым гостем расходился трещинками мир.

Едва открыв глаза, он вскочил и захлопнул окно. Показалось, что оттуда струится тягучий холод, охвативший тело и готовый вот-вот превратить капельки пота в снежинки. Неужели уже зима? Нет, что за чепуха!
Сознание прояснялось, но все отчетливей становилось, что мороз идет изнутри, а время года здесь совсем ни при чем. Долгая погоня живо вспомнилась чередой стрел, бесконечных уверток, попыток спрятаться. Кажется, в него так и не попали. Или все-таки смогли, и потому так холодно?
Вздор!
Черный, грозный, неумолимый – такими представали в сказках демоны Нижнего мира. Исчадье тьмы и огня. Сон рассыпался, как будто... Не подобрать сравнения.
Нет, надо чем-то заняться. Идти к Таудесу еще рано, но мысль о сне вызывала инстинктивное отвращение, как кипяток в жаркий полдень. Марис вновь раскрыл окно.
И дрожащей рукой коснулся ветвей выросшего за ночь дерева.

С мальчишкой нужно было расправиться с первого раза! Стрелы, вернувшиеся в колчан, вздрагивают от холодной ярости. Ничего, их час придет. Хранитель ночи похож на бульдога – если он вцепился, то рано или поздно челюсти сомкнутся на горле сновидца.
У меня нет ненависти к нему. Так надо.

Следующий заказ был трудом по истории. Молодой человек умел, благодаря опыту, копировать, даже не вникая в содержание, и потом часто не мог сказать, о чем говорилось в тексте. Но иногда, если попадалась интересная книга, жертвовал скоростью и начинал местами вчитываться, позволяя сознанию выхватывать куски, пока перо оставляло след своего быстрого бега... а то и замирало вовсе в недоумении: почему о нем забыли?!
Сейчас Марис вникал в переписываемое нарочно, чтоб не позволить мыслям бродить по закоулкам памяти, чтоб забыть о ночном кошмаре.
«... множество чародеев. Они постоянно использовали магию – на войне и в спокойные дни, дома и в пути, для себя и по заказу. Иногда по необходимости, иногда – просто для того, чтобы узнать, что будет. Черпали волшебство, что пропитывает мир, и выплескивали его обратно, не заботясь о последствиях – как хозяйка, выстирав белье, выливает воду в могучую реку, и та без следа растворяет мыльную муть. Но если на берег придут не десятки, а десятки тысяч прачек, то они замутят течение, и белая, непригодная для питья пена поплывет к морю.
Так и множество заклинаний замутили магию, но об этом не думали, пока однажды не был достигнут критический предел. Случилась Катастрофа».
Переписчик поднял глаза от работы, поглядел в потолок. Катастрофа. Это слово до сих пор, несмотря на почти две сотни лет, прошедшие с тех пор, произносили с трепетом – и делили мир на «до» и «после».
«Разом волшебство вышло из-под контроля, простейшие чары приводили к страшным последствием. Многие города выжгло огненными взрывами или погубило землетрясениями. Цветущие прежде сады стали песчаными клочьями пустыни, где знойный воздух и солнце быстро убивали всех и вся. Страшные звери появились в мире и стали бродить по нему. Болезни уничтожали тела и души.
Многие чародеи погибли. Многие были убиты, когда поняли, что является причиной Катастрофы. И по сей день волшебство пребывает в упадке, а сильные заклинания запрещены законами нашего правителя...».
Дальше автор разливался в хвале правящей династии, которая мудро поощряет развитие ремесел и науки, помянул недавно придуманный паровой двигатель. От которого, впрочем, никакого толку пока что не было. Лошадь как движущая сила обходилась куда дешевле и была надежнее.
Он вздохнул и с тоской поглядел на темнеющее небо. Сколько можно продержаться без сна?

Следующие ночи, впрочем, были тихими, и он не помнил ничего из своих видений. Надежда, что все закончилось, начала развеивать страх и манить издалека цветущим островком безопасности. Но зеленая лужайка оказалось болотом, почва вновь провалилась под ногами. Через несколько дней он обнаружил себя над городом и понял, что не просто спит. Стрелой метнулся вниз, но поздно – небо уже знакомо надламывалось.
Марис метнулся вдаль, туда, где за городом начинались поля – и обернувшись, увидел тень за собой. Вспомнилась старая, слышанная в детстве легенда, как девочка спасалась от злой колдуньи. Раз у него получилось с деревом... Гребень нашелся в кармане, и молодой человек даже не удивился этому. Швырнул вниз. Лес взметнулся, как по команде, как и должно быть в сказке – могучий, непреодолимый, достающий вершинами до небес и мрачный, как людоед, у которого сбежал обед.
Он кувырнулся в воздухе и понесся вдаль. Что еще? Горы из камешка?
Темно-зеленая стена выгнулась под напором – и лопнула, как мыльный пузырь. Могучие стволы падали, и многие из них перестали существовать, просто истаяв. Лес оседал, как перебродившее тесто, а из центра разрушений, не задерживаясь, летела вслед Марису черная крылатая фигурка.
Не будет гор. Можно не пробовать.
Он помчался по дуге, пытаясь обогнуть преследователя и вернуться к домам, которые в прошлый раз оказались надежнее. Уходить, уходить, пока хватит сил. Пока проклятый сон не соблаговолит прерваться, пока не откроются глаза. Уворачиваться и прятаться, путая след...

Наутро город полнился слухами.
– А правда, что у нас запретный маг объявился?
– Ага, а как же! Вона, брат жены соседа своими ушами от приятеля слышал – пожар в полях на севере устроили.
– Да какой пожар? Брешешь ты все, наводнение это.
– Олух правителя земного, откуда там наводнение?
– Так то маги, они Катастрофу соорудили, что им воду сыскать!
– Да нет, это деревья повырастали.
Марис не поленился дойти до места. Лес посреди поля был. Не дремучий, до небес, а так, роща, наполовину поваленная – но он был там, где раньше росла только пшеница. Юноша присел на изуродованный обрубок, дернул торчавшую вверх щепу, которая басовито, словно шмель, загудела, вибрируя.
Не нужно быть большим умником, чтобы понять: он и есть тот самый запретный маг. Но ведь те творили заклинания, перед этим долго учились, а главное – делали все наяву. Слезы обиды застили глаза – почему такое невезение, и это происходит именно с ним?! Что же делать? Не спать он не может. Наверное, надо больше ничего не придумывать во сне – может, тогда его не найдет демон, да и вреда Марис никому не принесет. Менять мир юноша совсем не хотел. У него есть родные, работа и Амирта. Хотя зачем врать себе, упоминая ее последней, когда все совсем иначе?
К кому пойти? Кто может помочь, да еще так, чтоб не пришлось рассказывать всю правду? Это ведь, наверное, все-таки запретное волшебство, а со стражей объясняться потрудней, чем с демоном, если нет толстого кошелька!

Бесконечная погоня и прятки. Может, они держат на прицеле всех, кто осмеливается взлететь? Подняться над землей, над буднями, над другими? Создания Нижнего мира злы и завидуют людям.
Иногда преследователь являлся сразу, иногда под конец сна, под утро. И тогда скрываться надо было совсем недолго. Марис пробовал устраивать засады, даже создавал свои стрелы, но они без следа исчезали, едва касаясь черной брони. А еще надо было не думать, не думать, не думать! Не думать, как бы лучше смотрелся двор, какой некрасивый угол этого здания и... Не думать.
Не менять.

Он ловок. Мне начинает нравиться эта погоня. Когда он сорвется за обугленную кромку сна в гибельную пропасть – мне будет не хватать его. Это почти танец. Вальс охоты.

Этот вечер овеян прохладой ветра – истинного чародея, которому не нужно никаких заклятий, чтобы смягчить жару или сделать холодок зубастой стужей. Зелень парка почти обесцветилась, прячась в надвигающейся ночи.
Шепот.
– Что с тобой, Марис?
– Ничего, Амирта.
– Я же вижу! Что ты от меня скрываешь? Или... кого?
– Глу-упая!
Тень повыше ловит вторую за плечи, и две сливаются в одну, которую ветви-заговорщицы старательно прикрывают от обеих лун, чтоб не подсматривали. Нечего вам, бесстыдницы бледные!
– Марис, отпусти. Нельзя весь вечер целоваться.
– Можно!
У нее синие глаза – как ночное небо. Рука треплет волосы, сейчас почти черные, лишь иногда полыхнет в случайном свете рыжее пламя.
– Так что с тобой?
– А, ерунда, дурной сон...

– Нет, Марис, – городской знахарь был грустен. – И не проси. Даже если ты мне будешь целый год покупать пиво. Я не могу обуздать демона. Можешь даже не рассказывать, где ты его нашел.
– А кто может, почтенный Сторг?
– Колдун хороший мог бы. Да только где их нынче сыскать?

Он чувствовал, как потихоньку сходит с ума. Нельзя бесконечно идти по канату, он должен соединять края пропасти, а не уходить к горизонту. Нельзя уходить в сон, не зная, будет ли за тобой погоня, и выживешь ли. А еще: как это, оказывается, трудно – не думать. Попробуйте не дышать. Сперва легко, а потом грудь начинает сдавливать, будто сжимаются тиски. Сердце бьется тяжело и тревожно. Красные пятна сливаются, затягивая все перед глазами пеленой, а встревоженная кровь, требуя воздуха, гулко бьет по вискам. Время растягивается, медленное и страшное, и смотрит на тебя оскалом неизбежности. И как бы ни была тверда воля, ты перестаешь сознавать себя, срываешься в пропасть беспамятства, а когда выныриваешь оттуда – уже сделал вдох. Пульсирующий сгусток в груди стучит часто-часто, норовя восполнить потерянное время, разгоняет с кровью дыхание. Жизнь.
Жизнь для тебя. А для других?
Он не может жить и не спать. Он не может спать и не думать. Не может думать и...
Кто он такой, чтобы менять окружающее? Для этого нужны знания, сила духа, ум. Но даже если бы у кого-то они и были – сам Марис не хотел бы, проснувшись однажды, обнаружить измененный кем-то без спроса мир.
А он меняет, пока еще понемногу.
Может быть, какой-нибудь легендарный герой швырнул бы свое тело на меч, бросился в пропасть, вышел в безнадежный бой против дракона. Только вот меча у переписчика книг нет, пропастей в округе не водится, а драконы даже до Катастрофы были редкостью. Кухонным ножом или крысиным ядом пользоваться просто пошло. Ни один герой такого бы себе не позволил. А главное... Не обманывай себя, Марис.
Жить хочется.

Говорят, правитель знает все. Или, по крайней мере, может узнать у придворных и слуг. Сколько уродилось пшеницы, в каком городе сколько людей, сколько в стране деревень и даже – куда уходят налоги.
Говорят, все знают мудрецы. Число звезд на небе, когда родился мир, что говорили древние и что было до Катастрофы, можно ли получить золото из свинца и что может случиться через век-другой.
Говорят. А если спросить любого горожанина, он так ответит: все знает дядя Ренам, что на рынке торгует. Может, про звезды и не скажет, и про то, сколько деревень, тоже. Но кому это нужно, если подумать? Есть вещи куда интереснее: кто ходит по ночам к жене купца, что возит пряности, где по-тихому и без пошлин достать редкий товар, чем болен начальник стражи, по каким улицам сегодня лучше не ходить, и как поладить с бандой Арнара.
Немым и глухим дядька становится только в одном случае – когда стража приходит. Ох, тогда глупый старый Ренам ничего не знает, лишь таращит зенки, трепет седые усы, да блеет что-то невнятное...
Слово – серебро, молчание – золото, если знать, что когда нужно. Вот и текут к нему беленькие и желтенькие денежки: торговля древностями паршивенькая, стоят три статуэтки да лежат четыре шкатулки, а дом себе недавно новый отгрохал.
Если уж он не поможет, то никто. Марис переписал книгу, зашел к Таудесу за деньгами и новой работой, и понес полученные монеты старику. В лавке было чисто, пахло мятой и пылью. Прахом старых тайн и грязью новых.
Ренам долго молчал.
– Волшебник, говоришь, нужен. Дело серьезное, они сейчас не любят показываться. Откуда ж мне знать? Впрочем, – он хитро подмигнул слегка раскосым глазом, – начирикала одна птичка...

Дом стоял на окраине, у самой реки. В этот район хорошо ходить днем, пока честной народ на ногах, а лихой, коего тут, пожалуй, едва ли не больше – спит. К ночи готовится, к опасному труду: спасать дома да прохожих от денег, которые есть зло. Так ведь еще и не ценят!
Юноша пошел туда, пока солнце стояло высоко. Лучше жара, чем кинжал под ребра. Долго стучал в некрашеную дверь, прежде чем ему открыли.
– Мне нужен волшебник. Вы, – с порога сказал он тихо.
Человек с безумной искоркой в глазах отвернулся, пряча лицо. От него пахло вином.
– Я не колдун. Кто вам сказал?
Марис постарался не смотреть на собеседника, чтоб не смущать. Ему теперь тоже жить – так?!
– Не бойтесь. Я не собираюсь доносить, но мне нужна помощь. К сожалению, я не могу заплатить много, но...
– Нет. Я не хочу говорить об этом!
Жилец попытался вытолкнуть гостя наружу и захлопнуть дверь, но его прервало негромкое и твердое:
– Тогда я приду к тебе во сне.
Марис не узнавал свой голос и не понимал, откуда к нему пришли эти слова. Недавний, не переживший ночных погонь и горьких дум парень не мог и помыслить о подобном тоне.
Волшебник был сбит, словно птица на лету. Замер, покачнулся, как раненый. Впился пальцами в ладонь – от ногтей остались красные полосы.
Придавленный, как змея каблуком, шепот:
– Заходи. Чего ты хочешь?

У меня нет к нему злобы, и никогда не было. Но есть ярость, ярость охотника – и долг, ради которого эти доспехи стали второй кожей, отгораживающей от нереальности, которая пытается стать явью. Не охотиться, не играть, не злиться, не стремиться узнать – просто устранить. Нельзя затягивать.

Можно ли не летать? Странно, совсем недавно казалось, что да, а теперь это почти так же сложно, как не дышать и не думать. Как рыбе – не плавать, а змее – не ползти. Как отказаться от встреч с Амиртой, как... Сколько, оказывается в жизни того, без чего – нельзя. Слишком много, слишком тяжело сохранить все это человеку. Даже если летишь над городом-сном, в котором нет никого, даже если можешь его изменить, даже если...
Много «если». Ученые авторы книг не одобрили бы построенного так рассуждения.
Он опустился вниз на луг, провел рукой над завернувшейся в мягкий мох и траву грудой развалин. Некогда каменный пояс стал тесен городу, и город выплеснулся наружу, щедро разбросал каменные горошины домов по окрестным лугам, приготовился заказать стену-обновку. Не впервой, уже дважды он вырастал так, и теперь остатки старых укреплений возвышались в центре, служа казармой страже.
Но судьба решила иначе, сперва пройдясь огненным дождем Катастрофы, потом частым гребнем ее последствий: стаи гигантских волков, еще более хищные банды озверевших, потерявших кров людей и довершившие разорение дружины соседей, что решили восполнить свои потери за чужой счет. До сих пор жителей меньше, чем было прежде.
Никто не отстроил то, что было снаружи. Когда-нибудь это сделают, а он не станет ждать. Марис отступил и представил, как расчищается ближайший фундамент, откатываются выщербленные камни... А затем, словно обтесанные умелым каменотесом, ложатся друг на друга, возносясь вверх стенами. Их не хватает, но рядом есть другие места, и оттуда собираются глыбы.
Это давалось гораздо легче, чем в первый раз – с деревом, все выходило само собой, непринужденно. Чтобы завершить строительство, оставалась только сделать крышу, когда мир пошел трещинами, прогибаясь под преследователем.
Он ждал. До мгновения, когда стрела готова была сорваться.
И тогда произнес несколько слов.
«Я плохо знаком со снами, – сказал колдун. – Там другие законы, другое волшебство. Но есть то, что едино для спящих и бодрствующих, людей, нелюдей и нежити. Разум. Он пронзает все сущее».
Марис ощутил, как туго натягивается между двоими невидимая нить, и замирает, почуяв предел своих сил, неумолимое время. Останавливается, образуя кокон, внутри которого ничего не меняется, пока мысль бьется о мысль. Горячая – о холодную и спокойную.
– Зачем ты ищешь меня?
– Ты должен быть обезврежен.
– Убит?
– Обезврежен.
– Что я тебе сделал?!
– Мне – ничего.
– Тогда оставь меня, демон!
Устало, скучно:
– Я не демон. Я – страж небес. В Катастрофе пострадали даже боги, и мы должны хранить мир, пока они не вернутся.
– Но я?..
– Ты сам все понимаешь. Нужно предотвратить новую Катастрофу.
– Я не хочу ее!
– Ты можешь контролировать свой дар? Ты способен не творить? Или ты готов повелевать чужими судьбами?
Вопросы били навскидку, острые, как наточенная сталь. Вопросы, которые он задавал себе. На которые не было ответов, и не могло быть. Воля ослабла под этими ударами и, доселе скованная, рука в черном вновь потянулась к луку. Но разумы все еще были сцеплены. Отчаявшись убедить, юноша попытался перехватить управление мышцами, прервать движение. Чужое тело нагрелось, будто страсти кипели прямо в крови. Наверное, мучительно – но чужой боли не было, словно под доспехом не человек. Механизм, вроде мельничного колеса, предназначение которого – превратить его, Мариса, в муку.
Пальцы медленно натягивали лук, а он не мог пошевелиться. И лишь в последний миг, сцепив зубы, юноша сделал рывок чужой рукой – и стрела прошла над левым плечом, а кулак, в конвульсии почти рвущихся мышц, с нечеловеческой силой ударил по шлему – разрывая ремни и сшибая его на траву.
По плечам рассыпались рыжие волосы, синие глаза неподвижно смотрели вперед, а на окаменевшем лице медленно проступало выражение настоящей, живой Амирты.

Они молчали долго. За это время тень узнавания появилась в ее глазах; окрепла, облеклась плотью и перемешалась со страхом и смятением. Они молчали, пытаясь сказать все взглядами, и сознавали: кроме главного, нужно знать слишком много, и слова все же потребуются. Наконец Марис шагнул к девушке – та непроизвольно отступила. Он замер, затем вновь осторожно двинулся вперед. Амирта осталась на месте, но вздрогнула. На виске загнанно билась жилка.
– Ты меня боишься? – в зрачках юноши плеснула боль.
– Не знаю.
– Я ничего не понимаю. Расскажи.
Она опустилась на траву. Мир по-прежнему прогибался под девушкой, удерживая ее с огромным усилием, неслышно стонал шелестом трав. Марис присел на расстоянии и ждал, не произнося ни слова.
– Это было пять лет назад...
Это было пять лет назад. Впечатлительная и романтичная юная дочь городского чиновника любила слушать старинные сказки, и потому не очень удивилась, когда к ней подошел незнакомый человек, седовласый, но крепкий и подтянутый, и начал рассказывать странные вещи. Они бродили по городскому саду, под трепещущими желтыми крыльями падающих листьев, дышали густой осенней сыростью, и девочка-подросток слушала о стражах. Точнее, сперва о снах.
Они бывают разные – сладкие и страшные, а есть просто Сон. Расслоение магии после Катастрофы привело к тому, что появилась изнанка нашего мира, оборотная сторона, оттянувшая на себя часть волшебства. Одно из мелких проявлений этого – обычные люди перестали летать в своих грезах.
Что такое Сон, пояснить нелегко, разве что сравнить. Вот сделаешь на бумаге рисунок – и его можно разглядеть на свет, перевернув лист. Так и сотворенное во Сне проступает в реальности. Если бы все могли бывать там, мир бы уже давно погиб или превратился в хаос. К счастью, это дано немногим – сновидцам. Зато сила их велика, и эти люди могут лепить окружающее так, как ребенок – мягкую глину. И не только могут – делают это, не в силах сдержать свой дар. Сновидец подобен мосту. Дух на одной стороне, тело на другой связывают грани мира, лицо и оборот листа.
Конечно, сновидцы не всесильны – невозможно погасить солнце или повесить в небо третью луну, но не уступают по могуществу великим чародеям.
Чтобы город не стал цветущей рощей, под корнями которой похоронены все жители, чтоб озеро внезапно не пролилось со склонов взметнувшейся горы, существуют черные стражи. Первые из них были выбраны теряющими силы богами. Но сами они не герои, не повелители – временные избранники, ночные сторожа мира. Они могут чувствовать сновидцев и проникать в Сон, но были бы абсолютно бессильны, если б не доспехи цвета воронова крыла. Одев свою броню, страж не спит, но оказывается на изнанке во плоти. Он реален и слишком тяжел для тонкой ткани грез. Никакое видение не может противостоять ему, ничто бесплотное не способно причинить вред настоящему телу. Сновидцев надлежит выследить и убить во Сне. Связь с явью разрывается, утратив зацепку, а человек... нет, не умирает, насколько ей известно. Обычно утрачивает рассудок: труп души в живом теле.
Иногда просто теряет свой дар. Впрочем, Стражи чаще всего не знают, кто их жертвы. Откуда? Редко встречаешь тех, кого знаешь в лицо по ту сторону, а если это и происходит...
Хранитель должен быть беспощаден и беспристрастен. Знать только свой долг и ничего больше. И потому броня не только позволяет проходить в Сон во плоти. Когда доспехи затянуты на все ремни, человек не помнит лица родных и друзей, не полностью осознает, кто он сам.
Он – страж. Главное – долг.
Конечно, нужно иметь талант, годится не всякий. Некоторые, в том числе седовласый собеседник Амирты, могут видеть этот дар.
Размышления не затянулись. Собеседник подарил доспехи, и они встретились здесь. Совсем ненадолго, но этого хватило, чтобы доказать его слова. Он учил девушку, наставляя и направляя на выбранном пути.

Голос становился все слабее, а потом сошел на нет, будто ручеек, который иссяк в песках. Юноша смотрел на нее и не понимал, что делать – как заблудившийся ребенок. Взрослых рядом нет, и он не знает, куда пойти, не готов принять вдруг свалившийся выбор. С мамой можно даже потерять дорогу, ведь искать самому не нужно. Но вот – никто не ведет за ручку, и осознаешь, что стоять и реветь бесполезно, необходимо свернуть направо или налево, и если забредешь в темный переулок – можешь поплатиться за это.
И виноват в случае ошибки будешь сам.
Оставить все, как есть? Тогда он, сам того не желая, может послужить причиной гибели многих людей, а то и покачнуть искореженное, заржавевшее коромысло равновесия больного мира. Не говоря уж о том, что Амирта – не единственный страж. Кроме того, тогда ей придется предать свое дело и учителя. Он не готов.
Покориться, подставить грудь под стрелу? Нет, он не настолько равнодушен к себе и не хочет умирать или жить безумцем. И... если она его... – он не осмелился произнести заветное слово – относится к нему так, как он думает – что почувствует тогда? Он не готов.
Ни к чему.
Презрение к себе ударило волной. Ничтожество, неспособное сделать шаг.
Что думает о нем девушка?

Марис, любимый... Что делать?
Я предам, если отпущу тебя, и предам, если не отпущу. Почему, почему так? Когда я надевала черные доспехи, мерещился выбор между мужеством и страхом, между добром и злом, между доблестью и подлостью. И конечно, я была уверена, что выберу, даже если придется расплатиться жизнью. Почему на самом деле оказалось иначе, совсем иначе: выбирать между подлостью и подлостью, между предательством и предательством?
Что ты думаешь сейчас?

Она посмотрела на юношу – взгляд того был устремлен вдаль, словно он не здесь.
Мир дрогнул. Она одна почувствовала это – ибо знала, что сейчас не из-за нее Сон качнулся и покрылся мозаикой. Не только из-за нее.
Тень повисла в небе, девушка хотела крикнуть, а Марис все сидел, не оглядываясь. Не заметит, а голос будто отнялся! Забыв о выборе, она бросилась между парнем и тенью.
И настоящая – не сон! – стрела с вороньими перьями пробила доспех и впилась в такое же настоящее тело.

