Рис был мягкий, сладкий и лип к пальцам - Шинноскэ пренебрег щепочкой из бамбука, лопал так, подцепляя комочки пропаренного теста руками. Так его и застигли, хорошенько встряхнули и выдали крепкий, ободряющий подзатыльник. Шинноскэ заверещал - не от боли, на всякий случай.
- Я так больше не буду, дядя Акацуки!!!
- В чем нимало не сомневаюсь...
- Так - он точно не будет, - хмыкнул, подслеповато щурясь, дед Кацуо.
Вот же не повезло - все старшие, все одеты, как на приеме у даймё, только дядя Кинноскэ ковыряет в зубах щепкой, во второй руке держа завернутые в бумагу данго*. И отец тут, и вид у него такой, будто рот набил недозрелыми мандаринами. Впрочем, у него всегда такой вид, стоит отпрыску (в смысле - Шинноскэ) попасться ему на глаза.

- А я тебе говорю, что не мог у меня родиться такой остолоп! – это раньше считалось, что у Такамичи голос словно храмовый колокол; в последнее время уже не так громыхает, больше похоже на раскаты дальнего грома.
Но толпу собрать все же способен: вокруг спорщиков потихоньку скапливались зеваки. Сам предмет этой жаркой дискуссии сидел на земле, поджав ноги, потирал ладонью затылок и переводил взгляд с одного на другого.
- По-твоему, если дуралей, то сразу мой сын? – вознегодовал красавчик Кинноскэ и картинно взмахнул щепочкой; с возрастом он несколько обрюзг, но из четверых братьев-актеров оставался самым привлекательным.

----------------
*dango – 団子 - шарики из сладкой рисовой муки, сваренные на пару и нанизанные на палочку, часто их едят со сладким соусом или зеленым чаем.

Его неодолимая тяга к женскому полу (и обратное тоже верно, дамочки всех сословий так и вились вокруг него, словно мухи вокруг плошки с медом диких пчел) была известна не только среди коллег, но и по всей округе, как и тот факт, что он достоверно сам не помнит, сколько у него детей и которые из имеющихся - именно его.
Оба спорщика одновременно посмотрели на деда Кацуо. Шинноскэ тоже посмотрел на деда Кацуо в надежде узнать что-то новое. Тот, похоже, уснул. Когда пауза сделалась вовсе уж драматической, дюжий старец вздохнул.
- Да ты глянь на них, все ж одинаковые, лишь О-Кику другой! – влез опять Такамичи.
Акацуки – вот кому бы быть главой в их театре, - который, стоя в сторонке, величественно взирал на своих шумных братьев, издал короткое: «Хе-хе».
- Не будем винить Кинноскэ в том, что пока он разгуливал по веселым домам, его жена обзавелась ребенком.
- Интересно бы знать, от кого... – не подумав как следует, пробормотал Шинноскэ и привычно закрыл ладонями бедовую голову.
Грозный Акацуки перестал сдерживать усмешку. Кинноскэ задохнулся от возмущения, поднял руку дать хорошую затрещину юному наглецу – но передумал и ткнул щепочкой в Такамичи.
- Говорю тебе, этот – твой. Такой же болтун.
- Нет, не мой!
Некоторое время сородичи мерялись, кто сверкает глазами наиболее убедительно. По всему выходило, что Кинноскэ. Такамичи запросил подмогу у деда Кацуо. Кинноскэ не отстал от брата. Вновь повисла благоговейная тишина. Слышно было, как негромко плещутся утки в реке неподалеку и шумит на перекатах вода.
- Не мой точно, - дед, вздремнувший было, приоткрыл один глаз, занавешенный почти белой от седины бровью, и пересчитал своих отпрысков по пальцам. – Мои все тут и кудахчут, словно безголовые курицы. Точь-в-точь, как их дуры-мамаши.
Он с кряхтением разогнулся, поманил к себе внука.
- Что, опять натворил дел?
Шинноскэ виновато ковырнул ногой землю.
- Ну, пошли...
Чтобы шустрый внучок не дал деру – а он уже косил глазом на ближайший забор, - дед Кацуо прихватил его крепко за удобно оттопыренное ухо. Вот тут Шинноскэ взвыл уже по-настоящему: старик только с виду казался немощным.

(продолжение следует)

殺生石
Sesshou-seki
КАМНИ-УБИЙЦЫ

Четвертый год Кейчо,*
Провинция Шимоцуке

(продолжение)

- Om arurikya sowaka...
«Тут пахнет нехорошей смертью»
И не поймешь, кто из них – сам Такамори или навязчивый чужеродный голос высказался так, но правда есть правда.
- Почему нет тела? Кого хоронят? – осведомился ронин у служки, который был приставлен к своевольному новому послушнику и вынужден провожать и следовать, хочешь-не хочешь.
- Усэна хоронят, - ломким баском поделился тот. – Давеча ушел по запретной тропе, а назад не воротился. Пропал, стало быть. Да не первый он.
В густых зарослях позади хранилища-кьёдзо* кто-то фыркал, кряхтел и возился, но притих, стоило гостю монастыря повернуть на звук голову. А затем приглушенно чихнул.
- Тануки, - безмятежно пояснил служка. – Их тут много. Обычно зимой они спят, а у этого, видать, бессонница.


------
*1599 год
*kyōzō - 経蔵 – хранилище свитков с сутрами и хрониками монастыря. Так же может называться кьёко (経庫), кьёдо (経堂) или дзоден (蔵殿). Как правило, двухэтажное строение размером 3х3 кена (1 кен – приблизительно равен 2 метрам, в архитектуре – расстояние между столбами). В некоторых храмах центральная колонна служит осью вращающимся полкам, так что можно быстро отыскать нужный свиток. Такие хранилища называются риндзо (輪蔵), т.е. «хранилище-колесо».

В первый же вечер выяснилось, что Такамори здесь чуть ли не единственный, кто пользуется «библиотекой». Не хватало всего двух свитков из почти полутысячи. На второй день, впрочем, пустых мест насчитывалось уже с десяток, хотя бывший ронин брал лишь пять свитков – теплилась надежда, что в этой дыре есть все-таки еще один образованный человек. Хоть пока и не найденный. На третий день новый послушник торжественно был наречен Тайканом.
И тут же отправлен с чашей и посохом по окрестным деревням собирать подаяние. Все это называлось уроком смирения и терпения, хотя, по мнению Такамори, больше смахивало на безделье и чуть-чуть на вымогательство. Ничего не делаешь, а деньги получаешь. Не считать же за труд переход от одного селения к другому по заваленной снегом горной долине. А деревеньки-то одна другой беднее. Пожалуй, лучше всех тут жилось монастырским.
Оказалось, были свои правила: где нужно встать, в какой позе, какую читать молитву... На уложение о достойной позе Тайкан плюнул довольно быстро и пританцовывал под воображаемую мелодию – холодно же стоять столбом на морозе! Особенно мерз обритый затылок. Подаяния были разнообразными, крестьяне тащили, кто на что горазд и реже всего монеты. Худосочный мужичок в латаной-перелатаной одежке пытался сунуть только что вынутую из силка перепелку, новоиспеченный послушник сказал, чтоб шел и съел ее сам.
Здесь тебе не столица, – дал знать о себе внутренний голос, который попритих с тех пор, как бывший ронин поселился в монастыре.
- И не Эдо, - согласился с ним Тайкан.

