Невысокая коротко стриженая девушка некоторое время бродила по парку, прислушиваясь и приглядываясь к посетителям. Дослушав последнюю историю, она присела на потемневшую от времени деревянную скамью и подобрала упавший на сидение оранжевый кленовый лист.
- Сколько слов должно быть в истории, чтобы она считалась самостоятельным полноценным рассказом? Можно ли написать ее так коротко, чтобы она уместилась на одной стороне кленового листа?
Девушка повертела листок в руках.
- Быть может вы слыхали о жанре "самых коротких рассказов", когда все повествование не должно превышать пятидесяти пяти слов? Я расскажу вам один из них.


Перед сном он прижался ко мне:
- О чем задумалась, Котенок?

- А ты?

- Жаль, что люди не могут летать.

- Да...- смотрю на звезды за нашим окном.

В дыхании спящего мужчины выскальзываю через окно на крышу.
Моя кожа с тихим шелестом сползает к ногам.
Осторожно расправляю затекшие крылья.

Да, иногда мне действительно жаль, что люди не летают...

И еще один раз о Слове...

Говорят – было только в начале Слово,
И эпоха его прошла.
Но теперь из века нашего, нового
Глянем в Слов своих зеркала.

Демон носился вокруг костра, избегая соприкосновения с горячими искрами и болезненно морщась, когда одна из них пролетала слишком близко. Он вглядывался в лица людей с надеждой – ибо это чувство равно ведомо всем. Кроме, возможно, всемогущего и всеведущего Создателя, который знает точно. А может, он тоже надеется?
Весёлый смех и дружеские перепалки, словно невидимые властные руки, отталкивали демона, и его готово было отнести от костра, когда одно из лиц отметила обида – сжала прохладным касанием губы, сузила глаза, заставила склонить голову.
Нечаянная, легкая, мимолетная обида – царапина от неловкой шутки, укол от слишком острого слова. Но этого было достаточно – и бесплотный демон мягко спланировал, проникая в человека...
– Вам неприятно со мной общаться – так и скажите, – резкие, холодные слова, казалось, заставили пламя на миг потускнеть, становясь из лукаво-рыжего багровым. Или показалось?
Искреннее недоумение легким облачком повисло в воздухе, а потом рассеялось. Проступили улыбки.
– Чего это с тобой?
Подозрения не были правдой – в их сердцах была дружба, не знающая, что ответить, не могущая понять нелепого обвинения и, к сожалению, не видевшая маленького демона. А тот злорадно потирал ладошки, делая свое дело. И на следующий день человек жестким и царапающим, как трехдневная щетина, голосом, повторил:
– Хотите вместо меня видеть кого-то другого? Пожалуйста!
И довольный бес покинул его, хоронясь в тенях от дневного света. Оставаться было незачем, да и не мог он остаться. Главное человек должен делать сам.
Недоумение было уже не столь мимолетным, более тягостным, но друзья постарались забыть эти слова, ибо они все еще не были правдой. Однако демон, найдя отклик, поработал на славу. Человек повторял подозрения вновь и вновь, вбивая их в ткань реальности. Те, кто его окружал, тоже были людьми, не любившими обвинений, и резкие слова ранили их, отравляя дружбу и общение.
И однажды настал день...
– Я так и подозревал, – сказал он с холодным горьким торжеством. – Они избегают меня.
И это уже было правдой. Но только пролетавший мимо демон, смех которого сливался с холодным ветром и был неслышим для людей, знал, что это повторенное с Верой Слово изменило часть мира. Что эту правду человек создал сам.
Для этого вовсе не нужно быть Богом.

Герцог молча, бежал вперед, сжимая в руке верный пистолет. Почему Герцог? Он толком этого не знал. Осознание пришло само собой. Бежишь, никого не трогаешь, и тут бац!.. И ты Герцог. Из за поворота выскочил… Впрочем кто выскочил уже не имело значения – рефлексы сработали моментально – тварь была убита и лежала на асфальте, сверкая кишками на солнце. Разодранный труп. Такой же, как и многие до него.

Порой Герцог задавался вопросом – как можно настолько изуродовать останки, всадив в существо всего пару патронов, но такие мысли в голове надолго не задерживались. Еще меньше времени занимали размышления о конечном пути. Герцог не знал куда идет, только интуиция подсказывала ему что делать в той или иной ситуации. Пробегая мимо зеркала он машинально отметил себя – солдата. Армейские штаны, добротные сапоги, красная майка да жилет с боеприпасами. А еще очки. Черные.

Герцог хотел остановиться и посмотреть на себя более внимательно, но ноги уже уносили его прочь от зеркала, назад, в грязный кабак, наполненный трупами – кажется в прошлый раз тут было немного жарко. Одинокая проститутка, повернувшись к Герцогу спиной и игнорируя всё и вся, всё так же незамысловато двигалась возле шеста. Она тоже была загадкой природы – Герцог неоднократно подходил к ней и даже предлагал деньги, но видел всего лишь спину, как будто других частей тела не существовало в природе.

Герцог много думал. Из головы не выходила мысль - за что? Чем провинились все эти существа. Но ответа не было. И Герцог молча продолжал бежать вперед сжимая в руке верный пистолет. Потому что таков путь Герцога.

Герцога Ньюкема.

*****

А там на траве умирал мальчик. Это длилось столь долго, что солнце устало смотреть и ушло на покой. Чёрный карлик размером с фаянсовое блюдце. Глаза закрыты. Безумству звёзд еще споют романсы. Мальчик опять умирал. Это уже входило в привычку.

Путники влились в амфору вкусного зеленого покоя и расслаблено начали мерцать. Сеть из мерцающего зеленого покоя как бы спрашивала. И отвечала. Свет исчез. Вкусно!

- Солнце, согрей мои руки!

Успокойся сынок. Сейча я убью тебя и всё будет в порядке! Но мам, почему мне нельзя просто закрыть глаза? Ты растаешь. И попадешь в ад. Логика убьёт твой разум и ты не вернешся. Мама, ты тоже умрешь? Да сынок. А потом мы воскреснем и снова будем. Он умел умирать сам, но любил, когда это делает для него она. Он тихо умер, а она закрыла глаза и...
Где-то в далёкой далекой вселенной ада на чистой кушетке ревел новорожденный... Девочка...

- Солнце, согрей моё сердце!

А еще в этой стране была дивная традиция. Оно заползало в норы и извиваясь и скручиваясь в узлы говорило "Я - это я! Мы не существует! Несущественно! Только Я!" А потом аммиак заканчивался и оно умирало. И не поймешь, стало ли я - мы. А может самоутверждение? Самобичевание? Смешной народец.

- Солнце, согрей мою душу!

Оно бежало. Оно не умело иначе. Оно много раз пыталось остановиться осознавая себя белкой в колесе. Одажды ему это удалось, но дальше побежать оно не смогло. Я не белка в колесе! Я колесо! Разум угас. Абсолютное ничего покорило сам абсолют. И кто же теперь запустит остановившееся Время? Дилемма... Непорядок! Время побежало дальше! Ведь есть предметы вне времени и пространства которым что-то. Оно бежало. Оно не умело иначе. Оно много раз пыталось.
Амплитуда задавалась метрономом.

- Солнце, согрей меня.

А там на траве воскресал мальчик. Это длилось столь долго, что черный карлик ушел оставив путь для нового солнца. Глаза закрыты. Безумец. Он делал это снова и снова. Это уже входило в привычку.

*****

5 секунд. Нерешительность
Я свободен! Я вырвался! Я сделал это! Смотрите! Смотрите же! Вы смеялись надо мной А теперь вы ничего не можете мне сделать! Я хозяин своей жизни и я доказал это всем!

4 секунды. Злорадство
Вот и обрезаны мосты. Теперь я не вернусь. Они будут смотреть мне вслед, умолять, просить, стоять на коленях, спрашивать почему. Я же буду смеяться. Это моя месть и их слёзы! А потом! Ух как я их!..

3 секунды. Сомнение
А как же Сэм? Ронни, Джулия… Крыши города, погони за соседским котом, яблоки в саду, пруд, рыбалка, солнышко. Мы дружим с самого детства. Три мальчугана и девчонка. Сколько всего было пройдено! Сколько всего было съедено! А сколь всего разного было обговорено…

2 секунды. Понимание
А сколько всего было еще не сказано. Как много есть в мире вещей, которых я никогда не попробую. И… Джули… Я называл ее так, когда ребят не было рядом. Она надувала губки и просила чтобы я ее так не называл. Мы сидели на яблоне и я украдкой бросал на нее кроткие взгляды… Я хочу чтобы ты знала.. Джули, я тебя люблю….

1 секунда. Обреченность
НЕТ! НЕ ХОЧУ! НАЗАД!

0 секунд. Конец
Вы видели? Видели? Да! Но почему? Джим всегда был таким добрым мальчишкой… Мой мальчик… Успокойтесь мэм… Но это же… Разойдитесь, мне нужно сфотографировать. Работаем! Но что с ним….
Сирена уже смолкла и только красно-синие огни рассказывали о беде….

На этом всё? Конец рассказа? ….

Нет, Джули, не плачь. Не плачь малышка, я всегда буду рядом. Я укрою тебя своими крыльями, я спою тебе колыбельную, я охраню тебя от нечистого. Я с тобой! Только не надо!

- Я люблю тебя Джимми!
5 секунд

*****

Шуточный сказ о черепахе великой

Позволите каплю сарказма в улыбке? (усмешке, ухмылке, суровом лице, перебранке)

Однажды давно (недавно, давеча, в начале эпох, никогда) грелась на солнце большая (небольшая, огромная, мировая) черепаха в панцире костном (шубе, зонтике, очках, прочей мишуре). Да довелось ей услышать (увидеть, понюхать, коснуться) облаков тень грозы небывалой (аль бури на море, аль тучки на небе).
Вдруг капля воды (иль стрела, иль комета, а может - ракета) всё небо пронзила и в нос черепахи.... (вонзилась).
Сползла (сбежала, слетела, сошла) черепаха с места под солнцем (под тучей, под облаком, под сенью деревьев). И в озере скрылась...

- Скоро дождь! Я намокну!

Нина

Схватить её за руку удалось в последний момент - она уже шагнула через пролом в перилах моста. К счастью, схватил удачно - крепко и удобно. Вторая её рука немедленно судорожно вцепилась в то же, за что держалась первая. При этом девушка качнулась, и меня потянуло следом - перила обледенели, и держаться за них одной рукой было очень тяжело. Максимально аккуратно перевернувшись на другой бок, я уперся в перила плечом, и тут заметил рядом с висящей девушкой металлическую лесенку - спуск к основанию быка. Испугалась и не заметила? Боится не удержаться на холодном металле? Ну так и я её не вытащу - в таком-то положении.
Раскорячившись в проломе, я попробовал сдвинуть руку с девушкой поближе к лестнице. Тут вторая моя рука соскользнула, и нас плавно потянуло вниз. Но в этот момент девушка качнулась, ударилась о лестницу - и вцепилась в неё. Пару секунд я, лежа на краю моста, смотрел вниз, на речной лед с черными кляксами незамерзшей воды. Новая полынья отменяется. Медленно отодвинувшись от края и поднявшись, я перегнулся через перила, хлопнул девушку по плечу и тихонько потянул наверх. Она несмело поднялась на одну ступеньку, глядя в кирпичи прямо перед собой. Потянул за плечо посильнее, помог перелезть перила - и впервые встретил её взгляд. Мда, теперь все понятно. И пролом - какой идиот его закрыл только яркими лентами? - и лестница.
Девушка была слепой. У неё были очень красивые карие с зеленым глаза, и они смотрели куда-то вдаль, отчего она казалась немного извиняющейся и замечтавшейся.
А еще она была очень напуганной и что-то быстро говорила. Я по губам читаю, но не так быстро, да и сразу после висения над рекой не сосредоточишься. Взяв её ладонь, аккуратно снял с неё перчатку и накрыл своей рукой - я перчаток не ношу почти никогда. Девушка резко замолчала, в позе её прорезалось напряжение. Лишь бы не бросилась никуда.
Указательным пальцем я стал аккуратно выводить буквы на её ладони, смахивая каждую с кожи гладящим движением.
Я.
Г.
Л.
у.
Х.
О.
Н.
Е.
М.
О.
Й.
И снова накрыл ладонью. Некоторое время девушка стояла неподвижно, потом начала говорить и резко остановилась. Свободной рукой показала на горло и ухо. Надеясь, что мы все же поняли друг друга, я слегка сжал её ладонь в знак согласия. Девушка снова задумалась.
Пока она молчала, я повел её к берегу - на мосту было слишком холодно из-за ветра. Уже на спуске она вышла из задумчивости, вытащила из кармана картонную карточку вроде визитки и протянула мне.
"Здравствуйте, меня зовут Нина. Я слепая с рождения. Пожалуйста, помогите мне добраться домой - ул. Красногвардейская, дом 54, квартира 12."
Тихонько сжав её руку - так и не отпускал все это время, - я стал вспоминать, где эта самая Красногвардейская. Вроде где-то недалеко.
Когда мы спустились с моста, я пристал к первому же прохожему, показал визитку с адресом (пальцы как бы невзначай прикрыли номер дома и квартиры) и изобразил на лице вопрос. Прохожий оказался в курсе и долго объяснял - махал руками и рассказывал. Более-менее поняв его жестикуляцию и объяснения - говорил он довольно внятно, но часто оборачивался, показывая рукой очередной поворот, - я кивнул с благодарной улыбкой. Нина что-то ему сказал, прохожий тоже заулыбался и пошел дальше.
Нужный дом отыскался довольно быстро. Старое кирпичное здание в три этажа, с широкими площадками на две квартиры. В таких домах должны жить бабушки, когда-то работавшие вместе с Марией Кюри, Эйнштейном и Сорокой-Росинским. Во втором подъезде под самой крышей и находилась квартира 12. И в этой квартире действительно жила бабушка, очень похожая на старой закалки профессора.
Она немедленно втянула нас в прихожую, заключила Нину в объятия и не отпускала минут пять. Стой я чуть ближе - мог бы лишиться бровей в этой вспышке пламенной любви. Когда страсти поулеглись, женщина обратила на меня внимание. По губам я сумел разобрать "Большое вам спасибо". Потянулся было за всегда лежащими в кармане блокнотом и ручкой, но в этот момент Нина что-то сказала. Женщина на мгновение задумалась, а затем стремительным движением вырвала листок из записной книжки у телефона и написала на нем "Большое вам спасибо. Пожалуйста, раздевайтесь и проходите." Почерк у неё был твердый и монументально красивый, как арочное окно. Этот человек действительно не принадлежал эпохе штампованых офисных зданий из стекла.
Квартира поражала воображение обилием книг. Шкафы с классикой на нескольких языках. Полки с научной литературой - большей частью физической. Энциклопедии. Биографии. Очень много биографий. В глаза бросился один шкаф, книги в котором были всего в трех вариантах окраски. Три серии. Одна из книг стояла к дверце не корешком, а обложкой. На ней, приглядевшись, я заметил ниже названия - "Одиссея" - ряды рельефных точек.
Нина Васильевна - именно в честь бабушки и назвали внучку - готовила великолепный чай. Из-за необходимости вести разговор на бумаге беседа шла неторопливо - я писал, Нина Васильевна читала написанное вслух для внучки, та отвечала. "Слушать" их было одно удовольствие - бабушка и внучка не перебивали друг друга, и я легко ловил момент, когда заканчивала говорить одна и начинала говорить вторая.
Оказалось, что женщина действительно была профессором на факультете физики - оптиком, если быть точным. На полках даже было несколько книг, написанных ею. Вопрос, которого я не хотел, был задан, и пришлось ответить - через год закончу заочно художественное училище, занимаюсь рисованием, живописью. А Нина, как оказалось, давно уже играла на скрипке, фортепиано, гитаре и флейте, - и это внезапно мне очень понравилось.
Отпивая чай из чашки тонкого, полупрозрачного фарфора и глядя, как Нина-старшая читает Нине-младшей, я понял, что восхищаюсь этой девушкой. А еще - что пытаюсь понять, что такое музыка. Впервые в жизни меня заинтересовало это понятие.
Вопрос, как Нина оказалась на мосту одна, в тот вечер остался за кадром - и я был этому рад. Я предпочитал не знать прозаических, а, возможно, и трагических причин. Для меня это был знак судьбы. Как и то, что написанных на ладони букв Нина не поняла - просто догадалась по способу общения.
Вышел я от них уже в темноту длинного зимнего вечера.

В следующий раз в дверь квартиры 12 я позвонил через два дня. Дверь открыла Нина Васильевна, и я показал ей записку с просьбой поговорить с её внучкой.
Профессор провела меня в зал, где Нина со скрипкой стояла у пюпитра. На пюпитр, поверх листов с рельефными точками, я и положил отпечатанную на принтере таблицу-шпаргалку. А затем взял в руки ладонь девушки и медленно, очень аккуратно, так надеясь на результат



стал касаться точек на её ладони. "Привет". С первой буквой, которую я смахнул с ладони Нины, на её лице появилось удивленное выражение, а затем с каждой буквой удивление все больше смешивалось с радостью. С детским восторгом. Она схватила мою ладонь и принялась отвечать. Я два дня зубрил азбуку Брайля, и с трудом, но все же прочитал: "Здорово!иутебятакойинтересныйакцент".
Она что-то еще написала, но я не понял, что - я следил за её руками, а не за тем, что они писали. Гибкие пальцы порхали над ладонью точно, тонко - без лишнего давления, но с абсолютной четкостью касаясь моей руки. Я внезапно ответил "сыграйпожалуйста". Если она и удивилась, то не показала этого. И я увидел, что над грифом скрипки её пальцы двигались так же. Её пальцы были для меня её голосом, и её пальцы были музыкой.

С этого дня я стал постоянным гостем в доме Нины. Мы много разговаривали за чаем. В библиотеке девушки, среди книг со шрифтом Брайля, нашлись несколько незнакомых мне произведений, и Нина читала их вслух, ведя подушечкой пальца по строчкам, - а я внимательно следил за её губами. Губы двигались едва-едва, но читались очень легко - у девушки была невероятно четкая мимика. Редкая нынче вещь. Время от времени я приходил с альбомом и рисовал её - играющую на скрипке или флейте, читающую. Мне кажется, именно из-за слепоты была у Нины невероятная пластика - она не видела других людей и не перенимала их сутулости, торопливости, угловатости. Она никогда не делала лишних движений.
Но большую часть времени мы гуляли. Нам совершенно одновременно пришла в голову идея описывать друг другу окружающий мир. Вы знаете, что трамвай вечером стучит чуть устало? А что у иномарок акцент? Наши машины звучат, будто кто-то прошел по мокрому песку и оставил четкий след. А иномарки - будто уже прошла волна и след этот слегка сгладила. Мы ходили, держась за руки, и было очень удобно разговаривать, касаясь внешней стороны ладони. Нина вскоре освоила способ, на который мне не хватало ловкости, - она ставила сразу все пальцы на нужные точки, будто брала аккорд, и задерживала их там на некоторое время, чтобы я мог прочитать.
Именно на прогулке и произошло одно из самых важных для нас событий. Причина его была целиком и полностью моей ошибкой - я-то вижу.
В середине февраля потеплело. Всё таяло, в воздухе начинало пахнуть ранней весной - мы ходили и рассказывали друг другу, что это. В один из таких вечеров сорвавшаяся с карниза крупная сосулька упала прямо на нас. К счастью, Нине она только ушибла плечо, а вот мое следующее воспоминание относилось уже к больнице. Вышел я оттуда через три недели, оправившись после сотрясения мозга и растяжения мышц шеи. И сразу отправился к Нине.
А она во всем винила себя. Почему? Спросите что-нибудь попроще. Правда, тогда я стал догадываться, как она оказалась в декабре одна на мосту, а бабушка её об этом не знала.
"Мы только испортим друг другу жизнь. У тебя со мной будут одни хлопоты". Её пальцы выскользнули раньше, чем я успел ответить.
И на мгновение я представил себе эту, другую жизнь. Со зрячим человеком, которого можно не водить за руку. Который будет такой полноценной и правильной матерью детям. И хозяйкой, разумеется. Хранительницей домашнего очага, за которым, как известно, глаз да глаз нужен.
И в это мгновение я почувствовал что-то незнакомое. Думаю, что тогда я услышал музыку. А взгляд Нины, всегда мечтательно обращенный к чему-то на горизонте, на секунду действительно коснулся меня - тогда мне так показалось. И слишком хорошо для незрячей и глухонемого мы нашли объятия друг друга, и прошептали и услышали так много слов любви.

Моя дорогая Херхиль

"Моя дорогая Херхиль,

Я уверен, что это письмо читаешь именно ты - лишь под твоими пальцами этот сундук открыл бы свое содержимое. Еще раз прости меня, дорогая, что я не смог остаться с тобой, - вопреки расхожему мнению, колдуны знают далеко не все.
Я не знаю, сколько времени прошло со дня похорон. Последний год своей жизни я провел в столь напряженной работе, что у меня не было времени углубляться в изучение будущего, - я боялся не успеть. Сейчас, когда все сделано, я понимаю, что боялся не зря, - пальцы немеют от письма все быстрее, приходится делать перерывы.
Пожалуйста, не трогай то, что под тряпкой в сундуке, пока не дочитаешь.
Сказки часто рассказывают о том, как любовь побеждает смерть. Отчасти они врут, отчасти - нет. Любовь живет в душе, а про душу колдуны знают не так много. Значительно больше они изучили тело. Одним ангелам известно, родная моя Херхиль, как я не хотел от тебя уходить и как мне было тяжело быть тебе обузой. И, поверив в победу любви, я принялся за дело.
Когда ты отдернешь тряпку, Херхиль, ты увидишь моё лицо. Не пугайся - это не то тело, которое тебе пришлось погрести когда-то. Это копия. Но в то же время это и есть я. Коснись моего лба, и я пробужусь. И мы вновь будем вместе.

Люблю тебя,
Твой Гостав."

Поставив лампу на книжную полку, прибитую к стене подвала над длинным сундуком, Херхиль сухими пальцами аккуратно стянула в сторону тряпку, открывая безмятежное лицо Гостава. Долго-долго всматривалась она в родные черты, черты человека, с которым прожила всю жизнь и которого похоронила пять лет назад.
- Я тоже очень люблю тебя, Гостав.
Прикрыв лицо колдуна тряпкой и закрыв сундук на все замки, женщина стала медленно подниматься по лестнице из подвала.


Инка и Енка

Инка и Енка сидели на краю оврага и смотрели на туман, вползавший в лощину. Туман был густой, белый, пах осенней рекой и не давал увидеть другую сторону оврага.
- Как ты думаешь, он доберется сюда? - Енка поежилась под налетевшим порывом ветра.
- Неа. Он так и будет висеть, а потом истает, - Инка постарался добавить в голос уверенности и для закрепления эффекта решительно поправил енкин пуховой платок.
- А как оно - там?
- Бело и мокро... наверное.
- Идем туда?
Инка покосился на Енку:
- Зачем это?
- Интересно же! - Енка поднялась и стала спускаться в овраг.
- Не дури! Вымокнешь только!
Но Енка, гордо задрав нос, уже добиралась до низа склона.
- Сама вернешься, дуреха! - Инка посмотрел вслед Енке и остался сидеть, думая о том, как она вернется мокрой и несчастной и как он её пожалеет.
А Енка уже шла по тропинке, иногда задевая отяжелевшие от воды кусты и вздрагивая под холодными каплями, слетавшими с них. Туман все оставался впереди, из него навстречу выплывали деревья и кусты, и вдруг раз - и он оказался вокруг. Вытянув руку, Енка еле разглядела собственные пальцы. Боясь ступить шаг с тропинки, она шла и шла вперед, иногда отскакивая от внезапно протянувшихся к ней веток. Наконец дорожка пошла в гору, Енка вскарабкалась по склону и села. Вокруг неё был белый-белый туман, и было бело и мокро. И еще холодно. И еще хотелось назад, потому что было уже неинтересно. Вот только тропинку Енка на склоне потеряла, и боялась уйти не туда.
А потом потихоньку стало не так бело и не так мокро, хотя все еще холодно. И Енка увидела, как по склону поднимается Инка. Он сел рядом с ней и обнял. И стало не так холодно.
- Там правда было бело и мокро, - Енка показала влажный хвост платка.
- Я знаю, я следом пошел и тоже видел.
Они сидели и смотрели на туман, скрывавший другую сторону оврага.
- А теперь уже там бело и мокро, - Енка подумала и добавила. - Это потому, что ты сюда пришел.

День святого Патрика совсем скоро.

Баньши

Рон проводил взглядом истаявший по ветру призрак и аккуратно присел на траву, убедившись перед тем, что на земле нет муравейника или капкана.
Он никогда не сомневался в опасности работы гонца. Один честный клан всегда старался сохранить свои тайны, другой - похитить их. Но если беан шитх наведалась к гонцу, который должен был до последнего не показать, что он гонец - значит, затея не удалась, и скоро первый встречный сможет взять письмо без проблем. Разве что под ногами сломаются доски моста - тогда тайна достанется воде. Неплохой вариант.
Тут Рон понял, что за ним наблюдают. Плавно обернувшись, он увидел трусившего к нему по опушке волка. Зверь остановился, задумчиво посмотрел на гонца, но подниматься на холм раздумал и свернул в лес. Вид зверя подействовал отрезвляюще - надо выглядеть бесповоротно умирающим, чтобы тобой заинтересовался одинокий волк. А Рон обязан был хотя бы попытаться доставить письмо.
Поднявшись и не обнаружив рядом своего коня, он лишь вздохнул - видимо, отошел за более сочной травой, а потом испугался волка. Поглядев на собирающиеся грозовые тучи, он двинулся пешком на поднимавшиеся за соседним холмом дымы.

- Дверь! Тепло не выпускай, чтоб тебя!
Едва успевший войти в трактир Рон, всего пару минут назад убивший на улице бешенную собаку, окончательно вышел из себя. Пинком закрыв дверь, он упал на стул за единственным столом, возле которого были свободные места - за ним сидел лишь какой-то ярко-рыжий тип в выцветшем камзоле, заляпанных грязью штанах и лихо заломленной шляпе зеленого цвета. Тип курил трубку и с вызовом осматривал зал, отвлекшись от этого занятия лишь после того, как гонец устроился:
- Неудачный день, парень?
- Не то слово, - Рон только сейчас понял, что ему посчастливилось сесть за один столик с единственным ирландцем во всем трактире. И скорее всего единственным на сотню миль вокруг. - А ты случайно не собираешься меня зарезать и ограбить?
Ирландец откинулся на спинку стула и чуть не подавился трубкой в приступе хохота. Смеялся он столько, что Рон успел добыть у трактирщика еды и вернуться за столик прежде, чем рыжий вновь смог говорить.
- Скорее ты меня ограбить захочешь, парень!
- Смейся-смейся. Тебе-то не доводилось обернуться и увидеть беан шитх.
Рону показалось, что после слов "беан шитх" от него отодвинулась разом вся таверна - люди разом стали особенно занятыми и безразличными к разговору гонца и ирландца. Рыжий поманил Рона пальцем и, наклонившись ближе, подмигнул и заговорщицки прошептал:
- Доводилось.
От табачного дыма у Рона слезились глаза, но что-то в поведении ирландца заставил слушать, а не отмахнуться от насмехающегося мерзавца.
- В давние времена их было куда больше, чем сейчас. Может, под Холмом места все меньше.
- О чем ты?
Но ирландец уже смотрел поверх головы гонца на дверь. Рон обернулся.
В таверну входили люди. Трактирщик и клиенты, судя по лицам, видеть их здесь очень бы не хотели. Главарь пришедших сразу направился к столу двоих собеседников. Демонстративно оперевшись на стол так, что дождевая вода с волос капала в кружку ирландца, он заговорил на удивление мягким и приятным голосом:
- Мы таких, как ты, тут не любим.
- Жаль, - ирландец выпустил кольцо дыма и добыл табакерку, намереваясь набить трубку заново. - Слушай, парень, у тебя голос неплохой. Спой, а?
На секунду вожак опешил, а когда его рука потянулась к кинжалу, табакерка ирландца почему-то уже летела в камин. Рон словно во сне следил за ней взглядом, все вокруг разом пошло быстро и медленно.
Стол опрокинулся на вожака, в камине полыхнуло, зал заволокло дымом. Кто-то цепко схватил Рона за рукав и потащил. Из дыма появилось перекошенное злобой и страхом лицо одного из бандитов, гонец не задумываясь ударил в висок, и вновь остались лишь дым и невероятно сильные пальцы, вцепившиеся в рукав.
Вдруг на голову словно накинули мокрое одеяло, отрезавшее все шумы. Через мгновение Рон понял, что они с ирландцем уже на улице перед таверной.
- Ну все, парень, пора разбегаться, пока они не прочихались. Ты не глупи, подумай, что я тебе сказал. Пригодится. А золота не получишь, не повезло тебе. До нескорой встречи! - и ирландец скрылся за углом.
- Постой! - гонец поспешил следом, но улица оказалась пуста.

В дороге Рон думал. Пока бродившая вокруг смерть не коснулась его, но он хорошо помнил легенду о последнем бое Кухулина. Недолго продержишься, если каждый шорох грозит опасностью, а в это время настоящий враг подкрадывается бесшумно. А с ирландцем всего лишь повезло - один раз.
Впервые после побега из таверны Рон задумался над тем, что ирландец ему сказал. Кто знает, кто был этот рыжий в зеленой шляпе - может, и прыткий человек, да слишком похоже на проделки духа. А духов слушать стоит в одно ухо, а вторым к людям прислушиваться - иначе неприятностей не оберешься. Есть эльфы, а есть и Морриган, ей-то в радость мыть окровавленный доспех у тебя на глазах. Гонец тряхнул головой, прогоняя из мыслей каойнеад, спетый два года назад над телом его отца женщинами клана.
Под ногой хрустнула доска моста, и в мгновение ока Рон оказался висящим над рекой. После дождя балка, за которую он успел схватиться, была скользкой. Глядя на свое отражение, Рон лишь смог поздравить себя с потерей коня - иначе быть бы уже вместе с конем в воде.
А затем отражение подкрасило багровым, и гонец едва не разжал пальцы - воды реки несли кровь. Глядя в собственное лицо, Рон боялся пошевелиться.
- Эй, ты! - голос, раздавшийся сзади, шел в разрез с легендами - никакой замогильности, а вполне человеческий. И мужской. - Ты что там делаешь?
Гонец не ответил. Он отрешенно изучал свое отражение, от ряби на воде теперь походившее на лицо векового старика. А потом Рона стукнули сзади шестом, и он рухнул на бревна плота.

Гонец очнулся, лежа на земле лицом к каменной стене. Связанные за спиной руки болели, словно обожженные, оружие и вещи пропали.
- Очнулся? - Рона перевернули, и он увидел перед собой несколько человек. Комната, похоже, была брошенным брохом - каменным домом-башней, который новые жильцы заново приспособили под жилье, тщательно прикрыв окна, чтобы из них не был виден свет. Кем были новые жители броха - понятно было и так, и лица их Рону были знакомы.
- Давай потолкуем, друг ирландцев, - вожак сел на чурбак возле кипящего на костре котелка. - Расскажи что-нибудь, чтоб нам тебя убивать не было пользы.
Ответить Рон не успел. Сорвав полог, заменявший дверь, в брох с криком ворвался один из бандитов - тот самый, которого ударил в таверне Рон. А через секунду мощный удар раскидал камни стены, и в отсветах костра через дыру стало видно что-то что-то живое и абсолютно черное. Шевелившуюся тьму украшал рисунок желтоватых вен, а чуть выше, вровень с ближайшими к горизонту звездами, поблескивал глаз.
- Кровь в реке! Беан нигх! - вбежавший бандит отступал, пока не уперся спиной в стену рядом с Роном. - Я же говорил - это по нам!
И в этот момент все поняли, что происходит. Отталкивая друг друга, люди бросились наружу через окна - которых было куда меньше, чем бандитов. И упустили момент, как наколави исчезла из дыры - а затем снаружи раздались вопли тех, кто уже успел вылезти.
Через некоторое время одноглазая голова вновь заглянула в дыру. Взгляд чудовища скользнул по броху и остановился на лежащем Роне.
- Ты пришла за ними, - без веры в собственные слова прошептал гонец, встретившись глазами с наколави. - Они видели, как беан нигх стирала в реке их саваны, и кровь окрасила воду.
Наколави попыталась дотянуться до гонца поверх котелка, но шее не хватило сил удержать высоко поднятой похожую на лошадиную голову. Тогда чудовище потянулось вдоль стены, подальше от огня.
- Кровь... - глаза Рона блеснули внезапным пониманием.
Он усмехнулся и пинком отправил котелок с костра в голову речной твари, тут же взвыв от дикой боли в растянутой, отбитой и обожженной костром ноге. Но его заглушил рев наколави - будто разом пытали каленым железом тысячу человек. Голова пропала, тьма за дырой шевельнулась и скрылась в ночи. Гонец остался валяться посреди полуразрушенного броха, возле гаснущего раскиданного костра.

Его лба коснулась прохладная ладонь, и, открыв глаза, он увидел беан шитх.
- Чертов ирландец был прав - тебя можно увидеть несколько раз, - Рон чувствовал, как от прикосновения ладони духа понемногу возвращаются силы. - Вряд ли ты пришла еще раз сказать, что я умру. Все-таки он это хотел сказать.
Беан шитх улыбнулась и кивнула. Гонец посмотрел на гаснущие угли:
- Каждый сам себя хоронит... Кто же вы все-таки?
Тонкие пальцы коснулись узла на веревках, и тот сам собой развязался:
- Те, кто нужен в тот момент больше всего. Когда он в это верит.
Рон с кряхтением сел и стал растирать затекшие руки. Баньши поднялась, глядя куда-то вдаль, туда, где был Холм:
- Когда-то люди верили, что беан ши после смерти человека поет с другими женщинами его клана каойнеад и расчесывает его волосы серебряным гребнем. Но отчего-то многим понравилось верить, что беан нигх приходит из мира мертвых забрать кого-то с собой. И бояться не только стирающей женщины, а даже крови, пролитой в реку наколави.
Взгляд духа вернулся к Рону, и баньши слегка улыбнулась:
- Когда нужна будет помощь, ты знаешь, где меня найти.
- Под Холмом, беан ши.


Баньши - в английской мифологии призрачная женщина, своим плачем и воем насылающая смерть.
Беан шитх, беан нигх - "стирающая женщина" в шотландской мифологии, предвестница скорой гибели.
Беан ши - женщина-дух, покровительница рода в ирландской мифологии.

Странное старое дерево в прарке, листьев на не почти нет. Вот-вот и умрет. Это "вот-вот", конечно растянется на пару десятков лет, но ведь не вечно то, что вечность не живет, со смертью времени и смерть умрет. У корней старого древа сидел бледный путник и тихо шептал:

...Некогда, сказочной красоты Город теперь лежал в руинах. Всюду царило запустение. Лишь оборванные грязные фигуры уныло бродили по улицам, заросшим сорной травой, обходя кучи мусора, мутные лужи и нагромождения камней, что были когда-то стенами прекрасных зданий. В полуразрушенных домах еще жили. Тит и там в небо поднимались струйки дыма...
Как бывает жестока война...
Многотысячные полчища Барона обратили Столицу Державы в руины за считанные часв. Воины Короля были подавлены числом. Доблестные защитники Города сражались до последнего вздоха, а захватчики не жалели ни детей, ни женщин, ни стариков...
Как бывает жестока ненависть...
Сея хаос и опустошение, пришел Барон на земли своего сюзерена. Стальным кулаком, огнем и мечом, втоптал он в грязь свою присягу и честь. Боясь поединка, отравленой стрелой сразил он своего Короля...
Как бывает жестока жажда власти...
Не время произносить громкие слова, сотрясать воздух высокопарными речами, сея в сердцах людских тревогу и злобу.
Не время бросаться в разрушенный Город, искать среди горстки выживших знакомые лица.
Не время золота. Не время речей.
Не время созывать под знамена с Родовым Гербом Династии, верных престолу людей, тех, кто не забыли своей присяги.
Не время битв. Не время стали.
Настал час мести. Мести жестокой. Мести в лучших традициях Династии...
- Жди, Барон, - прошептал юноша с Гербом Принца на пурпурном плаще, глядя на развалины Города. - Жди. Мое Слово найдет тебя. Жди. Тебе предстоит ответить за смерть отца, за подлость и предательство. Жди...
Юный Принц, наследник Престола, посмотрел на север, туда, где лежали владения Барона.
Вскинув руки к небу, Принц выкрикнул Слово Власти, под ногами задрожала земля. Он видел, как по улицам разрушенной Столицы бежали те, кто еще помнил Легенды о Древних Королях, спеша скорее найти укрытие. Они знали мощь и беспощадность Слова Избранных...
- Жди, Барон, - улыбнулся Принц, обнажив белые зубы. - Жди...
Наследник Престола уже чувствовал, что предатель корчится от боли в обеденном зале своего замка. Слышал как громом звучит его - Принца - голос в небесах далекого севера:
- Жди, Барон. Мое Слово найдет тебя...

г. Донской, 1998 год.