Девушка внезапно метнулась к нему, тихий вскрик – и Марис не успел опомниться, как она рухнула у его ног. В спине подрагивало древко. Он вскинул голову, сам не зная, что побледнел и закусил губу. Почему-то юноша вдруг уверился, что под такими же черными доспехами, как у его Амирты, скрывается крепкий седовласый человек. Что он помнит? Рука в перчатке дернулась за новой стрелой, но звенящий от напряжения голос – его собственный – сковал ее на полпути. Так Марис говорил только однажды, у волшебника.
– Знаешь, что я сделаю, страж? Я, умирая, исковеркаю все, до чего дотянусь. Я много до чего дотянусь сейчас. Уходи немедленно.
На удивление негромко, на удивление спокойно. Только глаза щипало, да с болезненными перебоями работало сердце, вдруг стянутое тугой лентой.
А Сон, державший уже двоих людей во плоти, рвался на части, закручивался обгорелыми листьями в черноту. Конечно, Стражи ничего не могли сделать настоящему миру, они не сновидцы и не были мостом, целиком пребывая здесь, но человек в доспехах провалился в исчезающую почву почти наполовину. А потом – исчез, и лишь эхо донесло:
– Я найду.
Марис не обратил внимания. Тот, прежний, испугался бы, а новый, которому принадлежал голос, смотревший на пронзенную стрелой девушку – нет. Он знал, что делать. Уверенность одновременно придавала сил и тяжелым мешком ответственности давила на плечи, пригибала к земле.
Первым делом он склонился к ней; в голове помутилось от ощущения близости, не принадлежащего Сну. Дыхание вырывалось с хрипом и становилось все тише, реже. Он посмотрел на Амирту и... закрыл глаза. Боялся, что может не получиться.
Вспоминал ее лицо, ее взгляд, тонкие белые пальцы рук, жаркие, дурманящие губы и слабый запах цветов в волосах, хрупкие плечи, которых не раз касалась рука, тонкие ключицы и изгиб тела под одеждой – жарко и трепетно было прижиматься к ней, когда они целовались. И шепот на аллеях, и родинку на шее, и смешную прядь, падающую на глаза.
Когда он осмелился взглянуть снова, на траве лежало две девушки-близнеца, только одна была в броне. В тот миг, когда первая, в доспехах, откинула голову, оборвав последний выдох – вторая сделала вдох, принимая в себя душу и жизнь. А потом мертвое тело исчезло. Наверное, теперь оно появится там, в своем доме, но об этом лучше не думать. Оставалось еще одно дело.
Он представил тесную, как раковина, комнату и себя, спящего на старой кровати. Сжал руки в кулаки...
Через минуту юноша точно знал, что там остался труп Мариса. Его труп. Амирта, которая отныне может существовать только здесь, не будет одна, и это его конец как сновидца. Якорь вырван, не с этой – с той стороны. Цепь провисла и уже не соединяет миры. Марис не может более принести вреда, и Стражу незачем его уничтожать.
Они здесь вдвоем, одни в безлюдном Сне... Что ж, он готов ответить за то, что сделал – перед Амиртой и перед собой. Молодой человек поднял на руки тело еще не пришедшей в себя девушки.
Надо выбрать место, где жить.

А ночь длинна, рассвета нет,
И тяжесть ноши гнет к земле.
Ты сам себе и бог, и свет,
Во тьме, где холод, боль и тлен.

Когда-нибудь придет весна,
Сломив могущество зимы.
Тогда вернемся в явь из сна,
Не знаю лишь, кем станем мы.

II
Соуль
Иллюстрация к "Сон над миром"



III
Cat911
Без ответа...

С надеждой и верой
Зову я Венеру,
Богиню Любви,
Погоди,
милый друг,
ты видишь:
богиня - без рук?..
Поворот необычный...
Может, всё это слегка непривычно,
но, лично,
Я -
не вижу скрытого смысла.
Мысли
летят в пустоту и бредят:
"Может, уйти к полярным медведям?",-
да где там:
они не любят людей.
Налей,
приятель, мне Жизни стакан!
Таракан
звёзд не увидит, сидя за печкой,
а мне бы -
свечкой
взмыть на минутку,
врезавшись в чистое небо!..
Шутка.
Всё ясно давно.
-Эй, парень, открой поскорей окно!..-
Не слышит.
Темно в его тесной квартире.
А если взглянуть хоть немного шире?...
Нет, дышит.
Всё тот же замкнутый круг:
вопрос без ответа,
богиня - без рук...
Дыма табачного полон стакан.
В норке за печкой уснул таракан.
ГДЕ ТЫ???
28/02/97

Сентябрь. Время хлопот и множества дела, когда все словно бы просыпаются после знойного лета и вспоминают о том, что непременно прямо вот уже вчера надо было сделать.
Но здесь, в "Мансарде" - шарлотка, чай и кусочек тишины, угнездившийся под крышей.
Гнездышко покоя, наполненное шорохом листьев снаружи и шорохом бумажных листов перед гостями.
Хигф оглядел розданное на этот раз:
- О, да это же мое такое большое, и мне теперь меньше всех читать.
Хитрая улыбка промелькнула по лицу, а затем он всмотрелся в рисунок.
- Интересная вещь, Соуль. Я не берусь судить о технике и тем более о соответствии событиям, но дух иррациональности и падения в сон, безусловно, передан. Спасибо!
Теперь стих... Знаете, Cat911, вот от вас такого не ожидал! - улыбается. - Мне казалось, вы склонны к почти классическим формам, а тут... Впрочем, приятно обнаружить в творчестве человека, эльфа или кота новую грань. В целом интересные образы и рваная, дергающая в хорошем смысле ритмика. Передает настроение. Кажется, немного не хватает стройности.

"И снова в Мансарде собирается приятная компания". Странный эльф с улыбкой обвёл глазами зал, приветственно помахав хвостом тем, с кем уже успел познакомиться, и сел за свой любимый столик под стенкой. "Ну-ка, чем сегодня нас порадуют хозяева"? - промурчал он, перебирая разложенные на столе листки бумаги.

Higf.
Читал долго, сперва не всё понял, поэтому перечитал ещё раз. И только тогда сумел уловить тонкую нить, связавшую воедино этот Сон с нашей явью. После пришло ощущения плавности и лёгкости повествования, которое не сбивают даже короткие вставки ощущений харнителя. А то, что хранитель оказался возлюбленной героя, воспринялось закономерно и единственно правильно. Как и выход, который в результате нашёл герой. В целом - очень сильная вещь. И если сперва, как только увидел размер, хотелось кричать: "зачем столько много?", то теперь в груди острое сожаление от того, что всё так быстро закончилось. Спасибо)

Соуль.
После того, как долго вглядвыатлся в картину, почуствовал погружение в некий ирреальный и иррациональный контент, и на ум пришло название: "хаотики". Если слово покажется незнакомым, или обидным - то прошу прочесть "Орден святого бестеллера" Олдей. Судя по их описанию, этот фрагмент именно оттуда. И, пользуясь опять же их терминологией, хочется узнать: а не выходит ли некий Соуль в тираж? Очень понравилось .

И в ответ.
Знаете, Higf. Приятно было вас удивить А вообщето эта работа - одна из трёх, написаных в попытках выйти за стандартные рамки, в которых сам же себя и загнал. Удачная попытка, или нет - всё равно пока верулся к старндартным формам, но ощущения остались )))

higf
Я на "Пролете" написала много по поводу этого рассказа. Многие стилистические вещи да, изменились, но все-таки неожиданность слишком сильная от девушки.


Cat911
В этой работе чувствуется что-то античное и одновременно солнечное - родом из теплых солнечных стран. Вначале... Затем, совершенно по-другому, как фильтр на фотоаппарате меняется. Конец совершенно другой. Вряд ли у меня получится проанализировать, но одно могу сказать точно: стихотворение оставило у меня очень приятное впечатление.

Что касается рисунка, делался он в свободное время на работе (пять минут в час для отдыха глаз от монитора) к конкретному рассказу Хигфе. Просто задела меня история, когда был конкурс.
Нет, в тираж не... и вообще не рисую профессионально. =) Спасибо за слова.

Конец октября приходит первым снегом и стылым небом. Конец октября - время замерзающих пальцев, ярких шарфов и желтых листьев, выстилающих дорожки в аллеях.
В конце октября в чай стоит добавлять больше меда...
... и потому в Мансарде сегодня - медовый чай. И яркий камин, согревающий даже самые дальние уголки, и звезды, с любопытством заглядывающие в окно.
И новый вечер.
Не ждали?

I
Тунгуска
"За" "е -..."

Очень многие "за", а я категорически против. Сейчас объясню.
Подарили мне электронную сигарету. Нет, не просила, как вы могли подумать, не намекала, не заказывала. Но, кто не получал подарков, которые нравятся дарителю и совершенно не нужны вам - "счастливому" приобретенцу?
Теперь у меня есть е-мейл, е-бук, е-сигарета. Села я поудобнее и тяжело затянулась куском бездушной пластмассы: дыма нет, кайфа нет и только горечь на губах в не переносном смысле. Что дальше?
Фантазия богатая, никотина, оказывается, в три раза больше, поэтому видения меня посетили жуткие. Будто сижу я, лет эдак через пятьдесят, в самом современном е-кресле-качалке массажно-противогеморройном, цепко держу в белейших вставных зубах свою е-папироску, щурю стеклянный глаз с оптическим прицелом в е-бук. Потом заботливые внуки приносят мне е-кашку, в которой одни е-витамины и минимум г-калорий. Я по-стариковски фырчу, прошу обеспечить мне в е-плеере Земфиру и налить водочки грамм, для начала, сто, непременно с селедочкой, огурчиком и хлебушком черненьким. Родственники, естественно, недобро переглядываются, обсуждая возможность вживления в мой мозг новейших стволовых е-клеток для поддержания чахлого разума. Но у меня есть е-ргономичный костыль, который в минуты ностальгии выполняет роль волшебной палочки - т.е., если начать им размахивать - прения переходят в стадию выполнения моих желаний. Удрученные, запуганные внуки приносят мне водку безалкогольную, огурцы е-кологически чистые без соли и дико извиняются, но про селедку уже лет двадцать никто не слышал.
- Что это за е - жизнь такая, а? На фига она нужна? - срывая с себя провода и датчики, вопрошаю я.
- Бабуль, так ведь хорошо-то как: продолжительность жизни выросла на 30%, смертность снизилась на 40%, рождаемость...
- Оооо! Рождаемость? Е-любовь, ребятушки! Ну, и как это теперь происходит? Берет мужик шампанское без х-аазу, без градусов, противоаллергическое, цветы бумажные ароматизированные, коробку конфет из шпината, конечно, без запрещенного законом сахара, и идет на свидание? Или ему достаточно е- мейлом послать свой е...
- Бабушка, это уж слишком! - обрывают меня пучеглазо-возмущенные внуки и уходят.
Я тихонько достаю из загашничка бычок, недокуренный на прошлый день рождения, фляжечку с полувыдохшимся алкоголем и мелкими глоточками пью воспоминания. Может они правы? К черту!
В плеере я слышу голос и точно знаю, куря е-сигареты так не споешь...

P.S. Минздрав меня предупреждал, теперь я его тоже.

II
Darkness
Дорога на Ассизи

Я вернусь к тебе через девять веков,
А возможно, что даже сегодня.
Ты умоешь меня цветом старых олив,
Улыбнешься и скажешь - "Buon giorno".

Я пройду по дорогам, которые знал,
Улыбаясь причудливым крышам.
Обрету снова то, что давно потерял.
Ты мой голос охрипший услышишь.

Стерты камни и стены рассохлись по швам,
Дремлет аистом крепость в вершине.
И смешливый монах попивает вино,
Нагло глядя на мир из витрины.

Я вернусь. Даже став за века не святым,
Растеряв весь свой свет и величье.
Я вернусь. Загорелым, босым. И другим.
Ты шепнешь: "О, Франческо! Отлично!"

III
Талер Ван дер Морган
Морской змей

Это случилось в одной из множества таверн Порт-Рояла. На дворе правил бал 1676 год – время удачи и лихости, время, когда человек смело вглядывался в доселе неизведанное и стремился за границы привычного мира. Время мореплавателей и пиратов.
«Старушка Британия» была заведением не примечательным. Здесь было в меру шумно, кормили неплохо, а ром почти не разбавляли. Пожалуй, публику сюда привлекали всего две особенности. Первой был огромный негр-вышибала, носящий гордое имя Юпитер и напоминающий обликом дружелюбную гориллу. Этот гигант был в своё время выкуплен хозяином таверны из рабства, и с тех пор испытывал к нему нежную благодарность. Кулаки у него были каждый с голову младенца, плечи едва проходили в дверь, а лицо было настолько добрым, что драк при нём не бывало отродясь. Старожилы «Старушки» могли припомнить лишь один раз, когда какой-то молодой матрос пригрозил Юпитеру саблей, пытаясь заставить его чистить себе сапоги. Негр очень удивился, очень осторожно разоружил буяна, а потом отнёс его бесчувственное тело на свежий воздух.
Однако вся экзотичность Юпитера меркла в сравнении со второй особенностью таверны. Хозяином её был старый, насквозь просоленный, обветренный и высушенный на солнце моряк по имени Александр Сквемелин. В молодости он был известным мореходом, избороздившим все моря и плевавшим с края света. У него была странная репутация: его помнили, как человека, которому на голову сыплются разные чудеса и небылицы, но держаться подальше от него не пытались. Напротив, знающие люди рассказывали, что Сандро Сквемелина очень любит Удача, и тем, кто находится рядом с ним, тоже может перепасть её кусочек. У него было множество друзей из самых разных стран, роскошная татуировка в виде креста во всю грудь, орлиный профиль, голубые глаза и грива волос, в которых перец так окончательно и не сдался соли, несмотря на многолетний абордаж. А ещё он был прекрасным рассказчиком. Вечерами, за несколько часов до заката, он любил садиться у окна, набивать трубку ядрёным голландским табаком, ставить рядом кружку хорошего местного рома и предаваться воспоминаниям на радость окружающим.
Тем вечером, в Лето Господне 1676 года, Сквемелин был как-то особенно задумчив и тих, как-то слишком аккуратно набивал трубку и уж очень старательно её раскуривал. Завсегдатаи сразу поняли: Александр вспоминает нечто особенное, и принялись подсаживаться ближе. Сквемелин, по старой традиции, старательно делал вид, что ничего такого не замечает. Он раскурил трубку, пустил носом струю дыма и заговорил.
- Вы, друзья, - задумчиво начал он, – слушаете меня много лет, верите мне, ну, или хотя бы сомневаетесь достаточно тихо, чтобы не беспокоить старика, который всю жизнь отдал морю, а закат лет решил встретить на берегу. «Старушка Британия» объединяет всех и рада всем, кроме проклятых сукиных детей испанцев, а потому, сегодня я расскажу вам одну из самых сокровенных историй, случившихся со мной в юности. Началось все в Барбадосе в двадцатых годах, и, конечно же, с женщины. Я в то время как раз вернулся из своего первого удачного плавания и был пьян ровно настолько, чтобы голова не ведала, что треплет язык. Уж не знаю, на свою беду или счастье, но именно тогда и там я впервые встретил Рыжую Мэри. Уже тогда она верховодила шайкой лихих мужиков и имела собственный корабль. Больше всего на свете её заводил риск, игра и готовность поставить на карту всё, чтобы сорвать настоящий куш, а потом пустить его по ветру. Наверное, именно поэтому, когда я, пьяный юнец восемнадцати лет отроду, вслух восхитился её ножками и громко поклялся, что за ночь с такой девчонкой и жизни не жалко, она послала за мной парочку своих громил. Нет-нет, морду они мне не били, просто аккуратно взяли под локти и доставили к её столу, как экзотическое кушанье. «Скажи-ка, парень, - проговорила она, рассматривая меня с головы до ног, - серьёзно ли ты говорил только что? Готов ли отдать жизнь за ночь в моей постели?» Честное слово, я был пьян, как мышонок, угодивший в винную бочку, иначе мне ни за что не хватило бы духу согласиться! Видимо, ей понравилась эта мысль, потому что ту ночь, проведённую на её корабле, я не забуду никогда. Хмель рома слетел вместе с одеждой, сменившись хмелем любви, а страх перед приближающимся утром заставлял меня творить такое, чего я раньше и представить не смел. Нет, друзья, расписывать в красках не буду – мне просто не найти слов. Впрочем, за несколько часов до рассвета, когда она, утомлённая и полная решимости взять с меня достойную плату, уснула, я всё же нашёл в себе силы, чтобы тихонько выскользнуть из постели, забрать свои вещи и прокрасться на палубу. Представьте же мой ужас, когда я понял, что ночью корабль отчалил и теперь дрейфовал где-то в открытом море. Очевидно, Мэри предусмотрела, что я попытаюсь сбежать и приняла меры, но желание жить подталкивает даже самый вялый ум и ленивое тело. Я сумел скрыться от ночных вахтенных, пробрался на одну из шлюпок и со всеми возможными предосторожностями спустил её на воду. До самого рассвета я налегал на вёсла так, будто за мной гнались морские черти, даже когда корабль красотки Мэри скрылся в тумане, появившемся невесть откуда. Не скоро я понял, в какую ловушку меня загнали вино, похоть и страх. Я оказался один в неизвестных мне водах, без еды, питья и даже компаса.
Дни тянулись медленно и мучительно. Спина и плечи болели, не переставая, временами заглушая даже резь в желудке. Я знал, что со временем смогу съесть свой ремень и, возможно сапоги, но пресной воды взять было неоткуда, а добыть себе нормальное пропитание и свежую птичью кровь охотой я не мог – со мной был только однозарядный пистоль без запаса пуль и пороха. Признаюсь, друзья, от самоубийства меня удержало не благочестие, но только лишь мысли об адских муках. Когда наступила ночь, я сдался. Туман и не думал отступать, а мои жалобные крики было некому слушать. Поэтому я втащил вёсла, лёг на дно лодки и закрыл глаза, вверив себя Господу. Сон спас мой рассудок от безнадёжности, в которую я проваливался, скрыв от меня весь мир под тёмной пеленой.
Проснулся я от того, что нос моей лодки ударился о дно. Не веря своему счастью, я выскочил на мёртвый, покрытый галькой берег, и принялся бегать по нему, разрывая туман взмахами рук и пугая местных чаек радостными воплями. Но вскоре я понял, что радость моя преждевременна: ветер разогнал туман, и стало ясно, что берег, к которому меня прибило – это маленькая мёртвая скала, обжитая, разве что чайками. Я постарался не падать духом и решил подняться повыше, чтобы выбраться из тумана и попытаться понять, нет ли рядом более гостеприимного острова. Однако, стоило мне вытащить лодку глубже на берег, когда чей-то голос позвал меня.
«Александр Сквемелин, - сказал он. – Ты голоден и жаждешь. Иди сюда, тебя ждут еда и питьё»
В иное время я бы решил, что сам дьявол явился торговать мою душу за спасение тела, но тогда голод и жажда заглушили разум, а потому я сразу пошёл на звуки чужого голоса. Они привели меня в небольшую пещеру, где действительно был накрыт стол. Яства не отличались изыском: то был простой хлеб, бутыль вина, немного мяса и птицы, а так же блюдо фруктов. Рядом стоял человек в сутане монаха, но без креста. Его волосы и густая борода были ярко-рыжего цвета. Он смотрел на меня чёрными глазами и указывал рукою на стол.
«Александр Сквемелин, - снова сказал он, - это я принёс тебя на мой остров. Ты погиб бы без моей помощи, а потому теперь твоя жизнь принадлежит мне. Но не бойся: садись, ешь, пей и слушай меня»
Ужас сковал мои члены, но ослушаться я не мог, а потом подошёл к столу, сел на трёхногий табурет и принялся питаться, поначалу опасливо, а потом всё охотнее и охотнее. Незнакомец стоял рядом и внимательно меня рассматривал.
«Я умираю, - наконец сказал он. – Поэтому твоя служба не будет долгой. Молчи и слушай меня, потому что мне не ведомо, когда истечёт моё время. Ты возьмёшь в этой пещере плетёную корзину и сядешь в свою лодку. Течение вынесет тебя к торговому кораблю, идущему на Ямайку. Тебя примут на борт, можешь не сомневаться, и вскоре ты будешь в Порт-Рояле. Там ты поселишься и позаботишься о моём сыне, что лежит в той корзине. Ты вырастишь его, как собственного ребёнка и будешь заботиться, пока он сам не решит тебя покинуть. В награду за это море и ветер всегда будут благосклонны к тебе»
«Кто ты?» – наконец смог спросить я, но незнакомец остался безмолвным и вышел из пещеры.
Я бросился за ним, лелея тысячи вопросов, но когда вышел на берег, там уже никого не было. Вернувшись в пещеру, я разыскал в дальнем углу корзину, внутри которой обнаружился младенец, не отличимый от дитя человеческого. Я не посмел ослушаться незнакомца и взял с собой с собой корзинку со спящим мальчиком, погрузился в свою лодку и оттолкнулся веслом от берега. Дальше всё произошло именно так, как было сказано. Английский купец сжалился надо мной и не только отвёз нас с младенцем в Порт-Рояль, но и дал мне работу. Я очень скоро привязался к мальчику, которого крестили именем Христофор, и даже подарил ему на годовщину нашего спасения крестик из чистого золота. Мой сын был необычным ребёнком. Он рос и развивался очень быстро. В год он выглядел трёхлетним, в три – десятилетним, причём, не только внешне, но и по развитию. Других детей он не держался, скучая в их обществе.
Тем временем, я решил, что он достаточно взрослый, чтобы остаться без меня на полгода. Моё сердце разрывалось, когда мы прощались, и я не заметил лукавой улыбки на его лице.
Представьте же моё удивление, когда на борту корабля, на который я нанялся, стало известно, что негодный мальчишка прокрался за мной и прятался в трюме, пока Ямайка не скрылась за горизонтом. Капитан, скрепя сердце, разрешил остаться и мне и Христо. Вскоре мой сын был любимцем всей команды. Матросы учили его вязать узлы, капитан позволял взглянуть в подзорную трубу, а штурман учил навигации. Казалось, что вместе с мальчиком на борт сошло благословление, ибо ветер был только попутный, а бури обходили нас стороной. Так мы ходили ещё три года.
Всё это время Христофор рос так же быстро. В шесть он выглядел шестнадцатилетним, и девушки заглядывались на него во всех портах, куда мы заходили, но его сердце оставалось закрытым для них. Всё чаще у него в глазах селилась тоска, а взгляд устремлялся на восходящее солнце.
Пожалуй, те времена были самым счастливым временем моей жизни, но верно говорят, что солнце светит ярче всего перед закатом. Мы с сыном были очень близки, много времени проводили вместе, а потому тем большим ударом для меня стал один вечер, который мы встретили на Тортуге. Мы стояли на берегу в уединённой бухте, наблюдая, как кончается день, когда Христо вдруг заговорил:
«Мой возлюбленный отец, вы очень многое для меня сделали, и, клянусь вам, что лучшего родителя нельзя даже пожелать. Каждое мгновение, проведённое с вами, останется в моей памяти навсегда, как мгновение счастья, но сейчас нам пришла пора расстаться. Всё это время в моей крови говорила память предков, и если в детстве это был неразличимый шёпот, то теперь её зов подобен трубам Иерихона. Вы должны знать, возлюбленный мой отец, что я не человек. До сего момента я рос и матерел очень быстро, теперь же, напротив, не изменюсь ещё долгие годы. Раньше я с трудом мог усидеть на месте, теперь же кровь неодолимо зовёт меня в древнюю вотчину моих предков, что лежит на Краю света»
«Сын мой, - ответил я, пытаясь привести свои чувства в порядок, - я не понимаю, о чём ты говоришь. Какой же корабль пойдёт на Край света?»
«Не нужен корабль, - он улыбался, но глаза его были печальны. – Знайте, что я – потомок рода королей океана. Путь до Края света неблизкий и изобилует опасностями, но я больше не могу противиться зову. Не знаю, увидимся ли мы ещё когда-то, но от всего сердца благодарю вас, отец, за всё. Прощайте, и да хранят вас волны и ветер!»
Сказав это, он вошёл в море и быстро зашагал на закат, пока не скрылся в воде с головой. Я стоял и смотрел, пригвождённый к месту чем-то большим, чем изумление и печаль, я не мог поверить в то, что случилось, и пребывал в растерянности. А потом из воды вынырнуло чудовище. Сверкали глаза, из ноздрей валил пар, золотая грива короной венчала голову, походящую на крокодилью, а вдоль хребта тянулся костяной гребень. Морской змей и потомок морских змеев, надо мной возвышался Христофор, чудесным образом сменивший обличье, в том не было никаких сомнений. Всё моё существо поглотил ужас, но прежде чем я бросился бежать, змей взревел, прощаясь, и скрылся в море. Больше я никогда не видел своего сына, а волны и ветер всегда хранили меня.
Сквемелин замолчал и принялся аккуратно вычищать погасшую трубку. Его слушатели некоторое время сидели в молчании, но постепенно в таверне повис обычный гул голосов. Моряки негромко обсуждали историю, спорили о существовании гигантских гадов, постепенно переходя на сыновьи обязанности и отцовские права. Никто и не заметил, что сам Александр тихо встал и покинул таверну. Никто, кроме зрелого мужчины в дорогом камзоле и треугольной шляпе, который немного выждал и последовал за старым моряком. Выйдя из таверны, он безошибочно свернул в сторону пирсов, будто точно зная, куда направился Сквемелин. Они встретились в порту, где Александр стоял на самом краю причала и смотрел, как заходящее солнце золотит море.
- История, которую вы рассказали, - произнёс мужчина, подойдя к Александру сзади и снимая треуголку, – она правдива?
- Конечно, нет, - Сквемелин невесело усмехнулся. – Это обычная моряцкая байка. Не бойтесь, молодой человек, морские змеи вас не тронут.
Человек хотел что-то сказать, но, нет, промолчал. Его рука скользнула в карман камзола и быстрым движением что-то вложила в ладонь Александра. Затем он развернулся и быстрым шагом прошёл прочь, к пирсам.
Сквемелин удивлённо хмыкнул, поднёс руку к глазам и подслеповато прищурился. С немалым трудом он рассмотрел маленький золотой крестик, выглядящий так, будто его выгладила морская вода. Он обернулся, но на причале уже никого не было. Лишь плеснуло что-то внизу, словно ушла под воду очень крупная рыба.