От местных дам любого возраста вместе с подношениями ему доставались нисколько не скрываемые – вот же люди, никакого изящества – сожаления, что этакий молодой красавец променял веселье и женскую ласку на религиозную строгость. Глядя на них, ему оставалось только порадоваться, что джикитоцу-сугата* удерживает их от более близкого знакомства. Плосколицые, с грубыми чертами лиц, неотесанные... никак не предел мечтаний. Лучше уж последняя девка из Йошивары.
Привереда, ворчал внутренний голос.
- Сокол зерна не клюет. Куда этим до Амэ.
Ну и где твоя Амэ? Зато эти прямо тут, бери любую.
Интересно, если хорошенько дать себе по голове, не вылетит ли оттуда настырный призрак? Но от искушения проверить Тайкан все же удержался.
Таинственный любитель чтения – новичок успел познакомиться почти со всеми в монастыре, но его пока не нашел, - тоже предпочитал стихи, и несколько дней они брали по очереди одни и те же свитки. На седьмой день поэзия закончилась, в хранилище остались только духовные тексты, большей частью нудные до зевоты. По вечерам, пропуская мимо ушей ворчание соседей-послушников, мол, зазря жжет масло, Тайкан писал стихи сам. А сегодня недосчитался двух листов. В недоумении переворошил все нехитрые пожитки в комнатушке – нет. Тушечница, дорогие кисти, чистые листы, все на месте. Странный вор.
Может, сам куда-нибудь унес и забыл?
- Я похож на слабоумного?
Для этих – точно.

Решив оставить разбирательство на утро, Тайкан задул светильник и улегся на тощий футон. В его сне при свете факелов кружилась в бешеном танце Амэ, воинственно стучали многочисленные барабаны.
Стук вдруг изменился, стал реальным.
Привычный к опасности бывший ронин вскинулся. Еще не проснувшись толком, нашарил во тьме чугунный чайник и с размаху швырнул на звук. Что-то мягкое и пушистое мазнуло его по запястью, но удивило не прикосновение, изумил пронзительный визг. Просто море негодования. Здравый смысл подсказал, что орать вор не станет. Сам послушник молчал, так что оставалось предположить, что протестовал чайник. Ночная драма развернулась в полную силу: за приглушенным увесистым шлепком последовало громкое оханье. Возня. Треск. Рычание, чей-то всхлип и жалобное «ой, ну больно же, не кусайся!». Ругань под нос на два голоса. Тайкан преодолел два шага до приоткрытой – оттуда сквозило – двери. Ориентируясь на слух, схватил, что подвернулось под разведенные руки. В одной пригоршне оказалась чья-то нечесаная шевелюра, в другой намотанное на тело тряпье. Внизу сопел кто-то третий.
Ну, хоть бы одна звездочка на небе! Так нет же, который день пасмурно.
- И что с вами, ворами, делать?
- Отчекрыжить им гинтама*, - посоветовал сиплый мальчишеский голос. – И желательно по самые уши.
Воры – судя по вони, которую источали их давно не мытые тела, - были не из монахов, но взмолились с таким рвением, что порадовали бы настоятеля.
И где-то Тайкан уже слышал этот мальчишеский голос. Причем совсем недавно.
- А ты, значит, сдаешь подельников?
Послушник впихнул чересчур ароматных гостей в комнатушку, прикидывая, чем бы их связать, - хотелось освободить руки и зажечь свет.

---------------
*gintama - 金玉 – буквально «золотые шары», эвфемизм для обозначения тестикул.

Ночной "улов" - два нечесаных мужичка, которых прибежавшие на шум монахи обмотали крепкими веревками, - был выставлен на всеобщее обозрение посреди двора. Пленники воняли и скулили. Монахи обходили их стороной и занимали определенные уложением места.
Про четвертого участника ночного безобразия Тайкан промолчал: признаться этим монашкам, что упустил, не дали гордость и недоумение. В том, что низкорослый горе-советчик ринулся в кусты, стоило запахнуть паленым, не было ничего удивительного – удивительное наступило поутру, когда в зыбком свете зимней зари послушник отправился разыскивать чайник, который удачно послужил оружием накануне. Откуда бы тот чугунок ни взялся. Разглядывать что-то в навалившем за ночь снегу было бесполезно, и бывший ронин, растворив дверь и лежа на футоне, кинул несколько камней, чтобы определить, куда мог упасть чугунок. Результат оказался более чем занятный, но дальнейшие исследования пришлось прекратить, собственно, ради нынешнего собрания.
Глядя на то, как неторопливо, обстоятельно и грозно усаживается на принесенный служкой соломенный дзабутон* настоятель, Тайкан снова заподозрил, что Рьёгаку-хоши не всегда возносил Будде молитвы и служил вовсе не незаметно и скромно. Сейчас он походил на скалу, закутанную в поношенный, кое-где неумело заштопанный сокен* из некрашеного простого шелка. Швеи храму не полагались точно, а руки у послушников росли совсем не из нужного места.
- Цыц! – велел настоятель, не глядя.
Пленники захлопнули рты.
- Кто поймал их?

________________
*zabuton - 座布団 – буквально «подстилка для сидения», квадратная или круглая сплетенная из тростника толстая подушка.
*soken - 素絹 – буквально «шелк-сырец», длинная верхняя одежда буддийских священников с широкими рукавами из неокрашенного шелка, изначально белого, затем от серого до черного, последний обычно носили монахи-воины.

Вперед вытолкнули Тайкана. Он, не выспавшийся и злой от вдруг вставших поперек горла социальных ритуалов, не задумываясь, по привычке изобразил поклон в киотских традициях – так человеку, выросшему в определенной местности, сложно избавиться от характерных движений и манеры речи.
- Видно, они так обнищали и оголодали, что монашья комната показалась им полной сокровищ, - глядя в никуда, сообщил новый послушник.
За спиной поднялся возмущенный ропот монастырской братии. Кажется, недовольны были вовсе не ворами.
Оголенную правую руку (и распухшую от укусов, к тому же) одного из воров украшало несколько очень глубоких царапин. Глаз второго заплыл и напоминал перезрелую сливу.
Из неслаженных причитаний и жалоб следовало, что: поющую чашу-рин* украли, было дело, один раз стащили вареный рис с кухни, еще - одну маленькую фигурку боддхисатвы Каннон, а вот к свиткам и не прикасались. Да и на кой ляд они им сдались, эти свитки?
- Мда, - задумчиво пророкотал настоятель. – Воистину... на кой?

Чуть позже они переговорили один на один. Из кухни принесли жаровню с горячими углями, но в крохотной комнате не становилось теплее. Приходилось глубже прятать руки в широкие рукава да тереть время от времени нос.
- Как-то император Тоба спросил служанку при дворе: «В небесах есть нечто, что называется Ама-но гава*. Что же это на самом деле?», - Рьёгаку сидел на веранде у отодвинутой перегородки и разглядывал следы на снегу. – «Откуда знать такой, как я? Но, думаю, это души облаков».
Ну, и чего он хочет? Тайкан окончательно уверился, что настоятель вовсе не выходец из местных крестьян. Можно было бы ответить в стихах, но за десять лет в бегах Такамори отучился делиться настоящими мыслями и эмоциями с кем-либо. Похоже, маска уже прилипла к его лицу.
- Что это за «камни», о которых толкуют все тут?

---------------
*rin - 鈴 – иногда suzu, ритуальная чаша, вид колокола, который в отличие от обычных колоколов не подвешиваются и ни к чему не крепятся. Звук рождается от вибрации стен чаши и ее края.
*Ama no gawa - 天の河 – Небесная река, Млечный путь (яп.)