Тяжелые условия

Максим как раз передавал записку с первого ряда на третий, когда дверь классной комнаты - справа от доски - с грохотом распахнулась.
Урок для шестого класса Б вела Анна Семеновна, пожилая женщина в сером свитере на больших серых пуговицах, с серым лицом и серыми зачесаными в короткий хвост волосами. Оторвав взгляд от журнала, над которым она склонилась, оперевшись на стол, учитель повернулась к двери, сразу переходя на рык:
- Кто это еще... - остаток фразы где-то в глубинах её горла оступился, повис над пропастью на одной руке, отчаянно пытаясь выбраться, и затем сорвался вниз. Остался лишь его ослабевающий писк, с которым Полновецкая А. С. рухнула на учительский стул в углу класса.
Один за другим зашли двое мужчин в спортивных костюмах - один в синем "Адидас", другой в темно-зеленом "Пума" - и потрепаных кожаных куртках. Оба смуглые, с черными как смоль волосами. У обоих в руках были короткие автоматы - Адидас держал угловатый "Пенал", Пума поддерживал левой увесистый "Бизон" с банкой-магазином под стволом.
Адидас обвел взглядом класс и что-то сказал Пуме на гортанном, практически из одних гласных языке. Пума ответил и рассмеялся. Адидас улыбнулся и повернулся к Полновецкой:
- Пусть тваи щэнки виходят и становятся под стэнку в каридорэ.
Анна Семеновна, открыв рот, вслепую шарила правой рукой по журналу и молча смотрела на вломившихся. Спустя секунду или две она сумела договориться с собственным горлом и произнести:
- А-а-а... вы кто, собстве...
Не дав закончить фразу, Адидас наотмаш ударил её по лицу тыльной стороной ладони. Учительница запоздало закрыла лицо руками, на ладони её капнула кровь. Не дав ей прийти в себя, Адидас рывком за плечо поднял Анну Семеновну со стула и пихнул своему напарнику. Левой рукой Пума поймал Полновецкую за волосы и заслонился ею от класса. С первых парт дети увидели, что их учительница стоит на носках - налетчик тянул её волосы вверх. По серому лицу учительницы русского языка и литературы прочертила влажную дорожку одинокая слеза.
- Дэти, - наигранно добродушно обратился Адидас к притихшему классу, - сэйчас ви с учительницей вийдете и станете в каридорэ у стеночки. А потом ви пойдете на интересную экскурсию. Но эсли кто-то будэт себя вести плохо, он будэт наказан. А тэпэр, как я скажу, будете по двое вставать и виходить.
Пума, не опуская руку, вытащил Анну Семеновну в коридор и остановился напротив двери, спиной к стене между окнами. "Бизон" в его опущеной руке смотрел в пол, касаясь вытертого линолиума коротким брезентовым ремнем. Адидас сел на жалобно скрипнувший учительский стул, положил автомат на стол стволом к классу и мельком просмотрел классный журнал. Кивнув какой-то своей мысли, он поднял взгляд на детей:
- Вихадите.
Дети молча переглянулись. Несколько секунд никто не двигался с места, и в комнате повисла звенящая тишина - только слышались приглушенные голоса из соседних классов. Адидас уже открыл рот, когда Петя Амусов и Сергей Пахнов (именно Сергей, не Сережа - он всегда слишком серьезен, чтобы быть Сережей), сидевшие за первой партой правого ряда, поднялись и вышли. Следом за ними Аня и Лера, сидевшие на второй парте. Артем и Таня с третьей...
Максим и Вика сидели на третьей парте среднего ряда. Когда пришла их очередь, Вика, наклонившись, попыталась достать из-под парты свой портфель. Ремень рюкзака немедленно зацепился за уголок внизу, к которому когда-то давно была прикручена подножка.
- Оставь! - Адидас резко окликнул Вику, когда Максим уже прошел несколько шагов по проходу. Его передернуло от тона сидевшего за учительским столом оборванца. Приближаясь к проходу перед доской, он должен был пройти как раз рядом с лежащим на столе "Пеналом"... Рывок - хотя бы в Адидаса он выстрелить успеет...
Словно в ответ на его мысли Адидас переменил позу, и его рука как бы невзначай легла на рукоятку автомата. Шансы на успех рывка обнулились. Максим, не разжимая кулаков, проскочил мимо стола и свернул к двери, оказавшись как раз рядом с Викой.
- Харашо идут! - раздался сзади смех Адидаса. - Красивая пара.
Максим почувствовал, что краснеет, и еще сильнее вдавил ногти в ладони. Шедшая рядом Вика стала еще прямее и еще бледнее. Краем глаза наблюдая эту перемену, Максим приготовился развернуться, подойти к Адидасу и отобрать у него оружие - но в этот момент они вышли из класса, и осталось лишь стать в ряд у стенки.
Потихоньку оглядевшись, Максим увидел еще три или четыре класса, в молчании выходивших из кабинетов в коридор. Везде учителя стояли в одном ряду с учениками, лишь в их классе преподавателя держали за волосы на виду. Приглядевшись, Максим понял, что Анна Семеновна за всё это время не проронила больше ни одной слезы.
Вслед за Машей и Ваней Краснопалатцевыми из класса вышел и Адидас с автоматом в руках и журналом под мышкой. Смерив взглядом шеренгу школьников, он гортанно обратился к Пуме, и тот, не отпуская учительницу, пошел к лестнице.
- За ним, - махнул автоматом Адидас и стал в хвосте колонны.
Задержавшись на лестнице - Пума и Полновецкая вместе спускались значительно медленее, чем двигались бы по отдельности - колонна дошла до спортивного зала, занимавшего в П-образном здании всё правое крыло второго и третьего этажей. Колонны за порогом зала рассыпались, и детей кучками сгоняли в разные углы зала - свободным оставался лишь тот, в котором была дверь.
Максим и Вика оказались под шведской стенкой, в противоположном от двери углу. Раньше здесь лежали маты, но их все перетащили к стене у двери, где сидели товарищи Адидаса и Пумы, и детей усадили прямо на бетонный пол, за день нагретый солнечным светом из окон.
Среди сидевших на матах захватчиков было минимум две женщины в мешковатой одежде.
- Сидеть тихо, - подошетший от матов парень с "макаровым" разговаривал по-русски значительно чище. - Телефоны все быстро выключили и в кучу сюда. Никаких "в туалет", "покурить", "в столовую за пирожками", - парень хохотнул над собственной шуткой, среди сидящих детей нервно хихикнули двое или трое.
Дождавшись выполнения указания, парень собрал трофеи и отнес их к куче телефонов возле матов. Когда он двинулся к своим товарищам, снаружи послышался вой сирен. Через большое окно Максим успел заметить синий огонек маячка на микроавтобусе. Вытянув шею, чтобы получше рассмотреть происходяшее снаружи, он поймал на себе взгляд одного из охранников и торопливо заинтересовался синим полом у себя под ногами.
- Что там? - потихоньку шепнула Вика, не поднимая головы.
- Милиция приехала. Может быть, и ОМОН, не разглядел.
- Значит, уже весь город знает, - вздохнула Вика. - Маму жалко.
Максим потихоньку покосился на неё. Она только казалась серьезной и строгой - на самом деле та еще заноза. Они жили через два двора друг от друга и до школы - да и в младших классах - почти не общались. С пятого класса их посадили вместе, и внезапно выяснилоссь, что во многих событиях, касавшихся их дворов, они участвовали одновременно, но с разных сторон - и в Походе На Голубятню, и в поисках старого мотора от "Явы" дяди Вити...
- Такое не спрячешь, - Максим наконец отковырнул чешуйку краски на стыке плит.
Поток детей в зал прекратился. Всех рассадили так, чтобы между группами детей оставались проходы для охранников. Учителей согнали в отдельную группу, которую усадили неподалеку от матов. Максим видел, как Анна Семеновна успокаивает молоденькую учительницу истории Катерину Викторовну - худая и высокая, она очень тихо всхлипывала в объятиях Полновецкой. Рядом с ними сидел угрюмый преподаватель трудового воспитания - Максим предположил, что вытащили трудовика из его каморки, оторвав от начатой бутылки.
Он коснулся руки Вики:
- Они там что-нибудь придумают. Это точно.
- Тихо там! - прикрикнул кто-то из охранников - оказывается, вокруг уже шептались многие, и гул очень тихих голосов стал довольно сильным.
Вика молча вымученно улыбнулась.
Минут двадцать они так и сидели - Вика что-то неслышно говорила себе под нос, Максим ковырял краску на полу и потихоньку подглядывал за ней. Внезапно у неё на лице появилось хитровато-понимающее выражение. Она потихоньку толкнула его в бок локтем. Вышло довольно неприятно, но он молча проглотил.
- Как думаешь, кто из них главный?
Максим потихоньку оглядел вооруженных людей. Большинство сидели на матах или стояли рядом с ними, о чем-то разговаривая на своем гортанном языке. Пара неторопливо ходила по проходам между группами детей, положив руки на висящие на шее автоматы и с хищным интересом разглядывая малышню, средние классы, старшекласников... старшеклассниц. Еще двое, на противоположных сторонах зала, выглядывали в окна, изучая обстановку снаружи.
- Может быть, вот тот, с длинной бородой? - Максим имел в виду мужчину лет под пятьдесят, сидевшего на матах у стены. Никакого оружия у бородача видно не было. Мысленно нарядив его в халат и чалму, Максим увидел вылитую картинку с обложки сборника арабских сказок. Остальные налетчики относились к мужчине с явным почтением - из голосов исчезала нотка демонстративности и нахрапистости.
- Может. Но тут ведь и директора нашего нет. А он сегодня точно на пятом уроке должен был быть.
Максим покосился на Вику, у обоих на лице отразилось понимание загадки. Директор и самые главные - не здесь. Скорее всего они в директорском кабинете, или в учительской.
- Оттуда они и звонят, - закончил Максим мысль вслух. И покосился на целую свалку мобилок, отнятых у школьников. Интересно, сколько человек рискнуло оставить телефон у себя, не послушаться приказа? Один - точно. Пока что ему просто нечего было передать, он просто потихоньку отключил звук и вибрацию и спрятал аппарат в кармане. Хватит и того, что он не попадет в руки вот того, что сейчас копошится в куче мобилок.
Внезапно из кучи раздалось жужжание и какая-то простая мелодия. Копошившийся в куче одутловатый мужчина в вытертых линялых джинсах и свитере разгреб пластиковую свалку и добыл из неё розовую "раскладушку" с мигающим экраном. Что-то сказал товарищам на матах, выслушал ответ и оскалился. Отложив АКСУ, он поднялся и покрутил над головой телефоном:
- Каму-та тут мама званыт! - с улыбкой обвел взглядом сидящих детей. Затихли все разговоры - дети смотрели на телефон, люди на матах - на детей. Несмело поднялась рука где-то среди младшеклашек. Одутловатый укоризненно покачал головой, не прекращая улыбаться. - Что ж ты так? Гаварили же - виключить. Ну, я атвэчу.
Рука потихоньку опустилась - из-за голов сидящих вокруг Максиму показалось, что девочка (розовый же), поднявшая руку, утонула в потихоньку шевелящихся волнах. Никто не заговорил - все молча слушали, как боевик, ткнув в кнопку и приложив телефон к уху, громко отвечает:
- Нэ, ей нэ плохо. Ей харашо, вэсэло, - он подмигнул. - Она еще остаться хочэт. Нэ, просит нэ забирать пока. Гаварит, может даже на савсэм останэтся. Гаварит, ви плахие, ви ей игрушек нэ покупаете.
В тишине раздался один тихий всхлип.
- Да-да, так и гаварит. Что? И ви рады бы отдать?
Еще один всхлип, громче первого. В тишине Максим через ползала слышал, как незнакомая ему младшеклассница понемногу проигрывает сражение со слезами.
- О, так и дагаварились, да! Да свидания! - одутловатый ткнул кнопку и сложил телефон. Потом подумал, выключил мобилку и швырнул его в пластиковую кучу. Что-то хрустнуло, по полу в сторону отлетела пластиковая крышка от корпуса. Сотни глаз следили за одутловатым, не отрываясь. - Всё, дэвачка, твои радитэли нам тэбя падарили!
В повисшей тишине всхлипы перешли в одну тихую высокую ноту. Вика потихоньку ткнула Максима в бок, вновь попав на больное место:
- Он ведь это не серьезно?
Максим потихоньку покачал головой, а затем, когда одутловатый и остальные боевики вернулись к своим делам, добавил:
- Думаю, ответь он по-настоящему - ему бы главный голову оторвал. А так это наши сделают.
Вика потихоньку улыбнулась, хотя пальцы её подрагивали - представление произвело на неё сильное впечатление:
- Скорее бы.

Ни выпускать детей в туалет, ни кормить никто, разумеется, не собирался. Боевики уселись обедать прямо на матах - откуда-то появились бутерброды, термосы, что-то в шуршащих упаковках. Максим сглотнул и порадовался, что обедают далеко от него и запахи не доходят - желудок уже подводило.
На улице темнело - осень в этом году долго оставалась довольно теплой, но все же октябрь давал о себе знать по крайней мере продолжительностью дня. Без падавшего из окон света внутри стало прохладнее. Максим снял пиджак и накинул на плечи начинавшей дрожать Вики - девчачья блузка от школьной формы сохраняла тепло немногим лучше рыбацкой сети.
Примерно через полчаса после окончания обеда в зал зашел незнакомый боевик - аккуратнее одетый, прямой как палка, с пистолетом за поясом. Максим решил, что это типичный адьютант. Зашедший что-то неторопливо говорил охранникам, на лицах боевиков читалось раздражение - похоже, им приходилось задержаться здесь дольше, чем они планировали.
Пожилой мужчина с длинной бородой о чем-то спросил. Адьютант, подумав, покачал головой и, не оборачиваясь, кивнул на детей. Сидящий мужчина провел рукой по бороде и неторопливо кивнул. Его, похоже, забавлял разговор с адьютантом - формально занимавшим более высокое положение, но на деле бывшим и моложе, и глупее. Максим вспомнил, что о чем-то подобном им рассказывали на факультативе по психологии в прошлом году.
Когда адьютант вышел, охранники о чем-то некоторое время довольно шумно спорили. Одна из двух женщин-боевиков хрипло и резко что-то ответила, встала с матов и отошла в сторону, чтобы немного размяться после долгого сидения - потянулась, сделала пару наклонов. Её силуэт четко вырисовывался на фоне подсвеченного красным окна. Наблюдая за ней, Максим внезапно понял, что мешковатая одежда на женщине при наклонах - глубоких, без помех наклонах - хорошо вырисовывает контуры тела.
Он коснулся руки Вики и кивнул на женщину-боевика. Некоторое время Вика следила за женщиной, потом, когда та села, прикусила нижнюю губу и задумалась.
- У неё под одеждой ничего нет, - наконец тихо вынесла вердикт она. Когда Максим с улыбкой кивнул, она торопливо продолжила вполголоса. - У неё нет ни бомбы, ни чего-то такого. Она не настоящая шаха... тьфу, шахидка.
Максим потихоньку вынул из кармана телефон, дал охраннику пройти и показал мобилку Вике. Та кивнула, но потом положила ладонь поверх аппарата и прошептала:
- А вторая?
Вторая женщина-боевик не вставала с матов, и одежда на ней лежала волнами, не давая понять, есть ли на ней что-то или нет. Она действительно могла оказаться бомбисткой.
Внезапно Вика сжала его руку с телефоном:
- Никто не снимает, - Максим непонимающе уставился на неё. - Нет никого с камерой - снимать забитый заложниками зал. Настолько забитый, что их даже невозможно уложить, а не усадить. На память.
Он понял и улыбнулся:
- Очень бедные террористы.
В последний момент Максиму показалось, что подходивший охранник что-то заметил. Торопливо уставился на свои руки, в которых лежали уже обе руки Вики, надежно прикрывая телефон. Когда боевик, насвистывая что-то под нос, прошел мимо, Максим торопливо набрал сообщение "у их женщин бомб нет" и отправил на номер отца - тот был первым в адресной книге. Телефон вновь перебрался в карман, а вот ладони Вики Максим выпускать не стал. Она не противилась.
Пара часов прошла в молчании - боевики понемногу становились более нервными и стали отвешивать оплеухи и пинки за разговоры. Дети же действовали в свойственном им репертуаре - от переживаний за день они настолько устали, что то тут, то там кто-то клевал носом и просыпался, а кто-то умудрился лечь, свернувшись калачиком, там же, где сидел. В конце концов, когда засыпать начала и Вика, Максим подвинулся, чуть растолкав соседей, и они смогли лечь рядом.
- Думаешь, еще долго? - практически одними губами спросила Вика, когда их лица оказались напротив. Максим лишь пожал плечами, и она, завернувшись в пиджак, уснула. Он с минуту смотрел на её лицо, ставшее таким беззащитным, а потом просто моргнул...

Его разбудил громкий звон стекла, слившийся с мягким хлопком выстрела. Вскинувшись, он увидел в свете фонариков в руках нескольких боевиков, как бородатый мужчина валится на бок с дыркой во лбу, из которой на лицо ему льется кровь. Боевики среагировали в то же мгновение - похватали оружие и бросились к матам. Все, даже ходившие среди заложников охранники. Поняв, что они собираются сделать, он повернулся и рухнул на Вику.
Прямо перед его лицом были огромные удивленные глаза - её тоже разбудил выстрел, но она еще не успела сообразить, что происходит. Вика попыталась спихнуть Максима с себя, правой рукой толкая в плечо, но он уперся обеими руками в пол. Сквозь два слоя одежды Максим чувствовал её частое сердцебиение, начавшую вырисовываться грудь, чувствовал её дыхание на своем лице, чувствовал её бедро так близко к тому месту, откуда начало разливаться сладкое напряжение...
И в этот момент загрохотали выстрелы. Зазвенело стекло - стреляли и внутри, и снаружи. Стреляли все, у кого было что-нибудь стреляющее. Боевики и идущие на штурм спецназовцы. В левую ногу Максима повыше колена вошла пуля. Пройдя навылет мимо кости, она со шлепком расплющилась о бетонный пол и отскочила в сторону. Следующая врезалась в кость правого плеча и осталась внутри. Потом еще две вошли по сторонам позвоночника - и Максим с радостью понял, что они не прошли навылет, они остались в нем.
И тут стрельба стихла. Это было кстати - перебитая правая рука под его весом согнулась там, где природой не было предназначено, и он рухнул на бок. Было очень больно. Увидел, как Вика вскакивает и что-то говорит, тряся его за целую, левую руку. Хотел ответить, что всё в порядке, но вместо этого закашлялся кровью. Вика что-то говорила, кричала, убирая волосы с его лица, но он не слышал. Видимо, он на всю жизнь оглох от грохота стрельбы, да.
Перевалившись на спину, он увидел вившийся под потолком в свете фонарей пороховой дым. Потом клубы сгустились, потемнели, свет понемногу мерк, и в конце осталась только такая приятная прохладная рука на его запястье и еще одна - на его лбу. Он попытался сказать ей "спасибо" за эту прохладу, но это оказалось тяжело, так тяжело, физически тяжело. Но она поймет, он потом ей скажет "спасибо" десять тысяч раз. Только вначале чуть поспит...

Максим содрал с вспотевшей головы шлем и пару секунд привыкал к освещению в комнате - горела лишь настольная лампа. Когда глаза наконец стали различать всё, он посмотрел на экран имэйджинатора ("фантазилки", как обозвал его с полгода назад, после получения первой же партии устройств, какой-то остряк). "Ксонг-Хэвэн" сообщал, что зачетное задание по дисциплине "Гражданская оборона" пройдено на оценку 4,35 балла, и спрашивал, хочет ли он повторить. Не забыв предупредить, что теперь это будет лишь самоподготовка.
Не задумываясь, Максим ткнул "да".

Месть некроманта

Сверкнула молния, прошел раскатом гром. Грязные разодранные руки потянулись из земли в свете тусклого могильного фонаря. Горелое масло искрилось, а желто-красные с черными иглами языки пламени коптили два крошечных стекла, льстиво выглядывали из просверленных мастером отверстий в чугунной стенке. В борьбе теней даже Свет и Тьма отступают за грани мрачного круга, оставленного фонарем, что возвышался над нимбом ангела. Магическая печать была уже ни к чему. Вытянутые в благословение руки статуи укрывали Мстислава от жгучего света, лишь узкая полоса рассекала бледное лицо пополам, оставляя мутно-красные глаза в тени. Некромант сидел у подножия могильной плиты и смотрел на руки, желто-коричные с отблеском зеленого: на то, как тонкие пальцы без ногтей (вместо них были сгустки свернувшейся крови) медленно, но жадно елозили в поисках опоры, не находя ее, впивались в землю, вытягивая тело на поверхность. Из небольшого бугорка – он вырастал неторопливо, словно нехотя, - показалась желтая голова: череп, с которого слезала кожа вместе с волосами. Мстислав стиснул узел черного мешка покрепче и глубоко вдохнул затхлый трупный запах, перемешанный с кислотным ароматом земли. Во рту появился металлическо-песчаный привкус.

Прошли три месяца с погребения, а тело уже начало обильно разлагаться. «Еще до смерти сгнил, – усмехнулся некромант, – коли прав могильщик был; не ложе это было - мрачный склеп, не простыни - покровы гробовые, скрывающие черепа и кости!» Отец баюкал сына, пел сладкие и нежные песни о любви и детских снах, а сам (когда ребенок засыпал, отворачиваясь к стенке) шел на свежий кладбищенский воздух, где предавался скорби. Лежал на плите безликой матери, которую сгубил когда-то. Виня себя, отец ходил к ней на могилу, долго рыдал, пока слезы не иссохли вместе членами. Согбенный старик – таким запомнил его некромант – даже перед собственной смертью пожелал навестить жену, успокоить душу в последний раз:

– Душа пирует. То, что я свершил, не тяготит… в чистый миг молитвы…

– Скажи – неправда это! Нет, – решил некромант мстить по-другому.

Мстислав запер отца дома, как когда-то запирал он сына сам:

– Это храм воззвал к отмщению – святое место…

– О, ты, чудовище! – прохрипел отец.

Мстислав лишь рассмеялся.

С детства некроманта приучали любить красоту и Свет, наклеили в комнате голубые обои с желтыми солнцами и белыми облаками; обходили, лелеяли. Лишали Мстислава крокодильих роговых пластин ненависти, клыкастой пасти гнева. Мальчик сопротивлялся, пока не осталось сил, и, обессилев, он решил подчиниться. Сопротивление не помогает в жизни, когда загнали в угол и лишили сил, но «крокодил без зубов – еще далеко не ангел»*.

Некромант подчинялся до тех пор, пока силы доброжелателей не стали с ним равными. Этот день был окрашен черным: гроза прошла фронтом по округе. На холодном дожде, под дневной мрак Мстислав пришел на могилу матери под благословляющим ангелом. Без лопаты и кирки, руками он разрывал жижеподобную темную землю. Белый пар исходил от тела, так горяч был некромант, так ему хотелось взглянуть на мать, воссоединиться с семьей, как во время зачатья, когда Ангелы Небес вселяли в него душу! Голубое небо плакало, капли очищали комья земли с грязного черепа и костей уже без плоти; обнажали прелесть пустых, темных глазниц и носа; смывали остатки савана, который прогнил и был поеден трупными белыми червями.

Мстислав осторожно откапывал останки матери, отмывал под дождем. После некромант нежно уложил их в мешок, обвязанный сетчатой тканью из разодранного траурного платка матери – единственная вещь, которая досталась мальчику. Единственное напоминание о ней. И белые кости в черном мешке. Некромант завязал узел. Вдохнув свежий, разряженный послегрозовой воздух, смешанный с сочным ароматом трав, Мстислав взглянул на облака. В знак признательности Небеса прозрели; одинокий светлый луч пронзил низкие грозовые облака, пав в разрытую могилу. Так на землю спускалась душа, следуя призыву черного кристалла мориона – камня, который олицетворяет собой Некромантию.

Амулет – кристалл, оправленный в мельхиор, нагрелся и тут же похолодел, однако лучезарный черный цвет не утратил. Душа матери в покорности следовала за сыном, за своими костями, без возможности слиться с ними – тому преградой были три шара из черного обсидиана, зашитых в треугольное днище мешка. Мстислав чувствовал присутствие матери, ее тепло и безмятежность, блаженство, но оборачиваться не стал. Эту немую заботу и любовь он ждал давно, чтобы слишком быстро ей отдаться. Ему нужен был дух свободный, обреченный на скитание, пока останки не найдут приют в земле; дух подвольный будет только подчиняться: так с матерью он поступить не мог – ее зубов при жизни некромант не видел - лишь ангела на ее могиле.

Придя домой, Мстислав застал отца умершим. Его тело, которое к низу посинело, бесформенно лежало на белой простыне, словно готовое облачиться в саван. Глядел мертвец в потолок, окрашенный в небесно-голубой цвет. Закрывать глаза уже было бесполезно при rigor mortis**. Душа пусть смотрит, что творится с телом. В ногах был сверток с необходимыми для погребения вещами: парадной одеждой, обувью, туалетными принадлежностями для придания покойнику прижизненного вида. На мертвенно-бледной груди отец оставил завещание: похоронить под ангелом, с женою рядом. Одно некромант выполнить мог, другое - подождет, так он решил. Мстислав продолжил свою месть: с комода взял привычные для рук портновские ножницы и обрезал прядь черных с проседью волос поближе к темечку. Обстриг покойнику ногти на руках и ногах – сложил в небольшой парчовый мешочек, в отдельный – локон. Затем аккуратно помассировал лицевые и шейные мышцы, это потребовало больше времени, чем он ожидал, но рот произвольно открылся. Дохнуло прелью и навозом. Пассатижами некромант вырвал три зуба, на которые отец жаловался при жизни – они изрядно подгнили и шатались. Их с молочным кварцем уложил Мстислав в третий мешочек.

Мать безмолвно наблюдала, не вызывая вибраций в амулете. Она не меньше некроманта желала увидеть мужа, поговорить с ним, но душа его в теле, и встретить его Там не сможет. Она положилась на сына, он должен знать, что делает. И он знал: время главный враг Некромантии, когда оно скоротечно, то появляются амбиции, когда замедлено, то - маловерие в собственные силы, но без времени нет Некромантии, ибо смерть от жизни, как и жизнь от смерти отделяется временем.

Пока трупное окоченение не прошло, Мстислав позвонил в больницу и милицию, чтобы засвидетельствовали смерть. Оставалось ждать.

Снова сверкнуло, однако гром задержался – скоро должен был начаться дождь. Отец некроманта выбирался из земли в блеклом свете кладбищенского фонаря; через могилу шла узкая яркая полоса. Мертвец тянулся к мешочкам с локоном и ногтями, не зная, что часть их них, хранится у Мстислава под защитой черных обсидианов; и последним, почти обреченным движением накрыл мешочек с тремя зубами крокодила и молочным кварцем. Некромант захохотал.

– О, ты, чудовище! – прохрипел дух отца, обретший часть гниющей плоти.

– Помнишь слова ведьмы, что произнес перед могилой матери моей. Она тебе напомнит.

– Когда нам вновь сойтись втроем в дождь, под молнию и гром? – сказала мать каменными устами ангела, который низложил руки в благословении на голову Мстислава.

– Что же, как я родился в гром, при смерти матери, так вылез из могилы ты, сохранив при этом кости. Как тогда. Скажи ей, кто повинен в смерти. Я тоже хочу слышать. Утешься: лекарством будет месть, и мы излечим смертельное страданье. Мы теперь семья. Неразлучны все, втроем, как по жизни, так и по смерти, безвременно. Станет зло добром, добро же – злом, взовьемся в воздухе гнилом…***

* Арабская пословица.
** Трупное окоченение.
***Использованы цитаты (в порядке появления в тексте):
У. Шекспир «Гамлет», акт V, сцена 1 (несколько изменено);
Т. Миддлтон «Оборотень», действие V, сцена 3;
«Оборотень», действие III, сцена 4;
«Гамлет», акт III, сцена 3;
«Макбет» акт II, сцена 3.
«Оборотень», действие V, сцена 3;
«Макбет» акт I, сцена 1;
«Макбет» акт VI, сцена 3;
«Макбет» акт I, сцена 1.

Данное произведение - фанфик по миру Exalted ("Возвышенные" либо "Избранники"). Написано на один момент в истории мира, который серьёзно меня затронул. Хоть о самом моменте там - всего две строчки... совсем простые.

Может быть

Наверное я никогда не забуду этот день.
Минуты – как капли прозрачной родниковой воды, что бегут сквозь пальцы, и чувствуешь холод. Живой, дрожащий, ускользающий холод, который отчего-то греет сердце.
Твоя улыбка была такой же. Холодная и спокойная. Надёжная, как огромный утёс, согретый лучами Непокорённого Солнца. И сама – такая родная… словно каждый раз, когда уголки твоих строгих губ чуть приподнимались, и в глазах плясали солнечные зайчики – моего сердца касались горячие, безумно горячие руки, и оно билось, билось, билось быстрее и подавалось вперёд, чтобы потереться об эти руки, как кошка, которая трётся о ногу того, кого любит.
Трётся и тихо мурлыкает, дрожа всем телом.
Кто сказал, что кошки не умеют любить, что ходят своими дорогами всегда и везде? Умеют.
Я – не кошка, но и я умела. Прежде, когда я была Я. И когда рядом был ты.

Нас не было в Меру. Но разве это могло их остановить? О нет, их ничто не останавливало. Их гордая, искренняя уверенность в своей правоте оправдала для них всё. Всю пролитую кровь, все слёзы матерей, умолявших пощадить хотя бы их детей, весь ужас и всё презрение в глазах их повелителей, друзей и собратьев, когда в их сердца вонзались клинки.
Праведность оправдала всё, а сама словно и не нуждалась в оправдании. Сторонние и дракорождённые одели свою праведность, словно волшебное белоснежное платье, к которому не пристаёт грязь. Надели и окунулись с ног до головы в зловонную бездну измены, и вынырнули, уверенные, что совесть их, как то самое платье, чиста.
Те, кого они убивали, тоже были уверены, что их совесть чиста. Разве я не видела всего того, за что решили покарать соларов дракорождённые? Разве не подозревала?
Глупо искать оправдания собственной слепоте. Я обо всём догадывалась. А ты – ты знал. Но ты же не был таким, не был! Ты был благородным, добрым, гордым и справедливым. Ты был моим светом, даже если все солнца вокруг закатились – ты сиял для меня. Ничто другое не имело значения и смысла.
Сколько ещё таких же, как я, видели сияние единиц и не разглядели тьмы вокруг? Сколько таких, как ты, смотрели в глаза подобных мне и забывали наставить, помочь, удержать от ошибки подобных себе.
Или и в тебе была червоточина? Может быть, я в чём-то неправа и до сих пор вижу лишь свет, который озарял тебя для меня тогда, до самого последнего дня?
Может быть. Но я верю в то, во что верю. Ты был праведен. Ты был. Был!

Целая когорта. И Сторонний. Мерзавец-кукловод, вымостивший путь к своей победе телами несчастных дураков-дракорождённых, обрядив их в придуманную им же праведность. Они хоть понимали, кому бросают вызов? Или правое дело и глаза затмевает, словно ночная темень? Может быть. Это всё слишком сложно для меня теперь. Тогда тоже было слишком сложно, и не было времени. Первый раз у нас с тобой не было времени друг для друга.
Крик, способный расколоть небеса.
«Спасайся! Скорее! Я задержу их!»
Ты велик и славен, у тебя есть оружие, ты сильнее любого из них. Скала не уступает волне, пожар не залить ручьём, а воздух расступается перед метнувшейся к земле молнией. В их глазах – решимость, сила, доблесть, но ты-то знаешь… Ты знаешь – в уголке рта, на самом дне зрачка, в пальцах под ногтями, на языке каплей слюны – в них поселился он. Страх. Потому что страх не может не охватить того, кто поднял оружие против тебя.
«Я не уйду без тебя!»
Крик, способный заставить горы плакать. По моим щекам, не слушаясь, течёт серебро слёз – страх поселился и во мне, а твоя широкая спина – словно стена, за которой так надёжно, но из-за которой видно… Виден он. Это их страх – но теперь и мой. У него два лица, две стороны, две заточенных грани.
«Я догоню тебя! Уходи, скорее! Я – за тобой… не медли! Прошу тебя, любимая!»
Прошу тебя, любимая… ты всегда был серьёзен, даже когда улыбался. Ты очень редко называл меня любимой, чаще – по имени, или своей госпожой, или ещё как-то… серьёзно.
Ведь любовь – это почти никогда не бывает серьёзно. Не бывает так, как пишут, и так, как рассказывают – тоже не бывает. Но…
«Прошу тебя, любимая!»
Я спотыкаюсь, пытаясь бежать. Я быстрее любого из них, ты – сильнее любых троих.
Но их – больше. Намного, во много раз больше.
Я не хочу оглядываться и не могу не оглянуться. Я знаю – ты там, там звон клинков и крики, и ты – среди них, ты в самом сердце боя, и оно бьётся в унисон с твоим, потому что ты и есть бой! Ты – его господин, его мощь и сила, его ярость и холодный расчёт, неустрашимость и неукротимая мощь! Всё это ты! Великий, прекрасный, непокорённый и неостановимый! Я люблю тебя, слышишь? Я люблю тебя, люблю!
Они обступают тебя со всех сторон, кидаются то по одному, то по двое, и один за другим падают под ударами. Самые ловкие успевают отскочить, чтобы получить своё на миг позже – им не уйти, не уйти! Эта ловушка – для них самих! Они сами расставили её и сами же в неё попали! Ну-ка, самопровозглашённые праведники, предатели в белоснежном платье! Ну же, кто? Кто из вас ещё осмелится? Сколько их уже лежит у твоих ног? Пять? Десять? Я не вижу, и мне всё равно, потому что я знаю – ты жив, ты не побеждён, им не справиться с тобой! Ты – избранник непокорённого Солнца, ты – мой рассвет, моё золотое пламя, самый сильный из тех, кого знало Творение! Ты вернёшься ко мне и мы вместе придумаем что-нибудь, обязательно придумаем! Только возвращайся скорее, но главное вернись, ты не можешь не вернуться, они все и пальца твоего не стоят, они…

Крик, способный разорвать сердце и оставить его истекать кровью прямо в душу. Твой крик. И словно ледяная игла входит мне под левую грудь, у самого сердца. Холодная, острая сосулька, пронзающая мою кровь ледяным всплеском утраты. Я не вижу тебя, но знаю – твоя широкая, надёжная спина сейчас в крови, а сердце бьётся всё медленнее, и каждый его удар – словно молот в моих висках.
В спину.
Сторонний.
Иначе и быть не могло. Они могли погибнуть все и не победить тебя. Они и не победили – убили, но победить не смогли. Твои пальцы леденеют, как леденеют мои глаза, и слёзы обжигают щёки и губы морозом, с которым не сравнится холод на пиках самых высоких гор. Твоя улыбка гаснет. Я больше не увижу её, я знаю. Они смотрят на тебя – поверженного, но не сломленного. Мёртвого – и всё равно сильнее и прекраснее их всех. Ты жил и ушёл непокорённым. Им с этим ничего не сделать. У большинства из них в глазах уже не страх – сомнение, тревога, которой они сами не могут понять.
А я понимаю. Потому что, когда понимаешь, что к твоей праведной белоснежной одежде всё же пристала грязь, которую не смыть – начинаешь сомневаться.
Это правильно. Правильно сомневаться, когда праведность уже не кажется оправданием. Может, вера во что-то большее, чем собственная правота, рождается именно так? Я не знаю. Мне не было это важно тогда, не важно и сейчас. Просто тебя больше нет со мной, и потому мне нет никакого дела до их праведности и их сомнений.
Только до одного.
Он стоит и смотрит тебе в лицо без капли смущения. Он знает – он всё сделал правильно. Он убил, убил подло, убил того, кто, скорее всего, был невиновен – и всё равно он знает, что был прав, и тем оправдывает себя от начала и до конца. Даже не так… Он просто не нуждается в оправданиях. Правоту не нужно оправдывать, она просто есть.
Он – мой первый долг в моей жизни. Долг перед тобой.
Я расплачусь с ним сполна. Я обещаю тебе, любимый мой. Сполна, до упора, до последней капли крови. Я загляну ему в глаза, когда он придёт за мной – а он придёт.
Я загляну ему в глаза, чтобы посмотреть, как его правота рассыплется на тысячу стеклянных осколков, по которым я пройду босыми ногами и не порежусь. Я посмотрю, как она выгорит, оставшись мёртвыми углями, которые не обожгут меня. И когда в его глаза, в его правоту заглянет моя собственная, ещё страшнее; когда мне самой не нужны будут оправдания, потому что я буду права и честна с ним и с собой – тогда мой долг перед тобой, любовь моя, будет отдан.
А потом я отдам долг своему народу – потому что твоему ничего отдать уже не смогу…. И потому что мне нет дела до твоего народа, если нет тебя.

Наверное, я никогда не забуду этот день.
Убегают минуты. Убегают часы, дни… наверное, жизни тоже убегают.
А я помню тебя. Кем бы я ни была, кем бы ты ни был – я помню и буду помнить тебя. Всегда. И всегда буду искать в толпе ту улыбку, от которой моё сердце горело и тёрлось о твою душу, словно счастливая кошка.
Может, однажды я снова встречу тебя – теперь, когда вы вернулись. Может, я тебя узнаю. Может, ты узнаешь меня. И тогда я, может быть, снова услышу, как ты называешь меня любимой.
Может быть. А пока – пусть бегут минуты сквозь пальцы. Пусть бегут…

Сказки (уже не рыжей и не хвостатой)
Немного туризма (Айон)
http://club.foto.ru/gallery/images/photo/2...0/15/964365.jpg
Давно уже обнаружившая, что хвост ей лишь чудился (таким образом - вовсе бесхвостая, если не считать заплетенных косичек), и даже не слишком рыжая - последний окрас шевелюры был глубокий аметистовый цвет - с интересом побродила по Пандемониуму и поторговалась со здешними котами. Торговалась не ради выручки, а исключительно из соображений поговорить на языке аборигенов. Купила очки, не розовые, что могло бы удивить несведующего, всего лишь темные в тон в качестве головного убора, затем фуникулерной платформой отправилась в Исхальден.
("Туда не ходит? Оу. Но ведь долетела...")
В Исхальдене было холодно и плесень - сложно совместимые вещи, должно быть это была морозоустойчивая плесень. *задумчиво*
Еще там были зверушки, морозные озера с поблескивающими льдинами и кристаллами - можно было побегать и было где пошляться. Ось мира впечатлила. Порадовали стражи в самурайских доспехах - вежливые рослые фелины. Маленькие коты здесь хлопотали "по хозявству". Местные крылатые были немного более амбициозны, чем столичные. Кит в небе... Даже какие-то повстанцы. И корабли - впрочем, парусники везде с парусами. *улыбнулась*

Глава I

Должно быть этот город ещё никогда не сталкивался с таким ветром - могучие струи незримой силой гнули деревья в парке, срывали номерки на многохвостых объявлениях, опрокидывали уличные баки, несли мусор и смрад продуктов жизнедеятельности по улицам этого серого муравейника. Небо, неизменно того же тона, а порой и оттенка, что и это прискорбное обиталище полутора миллионов богом забытых людей, медленно темнело. Гонимые могучей стихией облачка, сгущаясь одинаково безнадежными отрядами, неслись вперед, но вновь разорванные чудовищными порывами ветра, разбросанные и подавленные, оставляли прощальные клочки, быстро растворявшиеся в безмолвной серости небес.
Отчего бы в такую негостеприимную погоду не посидеть дома? Но Радеон твердо знал, что за таким шквальным ветром непременно последует гроза, "ибо ветер - конь её" - процитировал он матери, набрасывая на плечи кожаную куртку. Пошарив в кармане, проверяя, на месте ли ключи, он в последний раз посмотрел в монитор. "Психея" безмолвствовала. Пару минут назад Радеон спросил её, "не желает ли в таком случае её коварнейшее величество прошвырнуться по крутой погоде?" и ожидал ответа. Мощный порыв ветра до визга надавил на стекло - Радеон болезненно сморщился, подавляя такой же, встречный порыв поскорее броситься в объятья стихии и продолжал, оперев локти на столик, терпеливо дожидаться ответа девушки, бесполезно тыча курсором в ярлыки. Прошло пять тоскливых, омерзительно медленных минут, ничуть не разноображиваемых раздававшимися за его спиной замечаниями матери насчет грязных ботинок, в которых он вернулся в свою комнату, как сгоравший от нетерпения Радеон вновь повторил свой вопрос, быстро стуча по клавишам. Словно бросая наглый вызов его терпению, "психея" ушла в оффлайн. Издав рычащий звук солидным тиражом, Радеон быстро свернул "аську" и потушил монитор - мать не слишком-то любит, когда даром переводят электроэнергию.
Оказавшись на улице, Радеон первым делом взглянул на запад - не прозевать бы начало веселья. Но небо не спешило разразиться потоками молний и воды, потому Радеон несколько успокоился и по пути до горажных хибарок, раздумывал, стоит ли заезжать за Таней, несколько разозлившей его своим внезапным отключением от "аси". Нет, сейчас ему нисколько не было одиноко - не обидеть бы только девчонку. Хотя в глубине души он уже знал ответ, и также не сомневался, что это его не остановило бы - сегодня только он и стихия.
Черный "японец", когда-то приобретенный им в виде груды металла и пластика, теперь выласканный и отточеный заботливыми руками владельца и его умельцев-приятелей, матерым черным волком, хитро сощурившим око в ожидании очередной бешеной гонки, поглядывал на него из распахнутой двери гаража. Любовно погладив загривок лютого зверя, Радеон снял его с подножки и отправил ключ в зажигание - поехали! Покидая гараж, он поддал обшарпаной двери, даже и не думая запирать её - ничего хоть сколько-то ценного в гараже не было, так только, чтоб проезд не загораживала.
Наконец-то Радеон смог по-достоинству насладиться могучей силой ветра и хлещущих упругих струй - самым грандиозным источником вдохновения для его распаленного сердца. На одном из перекрестков ему встретился Непись - заглянув в его мутные глаза, Радеон мгновенно понял, что им едва ли по пути, сделал прощальный жест и указал на огромную черную тучу, катящую свои валы на город. Непись, как всегда мрачно, кивнул и скользнул на своём, таком же черном, как его облачение, мото, в противоположный проулок. Непись парень неплохой, но уж слишком циклится на грядущем, по его словам, армагеддоне, гриппе, всяческой чертовщине и, особенно, травке.
Стремясь поскорее вырваться за пределы города, Радеон направил байк по объездной, превратившейся в сплошное глинистое месиво. Когда ветвь осины злым предвестником внезапно вынырнула из-за зановесы дождя, байкер не успел даже повернуть руль - ветвь жестоко хлестанула остро обломанным концом, разорвав куртку и оставив красную борозду огненной боли на предплечии. Окалив зубы, Радеон выровнял руль и замедлил ход своего коня. Оглядев дыру на куртке, он чертыхнулся и дал газу.