IV
Соуль и V-Z
След вихря

Стрелка компаса неподвижна и указывает на букву «ней», знак времени. Компас прижимает угол карты, от святящегося кристалла в когтях тяжелой лапы-подставки на бумагу ложится желтое пятно. На краю стола открыта лоция, на ее страницах многократно пересекающиеся сферы, стрелки векторов и оси координат; за ней, в чернильнице, перо, чьего кончика касается полумрак, к углам сгущающийся и становящийся вязким.
Снаружи доносится скрип трапа. Тень на стене каюты вскидывает голову – спутанные волосы падают короткой гривой на плечи – и прислушивается.
Веселый голос:
– Есть кто на корабле? Мне говорили, вам нужен маг.
– Проходите!
Слышны неспешные шаги по палубе.
Покрытые чернильными и грифельными пятнами руки переставляют светильник, кристалл разгорается ярче.
– Сюда!
Узкая черта света между стеной и дверью расширяется.
Любопытствующий взгляд скользит по стенам. Прозрачный свет смутно позволяет различить покрытые незатейливой, но уместной резьбой панели красного дерева, два шкафа, дюжину заваленных книгами и свитками полок и пейзаж: фьорды, в которых плещутся волны неспокойного зимнего океана.
– Тайшан Сиэллат к вашим услугам, – формальную фразу смягчает веселая улыбка.
– Маг? Разбираетесь в кораблях? Я – Найя Вельо, сарваер, – по-рабочему потертая ладонь готова для рукопожатия.
– Маг. Разбираюсь, пусть и меньше, чем хотел бы, – узкая и крепкая рука сжимает тонкие пальцы; взгляд продолжает изучать каюту. – Как его зовут?
Губы, серые от грифельной пыли, растягиваются в довольной улыбке:
– «Странник», – она угасает. – Но я не смогу много заплатить.
– В порту говорят, что вы собираетесь в Энмай, – эхом раздается ответ. – Если поможете добраться – сочту это достаточной платой.
Пальцы сарваера сильнее сдавливают ладонь мага.
– Когда «Странник» снова будет на ходу, я бесплатно доставлю вас хоть к Источнику Миров.
Ее руки аккуратно и быстро сворачивают чертежи. Каюта до потолка наполняется звуками: глухой звон переставляемой чернильницы, щелчки шкафных замков; с гулким звуком схлопывается лоция, стены выдыхают спертый воздух в коридоры юта. Случайно и мимолетно носа Тайшана касается прядь темных волос Найи.
– Пойдемте, я покажу.
Снаружи лица гладит легкий ветер. Полдень – солнечные лучи ласкают янтарное дерево палубы, затекая в неглубокие щели. Тени рей, мачт и свернутых парусов настолько четкие, что кажутся отрисованными твердой рукой опытного инженера.
Ладонь Сиэллата ложится на планширь, и узкое лицо принимает отрешенное выражение.
– Что его ранило?
– Витьес.
Короткое и красивое слово падает тяжелой стеклянной бусиной и с шелестом укатывается в шпигат.
– Вихрь изменений задел корму. Разве вы можете почувствовать так? – в невысоком голосе Вельо слышно откровенное недоверие.
– Плохо, – ответ скрашивает новая улыбка. – Но мне знакомы следы витьеса; мой народ неплохо разбирается в изменениях.
Пальцы мага продолжают гладить теплое дерево, а в серо-черных, зеркальных зрачках женщины медленно всплывает любопытство.
– Откуда вы?
– Из Аметьена, – голос Тайшана звучит рассеяно. – А мой народ – тайерри. Драконы.
Лицо Найи вытягивается; дымчатые глаза с вертикальными зрачками вглядываются в тень гостя, словно сарваер надеется обнаружить у нее клыки, крылья и когти.
– А касанием... увы, так, могу лишь общее состояние оценить. Без деталей.
– Я покажу корму, – в словах Вельо легкая досада за проявленную несдержанность.
Скачок через фальшборт – опилки, ворохами лежащие вокруг корабля, разлетаются вихрями из-под сапог. Шаги сарваера огибают поджавший крыло бизани парусник, сейчас похожий на раненого альбатроса; шаги гостя повторяют путь с минутным опозданием – звук двоится почти бесшумными движениями и уверенной поступью. В взгляде мага на высокие скулы шхуны уважение к корабельному делу и тень восхищения чужим мастерством.
Корму уродует трещина.
– Да... – с губ гостя срывается удивленный посвист.
Покрытые царапинами руки женщины убирают волосы с заостренного лица, сжимают их в безнадежный хвост на затылке, который распадается как только ослабевает кольцо пальцев.
– Вы не подумайте, что я неопытный капитан… Витьес был слишком сильный.
– Я знаю, на что он способен. Вы были на корабле одна?
– Да. Немногие решаются путешествовать с вольными исследователями, – снова шаги, и следующие слова доносятся уже от бушприта. – Еще здесь незначительные повреждения. Я подлечила их.
– Зря... Я в том смысле, что именно абсолютные авант... то есть вольные исследования в мироплавании едва ли не интереснее всего, – кончики пальцев гостя скользят по трещине вверх. – У вас веревка найдется?
– Любой леер в вашем распоряжении, Тайшан.
– Спасибо. Отсюда я не дотянусь наверх, а в полете выйдет еще хуже.
В ответ слышен сдержанный смешок:
– Не поцарапайте дерево когтями, пожалуйста.

Парусник, способный ходить между мирами, как другие корабли – пересекать океаны, самое дорогое в жизни Найи. Ее взгляд ловит каждое движение гостя: ладони Тайшана скользят по корпусу, омывая раны энергией; густые брови нахмурены и не только из-за врезающегося в тело леера.
– Странно...
«Странно и нехорошо», – звучат два слова в одном. Кончики ушей Вельо насторожено, по-кошачьи, приподнимаются.
– Чувствуете что-то, ускользнувшее от меня?
– ...сопротивление, – после паузы падает третье слово. – Сильное... я не могу понять, в чем дело. Что-то мешает лечению. И...
Фраза остается незаконченной: пальцы стягивают края трещины на корме, дерево отзывается мягким теплом – кажется, что в глубине парусника скрыто большое сердце, которое размеренно и неторопливо стучит о ребра шпангоута и гонит по креплениям кровь прозрачной и золотистой вязкой смолы.
– Исцеленное расходится... – слова мага оттеняет озадаченность. – Что-то не только сопротивляется лечению, но и медленно рвет уже исцеленное.
Шелест легких шагов сарваера затихает возле руля, обсохшего и растерявшего все очарование междумирья; покрытые пыльцой опилок пальцы смыкаются за спиной в замок.
– У меня не хватило сил на эту трещину, – в каждом звуке произнесенной фразы – задетая гордость, как будто для вольного исследователя нет неизлечимых ран собственного корабля.
Скрипит леер.
– Дракон Изначальный, ничего не понимаю... хотя...
Сапоги Сиэллата касаются пола дока; пальцы задумчивым жестом потирают подбородок, и затем взгляд, брошенный через плечо, оценивает пространство.
– Да... пожалуй, места хватит.
Кончики ушей Найи вздрагивают встревожено.
– Не торопитесь. Мне очень важно, чтобы ничего не случилось с кораблем.

День закончился; остается позади ночь – утро золотисто-розовыми лучами ласкает корабль.
Док наполняет похожий на бурление ручья едва слышный шепот Тайшана: певучие слова сливаются в перетекающие одна в другую фразы. Силуэт мага возле руля окружает почти неразличимый ореол, изредка распускающийся радужными хризантемами. Неподалеку, калачиком под бушлатом, – фигурка сарваера, и над потрепанным воротником ветер покачивает колечки кудряшек. Осень, и дыхание женщины на холодном воздухе становится следами пара, которые, сорвавшись с губ, развеиваются через полминуты.
Звенят склянки. Бушлат падает на землю после первого удара.
– Вы нашли, в чем дело? – после недолгого сна в голосе пересыпается песок.
Взгляд за спину, пальцы Сиэллата устало потирают левую бровь.
– Есть подозрение, но так я ничего не пойму с уверенностью. Мне нужно сменить облик – в истинном восприятие острее.
– Вы можете повредить корабль! – звучит протест.
– Нет… Я вчера пригляделся: места здесь хватит, если я сменю облик в воздухе и затем опущусь в док, – на тонких губах появляется осторожная, успокаивающая улыбка. – Не беспокойтесь, я умею быть осторожным.
Пальцы Найи царапают воздух:
– Только… Только потому, что это необходимо, – и сжимаются в кулак.
Два шага назад, и силуэт мага начинает медленно подниматься, возносясь выше палубы и мачт, и марсов, почти к облакам. А затем – серебристо-синяя вспышка, словно молния, озаряет свернутые паруса. Тело Тайшана плавится подобно раскаленному металлу: увеличивается в размерах, вытягивается – бесшумно разворачиваются два гигантских крыла, и утренний свет муаром растекается по сапфировой чешуе.
Вместе дракон и корабль едва помещаются в открытом доке. Острые когти протыкают вороха опилок, оборачивается вокруг массивных лап длинный хвост. Шея плавно изгибается – на Найю весело смотрят знакомые искрящиеся улыбкой темно-зеленые глаза. Дракону в ответ достается хмурый и наполненный подозрением взгляд, в котором читается: «Если собьете хвостом бизань или запутаетесь крыльями в такелаже, в Энмай вы не попадете. Вы даже из дока самостоятельно не сможете улететь. И плевать на различия в опыте и весе!»
– У вас почти одинаковая аурра, – голоса человека и зверя похожи, но последний – громче и с иногда проскальзывающим рычанием. – На глубоком урровне. На обычном не видно.
Руки скрещиваются упрямым движением, подбородок приподнимается с откровенной гордостью: корабль и его капитан – неразделимое целое.
Тем временем, голова дракона вновь поворачивается к паруснику, и наполнившийся вниманием взгляд скользит по днищу, корме, рулю и килю. Останавливается на ахтерштевне и замирает. На полминуты гигантская фигура кажется изваянной из камня… Затем когти едва слышно царапают пол, щелкает по опилкам кончик хвоста.
– Витье-дорри, – падает, разделенное едва заметной паузой, слово. – Хэйс меште…
Фигура сарваера мгновенно втискивается между правой лапой дракона и рулем.
– Витье-дорри, – с новым выдохом слово врывается в утреннюю тишину. – Стррела витьеса; в коррабле кусочек вихрря. В миррах он неспособен калечить дальше, но он мешает лечить.
– Витьеса? – вопрос женщины обрывается. – Не может быть… я бы ощутила. Почувствовала. Это же мой корабль!
В глазах дракона мелькает растерянность, секунду спустя сменяющаяся пониманием.
– Именно поэтому. Вы связаны, вы – одно целое. Это как... как попытаться посмотрреть себе на затылок без зеркал. – за объяснением следует негромкое фырканье. – Не лучшая аналогия, конечно...
Каблук сапога выбивает сердитое «цок» о мелкий камешек.
– Но теперрь знаю, в чем проблема. Надо как-то убррать витье-дорри, тогда лечение пойдет легко.
Взгляд дракона снова гипнотизирует ахтерштевень, постепенно проникая глубже – туда, где пульсирует кусочек хаоса.
Внимание отвлекает вопрос, в котором тесно переплетаются волнение и тревога.
– Я могу вам помочь?
– Да, – уверенный кивок, тяжелые веки неторопливо опускаются, – более того, без вас ничего не получится. Сейчас я снова сменю облик. Теперь, когда я дерржу витье-дорри воспрриятием, он от меня не ускользнет. Не знаю, как часть витьеса существует в мирре, но если ее вытащить в мирр совсем – уверрен, рассеется.
Ладонь сарваера благодарно касается тяжелой лапы дракона. Его огромные крылья приоткрываются; шелест сопровождает всплеск магии, и в глаза Найи ударяет холодный небесный свет, от которого приходится закрыть локтем лицо.
Ладони мага быстро оправляют складки одежды, затем шаг вперед – и пальцы прижимаются к трещине.
– И что необходимо делать мне? – сомнение морщинкой мелькает между темных бровей сарваера.
– Чувствовать, – на лице Сиэллата появляется ободряющая улыбка. – Я постараюсь вывести витье-дорри наружу, но вам надо ощутить, не причиняю ли вреда, все ли делаю правильно. И...
Неопределенное движение плечом.
– Я не могу объяснить. Но вы чувствуете корабль – и без вас не обойтись.
Шершавые руки женщины прижимаются к корпусу. Доски откликаются на прикосновение, как ребенок на материнское объятие – тихо скрипят в унисон с дыханием сарваера. Ее веки, тронутые пыльцой загара, опускаются; ресницы касаются высоких скул. Качнувшись в неуверенности, сердце замирает стрелкой внутреннего компаса от юга-капитана к северу-бушприту.
Глаза мага разгораются зеленым; его пальцы дрожат, а радужные всполохи ореола перекинулись на фигуру. Мысль проникает глубоко в тело корабля, к одинокому осколку беспощадного хаоса Междумирья. Сквозь парусник тянутся тонкие и едва ощутимые магические нити, похожие на призрачную паутину. Они неторопливо окружают кусочек витье-дорри, медленно сжимают кольцо, обвивая сетями.
Кусочек хаоса дергается, ощущая угрозу: нити тянут его прочь из тела корабля. Витье-дорри не желает покидать убежище. Он стелется вдоль досок крохотной каплей темноты – ползет, волочится, подобно полумертвому жуку…
Сила Тайшана тянет сильнее и сильнее…
…капля вылетает бусиной, которая мчится к магу со скоростью шквального ветра у побережья.
Выскользнув из пальцев Сиэллата, витье-дорри ударяет в грудь Вельо.
На загорелом лице сарваера застывает обиженное выражение разочарованного ребенка.
– Найя!
Сети Тайшана оборачиваются волнами, погружая женщину в спасительную реку энергии. Магия стекает по плечам Вельо, впитывается в ткань рубашки и кожу, проникает в кровь и стремится догнать черную бусину хаоса, рывками движущуюся к сердцу.
Здесь, в настоящем мире, витье-дорри слишком сложно сопротивляться волшебству.
Крепкие пальцы мага стискивают плечи Найи. Волны снова распадаются на нити, которые тянутся за кусочком Междумирья. Магия шелком обнимает Вельо и Сиэллата, замедляя все – все, кроме заклинания.
Ненадолго.
Совсем ненадолго.
Но достаточно.

Солнце пробирается сквозь веки Найи тонкими бликами, а, когда ресницы вздрагивают, вливается в зрачки расплавленным золотом, обжигая и заставляя глаза слезиться. Тонкий силуэт съеживается под бушлатом и подтягивает колени к груди; ребра скрипят так сильно и так громко, словно их несколько часов давил ретивый охранник, выжимая деньги за неоплаченный ужин.
– Ох…
Парусник, темная бусинка, удар, заледеневшая кровь – воспоминания прыгают перед глазами, но не складываются в единое целое.
– Что?.. – язык не слушается. – Случилось?..
Горло сарваера горит, как будто терли наждачной бумагой.
– Все в порядке, – слова Тайшана отдают тенью неуверенности; его пальцы перелистывают страницы раскрытой на коленях книги. – Витье-дорри развеяно, я успел вовремя. Однако вы все же пострадали.
Ладони Найи упираются в расстеленный на полу плащ, кисти напрягаются, однако попытка сесть заканчивается неудачей. Книга падает на землю рядом – сильная рука мага подхватывает женщину под локоть.
– Осторожно. Это не сиа-каннте, конечно, но все равно опасно.
– Что случилось? – вопрос Вельо похож на приказ.
– Я... не уверен. Я вытащил кусочек хаоса – он кинулся к вам. Вы его не почувствовали?
Отрицательное покачивание головой; темные кудряшки рассыпаются по плечам сарваера.
– Как и с кораблем, – глаза Сиэллата затягивает задумчивая дымка. – У меня есть одна теория, почему так…
Обращенный на него взгляд наполнен ожиданием.
– Хаос прячется в хаосе, в душах тех, кому Междумирье – родной дом. Они наполнены им, потому и выживают в странствиях. Может... во всех «вольных исследователях» есть частичка?
Недоверчивая улыбка касается губ женщины:
– Вы хотите, сказать, что – во мне?..
– Во мне, наверное, тоже, – философское пожатие плечами. – Наверное, в любом, кто не может долго оставаться на одном месте и кому не сидится в одном мире и тянет в радужные волны.
Короткая усмешка крадется по уголку губ мага.
– У нас говорят про таких – "идет за крылом Дракона Изначального".

Лишь только стих ветер... Интересно, впервые обратила внимание - "стих ветер", "стихия ветра", "ветер-стих", "стих ветра"... Итак, о чем я? Конечно, о том, что осенним вечером, когда за окном идет дождь, и студеный воздух крадется по складкам одежды, намереваясь пробраться к самому сердцу, хочется, тихонько поздоровавшись, оставив плащ, зонт и мокрые калоши за дверью, оказаться в тепле старого уютного кафе. Сесть поближе к огню, согреть озябшие пальцы и дыхание кружкой горячего чая. Потом, приветливо улыбнувшись собравшимся, пригубив маленьким глоточком сладкого тягучего ликера, начать разговор.
Darkness
Первое, что приходит на ум, первое, что может показаться наивным, первая эмоция, порыв: "Расскажите? Расскажите про все: про спелые оливы, про монастырь, про руины, про того, кто вернулся. Расскажите бывали ли Вы там? Расскажите, как писать стихи, читая которые, хочется знать больше?" Задавая такие вопросы, я не боюсь вызвать недоумение. Да... В стихотворении есть все, о чем я спрашиваю, но пока звучит ответ - так приятно почувствовать жар раскаленных солнцем камней Сакро-Конвенто.
Талер Ван дер Морган
Покуда тает на губах соленый морской бриз, покуда кричат белокрылые чайки, покуда трепещут паруса фрегатов, мы будем писать и читать сказки о морских чудищах и пиратах. Это так незыблемо, так непреходяще, так основательно и глубоко в нас сидит, что кажется будто каждый из нас или был корсаром или в любой момент готов выйти в открытое море. Мне понравилась сказка про морского змея и моряка Сквемелина. Можно было бы помянуть о том, что концовка предсказуема и подчеркнуто-эффектна. Можно, но не нужно. Все по законам жанра. Рассказ прочитан, а я и сейчас вижу чешуйчатую спину морского змея, переливающуюся в лучах закатного солнца.
Соуль и V-Z
Прочла с удовольствием. Рассказ держал в напряжении, заставляя строить предположения о том, что случилось с кораблем и удастся ли магу вылечить его. Под конец же, когда интрига была раскрыта, у меня возникла странная ассоциация хаоса с бесами, с искушением, впрочем, я быстро прогнала ее, понимая, что Дракон Изначальный, прежде всего - это жажда свободы, это вольный ветер и дух странствий. Наверное, для людей порядка - он демоническая сущность, несущая разрушение. Для тех же, кто стоит на пути познания, кто готов к новому - он поводырь. Как бы там не было, бессмысленно отрицать то, что, в той или иной мере, есть в каждом из нас.

Медовый чай перед тобой, и осень где-то рядом, за плечами. Усталость с сумраком там бродят за стеной, и призрак дождика прошелестит шагами. Когда я выйду - будут там, со мной, ну а пока - пока я с вами.

Эх, жаль, что "Сон над миром" с прошлого вечера, похоже, напугал потенциальных читателей размером.

Тунгуска
Очень порадовала лексика, языковые находки. Пожалуй, не во всем соглашусь. Технический прогресс не остановишь, а настоящее... не в этом оно. Ведь и общение через инет некоторым кажется суррогатом, а общаемся же. Но если воспринимать как протест именно против ненастоящего - тогда да.Остроумные фразы. Е-ргономичный костыль рулит. Кстати, заключительная фраза-абзац, ИМХО, великолепна!

Darkness
Я посмотрел про Ассизи... и сразу стихотворение обрело новые грани. Франческо - это ведь святой Франциск? А девять веков со времени его рождения истекут в этом столетии. Люблю такие многогранные вещи! Особенно понравились третья и четвертая строфы? несмотря на то, что "швам" и "вино" - не рифмы.
В первой "веков" - "олив" также. но здесь это менее компенсируется звучанием. Быть может, более ритмично и соответственно третьей первая строчка звучала бы "И вернусь я к тебе через девять веков"? Впрочем, не настаиваю.
Романтично!

Талер Ван дер Морган
Хорошая морская сказка. Не скажу, что вызвало особенно яркие эмоции, немного слишком ровно эмоционально. Или отстраненно - но понравилось. Достойно смотрелось бы в сборнике "Легенды Карибского моря".