К странному впечатлению, которое Такамори – вернее, уже Тайкан – оставил по себе у окрестных крестьян, добавился новый пункт. Мало было чужого говора и высокого роста, да и лицом он никак не сошел бы за местного, даже высокородного. Их приводила в замешательство, а то и откровенный испуг, манера сразу после расспросов доставать бумагу, походную кисть и записывать ответы. Некоторые считали его переодетым сборщиком податей и принимались заверять, что уже все уплатили, год был неурожайный, семью кормить надо...
Одна разбитная компания приняла его за посланного кем-то там, послушник не стал разбирать, хранителя порядка – кто потрусливей удрали стразу, остальные с палками полезли в драку к вящему огорчению Тайкана. «Внутренний голос» не преминул встрепенуться и все норовил перехватить контроль. С трудом обошлось без жертв.
Все это вносило досадную путаницу.
- Вы знаете Такичи из деревни Такакуоцу? – задавал он первый вопрос.
И начиналось...

Солнце уже клонилось к закату, когда стало окончательно ясно: Такичи действительно ушел к Камням. Ударил мороз, но даже ему не удалось сковать горные водопады. Вода шумела и плескала, словно каппа затеяли игру на камнях, хоть для них и не сезон. Остальное – и дорога, окончательно превратившаяся в тропинку, и поросшие лесом валуны вокруг, и даже льдистое небо – безмолвно застыло в белоснежной тишине. Хоть бы где скакнула белка или пролетел ворон.

Тайкан шел быстро, чтобы до темноты добраться до пустой и холодной, но все-таки с четырьмя стенами и крышей сверху кьюкейшо*, про которую ему сказали еще в монастыре. Долго ходить было не впервой, зато скудный запас еды в дорогу закончился уже давно, подаяний молодому послушнику никто не делал, а он, занятый розысками, и не просил. Теперь уже не у кого, в общем-то, было: один раз встретился угрюмый отшельник – хотелось верить, что не вылезший на свет в неурочное время йокай, - потом двое лесорубов, но они возвращались домой и смогли предложить только воду.
Извилистые деревья переплелись ветвями, покрытыми инеем, сквозь которые просвечивало алеющее солнце, отчего пейзаж больше напоминал волшебный чертог из китайских сказаний, чем лес. В животе урчало совсем не романтично. Тайкан начал прикидывать, а сумеет ли дойти вовремя, или вот-вот светило нырнет за ближайшую гору, и придется ночевать прямо в снегу.
И остановился в середине мысли, когда на почти занесенной снегом тропе впереди обнаружил желто-бурое остроносое существо о четырех лапах, пушистом коротком хвосте и с характерным поворотом головы. Что-то в его облике подсказывало, что это может оказаться тот же самый тануки, которого на прошлой неделе чуть не освежевали крестьяне.
Зверек какое-то время с укоризной разглядывал недогадливого человека, затем горько вздохнул и удалился в кусты. Свеже- (хоть, пожалуй, и недо-) испеченный монах не удержался, раздвинул ветки; его давешний пестрый знакомец сидел там столбиком, с сосредоточенностью на мордочке и жухлым листиком на голове.
- Для концентрации мысли, - пояснил сердитый мальчишеский голос, очень знакомый.

------------------------
*kyukeisho - 休憩所 – буквально «место для отдыха», небольшие хижины на обочине дороги, где паломники или обычные путники могут переждать ночь или дождь.

Тайкан огляделся, но приходилось признать: говорит зверь, хоть и не разевая пасть.
- Это ты сказал? – на всякий случай уточнил он и заинтересованно добавил: - И как, помогает?
- А как же! Вот за шкирку хватать все горазды, - пестрый зверь снова вздохнул. - А как еду добыть...
Глаза у него были круглые, с поволокой, а густая шерсть на загривке пушилась шикарным воротником.
- Ну, и чего стоишь, фазан столичный? Глянь, не идет ли кто по дороге.
- Это, по-твоему, дорога? – фыркнул едва-едва-монах.
Стало интересно, зверь научился этому обращению у одного недавнего знакомого или наоборот? Поверить в совпадение не давала хорошо распознаваемая интонация. Тайкан сел на корточки, чтобы не слишком возвышаться над коротеньким собеседником.
- Нет здесь никого. Если ты так готовишь еду, давай быстрее. Скоро станет темно, а мы без фонаря. По крайней мере, я – тебе он вряд ли нужен, а вот мне просто необходим.
Тануки совсем по-человечески поднял коготь:
- Т-ссс!
В сопровождении трех пеших ашигару* верхом на каурой лошадке из-за поворота выехал совсем уж неожиданный гость здешних мест - самурай и, похоже, высокого рода. Одет по-дорожному, но не дешево. Лицо скрывала узорчатая плотная ткань кабуто-токина*, но, судя по мону* - 大一大万大吉*, - он должен был находиться вместе с Ишидой Мицунари в провинции Чикуго или, если слухи не врут, в доме сёгуна Токугавы. Поговаривали, что Мицунари собирается возвращаться в замок Саваяма, но - где озеро Бива, а где горы Насу? - ему тут делать нечего. Не на горячие же источники понесло любимчика Тоётоми?
Самурай натянул поводья, лошадь недовольно всхрапнула, под ее копытами хрустел снег.

---------------------------
*ashigaru - 足軽 - буквально «легконогие», пешие солдаты. Впервые ашигару упоминаются в начале 1300-х годов, хотя пехота в Японии была известна давно. Крестьяне, обрабатывающие землю, в военное время становились солдатами в армии землевладельца, они хранили ему верность, а отношения между их семьями могли продолжаться несколько поколений. Позднее, во время непрекращающихся военных конфликтов с 1300-го по 1500-й год в армии стали брать авантюристов и наемников, которых не нужно было содержать, оплата шла трофеями, но ими было сложнее командовать, они были гораздо хуже обучены, и трудно было положиться на них в бою. Вот их и стали называть ашигару. Вооружены они были, как правило, копьями-яри, нагинатами и луками, а защищены легкими доспехами.
*kabuto-tokin – 兜頭巾- капюшон в виде шлема, дорожный головной убор.
*mon - 紋 - буквально «знак», или камон (家紋), «знак дома», клановый герб, хотя гербом в общем смысле этого слова не является, так как не представляет собой геральдической эмблемы. Это, скорее, символ, отличительный знак какого-либо клана, семьи или достаточно выдающегося человека. Считается, что моны берут свое начало от узора на ткани, который отмечал принадлежность к той или иной аристократической семье. На поле сражения моны служили военными штандартами. Глава клана может даровать своим вассалам, не связанным с ним кровными узами, разрешение носить мон своей семьи как награду. Как и позволение использовать имя клана это рассматривается как очень высокая честь. Самурай, который носит на косодэ моны одного клана, а на хаори другого, подчеркивает, что хоть он и служит второму клану, но не связан с ним кровным родством.
*大一大万大吉 - Dai-ichi Daiman Daikichi – личный герб Ишиды Мицунари.