Похоже город недооценивал мощь стихии - гроза властвовала в нём: бешенство лядяного ветра, сплетающегося в грозном танце с пронизывающими потоками враз помутневшего мира, являло безумие и страсть природы, ворвавшейся на улицы каменного сада, заставляя гудеть провода, вздрагивать высотные здания и трястись от страха - киоски. Улицы опустели, редкие машины спешили поскорее доставить своих водителей в более уютные укрытия. Мощь стихии обрушивалась на совсем теперь одинокого всадника, раз за разом безуспешно силясь опрокинуть могучей грудью ветра, раздавить раскатами небесной кузни, ослепить сполохами молний, сбить железного коня потоками, сбегающими по дороге. Но человек, в насквозь промокшей куртке, практически улёгшись на руль, продолжал упрямо лететь сквозь грозу. Длинные волосы его прилипли к спине, сквозь рваную дыру на плече виднелась мертвенно бледная кожа, спереди куртки, на груди, поблескивал жёлтый значок радиационной опасности. Да, Радеон ещё не покорился силе стихии и всё также ехал на запад, сквозь шквал дождя, разбрызгивая ручьи, бурлящие по дорогам.
Это случилось очень быстро: пелена дождя внезапно расступилась, словно давая проход одинокому всаднику; и только он поднял голову, вдыхая наполненный озоном воздух, молния, небывалой ярости, прорезала небо поперёк, ослепив байкера, так и не успевшего ничего прочесть в мути небес.

Немилосердно болят рёбра. Радеон приоткрыл глаз - его залило кровью, так что сделать это оказалось непросто. В другом и вовсе поселился черный заяц и смотреть им было нестерпимо больно. Ощупав лоб менее пострадавшей рукой,, он несколько успокоился - кровь, залившая глаз, похоже, натекла оттуда. Радеон осмотрелся: всё также хлестал дождь,. но теперь его пелена не так плотно окружала - подняв голову, злосчастный байкер обнаружил шагах в пятнадцати ствол крупной осины, лежащий поперек дороги. Некая зловещая улыбка поселилась на лице Радеона при виде виновницы крушения - погуляла по глазам, оттянула правую щеку в звериный оскал и затаилась где-то в бровях, ожидая новых поводов. Попытавшись подняться на руке, Радеон зарычал - боль жестокой огненой плетью, застилающей глаза, резанула по груди. "Пёс! Наверно перелом" - прошипел байкер, аккуратно перекатился через спину и осторожно поднялся на левой руке.
Мотоцикл валялся гораздо дальше своего владельца - что свидетельствовало о непростительно высокой, при такой видимости, скорости. Пытаясь сесть, Радеон посерел от боли. "Но это мелочь, сейчас исправим,"- услышал Радеон в голове собственную мысль. Разве собственную..? Радеон, улыбнувшись было собственному оптимизму, повел бровью - "Откуда этот голос?" Он замер, прислушиваясь. Выждав прилично около минуты, Радеон лег на спину и расхохотался, отдавая должное своему идиотизму. Когда заряд безудержного смеха, не сдерживаемый даже резкой болью внизу груди, иссяк, байкер вновь попытался сесть. Как ни странно, но это ему удалось, притом уже без сильных болей. Ободренный успехом, приписываемым отходу первоначального болевого шока, Радеон ощупал ноги, не подававшие особых признаков бодрости. Кроме кровоподтеков, образованных огромными ссадинами, похоже, ничего повреждено не было. Помогая себе левой рукой, он поднялся. "Вот видишь - это совсем нетрудно" - тот же голос в голове звучал с некоторым удовлетворением. Не то, чтобы Радеону претила мысль о заселении его головы излишне самоуверенными голосами, но ощущения, вызванные этим, особенно в создавшемся положении, приятными назвать было трудно. Но Радеон слыл крайне находчивым парнем, потому, сойдя на обочину, он отыскал сосну потолще и принялся биться об неё головой. И - вот удивление! - боли не ощущалось. Радеон ощупал лоб - кожа оказалась совершенно гладкой, никаких порезов и ссадин не осталось. Кровь с лица смыл нестихающий дождь и Радеон почувствовал себя несколько обновленным. Вновь в подробностях изучив своё тело, Радеон окончательно уверовал в мистицизм.
"Я немного подлатал наше тело" - когда шелест дождя превратился в монотонную однообразицу, начинающую действовать на нервы, нестройный хор сумятицы дум Радеона был прерван новой, НЕ ЕГО мыслью.
- НАШЕ тело? - воскликнул Радеон.
"Ты можешь удивляться, ты можешь пытаться бежать, но тебе не уйти от Решенного..." - неторопливо ответствовал тот же голос.
- Кто ты? - разрывался Радеон, до той поры считавший себя владельцем головы. - Ответь мне!
Голос безмолвствовал. Он явно не слишком считался с законным владельцем тела и, конечно, такое положение Радеона не могло устраивать. Некоторое время прошло в оцепенении ожидания ответа, затем, убедив себя в тщетности таких надежд, Радеон судорожно перевел дух и направился к мотоциклу. Если не считать небольшого искривления колеса, оторванного зеркала, да облупленной краски, вмятин и погнутостей, железный конь оказался в добром здравии. Радеон стряхнул грязь с сидения и, подкатив мотоцикл к луже в кювете, принялся отмывать налипшую глину - последние метры сбитый мотоцикл проехал боком по обочине. Когда с этим было покончено, наш герой неспешно устроился на мокром, впрочем, как и вся его одежда, сидении. "Куда мне сейчас?" - мелькнула мысль. Ответ пришел сразу: "На восток...". Даже не пытаясь разобраться, Его это мысль или уже нет, Радеон нажал на газ.
"И пока мы не стали одним, ты можешь звать меня просто - Рыцарь..."

Добавлено:

Глава II

Небольшая черная муха, покружив вокруг постели ровно столько, сколько ей позволяла собственная лень, приземлилась на соблазнительно гладкую кожу шеи человека. Не особенно церемонясь, она вонзила острый хоботок. Человек вздрогнул во сне, потянул одеяло к щеке. Муха, не прождав и секунды, приземлилась на то же место, где только что угощалась. Побродив несколько секунд по толстому одеялу, она разочарованно остановилась - всюду, где падал взор мозаичных черных глазок, простирался защитный покров, под которым недосягаемый человек, должно быть, намеревался бессовестно доспать своё утро в спокойствии. Вернувшись на свой наблюдательный пост на люстре, муха внезапно заметила то, что заставило её потереть лапки от предвкушения - натягивая не слишком длинное одеяло до головы, человек тем самым обнажил одну из ног. Не прошло и нескольких секунд, как человек вновь зашевелился, получив очередной укол. Но на этот раз - чтобы пробудиться.
Мужчина откинул одеяло и раскрыл глаза. Это был молодой человек, и, хотя в его темных кудрях давно поселилась седина, его ещё юношеское лицо и по-детски лучистая улыбка, которой тот встретил утреннее солнце, с головой выдавали его возраст. Парень почесал крошечную красную точку, оставленную мухой на лодыжке, сел на край кровати и стал шарить ногой в поисках тапочек. Поднявшись, он неестественно прямым шагом направился к стене. Прислонившись к ней спиной, молодой человек проверял, не испортилась ли его осанка от жизни в деревне - такая процедура случалась всякое утро, когда у него(утра) было такое ясное настроение, с проникающими в самую глубину души теплыми солнечными лучами - именно в такие дни Егор вновь начинал мечтать о признании и славе, как это свойственно молодым талантам. Егор был начинающим художником. Просыпаясь утром и вновь мысленно улетая в мир вдохновения, полный аплодисментов, восторженных поклонников и одобрительно кивающих великих мастеров, Егор вот так, как сейчас, поднимался, подходил к стене, проверяя осанку, брал в руки одно из своих вчерашних-позавчерашних творений, несколько минут тщательно изучал мазки и, как водится, со вздохом опускал картину-набросок на колени. В себя он никогда не верил.
- Егор, иди кушать! - это мама. "Должно быть, как всегда, старается для меня, готовит и прибирается - вчерашняя пыль и мусор в его комнате, как по волшебству, растворилась к утру, - а я, как всегда, в стенаниях о самом себе." Егор вернул рисунок на мольберт, натянул штаны и вышел из комнаты.
При виде Егора, женщина, являющая чудеса скорости за плитой, нежно улыбнулась:
- Как спалось?
- Хорошо, мам, - Егор подошел к умывальнику и тщательно вымыл каждый палец.
- Я тебе на обед драников сделаю, как ты любишь, а сейчас, на, вот, - она поставила на стол миску с горячим пюре, ароматно пахнущим специями, - поешь.
- Спасибо, мам, - вытерев руки он направился к столу.
- Я скоро ухожу, но ты за посуду не переживай, приду - помою.
- Мне нетрудно, мам...
- Не нужно, сына, у тебя с этими дровами итак времени на рисование почти не остается...
Егор покачал головой. После смерти отца, мать всю свою любовь отдавала ему. Когда он отучился в училище, именно она настояла на том, чтобы он жил в поселке. Трудно сказать, любил ли он город, но ему казалось, что там его мечты вскоре смогли бы обрести реальные очертания. Он почти не общался с сельскими жителями, с детства считая их грубыми в чувствах и резкими в выражениях. Справедливости ради заметим, что оснований так полагать у него было достаточно. Но в это утро, наверняка поддавшись притяжению редкого осеннего солнца, Егор решил прогуляться по селу. Наскоро окончив свой завтрак, и быстро вымыв посуду, художник накинул рубашку, прихватил по мышку складной мольберт и чистый холст, направился к калитке.
Село встретило молодого человека запахами силоса и дымом костерка, собранного из мусора у дороги, встретило пылью дорог и серостью равнодушных и угрюмых лиц, встретило визгом свиньи и мычаньем коров. Село никогда бы не вдохновило Егора, не будь над ним таких чистых и невероятно просторных небес, сияющих восхищением светила, яркого, нежно согревающего. Сам того не замечая, пропитанный вдохновением восторженного ясного утра, Егор поддался радости природы, и, как мальчишка-именинник, улыбался всем встречным. Раз за его спиной бабка шепнула другой:
- Что это с ним?
- Влюбился, наверно...
Егор заулыбался сильнее. Совершенно непостижимым образом, он до сих пор избегал этого калечащего чувства. В городе с ним училось немало привлекательных девушек, но в отношениях ни с одной из них он не был. Нет, он, конечно, чувствавал притяжение нежного пола, и обладал достаточно незаурядной внешностью, простой, но решительно внезапной красотой, но, должно быть, ослепленный своим стремлением в творчестве, не видел ничего и никого. В поселке же он никогда не появлялся на общественнных мероприятиях, без всяких сожалений пропускал дискотеки в сельском клубе, даже когда его приглашали через мать - Егора никогда не привлекало большое скопление людей, а музыкальные предпочтения отделяли его от сельской молодёжи незримой, но четко осязаемой, пропостью непонимания. И сегодняшний день он бы также, как и всегда, провел в своей комнате, за колкой дров или на конце огорода, где имел обыкновение рисовать пышные березы, плакучие ивы в осенних нарядах и тихие воды речушки.
Радость, зарожденная в нем ласкающими лучами божественной теплоты, разгоралась в груди всё сильнее, да так, что, мягко шагая по пыльной дороге, Егор запел.

Добавлено:
Особенно красивым голосом, природа, к сожалению, его не наделила, и пел он тихо, не желая тревожить селян, пробуждавшихся не слишком рано, особенно в воскресные дни. За спиной шептались, прохожие хихикали - Егору было почти всё равно. Он точно знал, что сегодня его вдохновению ничто не может помешать и решил отправиться зарисовать одинокую речную скалу, однажды виденную им в центре речных порогов за поселком.
Когда он добрался до противоположного конца села, было около полудня. Проходя мимо одного из последних, окраинных домиков, такого же черного, ветхого и ничем не примечательного, на скамье подле забора, он увидел девушку. Какой-то странный тоскливый интерес закрался в него при виде согнувшейся фигуры девушки, подперевшей голову руками, её русых волос, свисающих до земли осенним дождем, плавной линии полуобнаженного плеча. Егор замедлил шаг, любуясь её образом. Девушка резко подняла голову. Егор мог бы поклясться, что прежде никогда не видел такой необычайной печали красоты, той смертельной тоски, блеснувшей в нежности бездонных зеленых глаз. Страдание искажало её черты, тело била легкая дрожь, казалось ещё секунда - и слезы посыпятся градом. Егор никогда не считал себя смелым, особенно в том, о чем имел только далекое представление. Тем не менее он шагнул к ней и сказал первое, что пришло в голову:
- Привет. Хорошая погода, правда?
Девушка, никак не ожидавшая такого вопроса, чуть улыбнулась краешками губ, и тихо ответила:
- Да, хорошая...
- Я шел с того конца деревни, - сказал Егор, продолжая игнорировать её печальное положение, - не против, если я присяду? - он указал на место возле девушки.
- Конечно, ты, наверно, устал, - так же тихо сказала она, указывая на край скамьи и отсаживаясь на противоположный, - садись...
- Фух, спасибо... Ноги рассабить хоть, - Егор вытянул ноги, довольно улыбаясь, - говорят в этом году яблок уродилось, фьюх, хоть лопатой в рот грузи!
Егор комично щурился и принимал вид знатока в садоводстве, ошибаясь чуть ли не в каждом утверждении. Девушка заулыбалась. Они разговорились. Когда Егор сообщил о цели своего похода в эту часть села, девушка, которую, кстати, звали Катерина, изъявила желание пойти с ним.
Приближался вечер, когда Егор, распрощавщись с Катей, весело шагал домой. На картине, которую он сжимал подмышкой, длинноволосая девушка склонилось у воды, разглядывая цветные камушки на дне реки. Где-то позади неё, обозначенный двумя-тремя мазками, виднелся крошечный коготь-скала - изначальная цель его утренней прогулки.
Уже стемнело, когда усталые ноги Егора, наконец, привели его к калитке своего дома. На крыльце его ждала мать. Женщина выглядела сильно взволнованной.
- Ты знаешь который час? Ты где пропадал? Почему мне ничего не сказал? - засыпала она Егора вопросами.
- Мам, не волнуйся, я просто рисовал на порогах... Задержался... Вот...
- Ну слава Богу, - выдохнула мать, - иди посмотри новости, сейчас опять должны передавать.
- Угу...
Егор разулся, сбросил рубашку и устроился на диване, опустив ноги в таз с теплой водой, принесенный заботливой матерью.
- Вот, вот, сейчас будет, - женщина, похоже, была сильно встревожена увиденным.
"В эфире экстренный выпуск новостей. К нам поступили дополнительные сведения о погибших в ужасной катастрофе в северном райне. Напомним, что сегодня, около часа дня по местному времени, многоэтажное здание, как предпологают специалисты, от взрыва несанкционированного скопления взрывчатых веществ и ветхости основной конструкции, потеряв несущую опору, рухнуло прямо на оживленную улицу. Мэр города высказался по этому поводу, заверив жителей, что проверка всех домов старше 40лет началась немедленно. Мэр убежден, что подобная катастрофа больше не повторится и обещает каждому пострадавшему компенсацию, а также временное жилье тем из пострадавших, кому негде остановиться в городе. Тела погибших и раненных до сих пор достают из-под завалов. Завтрашний день объявлен днем траура."

Добавлено:

Глава III

Человек в черной кожаной куртке и таком же черном копюшоне, стоял около газетного киоска, ожидая в очереди, которой тут сроду никогда не случалось - а всё потому, что газета "Жизнь" обещала раскрыть подробности вчерашней катастрофы, которые не транслировали по местному телевидению. Человек был высокого роста, с хорошим размахом в плечах и чисто западным прямым носом - единственным, что удавалось разглядеть из-под капюшона. Наконец получив ожидаемую газету, человек отошел в сторону и быстро пробежал глазами заголовок, а затем - и весь искомый пресловутый текст о событиях в северном районе. Стоял пасмурный день, и такими же пасмурными были и лица жителей, к тому же многие из них облачились в траурные цвета. Но человека, похоже, это только забавляло - дочитав газету и бросив её, не особо целясь, в сторону урны, он поднял голову и на секунду стала заметна зловещая улыбка на тонких губах.
Человек быстрым шагом приближался к административному зданию города - это было самое высокое здание города, и, судя по совершенно не деловому виду человека, его привлекала, скорее всего, именно эта высота.
Через несколько минут, миновав полнотелое вялое "отсутствие охраны", он поднялся на лифте до последнего этажа, сильным ударом плеча сломал тонкую чердачную дверь, добрался до выхода на крышу, тем же манером, не задумываясь ни на секунду, проломил последнюю преграду. Его ожидали - громадного роста человек, полностью скрытый черной мантией, притаился в нише другого выхода на крышу. Прибывший поклонился так, что сразу чувствовалась иерархическая разница между ними.
- Вы не опоздали, Лорхтан, - заговорил облаченный в мантию, сверля фигуру пришедшего красными огоньками глаз из темных глубин одеяния, - это хороший тон. Вы уже читали газету?
- Да, конечно, - кивнул кожаный, - как я и предпологал, моё участие осталось незримым.
- Очень хорошо, рыцарь. Я здесь, чтобы проверить энергетический фон города - это ты, должно быть, уже понял, - высокая фигура человека несколько изогнулась и откуда-то изнутри послышался сиплый вздох, - я это сделал ещё до твоего прихода, - голос человека внезапно наполнился металлом, - этого недостаточно, совершенно недостаточно! Светляки начинают свою работу достаточно активно только при отрицательном, черном фоне.
- Что Он прикажет?
- Убивай, сжигай, круши! - два огонька адского пламени яростно пылали, в голосе не осталось ничего человеческого, - тебе нужно посеять панику и страххх.
Тот, кого существо в мантии назвало рыцарем, вновь молча поклонился.
- Тебе потребуется кое-что, чтобы остаться в тени, - покров черной мантии колыхнулся и к рыцарю потянулась тощая, непропорционально длинная рука с короткими когтями на скрюченных пальцах, - возьми этот амулет.
- Зачем он? - рыцарь в капюшоне взял протянутый предмет двумя пальцами.
- Он сделает твоё лицо неузнаваемым. Нужен только мысленный посыл.
- Я отправляюсь.
- Не забудь - светляки не должны знать, - рука втянулась обратно во мрак мантии, - да укроет тебя тень Его.
Рыцарь поклонился в последний раз, и отошел к краю кровельной прощадки. Краем глаза он уловил, как взмыл в воздух его черный собеседник - взмыл и через несколько секунд пропал среди дождевых облаков. Радеон (а это был никто иной, как наш знакомый байкер) осмотрел шипастый ошейник, полученный от Видящего. "Не особенно удобная штука, надеюсь хоть эффективная" - клепки-шипы распологались по всей длине ошейника, а жесткий крепеж не имел видимой подгонки размера. "Вот же болваны эти странники..." Радеон-Лорхтан приладил ошейник, а когда защелкнул застежку, петля ошейника затянулась сама, до помутнения сдавив горло. Лицо бывшего байкера побагровело, в висках застучала кровь, судорожно пытаясь протолкнуть хоть глоток воздуха в легкие, Радеон впился в ошейник руками, силясь хоть немного растянуть удушающее кольцо. Смертельная петля давила до тех пор, пока Радеон не почувствовал, что жизнь медленно выходит из него. И тогда ошейник милосердно ослабил хватку, давая понять, что убивать рыцаря он цели не имел. "Наверняка проделки этого бродяги Видяшего, - подумал Радеон, подымась, - этим прохвостом я ещё займусь"
Кровь быстро сходила с лица. Лорхтан размышлял, стоя на самом краю высотки - оттуда, насколько хватало глаз, виднелись унылые серые здания, кое-где пестрившие рекламой, только придававшей городу бесполезно-уродливое выражение. Блуждающий взгляд Радеона остановился на сияющей огнями вывеске клуба-казино. Улыбка хулигана, только что разбившего витрину, но успевшего улизнуть, пробежала по его губам. Не прошло и минуты, как Радеон снова оказался в лифте.
Внизу, свернув в общественный туалет, Радеон решил опробовать ошейник. Остановившись перед зеркалом, Лорхтан дал мысленный посыл, как и велел Видящий. Кнопки-шипы мгновенно среагировали - глубоко впились в кожу, изнутри рвали мыщцы и тянули жилы. Лицо рыцаря начало заметно быстро менять черты - скулы выступали, разрез глаз изменялся - стягивал кожу, оставляя узкие смотровые щели, чуть выше ошейника внеапно появилась складка, быстро превратившаяся во второй подбородок неизвестно откуда пригнанным жиром. Последним шип вонзился в затылочную часть, войдя в шейный позвоночник - контролируя эмоции. Прийдя в себя от легкого болевого шока, Радеон заглянул в зеркало. Оттуда на него безучастно смотрел полнорылый азиат, в ошейнике, из-под которого местами сочилась кровь. Совершенно отсутствующее выражние серых глаз довершало картину. Азиат расхохотался - только что вошедший по нужде шарахнулся обратно к выходу.

Добавлено:
Кивнув своему новому отражению, Лорхтан вытер кровь платком и застегнул ворот куртки на последнюю клёпку.

К обеду просветлело, но тоску города ничто не могло развеять. "Ничто, кроме хорошего фейерверка!" Радеон снял квартиру в центре. Вернулся в неё он только после полуночи. Уставший и хмельной, потому - шумный. Разбуженный хозяин снятой Радеоном квартиры, живший сразу под ним, всего несколько часов назад с деланной широкой улыбкой, каждый миллиметр омерзительно довольной ширины которой свидетельствовал о завышенной цене съёма, приподнёсший ключи съёмщику, зло проворчал себе под нос: "Надеюсь он скоро свалит..."

Ранним утром Радеон обосновался около телевизора. Как он и ожидал, всего через несколько минут в эфире начался экстренный выпуск новостей:
"Вчера, около 11 вечера в центре прогремело два взрыва - в клубе "Джаз на Красное" на улице Железнодорожников 75 и клубе-ресторане "Кабарэ" на аллее имени Карла Аврелия. "В наш город проникло страшное слово "терроризм" - полагают органы управления. Были закрыты все развлекательные центры, клубы и залы. По предварительным данным, общее число погибших состовляет более двухсот человек. На место сразу же прибыли команды спасателей и пожарники. Прокуратурой заведено уголовное дело по статье..." - внизу полышался шум и Радеон убрал звук. Через несколько секунд, решив, что у соседа снизу просто скверное настроение, Радеон снял значок ""mute" с рыла какого-то чиновника, дававшего интервью. "...вынести трезвую оценку, когда будут извлечены данные камер наблюдения, но и без них очевидно, что в городе поселился террорист, а то и целая группировка..." - дальше Радеон слушать не стал. Кроме того он уже знал как выглядит их будущий подозреваемый и не слишком-то нуждался в дополнительных поводах для хохота.
На этот раз проникнуть в здание администрации оказалось не так просто - у входа стояла усиленная охрана. И, конечно, заговорить зубы им не удастся и проскочить мимо - тоже. Радеон посмотрел на фасад здания - ещё недавно тут проходили выборы и огромный плакат нынешнего мэра в полный рост и его сторонников, ещё не сняли. Побродив взглядом по их жирноватым лицам, Радеон выбрал одного, под которым значилось "Анатолий Корватов, первый помощник". Свернув в подъезд здания напротив, Радеон сконцентрировался, держа в памяти рыло чиновника.
Насколько хорошо поработал амулет-ошейник, Лорхтан мог судить лишь по охранникам, враз вытянувшихся в струнку и разделивших физиономии пополам плохо отработанной приветливой улыбкой. Позволив себе ещё поиграть чиновника, озабоченного судьбами вверенной ему части народа, Радеон, мрачный как туча, проворчал, проходя мимо:
- В городе террор, а они лыбу давят, дубины...
- Так мы это, эээ... - послышалось вслед неуверенное мычание.
Поднимаясь в лифте, Лорхтан дал команду и шипы, восстанавливая ему прежний облик, вернулись в исходную. Через минуту ему пришлось пожалеть о этой поспешности - выход на крышу охранялся. "Не иначе потому, что обнаружили сорванную с петель дверь" - мелькнула мысль.
- Минуточку! Кто вы такой и что здесь делаете? - охранник шел ему навстречу. Нужно было немедленно действовать и Радеон не раздумывал:
- Я от Корватова. Вот тут, - приближаясь к охранникам, говорил он, шаря в кармане по ходу движения, - у меня приказ на снятие охраны...
Двое охранников, внимательно наблюдавших за действиями внезапно появившегося незнакомца, даже не успели удивиться, когда из кармана, вместо названного документа, появилась рука с костетом. Силы байкера, многократно увеличенной духом темного рыцаря, оказалось достаточно, чтобы оставить охрану, застигнутую врасплох, вооруженную одними только дубинками, в положении жалком и рожей на полу.
Видящий ждал там же, где и вчера. Облик его ничуть не изменился, но глаза пылали ярче, словно существо было обрадовано чем-то.
- Началось! - шипящий голос звучал удовлетворенно, - первый город накрыт Тьмой.
Радеону почему-то этот довольный демон казался отвратительным - лучше бы он, как раньше - грозил и злился, ему это шло куда более.
- Вы говорите о нашем городе? - спросил Лорхтан.
- Конечно нет, глупец... - голос Ищущего зазвучал очень тихо, - Мне нужно тебе кое-что рассказать... Только не прерывай меня.
То, что происходит на Земле сейчас - ничто иное, как второй приход Апокалипсиса. Темный господин вновь послал своё воинство, чтобы обеспечить неизбежность прихода Его. Существует множество цивилизаций, помимо земной, и многие из них достаточно сильны, чтобы уничтожить эту планету в одну секунду. Многие миллионы лет назад, при основании Природы Земли и систем, окружающих её, была заложена программа баланса энергии, которая работает на Земле и по сей день. Бог - есть центр сосредоточения светлой энергии, а наш господин противоположен ему. Тогда же на Земле основаны были программы, без которых ни одна из тогда существовавших цивилизаций, не позволила бы существовать этому уникальному глобальному эксперементу - Земле. Одной из таких программ и является Апокалипсис.

Добавлено:

Несколько тысяч лет назад Тёмный господин попытался запустить эту программу - он спустил своё воинство на землю, и велел убивать светляков. Лорхтан, ты тоже участвовал в битве, но погиб и твой дух многие сотни лет спустя пришлось восстанавливать по крупицам - поэтому ты ничего не помнишь. Так случилось, что первые же жертвы рыцарей поднялись в небо и пробудили Бога. Когда тот увидел происходящее на земле, гнев его был столь велик, что он ниспослал на землю своего сына, и всю небесную рать..."
Видящий внезапно остановился, словно перебирая в памяти события.
"Да что говорить - у рыцарей не было шанса, свет разметал их. Тогда даже темные апостолы и сам Антихрист не смогли помочь им... С тех пор прошло много лун, и наш господин готов нанести удар, откроющий путь Неизбежному. Для этого нам потребуется всего лишь понизить энергетический фон, создаваемый мыслями и делами людей, до черного."
- Поверь мне, - обратился Ищущий к Лорхтану, - люди сами желают этого.
- Зачем тогда мы? - спросил Радеон, несколько осовевший после рассказа.
- Надежность. Уверенность. Скорость. - отчеканил демон.
- Что с нашим городом?
- Даааа, фон города стал значительно темнее, - Видящий подался вперед, - Но светляки ещё подобны призракам... - он наклонился к самому уху Радеона, - нам нужна анархия и паника...
- Повинуюсь!
- Скуй город цепями страха и возвращайся...
- Это будет не так просто... - Лорхтан покачал головой, - Моих сил может не хватить...
- Поговори с Повелителем, - четыре тощие руки вырвались из-под мантии Ищущего, вращались, рисуя какой-то знак на лбу Радеона, - молись Ему, и Он дарует тебе Ссссилу... - демон покивал головой, - и помни - мы должны не допустить краха Первой битвы...
Рыцарь поклонился, чувствуя легкую дрожь и возбуждение. Видящий оттолкнулся от земли, два черных кожистых крыла, вырвавшись из прорезей мантии, заработали с невероятной скоростью, быстро превратив демонического странника в черную точку среди облаков.

Через полчаса байк Радеона ехал по дороге на Андропов - маленький рабочий городок, где едиственной достопримечательностью являлся сталелитейный завод. Лорхтан думал о мече древнего крестоносца, Радеон думал о огромном топоре, увиденном однажды в какой-то он-лайн игре. Но оба знали, что ни того, ни другого оружия им не удастся создать, и причин тому было множество - едва ли на литейном заводе найдется кузнечный молот, наковальня и достаточно качественный металл. Лорхтан справедливо полагал, что с темной силой им не потребуется другого оружия, кроме, разве что, подручного, а эта поездка, по сути, просто чтобы скоротать время до рассветных сумерек - когда придет час молитвы.

Добавлено:

Глава IV

Не спалось. В голову лезли спутанные мрачно-сладостные комки мыслей событий прошедшего дня. Среди тревожных и неясных предчувствий, страхов бабушки, высказанных ею по телефону, среди мыслей о страшной трагедии, разыгравшейся в городе, поминутно проступал ясный образ вчерашней прекрасной знакомой. Егору было наплевать, что у Кати совсем небольшое образование, что в разговоре порой она бывает груба, что города она боится и никогда бы не согласилась жить там. Сам того не замечая, раз за разом прокручивая в голове вчерашний день, вспоминая её улыбки, смех и случайное прикосновение руки, он всё больше влюблялся в юную селянку. К рассвету он всё же забылся беспокойным поверхносным сном.
Утро явно не задалось - серые тучи надвигались сплошной стеной, грозили молниями, гремели раскатисто. В комнату заглянула мать. Судя по реакции её лица, заглядывала далеко не первый раз в это утро, но не решаясь потревожить сон Егора, вновь уходила, чтобы вернуться через несколько минут.
- Егор! Не спишь? - женщина выглядела ещё более взволнованной, чем при вчерашнем позднем возвращении сына, - опять звонила бабушка. По Новостям опять какие-то страсти передают.
- Мам, ты не волнуйся, - голос Егора звучал устало, но спокойно, - бабушка сейчас на проводе?
- Нет, она сказала, что ещё позвонит днем, - женщина опустилась на край постели, - она хочет, чтобы ты приехал; она очень волнуется.
Егор помрачнел. Со вчерашнего дня ему внезапно стало нравиться село и ему не улыбалось покинуть его, особенно сейчас.
- Мам, ты же её знаешь - всегда найдет повод поволноваться...
- Сына, она же старенькая совсем... Может ты поговоришь там с ней, может она согласится теперь переехать к нам.
- Что-то я сомневаюсь... Она же городская до мозга костей!
Женщина вздохнула.
- Ну ладно, если ты не хочешь ехать, никто тебя тянуть не будет, - она поднялась и наклонилась над кроватью, заглядывая Егору в глаза, - Я думала ты рад будешь в город вырваться.
- Мам... - начал было Егор, - я над картиной ещё поработать хочу...
- Ты поговори с ней, когда она позвонит, ладно? - женщина погладила щеку сына, - Успокой её...
- Хорошо, - уже гораздо бодрее, ответил Егор, - Что у нас на завтрак?
Женщина встрепенулась, и исчезла за дверью.
- Я же пирожки поставила, - раздался её голос из кухни, - Совсем память дырявая!

Егор ожидал на автобусной остановке. Ближайший автобус должен был явить свои габориты ещё через полчаса, но Егор нарочно пришел раньше - нужно было привести в порядок мысли, а в присутствии матери это сделать гораздо сложнее. Бабушка позвонила ещё до назначенного срока. Её голос дрожал. Она что-то кричала про терроризм, про взрывы и разрушение. Из всего этого Егор понял только, что вопрос о его приезде в город не подлежит обжалованию в любом случае. Но что ж за беда приключилась на самом деле? Егор запретил матери включать телевизор - для её же спокойствия, и толком ничего не знал о событиях, разворачивающихся там, куда его вскоре должна была привести дорога.
В автобусе, прислушиваясь к разговорам, Егор составил некоторую картину произошедщего в городе. Размышляя над услышанным и сопоставленным, Егор внезапно заметил впереди, на пути автобуса, пост милиции. Всех попросили покинуть салон, каждого пассажира осматривали и обыскивали его вещи. Автобус пропустить дальше постовые отказались и продемонстрировали водителю какой-то документ.
Наняв одного из таксистов, которые, очевидно, почувствовав запах добычи, целым роем выстроились неподалеку от заставы, Егор отправился в Градостроительный район, где жила его бабушка. Быстро темнело, мелкий дождь, превративший неасфальтированные дороги переферии города в кашу из грязи и щебня, всё усиливался. "9ку" швыряло, боковые стелка забрызгало грязью, а видимость была почти нулевая. Когда машина рассекала очередную грязевую лужу и оказалась в свете жухлого фонаря, водитель, тревожно взглянув в боковое зеркало, громко выругался и дал по тормозам. Отстегиваясь и доставая из бардачка зажигалку, водитель продолжал крыть на чем свет зыждется город и его дороги, затем прикурил и выбрался наружу. Егор вылез вслед за ним. В свете фонаря он увидел причину сквернословия прежде несловоохотливого водилы - правое переднее колесо жалким образом пищало, оседая. Егор пригляделся и понял, что заднее колесо с той же стороны также пробито, что сразу наводило на мысль о подводном рифе, нарочно кем-то установленном в луже. Этот "кто-то", впрочем, не заставил себя ждать - с двух сторон к машине приближались несколько мужчин в черных куртках, с различными предметами в руках - битами, ножами и арматурой. Водитель бросился в салон автомобиля, быстро извлек оттуда газовый баллончик и приготовился к нападению. Из темноты послышался смешок, после чего что-то тяжелое ударило Егора по затылку. Сознание погасло.

Если кто-нибудь из ваших друзей панков скажет, что проснуться лицом в грязи, да ещё и с пробитой головой - это нормально, не верьте им. Егор осмотрелся - ни бедняги водителя, ни следов машины. Впрочем, фонаря, под которым они остановились, не было также - словом место было другим. Дождь прекратился, и запекшаяся кровь на голове отвратительно склеила все волосы. Егор поднялся. "Какие-то гаражи" - он поплелся по разбитой дороге. Вскоре он почувствовал, что валится с ног - настолько он был измотан. Ноги подкашивались, к голове подсоединили старый трансформатор, непрерывно гудящий, быстро истощающий и без того небольшие силы молодого художника. Егор присмотрелся в темноте - дверь одного из гаражей оказалась приоткрытой.

Добавлено:
Ощупью пробравшись вглубь, в дальнем углу, он нашел старую простыню, вернее её останки, вероятнее всего пущенные владельцем гаража на тряпки. Егор, не церемонясь, рухнул на простынь, стянул с себя куртку и аккуратно положил под голову.
Усталость страшно тяготила, но адреналин не давал успокоиться распаленному мозгу. Егор перебирал в голове события прошедшего дня и дивился всей невезучести. "Судьба издевается надо мной, - пробормотал он, - только впереди забрезжила надежда... Неужели мне нельзя получить свой кусочек счастья? За что ты наказываешь меня, бог..?" Он помрачнел и несколько минут не думал ни о чём. "А может и нет там никого, никого, кто помогает..."
Егор ещё долго лежал с открытыми глазами и смотрел на крохотную звёздочку в проеме створки двери, должно быть, единственную на небосклоне, омраченном ночными облаками. Когда же первые лучи рассвета позолотили краешки облаков вдали, он внезапно провалился в сон.
Он не знал этого рыцаря, но лишь раз взглянув на его гордо посаженую голову, отливающий золотом доспех и развевающиеся длинные седые волосы, он пропитался к нему глубоким уважением. Они стояли на скале, у самого обрыва. Егор приблизился к краю. Он никогда не видел карты города, но почему-то сразу понял, что там, далеко внизу, раскинувшийся под ними город - тот самый, где Егор когда-то учился. Но важнее была БОЛЬ. Она терзала город, изъедала, словно плач сотен младенцев и крики их умирающих матерей, ужасающий вопль вырвался из глубин его, опрокинув Егора, обескуражив его. Егор повернулся к рыцарю. Тот, огромный и безмолвный, как скала, всё смотрел и смотрел вниз, недвижимый. Егор заглянул в лицо рыцаря - и увидел такую боль и страдание, что, совершенно сраженный, опустился на колени. Сердце оборвалось, и слезы вдруг хлынули из глаз. Этот рыцарь... он страдал за них, страдал с ними, и даже больше них - людей этого огромного города. Егор упал к ногам рыцаря и целовал их, словно обезумевший.
"Что это..?" - прошептал Егор, внезапно пробудившись. "Кккто он..? И почему "рыцарь"?" Тяжелый вздох вырвался из его груди, сердце бешено колотилось. Холодный пот резко охладил тело, заставив содрогнуться. Вопросов было слишком много, а отвечать - некому. Судя по солнцу, время уже перевалило за полдень. Но это Егора почему-то не удивляло.
Спать он больше не смог, и, решив, что отдохнул достаточно, отправился на поиски остановки. Плетясь по грязевым лужам, Егор вдруг вспомнил про куртку. Денег там почти не было, благодаря ночной встрече, но на то, что оставалось в секретном кармашке, можно было позавтракать, и добраться, наконец, до квартиры бабушки. Куртка осталась гараже и Егор уныло побрел обратно.
Накидывая куртку на плечи, Егор обратил внимание на небольшой плакат на стене. На нем мужчина в кожаной куртке восседал на черном мотоцикле, вероятно иностранном. Судя по нечеткости фотографии, не позволявшей даже толком разглядеть лицо байкера, сделана она была на любительскую камеру, и принадлежала, по предположению Егора, самому владельцу. Внизу плаката автор несколько неуклюже добавил в фотошопе свою подпись и значок радиационной опасности. Егор пожал плечами и вышел из гаража.
Наскоро пообедав печеньем и кефиром на уличной скамье, молодой человек сел в маршрутную газель, щедшую на Градостроительный. В маршрутке полдюжины затравленных людей, сидели, подавленные, стараясь не глядеть ни в чьи глаза, боясь прочесть в них тот же страх, что терзал их сознание. Правда Егора не особеннно интересовали эти случайные встречные - он был погружен в настроение своего сна, каждое мгновение пытаясь возродить перед собой лицо того странного, но невероятно благородного рыцаря, и всякий раз терпел крах. Рев двигателя мотоцикла отвлек его - какой-то байкер на огромной скорости, вопреки дорожным правилам, вынырнул из проулка и поровнялся с газелью. Егор пригляделся и удивление его возросло - на мотоцикле сидел араб в потрепанной кожаной куртке, с длинным шарфом на шее и с каким-то огромным железным предметом в наспинном мешке. Сначала Егор решил, что это какой-то странный станок с кукоятью, торчавшей из мешка. Но когда араб оставил газель позади и стала видна его спина, Егор подумал, что это коса на короткой ручке - должно быть араб не знал, что для удобства перевозки, металлическую часть можно снять. Араб скрылся за одним из поворотов впереди и Егор вновь вернулся к своим мыслям. Он появился внезапно - всё тот же араб, но предмет, извлеченный им из мешка за спиной... огромных размеров тесак, который тот без особой натуги держал горизонтально движению, словно конный копейщик, шедший в атаку.