Соуль и V-Z
Что отмечу сперва... Лично я во время собственно расследования - что же произошло с кораблем - чувствовал себя сторонним наблюдателем. В смысле несколько отстраненным. Наверное, дело в том, что частенько читатель знает о ситуации примерно столько же, сколько и главный герой, и может строить свои догадки и прикидывать, что сделал бы на его месте. Здесь и сарваер, и маг демонстрируют большую осведомленность, поэтому приходится ограничивать свою причастность ролью зрителя.
Понравилась идея - красиво и логично... Очень понравился язык - весь рассказ, и не короткий, обходится без прямых действий типа "она шагнула" или "он поднял руку", и сделать это так, чтобы не смотрелось неестественно - это очень высокое мастерство!

higf
Конечно, технический прогресс не остановишь, тут не поспоришь. Да и ворчать в банальном ключе "а, вот в наше время", тоже не стоит. Так в чем оно наше сегодняшнее настоящее? Мой ответ очевидно прост: в том же самом. Прогресс может идти куда ему положено, потому как настоящее это не трогает абсолютно, оно живет в самом человеке, при чем так давно и прочно, что страшно подумать. Товарищ с самодельным топориком, с чреслами опутанными шкурой мамонта, был также зол, жаден, голоден, тщеславен, как и продавец салона сотовой связи Пороки наши, как и наши положительные качества, неизменны. Единственно, что более менее удалось человеку, это сообразить, что жизнь его - высшая ценность. Правда, судя по количеству горячих точек, локальных конфликтов и преступности, здесь есть еще над чем поработать. Что же получается? Мы, наши души, наши порывы - неизменны, а мир вокруг нас меняется стремительно и неуклонно. В нем все меньше живого, согласитесь? Я бы хотела, добравшись на автомобиле после работы домой, припарковаться и глядя на то, как капот превращается в красивую лошадиную морду, погладить ее, ласково приговаривая слова признательности)) Ну а кто, кто скажите не разговаривает с неодушевленными предметами? С той же машиной, которая "ну девочка, ну пожалуйста" не заводится, с телефонной трубкой, у которой внутри живет неотвечающий абонент, с чайником, когда опаздываешь на работу, мол "давай же закипай"? Кто этого никогда не делал?
Что же получается... Мы упорно, все больше и больше, окружаем себя неживым, но комфортным и супер-пупер-функциональным, а сами, как дети, нуждаемся в любви и ласке, чувствуем себя потерянными, одинокими, потому что мы живые в мире неживого. Вот и тянет людей кого в горы, кого в моря, кого в леса, чтобы гармонию найти, чтобы слиться, чтобы не чувствовать себя имплантами.
И еще... Что мы после себя оставим? Мы же уже ничего не делаем своими руками. Будут ли через двести лет продаваться наши буфеты? (даже, если разговор не о "Икее"), будут ли наши книги с автографами авторов стоить миллионы, будут ли наши изделия из пластика, признаны шедеврами, будут ли наши дети хранить наши платья, украшения, сумочки? Это, признаться, вызывает мой жгучий интерес. Похоже, мы исчезнем без следа. Почти все что нас окружает - штамповка: электроника - безликая, серийная, одежда - casual, дома - типовые. И даже наши мысли, письма, рассказы, стихи, которые хоть как-то стремятся вырываться и претендуют на оригинальность и самобытность, через какое-то время сотрут из памяти серверов чудесного сетевого мира.

А общаемся мы благодаря тому же прогрессу. И пишем, и читаем то, что не было бы написано и прочитано. И создается сейчас немало творческого. Есть среди наших современников и Левши, и Лесковы... Я недавно видел на выставке подкованную нашим современником блоху. Читал книги ныне живущих авторов, которые считаю шедеврами. То, что останется, в будущем, есть. Да, есть плохое, но есть и хорошее. Не хотите верить в будущее и в полноценность настоящего - не верьте. А я буду.

Верю, верю и в настоящее и в будущее, потому что оптимистка неисправимая. Я думаю, со временем, мы научимся гармонично совмещать достижения прогресса и то, что есть вокруг нас. Одно то, что мы задумываемся над этим, ищем, как нам быть ближе к друг другу и ко всему живому - уже дает надежду на положительную динамику
И в том, что писатели есть и поэты хорошие я не сомневаюсь. Будут ли гении? Вопрос... Будут, скорее всего, но при каких обстоятельствах и в какой период времени даже думать не хочу.

Тунгуска,
добро пожаловать, хотите добавить в кофе яблочный ликер?
Что я хочу отметить как молодой специалист IT-сферы так это название. Специально ли оно выбрано двусмысленным или это недосмотр? Потому что второе значение, в определенной мере, тоже очень хорошо отражает общее звучание рассказа, однако навевает очень специфические ассоциации.
Что касается нашего с Визетом рассказа, то большое спасибо за отзыв. Однако в завершении истории нет противоречия или противопоставления, хотя идея понята верно. Просто люди, которые странствуют, сами по себе кусочки Междумирья.

Darkness,
"О, Франческо! Отлично!"

Талер Ван дер Морган,
хороший морской дух, однако читается очень тяжело. Иногда очень большие абзацы лучше дробить на абзацы поменьше, особенно, если завершается одна ситуация и начинается уже другая. Мне кажется, читателю так будет легче воспринимать.
Я воспитана на достаточно тяжелой литературе, но все равно - мне становится неловко, и я ощущаю себя как будто в подвешенном состоянии: понимаю, что один мини-сюжет завершился, начался другой, но он почему-то все там же, где и первый.

higf
Мы решили, что это рассказ, написанный от второго с половиной лица: потому что от "лица" оставлены только взгляды, движения и жесты, слова. Задумка изначально была такой - воспроизвести что-то отдаленно напоминающее театр теней.

Искренне.

Хигфе, знаешь, я наконец-так добрался до "Сна". Прости, что так долго - но, наверное, рассказ ждал своего часа.
Восхитительно. Без оговорок, без расшаркиваний. Красиво, тонко, изящно. Стиль, язык... Я в восторге, и даже не знаю, что и говорить. Конец... он, кажется мне, самый правильный из тех, которые могли быть.
Это действительно очень здорово.)

Тунгуска, а я даже не знаю, что и сказать ^^" Не потому, что плохо или как-то так - наоборот! В меру ехидно, что - с учетом того, что это эссе, на мой взгляд как раз-таки правильно ^^" Эссе должно быть ехидным. Или ироничным.)
Сказать не знаю ничего потому, что... ну, наверное потому, что я обычно не задумываюсь о таких вещах, и теперь, если честно, тоже не задумался - ну, строй мыслей у меня такой ><"""
Но вообще - ехидно и здорово. Да.)))

Талер Ван дер Морган, знаете, а я очень люблю Саббатини ^^" Это я к тому, что... М-мм, знаете, на мой взгляд, написать стилизацию, будучи человеком XXI века, под тексты "пиратских и морских романов" - сложно.) Очень.)
А вот у вас, сударь - поднимаю свою чашку с чаем, жаль, что тут не ром - вышло. И на мой взгляд вот эта массивность текста - она тут в тему. Она тут - родная, она тут - нужная.
Мне кажется, что рассказ бы чудесно смотрелся в книге с кожаным переплетом, с оттесненным на нем парусником и с вычерченными буквами "Морские истории". Причем... вот именно истории тех, кто жил за век до нас.)

Соуль и V-Z
Красиво. Красиво, каплю витиевато - но эта витиеватость - только след неведомого мира. Кхм... поясню: когда читатель знакомится с миром, который не знал до этого, он может утонуть в незнакомых словах. Это обычное дело - любой чужой мир полон слов-эндемиков, и от них не уйти.) Тут это скорее не волна, в которой тонешь, а вязь, которая оплетается вокруг) Это... гармонично.))
Кстати... то, что капитан - женщина, отчего-то уловилось с самого начала.) В упор не могу понять, почему, однако))

Теперь про своё чуть-чуть.)

Тунгуска, знаете... наверное, надо влюбиться в место, про которое пишешь. Я действительно влюблен в Ассизи, и хочу в него вернуться. Может даже, когда-нибудь - навсегда, потому что более "моего" места не встречал еще. Спасибо вам большое за... за то, что почувствовали. Правда...) строчки вышли очень личные, и я очень рад, что... их смогли почувствовать)
*а рассказать... могу. правда-правда))*

Хигфе, ты прав.) Про св. Франциска.) Ассизи - его родной город, и в нем очень много связано с этим человеком.) За романтику - спасибо.) Если честно, Ассизи на меня произвел поразительное впечатление... очень странный, старый, сказочный город.) Мр, спасибо))

Соуль, ахха.) Думаю, город был бы рад его увидеть снова...)

Соуль
В кофе? Яблочный ликер? Конечно, хочу. Никогда не пробовала. Я многое никогда не пробовала и в тайне этому рада. Спасибо за такой теплый прием. Тем более, что Вы раскрыли мой. Сознаюсь, что название - двусмысленное и провокационное, придумано и использовано сознательно. Почему бы и нет, коль я встала на скользкий путь фельетона? Хотя, не вполне уверенна, что заметка получилась именно в этом жанре. Если ассоциации были неприятные - гоните их смело, ведь двусмысленность для этого и нужна, чтобы был выбор. Это с автором в таких случаях все ясно. Конечно, он предпочитает альтернативу

Darkness
Спасибо за отзыв. Мне приятно осознавать тот факт, что при наличии разного строя мыслей, можно интересно провести время за беседой под рюмочку кофе. Стихотворение Ваше легко прочувствовать (по крайней мере, мне было не сложно), оно пропитано солнцем, пылью и еще чем-то неуловимым... Очень захотелось там побывать.

- Кхм-кхм, - кашлянул дракон, наслаждаясь теплым чаем и обмотав шею пушистым шарфом. - Прошу прощения. Когда вместо пламени получается кашель, отзывы как-то не просятся на язык. Однако готов искупить вину. Итак...
"За" "е -..."
Интересная зарисовка - и к такому вот будущему действительно можно прийти. Хотя для меня это выглядит не столько картиной будущего, сколько предупреждением... и отчего-то вспоминается "Убийца" Брэдбери.
А вот что весьма понравилось - это фраза перед постскриптумом.

Дорога на Ассизи
Воспоминание о святом Франциске, да? Один из немногих католических святых, которых я вспомню мгновенно... и есть за что. Мне стихотворение кажется тихим, спокойным... и при этом соответствующим что тем временам, что нынешним. Возможно, повлияло просмотренное недавно, возможно - просто настроение такое... но строки вызывают в памяти хорошие теплые образы.

Морской змей
Старая пиратская история... которая мне понравилась, несмотря на некоторое... м-м... отсутствие морской легкости, если можно так выразиться. Хотя, конечно, финал в таком обрамлении предугадывается - но эта легенда почему-то мне пришлась по сердцу. Может, во мне тоже есть часть от морских драконов?

Ну а теперь - добавлю кое-что о нашем.)
Тунгуска
Строго говоря, Хаос, о котором идет речь - это действительно не искушение. Это то, что до мира, это то, из чего возникают миры. А Дракон Изначальный... что ж, возможно, для кого-то он несет разрушение. Но такие сердца его не интересуют.

higf
Идея написать "со стороны" принадлежит Соуль, и большое ей спасибо. Не скажу, что было легко... но вроде справились, а?

Darkness
Наверное, женская рука на корабле ощущается даже в самых мелких деталях.)

V-Z, скорее не воспоминание. даже не "скорее" - а точно "не". Это... это от его лица. По крайней мере, в каком-то смысле этого слова.
Но воспоминание... нет. Что до времени, то тут прошлое, прошлое Ассизи, каким его помнил Франческо-Франциск, перетекало в Ассизи настоящего, каким его он мог увидеть.)

>Наверное, женская рука на корабле ощущается даже в самых мелких деталях.)
Тут скорее наложило отпечаток то, что узнается рука автора...

Новый вечер в Мансарде. За окном - снег и темнота, усыпанная колким крошевом декабрьских морозов, мутное небо в тяжелых тучах.
А внутри - горячий чай, глинтвейн, яблочные штрудели, и слова-слова-слова. Чужие строчки, чужие мысли, чужие чувства, выписанные разными почерками на хрустящей, желтоватой бумаге.

I
Scorpion(Archon)
Четыре осенних Не

Когда смолкает в холоде рассвет,
И дождь неловко в стёкла барабанит,
И душу мнёшь, как пачку сигарет,
Пока она, пожухнув, не увянет,

Идешь на холод с холодом в груди,
Туда, где в небе прохудились лейки,
Когда пустеет слово "обрести"
И смотришь в лужи, сидя на скамейке -

Когда мне больше некуда идти.

Когда от листьев остаётся ржа,
А под ногами хлюпает и плещет,
Вползает стынь, сама собой дрожа,
В тебя, туда, где сердце видишь вещью.

И, замолчав, сочтёшь до десяти,
И вспомнишь всех - родных и очень близких…
Да жизнь прожить – не поле перейти,
А небо – вот оно, обидно низко,

Когда мне больше не к кому идти.

Когда свеча оплавилась давно,
Забытая у кружки с кислым чаем,
Светло вокруг, но на душе темно,
И темень тянет тем, что не прощает,

Когда и кулаки нет сил разжать,
И думаешь – чего же было ради…?
И втайне ждёшь, что кто-нибудь опять
На старую скамейку рядом сядет,

Когда мне… больше нечего терять.

Когда порез от бритвы не саднит,
И всё дрожит в глазах солёным паром,
Надир надрался, а зенит звенит,
И кажешься себе преступно старым.

Когда устать успеешь бред нести,
И на ладони лист опавший плачет,
Прося согреть, помиловать… спасти,
Хоть как-нибудь – но только бы иначе!

Тогда мне больше незачем… ид… ти…

II
Вито Хельгвар и Nomihin
За переправой

Река не желала отпускать: волны пылко охватывали плечи, налегали на спину, обнимали страстно и жадно, бормотали, всхлипывали. Руки и ноги немели. Берег опасливо держался вдали, сколько ни загребай зыбкую неверную воду.
Когда все осталось позади, он даже не понял. Просто грузно, все еще еле заметно загребая ладонями, выбрел на выгоревший черный берег, расцвеченный изжелта-жухлыми кустиками и жесткой щеткой болезненной травы. Упал на колени, с трудом поднялся, прошел шагов пять, с дрожью слыша шепот и говор реки, – и пал ничком. Обессилено закрыл глаза – возможно, даже по очереди.
«Я, - глубокомысленно подумал он, - Перешел. Реку».
Звучало глупо и нелепо; тело каждой мышцей и нервом ощущало злую, непреодолимую безбрежность… и всеобъятность Реки, пробирающую острой, ледяной жутью до потрохов. Река, без дураков, заключала в себе целый мир, - и не так уж много места тот в ней занял.
«Но, - с идиотической настойчивостью подумал человек, - я-то переправился».
Вот оно, главное, убеждал он себя – не веря. Под грудиной томило от воспоминания о черных туманах, в которых, помстилось на какой-то миг при переправе, они все попросту потерялись, заблудились и никогда не ступят на прочный, верный берег. Под веками в изящном танце извивались слизистые щупальца, жвала, лапы, метались корявые силуэты, взмывающие над волнами, чтобы ворваться в тесный строй его собратьев, вгрызаясь и терзая, разрывая и кромсая. Тысячи лет пришлось рубить и отстреливать все это посреди танцующих дощатых настилов… тысячи лет. Чудилось, что там, на плоту, прожил он целую жизнь. Или десять жизней.
Или и вовсе – умер, сказал он себе и тихонько засмеялся. Смех оказался хриплым, каркающим, рвущим глотку. Смех рехнувшегося, смех маньяка. Смех умирающего. Но смех – это ведь еще и жизнь, верно?
И глаза открылись: память вернула все.
Первые почти смешные слухи, отравляющие вечера в командории Ордена. Первые уродливые умертвия, на которых обученными тройками отрабатывали навыки упокоения. Сестру, умирающую от умертвийного поветрия, обращающуюся в мертвяка, воющую в пламени освященного смоломета. Племянника, которого умертвия разрывают в клочья всего в десяти ярдах от места, где застрял – завалился тушами мертвяков – их отряд. Командоров в белом, шитом золотом облачении, ведущих отряды к переправе с молитвой на устах. И увиденные еще с середины реки бесчисленные легионы теней, молча ожидающие за спиной Харона, оставившего ладью, оставшегося на угрюмом берегу усопших. И – то, что кровавой купелью пришло из глубин во время переправы. И то, что взывало к ним из глубины.
Страх. Ужас. Смерть.
Бездна жути, вместившаяся в без малого час, что заняла переправа. Час. Час, что оказался длиннее жизни и вместительнее иной вечности.
«Я, подумалось перебравшемуся, думал уже – конец. Обошлось. Чудом.»
И то – разве ж Харон мог быть единственным стражем на подобном водном рубеже? Однако разведку под трибунал уже не отдашь…
Земля чужого, недоброго берега леденила – опасная, негостеприимная земля, - и он с усилием встал, чувствуя себя не то атлетом, не то скалолазом. Пошатнулся. Рукоятка неслыханно тяжелого оружия пыталась вывернуться из усталых пальцев.
- Шалишь, - просипел он вслух, - вес меча… не в тягость…
Легче, конечно, не стало.
Человек мотнул головой и исподлобья оглядел окрестность; агрессивных умертвий или свирепых исполинов не наблюдалось. Просто – выжженная, безжизненная земля, где дотлевали случайно занесенные с того берега растения.
Затем он оглянулся – на оставленный позади берег, скрытый сумрачной дымкой, на маслянисто блестящее полотно реки, мягко плещущее в пепельный пляж.
«Зачем нам понадобилась эта река?
Зачем?»
Вот только он помнил – зачем, пусть память сейчас и казалась с трудом пробивающейся сквозь пыльный ветхий войлок. Пылающие города. Орды свирепых тварей, которых недавно еще кто-то любил. Ответ, что мог найтись только здесь, в царстве, названном вотчиной смерти, за рекой… оказавшейся рекой страха. Ответ, за которым пошли последние паладины этого несчастного мира.
«Впрочем, - стиснул он зубы, - Этого мы постараемся не допустить. Вернемся. И победим. Орден не погибнет никогда.»
Человек… Рыцарь пристальнее посмотрел по сторонам, хотя опасался, что и впрямь остался один-одинешенек. Остался последним.
Рядом вяло водил головой один из сквайров, чуть поодаль виднелись слипшиеся вихры второго… Три, восемь, семнадцать…
Погибли не все, вздохнул он, наблюдая за осторожными, хоть и растерянными движениями бойцов, и даже, похоже, не большинство – хотя многих все же не досчитаются. Орден уцелел, хоть и не остался прежним.
Рыцарь сощурился, пытаясь поймать мимолетную мысль, ощущение некой неправильности, мерцающее на самом краешке сознания. И неожиданно понял. По эту сторону Реки, преодолев волны и тварей, он оказался и на другой стороне жути. Оставил страх, способность бояться – за спиной. Переступил его, или вернее – перешел вброд. Ни малейшей опаски, ни единого содрогания ощущалось теперь при мысли о полчищах нечисти, которая наверняка поджидает впереди Орден, чтобы пресечь священный поход.
Он осклабился и рванул короткоствольный автомат из водонепроницаемого чехла, левой рукой удерживая верный клинок.
- Теперь, - прорычал он невнятно, - мы прольем благословение на эту нечестивую землю! Мы защитим наше отечество!
Недружный, но все более громкий гул был ему ответом. Пажи и рыцари вооружались и ровняли строй, все ускоряя шаги. Впереди завиднелись укрепления, что было хорошо и правильно: этого-то и надо ждать, ведь война или как? Вот противник, и вот укрепленный лагерь.
Ряды выживших бойцов стремительно ворвались во вражеский лагерь, разрубая ненавистные фигуры в плащах, расстреливая обороняющихся и преследуя тех, кто напрасно пытался убежать.
Впереди виднелся выход из расщелины, за которым лежали первые поля враждебного царства. Где-то там ждала их панацея от поветрия, ремедиум от вины, боли и стыда. На лицах бойцов цвели грозные улыбки, пробивавшиеся подчас сквозь щеки. Работы было много, верно, - но главное, что страх остался позади. Остальное преодолимо. Всегда.
Харон невозмутимо улыбался им с другого берега, поглаживая загривок Цербера.


III
Darkness
В стекле

Фонарь был облеплен ночными мотыльками так плотно, что, казалось, он - живой, дышит, трепещет.
Вейели смотрела поверх лампы, зажав ладони острыми коленками. Она чувствовала где-то у щеки внимательный взгляд наставника, но упорно не поднимала глаз.
Пол под босыми ногами был шероховатым и теплым. Свет лежал на досках неровным и широким пятном, по краям расплываясь - будто на акварельный рисунок капнули воды. По углам комнаты скапливалась, как пыль в старом чулане, темнота.
- Вейели... - наконец позвал наставник, - посмотри на меня.
- Не хочу, - девочка прикрыла глаза.
Молчание. За окном, в истекающей жарой, как раненое дерево - соком, ночи трещали цикады.
- Зато я хочу, - Леене сел рядом. Он мог быть старшим братом Вейели, по-юношески легкий, с копной густых и мелких черных кудряшек. Девочка ничего не ответила. Поймав пальцами край подола, она мяла клетчатую ткань, так и не открыв глаза.
- Ты сегодня чуть не разбила сферу, - негромко начал наставник. Вейели прикусила губу, чувствуя, как начинает дрожать подбородок. Её руки все еще помнили гладкость стекла, трепещущего, словно живое, и темноту внутри круглых стенок, где, словно звезды на вечернем небе, появлялись золотистые искорки.
- Хорошо, что я успел её поймать.
- Леене, я не хотела! - почти выкрикнула девочка, осеклась. Опустила голову.
- Зато я знаю, чего ты хотела, - неожиданно резко ответил Леене. - И именно из-за твоего желания все произошло так, как сегодня.
На колени Вейели вспрыгнула тень, потянулась к рукам, выпрашивая ласку. Девочка провела пальцами по теплой и мягкой темноте. Та, довольная, изогнулась под рукой и выпустила с десяток пушистых хвостов.
- Мне... их жаль, - прошептала девочка.
- Жаль? - Леене бросил в чашку щепоть трав, залил горячей водой. По комнате поплыл аромат липы и чабреца. Девочка, прижав к себе тень, уткнулась носом в неё. Та пахла ночным дождем.
- Мне тоже, - Леене поставил перед ученицей глиняную чашку и сел напротив, в старое, скрипящее кресло. - Жаль, потому что я знаю - сделай ты, как хочешь, и...
Он осекся. А потом, после недолгого молчания, произнес:
- Я повторюсь. Просто - никогда так не делай. Никогда.
- Леене…?
- Да?
- А ты... тоже?
- Я не хочу об этом говорить, - он поднялся, резко и зло. Под босыми ногами скрипнули половицы, словно дом перенял настроение хозяина. Вейели зажмурилась, приподняла плечи. Но услышали лишь быстрые шаги и оглушительный хлопок двери.

Сколько Вейели себя помнила, она всегда жила в этом теплом, полном пыльных и темных углов, доме с выстеленной соломой крышей. Вокруг тянулся в разные стороны старый и заброшенный сад. Яблони и груши уже успели одичать, а старая слива и вовсе ничего не приносила – на памяти девочки.
А сколько той памяти – год, два? Десять лет? Вейели не знала. Её мир – прогулки по бесконечным холмам утром, книги и беседы с Леене по вечерам. А днем…
Поначалу, в первое лето после того, как девочка проснулась на широкой, пахнущей мятой и вербой, постели, её просто учили… мечтать. Рисовать в голове то, чего не было вокруг – и не могло быть. Откуда взять среди мягких очертаний холмов оскаленным горным пикам, водопадам, озерам, пустыням, причудливым городам, где они – из стекла и пористого черного камня, другие – на сваях среди бесконечной соленой равнины океана, а третьи парят, словно птицы, в серо-сизых облаках.
Леене никогда не помогал придумывать. Только, разве что, задавал вопросы – вроде бы простые, но от них воображение подхватывало Вейели и, как осенний озорник-ветер – опавший лист, несло к причудливым берегам.
А потом… Однажды, когда девочка со своим – Наставником? Братом? Другом? – сидели под тяжелыми ветвями старой яблони, Леене, как ни в чем не бывало, опустил руку между бугристых камней и достал прозрачный, мерцающий на солнце, стеклянный шар. Он был не больше сжатой в кулак ладони Вейели, и девочка смотрела на странную находку с любопытством, ожидая сюрприза.
Леене вместо объяснений молча протянул шар, и стеклянная сфера мягко опустилась в сложенные ковшиком ладони.