Десять лет ронином (желательно, не показываясь на глаза тем, кто мог бы узнать и донести), сыграли свою роль – Такамори ускользнул за куст. Укоризненно посмотрел на выдающие его четкие следы. Вспомнил, что теперь он Тайкан, и заново ощутил холодок на бритом затылке. Зато новая роль давала некоторые возможности, которые предстояло освоить, почему бы не начать прямо сейчас. А заодно удовлетворить любопытство. Сложив ладони перед собой и слегка наклонив голову, новоиспеченный монах как можно более чинно – пригодились наблюдения за настоятелем – вышел к малочисленной процессии. В кустах пренебрежительно, но не слишком-то громко фыркнули; жаль, нельзя было показать зверю кулак.
- Не заблудился ли благородный господин?
Ашигару схватились за копья, выставили их перед собой, будто ждали из зарослей медведя-шатуна или, на худой случай, разбойника. Самурай осадил их – как только что коня, - вытряхнул на затянутую теплой перчаткой ладонь несколько монет. Подъехал ближе.
- Я ищу дорогу в монастырь Куидзомэ, - он протянул деньги. – Ты оттуда, монах?
Тайкан подставил чашу для подаяний – роль есть роль.
- Я сейчас там послушником. – Не было смысла притворяться коренным обитателем Куидзомэ, лучше было сразу заявить недавнее свое пребывание здесь – говор-то у них с господином Ишидой одинаковый, не перепутаешь. – Не могу вас проводить, но если проследуете далее по этой тропе, достигнете деревни и дальше по дороге прямо к монастырю.

Ему подарили внимательный взгляд (услышал-таки!) и кивок в знак благодарности; затем самурай удалился. Его пешие спутники припустили следом.
Вторым встречным оказался тощенький дровосек, которого едва было видно под вязанкой сухих веток. Взять с него было нечего, кроме пожелания добраться до какого-нибудь ночлега и бурчания в животе.
Но на третий раз им повезло - вниз, к деревне Юмита, посвистывая, шел крестьянин с целым икесу* речной рыбы. Заприметив монаха, он немедленно попытался спрятать свой улов за спину. "Ну и жадина...", проворчали в кустах, и Тайкан мысленно согласился, а затем ему почудилось, будто кто-то хлопнул в маленькие ладошки. Следом издал вопль удачливый рыболов и, вытаращив глаза, будто увидел вместо рыбы змей, швырнул икесу в сугроб. Интерес на лице Тайкана лишь подлил масла в огонь, и рыбак, бормоча охранные заклятья и вздымая снежную пыль, умчался прочь.
- Теперь моя репутация окончательно издохла, благодаря тебе, между прочим, - без особой печали посетовал бывший ронин и, по щиколотку утопая в снегу, пошел подбирать «улов».
- Вот увидел бы то же самое, что и он, и не так бы работал ногами, - фыркнул тануки.

Рыбу поделили здесь же, под камфорным деревом чуть ниже по склону. Корни из земли выпирали, точно щупальца гигантского осьминога, зато можно было устроиться поудобнее, а шершавый толстый ствол великана защищал от зимнего ветра.
- Жарить будешь? - пестрый четвероногий грабитель смерил взглядом монаха и со вздохом переложил двух рыбешек из своей доли в соседнюю кучку. - Я вот так съем.

-------------
*ikesu - 生簀 – буквально «живая корзина», клеть для выловленной рыбы, сплетенная из тростника.

И, набив рот едой, с чавканьем взялся поглощать добычу.
Приподняв одну бровь, послушник покосился на него. Обледенелые ветки, собранные под тем же деревом и сложенные в костер, разгорались плохо. Вот когда пригодился бы веер, но его забрали вместе с остальным небогатым имуществом.
- Ты вообще кто такой? – поинтересовался человек. – Имя-то у тебя есть?
- Дынька из Инуямы.
Тануки сорвал лапкой веточку и, очистив ее от коры, поковырялся в зубах.
- Тут зимую.
От поджаривающейся рыбешки потек изумительный аромат. На ветку где-то над головами высадился целый отряд воронов и, приглушенно перекаркиваясь, стал ждать, не перепадет ли чего.
- Далеко забрался, - мысленно нарисовав карту провинций, как запомнил ее с домашних уроков в детстве, усмехнулся Тайкан. – Две трети острова отмахал, путешественник.
- Мы такие, - снисходительно согласился зверек и навострил округлые уши.
Зимний ветер принес звук торопливых шагов, с дерева у поворота с негодующим карканьем взлетели, а затем опять расселись по веточкам птицы.
- Тайкан-сама!.. Тайкан-сама-а!
Пестрый мохнатый грабитель посмотрел в упор на монаха.
- Это кто?
Не пришлось долго подозревать, кто. Обладатель пронзительного юношеского голоса выскочил из-за облепленных снегом кустов, что почти закрывали вид на дорогу. Тот самый тощий и кое-как одетый мальчишка-послушник, который показывал тогда еще Такамори монастырь. Хорошо хоть догадался накинуть изрядно поношенное, но все же подбитое для тепла дофуку – видно, пожертвование кого-то из проезжих самураев. Мальчишка запыхался, но еду учуял сразу и теперь блестел голодными глазами, точно бродячая кошка. Этого сколько ни корми, все проваливается бесследно.
- Чего тебе?
- Тайкан-сама! Господин настоятель... Сказал, «не догонишь, уши оторву».
Отрывать было что. Розовые от морозца уши просвечивали насквозь.
- Велел отдать Тайкану-сама.
Мальчишка неуклюже выпростал из-под дофуку длинный, обмотанный тряпкой сверток. Едва взяв его в руки, монах понял, что внутри. Протянул пареньку хрусткую жареную рыбину.
- Держи, заслужил.
Тануки нигде не было видно. Только слышно. «Освежуют, - ворчали в кустах под сопровождение хруста валежника. – Как есть освежуют... И съедят. Людям верить нельзя».

Кто-то на его месте предпочел бы идти в сопровождении спутника, а то и целой компании. Тайкан обменял бы что угодно на тишину и спокойствие одиночества. Но куда денешься от того, кто делит с тобой тело? Воспетый в поэмах и пьесах полководец оказался назойливо болтливым и заносчивым. Кажется, мстил за неудобства пребывания в монастыре. Свежеиспеченный монах, придерживая заткнутые за не предназначенный для такой тяжести пояс мечи, твердил, словно мантру: «Найти Такичи». Догматы требовали в схожих случаях произносить сутры, но в голову, как назло, вместо них лезли стихи.
Фиолетовые сумерки глотали верхушки сосен и подминали под себя тропинку. Тайкан вдруг пожалел, что не захватил фонарь или лучину. Да хоть поленце из костра под камфорным деревом.
Приходилось заставлять ноги делать шаг за шагом. Потуги нежеланного соседа раззадорить и вызвать ярость уже почти достигли цели. Гневный дух убиенного Йошицунэ был совсем некстати, он это знал, и оттого был еще более гневный. Может, стоило воздвигнуть ему святилище где-нибудь по дороге?
Оставь сию мысль. Прокляну.
И бесполезно допытываться, что ему надо…
Жизнь.
- Взамен моей, да? Как же.
Свинцовая усталость разлилась по всему телу. Тропа сжалась до полотнища в пару шагов длиной. На почерневшем небе одна за другой проступали звезды. Тайкан стряхнул снег с большого серого валуна и сел, чтобы дать ногам отдых. Сегодня он не нашел Такичи, нужно продолжить завтра. А пока вернуться в ближайшую по дороге деревню. Кажется, это не очень далеко. Снега много, сейчас взойдет луна, и станет светло. И тогда можно найти дорогу...