Добавлено:
Этот странный всадник промчался мимо на огромной скорости, ударил по тормозам на переулке, перед самым носом водителя иномарки, мигавшего поворотником, вдруг бросил свой мотоцикл в безумный штопор, и - Егор замер от ужаса - размахнувшись гиганским тесаком, рассек иномарку от капота до багажника одним чудовищным ударом. Егор, совершенно ошарашенный, наблюдал как мотоциклист свернул в сторону, откуда приехала иномарка, разрубленная им словно картонная коробка, беспрепятственно и невозмутимо. Несколько минут молодой художник, на глазах которого произошла такая невероятная по жестокости сцена, смотрел в сторону, куда уехал араб. Потом Егор, придя в себя, поняло, что автобус застрял в пробке - о ней как раз передавали по радио, но изменить маршрут водитель права не имел. О размерах её ещё обещали уточнить, но Егор сразу принял решение идти дальше пешком - благо до бабушкиного дома оставалось всего пару кварталов - и окликнул водителя.
Дверь закрыта, бабушки нет. Егор опустился рядом с дверью, положив куртку под зад, чтобы не морозить пятую точку о бетон. Что же за безумие происходит в городе? - Егор перебирал в голове события, приходя лишь к одному выводу - город сошел с ума. Прошло больше получаса. Егор недоумевал - бабушка не посещала никаких заведений, кроме магазина, за последние пару десятков лет. Решив, что, возможно, бабушка набрала много продуктов из расчета на его приезд, и теперь ей тяжело нести пакеты, Егор поднялся, сбежал со второго этажа по лестнице, и направился в супермаркет, обычно предпочитаемый бабушкой.
Быстро обойдя магазин, Егор вернулся ко входу и решил расспросить кассира. Женщина на кассе заметно нервничала, ответила коротко и грубо, что приглядывать за старушками - не её работа. Егор обратился к охраннику, дежурившему у дверей. Им оказался приятный мужчина лет тридцати пяти-сорока, высокий и спокойный, в контраст большинству сегодняшних встречных. Он просто ответил, что за последний час не видел ни одной женщины в летах, не то, что бабушек: "Сегодня они редкость, - улыбнулся охранник, - армагеддона боятся и дома сидят" Егор переволновался не на шутку и бросился к телефонной будке. Когда он позвонил в главную больницу города, сочувствующий женский голос подтвердил ему, что его бабушка находится у них - утром доставили с сердечным ударом. Положение её было настолько тяжелым, что уже через полчаса по прибытию, старая женщина скончалась. Егор начал оседать. Голос в трубке некоторое время ещё говорил что-то, потом послышались настойчивые восклицания "Алло! Алло? Вы приедете?". Потом раздались короткие гудки. Время замедлилось, пространство расплылось, время обходило стороной, потому что для него время не значило нечего.
Какой-то мужчина, сначала взволнованно, а теперь уже и с нотками раздражения, окликал его. Должно быть, человек намеревался позвонить с телефона, и Егор, сидевший в будке, ему мешал и тратил его время. Наверное человек торопился. Егор посмотрел на него пустыми глазами. Мужчина несколько подобрался и утратил строгость в лице. Медленно подымаясь, Егор пошатнулся, некоторое время держался за стену, потом всё же встал и побрел вдоль дороги.

От имени администрации напоминаю: два и более постов подряд выкладывать не стоит. Цензор Оррофин.

Это не рассказ; это всего лишь то, что мне удалось увидеть из окна. И записать.

Наш город внезапно накрыло дождем. Стекло - в прозрачных разводах воды, и стук капель об карниз вторит шелесту клавиш. Шорох шин по мокрому асфальту и непроницаемо-серое небо, на котором еще пятнадцать минут назад антрацитовые тучи несло ветром на чистый вечерний купол.
Вдалеке на молочно-сером фоне - силуэты гор едва различимы, словно нарисованы серой акварелью на сером же листе. Иногда эту занавесу рассекает серебряная полоса молнии, хлесткая и резкая; или вспышка, такая быстрая, что даже не уловить взглядом, только отмечаешь краем глаз - было, сверкнуло...
С черных изгибов решетки на окне свисают тяжелые капли, и одна вливается в другую, чтобы вместе они рухнули вниз.
И не видно просветов. Кажется, что мир со всех сторон обложен пологом дождя, цвет которого на самом деле и уловить трудно - в сером мареве чудится что-то синеватое. Или это капли фиолетового, что сорвались с кончика кисти неизвестного художника и растворились в краске дождевого неба? А может, там, в этом низко нависшем небе, можно различить странный оттенок зеленого, что называют - "серый зеленый чай"?
Проблеском - молния, и её вспышке вторит грохот; их можно как-то сосчитать, когда мелькнет одна и вскрикнет небесным басом другой - но разве можно отвлечься от дождя, от запаха влаги, городской пыли и грозы? Серебристая прореха в покрывале неба - едва ли не короче доли мгновения, взмаха ресниц, удара сердца. Быстро, неуловимо. Была, а теперь её нет.
Шумит вода, и этот спокойный шелест рассекает, словно удар топора могучего воина, раскат грома. Словно над головой раскрываются небеса, и этому яростному вскрику небес вторят городские звуки, вспыхивающие сиренам и воем.
Молния отражается на стеклах домов, на сетчатке глаз, а громовой хохот обрушивается на плечи все чаще и чаще, и в какой-то момент кажется, что молния ударяет прямо в тебя – настолько близка вспышка, настолько она ярка – и чувствуешь её не только зрением, но и всей кожей, и ноздри щекочет странный запах, какого нет на земле – он есть только на небе.
Ломаная линия цвета звезд пронзает пелену дождя; косые струи хлещут по земле, а из мира исчезают яркие краски. Их смыла вода, испугала молния, загнал в глубь наших душ гром.
Сидеть, широко распахнуть глаза, и вдыхать в себя грозу, зная, что она уже уходит прочь, напугав, разбередив прячущиеся в сердцах древние почтение, замешанное на страхе, встряхнув и напомнив земле о том, что небо – это ярость, это сила, это грохот, от которого бегут по коже мурашке, и серебристые копья, от которых невольно вздрагиваешь.
Гроза уходит, и темнеют силуэты гор, наливаются краской, выплывают от пелены дождя. Но небо полнится вспышками, пусть даже они теперь далеко, и хохот громовых раскатов уже далек, а капель на стекле все меньше и меньше.
И не знаешь, выдохнуть ли уже, опустив руки на колени, или подбираться вновь и вновь, подобно зверю перед прыжком, вдыхать глубоко, наполняя себя запахом небес, странным и чужим.
Потому что как вздорная девчонка, капризная и непостоянная, небо снова открывает свои объятия, обрушивая на землю, промокшую до корней, своих бесчисленных крохотных детей, что погибают, лишь коснувшись тверди, откуда и вышли когда-то.
Небо беснуется.
А где-то у кромки гор его серость постепенно отступает перед латунным цветом; в другом мире, за границей грозы, еще осталось солнце, и этим слабым проблеском оно напоминает о себе.
Но латунь и старое золото – не у нас; у нас – темнота вечера, запах дождя и озона, потоки воды по промокшему асфальту и клубок, сплетенные из восторга и страха, в груди.

Коротко, может кто-нибудь прочитает и... В принципе, можно и без "и".

Входная дверь с громким стуком распахнулась, и на пороге показался зареванный мальчишка лет шести, зажимающий рану на ноге. Из-под пальцев сочилась кровь.
- Ма-ари-ина-а, бо-ольно-о, - ревел мальчик. - Я порезался!
Старшая сестра подошла к брату, неся зелёнку, вату и бинт.
- Ничего, Серёжа, всё пройдёт, - с претензией на философскую мысль сказала девушка и обработала рану брата. Во время всей процедуры, мальчик хлюпал и размазывал по щекам слёзы.
- Вот и всё, - сказала Марина. - Шрам только останется. Но, мужчину шрамы украшают.
Сестра щёлкнула младшего брата по носу; тот улыбнулся.
- А чтоб были шрамы всегда должно быть так больно? - в нём воскрес после травмы мелкий "почемучка".
- Те, что на теле - ерунда, поболит и перестанет, - вздохнула сестра. - А от тех, что остаются в душе, боль гораздо сильнее...
Серёжка почти ничего не понял и убежал на улицу...

Моё.
Правда не совсем проза, скорей белый стих. Но не суть.
Пишу ни о чём, а просто хочется...Льются песнью слова...А мир говорит, шепчет, срывая горло, целя по точкам, по почкам...Почти болевым.
А у меня есть крылья, серые...с красным, летать во сне могу, мечтая наяву. Когда летишь почти свободен...Почти, не доходя до...Хожу по городу раскинув руки, взлететь мечтая, да летать лишь во сне дано.
Стихи? Нет, мой удел проза. Разве только такие, белые , надеюсь, красивые...
Смеюсь, когда хочется плакать и плачу от счастья. Улыбаться всегда, ни к чему, ни к кому, и просто идти...Вперёд.
Нет, тут не ищите смысла, это просто...говорит мир, шепчет, срывая горло, целя по точкам, по почкам, почти болевым.
Музыка в душе, а хочется петь, просто петь...На улице, наплевав на то, что скажут люди. Чудить, смеяться, бежать куда-то, не разбирать дороги...
В чём наша сила? В чём наша слабость? Все мы железные люди, держим лицо, когда хочется заплакать. знаю..
Знаешь...Знаете....
А ведь в чудеса иногда разрешается верить...Просто так. без оглядки...Без страха в душе...
Или...Как хочется, что бы кто-то шепнул на ухо просто слово...
Верь...
Что не предадут, что друзья верные, сильные и смелые, и что всегда...и что никогда не...
Верь...Просто так...
Шепчу в ночи... Себе...Тебе...Вам...Всем...Целя по точкам
По почкам...
Почти болевым....

Когда говорят о береге моря и прибрежном песке, они всегда кажутся тёплыми. Золотое, налитое жаром солнце, не жалея любви, согревает песок и волны, синие-синие или с лёгкой прозеленью, добродушно окатывают край берега. Под их неловкой, чуть смущённой лаской кирпично-рыжеватые песчинки набираются густо-коричневой краски, словно краснеет смущённая девочка после первого поцелуя, и ветер, тёплый и влажный, с тонким дрожащим смешком носится над ними, словно шалопай, случайно увидевший влюблённую пару и бегущий к приятелям – рассказать, какая она, эта "любить".
Это счастливое море. Это счастливый песок и весёлый ветер – тот, который прилетает к морякам, чтобы наполнить паруса и быстрее гнать корабль вперёд, вперёд… Такой ветер и к тебе прилетал, играя длинными прядями волос и обнимая тебя, словно ласковый младший брат. А ты бегала с ним наперегонки, и он уступал тебе, потому что любил тебя и не мог позволить себе победить, не мог не признать за тобой первенства, когда тебе этого так хотелось. Ты прибегала на берег и ловила его за хвост развевающихся косм, спотыкаясь о шаловливые, добрые волны и перепрыгивая пенные гребни, когда они стремились подыграть другу, исподтишка толкнув тебя, не дав взнуздать и оседлать горячего небесного беглеца. Ты тогда ещё очень много смеялась, и твой смех звенел, словно переливы золотистых колокольчиков у меня в сердце.
Когда же это всё было? Ведь кажется недавно. Но с тех пор, как ты ушла вперёд, море успело остыть, а ветер постарел и обозлился на весь мир. Чёрные, изъеденные холодными волнами камни и седые от соли скалы, словно гнилые зубы старика, вылезли у берега и вгрызлись в тело моря, и так и торчат теперь там, где ты раньше падала в волны и, мокрая и счастливая, взмахом руки отправляла мне в подарок целый дождь сине-зелёных капель – смеющийся ливень из тысячи солёных поцелуев прибоя.
Теперь эти капли – чёрные, а пенные гребни на высоких, густых волнах кажутся плюмажами на рыцарских шлемах. Холодное море больше не ласкает остывший, пепельно-бежевый песок, вонзивший в него чёрные клыки камней – оно атакует его с яростью, в которой слышится отзвук бури и грохот небесного грома. Море не может простить берегу жестокость, с которой его рассекают солёные чёрные зубы; берег – не может забыть тёплые касания прежнего моря и злится, принимая удары холодных рыцарских лавин, словно брошенная любовница – пощёчину аристократа.
Это всё потому, что тебя больше нет здесь. Я даже не помню, как ты ушла. Уплыла в алеющую закатную даль туда, где небо и море сходятся в единую, безбрежную гладь живой сини, которой переполняется и плещет от восторга маленькая, позабывшая всё на свете душа? Или улетела вслед за лёгким облаком, обратившись в едва заметную точку на горизонте, блеснув на прощанье безупречным серебром крыльев? А может просто ушла куда-то в высокую изумрудную траву, что начинается за нашим – теперь уже только моим, я знаю – домом и, может быть, совсем нигде не кончается, щекоча колени и по ночам перешёптываясь о том, что удалось увидеть каждой травинке за день?
Я не знаю, хотя очень хочу знать, но ведь ничего не изменится, если однажды всё станет ясно.
Тебя нет. Море холодное и чёрно-синее, в его голосе – гнев и плач взрослого мужчины, который первый раз в жизни остался совсем один, без чего-то единственного, что имело смысл. Скалы тоже чёрные. Они крепкие и потому молчат даже под ударами моря, не желая признаваться, что совсем не так холодны и суровы и тоже тайком плачут по ночам – поэтому-то на них остаётся соль, а вовсе не из-за ярости обезумевших от горя волн. Песок – бежевый и холодный, а там, где вода касается его, всё ещё коричневый, только теперь похож на запёкшуюся кровь.
Каждый день я хожу по берегу далеко вниз, туда, где раньше был большой белый камень. Тот, на котором я всегда хотел нарисовать тебя, но из нас двоих рисовать умела только ты, и сидеть на нём и смотреть в море тоже умела только ты, а я, растянувшись на мокром песке и подставив морю ступни, любовался солнцем, небом и тобой – сразу всеми, ведь вас для одного меня было так много, и всё равно всегда не хватало. Я не знаю, где сейчас этот камень – он словно исчез куда-то, когда ты ушла, и я, сколько не искал, не могу найти его, хотя точно помню место. Иногда мне кажется, что ты забрала его с собой, потому что очень любила.
Под вечер, так и не найдя камня, я возвращаюсь домой, сажусь на пороге и чиню сети. Мне нужно попробовать поймать немного рыбы, хотя не знаю, зачем – мне не хочется есть. С каждым днём мои руки всё лучше справляются с узелками, и хоть до тебя мне ещё очень далеко, но – веришь? – я стараюсь, и сети получаются прочными и надёжными. Надо всё же поставить их, и я обещаю себе, что завтра с утра, ещё до того, как пойду вниз вдоль моря, обязательно это сделаю. Под утро я снова всё забываю, и ругаюсь, когда возвращаюсь домой. Тихо, про себя. Ты не любила, когда я ругался.
Когда небо темнеет и становится трудно плести, я откладываю работу, иду в наш-мой дом и зажигаю свечу. У меня ещё осталось много, каждой хватает на неделю или даже больше, так что не волнуйся, я не останусь совсем без тепла. Свеча похожа на тоненький меч, разрезающий темноту, и темноте, наверное, тоже больно – но я позволяю себе немного жестокости, чтобы выйти на берег и тайком подслушать, как плачут скалы и, усталое, не сумевшее выместить всю боль море падает на них, обнимая, словно брата-изменника – ненавистного и всё равно родного.
Я подхожу к волнам. Они совсем ледяные, и свечка дрожит – боится. Мне жалко огонька, и я оставляю его на песке, воткнув потвёрже, чтобы холодный, состарившийся и сварливый ветер не опрокинул её случайно и не погасил. А потом вхожу в воду по колено и, зачерпнув горсть чёрной воды, делаю глоток. Почему-то вода совсем не солёная, и только очень холодная – пальцы сводит и губы колет немного. Я отпускаю воду, и касание тёплых губ уходит обратно в море, стекая по пальцам прозрачными струями – словно слёзы.
На обратном пути я подбираю свечу.
Трава за домом затихает, когда я переступаю порог. Завтра утром я снова отправлюсь искать белый камень и, может быть, даже найду его. Ведь свечи ещё не кончились.
Я не прошу тебя вернуться и не жду тебя. Не волнуйся – у меня всё хорошо, это море и скалы плачут, и ветер плачет иногда, а я – нет, совсем нет. Иногда, когда ночью мне совсем холодно, я прижимаю горящую свечку к груди – ненадолго, просто чтобы ни ей, ни мне не было страшно. Свечке не хочется догорать и кончаться, а мне – не хочется, чтобы свечей не осталось, потому что тогда я не смогу выходить ночью, и белый камень уже никогда не найдётся, а сети так и останутся недоделанными.
Где бы ты ни была, я надеюсь, что у тебя тоже всё хорошо.

Небо.

Никакого Апокалипсиса не будет.
Он знал это. Помнил, кто подарил крысолову его дудочку. Чем рисовали улыбку Джоконды. Кто научил великого Гарри его знаменитым трюкам. И знал, что никакого судного дня не будет, и огня с небес тоже.
Солнце вставало колоссальным багровым шаром, подслеповато помигивающим глазом, подглядывающим в прорехи бурых, клочковатых туч, вьющихся на невообразимой высоте.
Человек сидел в парке на скамье и наслаждался весной. Рассеянная улыбка не сходила с его лица, будто приклеилась. Иногда он казался почти старым – дряхлым, возможно, вещим, старцем, стерегущим давно угасшую жаровню для воскурений. Иногда он казался едва ли не юным – большим растерянным ребенком, впервые давшим себе труда задуматься о бренности сущего над разломанной игрушкой. Иногда сам вид его мог свести с ума – словно лицезрение недр звезды, осушаемой неслышно подкравшейся бездной.
Неудивительно, что к нему не присматривались – причина более чем веская. Ну, и помимо того, у людей была масса других занятий в это ясное теплое утро: вопить, крушить мебель и вышибать окна, к примеру. Носиться по тротуарам и мостовым, щедро раздавая тумаки и ласки попеременно. Стрелять и рубить. Прощаться с землей и врагами. Проклинать небеса и друзей. Убивать. Умирать.
Впрочем, Апокалипсисом это не было.
Ибо Апокалипсис невозможен. Нет в нем нужды.
И его не будет.
Просто боги уходят.
Сегодня небо дало первую трещину. Это было неизбежно и наконец случилось. Где появилась первая, там будет и вторая. Вопрос времени.
Неподалеку от скамейки дотлевали края одного из первых осколков, рухнувших наземь. Жидкая лазурь, расплавленная полетом ко всем грехам земли, стекала на пожухшую прошлогоднюю листву, пузырилась тягучими, как патока, струями, слегка дымилась испарениями, от которых сходили с ума несчастные, проносившиеся слишком близко. Лазурь несла истину, а это горшая из мук, как твердо знал человек на скамье. Лазурь мгновенно разъедала плоть, ибо плоть слаба и подвержена греховному. Пара человек все еще корчились и хрипели неподалеку от осколка, оттягивая себя прочь при помощи рук, наполовину растворенные… очищенные бесстрастными небесами. Хотя бы напоследок. Один из них, тот, у которого ног не было до середины бедер, вдруг содрогнулся, подтащил поближе вожделенную авоську с пустыми бутылками и хватанул одной о плитку парковой дорожки. Вгляделся в сколы. И одним движением завершил начатое не ним. Второй, брызжа слюной и захлебываясь визгом, заскреб тощими узловатыми руками живее. Лазурь не торопилась, стекала все так же величественно.
Все живущее вправе выбирать свою судьбу.
И стало быть, если учесть обстоятельства, - выбирать, какой смертью умереть.
Человек вздохнул и откинулся на спинку скамьи, чтобы понаблюдать за ветвящейся по небу трещиной. В ее очертаниях было что-то от абрисов каждого айсберга, когда-либо пускавшего ко дну корабль, каждого астероида, когда-либо рушившегося на поверхность мира в столпах пламени, что-то от профилей лиц медиков, вводивших все новые яды в жилы узников лагерей.
Впрочем, поправил себя человек, последнее наверняка было иллюзией.
Ведь боги-то как раз уходят.
Кто-то из них погубил всех пчел…
Поднимался злой, студеный ветер, пронизывающий до костей, несущий смрад костров, на которых кто-то все еще пытался жечь тела – совершая погребения, жертвоприношения или казни. Неважно, что именно: адресаты уже выбыли по неизвестному в данном мироздании адресу.
Уходили один за другим, прилежно убирая все, за что были в ответе – животных, круговращение вод, правосудие, незыблемость домашнего очага… оставляя инерцию, по которой все еще катилось некоторое время, угасая, вымирая и разваливаясь.
Человек закрыл глаза и глубоко вздохнул. Он знал, что будет тосковать по всему этому. И особенно по воздуху, который можно вдыхать, которым можно говорить и свистеть.
По легкому холодку, пробежавшему вдоль хребта, он понял, что только что из мира ушло еще одно божество. Почувствовал, как невесомая воздушность начала вкрадываться в тело. Осознал, что спустя несколько дней из мира окончательно пропадет и граница вод и суши. Медленно поднялся и пошел по аллее.
Исчислены были дни, и шаги, и вздохи. Исчислены – и сметены с доски вместе со всеми скрижалями жизни и смерти, будь они из глины, папируса или пластмасс. Однако с этим было невероятно, до невозможного – адски, адски… - трудно смириться.
И все же близок был час.
Человек шел, чувствуя, как небо оседает на плечи тяжестью, наливается весом, какого еще никто не испытывал, - как небо воплощает весь груз долга, оставленного позади уже ушедшими из мира.
Человек знал, что скоро давящий гнет вытолкнет и его на порог и дальше, откуда еще никто из других не посылал вести.
И тогда сотрется грань между небом и землей. Когда наступит его черед.
И тогда все, кто еще живы…
Из-за него.
Конечно же, иначе просто нельзя – и никто из его сородичей не поступил бы по-другому.
Горячее небо давило ему на плечи.
Человек остановился.
Последний – выключит свет.
Нет.

Двукрылый

А еще у меня было два крыла. Одно - пурпурное, кожистое, беззастенчиво-жесткое, с острейшими когтями, изящным узорочьем чешуек и сложной вязью жилок на перепонках. Второе - белоснежное, уютно-мягкое, с плотными прочными маховыми и нежнейшим пухом. Одно напоминало о злейшем демоне, второе - о светлейшем ангеле.
Все остальное пришлось съесть, чтобы не испортилось.

Не исповедь. Но истина.

Кстати.
Это конец.
Нельзя так долго висеть над пропастью, проскальзывая пальцами по лезвию прекрасно наточенного меча.
Зато это весело.
Зато это лучше, чем чай, кофе, интернет, нереализованные мечты, тысяча и один комплекс, очередная пачка сигарет, выкуренная на балконе в ночи, бледной и одинокой.
Это как прокатиться на санках по солнечному свету. Один хрен падаешь вниз и разбиваешься, но зато сколько ярких эмоций, сколько великих открытий за считанные секунды жизни, которой, считай и не было, но и за неё, такую - и вечность отдать не жалко.
Вечность, которой у нас нет. А есть - чай, кофе, интернет и пачка сигарет.
Не люблю чай. Не люблю кофе. Не люблю интернет, но он нужен. Зачем? А чёрт его знает. Сигареты? Ни одной за все семнадцать лет, проведённые под дуновениями солнечных ветров.
Алкоголь отравляет мозг, но раскрывает душу. Вредная привычка, но полезнее её в задушевных беседах 1 на 1 - нет. Враг становится другом, друг становится братом. Брат становится отцом. Или сыном. В зависимости от возраста. Главное - не отравить себе душу. Не утопить свою совесть в вине. Главное - чистить свою душу. Чистить каждый день.
Я не боюсь. Но страшно. Ещё не успел. Успею. Успею ли?
Такие как я. Такие как мы. Такие как вы.

Находя счастье в маленькой травинке, мы ищем бездонную пропасть сожалений и грусти в такой большой, но такой далёкой Луне.

Мои мысли превращаются в слова из чужих уст. А может, это слова превращаются в мои мысли.

Мне не больно. Боль поддаётся контролю. Сознание - нет. Боль - да. Жизнь - нет. Судьба - да.

Крик. Безудержный. Безумный. Человечный.

Но есть ли ещё здесь хоть кто-то, кроме меня?!..

Я давно не писал легенды. Попробую... может получится.
Спасибо одному Дракону за подаренную идею.

- А почему небо так высоко, а земля так низко? А почему нельзя с земли достать до неба? Почему, ну почему-у?
- Рассказать тебе о небе и земле?
- Да, расскажи, расскажи!
- Слушай.
В давние времена, когда ещё ни тебя, ни меня не было, небо и земля были намного, намного ближе. Пожалуй, они были такими близкими, что от одного до другого, если очень-очень захотеть, можно было бы и дотянуться. А в остальном они были такие же, как сейчас. Только кое-что было другое.
Земля была, как сейчас, большой и красивой. Твёрдой, надёжной, величественной, как крепь гор, и доброй, нежной, мягкой, как обласканное солнцем бескрайнее летнее поле. Земля тогда была молодой-молодой. По ней ходили все, кто ходил - и всем нравилось по ней ходить, потому что все знали - земля очень, очень добрая и никогда не подведёт. Не осыпались в горах камни, не обваливались берега рек, не спотыкался никто на ухабах и не оступался в трясине. Земля верила всем - и все ей верили, потому что добрые всегда верят друг другу, и всегда друг другу помогают. Земля была для всех - родной, и почти не менялась, потому что часто меняющийся не может быть надёжным: кто знает, чего от него ждать? Вот такой была земля.
А небо было, как и сейчас, бесконечное и глубокое. По нему летали облака, носились наперегонки ветры, порой собирались в стайку утчи, и тогда на землю лились нежные, ласковые дожди. Небо не было надёжным и не было постоянным - всё время в нём что-то менялось, всё время что-то происходило, и нельзя было, дважды взглянув на него, найти два одинаковых облачка. Зато оно никогда не останавливалось, никогда не стояло на месте, и все, кто смотрел на небо, восхищались тем, как много всего с ним происходит - и каждый мог, лишь подняв глаза, найти и увидеть что-то такое, что ему непременно понравилось бы. Таким было небо.
- А почему они были такими? Почему?
- Потому что ещё раньше, совсем-совсем давно, решили, что все будут ходит по земле, а не по небу. А раз по земле будут ходить, она должна быть твёрдой и надёжной, а чтобы небо могло взлететь, оно должно быть лёгким. Ты же знаешь, что лёгкое может взлететь.
- Зна-аю.
- Ну вот. Потому-то...
- А по небу совсем-совсем нельзя ходить. Вот облака же не меняются - значит они твёрдые!
- По облакам - может и можно. Но они тоже меняются быстрее, чем всё на земле. Потому-то так опасно засыпать на облаке. Пока ты спишь, оно может разойтись надвое, или поменяться совсем во что-то другое, и можно случайно свалиться на землю. А земля ведь теперь очень низко, а небо - очень высоко.
- А почему?
- Я о том и рассказываю. Не перебивай, ладно?
- Хорошо-о.
- Так вот. Говорят, что в те времена земля очень любила небо. Любила, когда то проливает на него свои добрые дожди, и когда ласково укрывало горные вершины снежными шапками - тоже любило. А особенно любило, когда ночью небо бросало ей сверху звёзды - ведь звёзды очень красивые, их так много на небе, и небо их очень любит, потому и любуется ими ночью, чтобы не видело солнце.
- А почему?
- Потому что солнцу тоже хочется полюбоваться звёздами, но если оно подойдёт слишком близко, все звёзды сгорят, и в ночи останется только луна, и ночью будет намного темнее, чем сейчас. Я же попросил - не перебивай меня.
- Извини. Земля любила небо. А небо - землю?
- Не знаю. Мы живём на земле, а не на небе, потому и говорят разное - ведь даже тогда до неба было достать трудно. Кто-то говорит, что небо не любило землю. Кто-то - что любило. Кто-то - что небо и само точно не знало, кого оно любит и любит ли вообще. Такое оно было переменчивое, такое разное, такое лёгкое. Я не знаю, кто прав. Но земля, кажется, тоже не знала. А знать очень хотела. Это ведь важно - знать, что тебя любят - или что о тебе хотя бы заботятся, не забывают о тебе. Но разве по небу поймёшь, что скрыто в его глубине? И земля не знала, что думать. Тянулись к небу деревья и травы. В ответ их поливал дождь - но земле казалось, что дождь поливал редко. Высились горы - и с неба на них падал снег, но земля видела, что снега мало.
- Правда мало?
- Думаю, что иногда правда. Небо ведь на то и переменчивое: не следит, сколько внимания уделяет земле. Сегодня вспомнит, завтра забудет, сегодня приласкает, завтра - и не коснётся... Оно переменчиво. Потому что оно всегда было таким. А земля постоянна и надёжна, и того же хотела от неба.
- Это неправильно, да?
- Просто они разные. И вот однажды земля не смогла больше этого выносить. И потянулась к небу.
- Как потянулась?
- Просто взяла и потянулась. Земля тянулась вверх, вздыбливалась, поднималась, треща и гремя - потому что менялась быстро, так, как умеет только небо. Потому что сама попробовала стать небом и подняться вверх, коснуться любимого, приласкать его, понять... И земля не видела, что там, где она тянется к небу, поднимается ввысь огромный вулкан, у подножья которого расходятся по земле горячие, пыльные серые трещины, а жерле его клокотало ярко-алое пламя, потому что земле было больно тянуться к небу, но она тянулась - потому что любила.
- А небо?
- А небо увидело, что земля тянется к нему - и испугалось. Испугалось, что земля хочет сделать его таким же, как она сама: постоянным, надёжным, не способным меняться. Испугалось так, что само уподобилось земле - первый раз за долгие-долгие годы небо не захотело меняться, захотело сохранить свою изменчивую природу: лёгкие облака, быстрые ветры и мерцающие в ночи звёзды. И небо всеми силами начало подниматься выше и выше. Но земля тянулась быстрее, и в жерле вулкана небо разглядело ярко-алое пламя - такое жаркое и неистовое, что небо испугалось ещё больше.
- Оно боялось обжечься.
- Верно. И боялось настолько сильно, что не догадалось пролить на жаркое пламя свои прекрасные, дарящие жизнь и прохладу дожди. Вместо этого небо собрало самые чёрные, самые тяжёлые тучи - словно вторую, небольшую землю - и начало кидать в землю большие, рогатые, яркие-яркие молнии.
- Стра-ашно...
- Очень страшно. Молнии ударили в вулкан, и земля застонала от боли. Ярко-алое пламя вырвалось наружу, навстречу сияющим стрелам неба. И закипела битва, такая страшная и жестокая, что и небо, и земля дрожали и гремели, да так громко, что даже если бы захотели теперь - не услышали бы друг друга.
Битва длилась долго - никто и не помнит, сколько. Но все когда-нибудь устают. Так устали и земля, и небо. Перестали падать в жерло вулкана сияющие небесные стрелы, потухло ярко-алое пламя. Да только всего того, что было сделано, уже не вернуть было.
Небо с тех пор совсем-совсем высоко, и никак никому не дотянуться до него. Облака стали совсем лёгкими, а ветры совсем быстрыми, и так быстро, как меняется небо, не меняется никто... Ещё говорят, что небо очень горевало потом, и от этого иногда кажется холодным и совсем пустым...
А земля тоже изменилась. Всё такой же была она надёжной и твёрдой, и доброй тоже была, но только стали в горах порой сходить оползни, нога путника оступаться в трясинах, а крытые берега обрываться и осыпаться вниз. А это всё потому, что земля помнит, как с неба, которое она так любила, посыпались вместо добрых дождей сияющие молнии-стрелы. Земля не стала злее - просто стала она опасаться, меньше стала доверять тем, кто ходят по ней. А те, кто ходя - тоже помнили огненный вулкан и меньше доверяли земле.
Кто же был виноват, спросишь ты? Не знаю. Начала всё земля - так ведь начала от любви, а небо испугалось, да не оглянулось... Неумело да неправильно оба всё сделали, а всё потому, что разные они были, и то, что было хорошо небу, не подходило земле. Даже тогда, когда они были намного, намного ближе. Кабы не алое пламя вулкана да не небесные молнии, кабы не страх неба, да кабы не боль, что сама себе творила земля - может, и поняли бы они друг друга, да хоть бы и нет - так разошлись миром. Ээх...
Спи, спи, родной...
- Гру-устно...
- Грустно, да не совсем. А помнишь, летом, в звёздную ночь?
- Ууу?
- Мы с тобой гулять вышли -а небо низко-низко было, и звёзды видно - хоть рукой дотянись. Помнишь?
- Угууу...
- А оно потому низко, что земля и небо не совсем забыли друг друга и сейчас ещё пытаются иногда помириться. И небо порой снова кидает земле в подарок свои бесценные звёзды, а трава и деревья тянутся ввысь, по ночам подрастая, чтобы быть ближе к небу.
- А они помирятся?
- Не знаю... может, когда-нибудь и помирятся. Разные они, а всё равно ведь не бывать им друг без друга. Ты спи, хороший мой, спи...

Зарисовка из прошлого моего дорогого Змея...
Комната , приглушенный свет, скорее используемый не для освещения ради, а для поддержание таинственности, потрескивающий огонь в камине, стол заваленный свитками, перьями и прочими письменными принадлежностями. Дом? Нет, всего лишь временное пристанище , уставленное по прихотливому вкусу. Хозяин или , правильней сказать, обитатель, невысокий юноша с ярко-синими глазами, налил себе вина, задумчиво подержал в ладонях хрупкий бокал, отпил. Красное...Красное вино он не любил, слишком напоминало кровь, в которой руки у Первого Воина были по локоть, вино так золотистое, таинственное и манящее. Вот только для этой ночи, для воспоминаний и для тех, за кого он пил оно не подходило.
-За вас, - собственный голос прозвучал непривычно, как-то пафосно и наигранно, - За вас...всех. Пафос, нелепый и неважный. Забавно...все умерли, все те любимые, дорогие и единственные, а я ...а я не могу. Не дано. Бессмертный Первый Воин, чьё искусство никому уже не нужно. Меня воспитывали как Правителя, я прожил жизнь Хранителем. Хранил Клан, хранил друзей, тех немногих, которые хотели видеть во мне равного, хранил себя...Себя я-то как раз сохранил. Повспоминаем
- Райн, а ты можешь туда не идти? - раздраженный взгляд стальных глаз. Най. Найиир. Най первый блин в создании нашего клана, универсальный слуга, абсолютный воин, вот только...слишком привязан к своему Господину. Меч. Оружие, что с него взять. Гибкое, натренированное тело воина, серые глаза , в которых нет-нет, да почудится стальной скрежет, стальные волосы до лопаток, острые, даже на взгляд острые, тронешь - порежешься. Он такой один. Таких уже не делают. Неудавшийся эксперимент.
-Не могу. - вздыхаю, уже не считаю какой раз. "Туда" было ещё один эксперимент, правда уже не наших богов ,а злодея, вот такого доморощенного злодея, какие случаются в жизни каждого героя. Улучшенные породы нежити, ловушки и прочие, мага мы поймали и убили. но вот целый рассадник "милых и добрых существ", оставлять никто не собирался. - Сейчас пока сдерживают заклинания, а потом что?
-Ты можешь взять отряд! Ты не должен идти один!Ты...
-Я так решил. Я не вправе рисковать чужими жизнями , но могу распорядится своей. Не справлюсь, возглавишь отряд.
-Я...
-Ты останешься. Это приказ. - Мне и осталось только проводить взглядом прямую, напряженную спину. Он не ослушается. О том что погибну я, я не думал, я сильный, я лучший маг новых Кланов, я справлюсь. Дурак...
Готовился я ещё неделю, накачивался заемной энергией, амулетами, цель - умереть, но победить. Най меня не замечал демонстративно, ну и ладно.
Их было много. Их было очень много, разных, мелькнула даже первый раз мысль, что надо было Взять отряд, да человек двадцать, а одному, всего лишь глупая смерть. Но...Справляюсь...Справлялся. С ног меня сбили. Одна тварь, другие, правда в гораздо поредевшем количестве смотрят, ждут, не накидываются. Умные заразы. Да, смерть твоя, Райн , нелепа, от ожидаемой великой роли ла погибнуть в желудке твари....или...Я столкнул с себя отяжелевшее тело, мертвое тело, вскочил.
-Лежать!!!!! - Рявкает Най , подкрепляя слова весомым парализующим. Ослушался. Все таки пришел. И вот тут то они накинулись. На него. Смотри, Райн, смотри, не смей закрывать глаза....
Закончилось, прекратил бушевать на поляне черно-серебристый вихрь, упал поджаренный моей молнией последний представитель "редкой породы". Да ,Теперь тут безопасно.
-Ну зачем... - падаю на колени перед...перед тем, что осталось от Слуги. Меча. Друга? - Ты...
Слезы? Мужчины не плачут...Я поднял на руки полуобглоданное тело, да и тело слабо сказано, так пара костей да кровавое месиво. Перемололи. Да и сам я ранен, Но не важно.
-Райн! Жив! Най...
-Больше опасности нет. - Я в заторможенности опускаю Ная на землю. Ложусь рядом сам. Кто-то бегает, кто-то вздыхает, кто-то меня лечит. Не важно. За меня отдали жизнь. Не за сына правителя, не за "молодого Эллендиэ" , а просто за человека по имени Райн. Я не достоин. Я не достоин такой жертвы, Най, слышишь?!"
-Райн, ты как?
- Больше я не Райн. - поднятые в удивлении брови вызывают только лишь усмешку. - Райн остался там. Я Змей.

Змей вздрогнул, резко вынырнув из воспоминаний. Залпом допил вино. Хорошая ночь. Хорошее время.
-Лучше бы не вспоминал. Ладно. Меня ждут великие дела!
И только хлопнула дверь, шепнул что-то огонь. Ушёл в бесконечный поход Райаан Змей.

Пришла и скромно устроилась в уголке с ворохом мелко исписанных бумаг, вернее, толстой рукописью.
- А я рискну, пожалуй, показать, дело лап своих.

http://zhurnal.lib.ru/p/plotnikowa_a_i/lh1.shtml
ссылка только для частного прочтения

В стекле

Фонарь был облеплен ночными мотыльками так плотно, что, казалось, он - живой, дышит, трепещет.
Вейели смотрела поверх лампы, зажав ладони острыми коленками. Она чувствовала где-то у щеки внимательный взгляд наставника, но упорно не поднимала глаз.
Пол под босыми ногами был шероховатым и теплым. Свет лежал на досках неровным и широким пятном, по краям расплываясь - будто на акварельный рисунок капнули воды. По углам комнаты скапливалась, как пыль в старом чулане, темнота.
- Вейели... - наконец позвал наставник, - посмотри на меня.
- Не хочу, - девочка прикрыла глаза.
Молчание. За окном, в истекающей жарой, как раненое дерево - соком, ночи трещали цикады.
- Зато я хочу, - Леене сел рядом. Он мог быть старшим братом Вейели, по-юношески легкий, с копной густых и мелких черных кудряшек. Девочка ничего не ответила. Поймав пальцами край подола, она мяла клетчатую ткань, так и не открыв глаза.
- Ты сегодня чуть не разбила сферу, - негромко начал наставник. Вейели прикусила губу, чувствуя, как начинает дрожать подбородок. Её руки все еще помнили гладкость стекла, трепещущего, словно живое, и темноту внутри круглых стенок, где, словно звезды на вечернем небе, появлялись золотистые искорки.
- Хорошо, что я успел её поймать.
- Леене, я не хотела! - почти выкрикнула девочка, осеклась. Опустила голову.
- Зато я знаю, чего ты хотела, - неожиданно резко ответил Леене. - И именно из-за твоего желания все произошло так, как сегодня.
На колени Вейели вспрыгнула тень, потянулась к рукам, выпрашивая ласку. Девочка провела пальцами по теплой и мягкой темноте. Та, довольная, изогнулась под рукой и выпустила с десяток пушистых хвостов.
- Мне... их жаль, - прошептала девочка.
- Жаль? - Леене бросил в чашку щепоть трав, залил горячей водой. По комнате поплыл аромат липы и чабреца. Девочка, прижав к себе тень, уткнулась носом в неё. Та пахла ночным дождем.
- Мне тоже, - Леене поставил перед ученицей глиняную чашку и сел напротив, в старое, скрипящее кресло. - Жаль, потому что я знаю - сделай ты, как хочешь, и...
Он осекся. А потом, после недолгого молчания, произнес:
- Я повторюсь. Просто - никогда так не делай. Никогда.
- Леене…?
- Да?
- А ты... тоже?
- Я не хочу об этом говорить, - он поднялся, резко и зло. Под босыми ногами скрипнули половицы, словно дом перенял настроение хозяина. Вейели зажмурилась, приподняла плечи. Но услышали лишь быстрые шаги и оглушительный хлопок двери.