Золотой свет дня, тонкий звон лунного света, запах мороза, вкус морской воды, зелень лугов - под пальцами сплеталось тонкое кружево, вязь, пока еще неразличимая взглядом в черноте внутри сферы, но Вейели её уже чувствовала. По виску скатилась капелька пота, пальцы дрожали...
"Еще немного..."
Там, где были стены, призрачные, не толще волоска, девочка ощущала, почти видела! катящийся волнами до самого горизонта и, дальше, океан. Терпко-соленый, синеглазый и громкий, он держал бы в ладонях крохотную землю, оберегая, не сдерживая...
- Вейели! - резкий окрик молнией перечеркнул мозаику цветов, начавшую выступать из темноты. Сфера выпала из дрожащих пальцев девочки, упала на ладонь Леене, белого от едва сдерживаемой ярости. Осторожно держа стеклянный шар, второй рукой он отвесил ученице пощечину. Молча.
Вейеле закусила губу. В уголках глаз заблестели слезы.
- Я смогла бы! Смогла! Ты - ты! - мне мешаешь!
Леене замахнулся еще раз.
Девочка отшатнулась и, развернувшись на пятках, кинулась прочь. Молодой наставник не смотрел в её сторону, только - на сферу, лежащую на ладони. В ушах Леене стоял звон лопающегося стекла, собственный крик, не ставший тише, даже спустя годы. Мужчина прикрыл глаза. Ветер мягко коснулся его щеки, потом отпрянул пугливым зверьком и принялся теребить листву старой яблони.
Леене сжал ладони, переплел пальцы – сильно, до побелевших костяшек, до боли. Сквозь плотно стиснутые зубы вырвался полный горечи вздох. Мужчина наконец посмотрел в ту сторону, куда убежала упрямая ученица. Там – клубился плотный и белый, как молочный кисель, туман и лишь изредка выплывали округлые линии холмов – темно-зеленых, бархатистых.

Трава щекотала босые ноги, а камни благоразумно откатывались с пути, боясь - поранить, заставить споткнуться.
Вейели задыхалась, но продолжала упрямо бежать вперед, прочь от маленького лома, от уютных стен, скрипящего кресла, от Леене, который не понимает, не хочет понимать!
Мир вокруг изгибался боками холмов, чьи подножия прятались в белой дымке. Девочке было все равно. Она вбегала в вязкий туман, прорывалась сквозь пелену и карабкаясь дальше, по влажной траве, скользкой глине – к вершине. Бежать!
Вперед, к границам, который ставит вокруг Леене, запирая в стенках правил и запретов, когда нельзя – даже в мечтах, вообразить бесконечный горизонт, трещащие по швам линии границ и катящийся вдаль соленый и ярко-синий океан, разлитый от одного края бесконечности до другого.

- Почему – нельзя? – девочка опустила глаза на мерцающий золотистым, мягким светом шар, осторожно зажатый между ладоней. Мгновение, удар сердца назад она еще была – там, внутри, и парила среди легких, как птичья перья, облаков, смотрела на огромное, оранжево-янтарное солнце и вдыхала странный, солоноватый и щиплющий нос воздух. И видела почти наяву, как растет, ширится и тянется в бесконечность небо, земля и вода, как раздвигается горизонт и…
Голос Леене хлестнул упругой ивовой ветвью, рванул назад, прочь от сияния солнца и шелеста песка на горячих берегах.
Вейели чуть не выронила стеклянный шар и была готова расплакаться, когда наставник неожиданно мягко обнял её, прижал к себе и, погладив по волосам, попросил – спокойно и просто:
- Никогда так не делай. Не рушь границы.
На вопрос – почему? – Леене не ответил. Пообещал объяснить – потом. Но это потом все не приходило, и…

Он не успел убраться с дороги. Маленький, глупый, заросший густым серовато-желтым мхом, камень подвернулся под ноги бегущей девочки, и Вейели покатилась по мокрой траве. Пасмурное небо опрокинулось, завертелось, по лицу мазнула влажная зелень склона, упругая земля ударила по локтям и коленам.
А девочке было все равно. Она будто бы стала случайным камнем, что катился рядом – ничего не чувствующим, равнодущным, холодным.
Они остановились почти одновременно – спутник Вейели укатился чуть дальше, почти исчезнув в сгущающейся пелене тумана, а девочка лежала на спине, глядя в пустое небо, на котором мешалась свинцовая и сланцевая серость, блеклый фиолетовый, скапливающийся у краев облаков и сизый, почти прозрачный.
Пустое, безмолвное небо.
Вейали подняла руку вверх, словно хотела пальцами дотронуться до облачного полога, и узкой иглой кольнуло внутри – должны быть птицы. Черные росчерки крыльев, стремительные силуэты, крики, полные тоски по недостижимому горизонту, крики, полные свободы и счастья беспечного полета.
И перед глазами встало другое небо – с клином птичьих стай, с расходящимися облаками, за которыми проступает блеклое золота солнце.
Девочка закрыла глаза… И тишину холмов разорвал слабый вскрик – тонкий, звонкий, он встрепенулся и затих, словно испугавшись своего звучания. Ему вторил второй, а ему – третий.
- Летят…? – беззвучно шевельнула губами Вейели. А потом резко села, раскрыв глаза. Показалось, что снова между ладоней зажато гладкое стекло, и она стоит на чужих, других холмах и смотрит в другое небо – ведь откуда здесь, среди вечной тишины и безмолвия, могут быть птицы.
А они были…
Кажется, девочка кричала. Кажется, плакала. Или прыгала, размахивая руками, как безумная, оскальзывалась на траве, поднималась и заливалась счастливым смехом.
- Птицы, птицы…!
Вспомнилось солнце. Солнце зеленоватое из мира, где жители рождаются среди облаков и в облака после смерти уходят, солнце осплепительно белое, сияющее над землей, где к небу тянутся тонкие и хрупкие деревья с багровыми листьями-иглами, и алое солнце, и густо-желтое, и лазурное…
Только здесь, над бархатистыми подушками холмов, раскиданных в беспорядке, никогда не было солнца.
Вейели замерла. А потом начала подниматься к вершине, мокрая, взъерошенная, с грязью на одежде. Птичьи силуэты – черные запятые – мелькали в стороне, но девочка отчего-то знала – они не исчезнут. Они – настоящие.
И где-то на грани слуха, на черте, когда невозможно понять, чудится ли, правда ли – раздавался треск. Будто ломается корочка льда, будто бросили в огонь поленья, словно давил кто-то в ладони сухие листья. От этого незнакомого звука, который то есть, то нет –было страшно. Но Вейели уже стояла на вершине, запрокинув лицо к небу и вглядываясь в низкий полог облаков.
На столе у Леене стояло много свечей. Высокие, тонкие, они были отлиты из желтоватого, как старый мед, воска.
Девочка знала – такое солнце. Усталое, кажущееся выцветшим, стекающее плавящейся свечой на западе, мягкое, как горячий воск, тускло-золотое, как мед. Теплое, как язычок огня, пляшущий под ладонью. Доброе, как и любое солнце, наполняющее светом все уголки и трещинки, отправляющее отсыпаться туман, чтобы на исходе дня исчезнуть, уступая ему место, а с рассветом – не прогоняя, но давая отдохнуть.
Мед, воск, огонь, свет…
Щек Вейели будто коснулись пером, что-то пощекотало опущенные ресницы, а треск – так на морозе стонет стекло, так плачут ветви деревьев на ветру – на мгновение оглушил, ударил по ушам… И исчез, затерявшись среди холмов.
А в прорехе облаков проступал желтовато-восковой диск солнца.

Она не услышала шагов Леене. Не заметила, как он подошел. Вейели сидела на низком камне и смотрела на небо – незнакомое, в пятнах тающих облаков, оно оказалось серебристо-синим, и было будто бы чуть припорошено пылью.
- Ты разбила границы, - голос мужчины был сух, бесцветен. Девочка обернулась. Слова замерли на губах, и сами они сделалась неповоротливыми, тяжелыми.
- Я…
- Трещины уже не заделать… - Леене развел руки в стороны, и показалось, что с ладоней сорвались прозрачные осколки стекла, упали на траву и тут же затерялись в ней.
Вейели молча помотала головой. Как, как объяснить, как показать? Бесконечный горизонт, и опадающий в равнины холмы, и вздымающиеся горами, и ветвящиеся линии рек, и ветер, и солнце, и темные заросли, где щебечут птицы, и солнце, оставляющее на воде золотистые блики.
- Леене, я…
- Нельзя. Выпускать.
В темных глазах наставника девочка видела свое отражение, видела там тускло горящие угли – боль, страх. Но больше – боли, старой, как корка вечной мерзлоты в земле далеко на севере. Вейели смотрела и видела – как с два десятка ударов сердца назад – как падали стеклянные осколки, как трещали границы… И как сквозь эти границы прорывалась вязкая, холодная чернота, затапливая долины, покрытый пестрым ковром цветов, и снежные пики, и красновато-оранжевые пустыни. И как не осталось больше ничего, кроме осколков и пустоты.
Губы казались каменными. Неподвижным. Девочка смотрела на Леене, и видела устало опущенные плечи, и сеточку морщин, и седину, выхваченную случайным солнечным бликом в черных волосах.
- Нет… - собственный голос показался беспомощно тихим. – Нет. Она не придет, Леене. Солнце остановит её.
Мужчина молчал.
- Я… - Вейели не знала, что говорить. Она нагнулась, сорвала травинку и прикусила зубами самый край. Горько. – Хочу, чтобы здесь была сладкая трава. Можно?
Невидимый, слышимый лишь на грани, пошел трещинами еще один осколок.
Леене долго ничего не говорил, глядя куда-то поверх плеча девочки. А потом медленно кивнул.
Стены обрушились.

Потихоньку вошедший в мансарду Ри (он давно тут не был), прошел к угловому столику и скинул на спинку стула черную, чуть присыпанную снегом куртку. Легонько мотнул головой, произнеся негромко: "всем добрый вечер" - и подошел к стойке. Налил себе чаю, взял маленький кусочек пирога с фруктами и вернулся к столику.
- Замечательные стихи, Скорп, они подвигли меня прийти сюда. впрочем, - Ри чуть усмехнулся, - Оба другие творения более чем заслуживают внимания. Стих очень осенний, но это непривычная для меня осень. Он не пронзительный. - Непонятно о чем пояснил Ри и навремя умолк, наблюдая.

Говорить о правах читателя, равно как и о правах писателя – дело довольно сложное, хотя бы потому, что по глубокому моему убеждению, их существование – как эльфы – они существуют только если в них верить (права, не читатели и писатели, разумеется). Посему, я буду, возможно, нечестен, когда задам авторам двух последних работ два следующих вопроса:
Что такое права читателя? Что такое права писателя?

Честно сказать, я и сам не до конца понимаю, чем вызваны оные вопросы. Возможно тем, что я впервые за довольно долгий отрезок времени не понял ни событийный, ни металогический слой работ. Выражаясь более понятно, я не понял ничего. Ну, или почти ничего. Оба рассказа я прочитал по два раза, и сейчас по памяти воспроизведу все, что в голове после прочтения осталось. Поскольку читатель я серенький, запаса прочитанного – кот наплакал, можете воспринимать меня как того самого «среднестатистического читателя» - сильно не ошибетесь.

За переправой.
Итак. Есть некая Река. Есть некие люди. Есть некий протагонист.
Существует поветрие – болезнь, которая превращает людей в неведомую агрессивную пакость. Существует Орден, который борется с оной пакостью. Существует Харон, который… Который по другую сторону реки. Людей начала есть пакость, люди начали скипать на другой берег. Во время переправы им было на редкость плохо, на другой берег добрались не все. Те, кто добрались, с патриотическим выкриком на губах пошли мочить других людей с другого берега. В спины им смотрел Харон.
Fin.
Идея: есть предположение, что это циклическая работа. В смысле – она заканчивается тем же, чем и началась. Но я, опять же, не уверен.

В стекле.
Существуют два человека, мальчик и девочка. Или юноша и девочка. Или мужчина и девочка. Там не совсем понятно по описанию. Имена их я не запомнил, но они красивые. Девочка проснулась в один прекрасный миг, просто взяла и проснулась. Её начали учить мечтать. Мечты здесь могут созидать. Учили-учили, учили, а потом дали стеклянный шарик. В этом стеклянном шарике она увидела… То ли мир снаружи, то ли еще что-то. В общем, увидела, что-то не то сделала, ей надавали пощечин, девочка, как это типично для девочек, обиделась и убежала. Есть предположение, что она пыталась сломать границы уютненького мирка, а делать этого нельзя, потому что за границами – Адъ и Израиль мрак, энтропия и холод.
Девочка куда-то бежала, споткнулась, покатилась, остановилась, сломала границы, пришел мальчик, пытался её ругать. Но есть Солнце, поэтому мрака и холода не будет. Зато будет сладкая трава.
Fin.
Идея: есть предположение, что это работа про собственное сознание, которому не моги ставить границы, иначе будет плохо. Но я, опять же, не уверен.

Господа, мне со своей колокольни кажется – это финиш. Почему бы вам не писать про картошку, про урожаи злаковых, про патриотизм, в конце-то концов? На худой конец, можно вообще ничего не писать. Взять и не писать.

Господа, мне со своей колокольни кажется – это постмодернизм в фантастике. Событийная логика в тумане, металогический пласт – окуклился сам в себе и не подпускает меня на пушечный выстрел. О чем это? Для кого это? Для чего это? Кто все эти люди? Кто убил Лору Палмер?

Господа, мне со своей колокольни много чего кажется. Не обращайте внимания. У вас есть такое право. Лучше внятно, своими словами… нет, лучше все-таки _простыми_ словами перескажите событийную составляющую сюжета. Кто, что, где и когда. Зачем. Почему. О чем.

И да, в случае отказа, я, как читатель, оставляю за собой право считать вас теми, кем я вас считаю сейчас. Постмодернистами. В среде филологов это страшное ругательство, уж вы мне поверьте.

Говорить о правах вообще сложно, - кивнул странному поэту (если смотреть по наружности) Ри. - Чай хороший кстати.
Да, мне тоже оба рассказа показались, хоть и не странными, но вызвали и улыбку и недоумение - хотя и по совершенно другим причинам. Мир совершенен... а рассказы еще себя ищут. В крайнем случае - ищут читателей.
В общем Вито и Номи, рассказ невероятен по замыслу, но в чем-то недостаточно глубок - обе цели: переправиться через реку и отвиетить на вопрос, что дальше - в рассказе выполнены. Точка, с которой ведется рассказ тоже понятна, отношение авторов - отсутствует (здесь вообще-то не надо тире). И это несомненное для меня достоинство.
Просто из этого можно сделать повесть. Потому рассказ недостаточно глубок.
Дарки: рассказ чуден, как любой (нормальный) рассказ девочки он слегка таинственен, чуть пахнет сказками и мечтами простора, но при этом в целом очень зрел и здрав.
Он похож на маленькую загадку - "догадайтесь, что этот мир был не в стеклянном шаре... но."
Наставник хотел научить, поднял стекляный шар, она стремилась увидеть и разглядела не вокруг, а в шаре, наставник его разбил, девочка разбила границы...
А нехватает рассказу - немножко описания мира до того, не холмов в туманах, а скорее людей вокруг. Впрочем, может наоборот - этого там и не надо.

- Хороший чай, Рюдо.

Человек в черном слабо заворочался в клубящихся тенях. Затем движение сгинуло. Раздался голос.

Скорпион, вряд ли сделаю сенсацию, если сознаюсь, что работы твои уже давно вызывают у меня восхищение. Эта, здесь - душевна, образна, хотя почему-то создается впечатление, что написана только как камертон эмоции. Впрочем, это ведь не есть недостаток. Так что - все замечательно.
Спасибо тебе.

Дарки, приятное, плавное, красивое такое, но опечаточки же (от маленького лома, они из стекла, откуда взять пикам, "к границам, который"...) - так ведь и просят исправить их. Подворачиваются под ноги.
Что хочу сказать в целом - ярко, при этом и туманно заодно. Понравилось. И хотя со свободой для домысливания сути истории, сущности стекла и границ, природы взламывания их и сакраментального "на какой стороне Чапаев" - с этой свободой несколько перебрали - вместо полета окрыленного волшебной недосказанностью воображения ощущается легкое "напряжение мышц" в сознании... не могу не восхититься.
Спасибо.

Что до замечания Дженази: сюжет пересказывать имеет смысл, если писать не будешь. Ну, и еще в паре случаев - но тут рассказ, не роман, синопсис и аннотация не нужны... а написанный сюжет, рассказанная история существуют для того, чтобы художественно и образно сообщить то, что можно было бы пересказать, и сами собою и замещают оные пересказы.
Но ладно: суть в том, что начались очередные годы живых мертвецов, и легион бравых борцов с нежитью пришел к последней реке, чтобы перейти в мир мертвых и примерно оттрепать за экспансию в мир живых. На переправе бойцы гибнут все, и оказываются на берегу живых (Харон-то так и остался там, за рекой! это ж намек...), возвратились обратно, полагая, что перешли реку, что сами живы и борются за жизнь, не желая заметить и понять, что уже тоже нежить. Все.

Ну и для Ри)
Дак ведь задумка-то была: показать изнутри голову зомби, погибшего, но все еще верящего в свет, и искренне заблуждаясь, сражающегося якобы за жизнь. В общем - миниатюрный рассказ-перевертыш, выстроенный на психологизме)
Видимо, вышло не?

- Всем добрый вечер, - с порога раскланялся вошедший. Отряхнувши с куртки невесть откуда взявший снег, он прошел к стойке, и устало плюхнулся на стул.
- Давненько я здесь не был, - протянул он, с улыбкой оглядывая зал. Приятно, черт возьми, возвращаться в такие места. Все такое… - он на секунду споткнулся, - родное, уютное. А впрочем, хватит с нас ностальгии, посмотрим, чем нынче потчуют. Сграбастав свитки, он принялся внимательно изучать их.

- Ээх! – Мужчина за стойкой с хрустом потянулся и отложил свитки в сторону. Отличный вечер доложу я вам господа, - с улыбкой произнес он всем собравшимся. Но, ближе к делу.

Scorpion(Archon) Четыре осенних Не
Стихи волшебные, уж не знаю, просто попало в унисон с настроением или навеяло что из моего прошлого, но стихи про меня, про то, что бывало. Про то, как бывало. Настроение передано очень точно и звучно. Снимаю шляпу.

Вито Хельгвар и Nomihin За переправой
Ощущение, что написание давалось с трудом. Будто рассказ не шел, но его дожали на морально-волевых. И тем не менее, мне понравилось, мне всегда нравились этакие перевертыши. Дженази видимо не ухватил сути. Хотя, читая текст внимательно, замечаешь, что разрубали то они фигуры в плащах, следовательно, атаковали своих бывших братьев паладинов. Ну и дальше фактически прямым текстом объяснение – «Где-то там ждала их панацея от поветрия, ремедиум от вины, боли и стыда. На лицах бойцов цвели грозные улыбки, пробивавшиеся подчас сквозь щеки.» То есть, разжевано напрочь.
Как бы то ни было, мне понравилось.

Darkness В стекле
Чесслово запутался. Перечитал дважды, но так и не понял, что она сделала не так? Как у нее получилось сломать и что именно. Рассказ напоминает мелодию ветра и вроде есть, а разобрать не в силах. Чудится что-то волшебное, но оформиться не может. На самом деле это не страшно, картины Манэ тоже не всем по вкусу, а кто-то готов смотреть на них вечно.

В ожидании следующего вечера всё же выкладываю свои комментарии на текущий пока ещё не закончившийся, а то получается некрасиво. Давно ведь знал, что хочу сказать атворам...
Не сердитесь на сторого бронечайника, свистит - ну и пусть себе свистит, а может быть и мелодично получится.

Darkness
Классная вещь, хотя и не всегда, не совсем, не во всём понятная. Стены обрушились... А хорошо ли это? Солнце остановит её - это правда?
Хочется верить. Хочется кивнуть самому себе и шепнуть "я понял", хотя я и не уверен, что на самом деле понял - вот что почувствовал знаю точно.
Читать - очень приятно, и всё время перед глазами очень, очень живая картина. Интересно, что будет дальше? Ведь будет же? Даже если и не будет написано - точно будет, я почти что знаю.

Вито Хельгвар и Nomihin
Лично для меня это рассказ-ужас. На грани персонального. тем более приятно, что он довольно неплохо написан, и, вчитываясь в детали, можно хорошо понять, что произошло... Жаль только, что произошло именно это. Впрочем, возможно для мира это ещё не конец. Не справились одни - совладают другие. Это ведь люди - хрупкие, но семижильные в конце концов.
Спасибо, прочитал с интересом, оценил сюжет, благодарю за труд.

И отдельно ответы на сказанное:
wwwolk
Вито Хельгвар
Ri
На момент написания этой работы она была именно отзвуком того, что томилось внутри и очень болело. Если это совпало с чувствами у других людей... Чтож, так бывает, когда пишешь о жизни. Иногда это помогает или делает легче, понятнее то, что происходит в твоей собственной душе... Мне так порой очень много бальзама на свежие раны проливают стихи некоторых прикловцев, таких, как Хелькэ или Woozzle. За что им искренняя благодарность.
Спасибо за ваши добрые отзывы.

Вечер. Закат вызолотил Улицу Творцов, чтобы несколько мгновений спустя залить её всеми оттенками красного. В «Мансарде» было тихо и пусто. Не горели лампы, не звучали декламации и беседы о творчестве, даже от вечного аромата кофе осталась лишь бледная тень. Становилось всё темнее. Вот-вот должна была взойти луна, а пустым литкафе полностью завладели неверные сумерки.
Человек появился из самого тёмного угла. Он был высок, облачён в чёрный костюм и высокий цилиндр, при ходьбе чуть опирался на длинную трость. Человек похлопал себя по костюму, извлёк из кармана длинную сигару, щёлкнул зажигалкой, и выпустил в небольшой зал длинную струю ароматного дыма.
- Так-так, - сказал он, медленно двигаясь через кафе. – Хозяева в отъезде, ключи мне оставили, непонятно зачем, просили сильно не буянить…ну, постараться, хотя бы. Что ж, буянить не будем, да-с, дамы и господа, никак не будем. Разве что совсем чуть-чуть!
Из-за барной стойки, оперевшись на нее двумя передними лапами и едва не задев длинным носом пузатый стеклянный бокал, высунулся волк. Или кто-то очень похожий на волка, но забывший о том, что у волков не бывает таких длинных ушей и таких пушистых хвостов.
Еще он был темно-рыжим и судя по взгляду - ужасно наглым.
- Х-ха! - заявил он и высунул длинный розовый язык. - Кетцалькоатлем клянусь, хороший будет вечерок! Ты мне блюдечко виски не нальешь, а? Я уже сотню лет не пил виски!
В случае Койота это было не преувеличение.
- Виски - это к Джеку, - отрезал человек, зажигая лампу на стойке и оказываясь Бароном Субботой. - Ром будешь?
- Кх-х-х, - Койот загрустил, он через минуту просияв, кивнул. - Чего уж там! Дареному коню известно куда не смотрят, а?
Он огляделся, и обнаружив на стойке блюдечко, ловко подвинул его когтистой лапой к Барону.
Тот щедро плеснул туда из объёмистой серебряной фляжки, приложился сам и вернул блюдце Койоту.
- Закуска с тебя. Кстати, что ты сделал с хозяевами, что они добровольно нам целую ночь здесь отдали?
- А чего это, чуть что, сразу я? - прищурил желтые глаза Койот. – “то, если уж на то пошло, исключительно ради блага места сего благословенного делается! И нам не только бар этот отдали со всеми правами, но еще и обязанностями поделились, - он вздохнул, немного полакал из блюдца, и продолжил, - причем, я и не знаю, чего у нас больше, прав или обязанностей. Вон, видишь, на столе - листы лежат? Знаешь, что это значит?
- Знаю-знаю, - Барон взял со стола пачку рукописей и бегло их проглядел, обдавая нетленные строки таким количеством дыма, что "Мансарда" рисковала в ближайшее время превратиться в душегубку. - Так-так, интересно. Как думаешь, сколько надо поить творческих людей, чтобы к рассвету от этого милого места не осталось даже фундамента?
Койот хихикнул и философским тоном заявил:
- Опыт учит. В смысле, попробуй, и узнаешь, - и он вспрыгнул на стойку, чудом не задев ни бокала, ни бутылки, и даже не наступив в свое блюдце. - Самое время, мне кажется, пригласить этих творческих людей!
... и "Мансарда" огласилась душераздирающим, аж до самых костей пронизывающим воем.
- Кхе-кхе, - скромно (и немного хрипло) сообщил Койот, - всем известно, что вокальные способности моего народа весьма... весьма... примечательны; ты согласен?
- Согласен, - сообщил Барон, снимая цилиндр с люстры. - Даже более чем. Ключи у тебя? А, не важно.
Повинуясь движению его трости входная дверь сама собой распахнулась.
- Добавим колорита! - ещё один взмах тростью, и над входом "Мансарды" зажглись жуткого вида зловеще-зелёные буквы.
"НЕПРОСНУВШИЕСЯ", - гласила надпись и чуть ниже, более скромно:
"Тематический вечер".
- Пойду кофейку, что ли заварю, - хитро улыбнулся Барон, лихо сбив цилиндр на затылок. – А то гости-то уже почти считай пришли…


I
Kethinar
без названия

Он шел, улыбаясь шнуркам на собственных ботинках, время от времени останавливаясь возле особо грязных скамеек в парке, осторожно присаживаясь на них и неторопливо докуривая до самого фильтра бычок, найденный тут же.