Утром с гор спустился туман, белый, как молоко, и укрыл собой всю лощину. Сразу сделалось влажно и зябко. "На горе жил тануки," напевал кто-то рядом. «Охотник убил его, освежевал, зажарил и съел. Листьями с дерева накрыл останки...»
Кто-то предусмотрительный законопатил щели в дощатых стенах мхом и даже сколотил, как сумел, ставень-шитоми*, чтобы в снегопад (да и на ночь) закрывать вход. В углу стопкой лежали потрепанные, выцветшие от старости дзабутоны* и стоял давно нечищенный закопченный чайник. Можно было бы принять дом за хижину старого холостяка, если бы одна стена не представляла собой вход в шинден*. Старая облупившаяся краска, посеревшее от времени дерево, шименава* размахрилась, шидэ* кое-где подмокли и начали перекручиваться, но все-таки все было на месте. Обыкновенный храм шинто. Разве что почему-то нет запаха благовоний.
На веранде, по самые уши завернутый в накидку из драной соломы, сидел незнакомый парнишка лет двенадцати и задумчиво ковырял в зубах щепочкой. Рыже-бурые космы его были увязаны в неаккуратный пышный хвост на затылке. А ведь мог бы содрать добротную, в целом, такую же накидку с недо-монаха.
- Тощий, словно кьёкотцу, одни кости, - скосив круглый глаз на соседа, проворчал юнец сиплым голосом. - А тяжелый.

-------------------------
*shitomi - 蔀 – ставень в виде деревянной решетки.
*zabuton - 座布団 – буквально «подстилка для сидения», квадратная или круглая сплетенная из тростника толстая подушка.
*shinden - 神殿 – буквально «зал божеств», часто хонден (本殿), центральное святилище, где расположено изображение божества, которому посвящен храм.
*shimenawa - 注連縄 - веревка (縄 - nawa) из конопли или рисовой соломы со сложенными зигзагом полосками бумаги (注連 - shime), символизирующими чистоту пути богов. Такой веревкой отмечают священные места и предметы, чтобы дать понять о присутствии здесь божеств, и вешают над входом в храм или в священное место, чтобы преградить путь злым духам.
*shide – 紙垂 – буквально «висюльки из бумаги», сложенные зигзагом узкие полоски бумаги, которые вешают на веревку-шименаву.

От хибачи* шел волнами жар, там, под тонким слоем золы перемигивались раскаленные угли. Кружилась голова, и стены норовили растечься, как масло по воде. От яростного моргания немного полегчало, и Тайкан приподнялся на локте. Глупые вопросы вроде «где я?» и «как я сюда попал?» решил оставить на потом. Есть шанс вспомнить самому до того, как выставит себя полным дураком. И что-нибудь можно узнать от «внутреннего соседа» - должна же быть от него хоть какая-то польза. А пока следует поблагодарить ворчливого парнишку.
Но ничего не вышло – стоило набрать воздух для разговора, как горло скрутило кашлем. Зрелище, наверное, было диковатое: сидит, подобрав под себя ноги, монах в соломенной накидке, и пытается выкашлять наружу внутренности.
Когда он успел так простудиться?
Нечего было спать на камне среди зимы, источая яд, отозвался внутренний голос. Погубишь наше общее тело, я тебе не прощу.
Да не спал он, только сел отдохнуть ненадолго. А потом... потом... А не было никакого потом.
Тайкан лег и свернулся, как кошка. Приступ кашля потихоньку сходил на нет.
- Эй ты, - маленький «стожок» переместился к жаровне и чем-то там погремел, затем мальчишка уселся рядом с Тайканом и сунул монаху под нос плошку с горячим питьем. – Ну-ка выпей.
Пахло не слишком-то аппетитно и соблазнительно, но сварливый обитатель святилища дал понять, что насильно вольет свое варево Тайкану в глотку, вздумай тот возражать.

-------------
*hibachi - 火鉢 - буквально «чаша огня», бронзовая жаровня.

Светлый прямоугольник дверного проема – дверь открыли, чтобы выветрить запах прелой соломы и впустить немного свежего воздуха – заслонила чья-то фигура. Гость стянул с руки мягкую охотничью перчатку-югакэ из узорчатой ткани, хлопнул ею несколько раз по штанинам, стряхивая налипший снег. Мазнул взглядом по слегка оторопевшим "хозяевам".
- А! - сказал второй помощник министра церемоний, недоуменно хмуря брови. - Монах из Куидзомэ.
- И Дынька! – недовольно буркнул мальчишка.
- Прошу прощения?
Снаружи донеслись голоса, а затем внутрь пинком был направлен перепуганный до нельзя крестьянин.
- Он подслушивал, - пояснил гость.
Местный житель был довольно упитан, несмотря на зимнее время - сквозь кое-как залатанные прорехи в одежке проглядывали складочки жирка на боках и на животе, да и голые волосатые ляжки, которые он явил всему миру, когда ткнулся носом в пол, никак не походили на палки.
- Нет-нет-нет! - застенал он. - Господин все неправильно понял!
- Вот как? - заломил бровь самурай, по-хозяйски устроился у очага, протянув к углям руки.
- Онко я из деревни Каминакано...
- Поглядеть на тебя, так еда тебе более в радость, чем питье*.
Из угла донеслось недовольное бурчание Дыньки, от него отмахнулись.

_____________
* Onkou - 飲光 – записывается через кандзи «питье, пить» и «свет».


(продолжение следует)

天然惚け君の三人
Tennenboke-kun no sannin
ТРИ НЕДОТЕПЫ В ГОРНОЙ КРЕПОСТИ

Пятый месяц третьего года Эйроку*
Провинция Овари


Никто в этой истории (ну, возможно, за небольшим исключением) не отдавал себе отчета, к каким грандиозным событиям приведут их действия, скромные даже в масштабах крохотной провинции.
В одной из деревень загорланил спросонья петух. Небольшой рыже-бурый тануки, который спозаранку вел подкоп под куриную клеть, от неожиданности метнулся через дорогу и чудом не попал под копыта. Лошадь, что едва не оборвала жизнь маленького зверя, понесла от испуга. Всадник не натянул удила... В результате узкая, покрытая уже кое-где облупившимся черным лаком шкатулка попала к тому, кому она предназначалась, еще до рассвета.
Впрочем, едва ли молодой человек спал - хоть и вышел к почти бездыханному от усталости гонцу, не накинув ноши* поверх белой ночной одежды. Он прошлепал босиком по натертым пчелиным воском половицам и уселся напротив.
Посланник, грязный и мокрый насквозь, как будто бежал, а не скакал на лошади, упал на одно колено и, не поднимая головы, протянул обеими руками толстую полосу сложенной бумаги. Тот, кто выводил "上"*, торопился, и линии легли не слишком ровно.
Сонный молодой человек (в прошлом году в этом же месяце ему исполнилось двадцать шесть, но до следующей даты оставалось подождать еще пятнадцать дней) развернул послание. Он постукивал себя по колену сложенным веером, не замечая, что читает вслух.
- ...«мы не выстоим, Мацудайра Мотоясу – хитер и силен не по годам. Прошу вас, пришлите нам бочонок сакэ»...
Во дворе у веранды, как утес среди волн, застыл в ожидании распоряжений Шибата Кацуиэ, он сегодня нес стражу.
- ...«Мы выпьем и вспорем себе животы». Идиоты...


--------------------------------
*июнь 1560 года
*noushi – 直衣 – буквально «простая одежда», прямая длинная роба, которую представители знати (кугэ) носили дома во время отдыха; по покрою и пропорциям схожа с хоэки-но хо, но не имела ограничений по цвету ткани.
*ue - 上 - буквально "наверх", пометка на прошениях или донесениях, подаваемых непосредственно даймё или человеку выше положением.