Сколько Вейели себя помнила, она всегда жила в этом теплом, полном пыльных и темных углов, доме с выстеленной соломой крышей. Вокруг тянулся в разные стороны старый и заброшенный сад. Яблони и груши уже успели одичать, а старая слива и вовсе ничего не приносила – на памяти девочки.
А сколько той памяти – год, два? Десять лет? Вейели не знала. Её мир – прогулки по бесконечным холмам утром, книги и беседы с Леене по вечерам. А днем…
Поначалу, в первое лето после того, как девочка проснулась на широкой, пахнущей мятой и вербой, постели, её просто учили… мечтать. Рисовать в голове то, чего не было вокруг – и не могло быть. Откуда взять среди мягких очертаний холмов оскаленным горным пикам, водопадам, озерам, пустыням, причудливым городам, где они – из стекла и пористого черного камня, другие – на сваях среди бесконечной соленой равнины океана, а третьи парят, словно птицы, в серо-сизых облаках.
Леене никогда не помогал придумывать. Только, разве что, задавал вопросы – вроде бы простые, но от них воображение подхватывало Вейели и, как осенний озорник-ветер – опавший лист, несло к причудливым берегам.
А потом… Однажды, когда девочка со своим – Наставником? Братом? Другом? – сидели под тяжелыми ветвями старой яблони, Леене, как ни в чем не бывало, опустил руку между бугристых камней и достал прозрачный, мерцающий на солнце, стеклянный шар. Он был не больше сжатой в кулак ладони Вейели, и девочка смотрела на странную находку с любопытством, ожидая сюрприза.
Леене вместо объяснений молча протянул шар, и стеклянная сфера мягко опустилась в сложенные ковшиком ладони.

Золотой свет дня, тонкий звон лунного света, запах мороза, вкус морской воды, зелень лугов - под пальцами сплеталось тонкое кружево, вязь, пока еще неразличимая взглядом в черноте внутри сферы, но Вейели её уже чувствовала. По виску скатилась капелька пота, пальцы дрожали...
"Еще немного..."
Там, где были стены, призрачные, не толще волоска, девочка ощущала, почти видела! катящийся волнами до самого горизонта и, дальше, океан. Терпко-соленый, синеглазый и громкий, он держал бы в ладонях крохотную землю, оберегая, не сдерживая...
- Вейели! - резкий окрик молнией перечеркнул мозаику цветов, начавшую выступать из темноты. Сфера выпала из дрожащих пальцев девочки, упала на ладонь Леене, белого от едва сдерживаемой ярости. Осторожно держа стеклянный шар, второй рукой он отвесил ученице пощечину. Молча.
Вейеле закусила губу. В уголках глаз заблестели слезы.
- Я смогла бы! Смогла! Ты - ты! - мне мешаешь!
Леене замахнулся еще раз.
Девочка отшатнулась и, развернувшись на пятках, кинулась прочь. Молодой наставник не смотрел в её сторону, только - на сферу, лежащую на ладони. В ушах Леене стоял звон лопающегося стекла, собственный крик, не ставший тише, даже спустя годы. Мужчина прикрыл глаза. Ветер мягко коснулся его щеки, потом отпрянул пугливым зверьком и принялся теребить листву старой яблони.
Леене сжал ладони, переплел пальцы – сильно, до побелевших костяшек, до боли. Сквозь плотно стиснутые зубы вырвался полный горечи вздох. Мужчина наконец посмотрел в ту сторону, куда убежала упрямая ученица. Там – клубился плотный и белый, как молочный кисель, туман и лишь изредка выплывали округлые линии холмов – темно-зеленых, бархатистых.

Трава щекотала босые ноги, а камни благоразумно откатывались с пути, боясь - поранить, заставить споткнуться.
Вейели задыхалась, но продолжала упрямо бежать вперед, прочь от маленького лома, от уютных стен, скрипящего кресла, от Леене, который не понимает, не хочет понимать!
Мир вокруг изгибался боками холмов, чьи подножия прятались в белой дымке. Девочке было все равно. Она вбегала в вязкий туман, прорывалась сквозь пелену и карабкаясь дальше, по влажной траве, скользкой глине – к вершине. Бежать!
Вперед, к границам, который ставит вокруг Леене, запирая в стенках правил и запретов, когда нельзя – даже в мечтах, вообразить бесконечный горизонт, трещащие по швам линии границ и катящийся вдаль соленый и ярко-синий океан, разлитый от одного края бесконечности до другого.

- Почему – нельзя? – девочка опустила глаза на мерцающий золотистым, мягким светом шар, осторожно зажатый между ладоней. Мгновение, удар сердца назад она еще была – там, внутри, и парила среди легких, как птичья перья, облаков, смотрела на огромное, оранжево-янтарное солнце и вдыхала странный, солоноватый и щиплющий нос воздух. И видела почти наяву, как растет, ширится и тянется в бесконечность небо, земля и вода, как раздвигается горизонт и…
Голос Леене хлестнул упругой ивовой ветвью, рванул назад, прочь от сияния солнца и шелеста песка на горячих берегах.
Вейели чуть не выронила стеклянный шар и была готова расплакаться, когда наставник неожиданно мягко обнял её, прижал к себе и, погладив по волосам, попросил – спокойно и просто:
- Никогда так не делай. Не рушь границы.
На вопрос – почему? – Леене не ответил. Пообещал объяснить – потом. Но это потом все не приходило, и…

Он не успел убраться с дороги. Маленький, глупый, заросший густым серовато-желтым мхом, камень подвернулся под ноги бегущей девочки, и Вейели покатилась по мокрой траве. Пасмурное небо опрокинулось, завертелось, по лицу мазнула влажная зелень склона, упругая земля ударила по локтям и коленам.
А девочке было все равно. Она будто бы стала случайным камнем, что катился рядом – ничего не чувствующим, равнодушным, холодным.
Они остановились почти одновременно – спутник Вейели укатился чуть дальше, почти исчезнув в сгущающейся пелене тумана, а девочка лежала на спине, глядя в пустое небо, на котором мешалась свинцовая и сланцевая серость, блеклый фиолетовый, скапливающийся у краев облаков и сизый, почти прозрачный.
Пустое, безмолвное небо.
Вейали подняла руку вверх, словно хотела пальцами дотронуться до облачного полога, и узкой иглой кольнуло внутри – должны быть птицы. Черные росчерки крыльев, стремительные силуэты, крики, полные тоски по недостижимому горизонту, крики, полные свободы и счастья беспечного полета.
И перед глазами встало другое небо – с клином птичьих стай, с расходящимися облаками, за которыми проступает блеклое золота солнце.
Девочка закрыла глаза… И тишину холмов разорвал слабый вскрик – тонкий, звонкий, он встрепенулся и затих, словно испугавшись своего звучания. Ему вторил второй, а ему – третий.
- Летят…? – беззвучно шевельнула губами Вейели. А потом резко села, раскрыв глаза. Показалось, что снова между ладоней зажато гладкое стекло, и она стоит на чужих, других холмах и смотрит в другое небо – ведь откуда здесь, среди вечной тишины и безмолвия, могут быть птицы.
А они были…
Кажется, девочка кричала. Кажется, плакала. Или прыгала, размахивая руками, как безумная, оскальзывалась на траве, поднималась и заливалась счастливым смехом.
- Птицы, птицы…!
Вспомнилось солнце. Солнце зеленоватое из мира, где жители рождаются среди облаков и в облака после смерти уходят, солнце осплепительно белое, сияющее над землей, где к небу тянутся тонкие и хрупкие деревья с багровыми листьями-иглами, и алое солнце, и густо-желтое, и лазурное…
Только здесь, над бархатистыми подушками холмов, раскиданных в беспорядке, никогда не было солнца.
Вейели замерла. А потом начала подниматься к вершине, мокрая, взъерошенная, с грязью на одежде. Птичьи силуэты – черные запятые – мелькали в стороне, но девочка отчего-то знала – они не исчезнут. Они – настоящие.
И где-то на грани слуха, на черте, когда невозможно понять, чудится ли, правда ли – раздавался треск. Будто ломается корочка льда, будто бросили в огонь поленья, словно давил кто-то в ладони сухие листья. От этого незнакомого звука, который то есть, то нет –было страшно. Но Вейели уже стояла на вершине, запрокинув лицо к небу и вглядываясь в низкий полог облаков.
На столе у Леене стояло много свечей. Высокие, тонкие, они были отлиты из желтоватого, как старый мед, воска.
Девочка знала – такое солнце. Усталое, кажущееся выцветшим, стекающее плавящейся свечой на западе, мягкое, как горячий воск, тускло-золотое, как мед. Теплое, как язычок огня, пляшущий под ладонью. Доброе, как и любое солнце, наполняющее светом все уголки и трещинки, отправляющее отсыпаться туман, чтобы на исходе дня исчезнуть, уступая ему место, а с рассветом – не прогоняя, но давая отдохнуть.
Мед, воск, огонь, свет…
Щек Вейели будто коснулись пером, что-то пощекотало опущенные ресницы, а треск – так на морозе стонет стекло, так плачут ветви деревьев на ветру – на мгновение оглушил, ударил по ушам… И исчез, затерявшись среди холмов.
А в прорехе облаков проступал желтовато-восковой диск солнца.

Она не услышала шагов Леене. Не заметила, как он подошел. Вейели сидела на низком камне и смотрела на небо – незнакомое, в пятнах тающих облаков, оно оказалось серебристо-синим, и было будто бы чуть припорошено пылью.
- Ты разбила границы, - голос мужчины был сух, бесцветен. Девочка обернулась. Слова замерли на губах, и сами они сделалась неповоротливыми, тяжелыми.
- Я…
- Трещины уже не заделать… - Леене развел руки в стороны, и показалось, что с ладоней сорвались прозрачные осколки стекла, упали на траву и тут же затерялись в ней.
Вейели молча помотала головой. Как, как объяснить, как показать? Бесконечный горизонт, и опадающий в равнины холмы, и вздымающиеся горами, и ветвящиеся линии рек, и ветер, и солнце, и темные заросли, где щебечут птицы, и солнце, оставляющее на воде золотистые блики.
- Леене, я…
- Нельзя. Выпускать.
В темных глазах наставника девочка видела свое отражение, видела там тускло горящие угли – боль, страх. Но больше – боли, старой, как корка вечной мерзлоты в земле далеко на севере. Вейели смотрела и видела – как с два десятка ударов сердца назад – как падали стеклянные осколки, как трещали границы… И как сквозь эти границы прорывалась вязкая, холодная чернота, затапливая долины, покрытый пестрым ковром цветов, и снежные пики, и красновато-оранжевые пустыни. И как не осталось больше ничего, кроме осколков и пустоты.
Губы казались каменными. Неподвижным. Девочка смотрела на Леене, и видела устало опущенные плечи, и сеточку морщин, и седину, выхваченную случайным солнечным бликом в черных волосах.
- Нет… - собственный голос показался беспомощно тихим. – Нет. Она не придет, Леене. Солнце остановит её.
Мужчина молчал.
- Я… - Вейели не знала, что говорить. Она нагнулась, сорвала травинку и прикусила зубами самый край. Горько. – Хочу, чтобы здесь была сладкая трава. Можно?
Невидимый, слышимый лишь на грани, пошел трещинами еще один осколок.
Леене долго ничего не говорил, глядя куда-то поверх плеча девочки. А потом медленно кивнул.
Стены обрушились.

Коротко и скромно, с поклоном - я. =)

Реальность

- Знаешь, недавно я прочитал просто убойную книгу. Шикарная вещь!
- Опять какая-нибудь фантастика?
- Не какая-нибудь! Фантастика в своем лучшем проявлении! Поразительный мир, полный великолепия и чудес, не то что наша скучная реальность! Вот представь; чтобы сказать о чем-то большому количеству своих соплеменников, люди там рисуют особые знаки. Разных у них всего 32 или 24 в зависимости от народа... Не суть важно. В общем, они строят из этих знаком разнообразные комбинации, наносят эти комбинации на такие прямоугольные белые листы, потом склеивают много таких листов вместе и копируют миллион раз. И вот теперь представь себе: миллион разных людей смотрит на эти листы, на эти комбинации знаков и... Прикинь? Понимает о чем думал тот, кто эти знаки рисовал! Ну это же невероятно убийственно мощно! Не то, что наша дурацкая телепатия... Тоска!

Блеск молока
(предполагался на конкурс, но за моим последнемесячным пропаданием из сети был не написан и туда не попал)

"Привет! Ты меня слышишь?.." - статика в эфире. "Опять двадцать пять!" - фыркнула А. Станция с детства говорила с ней одним из двух голосов - мужской, очень умудренный опытом, взрослый и женский, он сильно варьировался в обертонах и в звучащем в нем возрасте. Затем, где-то в ее подростковом возрасте добавилось еще несколько голосов. Но первые всегда, в ее сознательном (должно быть лет с семи... или с двух? Наверное, с трех) возрасте говорили:
"А, это-ты-будешь?.." Дальнейшее в речи варьировалось от разнообразных вопросов, до временами вполне внятных подробных инструкций. Вроде: "Сходи на ярус такой-то. Нажми на панеле слева у входа две зеленые кнопки. Левую, затем правую. Повтори." Что "повтори" относилось к "повтори, что услышала" - это А усвоила с первого же неправильно понятого раза. Ведь очень скучно протирать запылившееся какой-то белой эмульсией окно, когда оно уже четыре раза протерто и на вопрос: "Сколько раз?" - почему-то никто не отвечает. Пришлось не послушаться и сходить аж за два коридора. Там ответ был и он был: "А, слушать сразу до конца никак?" - редкое раздражение в голосе.
В общем: "А, ты будешь?.." - так А и решила, что она - А. Ее знакомые в дальнейшем очень удивлялись: "Как А? Просто А?"
"Просто А" - с гордостью отвечала та.

*Хвостатая звезда*

Вступление.

Далеко-далеко, конечно не так далеко, как могло бы, но вс же не близко, жила-была, а может даже и до сих пор живет семья гномов по фамилии очень трудно произносимой - Г"ут.
Папа как во всякой порядочной гномьей семье вкалывал на двух рудниках, конечно он еще подрабатывал тем, что принимал участие в таких звездных проектах, как битва за Средиземье 2 , служа в батальоне подрывников орчьих складов эля. Ясное дело, что эль подрывали совсем другим способом, как это могло представить себе командование, не порохом, а глотательно-желудочным путем. Все это все позитивно сказывалось на воинствующем духе бригады.
Города занятые орками после таких мероприятий неожиданно пустели. Если вы хотите узнать, каким способом, то прошу запастись такими вещами, как кольцо всевластья, или на крайний случай плащ-невидимку, ибо находиться вблизи с наэлившемся гномом черевато проблемами со здоровьем.
Конечно в город и на следующий день никто не мог войти, даже мирные жители. Не похмелишийся гном, хуже наэлившегося,- как говорит умудренный на практике разношерстный народ.

*1 "Семья"

Вернувшись из очередной командировки, глава семьи швырнул в угол мешок добра ( чесно отнятое у зеленокожих, а точнее все подряд упиханное в мешок на второй степени эллирования) завалился спать.
Хозяйки дома в это время не было, знаете ж этих дам, постоянно лазят где попало, нападая стаями на мирно спящих драконов, отбирая добро, честно нажитое с постоянно рыскающих тщеславных рыцарей, которым к тому времени совершенно перестало быть нужным, в связи с скоропостижной кончиной от болезней, таких как : воспламенение, расплющивание, распадание на части итд и тп.
Хозяйка вернувшись после очередного шоппинга по драконьим бутикам, увидела, что детей почему-то стало больше. Вместо 12-и стало 13 шт. Она конечно пару раз пересчитала, для пущей уверенности, но их стало 10, а потом вообще 15-ть. Испугавшись, она решила больше их не пересчитывать.

Дети воспитывались в гномьих семьях исключительно предоставленные сами себе любимым, их просто сдавали партиями в гносадик, а потом в гношколу, ну а там уж и в гноверситет. если после этого они выживали, то становились самыми настоящими гномами.
Имена им в детском возрасте не давали, ибо под защиным слоем грязи распознать кто есть кто, было невозможно.

*повесил плакат: "Осторожно! Фанфик по НЗ! Собственные персонажи детектед! Рейтинг - R!" и убежал*

Та, которая

***
- Есть такая игра — «вопрос-ответ». Собираются ребята, и в какую-нибудь шапку, или куда придется, бросают по какой-нибудь вещице, каждый свою и чтобы легко было ее узнать. Потом тот, кому по жребию выпадет, первым запускает руку в эту шапку и не глядя вытаскивает предмет. И задает какой-нибудь вопрос тому, кому эта штука принадлежит. Да ты знаешь, ты играл в то же самое в детстве. Так вот, вопрос, конечно, с подвохом. Ерунда вроде «Кого хочешь поцеловать», и прочее. Если не хочешь отвечать, то ведущий дает тебе задание. Простоять две минуты на одной ноге, прокричать петухом... ну, понятно, о чем я? Такая вот игра.
Марийка молчит несколько секунд, потом продолжает:
- Один раз сестренка позвала меня поиграть — они каждый вечер собирались большущей компанией, и вот она позвала меня тоже. Но только один раз. Ребята ей потом сказали, что со мной скучно. Неинтересно. Потому что я всегда отвечала на вопросы.
Она вздыхает, потирает острый подбородок и добавляет:
- Не то что я врать не умею, нет. Просто еще ни разу не видела в этом необходимости.

***
Короче.
Дело было так: руки, лицо, волосы – все к чертям пропахло гарью и копотью, глаза щипало так, что казалось – они со слезами и вытекут.
Выживших было мало. Когда она добралась до соседней деревни, беженцы обнаружились там. Их приютили, конечно, дали одежду и все прочее. Они ее узнали, спрашивали – а ты где была? Она не отвечала.
Короче, было все это достаточно мерзко.
Насчет нее все тоже думали, что она из погорельцев, хотя ни ожогов, ничего такого, у нее не было. Она отказалась от помощи, сказала, что ничего не попросит и вообще собирается уезжать. Все нормально, ей даже есть на чем. Только еды бы в дорогу… если не сложно.
И ножницы, но она их сейчас же вернет.
Короче…
Она стояла в каком-то чужом дворе, над компостной кучей, до сих пор чувствовала этот запах гари, ощущала под пальцами крошащиеся в пыль обугленные головешки, тела под развалинами, такие родные и знакомые, и отрезала прядь за прядью свои чудесные длинные волосы. Короче. Еще короче.

***
Задание было действительно сложным. Даже для них. Артур ей объяснял, как мог, что спецотряд — это не то, чем стоит гордиться, хотя можно и гордиться, если ей так хочется, но в первую очередь надо бояться, а во вторую — понимать важность того, что они делают.
Она, дура, спросила еще — а почему бояться в первую очередь?
И Артур сказал, что как ни крути, а во вторую очередь это делать не получается. Сама, мол, увидишь.
Вот она и увидела. Когда они из охотников превратились в добычу, когда у каждого осталось не больше одной обоймы, когда по рации сказали, что подкрепление придет только на утро, не раньше.
До утра они могли и не дожить. С очень большой вероятностью.
Укрывались в лесу, подальше от переправы, из восьми двое раненых, каким-то чудом — совсем легко. Один схлопотал ожог, второго полоснуло по предплечью... ледяным осколком, кажется.
Чертовы маги. Их не разберешь. И просто так не справишься, хотя звучало-то все вроде очень просто — недобитки, укрылись где-то в глуши, брать живьем необязательно. Возможности загнанного в ловушку зверя отряд оценил... не совсем здраво. К тому же, предупреждение о том, что маги — не из последних, стало быть, опасны, - все дружно проигнорировали.
В общем, теперь не они искали магов, а маги искали их. И имели все шансы найти. Что радовало — среди них раненых было побольше.
Был конец осени, снег еще не выпадал, но по ночам стоял зверский холод. Отрядные бойцы (спецотряд! элита!) жались друг к другу, чтобы согреться, как маленькие котята. Или щенки.
Она дрожала, когда Артур обнимал ее за плечи, но совсем не от холода, о чем он, к несчастью, догадывался.
И когда время его стражи вышло (потом заступил Эрик), он совершил совершенно не командирский поступок. Вместо того чтобы поспать этот час, разбудил Марийку (или она вовсе не спала?..) и увел за деревья, кивнув дежурившему — мол, мы рядом.
Просто поговорить надо. Наедине.
Сам разговор был коротким.
- До утра можем не дотянуть, - повторил он в который раз, - и если хочешь что-то сказать или сделать — скажи или сделай.
- А ты? - спросила она. - Хочешь... сказать или сделать?
Он кивнул.
- Если в этот раз выживем, брошу все к черту и женюсь. На тебе — да не смотри ты так! Тебе нельзя быть на войне, тебе нужно, чтоб тебя кто-то любил. Пусть это буду я, а?
Пусть, сказала она. Только — прямо сейчас.
В этот раз они выжили, правда, бросить все Артуру никто не дал — мелкие стычки становились более частыми и серьезными, дело шло к реальной войне, на счету был каждый человек. Он все равно хотел сдержать обещание, просто — отложить его; ведь война когда-нибудь кончится, а уж вместе они пройдут через все.
Он ошибся, конечно.

***
Теплее… да, так намного теплее, спасибо. Ты запахиваешься в его рубашку, рукава ужасно длинные, но так даже удобнее. Почему-то очень хочется, чтобы он видел как можно меньше твоего тела. Поэтому ты подтягиваешь к себе колени, обнимаешь их руками и отодвигаешься подальше, к подушке.
Он смотрит на тебя очень… как это назвать? Ты вообще знаешь слово, которым можно это обозначить? Очень нежно.
И тогда ты понимаешь, что да, все-таки да. Это не будет никакое предательство, это вообще, наверное, будет очень здорово и тебе даже понравится, потому что ты, черт, понимаешь, что все-таки любишь его.
Если это, конечно, верное слово.
Ты киваешь, стараешься улыбнуться, и он все понимает правильно, и протягивает руку, чтобы погладить тебя по плечу. А ты вздрагиваешь испуганной птицей и спрашиваешь – а не мог бы он, пожалуйста, тебя не трогать?
Он смеется и говорит – да, конечно, но если ты все-таки согласна, то будет очень сложно это сделать, если тебя не трогать.
Тогда ты тоже смеешься. До слез. Он обнимает тебя и становится совсем тепло.

***
В Асцию она попала в начале осени. Клены начали желтеть, ветер — становиться все холоднее, зачастили дожди, и солнце стало показываться реже. Каждое утро казалось серым... а ведь летом рассветы были такими яркими! Осени она не любила.
Город вольных художников, как его называли, город мастеров пера и кисти, принял ее радушно. Молодая женщина — соломенные волосы до плеч, деревянные бусы на шее, длинная шерстяная юбка, вязаная шаль и торба за плечом, - шла по узеньким улочкам Асции и совершенно не чувствовала себя чужой. Здесь умели принимать гостей. А еще — торговались, как черти.
Местечко в гостинице она взяла едва ли не с боем — самые дешевые комнаты, конечно, были заняты, а поселиться в номерах на верхнем этаже, с видом на главную площадь — это было не для нее. Если б не холод по ночам, она бы и на улице ночевала, не привыкать, но ту жизнь слишком уж хотелось оставить в прошлом.
- А каморки под лестницей у вас случайно нет? - устало поинтересовалась она у хозяина «Полной чаши» после очередной его попытки отправить ее в двухкомнатные номера за соответствующую плату. - Я с радостью поживу там, где вы храните метлы, и это будет как раз по моим средствам.
Запоздало поняв, что странная гостья не шутит, хозяин «внезапно» вспомнил, что из одной дешевой комнаты только сегодня утром съехал постоялец, а значит, комната совершенно свободна, и как же он мог о таком забыть. В общем, Мари устроилась — но ненадолго. Всего на полдня.
Тем же вечером, после прогулки по центральным улицам Асции, она вернулась в «Чашу» и только хотела отнести в комнату вещи и посидеть внизу, как поймала этот взгляд.
Темные, чуть сощуренные глаза, с искорками-бликами, словно задавали вопрос. Не какой-то конкретный вопрос, нет, они спрашивали сами по себе, по сути своей. Да-нет? Чет-нечет? Что угодно, это могло быть что угодно, и эти глаза смотрели на нее.
Кроме глаз она запоздало заметила длинные с еле заметной проседью волосы, широченные плечи и постукивающие по поверхности стола крепкие пальцы. Лет сорок пять-пятьдесят. Не улыбается. Что-то пьет... что-то крепкое. Рабочий, возможно?
Оказалось, поэт. Асция — странный город.
Она присела рядом, какое-то время они разговаривали ни о чем, глядя друг другу в глаза, потом он бросил взгляд на ее вещи: «Путешествуете?» - она сказала, что да, и он как-то безоговорочно, очень твердо, не оставляя места возможным возражениям, сказал:
- Предлагаю совершить путешествие ко мне. У меня есть домашнее вино и утренние сонеты.
Конечно, ее подкупили сонеты.
Он жил в одном из тех домиков, где один подъезд, вверх уходят три этажа, и до соседнего домика можно дотянуться из собственного окошка. Оттуда же можно дотянуться до ветвистого плюща, покрывшего всю южную стену. А на подоконник прилетают белые голуби.
Домашнее вино оказалось очень вкусным, сонеты — еще вкуснее, и она закончила этот вечер (положив тем самым начало ночи) у него на коленях, лицом к лицу, и он, глядя на нее своими темными, чуть прищуренными глазами, расстегнул пуговицы на ее рубашке.
Асцию она покинула только весной.

***
- Я вам писала, - сказала Мари с порога, - в феврале, помните? Вы разрешили приехать.
Она стояла перед дверью, смущенно переминаясь с ноги на ногу под взглядом этой женщины, уже пожилой, но с ярко-рыжими по-прежнему волосами. Взгляд этот скользил от растрепанного кончика короткой косы до грязных ботинок и выдавал удивление. Не такую ожидали увидеть. Ну что ж, какая есть.
- Я помню, конечно, - кивнула женщина и посторонилась, пропуская гостью. – Мария, вы не похожи на… военную.
«Солдатку», мысленно поправила ее Мари, «ага».
- Я уже не служу. Я к вам не от штаба, а по собственной воле.
- Зачем вы ищете моего сына? Вы были близки?
«Прямее некуда. И острая, как нож».
- Можно и так сказать… мы дружили. Он очень помогал мне. Я хотела бы его найти, даже чтоб просто поговорить.
- Лассе, когда уезжал, строго наказал мне никому не сообщать, куда он собрался. И исключений ни для кого не делал.
Мари не выдержала и вздохнула. нервно, едва сдерживаясь.
- Вы могли сообщить об этом в письме. Я бы не стала приезжать…
- … но мне показалось, что для вас исключение сделать можно. Уж я его знаю. Если женщина ищет… - мать качает головой. – Проходимец. Пойдемте, я вам все расскажу.
Разговор затянулся до вечера. Сначала Мари только слушала, потом – говорила сама, рассказывая о том, как оно было в спецотряде, почему вообще так вышло, что она из одного отряда попала в другой, что было после войны и как Рыжий исчез, забрав документы и не попрощавшись.
Потом она вдруг вспомнила, что он пару раз говорил о сестре.
- Я думала, что и дочку вашу увижу, - неосторожно замечает Мари, уже собираясь уходить.
И пожилая женщина – прямая, острая, как нож, - вдруг становится мягкой, усталой и невыносимо одинокой.
- Уехала. Учиться, в эту… ну, знаете… техномагическую.
Мари в изумлении поднимает брови.
- Так странно, - добавляет женщина, не глядя на нее и думая уже о чем-то своем, - Лассе ведь воевал с ними. А она будет магом.
- Это ничего, - тихо говорит Марийка, - всякое бывает.

***
Ее заметили сразу, как только она вошла. Не женское это дело, в такой кабак соваться, к тому же, веселье в разгаре, так что – дело это еще и небезопасное. Были бы трезвые, сказали бы, что обидеть могут, а так – и сказать-то некому, все больше хохочут, пьют, и уже начинают приглядываться.
А она не идет даже между столами и стульями, а скользит. Или… нет, не скользит, скользящей обычно женская походка бывает, а у нее почему-то не женская. Твердая, решительная поступь, и в то же время – чуть неловкая, и в то же время – бесшумная совершенно. Вот тогда-то они и понимают, что она особенная, и чья-то рука, уже протянувшаяся к ней, отдергивается.
Она проходит, так же бесшумно, в самый дальний, самый темный угол, к одинокому столику, занятому еще более одиноким человеком, опирается кулаками о столешницу и с оттенком хладнокровной ярости бросает:
- Я искала тебя больше года. Я искала, а ты все это время шлялся по кабакам и превратил себя черт знает во что… вставай, Лис, ты уходишь со мной.
Человек поднимает на нее мутный взгляд, отбрасывает с лица спутанные рыжие волосы (а к этим двоим постепенно притягиваются взгляды всех окружающих) и бормочет что-то, не разобрать.
- Нет, я не твой бред, - она колко усмехается, - потому что хмельное видение не может сделать вот так…
И с размаху бьет его по лицу. Удар скорее отрезвляющий, чем болезненный, и воздействует вполне удовлетворительно.
- Ага, - негромко говорит рыжий, - теперь я понял. Это и правда ты. И знаешь что – оставь меня и уйди к черту, мне так хорошо здесь, а ты пришла напоминать о прошлом…
Буквально парой фраз, очень метко и емко, она тут же объясняет, что забывать прошлое – в корне неправильно, а особенно – забывать его таким способом, топя в вине былые горести и радости вместе с собственной личностью; еще она упоминает, что ей стыдно за него, что она, наверное, зря считала его другом, но если в нем осталось хоть что-то от прежнего Лиса…
(Тут все посетители кабака вдруг понимают, насколько она права и несколько он неправ.)
… то его все еще можно купить на слабо.
- Если сможешь меня перепить, - говорит эта хрупкая, миниатюрная женщина, похожая на ангела, - я уйду и больше не появлюсь в твоей жизни. Если не сможешь – уйдешь отсюда со мной, сегодня же. Уговор?
- Уговор, - хмыкает он. И обращается к посетителям: - Ну, ребята, кто готов угощать?
Нестройный хор голосов, радостно-возбужденных, был ответом. Уж на это-то стоило посмотреть! Все как один потянулись за кошельками.
Никто не знал, что она вообще не пьянеет. Так уж случилось. Почему-то.
Зато она, естественно, знала, и думала только о том, куда и как они с Лисом сегодня уйдут, если он будет в доску пьян.

***
Плеск волн о борт, доносящийся будто бы издалека. Корабельная каюта, для двоих все же тесноватая. На полу вещи, в полном беспорядке, еще на полу сидит он; она – на койке, лежа на животе, болтает в воздухе босыми ногами.
- Ты что, - спрашивает она, - не в восторге? Я вот в восторге!
- Мы не приплыли еще.
- Волнуешься?
- Конечно. Ты мне даже попрощаться ни с кем не дала. Я из-за тебя вообще все бросил. А теперь еще эти колонии, - он вздыхает. – Но там, говорят, хотя бы погода хорошая.
- Я всегда мечтала путешествовать, - протягивает она, прикрыв глаза, - и не так, чтобы с винтовкой за плечом, а для себя. Смотреть мир. Знакомиться с людьми.
- Для этого необязательно плыть через океан, разве нет?
- Для этого – нет. А чтобы оставить кое-что за спиной – обязательно. Хоть на край света, не только через океан. Не хочу там оставаться. Этот мир, он не стоил крови, которую за него пролили.
Он хмыкает:
- Да ты настоящий философ!
Она садится, берет подушку, задумчиво смотрит на нее и с силой швыряет в него:
- А ты настоящий паршивец. Что, сложно порадоваться вместе со мной?!
Оба хохочут, подушка летит обратно, потом как-то так получается, что на полу уже они оба, и подушка эта чертова; и смеются, лежа в обнимку, и он запускает пальцы в ее растрепавшиеся, отросшие волосы.
- А вот сейчас я в восторге, - говорит он, - потому что я тебя прежнюю не узнаю. Это здорово, Мари. Правда здорово.
Потом – молчание. Долго-долго.
Потом она садится, обнимает подушку, уткнувшись в нее лицом, и плачет.

***

Дракон смотрел на Принцессу. У него были маленькие крылья, очень короткий хвост и ярко-зеленая чешуя.
Принцесса смотрела на Дракона. У неё были блеклые волосы, длинный нос и узкие глаза.
«Я украл самую красивую девушку на свете» - думал Дракон – «У неё такая светлая шкурка, и тонкое лицо, и прекрасный разрез лица… Наверное, её бабушка была с Таинственного Востока, где небо все в алмазах, трава – из изумрудов, с неба не сходит солнце, а под каждым деревом сидит мудрец!»
«Какой могучий дракон!» - думала Принцесса – «У него такие изящные крылья, и мощные крылья, и чешуя сияет на солнце, словно каждая чешуйка – драгоценный камень! Наверняка, это именно он изображен на гербе нашего королевства, и про него трубадуры поют свои песни!»
Дракон кашлянул. От его дыхание волосы на голове Принцессы растрепались.
- Простите, я так неловок…
- Простите, я так теперь ужасна…
Они замолчали одновременно и посмотрели друг другу в глаза: золотой и серый.
- Я бы мог показать вам свой замок… - заговорил Дракон.
- Я бы могла почесать вам крылья… - начала, одновременно с ним, Принцесса.
Вновь воцарилась тишина.
- Аластер, - окончательно смутившись, проговорил Дракон.
- Настурция, - пискнула Принцесса.
За стенами разрушенного замка завывала метель, укрывая землю белоснежным шелковым покрывалом с мелкой черной вышивкой деревень и дорог.
- За вами, наверное, скоро придут… Храбрый рыцарь… - Дракон поджал хвост. Он не умел сражаться с героями.
И он не знал, что Принцесса была всего лишь маленькой рыбачкой.
- Я никуда от вас не пойду! Вы ведь такой… прекрасный! – Принцесса шмыгнула носом. Она не хотела никуда уходить.
И она не знала, что Дракон – вечный неудачник и изгой.
Метель ворвалась в окно вихрем колких снежинок.
Дракон укрыл Принцессу своим крылом.
Принцесса погладили Дракона по чешуе.
Они улыбались. И ничего больше в этом мире было не важно.

Всем доброго дня.

Всем фанатам "Сумерек" посвящается...

Фанатка.

– Ой, ты прямо, как Эдвард! Уиии!
– Кто такой Эдвард?
– Ты чё, «Сумерки» не смотрел? Ну, ты деревня!
Они сидели на старой скамейке, изувеченной неприличными словами. Густые липы в сквере, окутанном тайной и вечерним сумраком, склонились низко, с любопытством заглядывая в лица. Редкие фонари сеяли скудный ядовито-жёлтый свет, даже зеленоватая тень луны мерцала ярче. Аллеи хранили необычную тишину, лишь ветер шептал что-то листьям. Изредка по тротуару призраками проносились пустые целлофановые пакеты.
Симпатичная девушка подскакивала от восторга и трясла лапками в браслетах. Худой чернявый парень то и дело стискивал зубы: от визга блондинки даже у него закладывало уши.
– Ну, скажи! Скажи давай что-нибудь ещё вампирское!
Парень подумал, почесал за ухом.
– Знаешь, почему вампиры предпочитают девушек?
– Нет, не знаю! Скажи-скажи-скажи! Потому что мы умнее, да?
– Девушки моются чаще. Кожа чистая. Ты же не ешь грязные яблоки?
Блондинка на мгновение замерла, пытаясь осмыслить сравнение, затем отмерла и снова взвизгнула, встряхнув ламинированными кудрями.
– А как... как вы так делаете, что один вампир, а другой просто... умирает?
Парень улыбнулся первому интересному вопросу за вечер.
– Если выпить немного, человек выживет, но станет вампиром. Если выпить всё, сама понимаешь...
– Ой, прямо как в «Сумерках», прямо, как в «Сумерках»! Уиии!
Улыбка собеседника увяла, обратившись в пепел.
– А меня, меня бы ты мог превратить в вампира? – изображая пониженным тоном роковую красавицу, протянула девушка.
– Можно...
– Тогда давай! Я буду жить вечно, да?
– Ну, да, но есть определённые нюансы...
– Круууууто! Я буду, как Белла! Нет, круче Беллы! Всё, давай...
– Да будет так.
Девушка трепыхалась и стонала от боли, но парень держал крепко. С такой тонкой кожей добраться до артерии оказалось просто. Тёплая сладковатая кровь струйкой хлынула на язык, вздрогнувший от удовольствия. А когда полилась по горлу, вампир с трудом смог остановиться и оттолкнуть жертву. Девушка безвольно откинулась на спинку скамейки. Она крупно дрожала, протягивая руки к ране и не решаясь закрыть её. В глазах стояли слёзы.
– Ой... Эдвард...
Она обвела взглядом липы, пустую аллею и сухо всхлипнула.
– Что это... Эдвард... Всё чёрно-белое... И кто... кто там под землёй...
– Я не Эдвард.
Забыв вдруг о ране, девушка замерла и прислушалась.
– Там кто-то есть! Под землёй! И мне... так хочется есть... слона бы съела... Эдвард... Мне так не нравится. Верни всё обратно!
Зрачки парня запульсировали красным.
– Я НЕ ЭДВАРД.
– Мне... Не нравится так... Мне страшно... Эд... Я даже не знаю, как тебя зовут... Кто ты такой?
– Вампир. Ты писала в чате, что хочешь встретиться с вампиром.
– Ты же ненастоящий, я знаю... Вампиров не бывает, а Эдвард...
– Здесь нет никакого Эдварда.
– Зачем... ты это со мной сделал?
– Ты сама просила.
– Я... думала, всё не по-настоящему! Как в кино! Кто это... кто шепчет? Пусть оно замолчит! Я так не могу!
Она сжала наманикюренными пальчиками голову и стиснула уже вытянувшиеся зубы. Клык поранил губу, по подбородку потекла кровь.
– О... мм... какая она... вкусная... я и не знала...
Парень отёр испачканный рот.
– Прощай. Я голоден.
– Стой! Не оставляй меня здесь... Не смей!.. Упырь!!!
Но среди лип был только ветер. Он шептал о чём-то сонным листьям.