Тонкие бледные руки в дешевых недо-шерстяных китайских перчатках были обрезаны на пальцах так, чтоб удобно было пересчитывать мелочь и зажигать спички о спинку помятого коробка с надписью "Фэско".

Мимо ходили люди, иногда брезгливо морщились, а иногда сочувственно окинув взглядом, совали копеечки. Он благодарно кивал и никогда не отказывался, а осторожно перекладывал деньги в единственный недырявый карман и уже больше не удостаивал вниманием доброго прохожего.

Странно, как в самый разгар весны мог выдаться такой ветреный и холодный день. Запавшие глаза цвета неба человека казались совсем безжизненными, если бы не ледяные порывы, хлеставшие прямо в лицо, от которых приходилось жмуриться.

Он официально числился в пропавших без вести. Первое время его искали - об этом можно было судить хотя бы потому, что абсолютно незнакомые люди подходили и внимательно вглядываясь в лицо спрашивали, будто сговорясь, каждый раз одно и то же:

- Вы - Виктор?

Он отрицательно мотал соломенного цвета волосами, давно не знавшими ножниц и отворачивался.

Под ногами хрустело. Это крошился тонкий лед на лужах и мелкие его осколки оседали на потертых ботинках, тая и образуя капельки, искрящиеся на солнце.

Шедший мимо бродячий пес, видимо почуяв родственную душу, какое-то время сопровождал его. Мужчина поискал в кармане среди тонко прозвеневшей мелочи хоть что-то, что могло вознаградить собаку за дружелюбность, но под озябшие пальцы попались только несколько семечек и маленький, десятимиллиметровый тюбик со штампом завода "Гамма". Тюбик был уже давно бесполезен - краплак, мягкой пастой лившейся из него много лет назад, засох, и теперь эта никому не нужная вещь служила чем-то вроде талисмана. Только вот удачи не приносила.

- Нету, - извиняясь развел он руками перед внезапно образовавшимся другом и зашагал дальше. Присаживаться стало негде - из парка он вышел и началась проезжая часть. Друг не обиделся, но интерес к человеку потерял и бодро пошагал дальше по своим собачьим делам.

Вечерело и то тут, то там загорались огни, подсвечивая рекламу. Яркие цветные картинки. И теперь уже никто не рисует их вручную, аэрографом - на то придумали много умных приспособлений. От этой мысли не было грустно - скорее пустота, которая понемногу начала образовываться несколько лет назад в груди еще больше разрослась. Сейчас сквозь эту большую дыру уже можно было разглядеть бОльшую часть дороги, словно в нелепый, с рваными краями иллюминатор.

Единственной мыслью, которая думалась изредка в его голове, теперь было отнюдь не то, что будет, когда дыра эта разрастется на столько, что станет больше контуров его тела. Он думал о том, как удивительным образом эта пустота, проваливаясь все больше и больше, умудрялась проваливать и одежду. И что бы он не одевал, дыра все равно была видна.

Дети, которых прогуливали заботливые мамаши, время от времени вырывались на свободу, что была за рамками материнских рук и подбегали к нему, огромными любопытными глазами вглядываясь в отверстие, которое теперь занимало большую часть его торса. Хотя чего они могли видеть там удивительного? Все та же улица.

Каждый раз, как в душе прибавлялось пустоты, ее прибавлялось и снаружи.

Обманчиво пошедший на прибавление весенний день внезапно передумал, и резко стало темно.

- Еще один, - кивнул человек сам себе и пошагал дальше. Огни машин, будто играя, светили сквозь него.

Через несколько минут он совсем потерялся из виду.

II
Ясмик
Там, высоко…

Жил-был Самолет. Нет, пожалуй, для самолета, он был пока еще слишком мал. Самолетик будет вернее. Жил-был Маленький Самолетик.
Жил он в большом ангаре вместе с родителями и двумя старшими братьями. Каждое утро папа малыша отправлялся на работу. Он был большим и сильным и, как понимал Самолетик, весь день катал людей на себе. Братья Самолетика тоже летали, но не так часто, как их папа. Да и возили они по одному человеку – пилоту. А мама уже много дней оставалась в ангаре. Мама болела и каждый день в ангар приходили люди, чтобы осмотреть ее и лечить. Всякий раз, когда они приходили, Самолетик опасливо прятался за мамин хвост или под крыло. Но люди итак были слишком заняты, чтобы обращать внимания на него...
Так прошло еще несколько недель. Мама Самолетика поправилась и снова пошла на работу. Братья, возвращаясь каждый вечер домой, без устали хвалились, как они ловко и красиво кружились в воздухе, как делали петли и бочки... Самолетик слушал их , разинув рот, но попробовать сам не решался, по-прежнему прячась в ангаре.
Но однажды отец посадил его на свое широкое плечо, и они вместе выехали из ангара. От яркого солнца Самолетик даже зажмурился.
Открой глазки – голос отца был спокойным, добрым и сильным, как и он сам.
А что мы делаем? – спросил Самолетик, по-прежнему жмурясь.
Катаемся. Открывай.
И Самолетик решился. Первое, что он увидел, были деревья далеко впереди, на границе большого поля. Привыкнув к свету, Самолетик опустил глаза на папино плечо, а затем слегка сдвинулся вперед. Ему стало любопытно, как же это они катаються? Выглянул и тут же снова спрятался, уткнувшись носиком в плечо папы.
Чего ты?
Высоко-о! – протянул Самолетик.
Отец засмеялся, отчего его огромное стальное тело даже задрожало.
Где ж это высоко? Вот поднимемся в небо, тогда будет высоко. Вот, гляди...
И папа-самолет принялся ехать прямо, а потом начал подниматься... Самолетик же все это время смотрел на маму. Мама, такая большая, стала вдруг становиться все меньше и меньше. Самолетик даже представить раньше не мог, что мама может сделаться такой маленькой. И все от того, что они поднялись очень высоко...
А-а-а!! Высоко-высоко-высоко-о-о-o!!!
Самолетик заголосил так громко и пронзительно, что папа даже испугался чуточку. Испугался за сыночка и решил побыстрее приземлиться...
После этого приключения-полета, Самолетик снова спрятался в ангар и уже не желал вылезать. Тем более летать. Не будем винить его – он просто очень испугался. Напрасно родные уговаривали его выйти и полетать – Самолетик упорно отказывался. Лишь иногда, на рассвете, он выбирался и ездил по полю. В это время уже было достаточно светло, но никого еще не было. Так что никому Самолетик не мешал да и страшно ему не было самому. А потом он снова прятался в ангаре...
И вот, в один из таких дней, он, как обычно, катался, встречал рассвет и шумно втягивал носом сырой, после дождя, воздух. Самолетик так увлекся, что совсем не заметил Маленькую Девочку. Вернее заметил, но не сразу. Девочка прижимала к себе плюшевого мишку с оторваным ухом и во все глаза смотрела на Самолетик. Так пристально и любопытно, что тот даже смутился от этого открытого детского взгляда. Смутился и замер, искоса бросая заинтересованные взгляды на Маленькую Девочку. Заметив, что Самолетик тоже на нее смотрит, Девочка сделала шаг вперед и улыбнулась. Самолетик улыбаться не умел, но он знал, что люди улыбаются, когда хотят понравиться, поэтому он перестал опасаться и слегка придвинулся.
А что ты делаешь? – Девочка заговорила первой, по-прежнему с любопытством разглядывая его.
Катаюсь. Гуляю...
А зачем?
Так, просто... - Самолетик даже смутился от такого своего ответа, поскольку и сам не знал зачем. Нравилось и все. – А ты сегодня улетишь?
Почему улечу? – Девочка, принялась было обходить Самолетик, рассмаривая его со всех сторон, но остановилась.
Ну... ты же пришла из этого большого здания? Все люди из него, приходят потом сюда, садятся на самолеты и улетают... Мои мама с папой возят людей! – Добавил Самолетик не без гордости после секундного раздумия.
Нет не улечу... Я живу там – Девочка сделалась серьезной и немного грустной. Она кивнула на большое здание, где люди обычно ждали своих рейсов, а затем снова повернулась к Самолетику. – А ты где живешь?
Та-ам – Самолетик специально растянул слово, указывая носом на большой ангар, который находился далековато от них: аж в конце взлетного поля. – Там еще живут мои папа с мамой и два брата. Старших.
Девочка кивнула и, немного помолчав, произнесла задумчиво:
- Да… Я видела большие самолеты. Они возят людей. Высоко-высоко… Там, в облаках… Это твои родители, да?
- Ага.
- А ты? Ты летаешь?
- Не, зачем это?
Большие глаза Девочки казалось распахнулись еще больше:
- Как это зачем? Ведь там, высоко в небе, такие облака! Как сахарная белая вата. И молочный туман с желтым сиропом солнечных лучей. А еще там живет радуга и… и там никому нет дела до тебя. Никто не сможет прийти и обидеть, увести тебя… никакие взрослые… - под конец Девочка заговорила совсем тихо.
Самолетик хотел было возразить, что там, высоко в небе, нет мамы и папы. И даже братьев его нет. Хоть они порой и подшучивали над младшим братишкой – он все равно их любил. Но, посмотрев на Девочку, промолчал. Малышка присела прямо на плиты взлетной полосы и, похоже, задумалась о чем-то… Самолетик присел бы рядом, да сидеть он не умел. Поэтому он просто стоял рядом, а потом от нечего делать принялся рассматривать свои колеса, поднимая то одно, то другое.
- Можно?..
Девочка так неожиданно снова оказалась рядом, что Самолетик даже подскочил на месте.
- Хи... ты смешной - Девочка улыбнулась — можно я покручу твое колесо?
Самолетик пожал плечами, вернее сделал бы это, если б умел. Затем приподнял переднее колесо и просто предложил — На!
Ладошки у Девочки были теплые, хотя немного обветреные и шершавые. Вначале осторожно, а затем все быстрее, она начала раскручивать его колесико. Сперва Самолетик испугался, что этак она чего доброго открутит колесо, но прошла секунда, другая, пятая, а все было в порядке. И он тоже успокоился, украдкой наблюдая за улыбкой, притаившейся больших глазах Девочки.
Уф... Быстро, да? - Девочка убрала ладошки, продолжая смотреть на колесо.
Ага...
А вот если так быстро-быстро ехать, то можно полететь. Большие самолеты так делают. И очень большие тоже. А люди не могут — улыбка в ее глазах погасла. - Я вначале думала, что недостаточно быстро бегаю. А потом поняла, что просто крыльев нет. Ты счастливый. У тебя есть крылья. Ты можешь полететь высоко-высоко...
Самолетик хотел было возразить, что ему и тут хорошо, где его мама с папой, но из ангара послышался отдаленный гомон — это просыпались самолеты, готовые к новому трудовому дню.
Ой, мне уже пора — Девочка оглянулась на здание аэропорта. Сейчас тут все забегают. Увидимся завтра?
Самолетик приподнял колесико и неуклюже шаркнул им по плитам. А потом нагнал Девочку — решил проводить ее.
-Эй-ей... осторожнее-осторожнее! Не задень нас, аккуратнее, просим-просим... Ая-яй... Что же с нами будет, если... - заголосили перепуганые фонари, когда Самолетик подьехал слишком близко к зданию аэропорта. Но он даже не обратил на них внимания — фонари были старыми, потому постоянно голосили да жаловались на всех — на машины, на ребятишек, даже на ветер — мол ветки качает, а ну как их зацепит? Ай-яй-яй, что же тогда будет, а?
Ну вот мы пришли. Спасибо. - Девочка быстро чмокнула Самолетик в большой стальной нос и скрылась за дверью...
Вот так и началась их дружба. Каждое утро Самолетик выезжал из ангара и стрелял глазами по сторонам, выискивая Девочку. Иногда она приходила раньше и весело махала ему ладошкой. Иногда чуть позже. В сухую погоду и после дождя они носились по полю наперегонки. Самолетик правда всегда притормаживал, а то Девочке за ним не угнаться было. А еще потому, что он боялся взлететь. А когда на улице шел дождь, Самолетик позволял Девочке спрятаться в своей кабине и катал ее. Некоторое время она все еще распрашивала его, почему он не летает, и все рассказывала, как хорошо и спокойно там, высоко. А потом перестала. Но по прежнему приходила каждое утро побегать вместе с ним. До нынешнего дня. На улице моросил мелкий дождик и Самолетик все ждал, что Девочка вот-вот прибежит. Он даже приоткрыл кабину, чтоб она побыстрее могла спрятаться. Но небо все светлело, пронзенное лучами солнца, а Девочка так и не пришла. Не пришла она и на следующий день. К большому ужасу фонарей и окон, Самолетик то и дело подьезжал к зданию аэропорта, вглядываясь в окна. Верещали они при этом так, что могли скорее лопнуть от собственного крика.
Девочка появилась только на четвертый день. Самолетик заметил ее издалека, она лишь на мгновение подняла ладошку. Раньше бывало махала ему долго и весело. А сейчас? Очень странно. Самолетик поспешил через поле. Большие глаза на бледном личике Девочки показались ему еще большими. Она улыбнулась, но в глазах искорки улыбки так и не возникли.
Прости, что не приходила — она прикрыла ладошкой рот и кашлянула.
Рассвет был достаточно теплым, но Девочка все равно пыталась закутаться в кофточку.
Самолетик приоткрыл кабину и подьехал поближе.
Спасибо — она улыбнулась еще раз — и спряталась в теплой кабине. - Как ты тут? Скучал?
Ага... А ты где была?
Болела. Ну то есть я и сейчас болею. А то просто придти даже не могла. На вокзале там добрый дядечка сторож, он мне давал свой тулуп. Но я все равно мерзла. А потом он хотел позвонить, чтоб забрали. Я его еле упросила. Обещала поправится и больше не болеть. Я держу слово — уже хожу... А у тебя тепло тут — голос согревшейся Девочки сделался живее и она продолжала говорить — Знаешь, а я много спала и каждую ночь видела облака и радугу. Дяденька сторож сказал, что это хорошо. А еще он подарил мне солнечное стеклышко. Само рыжее-рыжее, а когда глядишь через него, то все золотое. Так интересно! А вот вчера, не это позавчера, ой что было. У меня столько новостей...
Девочка еще что-то рассказывала, что слышала или видела из будки сторожа, когда не спала, но уже через пару минут ее голос стал тише. Пригревшись, она сама не заметила, как уснула.А Самолетик продолжал ехать. Он мчался быстро-быстро, а потом делал поворот, и еще, и еще один, делая так пели и круги по полю. У него даже голова закружилась немного. И он чуть притормозил.
Давай прямо поедем? - Девочка приоткрыла один глаз. Видимо у нее тоже голова закружилась.
И Самолетик поехал. «До конца поля и заторможу - твердо решил он про себя - А потом обратно». И он так и сделал. Но на обратном пути его нагнал брат и поехал рядом. С интересом посмотрел на спящую девочку. Самолетик продолжал ехать, только раз бросив взгляд в сторону. Он знал, что в кабине брата должен сидеть пилот, но увидеть его так и не смог.
Ты куда глядишь?
На край поля.
Эх ты. На небо надо глядеть.
А как я пойму что надо тормозить?
А ты попробуй только.
И он попробовал. Смотреть на небо было неудобно — приходилось задирать нос.
Выше бери. Еще...Видишь те облака? Прямо над твоим носом
Самолетик еще чуточку задрал нос и вдруг ощутил, как колеса слабо чиркнули по полю, а после повисли в воздухе. От испуга он резко посмотрел вниз — далеко ли земля? Земля оказалась так близко, что едва не дала ему по носу. Самолетику едва удалось выровнять нос.
Куда! Нельзя так сразу. Кувырнешся. - Брат тоже взлетел.
Но, в отличие от братишки, летел он спокойно и ровно. А того то и дело кренило то вниз, то вверх, то в сторону качало.
Колеса спрячь. С ними тебе трудно лететь. Вот как я, гляди.
И брат показал как нужно. А потом еще раз, потому как Самолетик сперва уставился на человека в его кабине — тот начал проверять приборы и похоже говорить в рацию. Что именно — не слышно, но похоже человек был встревожен. Или удивлен.
Самолетик последовал примеру и лететь действительно стало легче. Еще через пару минут он перестал поминутно оглядываться на землю и теперь летел ровно — чуточку вверх и прямо.
Ух ты... облачка-облачка... гляди на то! Видишь? Как лебедь с лебеденком... - Девочка даже захлопала в ладошки, а глаза ее так и светились от радости.
Самолетик и сам готов был улыбаться, а в душе он просто таял от теплого настроения, от того что Девочка снова улыбается. И ему уже совсем-совсем не было страшно.