Горы на границе провинций Овари и Микава
15 день пятого месяца третьего года Эйроку*

Ночь и дождь стирали подробности. За шорохом и стуком капель не слышно было, как чавкает мокрая глина, отпуская, в конце концов, увязшее колесо. И как негромко - не дай боги, услышит еще кто-нибудь! - клянут свою участь, поклажу и Дурака из Киёсу* облепившие телегу фигуры в накидках из желтой промасленной бумаги.
Час Крысы* выбрали не только из-за спешки - никому не хотелось нос к носу столкнуться ни с авангардом двадцатипятитысячной армией Имагавы, ни с хи-о касэ*. Тут еще неизвестно: кто хуже.
- Поговаривают, что на дороге в Нагою видели Генерала, - поделился тревогой Шин'ичи, вытирая ладонью мокрое от дождя и пота лицо. - Накануне Ацута-мацури*. Что ему в горах не сидится?
- И кому же так повезло? - Хисабуро уперся руками в бочку, накрепко привязанную к телеге.
Генерал начал собирать изобильную дань с торговцев, да и прочих путников год, должно быть, назад. Никто толком не знал, ни откуда он, ни как выглядит - даже имени. Генералом же его прозвали, так как все его грабежи отличались жестокостью и расчетом. И стремительностью; он являлся, обирал и растворялся в ночи или в утреннем предрассветном тумане, словно тэнгу. Поговаривали - он из Микавы, но загуливал и в Тотоми, и даже в Шинано, и Овари не оставлял без внимания.
- Эй! Хорош языками чесать! - прилетел спереди грозный окрик старшого. – Накликаете беду...
Один тускло-желтый фонарь на всех давал мало света; язычок пламени то шипел и скукоживался, то метался испуганной бабочкой внутри бумажного короба.

--------
*8 июня 1560 года.
*kiyousu-no outsuke - 清洲の大うつけ – Ода Нобунага, чья ставка была в замке Киёсу.
* 23:00-01:00
*hi o kase - 火を貸せ – буквально «тот, кто одалживает огонь». Появляется в Киташитара-гун. Говорят, в древности невероятной силы мужчина шел по ночной дороге, и перед ним вдруг появилась девочка, по слухам, дитя божества бездны, с коротко обрезанными волосами и попросила одолжить ей огня.
*Atsuta matsuri – праздник в храме Ацута, во время которого дают уличные представления, проводят священные ритуалы, а так же воинские турниры. Вечером зажигают бумажные лампы и устраивают фейерверки.

Заброшенная хижина в горах

Дзюнсе спал беспокойно, нервно. Шумно вздыхал, словно ему не хватало воздуха. Хмурился. Переворачивался на другой бок.
Он проснулся от шума - слышался топот, кричали люди. Он схватил меч, покоившийся у изголовья и вскочил на ноги. Звуки сражения смыли сонливость, словно прибой.
Дзюнсе двигался очень медленно - выскочил в коридор, пробежал вперед до комнаты господина, ворвался внутрь. Все это было непостижимо, непростительно медленно. В комнате самый воздух кипел. Господин сражался с демоном. Демон побеждал. По подбородку его текла кровь, глаза были холодны и черны. Дзюнсе видел, как замер его господин, насаженный на клинок. Оба они замерли. Надолго. Навечно. Словно изваяние - создание тьмы и крови и его жертва.
Сердце билось редко, как раскаты далекого грома. Меч выныривал из ножен, медленный, как рассвет. Теперь Дзюнсе закричал и бросился на демона, словно, обретя чистый клинок, обрел, наконец, и тело.
Демон отбил его атаку лениво, как от стрекозки отмахнулся, и пропал из виду, перед глазами Дзюнсе была только стена - белая с красным. Безупречные цветы на безупречном цвету. Дзюнсе повернулся, чтобы атаковать вновь, но увидел, что комната пуста. Господин распростерся на полу, некрасиво лежа лицом вниз в луже крови.
- Нет, - проговорил Дзюнсе. Это слово заглушило крики и лязг металла вокруг. - Нет.
Колени ослабли и Дзюнсе мешком свалился на пол, едва успев подставить ладони и больно ударившись ими.
- Господин...

Слезы текли по лицу - горячие, но недостаточно. Не как кровь.
- Я не смог, господин...
- Почему ты не умер там, - господин поднялся на четвереньки, отразив позу Дзюнсе. Окровавленный и мертвый - напротив живого и целого.
- Почему ты не защитил меня? Где ты был?
Дзюнсе уронил голову на руки, склонившись в поклоне, ниже которого - только пасть ниц, и зарыдал.
- Почему ты не умер там? - Дзюнсе выл, но не мог заглушить голос господина в ушах.
- Почему?
Дзюнсе поднял взгляд на господина. На него смотрели холодные черные глаза демона.
- Почему ты кричишь? - просил он мальчишечьим голосом, голосом самого Дзюнсе.
И теперь Дзюнсе закричал.

- Эй... эй, почему ты кричишь?
Кто-то тормошил его, и сначала было непонятно, кто, но потом, когда тусклый, желто-оранжевый свет фонаря очертил нескладную (чересчур много юношеских мослов, на которые еще не наросло мясо) фигуру, стало ясно, что демон остался там, во сновидении.
- Отвали, - буркнул Дзюнсе, все еще расстроенный, униженный и злой ото сна. - Не твое дело.
Любой другой обиделся бы. И, возможно, дело кончилось сначала руганью и потасовкой, затем нагоняем от оябуна и его же зуботычинами. Но не в этом случае. Пока еще не выяснили – хотя и неоднократно пытались! – что может вывести юного Утаэмона из веселого безмятежного равновесия.

- Ты кричал, - сообщил долговязый костлявый юнец. – Очень громко.
- Ты сейчас громче орешь... - Дзюнсе потер лицо и успокоился.
Парень, если разобраться, не виноват, что у него бывают такие ночи. Если разобраться, Дзюнсе точно знает, что виноват...
- Ладно. Прости, если разбудил. Иногда... случается. Долгая жизнь - страшные сны.
Его собеседнику кошмары пока не грозили. У них порой спорили, доживет или нет юный Утаэмон до того почтенного возраста, когда можно будет уходить на покой и, быть может, жениться. Во втором сомневались – кому из девиц приглянется это ходячее недоразумение? Два нежных, словно лепестки сливы, уха да крупноватый нос на скуластом лице, вот и вся краса. Впрочем, о женщинах Утаэмон тоже, кажется, пока что не думал.
В углу, привалившись друг к другу, спали братья Тахэй и Таро, одинаковые и мордастые, горлопаны и любители хорошей драки. За дощатыми стенами шуршал дождь.
- А я вовсе не спал, - улыбаясь, сказал Утаэмон.
Дзюнсе поднялся на ноги и потянулся. Стало легче дышать. В звуках леса и воды больше не слышался шепот: "Почему ты не умер?.."
- Тем лучше, - произнес Дзюнсе, коротко и нервно зевнув. - Не вернулись еще с тропы?
- Не...
Уже целых пять дней по округе ходили упорные слухи, что поскольку Имагава-доно из Сунпу не желает расстаться с далеко идущими планами, то из нескольких монастырей должны вывезти чаши, бронзовые статуэтки и золото, лишь бы не достались врагу. В том, что маленькая Овари, где не только даймё нет, но и кенрей* не кенрей, а замухрышка, не выстоит перед армией из Суруги, никто даже не сомневался.
- Я вот спросить хотел...

------------------------
*kenrei - 県令 – официальная должность при бакуфу, смотритель провинции.