Осень 2010 ©

Летописцы

«…Вращение Колеса Судьбы извечно. В непознанной, необозримой бесконечности вне реальностей поворачивается огромная ось о восьми спицах. Тянутся от Колеса в бесконечность тысячи тысяч выпрядаемых им нитей-жизней, что звенят, словно тончайшие, но прочные цепи. Их плетения рисуют узоры, сматываются в клубки, затягиваются в узлы и порождают бесконечное, многомерное полотно, простирающееся в прошлое, настоящее и будущее…
Но это неважно в сравнении с непостижимой тайной Колеса. С велениями и желаниями Великого Вещего, обвившего Собою Ось. У Него нет имени и нет постоянного зримого облика. Каждый видит то, что хочет или может видеть. Или то, что Вещий пожелает показать.
Однажды Великий решил создать мир, совершенно ни на что не похожий, мир-сон. И породил Он еще одну реальность, и обернулся огромным Драконом, и прикрыл свои сверкающие глаза, замечтавшись. И так, отголоском Его мечты, явились в мир первые драконы, прекрасные и яркие. Виделось Вещему бескрайнее небо, залитое солнцем, и белые облака, и могучие птичьи крылья, и вольные ветра. И родились из дум его Дети Неба – крылатый народ Вемпари. И были они стройны, легки и гибки, чтобы летать, и кожа у них была цвета неба, а крылья пестрели разнообразным оперением. И день пролетал для них как минута, и жили они многие века. Посмотрел на это Великий Вещий, и сердце его наполнилось радостью. И упала из правого ока Дракона хрустальная слеза и обернулась она Белым Камнем в руках Вождя Вемпари….»
Химер-кальпан прищурил золотистые глаза и придирчиво оглядел результат своей работы – убористо исписанный лист плотной бумаги. Отложил на подставку кисть для письма, потянулся всем телом, выпустил когти до боли в пальцах. Захотелось поточить об стенку, но князь устыдился этой мысли и прогнал ее вон. Взъерошил трехпалыми лапами и без того нечесаные пепельно-каштановые волосы, мягко поднялся из-за стола и, ловко изворачиваясь среди опасно кренящихся завалов книг, подошел к окну. Когти ног легонько процокали по паркету. Денек-то какой… Химер чихнул, нечаянно задев штору и подняв облачко пыли. Высокое и светлое обиталище книжника явственно нуждалось в уборке. Равно как и одежда.
Тут дверь в кабинет с грохотом распахнулась, и внутрь ввалился – да-да, именно ввалился, чуть не снеся светильник - худенький верткий юноша. Невероятно длинные, аж до крестца, иссиня-черные лохмы были собраны в хвост. Из одежды красовались на нем только тонкие обтягивающие брюки и жилетка на голое тело. Темно-янтарные глаза воровато стрельнули по сторонам, будто он прикидывал чего бы стащить, а потом взгляд остановился на князе.
- Привет, братец Тирель! Чего творишь? – весело поинтересовался он и в одно текуче-быстрое движение оказался у стола. Заглянул в стопку пока еще чистых листов, почесал лапой в затылке.
- Тебя только тут и не хватало! – Тирель чихнул еще раз и гневно сверкнул глазами на юнца. – Брысь, жабродышное!
На жилистой шее парня и впрямь слегка трепетали влажные жаберные створки
- Ну-у… чуть что – сразу «брысь»! Я еще даже ничего не сломал и не разбил… - он картинно махнул рукой, обиженно фыркнул, и тут же смахнул половину листов. - Ой… сейчас подберу!
Юноша кинулся собирать бумаги, сцапал уже исписанный лист и замер, усевшись прямо на пол: - О, так ты летопись, что ли пишешь? А чего так занудно и без картинок?
- Р-р-р-р-рахаб! – скатился на рык старший кальпан. Исхитрившись не уронить ни одной книги, он пролетел от окна к младшему брату и грозно навис над ним. – Во-первых, ты все-таки сломал мой рабочий бес… порядок, в общем, мой сломал! Во-вторых, не занудным, а летописным!
- «Летописно написанная летопись» – Тирель, тебе самому-то не смешно? – ухмыльнулся тот, но заметив, что автор не смеется, съежился и аккуратно вернул листы. – Ну, ты и зануда…
Старший брат фыркнул и нарочито тщательно принялся складывать бумагу в правильную ровную стопку. Кафтан на нем при этом был мятый и кое-где попятнанный тушью, словно неимоверная аккуратность Тиреля на него самого не распространялась.
- По-твоему, я должен писать ее в виде анекдота?
- А почему нет? – встрепенулся Рахаб, снова заглядывая в бумаги. - Вот смотри! Что там у тебя… про вемпари? Вот и напиши – «летают этакие синекожие и разноцветнокрылые крылатые… и крылами своими…» Ай нет! – юноша мотнул головой, задумываясь. - Скогороворо... срокого… тьфу! скороговорка получается. Ладно, а что дальше? Про хильден?
- Не про хильден, а про Хир-эн-Алден! – назидательно воздел коготь Тирель. – А что у тебя там разноцветные крылатые крылами делали, а? – лицо химера приобрело задумчиво-мечтательное, с легким налетом ехидцы выражение.
- Что-что… - буркнул юноша, отвернувшись к окну, - Крылами колдовали - с хильден воевали. Во! Смотри, как получилось! Стихи. Запиши это в летопись!
- Скажи это Яносу-эрхе, - промурлыкал в ответ Тирель. – Он тебе крылом-то наколдует по одному месту…
Рахаб отмахнулся и начал бродить по кабинету, заложив руки за спину – от греха подальше, а то этот книголюбец легко может их поотрывать за любую царапинку на переплете. Успокоенный таким поведением младшего брата, князь вновь уселся за работу:
«…И снова замечтался Великий Вещий, увидев великое множество подземных ходов и галерей, и темные бездонные озера, окруженные сияющими кристаллами, и отраженный на жиле металла свет. И из этих дум родились Дети Подземий – второй крылатый, но неспособный к полету народ Хир-эн-Алден. Были они бесшумны, тонки и скрытны, чтобы никогда не нарушать тишины подземелий, и зеленоватая кожа их была подобна коже змей. Никогда не дано было стать им беззаботными и легкими, как Вемпари. Разум их стремился к постоянству, подобно металлу или кристаллу, а потому изучали они всех живых существ и плотский мир вокруг себя, хотя магия тоже была не чужда им…»
…Послышался скрип открываемой двери, грохот падающих книг, шелест и сдавленная ругань. Тирель встрепенулся, застонал, воздевая глаза к небу, и тихо возмутился:
- Рей, опять крылья разбрасываешь, ну просил же!..
- Это не я крылья разбрасываю, это ты неряха! – отозвался от двери вновь прибывший – высокий, одетый с ног до головы в черное кальпан. Спину его покрывал мягкий кожистый плащ сложенных перепончатых крыльев. – Чем вы тут таким заняты, что жабродышный у тебя застрял?
- Мы летопись пишем! - радостно отозвался Рахаб, поспешно положив на место какой-то золотой медальон и изобразив полную непричастность. - Вот про Колесо, Вещего, Вемпари и Хильден написали, сейчас будем… а про что будем, Тирель?
- Мы? – вскинул точеную черную бровь крылатый, подходя ближе. – Ага, мы пахали. Рахи, ты когда последний раз кисть и тушечницу в руки брал?
- Э… позавчера брал. Когда в отца ими кидался, - задумчиво почесал затылок Рахаб. - Да ладно тебе! Лучше давайте вместе про войну и создание Колонн напишем! И картинки сделаем!
- Ну-ну… - Рей подцепил листок и пробежался глазами по строчкам. Лицо его все больше вытягивалось по мере прочтения, а заостренные уши недоуменно подергивались. Он долго прохаживался туда-сюда.
«…Но однажды, не найдя больше ничего нового, Хир-эн-Алден стали менять мир, чтобы было им чем заняться, стали создавать иных существ по своему желанию из уже живущих. И так велико было их умение, что научились они даже возвращать жизнь в уже мертвое тело, из которого призвал душу оборот Колеса. Посмотрел на это Великий Вещий, и сердце его наполнилось скорбью. И упала из левого ока Дракона слеза и обернулась она Черным Камнем в руках Лорэт Хир-эн-Алден…»
- Ребят, вы что, сдурели?! Кто ж так пишет?! – вытаращился Рей, - Это никто не будет читать! А если кто-то будет, через пять минут умрет от скуки!
- А как, по-твоему, надо!? – оскорблено отозвался Тирель. – Не учи меня мастерству исторического летописания, затронный интриган!
- Я, может, и затронный интриган, а ты писать не умеешь!
- В таком случае, пиши сам! – Тирель скрестил руки на груди и искоса зыркнул на старшего брата.
- Не ругайтесь! Я знаю! Я знаю! – радостно запрыгал Рахаб. - «Началась страшная война между Крылатыми и… Хильден! И упирались их камни – Черный и Белый…»
- Куда упирались?
- Ну… как ты бы сказал – «противостояли». Вот! И началось в ту войну такое месилово, и смертей не меряно! – Рахаб оживленно махал руками, не обращая внимания на братьев, ошалело на него вытаращившихся. - И начал мир ломаться… нет, крушиться… нет… в общем, трындец бы пришел миру, но Вемпари создали Колонны!
- Рахаб!!! – в один голос рявкнули Тирель и Рейнард - Прекрати! Это не летопись, а балаган какой-то!
- Ну-у-у… чуть что – так сразу балаган! – обиделся младшенький, - А как вы хотите писать? Ну была война, ну попередохли почти все, ну основали Девять Колонн и появились Хранители… скукота же!
- Я – вообще хочу, чтоб вы это бросили, - фыркнул старший из троицы, дернув крыльями. – Писать, так для потомков! Ну-ка, живо раскинули мозгами, кто у нас ось Колонн?
Рахаб живо изобразил, будто раскидывает мозги по библиотеке. Тирель, махнув лапой на его кривляния, отозвался:
- Хранитель Равновесия. Наш отец. А что?
- «А что!», - передразнил летописца Рей. – Вот и пиши про него. С самого начала. Чтоб все знали! А то – слухи, сплетни…
И черные крылья, словно присыпанные золотой пыльцой, гулко хлопнули, сбрасывая вершины книжных нагромождений.
Тирель ругнулся на вемпарийском, бросившись было собирать книги, потом отказался от этой идеи – сначала нужно этих двоих выгнать, чтобы порядок наводить…
- С самого начала? Да у нас из этого начала – только дневники его отца – Равена. Да кое-какие разрозненные данные. Что тут писать? – рассеянно поскреб за ухом книжник.
- Ничего! Сча мы его сюда – и будем допрашивать! – повеселел Рахаб, - Так и напишем!
От порога негромко кашлянули. Все трое подпрыгнули, как ужаленные, окончательно довершили разгром, и три пары беспредельно честных золотых глаз воззрились на вошедшего.
Одет сей пожилой химер был довольно просто, по-домашнему, без намека на высокое положение, но вот осанка, манера держать себя, взгляд, даже холеная, слегка взлохмаченная роскошная грива абсолютно белых, без намека на седину волос – все выдавало в нем привычку к власти и подчинению с полуприказа.
- Иду я, слышу – вы подозрительно громко думаете, и орете тоже. Решил, загляну, посмотрю, чем это сразу три братца занялись таким интересным… - нарочито безразлично проговорил он низким рыкающим голосом.
- Да мы это… летопись пишем! – тут же нашелся Рахаб, царапнув когтем столешницу, чем заслужил негромкий шик от Тиреля. – Вот решили начать с самого начала!
- Ле-е-етопись, - протянул отец семейства, прошествовав поближе к троице и удивленно вскинув бровь. – С начала? А с какого?
- Ну… мы подумали… - замялся книжник, пихнув локтем Рея в поисках поддержки. - Надо же того… с появления Хранителя Равновесия.
- Это с Роула Белого, что ли? – присвистнул белоголовый. Он явно продолжал игру нарочно, хотя уже прекрасно понял, о чем речь. – У которого крыл четыре вместо двух было?
- Не-а, с шестого Хранителя Равновесия, - хитро прищурился Рахаб, усаживаясь на стол и продолжая игнорировать Тиреля, порядком уставшего от наведения бардака в его «берлоге», - С тебя, ата.
Тот вздохнул. Мановением лапы и волной телекинеза смел с кресла кипу книг и свитков, устроился поудобнее, уложил подбородок на сцепленные когтистые пальцы и задумчиво взглянул на сыновей мягко мерцающими в сгущающемся полумраке летнего вечера глазами.
- Вы точно хотите это знать?
Три головы хором кивнули. Три пары глаз выжидательно смотрели на отца.
- Тогда слушайте… Кому хочется – записывайте.

Баллада шута.

Не плачь.
Я бы вытер твои слёзы рассветным пурпуром. Осушил бы терпким запахом свежей хвои. Согрел бы теплом первых солнечных лучей. Но я не могу: я тебе не нужен, как не нужен королеве шут. И поэтому я шлю тебе россыпь снежных аметистов, сверкающих в свете восходящего солнца. И поэтому я расписываю твои стёкла причудливыми витражами с голубыми розами и нежными лилиями. Пусть цветут всю зиму на твоих окнах.
Ты не плачь. Он не стоит твоих слёз. Таких, как он – тысячи. А ты одна во всём свете. И целый мир стоит твоей улыбки, такой редкой и радостной, как ясное утро.
Сквозь ледяное дыхание зимы, сквозь сутолоку снежного города я шлю тебе пение весёлых синиц и гордых снегирей с алым сердцем на груди. Пусть звенит эта баллада по червонным яблоням и белым липам перед твоим окном. Пусть скачут мои гонцы по подоконнику, пусть пляшут весёлую кадриль, разбрызгивая в разные стороны искрящиеся фианиты. Пусть веселят тебя, пусть забавляют, как десяток маленьких шутов прекрасную королеву...
Ведь, если я мог, я бы вытер твои слёзы...
Но ты не плачь. Он не стоит твоих слёз.
Ты только не плачь.

Пододеяльное

Сегодня Василий всерьез задумался над философской категорией «есть ли жизнь в понедельник?» Шеф вызвал на ковер и лишил премии, чем сильно испортил настроение. Женька позвонила в обед и заявила, что больше не может «так», а когда Вася искренне предложил делать по-другому вообще рявкнула, что уходит… Короче «в понедельник Штирлица вели на расстрел: - Тяжело неделька начинается, - подумал он».

Душ и ужин тоже оказались вражьими происками – оба холодные, а второй еще и скис. Забираясь в постель, Вася впервые за долгие годы как ребенок натянул одеяло на голову, накрываясь целиком, и шумно вздохнул, надеясь скрыться от проблем.

- Тихо, - прошептал кто-то совсем рядом. От неожиданности Вася резко дернулся, пытаясь откинуть одеяло, и в ужасе заметался по постели: накрывавшей его ткани не было конца. – Вашу за ногу! – он бы и продолжил, но рот ему зажала тяжелая, показалось, что железная лапа, а руки и ноги прижали к постели чем-то холодным.

- Тихо, принцесса, дракон рядом! – сообщил все тот же участливый шепот. Вася жалобно заскулил, полагая, что свихнулся. Ему было себя очень жалко.

- Не плачьте, ваше высочество, мы спасем вас! – совсем неправильно истолковал голос его скулеж.

…- Где он?

- Да вон - кость чью-то глодает, гадина… Ой, извините, принцесса. – Переговаривались рядом двое. «Один зажимает мне рот, еще два держат руки… Блин, они что в доспехах?» - пыхтя и пытаясь больно укусить железный палец, соображал Вася.

- Ваше высочество, все будет хорошо… Смею вас заверить, я не в первый раз убиваю дракона! – успокаивал голос.

Наконец, Вася сумел рывком вжаться в мягкий матрас, утративший всякие габариты и края, и, вывернувшись, пополз куда-то…

- Куда вы, принцесса! – доносилось вслед с лязгом.

- Какая я вам нафиг принцесса, - шипел Вася минуту спустя, будучи пойман и снова прижат к постели, как суетливый хорек.

- Ой, мужик! – удивленно сообразили все трое. – А.. а где принцесса? – задал сакраментальный вопрос один из незадачливых спасителей дамской чести.

- Я-то откуда знаю? – ядовито поинтересовался Василий, наслаждаясь тем, что его отпустили. – Я проектировщик, Василий Занавескин… - ответил он, мстительно улыбаясь в кромешной темноте бесконечного одеяла.

- Сэр Элвард, - тут же без запинки ответили ему, пожимая руку латной рукавицей.

- Сэр Грей, - снова пожал Васину руку другой голос.

- Сэр Грюнвальд, - третий раз он хотел не дать руку в холодные тиски, но тут его почему-то снова схватили и вжали в матрас. Вася было пискнул протестующее, но заткнулся сам: из темноты одеяла на него смотрели два огромных желтых глаза. Почему-то он решил, что в такой ситуации было бы не зазорно и описаться, но сдержался, только вцепился в ближайшего рыцаря. Заодно установил, что это действительно рыцарь – цельный доспех и благородный мат были тому доказательством. В лицо пахнуло горячим воздухом с запахом гари. Вася закрыл глаза и судорожно сжался. Одеяло заскользило, матрас встал на дыбы, послышались звуки ударов, ругань, лязг оружия и что-то напоминавшее рев турбины… «Огнедышащий», - с какой-то отстраненной отчетливостью заключил про себя Василий. И тут все стихло. Руку ото рта убрали, и он смог выдохнуть…

- Ушел, - шепнули ему довольным голосом Грей и Грюнвальд.

- Ухх… Выпить есть?

- Конечно, сейчас у тебя в тумбочке гляну… - усмехнулся сэр Элвард.

- Разливай…

***

Пятница.

Вася натянул джинсы, кожаную куртку, одел любимые пижонские ботинки и влез в постель.

- Отпустите!

- Тише, принцесса, мы спасем вас!

- Эй, мужик, ты кто? Это мои слова! Я Балион-Драконоборец!

- Очень приятно. А я Сэр Василий. Не шуми – дракон близко. А вы, гражданочка, не переживайте – нам с благородными серами не впервой…

Вождь
День 30й Месяца Алого Змея,
Кряж Нар-Эрири, Горный Дом.
Несмотря на то, что на дворе стояла всего лишь середина осени, северный кряж уже покрывался снегом. Горные козы, во множестве скакавшие по утесам, перелиняли и покрылись плотной мягкой зимней шерстью. Оная шерсть, впрочем, не спасала от бесшумных снежных кошек, нападавших из метельной завесы, или пикировавших откуда-то сверху хищных птиц, уже вырастивших потомство в этом году. Мелкие грызуны шаарги, нагуляв за короткое лето жирок, закапывались в пещерки и норки, чтобы залечь в спячку, прочая мелкая живность разбегалась кто куда, устраивала себе теплые логовища… Весь кряж готовился к долгому зимнему оцепенению.
Такому же, какое охватило Горный Дом Вемпари.
Вот уже три с половиной века огромная, высеченная прямо в теле горы, крепость последних Крылатых словно оделась в плащ из тишины. На резные парапеты, башенки, галереи падал снег. Почти не горели огни. Редко когда одна-две крылатых синекожих фигуры промелькивали между арками, чтобы снова скрыться с глаз. Вемпари не желали показываться даже в пределах долины, что уж говорить о внешнем мире. Многие, к слову говоря, откровенно не понимали, почему Верховный Маг и его супруга все еще остаются среди людей, хотя воспитанник давно вырос. Пожалуй, только дети не разделяли всеобщей тяги к затворничеству и тиши. Им хотелось пробовать крылья, познавать мир не через разумы старших, а самостоятельно. То и дело какой-нибудь уголок притихшего Дома внезапно взрывался хохотом, топотом и визгом, а мимо взрослых, теряя перья по дороге, проносился пестрый клубок рук, ног, голов и крыльев. Среди гомонящей ватаги неизменно обретался Илле – младший сын Люциуса Одрона.
Нынче мальчику определенно не сиделось на месте, и он решил пробраться туда, куда детям ста тринадцати лет от роду ходить обычно не разрешалось – к Залу Вождей. А вдруг повезет, и он увидит там что-нибудь интересное? Например – а чем Вещий не шутит? – дядю Яноса-эрхе. Заметив, что отец как раз отправился в ту сторону, мальчишка спрятал жемчужно-сиреневого оттенка крылья под накидкой понезаметнее и, прячась в тени высоких статуй в огромном коридоре, последовал за ним.
Анфилада комнат и коридоров, по которым тихо скользили туда-сюда занятые своими делами вемпари, окончилась огромным круглым залом с прозрачными сводами, пропускавшими мягкий свет пасмурного дня. Древние, еще из Серебряных Облаков вывезенные фрески по стенам, изображающие предыдущих Отцов Крылатого Народа, почему-то покрылись пылью и каким-то странным красно-бурым налетом, но никто не решался близко подходить, чтобы попытаться навести порядок. Вемпари ждали. А что им еще оставалось?.. Приходя сюда, они с опаской и надеждой поглядывали на запечатанную дверь в Зал Вождей – но каменные пластины хитроумного замка оставались неподвижны. Всегда может случиться так, что Вождь не вернется с той стороны, но в таких случаях печать просто рушится… Сейчас она хоть и потрескалась, но оставалась цельной. И это тревожило брата Вождя ничуть не меньше, чем если бы она все-таки обвалилась.
Чернокрылый Люциус Одрон подошел к двери, внимательно разглядывая замок и казалось бы, вовсе не замечая сына, притаившегося в в тени за статуей. Его перья нервно дрожали, взъерошенные волосы топорщились вверх, будто он летал при встречном ветре, пальцы теребили край светлой мантии. Он старательно прислушивался к тишине.
- Так и нет вестей, господин Одрон? – тихо спросил несший здесь почетный караул Небесный Воин, сидящий под сводом арки напротив с фигурным копьем в руках.
- Я сам, по правде говоря, не уверен… - отозвался Люциус. - Мне кажется, что я… слышу брата, но…
Голос брата Вождя чуть дрогнул, выдавая нарастающую тревогу. Что если Янос не вернется? Что будет с Вемпари? Люциус, сам того не замечая принялся метаться туда-сюда. Наблюдавший за ним Илле в своем укрытии задрожал – ему передалось волнение и возбуждение отца.
- Да вы не волнуйтесь, вернется он, - вдруг заявил стражник, легко взмахнул белыми со светло-синей кромкой маховых перьев крыльями. - Чтоб Янос Одрон – и не вылез из какой передряги!
- Благодарю, - усмехнулся Люциус. - Я тоже на это надеюсь…
Илле разочарованно вздохнул, стараясь успокоиться. И чего он, спрашивается, сюда так рвался? Мрачно, пыльно, холодно, гулко. Ничего примечательного, кроме старой, уже заржавевшей, наверное, двери и побуревших от времени фресок. Он уже совсем было собрался выскользнуть вслед за собравшимся уйти отцом, как вдруг от опечатанной двери сквозь зал промчался ветер, ероша волосы и перья, раздался громкий скрежет камня о камень, повеяло Силой…
- Что? Не может быть! – подскочил отец, разом разворачиваясь назад. - Он возвращается!
Весть эта мощной мысленной волной всколыхнула весь Горный Дом меньше, чем за десять минут. Крепость гудела этаким пчелиным ульем, повсюду захлопали крылья, слышались крики и топот – все спешили к Залу Вождей. Увидеть, узнать, успокоиться! Вемпари столпились в коридоре, расселись под сводами, арками и на подоконниках, кто-то вовсе завис в воздухе при помощи магии. И все не сводили немигающих глаз с массивной двери, с тяжелых створок, расползающихся в стороны, с темного прохода за ними… Илле, поддавшись общему порыву, выбрался из своего укрытия и теперь вместе со всеми ждал чего-то. Никто и не подумал отругать мальчика за то, что он пришел сюда без спросу, это было сейчас вовсе не важно…
Единым порывом общий гвалт стих. Напряжение и ожидание густым облаком повисли в воздухе и перемешались так плотно, что окружающее пространство начало звенеть. Тонкие ментальные ниточки неуверенно потянулись вперед, туда, в темноту, стремясь найти то Единственное сознание, уцепиться, прирасти, чтобы ощутить силу и защиту Вождя. Пока его нет, каждый в племени чувствует себя осиротевшим одиноким ребенком, несмотря на друзей и родных вокруг.
Тишина, застывшая, как неподвижная воде в самых черных глубинах Океана, неожиданно рассыпалась о звук шагов. Тихих, легких и мягких, подобных шелесту упавшего листа. Но в царившем вокруг безмолвии они казались звоном тревожного колокола. Шаг, еще один. Тихо чиркнуло перо о камень, прошуршала ткань – и снова молчание. Пара неуверенных шагов. Шелест…
- Это Янос! – выкрикнул кто-то из толпы.
Люциус отпихнул чье-то крыло, протолкнулся вперед и оказался у самой двери. Из темноты вышел брат. Вемпари молчали, разглядывая нового Вождя.
Он почти не изменился за прошедшие три с половиной столетия, как будто ход времени его не касался. Все такой же жилистый и крепкий, невысокий в сравнении со своим отцом, но сильный. Может, лицо слегка осунулось, да седина, рано побившая волосы, закралась еще и на кончики антрацитовых перьев.
Первая ментальная ниточка осторожно коснулась сознания Яноса – прощупывала, проверяла, готовая в любой момент отдернуться… Но ее вдруг затянуло в безграничный омут силы, спокойствия, знания и мудрости, растворяя в себе и отдавая себя без остатка. Второй тонкий жгутик, третий, четвертый, пятый – все соединяются воедино, сплетаясь и срастаясь в одно огромное сознание. Янос глянул куда-то вверх, в хрустальные своды зала – карие глаза со странно-чужими зелеными и желтыми искорками, все еще щурясь с непривычки, скользнули по прозрачному минеральному стеклу. Крылья, усыпанные как блестками, перебегающими по перьям искорками-молниями, медленно распахнулись, словно Вождь красовался или потягивался после долгого сна, а потом столь же неспешно сложились.
- Я здесь… Наконец, - медленно произнес Янос.
Его голос гулко раскатился в стенах Зала Вождей.
И тут же всколыхнувшаяся волна радостных криков едва не оглушила Яноса, уже привыкшего к тишине. Кто-то его обнимал, хлопал по крыльям и плечам, дергал за одежду – но он ничего не замечал. Одно за другим сливались с ним сознания всех крылатых, выравнивая и в то же время изменяя разум самого Вождя – а Янос будто не замечал этого, неторопливо шествовал в сторону тронного зала, в сопровождении гудящей толпы. Мелькающие лица теперь казались… другими. Своими и чужими одновременно. Не-свои мысли начинании звенеть в голове, мешали и причиняли неудобства. Но это, как он знал, пройдет со временем.
К вечеру Горный Дом разразился празднеством в честь Вождя, да таким роскошным, каких, казалось, не видывали и в Столице в прежние времена. Вся гора осветилась разноцветными волшебными огнями, в долину полились музыка и песни, хозяйки напекли самых разных вкусностей. В залах и коридорах вемпарийской твердыни плескалось веселье, сопровождаемое танцами, беготней, состязаниями в ловкости, хитрости, остроумии, магическом искусстве.
Всеобщей радости не разделял только сам ее виновник, безмерно уставший от долгой медитации, почти похожей на смерть. Он статуей сидел в холодных объятиях Небесного Престола, положив подбородок на сцепленные пальцы и молча наблюдал за весельем сородичей из-под полуопущенных век… А потом как-то быстро и незаметно исчез, отдав корону кому-то из приближенных с наказом спрятать подальше и велев прислать в его покои цирюльника.


Вождь понятия не имел, что по окончании торжества один из его племянников наберется наглости проскользнуть мимо бдительной стражи прямо к его дверям и без стука войти. Мальчишка тихо прокрался через пустую полутемную приемную и, осторожно приоткрыв резную створку еще одной двери, всунул туда вихрастую светлую голову.
Дядя Янос обнаружился сидящим у камина в кресле. Блестящие жесткие крылья свисали по бокам, полы расшитой золотом парадной мантии разметались, а руки безвольно лежали на подлокотниках. Отсветы огня рельефно вырисовывали усталое осунувшееся лицо и… Мальчик изумленно ахнул, когда понял, что длинная взъерошенная грива черно-седых волос Вождя сменилась короткой стрижкой, и теперь пряди не доставали даже до плеч.
Янос чуть встрепенулся, отрываясь от своих мыслей, и покосился на дверь. В его глазах, подсвеченных огнем камина, блеснуло какое-то странное выражение... Как будто он что-то пытался вспомнить, но не мог. Или вспомнил, но... не верил? Вемпари потянулся рукой к волосам, неловко коснулся прядки над ухом - похоже, его самого удивляли отсутствие чего-то объемно-лохматого и внезапно образовавшаяся на голове легкость. Вождь молчал. Илле тоже молчал, почувствовав вдруг эту неловкость и не зная, как себя вести. Он неуклюже поклонился в пояс, как подобало перед Отцом Народа и застыл, не в силах выжать из горла ни звука. Только мысли скакали, как зайцы, никак не желая выстраиваться в ровные ряды. Он и сам не знал, зачем явился сюда. Просто… просто ему показалось, что это неправильно, когда кто-то в такой день совсем один. Глупо, да. Но… Ведь Вождь видит все эти глупые мысли, верно?..
- Ты ведь Илле? - наконец прервал молчание Янос, улыбнувшись. Улыбка получилась усталая, вымученная и слабая. Тут же попыталась сползти с лица, но Янос ее удержал.
- Д-да… - сипло выдохнул мальчик, разглядывая дядю во все глаза. – А вы… а т-ты… А… откуда ты меня знаешь, Янос-эрхе?
- Разве я могу не знать своего племянника? - черно-седые крылья шевельнулись, чиркнув перьями по полу. - Да не бойся ты так - я ж не кусаюсь!
- Я не боюсь! – тут же взъерошился Илле, подходя поближе. Еще мягкие светлые перья, меж которыми местами торчал детский пух, смешно топорщились в разные стороны, туника слегка сбилась, отчего мальчик напоминал воробья. – Просто… а вдруг нельзя?
- Чужим - нельзя. Тебе можно, - деловито отозвался Янос, едва не засмеявшись. Грозная пичуга - подумал он, хитро подмигнул ребенку и похлопал себя по колену, приглашающе кивнув.
Илле не нужно было долго упрашивать. Когда вся таинственность Вождя разом куда-то подевалась, мальчишка-слеток довольно ухмыльнулся и чуть ли не одним прыжком юркнул на колени к дяде. Смотрел в искристые карие глаза, осторожно, по самой грани, касался огромного сильного разума старшего родича, запоминал черты лица.
- Здесь лучше, чем там, - вдруг уверенно заявил он со всей искренностью, присущей, пожалуй, только детям.
- Ты прав - намного, - охотно согласился Янос, потрепав лохматые волосы племянника. Столько хотелось спросить, но он не решался. Впрочем, то, что он хотел знать - он знал. Когда и как Илле родился, как радовались пополнению его родители... как хотели спросить у главы семьи имя для ребенка. И как это оказалось невозможно.
- Слушай, Илле, а чем тебе нравится заниматься?
- Кроме лазанья, где не надо? – невинно захлопал ресницами мальчик, совсем не испугавшись признаваться дяде в шалостях, за которые отец непременно наказал бы.
Янос рассмеялся. Почему-то рядом с Илле тяжелые мысли рассеивались сами собой - даже головная боль проходила. Может, у парнишки есть дар целительства? Вполне может быть...
- Кроме лазанья, где не надо.
Мальчик распушил крылышки и задумался. Огляделся, словно хотел найти подсказку среди роскошной мебели, но комнату затапливала ночь, и подсказки не нашлось.
- Я животных люблю, вот! – гордо выдал он. – Разных. У меня даже живут некоторые, вот. Одна коза, два шаарга, птица сирим и даже детеныш снежной кошки. Я его на склоне горы нашел! Когда лазал, где не надо… - тут Илле густо посинел от прихлынувшей к щекам крови.
- Родители разрешают держать столько зверей? - вемпари сделал вид, что удивился.
- Они заявили, что так я хотя бы не путаюсь у них под ногами, - растянул улыбку до ушей племянничек. – А ты придешь на них посмотреть? – тут же встрепенулся он.
- Конечно. Как только отдохну - я ужасно устал. Договорились?
- Ага!
Илле обрадовано закивал и тут же нахмурился, пристально разглядывая старшего. Брови сошлись у переносья, на лбу залегла складочка. Мальчик сосредоточенно сопел, сверля Яноса глазами, а потом вдруг потянулся и запустил тому руку в волосы на затылке, вороша их тонкими пальцами, словно хотел распутать что-то или выловить.
- Там неправильно, - пояснил он.
Старший вемпари вздохнул, аккуратно убрал теплую ладошку ребенка с головы:
- В мире много чего неправильно. Но мы может только жить с тем, что имеем. Так, давай-ка беги к родителям - они тебя уже потеряли, - Янос оттолкнулся крыльями, мягко ссаживая Илле с колен и вставая, - И не забудь - потом покажешь мне своих зверей!
Мальчику отчаянно не хотелось слезать с теплых колен, но, во-первых, разве можно не слушаться Вождя? А во-вторых, в голове уже клубились рассерженные мысли матери и отца, грозившихся выпороть неслуха.
- Договорились! – Илле еще раз прижался к доброму дяде и, пожелав спокойной ночи, выскользнул вон.
Янос еще постоял, глядя в закрывшуюся дверь. Голова от избытка своих и чужих мыслей гудела, как кристалл-накопитель, десятки и сотни разных и порой противоречивых видений мелькали перед глазами, мешая успокоиться. Как же они ему… надоели! Иного слова Янос сейчас подобрать не мог. Нужно было… А что нужно было? Он не помнил. Огляделся по сторонам, рассматривая еле различимое в полумраке убранство своих покоев, знакомое и непривычное одновременно. Нашел глазами постель на полу у стены, жесткую, но сейчас казавшуюся невообразимо желанной. Спать, спать… Все потом… И все дела потом…
Уже заснув, он кое-как разделся и забрался под одеяло. Как коснулся ухом подушки, уже не помнил. Потом ему сказали, что он неделю проспал почти беспробудно, а если кто-то пытался его разбудить и предложить поесть… ругался. Нехорошими словами.

Про пододеяльного уютня

Сегодня был необычный вечер. Виктор готовился к этому многие месяцы: слушал рассказы бывалых охотников, наставления старших. Однажды даже удостоился чести напоить пивом Ивана – единственного, кто, по слухам, воочию видел Его. «Поначалу-то вообще на подушке Сонные места скапливаются: гнездятся, по углам переползают. Одно такое утром к уху приклеится и все – весь день на работе спать хочешь. А вот когда Сонных мест много, то тут дело запущено – тут Он и заводится». Виктор слушал все эти премудрости затаив дыхание и не переставая кивал, от чего в собственных глазах выглядел глупо, но остановиться не мог.
- Виктор, привет, - хмурый Семен плюхнулся за стол напротив и включил компьютер.
- Привет. Что смурной – случилось чего? – Ему не терпелось поделиться новостью.
- Да, - тот огляделся – не слушает ли кто, - Одинокий у меня завелся.
- Носок? – Глупо переспросил Виктор.
Семен не ответил, завозившись с заедающим ящиком.
– Месяц в углу в ящике прятался – пару искал, а жена вчера короб весь перестирала и все – искать больше негде. Носкоед, видать, пожрал. Их у меня два, а то и три в стиральной машине одежду подъедают, сам знаешь, из машин их сложнее всего выманивать. Дитеныш-то как начал дырки в носках прогрызать – я его сразу в коробочку, значит, и куда следует. А эти взрослые, отожрались небось… Ну в общем грустит у меня носок, вечерами хнычет жалостно, - посетовал сослуживец.
Виктор сочувственно выдохнул, сурово, по-мужски, сжал кулак, зачем-то почесал им затылок и выдал:
- А я сегодня на уютня иду.
- Да ну! Завелся-таки? – Оживился приятель. – Это дело, это правильно – чего с мелочевки начинать. А то будешь как Егор: за всю жизнь два кулька носкоедов, да трепливый книжный червь, а важности! Сам-то я, признаться, уже который год собираюсь на шкуру неубитого медведя поохотиться, да народ ушлый – на столько лет вперед ее поделили, что сил никаких…
…Под одеяло Виктор забрался в полной решимости. В голове снова и снова всплывал рассказ Ивана. Он всегда удивлялся, когда ловил себя на том, что Иван так ни разу и не описал уютня – только улыбался и бормотал что-то из серии "увидишь-не ошибешься". Вспомнился Семен с его утренним горем – стало жаль одинокого носка. Оно и верно – их всегда жаль, уж больно дружные они парой, а как беда с одним случится – так второй без него чахнет, по углам в шкафу хоронится.
Уютень ходил вокруг постели своими тихими шагами, а Виктор все никак не мог разглядеть хоть что-то. Казалось, протянешь руку – и вот уже в пятерне у тебя упруго извивается его крохотное тельце с мягкой шкуркой и добрые глазки смотрят на тебя так доверчиво, со смирением. «Вот, Виктор, молодец! Теперь у тебя совсем другая жизнь начнется» - Хвалил его Иван на утро. «Сейчас, погоди», - он отвлекся и полез в карман за трезвонящим мобильником… Батюшки! Какой мобильный - это же будильник! Виктор вскочил с постели, моргая и часто дыша. Комнату заливал ясный, золотой солнечный свет. Подлый телефон рапортовал, что Виктору звонил будильник и, что хуже, начальник. А самое обидное, что вместо хмурого утреннего расстройства все тело наполняла блаженная расслабленность и сытое довольство, из-за которых оказалось решительно невозможно расстроиться.
Семен весь день был на выезде и Виктор неприкаянно мыкался по офису, разбирая собственное ночное фиаско. По всему выходило, что коварный уютень перехитрил его, усыпив бдительность... а потом и самого Виктора. Но сегодня он собирался во что бы то ни стало изловить редкого зверя, которого и увидеть-то удается не каждому.
В итоге проснулся рано – еще до будильника. Вечер помнил фрагментарно и только до того момента, как натянул одеяло до подбородка, стал поудобнее устраиваться для засады…и вот, нате вам: шесть утра, сна ни в одном глазу. Виктор недоверчиво завозился, лег набок и тут внутри у него все обдало жаром: совсем рядом под одеялом сопел крохотный – с кулак – бугорок. Он аккуратно потянул одеяло вниз и постепенно стал виден тоненький носик-рыльце, сопящий с каким-то мелодичным звуком и сжатая в кулачок лапка-рука, уложенная под шерстистую щеку. Зверь приоткрыл глаз, сладко потянулся на животе и вдруг вскочил.
- Проспал! – он сокрушенно заметался по краешку кровати, пробегая то на двух коротких лапках, то на четырех. – Проспал, подумать только! - бормотал он на ходу.
- Я вот часто так, - Признался Виктор. Уютень остановился и сел, смешно опустив передние короткие лапки.
- Бессонница у меня, - признался зверь, как в чем-то стыдном.
- Так я теперь на работу опаздывать не буду? – Обрадовался Виктор и тут же осекся, боясь обидеть уютня. Тот засопел и кивнул, украдкой вытирая мордочку.
- Жалко, - соврал Виктор, чтобы подбодрить. Зверь на свету выглядел плохо: шкурка не блестела, топорщилась клочками, глазки поблекли. – Может тебе ну.. помочь чем? – Он решительно выпихнул из-под одеяла на пол коробочку, в которую намеревался сажать добычу. Уютень посмотрел недоверчиво, но потом юркнул под одеяло и высунул нос, устроившись на краю подушки: - Сказку хочу.
Виктор философски вздохнул, уложил руку под голову и негромко начал:
- Жил-был на свете… - Как сказка кончилась он досматривал уже во сне. И хоть впоследствии о его имени и ходили в узких кругах легенды, но "куда следует" он сдавал всегда только носкоедов. И сонные места, утром прилипшие к уху .

Истинное предание

Любопытный ветер заглянул на открытую веранду, тронул кисти на столе, загнал в угол легкий свиток, подкрался к сидящим друг против друга людям, заглянул в пустую пиалу. Безмятежная неподвижность на смуглых лицах дразнила; ветер дернул за тонкий ус и отпрыгнул в сторону.
- Многому учит наставник, но три важнейших его задачи суть воспитание долга, воспитание мужества и воспитание духа.
Ветер притих и улегся в ногах - люди оказались непростыми. Где еще научишься просто так какой-нибудь мудрости? Нужно внимательно слушать, не пропуская ни словечка. Шалости подождут.
- Предание гласит, что один из учеников славного мастера вскрыл себе вены, когда наставник захотел увидеть алые цветы на белом снегу...
- Это предание дошло до вас не полностью, почтенный. Истина осталась скрытой.
- В чем же она?
- Когда первый ученик вскрыл себе вены, наставник отсек мечом полы своего халата и перевязал раны, сокрушенно сказав: "Я воспитал в тебе долг, но не воспитал ни мужества, ни духа...". Второй ученик обнажил оружие и напал на учителя, сказав: "Кровью твоей нарисую я эти цветы!"
Ветер перестал дышать.
- Что же учитель?
- Он легко обезоружил недостойного ученика, сказав в сокрушении сердца: "Я воспитал в тебе мужество, но не воспитал ни долга, ни духа..."
- Предания обычно повествуют о трех учениках.
- Был и третий. Он подошел к деревцу сливы, дохнул на него, и в зимнюю стужу распустились алые цветы среди белого снега. Учитель поклонился ученику и сказал: "Я воспитал в тебе дух, теперь я могу уйти на покой".
Сухие пальцы подняли пиалу, сухие губы подули в сухую чашу. Миг - и на глазах у изумленного ветра над тонким фарфором поднялась струйка пара.
- Угощайтесь.