III
Пти-ч.
Чашка кофе для чайки

Каждый день это был незнакомый город.
Она окуналась в него, как в утренний свет; безнадежно, слепо, с непрошеной улыбкой, не глядя в лица прохожих и смотрясь в пыльные окна старых домов, и он отвечал тем же. Город уводил ее от надоедавших дорог, увлекая за руку в изломанные старые переулки, прятал от дождя в сухом полумраке, под крышей среди негромких голосов на чужом языке, а когда все заканчивалось – смеясь, выгонял обратно.
Каждый день он был другим. Таким, как хотелось ей.
Мари шла по площади, хрупкая фигурка, закутанная в жемчужное пальто и подгоняемая ветром – мимо кофейни Андерса, где сегодня было непривычно безлюдно, и только задумчивый силуэт хозяина вырисовывался в единственном светлом окне напротив пустого столика. Он поймал ее взгляд, помахал в ответ, но не сейчас, нет – как-нибудь потом, может быть, вечером, когда можно будет позволить себе молчать, сидеть за одним столиком и расслабленно вдыхать кардамон и корицу.
Поток людей увлек ее дальше – мимо витражного окна, где она успела только коротко кивнуть старой кармелитской церкви и отрешенным, укутанным в плющ каменным девам у входа – как жаль, что никогда не хватает времени зайти сюда и осмотреться. У реки она встретила Дейвиса: он бежал по парапету, и когда она, смеясь, окликнула его и побежала рядом, он только успел крикнуть:
– Мари, это единственный способ не падать! Никогда не останавливаться – только бежать!
Им рассказали об этом сегодня в школе. Когда она попробовала погнаться следом, ей так и не удалось найти баланс, и очень скоро она упала, нелепо взмахнув руками, как птица, застигнутая штормом. Было невысоко и все обошлось неплохо – только на мгновение стало страшно свалиться в воду. Она смотрела, облокотившись на камень, как плывут по темной воде медленные металлические киты, пахнущие углем – и только потом заметила Родри, который сидел на краю моста и невидящим взглядом смотрел вниз.
Она испугалась. Не то что бы Родри собирался прыгать или что-то в таком духе – да и спрыгни бы он, его в худшем случае ожидало бы освежающе-ледяное купание, но этот взгляд ей не понравился. Родри жил на улице – иногда они останавливались, чтобы поговорить на ее ломаном португальском, или выпить вместе горячего матэ и посмотреть на реку.
Мари забралась на перила, затем неловко протянула руку и погладила его по спине, – мальчик, казалось, не замечал ее, и все время бормотал, себе под нос, что-то вроде "Душно. Темно. Стучат по крышке. Темно. Приносят есть. Не открывают глаза... Душно. Душно..."
– Ро, – тихо сказала она, – все хорошо?
– Да, – помолчав, ответил он. – Да. Только темно. Не могу уйти, sinorita. Я не помню, куда уйти отсюда.
Она все-таки заставила его слезть, но дальше он идти отказался. Так и стоял, молча глядя на воду, и даже издалека было видно, как беззвучно шевелятся его побледневшие губы, повторяя одно и то же.
Она ушла, оставила его наедине с чайками, рвущими острыми когтями сине-зеркальную гладь. Ушла, ощущая свою беспомощность и неуместность: ее участие, ее теплая ладонь на плече, ее слова, отдающие тмином, были не нужны ему. Нет – попросту мешали. Чаячьи крылья, бритвой вспарывающие воздух, отражались в его зрачках, и это было куда важнее Мари с ее солнцем, поющим под ребрами.
Впрочем, и солнце теперь смолкло. Скрылось, оставив в облаках свое жгучее отражение – безмолвное и пустое. Мари пыталась поймать его, заставить зазвучать вновь – перезвоном латунных колокольчиков, настроением распахнутых рук, ветром, дышащим в парус. Тщетно. День был испорчен безвозвратно, и в каждой шорохе теперь слышалось – душно. Душно. Душно!
Хотелось бежать навстречу лазури, неспешно катящей себя на гранитную набережную – чтобы скинуть пальто и окунуться, как в небо. Или хотя бы коснуться его, вбирая холодную синь кончиками пальцев. Но странная оторопь, мягкая, как вата, путалась в ногах, и сотня шагов – вдоль парапета, двенадцать ступеней вниз, затем – по песку до кромки воды – казались непреодолимыми. Небо осталось непокоренным.
Обратный путь был короче – и длиннее на целую вечность. Мимо церкви и кофейни, через площадь – будто под микроскопом. В узкий, пахнущий сдобой и старыми книгами переулок.
Дома было прохладно и сумрачно, и ощущение полуденной духоты, пробужденной болезненным шепотом Родри, наконец отступило. Рассеялось в пылинках, убегающих по солнечной полосе – в тень.
Мари оставила пальто на потертом крюке, входя босиком в тесную комнатку, половину которой занимал старый полуобвалившийся камин, дань сентиментальности, и замерла у порога. В кресле напротив камина, спиной к ней, укрытый почти с головой другим пальто, кто-то сидел.
Она забралась с ногами на диван, придвинув к себе недопитый утром чай, и наконец-то улыбнулась – плохой сон, преследовавший ее от реки, развеяло дымкой и отнесло в сторону.
Конечно, они давно и часто так играли. Это стало маленькой данью традиции – у каждого были ключи от квартир друг друга, они могли входить и выходить, но обещали – и сделали это очень торжественно – что если кто-то пришел без приглашения, это означает отмену всех текущих дел; это означает чтение стихов наугад, сложение бумажных журавликов, наконец, разжигание камина и разговор с огнем. Никаких вопросов по существу, только молчаливое доверие. Когда-то в эту старую игру играло очень много людей, в последнее время, ей казалось, не осталось ни одного – только Ди, Марла, она, и Андерс, пока не завел кофейню.
– Так давно это было в последний раз, – она отпила глоток и закрыла глаза: чай был холодным. – Знаешь, сегодня какой-то... тревожный день...
– Знаю, – он кивнул, подобрал с полки прут и осторожно ткнул в остывшие угли. Андерс, конечно же, и как можно было не узнать в нем ту седую нахохлившуюся птицу, что утром пряталась за столиком в пустом зале, не отводя взгляда от окон? Вот даже пальцы барабанят по подлокотнику кресла точь-в-точь как привыкли по столешнице. И голос: негромкий и разбавленный полушепотом, так он говорил очень редко, когда был уверен, что никто не слышит. – Как будто вдруг не можешь вспомнить свое имя, да?
– Не совсем, – разметавшиеся в несогласном движении волосы осторожно улеглись обратно на плечи. – Как будто... сердце клюет коршун.
Разворошенные угли в камине казались осколками черного, холодного льда. Смотреть на них было больно. Мари пыталась не смотреть. Взгляд рассеянно блуждал по комнате, скользил по очерченному темным силуэту в кресле, мимолетом касался тонкого профиля – и вновь возвращался к разоренной обители огня.
– Как будто, – продолжила она, смежив веки, – огонь становится пеплом, а ты еще не знаешь, что выгорел – дотла.
– Завтра будет новый день, – он встал и прошелся по комнате, задержавшись у шкафа и мимоходом осторожно погладив корешки книг.
– Это похоже на то, как теряют дорогу, – руки рассеяно игрались с переплетами, подцепляя их и отпуская с легким стуком обратно на полку. – Вдруг здания и улицы становятся одинаковыми, и конечно, ты можешь вспомнить, куда тебе идти, чтобы попасть домой, но как ни старайся – не вспомнишь, зачем тебе надо именно туда... – он вдруг осекся и первый раз посмотрел на нее: как будто настороже. – Давай разожжем огонь. Может быть, тогда пройдет...
Только сейчас Мари заметила, что сидит, обхватив себя руками за плечи, и по телу разлито зябкое онемение. И это после давешней духоты, тикающей в висках полуденным обмороком?..
– Конечно, – улыбка вышла вымученной, но крадущиеся из углов тени затерли едва заметный оттенок фальши, оставив только теплые ноты голоса. – Сегодня обязательно нужно. Камин и книги.
Поленья пахли терпко и солнечно – прозрачным золотом сосен, горько-медовой смолой; кора согревала пальцы шероховатым узором. Огонь сонно тянулся к подношению, слизывал тягучие капли, оглаживал рваными ладонями годовые кольца. Согревал протянутые руки и рисовал по лицам – тайной.
– С тобой уже было так? – взгляд через плечо, словно бы невзначай. Словно ничего важного, и страшного – тоже ничего. Подумаешь, задохнулся ветер, и небо отшвырнуло прочь. Просто такой день. Душно.
Андерс смотрел на огонь, не моргая – и со стороны казалось, что неподвижное, мягкое, восковое лицо застыло ровно до той меры, чтобы на мгновение показаться нечеловеческим – настолько, чтобы бросив мимолетом взгляд, суметь испугаться.
Но здесь не было мимолетных взглядов.
– Мы все заблудились, не выйдя из дома, – прошептал он; казалось, если язык пламени протянется чуть дальше, то лицо расплавится тонкой пленкой и потечет. – Потому что небо накрыто крышкой, которую нельзя откинуть. Это пройдет со временем – просто такой день, когда ты вдруг это увидела... – он придвинулся ближе, протянув руки к огню. – Увидела, как в то время, пока ты дышишь – где-то далеко бьется о стекло птица.
Она вырвется? – хотела спросить Мари, но не спросила. Побоялась услышать – нет.
Молчание тлело в каминной нише, вскидывалось искрами и опадало – золой. Она следила за этой игрой, она хотел поверить, что вместе с молчанием там, в сосновых поленьях, догорает колючее беспокойство уходящего дня. Завтра ветер снова станет соленым и свежим, и бульвары, омытые дождем, с самого утра начнут отстукивать звонкий стэп подошвами апрельских людей. И птицы не будут биться о стекло – зачем? Разве мало им глубины небес?
Мари так ярко видела его, это капельно-прозрачное завтра, что тени, скользящие по губам, складывались в улыбку.
– Она вырвется, – все-таки пробормотала Мари и обернулась, чтобы найти отражение улыбки в его глазах.
Смятый плед небрежно лежал на подлокотнике, касаясь дощатого пола темным крылом. Кресло было пустым.
Она медленно прошлась по комнате, трогая пальцами полку, еще теплую спинку кресла, остывающий камин. Открыла окно, позволив ветру слегка плеснуть муаровой занавеской, и выглянула наружу. Старая-старая игра – приходить, не предупреждая, и уходить, не прощаясь.
Из окна было видно маленький тесный переулок, блаженно спящий вне времени, ветку жасмина, легко бьющуюся о стекло, и двух кошек, неподвижно следящих друг за другом на противоположной стороне, распластавшихся среди теней. На стук ставней они, не сговариваясь, обернулись – и замерли, как умеют, с бесстрастным непроницаемым взглядом.
Мари пообещала себе не уходить, пока не пересмотрит кошек – и сама не заметила, как улыбнулась, рассеянно и никому. Очнулась она через несколько часов – хотя еще немного, и можно было бы признаться, что за игрой в гляделки ее застали эльфы, и прошло столетие – потому что ее дома рядом почему-то не оказалось; она шла по улицам, преследуя убегающих кошек, оборачиваясь на знакомые лица и, подхваченная ветром, ускользала куда-то еще – на другую улицу, через переход, через пустынную площадь, в тесноту толкущихся людей.
Потом была ночь, жемчужно-белая, спрятавшая в себя уснувшее солнце. И дорога домой – снова, но совсем иначе. Дремлющий город казался колыбелью, волны, бьющиеся в гранитную набережную, раскачивали его мерно и ласково; в мягком шорохе едва оперившихся ветвей звучала песня – баюкала, укрывала теплом, пересыпала ресницы маковой росой.
Спи.
Мари спала. На ходу, вбирая покой ночного города, не знающего тревог.
И дома – уткнувшись носом в плюшевого медведя. Сны истекали медом – прозрачным, терпким. Сладким.
А утро началось с дождя.
Он стучал в стекло и вымывал остатки дремы – и остатки вчерашнего смятения вместе с ней.
Старенький зонт в углу почти улыбался, предвкушая тяжесть звонких капель, бьющих в тугой купол.
Она уходила из дома – и каждый раз возвращалась разными путями, так, чтобы казалось, что она приходит не к себе, а куда-то в чужое место, по случайности покинутое всего на одну ночь. Незнакомые комнаты, незнакомые книги, просящие раскрыть обложку и провести пальцем по строке; и незнакомые окна, каждый раз выходящие на незнакомые улицы, и что уж говорить про небо, которое и в лучшие времена никогда не повторялось? Только кошки были те же самые, каждый раз одни и те же, но в этом как раз не было ничего удивительного – кто знает, зачем им вдруг вздумалось путешествовать с ней по пустым квартирам? Их непривычно-серьезные, непроницаемые взгляды словно говорили, что все будет в порядке: за ней присмотрят, она здесь не одна. Она никогда не была одна – да и как иначе, когда каждый вечер она читала новые стихи?
– Все вокруг – это облака, – говорили они с Марлой и Андерсом, когда по вечерам как бы случайно встречались в кафе. – Они никогда не бывают одними и теми же: ветер меняет их каждый день, рисует заново с каждым восходом солнца. Птицы свободны – они никогда не устанут от однообразия стен.
– Все вокруг – облака, – кивала Мари и закрывала глаза. – В небе невозможно потеряться. Можно быть только унесенной бурей...
Все вокруг – облака. И город становился небесной твердью, и крылья пронзали его насквозь, подрезая упругие нити ветра, и жизнь летела, оставляя на губах пряный вкус невесомости.
Но однажды она проснулась немой.
Она могла сказать – привет. Или – черемуха скоро расцветет. Или – сегодня так солнечно... Могла. Но зачем? Слова вымерзали в горле кристаллами колючего льда. Небеса оборвались детской каруселью и свисали на ржавых скрипучих цепях – бессмысленные и ненужные.
Она пыталась жить как прежде. Бродила по улицам, клеила улыбку к уголкам рта (левый все время норовил отвалиться), проговаривала обледеневшие мысли непослушными губами. Бежала за кошками, но те ускользали от ее ладоней и боялись ее глаз.
Она вспоминала имена – в них было не больше смысла, чем в осиротевшем небе, но память пересыпала их раз за разом – расколотыми раковинами, навсегда позабывшими море. Андерс. Ди. Марла. Дейвис. Родри. Ро? Память спотыкалась, выбрасывая вместо лица – зрачки, поймавшие тоскливую чайку.
Она смотрела на птиц – и стаи смоляных грачей были самым важным, что осталось от прежнего неба. Но они улетали в никуда, и тянущее чувство пустоты под ложечкой становилось невыносимым, заставляя ее искать новых птиц, и жадно цепляться взглядом за крылья, готовые сделать взмах. И терять их – снова и снова.
А потом, когда однажды она попыталась вернуться домой – то не смогла. И тогда ей стало страшно: по-настоящему, так, чтобы кричать, потерявшись среди одинаковых серых перекрестков, разорванных ветрами. Она врывалась в дома, распахивала двери, трясущимися руками вкладывала ключ – и он не подходил, один раз, второй, третий... Она не узнавала улиц, как будто кто-то осторожно подменил их, построив ловушку прямо вокруг нее. Иногда этот кто-то словно дразнился, бросая мимолетом то обрывок знакомой занавески, трепещущей в распахнутом окне, то мелодию фортепиано, которая часто доносилась из соседнего дома – но снова и снова это оказывалась обманом, и заканчивалось, как прежде: она беззвучно плакала, сломанной куклой упав у стены напротив незнакомой двери. Конечно, твердила она, ведь кошек не было на прежнем месте. Они распознали фальшивку; они ускользнули, не предупредив ее, пойманную.
В один из таких моментом она с ужасом поняла, что сами себе шепчут ее непослушные пересохшие губы. "Душно. Темно, тесно... Душно. Кто-то подходит. Открывают дверцу..."
Она пыталась найти – если не себя, то хотя бы кого-нибудь. Смутно знакомая витая ручка, блеск потертой бронзы – она отыскала глазами человека у барной стойки и попятилась. Это был другой, совсем не Андерс, кто-то незнакомый, моложе и выше... Она хлопнула дверью, когда убегала, и взгляды посетителей равнодушно скользнули мимо, не отличив подделки.
Мари пришла в себя посреди площади, обтекаемая бредущими куда-то людьми, не замечавшими, безучастными: и смотрела в небо, некогда полное птиц, запрокинув голову.
В небе не было ничего.
Совсем ничего. Даже дождь, зарождающийся в гулком лабиринте туч, был ничем.
И она снова брела без цели, не чувствуя ливневых лент, переплетающих волосы. И стояла у парапета, бездумно глядя на рябую воду, отражающую пустоту. И ощутила равнодушную, замерзшую досаду, когда твердая, пульсирующая теплом рука легла на плечо.
– Мари?
Она обернулась нехотя: голос, проросший из прежней беззаботной легкости, казался неуместным. Лишним.
Мари помнила имя, голос звали Ди; еще – когда-то давно, когда небо не было таким безбрежно-пустым – она звала его другом.
– Мари? Все хорошо?
Все это уже было. Вода, несущая железные скорлупки. Человек, ищущий взглядом что-то неизмеримо важное – и знающий, что никогда не сумеет найти. Рука на плече. И вопрос – нелепейший из возможных.
– Да. Да, только...
Она слизнула с обветренных губ безвкусные капли – вместе со словом “душно”. Ей хотелось, чтобы он поскорее ушел. За неподдельным, искренним беспокойством в голосе звучало солнце – и это было невыносимо.
Руку осторожно убрали – постепенно, боясь спугнуть перепуганного зверя; демонстрируя, что не причинят зла.
Вместо этого сделали гораздо хуже – чуть повернув голову, вгляделись в глаза: пристально, мягко, но тревожно.
– Ты словно потеряла... что-то, – медленно произнес он. Железная неживая фигура, кукольно роняющая слова. Незнакомая.
Что тут ответишь?
Мари подавила желание сжаться в нервный комок, лишь дернула плечом. Жест вышел ощетиненным донельзя – и оттого беззащитным.
– Куда делись... – она сглотнула острую боль в горле; слова казались иглами, отменно стальными, калеными, жалящими. – Куда делись птицы?
Он недоуменно тряхнул головой. Ей всегда нравилось смотреть, как порыв ветра смешно играет прядью волос, но у человека из железа не было ничего столь же легкого и красивого, как у Ди; он был двойником, копией, и проступал размытым контуром как будто из-под запотевшего стекла. Мари отвела взгляд; было неуютно смотреть.
– Птицы? – тихо переспросил он. – Повсюду. Везде. Разве ты... их не видишь больше?
Если рывком вскинуть голову – может, удастся поймать отсвет движения там, среди туч, пропитанных серой усталостью?
Нет. Небеса оставались пустыми, и крики чаек не наполняли дождь особой зовущей горечью.
Участливый тон чужака, укравшего голос Ди, присвоившего себе его руки и его лицо, пытающегося притвориться другом, теперь казался издевкой.
Ей хотелось крикнуть – ты лжешь! Ей хотелось оттолкнуть его, порвав ладонями паутину фальши. Ей – прежней – непременно бы хотелось сделать именно так. Она-нынешняя просто отвела глаза – снова.
– Нет, – даже промолчать, оборвать этот глупый разговор не хватило решимости. – Птиц нет. Совсем. Душно...
Он не понимал. Он говорил, встревоженно вглядываясь то в ее лицо, то в небо, пытался сказать что-то важное, что теперь не имело никакого значения – и ускользало, срываемое ветром с губ. Сбивчиво, бессвязно. Что-то о том, что каждый человек – это птица, что их не может быть поодиночке, что всякий раз, когда ты еще дышишь, где-то над головой, а может быть, далеко, на другом краю города, живущее своей птичье жизнью создание делает взмах крыльями, и только тогда...
– ...ты ведь знаешь это, Мари, послушай, о чем ты?! Ты помнишь день, когда мы все вспомнили это, когда ты учила нас закрывать глаза и понимать, что мир не исчезает, и видеть всегда одно и то же – холод, ветер, облака, птичий клекот... Послушай, давай уйдем отсюда. Это все какая-то игра, верно?..
Ди боялся. Он был до смерти испуган, и те взгляды, что он бросал в свинцово-серую крышку неба, говорили о его искренности лучше слов. Больше всего ему было страшно, что он тоже может потерять того себя, который купался сейчас где-то в разреженном холодном потоке, где-то невообразимо далеко – настолько, что достаточно было крошечной мысли о том, что его нет вовсе.
– Пойдем, – он тянул ее куда-то за собой, прочь от парапета, в равнодушную толпу. – Ты расскажешь, что случилось, хорошо?
Поздно. Она уже не умела рассказывать, говорить – не умела. Осколки слов в поломанном калейдоскопе ее глаз рассыпались бессмыслицей. Все, что получалось из них сложить – клетка.
Клетка-город. Клетка-небо. Клетка-мир.
И человек, теплом тревожных пальцев обхвативший ее запястье, человек, умеющий летать, был клеткой тоже, и заставлял ее задыхаться в сетях своей заботы.
Она рвалась из его рук – в дождь, сминающий сердце. Вода переполняла воздух, вода струилась ртутными нитями, но даже ртутью сейчас было проще дышать, чем чужим ветром, чужими крыльями, инеем чужих облаков.
– Иди, – Мари наконец смогла освободиться, и дождь сразу разделил их спасительным стеклом, размывая черты лица, стирая протянутую ладонь, растворяя недосказанное. – Иди. Я не хочу, мне... Я останусь. Мне здесь легче. Здесь чайки.
Она соврала. Не было никаких чаек, для нее – не было, хоть все глаза просмотри. Только всклокоченная река, закованная в гранит, да блеклый запах тины. Но он поверит – и оставит ее в покое.

...Она не оглядывалась. Город вокруг нее постепенно менялся: иззубренные серые тени перекраивали небо, уносили и приносили проходящих людей, выстраивали дома, заставляли деревья облетать сухой листвой... Она не оглядывалась. Ди остался где-то позади: может быть, он ушел, а может, так и стоял над рекой, глядя ей вслед. Она не помнила, где это было; не помнила его лица. Потому что все вокруг – облака. Она цеплялась за эту мысль как за единственную оставшуюся, выговаривала буквы, сбиваясь и не понимая смысла слов. И еще: она – это птица. Она – это взмах крыльев и долгое парение в потоке, и трепещущий ветер, поддерживающий ее, и только где-то внизу по земле на невидимой привязи тащится за ней бесполезный груз – тяжелое, нелепое, холодное тело, переступающее ломаными шагами, безнадежно отставшее и... брошенное?
Она не знала, куда идти. Она заблудилась в облаках. Но смутное, почти забытое воспоминание – некоторые улицы этого города можно было пройти, только закрыв глаза; некоторые улицы можно было пройти, только пролетев.
А потом она услышала, как кто-то зовет ее.
Взглядом.
Обрывая пунктир своего сердца, обернуться на зов – и не увидеть зовущего. И бежать за ним, ускользающим, волоча за собой – себя. И знать, что не догонишь, не догонишь никогда – разве можно найти того, кто только взгляд, если ты уже потерял крылья?
Кровь шептала в висках что-то суматошное, рваное, нервное. Скомканное дыхание стояло в горле жаркой болью. Но все-таки – она нашла.
Нашла поросший лопухами пустырь, далеко-далеко на окраине. И дощатую голубятню с криво сколоченной лестницей. И распахнутую дверь – ветер раскачивал ее, скрипя визгливыми петлями.
Мари больше не слышала зова, но точно знала: ее ждут.
Она сделала шаг в настороженный пыльный сумрак, навстречу чужому ожиданию, и услышала – клекот.
Она помнила, как кто-то накрывал ладонью глаза, и колкую солому, и воду, слегка затхлую на вкус, и как стучали по крышке, когда клетку вытаскивали из темноты... Душно. Кто-то открывает дверцу...
– Здравствуй, – сказал Андерс.
Он сидел у окна, не глядя на нее, и падающий сквозь стекло свет делал его однотонным, вырезанным из тьмы силуэтом. И пестрая тень в клетке не отрывала от него взгляда цепких изжелта-хищних глаз.
Он поднял голову.
– Наверное, не нужно ничего больше объяснять.
Равнодушно подумалось, что стоило бы посмотреть ему в глаза – но взгляд прикипел намертво к плененной птице.
Как на привязи, Мари шагнула ближе. Тонкие пальцы легко прошли меж прутьев, коснулись крапчатых крыльев нахохленной пустельги...
И сразу стало можно дышать.
Это был еще не ветер. Небо не вернулось в грудную клетку, не разлилось по венам пьянящей легкостью; воздух не плеснул в легкие обжигающей свежестью. Но его хватило, чтобы сделать вдох – и на выдохе подобрать слова.
– Наверное, нужно. Раз уж ты посадил меня в клетку.
– Это не клетка, – глухо сказал он. – В клетке была ты – все время.
Тонкие золотистые лучи пробивались через замерзшее окно; она не сразу поняла, что это – солнце.
Беспокойный взгляд пустельги теперь косо скользнул по ней – встревоженно, безразлично – словно она не узнала... себя.
Он протянул руку и медленно щелкнул замком дверцы. Проволочная преграда неловко повисла на петлях, открывая путь на свободу – но птица как будто не замечала этого, продолжая следить за ними обоими, не отрывая глаз.
– И если ты хочешь вернуть все, как было, – он повел рукой в сторону клетки, – Бери. Она твоя.
Дрожащие ладони осторожно обняли хрупкое птичье тело, ощутив, как трепещет сердце под пальцами – словно одно на двоих.
Тремя шагами Мари пересекла тюрьму-голубятню и толчком распахнула дверь. Терпкое, умытое дождем солнце хлынуло в проем, заключило девичью фигурку в искрящийся кокон. На миг застыв на пороге, готовая навсегда вынырнуть из этой затхлой серости, она обернулась.
– В чем подвох? – она внимательно вглядывалась в его лицо, пытаясь разгадать игру. Паутинка морщин, усталые глаза – и спрятавшаяся в глубине горечь разочарования. – Разве было – плохо?
– Нет, – уголки губ едва заметно дрогнули в усталой улыбке. – Конечно, нет. Нет ничего прекрасней, чем жить в клетке – особенно если не знаешь, что у нее есть стены, верно?
Здесь и сейчас он выглядел старше: и более того, его горькая усмешка была странно спокойной, словно Андерс знал, как закончится этот разговор – знал без малейшей тени сомнения и уже успел смириться с этим.
И еще: на полках старой голубятни стояли другие клетки. Много. Пустые; но казалось, день или два назад все здесь было наполнено птичьим клекотом...
– Это, – он осторожно тронул пальцами проволочную дверцу, – просто подобие. Неуютное и грубое – конечно, твое прежнее обиталище гораздо лучше сработано. Просторней. Кроме этого, они не отличаются ничем – и если бы ты пришла сюда на день позже, то привыкла бы... Так же, как привыкла к себе. Так же, как привыкла ходить по земле. В конце концов, – он тряхнул головой, – кто сказал, что есть что-то кроме клетки, верно? Птица вздрагивала в руках, а Мари все стояла на границе истекающего золотом тепла и настороженного сумрака. Не в силах сделать шаг, который отрежет ее от сомнений. Который оставит за спиной долгие разговоры с запахом кофе, горькое понимание в знакомых глазах, и еще – веру. Потому что если он лжет – лгал всегда? – то что остается в ее жизни кроме фальши? Сейчас, пока солнце светило в лицо, а слова оседали пылинками за спиной – еще можно было верить. Ему. Себе. Миру.
– Все вокруг – облака, – она зацепилась за фразу из прошлого, что хранила улыбку и латунный звон колокольчиков. Чтобы возразить – или согласиться. Чтобы остаться – на несколько недосказанных нот. – Разве ты не говорил этого? А теперь... – голос вспыхнул обидой, по-детски яростной, готовой брызнуть слезинками, – теперь ты говоришь, что все вокруг – это клетка?! Значит облака – это прутья, решетка и засов?!
– Да, – он улыбнулся искреннее, становясь чуть более живым. Поднимаясь с места и цепляясь за проволочные клетки; теми же движениями, какими эти пальцы пианиста бережно прикасались к запыленным корешкам книг. Распрямившаяся фигура под низким потолком голубятни казалась неожиданно огромной, и едва заметные полосы света со взвешенной пылью метнулись в стороны, испугавшись сломанной тени.
– Да, – медленно повторил Андерс, протягивая руку. В ладони лежало птичье перо – иссиня-черное. – Это фальшивое небо. Это натянутый занавес между небом и тобой, это города, выстроенные из миражей, которые меняются, стоит перевести взгляд. Это люди, – его голос едва заметно дрогнул, – сотканные из тумана, о которых ты никогда не узнаешь, здесь ли они на самом деле.
– Настоящее небо другое, – шепотом сказал он. – Оно черное. У него нет края, но есть звезды. Мы никогда его не увидим. Но ты можешь отпустить... ее. Совсем.
– Но... Я ведь не держу ее? – пальцы скользнули по пестрым крыльям, проверяя, не повреждены ли кости. – Разве она привязана?
Мари закрыла глаза, пытаясь представить небо, настоящее, аспидно-черное, расшитое яркими светлячками; птицу, рассекающую занавес облаков – и рывком ощутила натянувшуюся нить. От сердца к сердцу. Нить истекала тоской, нить звенела отчаянием, но не могла лопнуть, и оторвать Мари от призрачного города – не могла тоже. Нарисованное небо осыпалось углем. Ослепшее солнце стегнуло по глазам розгами – до слез.
– Я не хочу... так, – Мари оглянулась, словно ища подсказки. У седого высокого мужчины, стоящего за плечом. У осиротевшей голубятни, распахнувшейся в ожидание. У птицы, тревожно замершей в ладонях.
Решение пришло само – колючим пониманием с привкусом дождя.
– Лети! – она подбросила птицу вверх, сквозь льющееся золото, выдирая из себя нить; подреберье отозвалось болью. – Лети, я больше не держу тебя за крылья!
Пальцы сомкнулись, сжав прощальный подарок – серое, в мелкую крапинку, перо.
...а потом они смотрели на темный росчерк крыльев, тающий где-то в белесой пелене, становящийся все дальше – и все слабее отзывавшийся каждым взмахом на неровное биение сердца.
А потом он исчез из виду.
Они смотрели в небо, запрокинув головы в молчаливый холодный воздух – закрыв глаза – и видели, как засыпает солнце.
Андерс осторожно коснулся ее ладони, все еще распростертой вверх, застывшей в прощальном взмахе.
– Надо идти, – тихо сказал он; случайным эхом где-то невообразимо далеко моргнул холодный светлячок первой звезды.
Она кивнула в ответ – и на грани вздоха, размыкая веки, увидела сквозь ресницы небо. Черное, дышащее свободой небо, принявшее в свою бескрайность маленькую пеструю пустельгу.