- Спрашивай, раз хотел, - процедил Дзюнсе и опять помрачнел: он не очень любил вопросы. Совсем не любил. Никогда.
Утаэмон вновь потупился; ни дать, ни взять - дева-скромница на первом в своей жизни свидании. Хорошо, что нрава он действительно был не горячего, а то месяца три назад он чуть не уполовинил их шайку, когда они, отловив запоздалого прохожего на ночной дороге, потребовали отдать деньги и прочее имущество в придачу. Сейчас он теребил оплетку-цука ито на рукояти заткнутого за пояс меча. Второй - длинный - клинок лежал рядом на драной циновке.
- Вот если Дзюнсё-сама приглянется какая-то девушка...
- Несомненно приглянется, - произнес Дзюнсе, усилием воли заставляя голову соображать, откуда у парня такие мысли и к чему они ведут. - Не раз приглядывалась. И еще приглянется.
В темноте было не разобрать, но, кажется, юнец покраснел. То есть, догадался, каково будет продолжение ответа.
- ...то как с ней заговорить?
"Ртом!" - чуть не ответил Дзюнсе, но вовремя осекся. Тут у парня, может, душевные метания. Он тут, может, душу изливает. Нехорошо язвить.
- А что за девушка? - спросил Дзюнсе аккуратно, даже тактично. - Какого положения, из какой семьи? Оно же, понимаешь, разнится... Зависит оно, понимаешь.
Оказалось - он не знает! Хоть плачь, хоть смейся.
- Я видел ее... дня три назад, - Утаэмон чуть не побился лбом о ближайший столб, подпирающий крышу, но вовремя передумал. - Она танцевала в храме Ацута.
- Ну, тогда сначала надо узнать, кто она, откуда. Вдруг совсем никаких возможностей, нечего тогда и думать. А вдруг - наоборот. Нет, просто так соваться нельзя, без разведки. Кстати... - Дзюнсе поскреб щеку в задумчивости. - У нас на этот храм могут быть виды. Не такие, как у тебя на девушку, но тоже важно. Стоит обсудить, когда все вернутся. Если сговоримся - заодно и про девушку узнаем. Ты только раньше времени не отчаивайся. Отчаиваться надо вовремя.
Ливень забарабанил по крыше с удвоенной силой.

--------------
*tsuka ito - 柄糸 – оплетка рукояти меча из шелкового шнура.

Гонца звали Хорьком, но никто не мог сказать, почему. То ли за вороватость (он тащил все, что плохо лежит, даже если знал, каковыми будут последствия), то ли за быстроногость (если надо было кого-то послать с известием, то не долго думали - кого), то ли за излюбленное оружие - два крестьянских серпа на тонкой прочной цепи. Сейчас кусаригама были заткнуты за его пояс сзади, сам Хорек промок насквозь и не мог отдышаться.
- Мы их видели! - просипел он.
- Когда, где, сколько? - быстро проговорил Дзюнсе, выбросив из головы Утаэмона с его девушкой, храм и сон - разом.
- На дороге на перевал, - Хорёк разжился флягой (и когда успел?) и, давясь, влил себе в глотку содержимое. - Телега, груз на ней, человек десять. Но, скорее всего, их там больше, просто прячутся, чтобы напасть из засады.
Утаэмон протянул ему платок - вытереть мокрое лицо. Хорек благодарно кивнул.
- Босс подозревает, что это и есть тот конвой, о котором все говорят.
- Тахэйтаро! - имена братьев Дзюнсе произнес слитно, не стоило тратить время на каждого по отдельности. - Подъем! Всем собраться. На охоту!
В облике старшего проявилось что-то хищное, дремавшее во время всех этих человеческих глупостей, навроде сна и разговоров. Но каждый раз, как Дзюнсе доводилось командовать и сражаться - оно возникало и невозможно было ни не заметить, ни перепутать его с чем-то иным. Иногда Дзюнсе жалел, что это нечто - уверенное, звериное, любящее схватку - не появилось раньше, в ту ночь, когда... А иногда думал, что та ночь поселила в нем этого пса войны. Дальнейшая жизнь лишь вскормила щенка до сильного зверя.
- Сегодня, - Дзюнсе повернулся к разбойникам и позволил им увидеть, как пес войны предвкушает битву, - мы охотимся на конвой.

殺生石
Sesshou-seki
КАМНИ-УБИЙЦЫ

Четвертый год Кейчо,
Провинция Шимоцуке

(продолжение)

- Онко я из деревни Каминакано...
- Поглядеть на тебя, так еда тебе более в радость, чем питье.
Из угла донеслось недовольное бурчание Дыньки, от него отмахнулись.

Самурай кивнул.
- Я – Иши...
- Доно*! – в голос взмолились его спутники из-за двери. – Вы ж обещали!!!
- ...ваки Мицуя.
- Ага, - хмыкнул Дынька. – Как же!
Тайкан, которого еще знобило, поднялся и сел, скрестив ноги. Раз уж принял на себя долг священнослужителя, надо отрабатывать. Он обвел незваных гостей взглядом. С удовольствием послал бы каждого своей дорогой. Но – долг... и как-то очень не хотелось пятнать репутацию настоятеля, который сумел расположить к себе приблудного ронина.
- Говори, что там у вас произошло. Не приукрашивай и не ври. И эт-то... да пребудет с тобой Каннон.
Кажется, надо было добавить "всемилостивая"...

История, рассказанная Онко

Дочка старосты, как положено, была обликом хороша, чиста помыслами, отличалась исключительно добрым нравом. Чтобы как-то компенсировать ее достоинства, боги наградили девушку недостаточно крепким здоровьем; даже для поездки к горячим источникам (хотя какая уж тут даль - всего десять ри* через горы), нанимали паланкин. А недавна бедняжка и вовсе занемогла. Приглашали к ней лекарей, да все без особого толка. Ясно дело, без злого проклятия не обошлось. Ну, а раз проклятие, то кому-то пришлось идти сюда, к великому колдуну и святому, который поселился здесь, в святилище, с прошлой осени.


------------------
*dono - 殿 – господин (яп.).
*ri - 里 - старинная мера длины, равная 600 метрам (в более позднем варианте почти четырем километрам). Иероглиф ri (sato) так же имеет значение «деревня» и записывается с помощью кандзи 田 («поле») и 土 («земля»), поскольку обозначает длину одной деревни.

Временные обитатели горного храма переглянулись, у Дыньки был слегка пристыженный вид.
- Ну так что? - без особого интереса спросил Ишиваки, вороша палкой угли в хибачи. - Умерла?
Онко в ужасе замахал было на него руками, но опомнился, стоило тому приподнять бровь, и принялся елозить животом по дощатому полу и стенать, что "о-самурай-сама" не совсем так его понял.
- Да ты так все комкаешь, что никто ничего не разберет! Продолжай.

Продолжение истории, рассказанной Онко

Но в последнее время дочке старосты ("Ах, бедняжка!" - фыркнул в паузе скептик Дынька) даже это последнее средство, что облегчило бы мучения, стало вдруг недоступно. Мало было того, что здоровье страдалицы пошатнулось еще больше, так их местность посетила другая напасть. Страшный ужас поселился в горах и пугает и местных, и пришлых. Так что из их деревни, к примеру, к целительным источникам хода нет. Посему и послали его, Онко, сюда, в храм Великого божества, чтобы пасть на колени перед святым человеком и могущественным колдуном, который поселился в святилище под конец этой осени, и молить о помощи...