Сумеречная фаза

Все знают признаки наступившей ночи: обманчивая тишина, свет уличного фонаря сквозь серебристый тюль и непроглядная тьма. Другое дело сумерки.
Звуки ещё не стихли: слышно, как где-то за гаражами завывает бродячая псина, затихает лязг в водопроводных трубах и по потолку бежит свет от фар проезжающего автомобиля. Воздух из прозрачного становится сизо-сероватым, кисельно густеет. Солнце давно зашло, но именно в это время рождаются тени. Они падают буквально от всего: от джинсов, сложенных на стуле, стопки книг на столе, мятого фантика и даже от накидки на кресле. Мало того, тени собираются в каждом углу, концентрируются. Они становятся лиловыми, постепенно наливаются фиолетовым. Набирают силу, чтобы затем, когда придёт время...
Сквозняк что-то шепчет вздрагивающим занавескам. Невдалеке раздаётся тоскливый свист металлических колёс перегонямого товарного поезда, затем унылые реплики дежурной. Всё затихает. Слышно только: «Тик-так. Тик-так». Секундная стрелка настенных часов мерно отбивает такт, волоча за собой минутную и часовую. Проблема лишь в том, что у меня нет настенных часов. Вернее, они когда-то были – круглые, с белой окантовкой и чёрным циферблатом с римскими цифрами – но их пришлось выбросить, после того, как они свалились и разбилось стекло. А теперь они висят рядом с работой Джулии Белл и отсчитывают одно им известное время.
Тик-так. Тик-так. Тик-так.
Вот уже и не джинсы и рубашка на стуле, а горбатая карга с артритными скрюченными пальцами. И не занавески качаются на окне, а прозрачная рубашка синелицей утопленницы.
Тик-так. Тик-так.
Снова тени на полу... они ползут. И, кажется, дышат. Воздух наэлектризован и сух. Пахнет гнилой тиной и старыми незажившими ранами.
Вдох-выдох, вдох-выдох.
Когда это началось? Неделю назад или две? Месяц. Целый месяц с наступлением сумерек я вижу их. И, думаю, они близки к тому, чтобы увидеть меня. А что случится потом... и даже думать об этом не хочется.
Тик-так. Тик-так.
Что прописал мне Сенецкий от этих галлюцинаций? Родиолу розовую и зарядку по утрам? Видел бы он эти уродливые пальцы, которые... Нет, я знаю, что они делают, знаю. Я вижу, как ловко карга складывает фантик в фигуру спящего. Вижу и не могу остановить. Сейчас их время. Сумерки.
Тени сгущаются в рассыпчатый ультрамарин, пульсируют, пляшут. Дышат.
Вдох-выдох. Вдох-выдох.
Живые тени! Кто бы мог подумать! Какой изысканный параноидальный бред! Я ведь знал, что Сенецкий не поверит, но всё же открылся...
Но почему я? Почему каждый раз они концентрируются именно здесь? Что, именно в этой квартире какой-то межмировой портал? Скорей бы ночь, когда непроглядная муть щедро зальёт всю комнату, и я не увижу этого обречённого взгляда утопленницы на окне! По её застывшему позеленелому лицу бегут мутные потоки воды... или это слёзы?.. По кому она плачет?..
Тёмная пыль взлетает и кружит надо мной.
Бух-бух-бух! – колотится сердце, опасно поднимаясь к горлу.
Ох, как тяжко! Как страшно! Дышать тем, у чего нет запаха, глядеть в потусторонние врата и видеть...
«Не смотри! – шепчет внутренний голос. – Не открывай глаза! Не откры...»
Тик-так. Тик-так. Тик-так.

...Дракон был матерый - пузатый и чешуйчатый, да еще с рогами. А главное, за драконом была башня!
- Прочь с дороги, зверь! - без энтузиазма предложил я.
- Нее..-проскрипело в ответ.
- Пшел прочь, скотина! - певуче донеслось из окна, вслед вылетающему горшку с геранью. В дракона хрупкая девушка и не попала бы, но горшок полетел дальше и чуть не огрел меня. "Ах, дамы..."
- Я спасу вас, госпожа! - храбро выкрикнул я и схватил дракона за лапу. Тот попытался втянуть конечность под теплое пузо и заурчал...
- Парень, ну чего ты там забыл?...
- Молчи, зверь! - упорно вытягивая на свет драконью пятку грозно заявил я.
- Пригнись.
- Что? - в глазах появились звезды...
... Мы сидели на пригорке, дракон прикладывал к моему лбу холодную латную рукавицу. Нам открывался чудный вид на замок с высокой башней...
- Черт их разберет, этих баб... - философски заметил дракон.
- Дам, - дежурно поправил я, ощупывая шишку.
- Дай, - согласился дракон, подставляя рогатый лоб

"Они` играют в карты, должно быть пасьянс, но - только на раздевание". Они`, они? Они` Они - это из другой оперы (и да-да, даже на другом языке).
Драконы играют в карты на баб, не, не на раздевание, просто на...
Можно сказать, "дам".
Фиолетовые фигурки над занавесками в пантомиме говорят о своем - молча, они (да, тут "они" - на русском) молчат, ни звука - в отличие от драконов. Феи никогда не скажут ни единого ... может вру - звука.
А вообще их речь о дороге, что там с драконами и перчатками, что нам (не кидали) принцессы? О. Это загадка - часто ли принцесса кидает перчаткою под ноги своему возлюбленному?
Принцессы - не кидают чужим, они же принцессы, поручик!
Рогатые не разберут... ни дам, ни не дам...
Вздохнул.
Кстати, подлинные драконы - вполне милы в тех местах, где их нормальный (подчеркиваю! нормальный размер) метра два-три... летают себе, но в основном охотятся на земле, странно, при их размерах - странно, на насекомых.
А дамы - они (по русски) странные...

Птичий Пастырь смотрит на солнце, не моргая. Золотые лучи плавятся на его тонких косах и мелкими монетами остаются на плечах. Птичий Пастырь не улыбается, только глаза хранят две капли неба - прозрачные, как вода горных озер и необъятный купол над ними.
Шаги его босых ног беззвучны - по опавшим листьям и камням, льду и песку. Птичий Пастырь держит в пальцах, тонких и ломких, как березовые веточки зимой, флейту - и каждый его выдох это выдох мелодии, бьющейся, как сердце в маленькой груди.
Он знает музыку каждого пера, что ловит ветер под куполом небес. Он знает всех птиц.
Его музыка смешна и печальна, пронзительна и безразлична, пахнет снегом и первыми цветами, кровью и молодой листвой.
Но самая грустная нота звучит протяжно и безнадежно. Юи-и-и! Она падает подстреленной птицей, затухает умирающим дыханием.
Её унёс северный ветер, вырвал из ладоней отца. Юи-и-и! Перья и бубенцы, пальцы - тростник, веточки-ключицы и серебро волос, что Птичий Пастырь заплетал в косы, как у себя.
Он зовет, и мелодия плывет по течению неба, петляя между облаков, уносится по четырем сторонам света на крыльях - слабых и сильных, белых и черных, хищных и трепетных. И в каждом уголке мира звучит отчаянно-горькое - Юи-и-и, полынь глаз и звон голоса, легкий шаг и пахнущие мать-и-мачехой глаза, перья и флейта, что вырез из ясеня отец - чтобы звала, чтобы узнала каждое перо под небом, что шла рядом по бесконечным дорогам.
Осень опускает на косы Птичьего Пастыря пылающий венок кленовых листьев, зима выбеляет волосы снегом, весна бросает в лицо запах мокрой земли, а лето - душистый пот изнемогающих от жары трав. Но её нигде нет, и всхлип флейты, одинокий и отчаянный, звучит последний раз, и плачут вместе птицы - от запада, где песок и звезды смотрят друга на друга с улыбками, до востока, где покачиваются на глади озер лотосы.
И когда Птичий Пастырь закрывает глаза, на его плечо ложится легкое перо, а на другое опускается та, чей голос - горькая мелодия флейты, звон бубенчиков из серебра и свист снега, не тающего на оперении; слишком долго её держал в объятьях северный ветер.
А потом они идут вместе по дороге, и солнце смотрит им в глаза, а они – смотря на него, не моргая.

Месть
Ветер крепчал, скрипя старыми деревьями.
«Еще немного», - решил Алех, едва сдерживая стук зубов.
Дорожный плащ не грел. Ледяные лапы вихря забирались снизу и холодили тело. Сердцу, пылающему стылым огнем мести, озябнуть не грозило. Слишком многое пережито, слишком многое отдано в жертву.
«Оно где-то здесь. Привязано к руинам».
На узких колоннах влажно блестели грибы. Ступени густо поросли бурым лишайником, слишком похожим на кровь, что лилась здесь когда-то.
Осенний лес гудел. В ультрамариновую мглу золотыми монетами сыпались листья. Они что-то торопливо шептали, скатываясь в изумрудный мох, и летели дальше.
Пальцы онемели. Алех пару раз сжал рукоять скимитара, разгоняя кровь.
Ветер озверел, вырывая мелкие куски трав и швыряя в лицо. Деревья стонали, тщетно закрываясь кривыми ветвями. По лесу раскатился оглушительный рык, перекрывший обезумевший вой:
- Я здесь, смертный...

Кайнар облегченно выдохнул, когда лошади выпрыгнули из сияния Арки и глухо затопали копытами по слежавшейся прошлогодней хвое. Вкусный лесной воздух накрыл мягкой волной, словно Юдар потрепал прохладной дружеской лапой. Вокруг царили родные звуки: шум ветра в кронах высоченных деревьев, редкие переклики птиц, звон комарья, шуршание, шушуканье и шорохи в темной глубине хвойной чащи. Если приглядеться – увидишь краем глаза, как из стволов и веток высовываются любопытные зеленые мордашки здешних духов. Совсем любопытство разберет, так и лешак покажется.
Время близилось к вечеру. Солнце еще не село, но под пологом леса уже расползался сумрак и тянул молочно-белые усики холодный осенний туман. Скоро проснутся и выйдут на охоту ночные обитатели чащи. Химер вроде бы лениво, невзначай поглядел на своих спутников и спрятал ухмылку. Мальчишка хоть и старался казаться степенным и спокойным, нет-нет да начинал вертеть головой по сторонам, разглядывая необъятные вековые стволы или водя пальцами по шершавой лишаистой коре. Кузнец то и дело поглядывал вверх, стараясь различить за деревьями нежное белое сияние.
А еще – пахло домом. Кайнар потянул носом воздух. Уже здесь его чуткий нос ловил знакомые запахи материнской стряпни, печного дыма, совершенно особый запах дерева из которого выстроено родное гнездо. Отец наверняка строчит какой-нибудь очередной очерк, сидя в своем кабинете наверху, мама хлопочет у печи… и хорошо бы это были сладкие булочки. Химер мечтательно зажмурился и чуть не заурчал от предвкушения. А потом к вящему изумлению спутников пришпорил коня и ускакал через лес. Димхольд, ругнувшись, пустился за ним следом, а там и Рею ничего больше не осталось, как вцепиться в гриву своей лошади и мечтать не вывалиться из седла.
Вылетев на широкий, ничем не огороженный двор перед домом – от кого в заповедном лесу таиться? – химер громогласно рявкнул, не вылезая из седла. Мощный голос зверя эхом отозвался среди деревьев, вспугнул с веток затихших было птиц и заставил вспыхнуть свет в окнах дома.
- Эй, родители, заснули что ли?
Он не видел, как Димхольд, державшийся чуть позади, спрятал в усах усмешку – мол, чучело, оно чучело и есть, годами-то старше, а нравом чисто молодой обормот. Видать потому, что спешить некуда. Ну а Рей просто принимал все как должное.
Тут на крыльцо вышел пожилой вемпари в простой домашней тунике, перехваченной узорным плетеным поясом, и босиком. Оглядел честную компанию, хмыкнул, размахнулся и запустил в химера яблоком, метя в лоб. Тот неторопливо отклонился и, поймав плод, отдал его Рею.
- Чего орешь? – взъерошил перья старый чародей. – Всех волков по округе перебудил!
- А нечего спать, когда хозяин леса домой вернулся, - ощерился в улыбке Кайнар. Улыбочка в шесть клыков вышла зверская. – Позволь тебе представить нового члена Круга, Хранителя Земли Димхольда дин Райегара. И Рея, драконье чадо.
Чадо во все глаза разглядывало вемпари.
- Да уж вижу... - кивнул крылатый. - Заходите в дом - гостями будете... Мать уж там хлопочет на всю ораву.
Кузнец, услышав про Хранительство, крякнул, но ни слова не сказал. Вид у него был такой, будто его огрели дубиной по затылку и ему очень хочется высказаться матом, но нельзя. Кайнар едва слышно муркнул горлом – поддается упрямец. Что ж, таковой и должна быть Земля – нерушимо твердой в противовес текучей и податливой воде.
Спешились, поставили лошадей под навес, расседлали (чему возненавидевший седло драконыш был искренне рад), и химер на правах хозяина повел гостей за собой. Его удивило отсутствие Юдара – обычно Змей сразу же кидался на него с радостными воплями, а тут не было его ни слышно ни видно. Странно…
Гостям в вемпарийском обиталище понравилось. Тепло, светло, красиво и уютно, и безделушек всяких немеряно. Многих вещей Кайнар и сам не видел, видать родители перенесли из Горного Дома. Айфиру до новшеств дела не было – дракон, едва переступив порог сеней, со всех лап кинулся на кухню, вкусненькое клянчить. Увы, Инайя-эрхан с позором выгнала его тряпкой, мол, проглот и так налопается за ужином из чужих тарелок. Он и не разочаровал хозяйку, конечно же! Наглая собачья морда за вечер успела перебывать возле каждой тарелки, да еще и не по одному разу.
Вести себя с родителями привычно – то есть во все горло мурлыкать, ластиться, греться под крылом у отца и все прочее в том же роде - молодой химер при гостях не хотел, а посему сдерживался – надо же было произвести правильное впечатление на будущих сородичей! Вместо обычной домашней игривости химер все больше отмалчивался и наблюдал за всем, что творилось вокруг. За молчаливым Димхольдом, скупо отвечающим на деликатные расспросы Равена – кузнец, казалось, был увлечен пряно приготовленной курицей и отвечал односложно. За Рейнардом – драконыш от усталости и обилия навалившихся впечатлений совсем притих, забился в угол и теперь разглядывал оттуда крылатых. За матерью, то и дело вопрошающе поглядывающей на мужа. Все время сверлила сознание какая-то странность, неправильность этого вечера и окружающего пространства. Отсутствие Юдара настораживало и заставляло уши прижиматься к голове. Хорошо, густая грива слегка скрывала поползновения сей части тела. После ужина, сыто растекшись в кресле и прикрыв глаза, Кайнар отпустил сознание на волю и обшарил мыслью дом, поляну и ближний лес.
- В нашей чаще завелся чужой? – приоткрыв один глаз, спросил он у отца.
- У нас гости, - отозвался Равен. - На заднем дворе.
- Странные гости, избегают общества хозяев, - хмыкнул химер и глотнул чая из фарфоровой чашки, зажатой в кончиках когтей. – Родичи?
Мальчик возле камина уже откровенно спал, обняв пушистую шею Айфира. А Димхольд в своей задумчивости даже не замечал, что к нему шустро подползает небольшая земляная змейка, вобравшая в себя почти весь чернозем из умостившейся возле окна цветочной кадки. Она оставляла комья земли на ковре, но сказать духу Земли «Брысь!» никто не посмел – невежливо.
- Можно и так сказать. Наш новый Вождь осветил нашу глушь своим визитом, - мечтательно улыбнулся крылатый. Звучало так, будто сию фразу он собрался внести в летопись. – Может, ты его помнишь? Янос Одрон.
- Смутно… Светиться от собственной важности начал?
- Едва ли. Скорее... трудно объяснить. Если хочешь - выйди сам с ним поговори.
От того, что гостем был «всего лишь» Янос Одрон, тревога почему-то усилилась и никак не желала поддаваться усмирению. Кайнар залпом допил чай, отправил опустевшую чашку в полет до стола и встал, будто вытек из кресла. Выходя из гостиной, поцеловал мать, проурчав ей что-то в ухо, и скрылся.


Янос сидел возле дровянника на крупном чурбане, раскидав по земле крылья и глядя куда-то вверх. Там, свивая из воздуха и легкого тумана кольца и узелки, носился Юдар. Элементаль негромко вскрикивал разными голосами, всхлипывал, урчал, смеялся, но, в конце концов, ухнул на землю, подняв пыль и мусор, и затих. Только полупрозрачная морда блестела легким перламутром глаз.
Почти неслышно прошуршали трава, песок и мелкие камешки. В темноте, разбавленной лунным светом, сверкнули два желтых глаза, послышался вздох. А потом чуть рыкающий, но звучный низкий голос произнес:
- Вот ты где, Юдар, проказник! Почему не сказал, что у нас высокий гость?
Дух шевельнулся, нахохлился, ощетинившись облачком пыли - словно собирался что-то высказать, но сидящий спиной к химеру крылатый только махнул рукой и элементаль затих.
- Ну, прости его, он со мной тут летал.
- О нет, я его очень строго накажу, - химер попытался скрыть неловкость за шуткой – не очень-то удобно разговаривать со спиной. Тем более крылатой спиной венценосной особы.
Янос тихо рассмеялся. Юдар, подняв морду с земли, неуверенно повторил его смех и подлетел к химеру, залезая в волосы и поднимая их дыбом.
Вемпари медленно встал, перетряхнув крыльями и поправляя одежду, повернулся, наконец, к Кайнару, глядя на него пристально, но как-то устало. Цепкий взгляд целителя привычно подметил места, где когда-то были шрамы и перекосы, незаметно ментальный щуп проверил цельность кокона и тут же отпрянул. Все вышло так, как задумывалось. Химера получилась великолепно сильной и гармоничной, от попавшего к Равену заморыша и следа не осталось. За серьезностью в светящихся глазах плясали дурашливые чертенята. Н-да, далековато еще до виденной когда-то Яносом мудрости в янтарных глазах! Химер слегка недоуменно выгнул белую бровь – наверное, заметил короткие волосы, явление для мага недопустимое. Однако, ничем иным удивления не выдал и, отступив на шаг назад, отвесил положенный полный поясной поклон:
- Рад видеть тебя вновь, Вождь.
Янос едва заметно улыбнулся, вежливо кивнув. Рассеянный взгляд скользнул куда-то поверх головы химера. Он хотел уже что-то сказать, но неожиданно подлетевший Юдар залез в его крылья, встопорщив их дыбом.
- Юдар! Что за безобразие?! - праведно возмутился Одрон, пытаясь выровнять оперение.
- Поиграть просит, - пожал плечами Кайнар и вдруг напрягся, поставив уши торчком, глаза удивленно округлились, потом сощурились. Пространство взволновалось вокруг него. – Воздух сменил Хранителя? Что случилось с отцом, пока меня не было?
- С ним - ничего. Но... ему в его возрасте уже тяжело нести на себе бремя Хранителя, - Янос передернул крыльями и снова отвернулся от химера, - Воздух тоже это знает. Поэтому был передан мне.
- Понятно.
Химеру надоело стоять на одном месте, и он принялся прохаживаться взад-вперед. Текуче и вальяжно, как ленивый кошак, до одурения объевшийся синего корня, скользил по двору, то и дело отмахиваясь от игривого Юдара и поглядывая на крылатого – прислушивался к волнению силы вокруг, к ее взаимным откликам, что возникали между ним и Яносом. Им предстояло привыкнуть друг к другу, чтобы в будущем стать единым целым в общем Круге, а посему от химера исходили волны открытого доверия, и такого же ответа он ожидал от вемпари. Глаза Кота все так же искрились затаенным весельем – вот сейчас что-нибудь выкинет!
Крылатый смотрел куда-то вовнутрь себя и вместе с тем, казалось, подмечал все происходящее вокруг. Сознание, расширенное и рассеянное одновременно, словно ощупывало химера... И отторгалось, будто не могло найти нечто важное, должное присутствовать. Янос что-то шепнул себе под нос, потом тихо фыркнул «Так не тот год!..» и повернулся к Кайнару: - Я так понял... ты еще одного Хранителя нашел?
- Да, - кивнул тот. – Его зовут Димхольд дин Райегар, его призвала Гея. И он один из тех, кто… В общем, он совершенно точно должен стать химерой.
Вемпари в ответ рассеянно передернул крыльями, задумчиво поскреб за ухом, словно что-то вспоминая.
- Интересно... и как ты хочешь сделать из него химеру?
- А понятия не имею, - заявил Кайнар. Выудил из кучи нерасколотых чурбаков один побольше, поставил напротив Яноса и уселся сверху. – Честно говоря, я в замешательстве, с ним же мальчик. Тот самый драконыш, что ты напророчил. Я думал спросить совета у тебя, Вождь.
- У меня?! - выражение лица Яноса стало настолько удивленно-растерянным, что даже Юдар замер. Правда, через мгновение элементаль подлетел ближе и попытался это выражение повторить.
- Ну, меня ведь этому никто не учил. Я даже смутно не понимаю, как из человека можно сделать химеру кроме как… - Кот запнулся. У него явственно не поворачивался язык произнести конец фразы – «кроме как при помощи скальпеля».
- Это «кроме как» - неподходящий вариант, - скривился крылатый. - Другого, я, конечно, тоже не знаю, но думаю... когда придет время, ты сам все поймешь. Иначе... Вещий бы просто не допустил твоего существования.
Из темноты, где светились желтые глаза, послышался разочарованный вздох.
- Значит, просто ждать? И все?
Янос кивнул и снова погрузился в свои мысли, перестав замечать окружающее. Он не понял даже, что химера рядом больше нет.

Этюд. Статус: под редактированием.

ИСТОРИЯ, РАССКАЗАННАЯ КАНИНАТИ

Много лет назад, когда мои рога еще не шелушились, а шерсть хвоста была блестящей и гладкой, эту историю рассказала мне Канинати, моя ученица. Я преподавал ей каллиграфию десять лет, и для уроженки Суалеха женщина достигла небывалых высот. Я полагал, что, завершив обучение, она вернется в княжество, однако Канинати осталась в Аллэи. Вскоре мы сблизились. Очарованный ее острым умом и необычным взглядом на литературу, я нередко проводил у Канинати вечера.
В один из таких вечеров зазвонил Предвестник. Канинати немедленно закрыла все двери и окна, чтобы Безумие не просочилось в дом, и зажгла большие оранжевые свечи. Мы сели в гостиной. Она поставила на угли очага чару с домашней караминой и положила на решетку куски пашуна, терпко-острого гриба. Я устроился в кресле поудобнее и укрыл колени узорчатой шалью. Мои глаза, глаза демона, видят в темноте лучше, чем днем, и я без труда различал очертания мебели, яркие цвета циновок и Канинати. Женщина нервничала.
Мне немного потребовалось времени, чтобы понять причину ее переживаний. Канинати переходила от окна к окну, оборачивалась на дверь в прихожую, и я догадался, что женщина заперлась от Безумия только из-за меня.
– Ты не боишься сойти с ума? – я кивнул в сторону коридора, принимая бокал из рук Канинати.
Женщина вздрогнула, и папоротниковый напиток обжег мне запястье.
– Нет...
Я поставил бокал на подлокотник кресла и усадил ее к себе на колени. Она вытерла мою кисть краем шейного платка и поцеловала покрасневшую кожу.
– Я просто думаю... Вдруг, увижу Нимино, моего младшего брата? – шепнула женщина. – Только тише. Он – лемора.
Я пораженно вскинул брови. Таинственные создания, леморы, появляются в Безумие, словно из ниоткуда. Они идут вереницами по улицам городов и бьют в медные гонги, пока опасность не отступает. Лица лемор скрывают белые маски без прорезей для глаз и рта, но с трещиной посередине лба. Откуда приходят и куда потом возвращаются эти странные существа, неизвестно. Некоторые каллейские ученые и сольхские волшебники предполагают, что леморы живут на другой стороне Зеркала и являются или угасающими мыслями давно умерших, но еще могущественных сидов, или призраками убитых сумасшедших.
Заметив мое изумление, Канинати поспешно закрыла мне ладонями рот:
– Тс-с-с... – сказала она и продолжила. – Это правда. Я расскажу, если ты не станешь говорить, будто я наглоталась пыльцы фей.
Мои глаза весело блеснули. Я набросил угол шали на женские плечи и притянул бывшую ученицу к себе.
– Как азе Кеал я ощущаю твою тревогу и не стану над ней смеяться.
Канинати замялась.
– Пятнадцать лет назад, – начала она, – мне тогда не исполнилось и четырнадцати – я, Нимино и отец возвращались домой. Из-за шторма мы задержалась в порту княжества Весх, где брат подхватил какую-то болезнь. Он кашлял, его кожа горела, на руках и на груди появились багровые синяки, через день потрескавшиеся до кровоточащих язв. Опасаясь, что Нимино станет хуже, отец не решился продолжить путь, хотя буря стихла на третьи сутки.
Канинати поерзала, устраиваясь поудобнее.
– Отец истратил почти все деньги, приглашая лекарей и волшебников, но Нимино ничего не помогало. Мой брат лежал в забытьи, и я плакала, потому что мне казалось, он умрет. С наступлением сомбрио Нимино стал совсем плох, и тогда нас навестил Хайвес, очень странный сольхец. На его плечах колыхалась накидка из перьев серого онира. Волосы у Хайвеса были длинные, черные, а пальцы – с маленькими и крючковатыми ногтями. Однако больше остального мне запомнились глаза: невыразительные и похожие на старые потертые зеркала, – женщина вздрогнула, я погладил ее по спине. – Хавейс сказал, что Нимино умрет в последнюю ночь сомбрио, если не прикоснется к Безумию. Отец рассердился. Он не поверил Хайвесу и прогнал его.
Я внимательно слушал.
– В тот месяц Безумие в Весхе приходило едва ли не с каждым рассветом, – вспоминала Канинати. – В эти часы раны Нимино начали сильнее кровоточить, и мой брат кричал от невыносимой боли. От его крика у меня все сжималось внутри. Я убеждала отца испытать совет Хавейса, но упрямец отказывался. Однажды Безумие задержало его в доме очередного лекаря, и Нимино остался со мной. Я открыла все окна и двери, а сама спряталась в спальне брата в шкафу. Спустя несколько часов я услышала приближающееся пение лемор.
Женщина нахмурилась.
– Оно ставилось все громче и громче. Мне показалось, что сильнее стучит только мое сердце, но потом скрипнуло крыльцо, и протяжно застонали половицы – в спальню брата вошел лемора. Белое одеяние окутывало безликого саваном, длинные волосы спускались до пят и струились по ковру черным дымом. Лемора склонился над кроватью Нимино, взял его на руки и удалился. У меня же – закружилась голова, и я потеряла сознание. Когда отец нашел меня, то очень рассердился и сильно избил.
Канинати прерывисто всхлипнула и вздохнула:
– Я так скучала по Нимино, что брат начал сниться мне. Он говорил, я должна разрешить ему уйти, иначе мне придется отправиться следом, – женщина на мгновение замолчала. – Нимино хотел сжечь все корабли, вырвать все якоря. Брат угрожал и льстил, бросал мне в лицо грубые слова и обвинял. Я отвечала, что все равно буду ждать его возвращения и звать, пока он не вернется – а, когда вернется, то обниму и расскажу, как скучала.
Она подняла глаза:
– Каждый раз, когда я вижу лемор, я кричу им вслед. Они слышат, хотя и не оборачиваются даже.
Я с трудом сдержал усмешку и провел пальцами по светло-русым локонам бывшей ученицы, и подумал, что жители княжеств, Рескуры и Сольх безнадежны в своей наивности.
Тан... тан... тан...
Снаружи раздались удары маленьких гонгов. Канинати попробовала соскочить с моих колен, но я прижал ее к себе. Женщина заплакала. Бережно придерживая за плечи, я отвел ее в спальню, лег рядом и взял за руку. Мы долго не могли заснуть и смотрели в потолок, прислушиваясь к монотонному пению и представляя лемор в белых одеждах и костяных масках – вереницы, точно живые узоры на улицах Аллэи.
Следующий год стал последним в жизни Канинати. За пять дней до наступления сомбрио она заразилась той же болезнью, что и Нимино. Я не стал, как ее отец, звать лекарей и волшебников, и лишь находился рядом. В первое же Безумие я отпер все двери и окна и остался ждать возле постели женщины, прося азе Кеал уберечь меня от сумасшествия.
Мне не пришлось сидеть долго. Как я и предположил, за Канинати пришел лемора. Он долго стоял рядом с больной женщиной, не обращая внимания ни на меня, ни на ее мучения, затем снял маску. Бледно-русые волосы упали на красивое лицо; лемора походил на Канинати, и у меня не возникло ни единого сомнения в том, что он – ее брат.
– Я заберу ее, а ты – не зови, как она звала меня, – голос Нимино, отстраненный и сухой, оставил в моем сердце крупицу страха, – иначе ты тоже последуешь за нами.
Лемора поднял сестру на руки.
– Давным-давно Зеркало разбилось, и с тех пор его осколки скользят с ветрами Алито. Иногда они пронзают сердца живых, и эти живые становятся маленькими зеркалами, для которых меркнет все, кроме сражения с рвущимся с той стороны Безумием: с мертвыми, забывшими о смерти, и с живыми, считающими себя мертвыми.
Я поймал взгляд Нимино и понял, что никогда не забуду его глаза: невыразительные и похожие на старые потертые зеркала. Я вздрогнул и, споткнувшись, поднялся.
– Однажды, когда все осколки будут найдены, мы снова сложим из них Зеркало.
Охвативший меня при этих словах ужас не описать. Я поспешил к дальней комнате, чтобы запереться там. Я спрятался среди старых вещей и затих. Способность мыслить не скоро вернулась ко мне, а, когда это произошло, я задумался, что осколки, превращающие живых в лемор, – последняя попытка Зеркала собрать себя воедино.
Это тронуло меня, и я, с тех пор начав изучать мифологию сидов, изменился навсегда.

Зеленая сказка

Есть такие моря, где ночами вода светится - зачерпнешь в горсть, а у тебя в ладонях зеленоватое мерцание соленых капель. Над этими морями небо - зеленое и старое, становящееся прозрачным к полудню, а на закате пылающее изумрудом. И солнце над этими морями и в этом небе - диск старой бронзы, усталый и тусклый.
А еще есть острова - мелкие и большие, жаркие и холодные, рассыпанные жемчугом по морям, где вода светится, словно отражая в себе звезды, которых на самом деле нет в небесах.
И никто не расскажет, кроме самых старых камней в северных горах, и самых горячих песков в южных пустынях, о тех временах, когда в мире было золотое солнце, и диски лун неспешно бродили по звездному небу.
В зеленых морях столько островов, что со счета можно сбиться, если попробуешь каждый найти на карте; да и нет таких карт, на которых были бы все.
И есть одни капли земли, мелкие, просоленные ветрами, дующими со всех сторон, бисер песка и холмов, где трава выжжено-желтая, а полосы берегов бесконечны и усыпаны большими раковинами. Жители этих островов болтливы, как уличные кошки, и также легкомысленны. Они любят рассказывать истории и сказки, перекладывая слова на музыку или перепевая мотивы, чтобы пугающие детей россказни становились балладами о любви, а колыбельные - песнями, чьи горечь и тоска остаются солеными каплями на ресницах.
И каждый вечер к небу, отливающему изумрудом и каплю - индиго, взлетают мелодии и голоса.
И есть на этих островах истории, которые никогда не посмеют изменить, как бывает с теми песнями, что передаются из уста в уста, когда теряются одни строки и тут же, на ходу, вплетаются другие.
Истории, вышедшие из правдивых событий, и оставленные нетронутыми даже спустя десятилетия, хотя редкая история не обрастает, как причудливый гобелен, строками-нитями, пёстрыми и придуманными.
Говорят, жили когда-то на островах, где просолены камни и дети, два брата. Один делал самые лучшие в мире флейты. Невзрачные, они доставались не каждому, но своей мелодией зачаровывали и вели за собой. Шептались, что одни из флейт поют голосами китов, другие - выводят русалочьи мелодии, плач третьих похож на шепоты самых высоких северных гор, бритвенно-острые пики которых дотягиваются до небес.
Но не каждому, кто приходил в дом братьев, маленький и продуваемый ветрами, везло. Не каждый уходил с флейтой, даже если мог заплатить любые деньги; мастер не продавал свои творения кому угодно, и даже самый лучший музыкант мог остаться ни с чем, если в его душе не было искры мелодии, не было искренности и серебряного лезвия таланта.
А второй брат, говорят, родился немым, с запечатанными навсегда губами, сомкнутыми и неподвижными.
На островах братьев голос любого жителя, будь он даже простой рыбак или собиратель устриц, очаровывал и пленял; немоты боялись. Шептались, что Владыка Глубин сковал губы младшего брата, потому что его голос рождал бы шторма и бури. Но море, прячущее в своих зеленых волнах того, кто властвует над течениями и повелевает солеными водами, молчало, словно само было немым.
И каждая флейта, что делал старший, была крохотной ступенькой бесконечной винтовой лестницы. Мастер хотел создать флейту, что говорила бы голосом брата. Что подарила бы его голос миру. И ему самому.
Мастер вытачивал флейты из рыбьих костей, что были прозрачны и тонки, и свет солнца окрашивал их в зеленый. Создавал он инструменты из дерева, что привозили ему с далеких южных островов. Каменные и серебряные, фарфоровые и золотые…
Но не одна не могла подарить голос немому брату, в чьих глазах мастер видел свое отражение и рассыпанной стеклянным крошевом тоску.
И тогда мастер-флейтист ушел. Он взял с собой лишь нож из клыка огромной акулы, заплел свои волосы в длинную косу, как делают жители северных островов, и отдал ключ от дома младшему брату, пообещав вернуться.
Парус на его лодке был тонкий и ярко-голубой, как глаза в зеркале. Как глаза того, кого мастер оставлял на берегу.
Он пообещал вернуться, и ветер подхватил эти слова, понес по песку и развеял над белой пеной.
Острова ложились под ноги мастеру флейт. Ложились острой и яркой травой, белым снегом и черным камнями гор, звоном ручьев и шелестом камышей, золотом песка и пестрым ковром осенних мхов.
... Лесами, где не было деревьев, а были высокие грибы, сквозь чьи тонкие шляпки проходил свет, окрашивая все в призрачно-зеленые цвета.
... Холмами, где трава была густой и мягкой.
... Пустынями, где к выцветшему небо из песков поднимались черные стебли колючих кустарников, а на пауках можно было ездить.
... Горами, где жили улыбчивые духи, заманивающие песнями и смехом путников в пещеры, и оставляющие их там жить вместе с собой.
Мастер шел по островам, от одного к другому, и искал то, из чего сделает флейту своему брату.
Весенние ветра приходили на смену зимним, а те сменяли осенние, что шли за летними… Седина осталась солью с перцем в золотой косе мастера, и дороги всех островов знали его легкий шаг и мелодию, что он напевал, когда шел под зеленым небом и диском старого бронзового солнца. А те смотрели на него удивленно и непонимающе.
И невесомым шлейфом за мастером вились истории. О том, как он приходил к молчавшим многие столетия менгирам и позабытым дворцам. О том, как искал ответа в ледяных пустошах, где зимами небо переливается холодной зеленью и пурпуром. О том, как не находил того, что искал, среди книг в библиотеках города золотых шпилей и широкополых шляп. И о том, как улыбка не уходила с губ, даже тогда, когда хотелось плакать.
Ведь он пообещал брату вернуться.
На исходе тринадцатого месяца года, когда ветра были злые и остро царапали щеки, а небо хмурилось и тихо плакало от полуночи до полуночи, избитый волнами нос лодки ткнулся в сероватый песок острова, которого не было ни на одной карте, и чьи извилистые очертания еще не вывела на бумаге ничья рука.
Мастер не знал названия этой земли. Не знал он, и как зовется море, облизывающее холодной водой низкие холмы, сбегающие прямо к полосе литорали.
Просто здесь он еще не искал.
Ветер шелестел ковылем, стелящимся под рукой серебристой кошачьей шерстью. Ветер гонял по песку сухие водоросли. Ветер ложился на плечи и оставлял соленые капли на щеках.
По низкому небу неспешно танцевали тучи, обещая дождь, а мастер, чьи руки все это время вытачивали флейты – для бродяг и бедняков, правителей и мудрецов, не смотрел наверх. И назад – тоже. Он шел вдоль ручейка, сбегающего к морю между холмов, понимаясь к его истоку.
Ветер толкал мастера в спину и шептал что-то на языке шороха трав и журчания воды. Ветер, соленый и добрый, привел его к источнику, вода в котором была холодна так, что оставляла капельки льда на руках и губах, и прозрачна так, что можно было разглядеть самую крохотную песчинку на дне.
Вода звенела серебром, как звенят маленькие бубенчики, что носят на лодыжках юные девушки на островах, что оставил мастер. Вода текла расплавленным золотом, цвета которого бубенцы на лодыжках юношей. Вода пахла горным снегом, шафраном и корицей.
Мастер опустился на колени, закрыл глаза и зачерпнул ладонями ледяные капли. Он не плакал никогда раньше; не заплакал и теперь, когда холод обжигал пальцы. Под опущенными веками вода сплеталась в тонкие струи, свивалась, будто нить, и ткала сама из себя худое тело флейты, звучащее голосами волн и запахом расцветающих мхов.

Говорят, жили на островах, где дома строят из раковин огромных моллюсков, где каждый поёт так, что может зачаровать и где на рассвете по бесконечным полосам прибрежного песка идут собиратели устриц, два брата.
И волосы одного были цвета морской соли, а у второго отливали расплавленным золотом, и руки у первого были холодны, но солнечным светом полнились глаза, а пальцы его брата грели в самые промозглые вечера, но глаза выбелило ожидание. Но когда младший подносил к губам свою прозрачную флейту, он пел всеми голосами мира, всеми мелодиями и звуками, и тогда в выцветших зрачках поселялось тепло и надежда. А старший закрывал глаза и слушал музыку, что подхватывала его, поднимала к небу и несла над жемчугом островов, рассыпанных между морями, мерцающими по ночам зеленоватым огнями.
Морями, таящими в себе Повелителя Глубин, хранящего свои тайны. Морями, принявших цвет солнца и неба, смотрящего сверху на двух братьев и тихо обнимающего их ветрами, пахнущими солью и цветущими мхами.

ГОЛОСА КОРАБЛЕЙ

ПЕСНЯ О ХАРТЕ-САРВАЕРЕ

Говорят, он слышал море,
Говорят, он слышал берег,
Но все знают, что Харт слышал
Мачты, реи, паруса.

Говорят, приехал с юга,
Говорят, что был пиратом,
Но все знают, что на деле
Рисовал Харт корабли.

Говорят, служил он в доках,
Говорят, не слишком рьяно,
Но все знают, что однажды
Харт саэрхов обманул.

Говорят, что он - пьянчуга,
Говорят, дымил Харт трубкой,
Но все знают, что начальник
Выпивал с ним, и не раз.

Говорят, он был безумен,
Говорят, что не лечился,
Но все знают, что Харт просто
Был хитрее, чем онир.

Говорят, он знал деревья,
Говорят, что лучше жизни,
Но все знают, чем для Харта
Оставались чертежи...