IV
Инквизитор
Круг

Многократно воспета тихая кончина лета, когда живая зелень превращается в прекрасную и хрупкую золотую безжизненность, и жаркая пора отдает себя в прохладные руки осени, рассыпаясь дождями и урожаем. Приходят легкая грусть и пора поэтов, время вдохновения.
Не забыт конец осени, когда уставшая, замерзшая пора срывает с себя последние клочья золотых одежд – измятых и запачканных – и в старческой неприглядной наготе падает замертво под ноги суровой красавице зиме. Это заставляет задуматься.
И уж тем более запечатлена смерть зимы – упрямой и сильной, которая остается на полях сражений с девочкой-весной, нежной и непобедимой. Раз за разом бросает в бой свои редеющие белые легионы, развевая знамена холодными ветрами, но все равно обречена пасть. Этой гибели радуются.
Но никто не замечает, как жара иссушает тонкую кожу весны, как никнут ее плечи, не выдерживая веса солнца в зените. Видят, как хрупкая бледность почек сменяется упругой силой листьев – но не замечают в этом конца юности года. Радуются, что трава покрыла все поляны в лесу и придорожные полосы, не думая о захиревших, не пробившихся к свету побегах. Любуются, как летят по ветру белой метелью лепестки цветов яблонь – и не думают, что это первые, далекие предвестники настоящего снегопада.
Весна умирает среди радости жизни, тихо и незаметно.
Я хотел бы когда-нибудь уйти так же.


V
Соуль
ОСКОЛКИ ЗЕРКАЛА

Каллиграф

Я книга без страниц,
без строк, без слов, без букв,
что пишет свою жизнь
чернилами кальмара

на сотнях языков
увядших и живых,
пока крепка рука -
с конца и до начала.

Я многое постиг
со слов ушедших дней:
печаль детей богов,
секреты зазеркалья

и магии порок,
и крик немых костей -
чертила моя кисть
за абрисом молчанья.

Медан Бруст азе Кеал

Много лет назад, когда мои рога еще не шелушились, а шерсть хвоста была блестящей и гладкой, эту историю рассказала мне Канинати, моя ученица. Я преподавал ей каллиграфию десять лет, и для уроженки Суалеха женщина достигла небывалых высот. Я полагал, что, завершив обучение, она вернется в княжество, однако Канинати осталась в Аллэи. Вскоре мы сблизились. Очарованный ее острым умом и необычным взглядом на литературу, я нередко проводил у Канинати вечера.
В один из таких вечеров зазвонил Предвестник. Канинати немедленно закрыла все двери и окна, чтобы Безумие не просочилось в дом, и зажгла большие оранжевые свечи. Мы сели в гостиной. Она поставила на угли очага чару с домашней караминой и положила на решетку куски пашуна, терпкого и острого гриба. Я устроился в кресле поудобнее и укрыл колени узорчатой шалью. Мои глаза, глаза демона, видят в темноте лучше, чем днем, и я без труда различал очертания мебели, яркие цвета циновок и Канинати. Женщина нервничала.
Мне немного потребовалось времени, чтобы понять причину ее переживаний. Канинати переходила от окна к окну, оборачивалась на дверь в прихожую, и я догадался, что женщина заперлась от Безумия только ради меня.
– Ты не боишься сойти с ума? – я кивнул в сторону коридора, принимая бокал из рук Канинати.
Женщина вздрогнула, и папоротниковый напиток обжег мне запястье.
– Нет...
Я поставил бокал на подлокотник кресла и усадил ее к себе на колени. Она вытерла мою кисть краем шейного платка и поцеловала покрасневшую кожу.
– Я просто думаю... Вдруг, увижу Нимино, моего младшего брата? – шепнула женщина. – Только тише. Он – лемора.
Я пораженно вскинул брови. Таинственные создания, леморы, появляются в Безумие словно из ниоткуда. Они идут вереницами по улицам городов и бьют в медные гонги, пока опасность не отступает. Лица лемор скрывают белые маски без прорезей для глаз и рта, но с трещиной посередине лба. Откуда приходят и куда потом возвращаются эти странные существа, неизвестно. Некоторые каллейские ученые и сольхские волшебники предполагают, что леморы живут на другой стороне Зеркала и являются или угасающими мыслями давно умерших, но еще могущественных сидов, или призраками убитых сумасшедших.
Заметив мое изумление, Канинати поспешно закрыла мне ладонями рот:
– Тс-с-с... – сказала она. – Это правда. Я расскажу, если ты не станешь говорить, будто я наглоталась пыльцы фей.
Мои глаза весело блеснули. Я набросил угол шали на женские плечи и притянул бывшую ученицу к себе.
– Как азе Кеал я ощущаю твою тревогу и не стану над ней смеяться.
Канинати замялась.
– Пятнадцать лет назад, – после паузы начала она, – мне тогда не исполнилось и четырнадцати – я, Нимино и отец возвращались домой. Из-за шторма мы задержалась в порту княжества Весх, где брат подхватил какую-то болезнь. Он кашлял, его кожа горела, на руках и на груди появились багровые синяки, через день потрескавшиеся до кровоточащих язв. Опасаясь, что Нимино станет хуже, отец не решился продолжить путь, хотя буря стихла через сутки.
Канинати поерзала, устраиваясь поудобнее.
– Отец истратил почти все деньги, приглашая лекарей и волшебников, но никто не мог помочь Нимино. Мой брат лежал в забытьи, и я плакала: мне казалось, что он умрет. С наступлением сомбрио Нимино залихорадило. Именно тогда нас навестил Хавейс, очень странный сольхец. На его плечах колыхалась накидка из перьев серого онира; волосы были длинные, черные, а пальцы – с маленькими и крючковатыми ногтями. Однако больше остального мне запомнились глаза: невыразительные и похожие на старые потертые зеркала, – женщина вздрогнула, я погладил ее по спине. – Хавейс сказал, что Нимино умрет в последнюю ночь сомбрио, если не прикоснется к Безумию. Отец рассердился. Он не поверил Хавейсу и прогнал его.
Я внимательно слушал.
– В тот месяц Безумие в Весхе поднималось едва ли не с каждым восходом, – вспоминала Канинати. – В рассветные часы раны Нимино начали сильнее кровоточить, и мой брат кричал от невыносимой боли. От этого крика у меня все леденело внутри. Я убеждала отца испытать совет Хавейса, но упрямец отказывался. Однажды Безумие задержало его в доме очередного лекаря, и Нимино остался со мной. Я открыла все окна и двери, а сама спряталась в спальне брата в шкафу. Спустя несколько часов раздалось приближающееся пение лемор.
Женщина нахмурилась.
– Оно становилось громче и громче. Мне казалось, что сильнее стучит только мое сердце, но потом скрипнуло крыльцо, и протяжно застонали половицы – в спальню брата вошел лемора. Белое одеяние окутывало безликого саваном, длинные волосы спускались до пят и струились по ковру черным дымом. Лемора склонился над Нимино, взял его на руки и удалился. У меня же – закружилась голова, и я потеряла сознание. Когда отец нашел меня, то рассердился и сильно избил.
Канинати прерывисто всхлипнула.
– Я так скучала по Нимино, что брат начал сниться мне. Он говорил, я должна разрешить ему уйти, иначе меня найдут какие-то осколки, – женщина на мгновение замолчала. – Нимино хотел сжечь все корабли, вырвать все якоря: угрожал и льстил, бросал мне в лицо грубые слова, обвинял. Я спорила и говорила, что все равно буду ждать его возвращения.
Она подняла глаза:
– Каждый раз, когда я вижу лемор, то кричу им вслед. Они слышат, хотя и не оборачиваются даже.
Я с трудом сдержал усмешку и провел пальцами по светло-русым локонам бывшей ученицы. Жители княжеств, Рескуры и Сольх безнадежны в своей наивной вере в лучшее.
Тан... тан... тан... тан... тан...
Снаружи донеслись монотонные голоса гонгов. Канинати захотела соскочить с моих колен, но я прижал ее к себе. Женщина заплакала.
Бережно придерживая за плечи, я отвел ее в спальню, уложил на кровать и лег рядом сам, взял за руку. Мы долго не могли заснуть и смотрели в потолок, прислушиваясь к заунывному пению и представляя лемор в белых одеждах и костяных масках – вереницы, точно живые узоры на улицах Аллэи.

Следующий год стал последним в жизни Канинати. За пять дней до наступления сомбрио женщина заразилась той же, судя по описанию, болезнью, что и ее брат. Канинати кашляла, расчесывала кровоточащие язвы и плакала от боли. В отличие от ее отца я не стал звать лекарей и волшебников и лишь старался проводить больше времени рядом в надежде, что мое присутствие развеет одиночество бывшей ученицы и хоть чуть-чуть облегчит страдания.
Молясь, чтобы азе Кеал уберег меня от сумасшествия, в первое же Безумие я отпер все окна и двери в доме Канинати. Я сел возле постели стонущей женщины и приготовился ждать.
Времени прошло немного.
Вначале слабый голос ветра отразил стройное звучание приближающегося хора, затем песнопения разбавил медный перезвон. Тени лемор двигались мимо дома Канинати, призрачные и бесстрастные, и я, не в силах бороться с любопытством, жадно разглядывал их. Последний из вереницы неожиданно обернулся и словно посмотрел мне в глаза – я окоченел от страха.
Лемора вошел в дом и уверенно направился к постели Канинати. Он опустился на колени перед женщиной и взял обеими ладонями ее руку. Я не шевелился, наблюдая. Высокий и узкоплечий безликий, казалось, не обращал на меня внимания.
Однако потом он заговорил:
– Я заберу Канинати, но ты не должен просить ее вернуться, как она звала меня, – его голос, сухой и отстраненный, вызвал во мне отвращение, – иначе тоже последуешь за нами: тебя отыщут осколки. Ты – ученый, и поймешь мои слова. Ты знаешь, что между миром живых и миром мертвых, между настоящим и прошлым лежит Зеркало. Отразившись, настоящее теряется в прошлом и с каждым мгновением погружается глубже.
Лемора продолжал сжимать ладонь бывшей ученицы.
– Много тысячелетий назад Зеркало разбилось. Ветра развеяли его осколки по Алито – их мириады. Иногда они пронзают сердца сольхцев, каллейцев, лайанцев... – он замолчал и вздохнул. – Раненые Зеркалом сами становятся зеркалами и начинают отражать настоящее. Для них теряет смысл все, кроме времени и закона живых и мертвых. Называемое здесь Безумием – нарушение порядка: когда навеки заснувшие забывают, что спят, а бодрствующие считают себя дремлющими. Эта борьба кажется бесконечной...
Безликий отпустил пальцы Канинати и, без труда подняв женщину на руки, выпрямился. Ровным шагом лемора направился к дверям. Я словно очнулся.
– И это все?
Он посмотрел через плечо, и по маске скользнул зеленоватый блик полуденного солнца.
– Нет. Однажды все осколки окажутся в чьих-нибудь сердцах, и вместе мы все станем новым Зеркалом.
Я вздрогнул. Лемора плечом захлопнул дверь, оставив меня в тишине.
Мое сердце колотилось безумно, пальцы на подлокотниках кресла дрожали. Чужие слова, словно крис, вспороли мою душу. Леморы были отчаянной попыткой Зеркала собрать себя воедино, и это удивительным образом тронуло меня.
С того дня моя жизнь изменилась. Я начал изучать старинные манускрипты, пытаясь постичь секреты мира живых и мира мертвых и то, как настоящее перетекает в прошлое. Меня перестало интересовать что-либо, кроме рукописей и книг, и спустя много веков старейшая из азе Серети, демонов тайн, назвала меня леморой без осколка.

Они вошли вдвоем. Оба невысокого роста, оба темноволосые, светлоглазые, но почему-то совсем разные. Женщина отпустила руку спутника, обвела взглядом помещение, вопросительно приподняла брови.
- Это был ваш вой?
- По-моему, здешний, - прокомментировал спутник, глядя на койота. - Этот вой у нас песней зовется.
- Ой-ей… - покачала головой женщина.
Она перехватила запястье мужчины и потянула его куда-то ближе к стойке. Там находился стол, на котором лежала табличка: «Заказано. Волшебник. Сказочница». Сказочница решительно дернула за шнур висевшей над - лампы, и мягкий овал желтовато-изумрудного света плюхнулся на пол.
- Так-так-так… Тематический вечер «Непроснувшиеся». Что у нас тут?
- Полдюжины работ, - сообщил Волшебник - первая часть таблицы относилась определенно к нему. - Очень разные, на мой взгляд...
Он задумчиво потер подбородок.
- Так, но без чая я их обсуждать не согласен. Какой захочешь?
Сказочница задумалась.
- Ты знаешь, но сегодня я предпочту ром, - и тряхнула головой – в стороны вспорхнули семь разноцветных косичек и еще с четыре сотни крохотных спутанных локонов. – Только, похоже, эти ребята очень странные… но они нравятся мне. Определенно.
- А я остановлюсь на чае, - развел руками Волшебник, - характер и профессия не позволяют иначе...
Он улыбнулся, поглядев в ту сторону, где обосновались Койот и Барон. Пригладил темную прядь, изогнувшуюся полумесяцем и выбивавшуюся в сторону.

- А что до странного... не нам с тобой сетовать на странности, а?
- Пожалуй.
- Ну а раз так... - Волшебник легким движением извлек из воздуха тонкий лист с аккуратными строчками. - Давай посмотрим, что тут предлагается на вечер? Самое первое у нас... хм. А названия-то и нет.
Сказочница присела на край стола и перехватила рассказ:
- Без названия сеньора Кетхинара. И написано как-то странно. Не поймешь сразу о чем – приходится перечитывать. Что-то есть, но этого «чего-то» - очень мало. Вижу идею, как через калейдоскоп, однако четкости у нее нет, и очень жаль, потому что вещица могла бы выйти недурная.
- Ты знаешь... - задумчиво протянул Волшебник. - Я постоянно советую своим ученикам избегать фразы "автор хотел сказать это и это", или предварять ее "по моему мнению..." Но вот тут я вынужден употребить фразу сам. Я не вижу, что автор хотел вложить. Для просто зарисовки - чересчур много неоконченных нитей. Для полноценного рассказа... слишком много неясности. Хотя, замечу, визуальный ряд хорош - большую часть описанного можно легко представить.
- Тогда предлагаю активно агитировать автора на то, чтобы он заканчивал этюд. И, или превращал его в полноценный рассказ, или обрезал до состояния миниатюры. Потому что в этой версии, к несчастью, обсуждать мало.
- Согласен, - последовал кивок, - и, возможно, еще бы несколько откорректировал отдельные фразы... Впрочем, вот последнее может быть просто моим восприятием.
- Ну, мне кажется, для начала лучше бы все же поработать над канвой, - закончила Сказочница.
- Верно. Послушаем пока, что скажут другие?

Человек, поднимавшийся по лестнице, определенно знал или догадывался, куда несет его нелегкая. Он ступал осторожно, явно опасаясь подвоха - однако добрался до двери благополучно.
В зелёном свечении он казался призраком, и лишь внутри стало понятно, что гость одет в черный деловой костюм. Лишь галстук золотистого цвета светился, как клинок.
Он посмотрел на стойку и покачал головой, достав из кармана флягу.
- Я много слышал о вас, барон. И, пожалуй, предпочту пить то, что принес с собой. Тем не менее вы истинный аристократ, и потому я принял приглашение. Итак, надо прочитать это?
Человек кивнул на стопку листков на своем столике - впрочем, хозяева позаботились, чтобы у каждого был свой экземпляр.
- Сейчас...
Прочитав первое произведение, первый гость покачал головой.

Kethinar
Зачем нужно разрывать текст после каждого абзаца? Как будто костюм показывают по кусочкам. Да еще небрежно сшитый костюм.
Руки были обрезаны? Это мог быть весьма интересный ритуал, но раз человек курит - просто ошибка.
Небо человека? Точнее "Запавшие глаза человека, цвета неба,..."
Это самые заметные небрежности, но их еще немало. Кроме того, не хватает некоей завершенности. Или, возможно, начала. Слова о дыре внутри любопытны, но....
Готовое изделие доработать напильником.
Может быть хорошо.

Дочитав следующий, человек покачал головой, улыбка искривила губы.
Ясмик
Что ж, я не большой любитель добрых сказок, но сюжет вполне достойный жанра. Чего нельзя сказать о воплощении. С грамотностью все более-менее, но вот с пунктуацией просто беда. Запятые то лишние, то их не хватает, многие дефисы в начале прямой речи принесены в жертву неизвестно кому, да и оформлена она не вполне по правилам.
Хотите сделать не просто добрую сказку, но еще и такую, читая которую, не будешь запинаться - одолжите напильник у предыдущего автора.

На этот раз молчание было дольше, и в жестких чертах робкими штрихами прорезались усталость и грусть.
Пти-ч
Я, наверное, не до конца понял, о чем это написали. Но это то, что дает человеку стать выше и больше, чем он есть. Возможно, за это надо заплатить жизнью... своей, чужой. Или ее частью. Так ли велика цена? Очень красиво. Больше мне нечего сказать.

Только после паузы человек взял следующий листок с совсем малым числом букв. Читал недолго, затем перечел еще раз, словно стряхивая осадок от предыдущего рассказа.
Инквизитор
Что ж, тоже красивый язык и весьма достойная зарисовка, но не более, чем зарисовка. Претензий особых нет.

Увидев стихи, гость кафе приподнял бровь и пригляделся к тексту с особым вниманием.
Соуль
А, это эпиграф. Что ж, неплохой выбор... Атмосфера рассказа, хоть и короткого, так же волшебна, как в «Чашке кофе», и так же изящен и необычен замысел, однако есть два «но». Для человека, который никогда не видел в своих грезах или чужих строках этот мир, слишком много незнакомых слов на такой объем, они утяжеляют текст. И концовка, последний абзац, как-то внезапно суха и прозаична. Не по сути – по словам, отражающим смысл.
Хотя, конечно, этот рассказ в каком-то смысле яснее, и меньше оставляет недосказанным, как ни странно будет подобное мнение.

Мизери вошла тихо, стараясь никому не мешать. Никто, собственно, и не обернулся. Подол длинного платья чёрного шёлка неслышно полз по полу. Ведьма плотнее закуталась в шерстяную мантилью и вежливо кивнула койоту, заказав рюмку хорошего коньяку.
Женщина устроилась в глубоком кресле позади всех, подальше от света ламп, свечей и уютных торшеров.
Выслушав первое произведение о бродяге, без названия, ведьма задумалась.
Она не привыкла делиться с незнакомыми людьми своими мыслями и поэтому размышляла про себя:
«Симпатичный такой бродяга. Я бы сказала даже немного идеализированный. Те, что встречались мне - все сплошь с язвами, ранами, коростами от вшей... И кашляли, кашляли всё время... А о чём миниатюра, я так и не поняла. Вроде бы шёл себе человек, шёл, а тут пустота, оказывается, у него. Вот так... А почему, спрашивается? Улыбается, доволен жизнью, семьи, видимо, нет и не нужно...»

От пары глотков коньяку и дольки горького шоколада, Мизери стало тепло и уютно. Она отставила рюмку и с интересом выслушала вторую историю. Сказку о Самолётике. Кажется, её рассказывал Ясмик и называлась она «Там, высоко…» Ведьма теребила складку платья и качала головой: столько опечаток, ошибок, пропущенных запятых... ах, как небрежно... даже прямой речи не видно: ни кавычек, ни тире. Она с удивлением отметила, что сказку как будто рассказывает один человек: монотонно, будто читает по книжке. И сам Самолётик, и Маленькая Девочка, и даже папа Самолётика говорят на один лад, одним голосом, с одними и теми же интонациями. Мизери задумчиво почесала нос: а зачем же тогда нужна была Маленькая Девочка, если летать Самолётик научил брат? Непонятно...
Или быть может, всё дело в том, что сказки, что слышала Мизери у камина, были другими? Герои получали то, что хотели, или меняли свою точку зрения и в конце видели то, чего не видели в начале?
«Было бы славно, если бы Маленькая Девочка научила летать Самолётик и показала бы ему, какое красивое это небо, а Самолётик бы за это помирил её с теми взрослыми, которые её всё время куда-то забирают...»
Мизери сделала ещё один глоток и приготовилась слушать следующую историю.

Пти-ч объявил «Чашку кофе для чайки».
Мизери заслушалась. Она бродила по городу с изломанными старыми переулками и кофейней Андерса. Мизери забыла о коньяке, шоколаде, о «Мансарде», обо всём. Она летела в жемчужном пальто по парапету, словно птица, и понимала, автор, способный на такое - настоящий поэт. Кричат чайки, сыплются перья... Коршуны... Столько птиц... Мизери увязала по пояс в расшитом золотом бархате сравнений, хваталась за чёткие выпуклые детали и снова падала в неопределённость, недосказанность, постмодернистической дыры, навроде Алисы, что падала в кроличью нору. Птицей билась мысль: «нужно найти стержень рассказа, его опору, его...». И вдруг небо, такое бездонное, бесконечное раскинулось дивным пологом над головой и всё встало на свои места. Нет ничего прекрасней, чем жить в клетке – особенно если не знаешь, что у нее есть стены... Но птицам всегда мало неба и облаков...
Мизери обалдело огляделась по сторонам, не узнавая Мансарду и, казалось, всё ещё стряхивая перья пустельги.
- Кажется ещё коньяка мне не повредит, - неуверенно прошептала ведьма.

Когда отзвучал «Круг» Инквизитора, Мизери покачала головой, будто в чём-то соглашаясь с автором, и долго водила кончиком пальца по ободку рюмки.
"Ода смерти. Красивая, надо признать".
Ей невольно вспомнились стихи одного придорожного барда:

Звёзд на небе часто-часто:
Зажигаются и гаснут,
Зажигаются и гаснут.

На земле крестообразно
Кто-то в гробе медно-красном
Засыпает ежечасно.

В то же время громогласно
Кто-то, плача в плед атласный,
Просыпается всечасно.

В небе звёзды так прекрасны:
Зажигаются и гаснут,
Зажигаются и гаснут.

"Жизнь и смерть движутся по кругу, как Уроборос, что обречён вечно кусать свой хвост".

Мизери оживилась, заслышав изысканные стихи Соуль, однако, недоумённо откинулась назад, поняв, что это эпиграф и не поняв концовки эпиграфа. Когда прозвучали строки:
"– Я просто думаю... Вдруг, увижу Нимино, моего младшего брата? – шепнула женщина. – Только тише. Он – лемора".
у Мизери зашевелилось в памяти: «Воркалось. Хливкие шорьки...»
Когда повествование закончилось, Мизери долго сидела молча, задумчиво глядя в рюмку с коньяком. Ей вспоминалась отстранённость рассказчиков новелл Вашингтона Ирвинга, рассказы о Японии дяди Александра Привалова из НИИЧАВО. Ощущение тягостности, словно от пения лемор не покидало.
«Но кто разбил Зеркало? И... наверное Канинати много лучше с братом, чем с учителем, который потом даже ни разу не вспомнил о своей ученице... Как она там? Неужели его никогда не интересовало? Да и каково это - самому стать леморой и искать другие осколки? Каково это - быть частью мира и чувствовать это?..»