(гээнская морская песня, к которой каждый матрос считает своим долгом добавить два собственных куплета)

Медан Брут азе Кеал

Среди гээнских корабельных мастеров ходит легенда о Харте-сарваере, нелюдимом сольхце, который слышал, как говорят корабли.
Он приехал на юг уже в зрелом возрасте и в небольшом порту устроился грузчиком в док. Хотя у него не было ни клыков, ни полосатой гривы, ни вислых ушей, могучий, приземистый и косматый, Харт отчасти напоминал населяющих Гээну ллеров, и, возможно, поэтому легко сдружился с ними и без труда завоевал их доверие.
Однажды в порт зашла саэрхская шебека, и город наполнился тяжелыми, дымными и густыми ароматами благовоний, специй и масел. Вместе с другими рабочими Харт помогал разгружать судно. Он перенес несколько ящиков, а четвертый - поднял и опустил. Оставив груз в трюме, сольхец быстрым шагом направился к начальнику порта и сообщил, что в ольпах на самом деле вместо масел налит настой Золотого Песка.
К возмущению саэрхских торговцев, управляющий приказал вскрыть один из ящиков и откупорить случайный кувшин. Как и предупреждал Харт, масла внутри не оказалось.
Начальник порта арестовал корабль, привезший дурман, и щедро наградил сарваера. Вечером, за чашкой карамины, управляющий спросил мастера:
- Как ты узнал, что саэрхи привезли настой Золотого Песка?
Поколебавшись, Харт ответил лаконично:
- Я слышу, как говорят корабли.
Начальник порта удивился. Он не поверил сольхцу и решил испытать его.
Где-то на многопалубном фрегате управляющий спрятал медный медальон и сказал Харту отыскать украшение. Сольхец даже подниматься на корабль не стал - остановился неподалеку, наклонил лохматую голову и выпятил тяжелую челюсть. Через несколько минут сарваер распрямился и сказал:
- Ты положил его под бочку с пресной водой на полубаке.
Начальник порта удивился еще больше. Он взбежал по трапу и бросился на полубак.
Управляющий четырежды перепрятывал медальон, пока не убедился в правдивости слов сольхца. Только устав, начальник порта отправил сарваера домой, а сам написал в Латари старому другу, корабельных дел мастеру по прозвищу Ветвь.
Ветвь, который получил свое второе имя за то, что работал не с грибисиной, а с драгоценным деревом, ответил через месяц и пригласил Харта в Латари, на свои верфи. Ллер тепло встретил сольхца и попросил рассказать, как получилось так, что тот начал слышать голоса кораблей. Харт поделился историей неохотно.
- В Сольх было немного равных мне сарваеров, которые не боялись покидать берег. Меня звали с корабля на корабль, и я, наверное, если дни посчитать, лет пятнадцать проходил под парусами: чинил снасти, ставил мачты, латал пробитые бока. Больше других капитанов мою работу ценил волшебник Ро. Он платил втрое, и я часто присоединялся к его команде. Однако авантюрист Ро... еще тот. Как-то Ро задался идеей отыскать Мийану, берег котоголовых людей. Не нашел. Зато наткнулся на кладбище кораблей сидов.
Произнеся эти слова, сольхец перевел дыхание и сделал большой глоток крепчайшего кайта.
- Жуткое зрелище: когда-то бывшие парусниками плавучие громадины, покрытые кустами, грибами, мхом. В борта вросли скаты, кальмары, черепахи; на мачтах стонут ониры. Нет-нет, а подумаешь, что не корабли это, а изменившиеся до неузнаваемости сиды, - Харт отвел взгляд. - Команда, конечно, зароптала, но Ро захотелось помародерствовать. Наверное, надеялся найти какую-нибудь волшебную штуку. Да только не было ничего на мертвых кораблях. А я, вот, поранился.
Сольхец показал на предплечье неопрятный шрам.
- Зеркало знает, что за гадость мне в кровь попала, но только с тех пор и начал слышать. Мне еще кладбище это снилось, пока на юг не сбежал.
- А почему не поехал куда-нибудь вглубь суши, подальше от берега? - заинтересовался Ветвь.
- Да, - махнул рукой сарваер, - себя не изменишь. Не могу на паруса не любоваться.
После этого разговора Харт пробыл в Латари еще несколько дней. Ему уже предстояло возвращаться, когда накануне отъезда Ветвь снова навестил сольхца и предложил ему должность на верфи. Сарваер не смог отказаться от возможности поработать с драгоценным деревом.
Прошлое словно возвратилось к Харту. Он чертил увлеченно и с искренним удовольствием, проводил дни среди шпангоутных ребер и наслаждался ароматом свежеспиленных деревьев, в котором трепетала только мускусная свежесть и не единой нотки грибисинной затхлости. Ветвь не мог нарадоваться на нового работника и совершенно искренне восхищался мастерством сольхца.
Однако с каждым годом сарваер менялся: становился суше, молчаливее и угрюмее. Со временем он начал подолгу задерживаться на верфи вечерами, а иногда и вовсе оставался до утра. В откровенной беседе Харт признался ллеру:
- Они мне как дети, и каждый корабль я словно отрываю от собственного сердца. Вчера, не поверишь, но тот бриг, что сошел на воду, спел мне на прощание.
За восемь лет в Гээне Харт создал всего тринадцать кораблей, но каждый из них - произведение искусства. Последним парусником, вышедшим из-под резца сольхского мастера, была двухмачтовая шхуна "Сильтэна". Быстроходная, легкая, точеная, словно тень породистого онира, она очаровывала каждого, хоть раз взглянувшего на высокие мачты и упругие паруса. Как бесценный подарок "Сильтэна" была преподнесена в дар лайанскому послу.
Харт плакал, прощаясь с ней, и потерял сон и аппетит, когда она покинула Латари.
Сам он исчез через несколько месяцев после, и Ветвь, успевший стать сольхцу близким другом, написал в послании начальнику порта: "Он сказал, что не может забыть голос "Сильтэны", и поэтому отправляется на ее поиски".

Вопросы воспитания.
-Юра…-осторожно начал Стас, застав капитана со списком официально принятых в теннисный клуб людей.-Я думаю, что тому новенькому, Кириллу, будет сложно… м-мм..
-Адаптироваться.-услужливо подсказал Ян.
-Я думаю, что ты ошибаешься,Стас,-очень спокойно,даже холодно, заметил Юра.
Стас немедленно пожалел о том, что вообще решился поспорить с капитаном.
Да ещё из-за кого! Из-за мальчишки, в котором нахальства в десять раз больше чем способностей.
Капитан видит то, чего он не замечает, как всегда. Ладно. Он будет относиться к Кириллу, как к будущему члену команды.
Кирилл «адаптировался», как выразился Ян, весьма быстро и немедленно научился самому плохому: отлыниванию от своих обязанностей по уборке.
Конечно, старшим и постоянному составу прощалось перекладывание этой ноши на плечи младших. Однако то, что позволено старожилам, не дозволено новичкам.
Кирилл всё ещё новичок и его ещё воспитывать и воспитывать.
Если в семье его не научили, нужно учить им.
Судя по тому, что у него есть старшая сестра(он слышал это от Яника), уборку в доме делает она.
Либо Кирилл считает, что не мужское это дело и она лучше справится, или она,как старшая сестра, просто жалеет братишку (обычных для младших жалоб в раздевалке на родителей/сестёр от него не слышали).
Кирилл упрямился. Когда его всё-таки удавалось заставить убраться, делал он это с таким видом, словно это была не раздевалка, а авгиевы конюшни.
Станислав выдержал две недели(им самим установленный предел), а потом вежливо уведомил Юру о проблемах с этим парнем.
Юра предложил совершенно неожиданное или, как выразился Яник, »нестандартное» решение.
Оставить Кириллу ключи от раздевалки и просто уйти.
-Почему ты так на меня смотришь, Стас ?
По мнению Стаса давать ключи Кириллу-как дать ключи от собственного дома вору.
Чистое безумство. Но Юра-капитан. Ему виднее.
Кажется, вся эта ситуация его забавляет. Хотя ничего смешного в этом Станислав не находит.
Кирилл, получив ключи, ухмыляется во весь рот, будто ребёнок получивший огромный подарок.
Стас закрывает за собой дверь с тяжёлым сердцем.
Утром он входит в раздевалку осторожно, ожидая неприятного зрелища.
К счастью, ошибается. С уборкой Кирилл, надо признать,справился довольно хорошо.
Юра снова был прав.
-Я же говорил, что он справится, Стас.
Кирилл, услышав это, расцветает.
-Крепче узлы делай,-кивнув на кроссовки бросил Стас.
Небрежность в разминке чревата травмами в матче.
-Хорошо,-пробормотал в ответ мальчик.
-Я же говорил, что сработает,-сказал Юра,когда Кирилл уже вышел из раздевалки.-Я так младшую сестру воспитывал.
Младшую сестру Юры,Настю, Стас видел всего пару раз и смущался больше чем девчонка на два года его младше.
Надя ,вероятно, тоже считала его «занудным дядюшкой». Это обидное прозвище придумал племянник Стаса, пятилетний мальчишка. Отец племянника просто посмеивался, хотя должен был научить своего ребёнка уважению к старшим.
Надя совсем не похоже на человека, которого можно заставить что-то сделать. Ровно наоборот.
Но она-не его сестра. Юра врать не будет.
Вопрос воспитания-такой сложный, что даже его,Стаса, старший брат утверждает,что ни черта в этом не понимает,уже пять лет являясь папой.
У него нет времени думать об этом. Уже пора выходить на корт.
Конец.

Ловись рыбка

Рейнард все никак не мог привыкнуть, что здешнее летнее солнце настолько жарко. В Мерреиде про снег зимой слышали только из досужих разговоров да купеческих баек, а здесь иной раз он не сходил до поздней весны. А уж морозы порой бывали такие, что добротные дома трещали, словно их по бревнышку в костер складывали. Рей поначалу мерз, в первую же зиму заболел так, что Димхольд с ног сбился, его выхаживая. Потом ничего, привык, даже, наверное, крепче стал, но летняя жара, перемежаемая холодными горными ветрами, в голове упорно не укладывалась. Вот и сейчас, сидя на берегу бурной горной речки с удочкой, спереди парень жарился на солнце, а в спину ему дул пронизывающий ветер с гор. Он передернул голыми плечами, пытаясь уложить на место вставшую дыбом чешую на хребте, и снова уставился на поплавок. Чешуя не улеглась, зато ветер, словно в насмешку, сильнее толкнул в спину и захохотал.
- Юдар! А ну, прекрати!
Но Реево возмущение только сильнее развеселило Змея. Он радостно принялся виться вокруг юноши, оплел тугими кольцами, заставив выронить удилище, и радостно лизнул в лицо прозрачным языком.
- Юдарище, чудовище, живо отпусти меня! – Элементаль, конечно, проявлял нежность вовсе не слюняво, но когда тебе в рот, нос, глаза и уши забивается ветер, это порой еще неприятнее. Юдар был единственным из Великих Духов, не знавшим ограничений. Что до них Воздуху? Он есть везде. Он летал, где хотел, показывался тому, кому хотел и слушался только Яноса-эрхе да может быть, Кайнара. Теперь вот тоже – желания мальчишки не очень волновали древнего как мир беззаботного духа, и он не успокоился, пока не излил на Рея всю свою радость. Только спустя полчаса лохматый и перемазавшийся в мокром песке Рейнард смог подняться на ноги. Хорошо, что рубашку не надел. А штаны все равно грязные. Змей довольно фыркал где-то над головой – заметить его можно было лишь по преломлению солнечных лучей да рассыпаемым в разные стороны маленьким радугам. Но Рей замечать Юдара не хотел, делая вид, что обижен.
Поискав глазами удочку, он понял, что рыбалка на сегодня безнадежно испорчена: и с крючка всю приманку сожрали, и жестянка с мотылем опрокинута… А поймать он так ничего и не успел. Что поделать, речная ловля давалась почему-то хуже, чем привычная морская. Глянув из-под руки на солнце, Рей решил, что пора и честь знать, и так засиделся с самой зорьки. И хотя жирные красноперые галатусы так и манили своими серебристыми боками из прозрачной воды, юноша собрал рыболовную снасть и вознамерился отправиться домой в город, выше по склону закрывающий своими стенами полнеба. И опять его намерение не сбылось: сначала он услышал, как осыпаются под когтистыми лапами мелкие камушки, потом мимо с рычанием пронеслось нечто большое, белое и мохнатое. Оно с грохотом врезалось в ледяную воду, подняв тучу мелких сверкающих брызг. Рея окатило с головы до ног, и он сполна ощутил себя мышью, попавшей в бурю, но ругнуться не рискнул – не хватило бы наглости послать к хильденовой бабке самого князя. Могучий, словно со знамени сошедший белый зверь блаженно кувыркнулся на дне реки, распугал всю рыбу и, наконец, высунул на поверхность мокрую усатую морду.
- А, это ты, - клацнули клыками не очень приспособленные для речи тигриные челюсти. – Извини, не заметил.
Ну что на это ответишь? Рей не уходил – невежливо поворачиваться к властителю спиной – и обреченно ожидал, когда же светлейший выйдет из воды и отряхнется. Все равно уже мокрее некуда…
Светлейший вышел. И, разумеется, отряхнулся. С роскошной белой шубы с редкими черными отметинами полетели не просто брызги – чуть ли не пригоршни расцвеченных солнцем водяных бриллиантов. Парень стоически вытерпел новое и, как он надеялся, последнее купание.
Что княже Кайнар в тигрином облике соображает туговато, Рей усвоил давно. Еще когда впервые увидел, как химер перекидывается в белого зверя, а потом сломя голову носится по окрестным лесам. Или – ну и зрелище! – ластится к Димхольду этаким огромным мурлычущим кошаком. Кузнец-то спервоначалу удивился, да еще как – где это видано, чтобы венценосцы, пусть даже мохнатые и усатые, сами на ласку напрашивались, да еще так нагло? Потом привык, стал походя трепать забегающего изредка в кузню зверя по загривку.
Подумаешь, чуть-чуть с придурью повелитель. Оборотни, говорят, все такие. Блаженные.
- Не поймал?.. – огорченно поинтересовался Кот, красиво укладываясь на влажную галечную россыпь чуть поодаль. Опять верно, улизнул от надоевших бумаг, прошений, докладов и прочих княжеских обязанностей. Рей подавил внутреннюю усмешку – котик-то наверняка пришел за свежей рыбкой, а сказать неудобно. А рыбки-то и нет…
- Юдар все испортил… Да ну, я все равно уже обратно собирался, меня Димхольд ждет.
Рей присел рядом со зверем и, не удержавшись, запустил пальцы в густейший белый мех за ушами, из которого торчали кончики загнутых назад черных рожек. Зверь подставил голову, зажмурился и заурчал. Рыбы не досталось, ну так что ж, можно обойтись и без рыбы. Подобные вольности Кайнар позволял с собой проделывать исключительно в мохнатом обличье, когда звериная суть набирала силу а человеческая стушевывалась.
Рядом с химером разливалось благостное тепло и спокойствие, а ушей как будто коснулась нежная тихая музыка. Рею объясняли, мол, так отзывается струна-связь между Хранителями.
Юный дракон перевел взгляд на тонкие издали тела Колонн и вздохнул. Ему было запрещено вступать на путь Хранителя до той поры, пока старшие не решат, что он к этому готов телом и духом. «А чем я хуже них?» твердила с одной стороны юношеская пылкость. Слабаком он себя никогда не считал, твердостью духа обладал, как ему казалось, достаточной, чуткостью по словам старика Марфайруса потрясающей… С другой стороны он понимал, что со Смертью не шутят. Один вид похожего на помесь крысы с лаской Великого Духа, сидящего на плече старца, вызывал оторопь и холодные мурашки по спине. А сны, в которых этот самый Дух являлся, принимая свой истинный облик, заставляли просыпаться в холодном поту.
- Скажи, княже, - обратился он к разнежившемуся тигру, почесывая громадную голову возле самого основания черненых рожек. – Когда вы допустите меня к служению?
Химер вздохнул и вперил в парня взгляд слишком разумных для звериной морды глаз.
- Мы с тобой это обсуждали, и не раз, - мгновенно утратив всю свою пушистость и мягкость, властно отрезал он. – Могущество Хранителя Смерти может быть слишком обременительно в твои годы!
И забурчал вполголоса что-то о жизнелюбии и девушках, на которых полагается заглядываться молодым парням вроде Рея.
А у него-то женщина есть? – некстати промелькнуло у юноши в голове.
- Я могу его выдержать! – упрямо тряхнул головой он.
- И тебе понравится постоянно слышать, а то и видеть умерших?
- Но ведь я все равно должен, разве нет? Так какая разница, когда мне вступать в должность? А Марфайрус уже стар… - Рей искренне недоумевал, почему глава Круга так противится очевидному. Что с того, что рею немного не по себе в присутствии Мара? На то он и Дух. Ко всему можно привыкнуть.
Кот вздохнул и поднялся, вывернувшись из рук парня, и взглянул на того с внезапной строгостью.
- Дождемся следующего Ритуала, а там посмотрим.
И все. Сказал, как отрезал, и скачками умчался вверх по склону.
Рей сплюнул и принялся собирать снасти. Князь зачем-то приходил, но говорить явно передумал... ну и Вещий с ним. Интересно все-таки, откуда в нем эта привязанность, эта изначальная приязнь именно к ним с Димом? Неужели только из-за Хранительства? Не очень верилось.

То, о чем я расскажу дальше…
Из глухого, ватного мрака небытия меня выдернула боль. Она пришла почти сразу и навалилась всей тяжестью, впилась острыми зубами в кости, разжевала мясо, иголками поиграла по нервам. От этой пытки хотелось кричать – но боль не оставляла сил на это. Хотелось вдохнуть – но воздух просачивался в легкие словно сквозь песок. Хотелось вырваться, освободиться – но ни единая жилка скрученного безжалостной болью тела не повиновалась мне. Я ничего не видел, не слышал и не понимал. А самое главное, не понимал, из-за чего так больно. И от этого страх затапливал все мое существо. Лишь несколько отчаянно долгих мгновений длилось это – а потом в мой маленький, состоящий из боли мирок пришел Он.
И заполнил его собой, вытеснив страдание прочь.
Теперь я знал рядом и вокруг себя присутствие существа могучего и бесконечно доброго ко мне. Его тепло окутывало меня, как кокон. Паника сменилась покоем. Широкая горячая ладонь легла мне на лоб и вытянула боль, как противного мерзкого червяка. Я смог прозреть.
В сером полумраке осеннего дня я мало что различал. Только то, что лежу не в своей спальне. Пахло деревом и травами. Монотонно шумел дождь. На постели подле меня сидел Кот и крошил мои волосы осторожными чуткими пальцами. Я видел только золотистое свечение его глаз с расширенными зрачками, но отчего-то знал, что лицо князя закаменело от тревоги и боли, которую он забирал от меня себе. Она продолжала дергать и скручивать все тело, но теперь ее можно было терпеть.
«Не надо» - хотел сказать я. Но он только покачал головой и дал мне напиться чего-то пряно-горького. Жажда пересилила мерзкий вкус, я чуть не захлебнулся от собственной жадности. Дальше силы кончились, и я заснул.
Дни потекли, как в тумане. Долгий, полный обрывочных и странных видений сон сменялся кратким бодрствованием, смешанным с постоянной болью. Но ее, злодейку, все время оттягивали на себя горячие трехпалые руки князя, без которых я не мыслил теперь существования. Он о чем-то говорил со мной, но я не помню тех речей. Помню лишь звук голоса, негромкого, ласкового, мурлычущего… А еще я помню, что мне и в голову не приходило поинтересоваться, что же происходит – мне это было все равно. Имела значение лишь та оберегающая сила, что денно и нощно была рядом.
Но в один прекрасный день, вернее, вечер, это все же кончилось.
Я открыл глаза и увидел мир так ясно, как никогда раньше. Может, потому что боли больше не было? Ну, почти.
По стенам и потолку светлого резного дерева стелились тени, рожденные светом единственной лампы. Ее прыгающий огонек заставлял деревянные узоры оживать, и мой взгляд еще с минуту скользил по переплетениям цветов и трав. Шевелиться и думать было лень, несмотря на то, что чувствовал я себя как-то странно. Спокойствие в моей душе смешивалось с накатывающим волнами усталым раздражением, тревожностью и ожиданием чего-то невероятно важного.
Чтоб она провалилась, эта Ровеанна! – подумалась почему-то «не своя» мысль.
В первое мгновение я растерялся, но растерянность эту быстро сменила привычная волна ласки. Я повернул голову к свету.
- Ну, наконец-то! – выдохнул сидевший в кресле возле стола Ата – отец. Это слово пришло ко мне из его разума и заняло свое место в моем. Вместе с уверенностью, что он спас мне жизнь и вот уже почти месяц дни и ночи напролет от меня не отходит. Устал и почти не спит. – У тебя глаза цвета солнца, чадо мое.
Радость, ясно звучавшая в его голосе, нахлынула и на меня, окатила с головой. Это было восхитительно – перевернуться на живот и уткнуться головой в горячие ладони, млеть от того, что пальцы с почти полностью втянутыми когтями теребят волосы, почесывают за ухом. «Не один!» - билась во мне его мысль. «Не один!» - вторила ему моя. Мне хотелось урчать от счастья.
- Отец, - впервые шепотом произнес я совсем незнакомое слово. И с непривычки прикусил язык девственно-острыми клыками.
Урчать? Клыки? Я впервые за все это время был озадачен. И только теперь до меня дошло, что я изменился. В самом прямом смысле. Попытки с третьей я сел и уставился на свои руки. Как и раньше, с полосками блестящей черной чешуи от запястья до плеча, теперь они стали трехпалыми. С блестящими черным глянцем когтями. Я чуть напряг пальцы – кривые острия высунулись наружу, но стоило расслабить руки, как когти тут же спрятались.
- Это что? – спросил я, подняв на отца вопросительный взгляд.
Он обнял меня за плечи, заодно придерживая, чтобы я не свалился с непривычки – от долгого лежания кружилась голова – и, чуть запнувшись, ответил:
- Ну… Ты стал химерой.
Это я уже и сам понял. Все внутри меня стало иным. Но как? В голове не укладывалось.
- Это дар, - не моргнув глазом, с улыбкой ответил государь. – Триста лет я просил Вещего о сыне, и молитвы мои были услышаны!
Отшучивался, конечно. И я уже знал, что сейчас – не скажет. Интересно, что за его молчанием кроется?..
- Почто тебе сейчас? Сил наберись, окрепни, попривыкни… А там и поговорим.
- Это значит, я – подарок? – я молча принял игру, ни капли не усомнившись в отцовой честности. Значит, еще не время, значит, надо подождать. – Тогда мне придется стоять под стеклом?
Я сделал вид, что обиделся. При том совершенно не приходило в голову смутиться, хотя одежды на мне не было ни лоскута. Напротив, хотелось рассмотреть новое тело во всех подробностях. А еще хотелось есть. Зверски.
- Зачем под стеклом? – рассмеялся князь-батюшка, помогая мне впервые встать на ноги. – Оно дорогое баснословно, да я и сам с тебя пылинки сдувать буду!
Ух, ну и далеко же оказалось до пола! Не держи меня отец поперек туловища, я бы неминуемо шлепнулся на четвереньки. А так - худо-бедно висел сам, то и дело стараясь воздвигнуться поустойчивее. Шатало меня, как былинку в поле, и был я тощ и непригляден. На любое движение каждый мускул, каждая косточка отзывались болью, и я поневоле шипел сквозь зубы подхваченные от Дима крепкие словечки. И почему спасать жизнь надо было именно таким образом?! Как бы там ни было, а наколдовал что-то именно Кот и никто иной! В что наколдовал, я еще выясню.
- А другого пути не было… - виновато опустил уши батюшка. – Или превращение, или твоя смерть. Я не мог этого допустить…
Ну и как прикажете на него сердиться, когда вся виноватость дождем изливалась на меня? Впрочем, ее все равно изрядно разбавляли радость и неудержимое довольство собой и мной. Так что я тоже в конце концов остался доволен.
В тот день сил моих хватило только на то, чтобы сделать по комнате пару неуверенных шагов туда-сюда на слабых, подгибающихся ногах, повиснув на отцовом плече. Потом меня свалила усталость такая, будто я неделю без продыху у Дима в кузне молотом отмахал. Не помню, как и заснул – кажется, не дойдя до лежанки, на отцовом плече. Подмывало спросить, кто такая эта Ровеанна почему-то…

Под лунным светом
Следы босых ног на снегу –
Опять провинилась…(с)
* * *
Трогает ветер
Моё кимоно,
Будто он мне хозяин!(с)


"Если в глазах человека, покорно подносящего плеть ты не видишь Любви и благодарности, не видишь своего отражения, а видишь лишь его желание поскорее получить желаемое - уходи. Уходи, ибо это не даст тебе ничего кроме усталости и бессилия"(с). Я дышу едва слышно, прижимаясь горячим лбом к сухим доскам ширмы. Сейчас нельзя. Телохранители еще не ушли. "Бывают минуты когда все решают секунды и это длится часами". Все решится быстро. Он не успеет повернуться. Она-вскрикнуть. Кричать она будет сейчас, зная его пристрастия. Не то чтобы такие изыски вызывали сколь угодно выраженное порицание, но все же я предпочел бы грамотнее распорядиться такой девушкой. Но я здесь не за этим. Умирают по-разному: упав с балкона, подавившись невесть откуда взявшейся бусиной, перепутав лекарства...а он вот просто не спустится с небес на землю - не успеет.
У девушки дивный мех - пепельный в голубизну и такой нежный, что ощущение его мягкости само собой возникает на ладонях при одном взгляде, а я смотрю на нее долго. Она разливает чай, такая тонкая, как ивовый лист, такая нежная, как фея... Интересно, она знает, что ей предстоит? Девушка сидит ко мне в пол-оборота и я вижу как глубоко ворот кимоно открывает ее шею и часть спины до лопаток. Мазок алого шелка, внутри-мазок розового и совсем близко к коже - жемчужного. Она будет снимать платье за платьем, пока не обнажит для него свое гибкое, послушное тело. Я едва улыбаюсь странной, кривой усмешкой пришедшей мысли: "Я был за этой ширмой задолго до тебя, господин заместитель министра, и пусть она не знает, но раньше она раздевалась для меня".
Она подает ему чай, изящно - утонченный и изысканный подарок! - открыв свое запястье и придерживая тяжелый, шелестящий шелк рукава. Все верно: здесь нет ни музыки, ни колокольчиков, а это значит, что слух в церемонии услаждает шепот шелка.
Я знаю, что будет дальше - мне приходилось видеть такое. Он прикажет раздеться, запретит смотреть в глаза, потребует тяжелую плеть, встать на колени, ударит..еще и еще, пока она не будет дрожать и плакать, не в силах подняться...
Она поводит плечами и этот жест полон такого очарования, словно первое движение танца, которого я никогда не видел. Он медленно поднимается и встает почти между ней и мной, спиной к ширме. Я медленно поднимаю руку с арбалетом и жду, досадуя, что сердце бьется чаще.
- На колени. Раздевайся. - Она вздрагивает от непривычной резкости его голоса и опускает голову, позволяя шелку одежд соскользнуть вокруг нее лужицей разноцветного горячего воска. Он медлит, а я все никак не могу заставить себя перевести взгляд на него.
- Ты знаешь как я люблю, когда ты смотришь в глаза... - вдруг произносит он мягче и время спотыкается само о себя, скомкав несколько событий в единый миг между двумя ударами сердца: Внизу с тихим стуком захлопывается за охраной дверь...Он поднимает плеть...Она вскидывает на него огромные, дивные прозрачно-голубые голубые глаза и в них такая... любовь! Такое всепоглощающее доверие, такая нежность... Щелчка арбалета не слышно - дано ли услышать собственную смерть? А чужую? Хо не поворачивается. Тысяча фунтов на дюйм-не шутки. Это и брэ насмерть, а фели-на вылет. Он опускается на колени и неловко заваливается на бок. Я бесшумно покидаю укрытие, но удостоверяться в том насколько он мертв не тороплюсь - мне все еще не отвести взгляд от девочки, чьи глаза медленно гаснут. Ее губы даже не шевелятся и я от чего-то отчетливо понимаю: она не закричит. Весь крик, с гремучей смесью страдания и неясной мне боли бьется в ее глазах, когда она медленно убирает от сердца поднятую в испуге руку. И спуская вторую стрелу я вдруг ясно сознаю, что напьюсь сегодня до остекленения. Бурые пятна на остывающем воске ее одежд. Подоконник, крыша, жалобно хрустит под ногами черепица.

Дело сатанита Марка

Со стены замка одинокий всадник был хорошо виден. Острое зрение позволяло различить, что это не всадник, а всадница, и даже из тех, кого называют хорошенькими. Правда, вечернее платье наверняка пошло бы девушке куда больше, чем панцирь (где-то плюс семь к защите), копье (очень острое, и что на нем за чары?) лук с колчаном стрел (ага, наверняка, судя по синему отливу, все с замораживающим эффектом) и шлем (еще, кажется, плюс пять к защите).
Таких гостей у него еще не бывало. Кто же это? Вроде знакома... Ах да, принцесса из ближайшего королевства, он ее видел сверху на последнем празднике. Как же раньше не узнал? Это из-за выражения ее лица. Точно такое он видел у своей супруги во время последнего скандала, после которого и отсиживается здесь. Очень узнаваемо, несмотря на всю разницу в анатомии.
Чего это с девчонкой? Неужели?.. Да, наверняка, тот незадачливый молодой рыцарь, что пришел совершать подвиги во имя дамы сердца и сидит сейчас в плену в подвале... Нетушки, рыцарем больше, рыцарем меньше, пусть сам отдувается. Похоже, странствующим бедолаге больше не быть, но своя чешуя дороже.
Дракон поднялся со стены и полетел на северо-восток, в тот момент, когда ворота замка рухнули под нанесенным тонкой рукой вторым ударом булавы (плюс пятнадцать к силе).

Дело было вечером, делать было нечего.
По мотивам Звездных Войн.

Записки на астероидах.
Летучий бар на Корусканте мало изменился с тех пор, как Дерек Артинн покинул его. Чуть опшарпались стены, чуть-чуть постарел хозяин - для своих лет он, впрочем, сохранился весьма неплохо - за двадцать лет лихой жизни Артинна он только чуть-чуть раздался вширь, сменил костюм и, наконец, побрился. Старый наемник сидел в своем кресле - том же, в котором просиживал штаны два десятка лет назад, слушая байки Джа-и-Джо. Сами наемники уже куда-то запропастились, офицеры, учившие его летать на симуляторе, тоже, и из старой компании остался только он да бармен. В креслах рядом сидело несколько парней - большинство тоже грезило наемничеством, но старина Змей отлично видел, что долго они летунами не будут. Или сбегут, или собьют. И зачем этим детишкам летать? Начитались баек? Они не знают, что такое ад.
- Слышу шорох - поворачиваюсь - и тут мимо меня вот на таком расстоянии - Молодой кудрявый парень развел руки в стороны немного, показывая ладонями расстояние в десяток сантиметров. - глайдер проносится! Вот еще бы чуточку - и все, полбашки бы стабилизатором снес! Повезло, что выжил!
Дерек пожал плечами в ответ.
- Пролетел и пролетел.
- А что, не повезло что ли, скажешь?! - До чего же молодой и горячий... Возмущается словами. Дерек закурил, по привычке прикрывая огонек зажигалки ладонью, вдохнул дым полной грудью, выпустил губами колечко и сдул его в сторону потоком дыма. После чего заговорил.
- Когда мне было чуть-чуть побольше, чем тебе, вот на столечко... - Дерек развел ладони в стороны так же, как парень полминуты назад. - Служил я во флоте лейтенантом на корвете, водил крестокрыл А-2. Ты такой ток в музеях и видел, а в те времена была вполне ничего себе машина. Штурмовали планетку неподалеку от Татуина. Мелкая, только номер, не помню его уже, но красивая, почти как Набу. там бандиты какие-то завелись, серьезные мужики. Не знаю уж кто, не уточнял, но террактами прославились быстро, поступил приказ - раскатать по болтикам. Прилетели мы, по базе отбомбились, пехоту выкинули, все как положено, уже веселые - годы молодые, адреналинчик, кровь кипит, сам понимаешь. Уже победу почти празднуем - сидим в ангаре, в комбинезонах, пятиминутная готовность к вылету на всякий пожарный, но там и так всем ясно - день наш, работу закончили, ждем отбоя. А тут командир входит: "- Пехота отбила базу. В центральном компе нашлась важная информация. В горах по-соседству есть еще одна база, в глубоких пещерах. Штурмовать будет пехота, но нужно расчистить дорогу через перевал. Там у террористов хорошо укрепленная ключевая позиция, обойти никак, с наскоку они тоже не возьмут, нужно бомбить."
Пилот снова глубоко затянулся и стряхнул пепел.
- А я что? А мне ничего, бомбить так бомбить. Ну и спрашиваю у командира - а в чем проблема-то? Дай точку, раскатаем. Он на меня зыркнул и продолжил: "- Ключевая позиция" - говорит - "Горный бойскаутский лагерь. Ублюдки с детьми и вожатыми вперемешку. Нужна двойка. Желающие есть?" - Спрашивает.
Тут даже Дик Веселый заткнулся. Командир на нас посмотрел-посмотрел, потом достал спичек одиннадцать штук, одну сломал и в ладонях растер - "Тяните, мол. А поведу я". Я длинную вытянул. Вот это - повезло. А ты... ну пролетел глайдер мимо и пролетел. И сит с ним.

Записки на астероидах - 2
- Торопишься ты.
- Да здесь же все очевидно! Посмотри, как она на него смотрит!
- Ну смотрит. Я тоже смотрю. И что? Я тоже к нему в постель хочу? - Дерек усмехнулся.
- Блин... Ну... Ну вот как тебе объяснить?!
- Ревностью.
- Что? - Собеседник в Летучем баре выглядел озадаченным. Все тот же молодой парень, который уже ошпарился один раз рассказом про штурм планетки рядом с Татуином. Ничему не научился...
- Ревность. Ты ее банально ревнуешь.
- Я... Я не ревную! Она просто влюблена в него и все!
- Человеку свойственно делать поспешные выводы из недостаточной информации, восполняя пробелы логикой и домыслами. Подобные выводы часто оказываются неверными. Твой - тоже. В тебе говорит ревность, а не действительность.
- Но я же не слепой!
- Лучше бы был слепым. Было б меньше надуманных проблем в жизни.
- Я не могу ошибиться!
- Все ошибаются.
- Эээ... Ну ты-то не ошибаешься?
Змей вздохнул, замолчав и вращая в пальцах стопку с белой полупрозрачной жидкостью. Хмыкнул, выдохнул и закинул ее в себя всю сразу. Ценители утверждали, что пить Галайский Белый нужно маленькими глоточками, давая ему растечься по небу, но Артинн так и не научился этому хитрому способу получить удовольствие от крепкого коктейля - поэтому просто вливал его в себя залпом, наслаждаясь лишь необычным послевкусием и легким дымком в голове.
- Было то лет семь назад, наверное, или восемь... Где-то в том районе. Набуанские Челби-Френки тогда впервые за историю взяли Большой Кубок на галактическом чемпионате, а я закончил переоборудование "Конкистадора" - получилось именно то, что я хотел, вплоть до болтика - быстрый, маневренный, хорошо вооруженный, в трюме вместо барахла - два крестокрыла, под кабиной - Ашка. Я со своей командой тогда неплохо так зажигал с пиратами, потому что внешне моя база как была беззащитным грузовиком - так им и осталась. Устраивали им подставы на заказ, стандартная схема - полетели по опасному маршруту туда-сюда-туда-сюда, примелькались с каким-нибудь вкусным грузом, потом сымитировали отключение систем, подождали пиратов - ну а дальше дело техники, из ниоткуда куча зениток, два крестокрыла вместо груза электроники, ашка для пущей массовки, ракеты куда ни глянь и красивый долгий фейерверк из их посудин. Быстро зачистили и к заказчику за бабками, навар тогда хороший пошел. Ну а где успешные наемники - там и предложения, куда не приземлись - все в двери стучатся. И был один паренек, тви'лекк, толковый технарь. Молодой, неаккуратны малость, но через пару лет обещал стать хорошим спецом - я его под крылом приютил у себя. Только странный он был - нелюдимый, постоянно в сторонке держался да в свободное время какие-то штуки непонятные паял. И как взяли мы его - так работа не заладилась. То пират не идет, то сматывается чуть что, то система какая-то внезапно накрывается - а у него к системам доступ был полный. Естественно все на него и подумали. Сначала косились, потом я у него напрямую спросил - как он ухитряется информацию о нас пиратам сливать? Рацию что ли без моего ведома неучтенную спаял? А он открещивается - ничего не знаю, ничего не делал, зенитку не я сломал и на связь не мог выйти. Подставили меня. А кто подставил? Со всеми остальными пацанами я пуд соли съел одной ложкой, знаем друг друга как облупленных, а он новый и мутный какой-то. Мак предлагал его просто в космос выкинуть, Синтия - ссадить на станции. А я злой был в то время - как так может быть, что я парню кров дал, а он меня пиратам ливает и оборудование мне ломает? Мой корабль, который я вот этими руками вот строил. - Дерек потряс своими ладонями, демонстрируя ручищи. - И моих людей, моих друзей, с кем мы жизнями друг другу каждый каждому обязаны? Магистраль же явно совершенно перепилена была, а не сгорела. Плюнул ему в рожу, за шкирку хватил и в шлюз. Он кричал, в окошко колотился - а я только яростней на кнопку давлю. Нечего мне спектакли разыгрывать. Мамку звал...
Пилот замолк и закурил, прикрыв зажигалку ладонью.
- Ну так и что? Пошла же работа потом сразу?
Змей не торопился отвечать. Парень выглядел заинтересованным. Байки о наемниках ему явно были интересны, а выкинуть предателя с корабля - это же даже круто! Пилот спокойно вдохнул и выдохнул несколько раз, наполнив окружающее пространство дымом дорогой сигареты и стряхнул пепел.
- Работа пошла. Мы когда вернулись без улова и без мальчишки, нас заказчик встретил радостной вестью - у него в конторе, грит, крот завелся, который инфу пиратам ливал, так заказчик его выследил и сдал властям. Записи переговоров, признательные показания, информация от пиратов - все сошлось точно. Сейчас, говорит, занимаются допросом техников - кто был связан с ним и мог при обслуживании заодно порезать пару "лишних" проводков.
Артинн отложил сигарету, налил в стопку еще одну порцию Галайского и махом закинул ее в себя, поморщился, после чего снова сунул в рот недокуренную сигарету.
- Ты меня просил к тому бизнесмену присмотреться, на которого баба твоя смотрит. Пообщался я с людьми, короче - импотент он. Полный. Полнее - только кастрат. А дивчина твоя маму содержит и работу ищет вторую, потому что денег с первой не хватает. Поэтому же и пропадает время от времени. И тебе не говорит, что бы не расстраивать. А ты, придурок, уже два года ей мозги ревностью насилуешь, а предложение все не сделаешь. Брысь за кольцами, глаза б мои тебя, убогого, не видели...

Веления сердец

Утром Василий подымался с полатей в задней комнате полуразвалившегося трактира и шел в порт, в плотный полог вони ворвани, гниющих водорослей, чаячьего помета, смолы и дегтя. Привычно вскидывал на ноющие от непосильной ломовой работы плечи очередной пыльный мешок, тюк или ящик, которым были суждены дальняя дорога, бури и чужбина в конце пути. Обыденно жевал вяленого кальмара или кусок копченой гарпии, растирая заходящуюся от труда поясницу. Бесстрастно получал в горсть положенные талеры, привезенные из-за неведомых бессчетных горизонтов. И уходил тяжелой немолодой походкой в город. Ссыпал монетки в кубышку, а потом брел к площади, где уже гарцевал на белоснежном аргамаке очередной напомаженный принц в миланском доспехе. Василий наблюдал, как принцы спрыгивают с коня, как мигом отбегают пажи и оруженосцы, как в высоком окне башни королевского дворца показывается прекрасный лик девы-королевны Береники. Потом принцы обычно принимались похваляться отвагой и доблестью, убийствами и грабежами, свершенными или предотвращенными во имя возлюбленной. Чуть позже очередной претендент в ярости уходил прочь, высекая искры из мостовой.
Василий молча уходил также - в узкие боковые улочки. Путь его не был прям и легок. Путь его завершался всякий раз у горла очередного неудачника, который с унылым однообразием умирал под ножом и не менее скучно тонул в канале.
Василий не брал денег, не снимал одежд и доспехов. Они не были получены честным трудом. Не были достойны.
Он шел домой, доставал кубышку и пересчитывал свой заработок. Потом задувал лучину и ложился на полати, воскрешая в памяти простое обручальное кольцо, которое присмотрел для Нее, и машинально вытирая длинный, хорошей ковки нож.
Он знал главное.
Убивать ради любви просто. Спасать ради любви просто. Даже умереть во имя любви нетрудно.
Но любовь - это когда живешь и трудишься ради. Жизнь и труд.
А не смерть.