- Это ты, монах?
Обугленный кончик палки был нацелен как раз на Тайкана.
- И не я! - сипло буркнул мальчишка, хотя его никто не спрашивал.
Тайкан отвернулся – якобы поворошить угли в хибачи, а на самом деле, чтобы никто не заметил, что он готов убить кого-то прямо сейчас. Очень конкретного кого-то. Ну, хорошо, только побить, зато крепко. По крайней мере, так, чтобы запомнил надолго.
Это мальчишки проделки. Еще насолит он, попомни мое слово. Лучше убей сейчас.
- Конечно, насолит, тануки-то.
И?
Пауза затянулась. Уже все смотрели на монаха в ожидании ответа.
Убей же.
- Нет.
Вдруг онемели кончики пальцев, и Тайкан почти сунул ладони в угли, лишь бы согрелись. От мгновенного жара зарделись щеки.
Слухи пошли от него, пусть он и трудится во исполнение сказов, что породил.
- Сам знаю. Но он уберег меня от глупой смерти.
Призрачный голос промолчал.

Тайкан повернулся к Онко.
- Я могу помочь справиться со «страшным ужасом». Отведи меня туда, где он нападает.
Пялясь на подрагивающие от возбуждения, поросшие густым пушком ляжки (Онко вновь бил земные поклоны, грозя проломить лбом хлипкий дощатый пол), пришли к решению, что идти лучше с утра, а сейчас, раз на дворе уже основательно стемнело, лучше лечь спать.

***

- Глянь-ка, - шепнул соседу Рьёкичи.
Тот, кого они сейчас выслеживали, мог встречаться - но мог и нет, - со светлейшим Тайрой Акахигэ и с молодым Хидэнобу, главой клана Овари-но Ода.
Первый был уже мертв, дети ночи из Сейшин-но сато, что неподалеку от Нары, выполнили обязательства перед Токугавой. Второго приказали не трогать, пока есть даже призрачный шанс переманить его на свою сторону. Внук - не дед, но даже если меч понадобится всего раз в жизни, носить его надо всегда!
Оставался лишь "господин Ишиваки Мицуя".
Если он доберется до монастыря Куидзомэ, то не только окажется в относительной безопасности на какое-то время, но попутно заручится помощью настоятеля. А вот это уже никуда не годилось.
Снег, который весь день засыпал окрестные горы, прекратился, ветер разогнал облака, и лесную опушку перед небольшим святилищем, не пятнал ни единый след. На веранде, зарывшись по уши в соломенные плащи-мино, спали ашигару «господина Ишиваки». Они даже не шелохнулись, когда приоткрылась деревянная хлипкая дверь, и в щель высунулся чей-то нос.
Затем вся лисья мордочка.
Рьёкичи пригляделся: нет, ошибочка вышла, зверек был пониже лисиц, округл в талии и безмерно пушист по зиме. Рыже-бурая шерсть дыбилась во все стороны, на загривке ложилась роскошным воротником.

За годы блужданий Тайкан разучился спать крепко, вот и теперь его разбудило слабое поскрипывание старых досок под невесомыми шагами. Прислушался: к медленным шажкам прибавлялся еще какой-то звук. Как будто кто-то постукивал бамбуковой лучиной по деревянной ширме. Зачем? И откуда бы здесь взяться ширме? Молодой монах открыл глаза и приподнялся на одном локте. Тень, еще тень и много тени по углам. В неверном свете тлеющих под золой углей в котацу увидишь разве что тусклый отблеск золота на алтаре.
Поворошил угли – стало светлее. Онко так сладко похрапывал и причмокивал, будто он дома, и все они легли спать не на голодный желудок. Ишиваки лежал на спине неподвижно, сложив руки на животе, и напоминал изваяние. Одно отличие – статуи не ведут с кем-то дискуссии вполголоса. Тайкан опустился на корточки рядом послушать.
В полумраке - лишь тусклые блики от углей в жаровне гуляли по стенам, а под крышей и вовсе скопилась непроглядная тьма, - самурай казался моложе. Лицо было по-детски гладким, только между бровей легла складка, как будто заботы не оставляли его и во сне.
- Наша жизнь не имеет значения...
Должно быть, не так уж уютно ему было на подстилке из прелой соломы, но - к чести сказать, - он не жаловался, когда они все устраивались сегодня на ночь.
- Знаешь, Киноскэ... - тонкие губы изогнулись в печальной улыбке. - Я хотел быть таким, как он... Сила духа кампаку восхитительна, но...
Ишиваки негромко умиротворенно вздохнул.
- ...нельзя стать великим, греясь у чужого огня. Мне нужна своя война, свои победы и поражения. Только свои...

(продолжение следует)

天然惚け君の三人
Tennenboke-kun no sannin
ТРИ НЕДОТЕПЫ В ГОРНОЙ КРЕПОСТИ

(продолжение)

Пятый месяц третьего года Эйроку*
Провинция Овари

Крепость Кьёсу,
Провинция Овари
Незадолго до описанных выше событий

Шорох и топоток в пустой комнате оказались совсем неспроста, но перепуганные домочадцы не могли знать последствий. А глава клана лишь отмахнулся и добавил, что мыши, летний сквозняк или призраки не волнуют его. А лазутчикам Имагавы искать в его спальне нечего. Он сидел, слушал жаркий спор и готов был взорваться; взмахи старого бумажного веера в его руке становились все резче и злее.
В покои проник четвертый человек. Невысокий, весь какой-то нескладный и тощий, вертлявый. Зато в руках у него был поднос с угощением, подогретый саке на всех и посуда для выпивки. Жареная рыбка лежала хвостик к хвостику, рис возвышался холодной горкой.
Человечек поставил поднос и быстро глянул на главу клана. Тот сердито протянул ему плоскую, точно лепесток цветка чашечку: наливай. Сам он не принимал участия в разговоре, только хмурился.
Человечек взял одну бутылочку и отмерил горячего напитка в чашечку. Движения его были ловки, двигался он быстро и аккуратно. Доверять такому безусловно, может, и нельзя, но использовать - стоит.
- Скоро армия будет здесь, - проговорил он, внимательно глядя на то, как льется сакэ. - Но люди Имагавы - все они одинаковы.
Человечек поставил бутылочку на стол, и его обезьянья мордочка сморщилась в улыбке - одновременно и хитроватой, и почтительной.
- Сам знаю, - буркнул хозяин небольшого, но все-таки замка.

-------------------
*июнь 1560 года

Тяжело сложенный, крепкий, точно башня-ягура, Шибата сам налил себе выпить. Он был мрачен.
- Говорят у Ишимото сорок тысяч солдат.
- Я не верю. Двадцать пять тысяч – может быть, - глава клана за один глоток осушил свою чашку. – Все равно слишком много.
- А у нас всего полторы, - подал голос третий участник полуночной встречи. - Может быть, наскребем еще пять сотен.
- Мало.
- Оборонять замок проще, чем захватывать его. Людей же у Имагавы станет меньше, если он отошлет часть из них, - человечек снова наполнил чашечку господина. - Люди желают одного и того же. Если поманить кого-то золотом и ценными вещами, он не останется бесстрастен. Как пить дать - хотя бы посмотрит в ту сторону, упустив из виду остальное. И уж наверняка попробует завладеть богатством... Если бы наше положение было безнадежно, разве не попытался бы господин спасти ценности из замка? Разве не отправил бы их тайно к морю? На такую историю купится всякий - не так уж мало в ней лжи.
Глава клана занес было руку, чтобы осадить слугу ударом в лоб.
- Где ты видел в Киёсу сокровища? – хохотнул третий, молодой, принаряженный, с цветком сливы на монах; его копье-яри стояло, прислоненное к стенке, за его спиной.

- Не спеши, Яри-но Матадза, - медленно произнес глава клана. – Продолжай, Обезьянка. Что у тебя на уме?
- Сбежать с чужими деньгами... – проворчал Кацуиэ.
- Где в Киёсу деньги? - произнес нахальный слуга, и неясно было - то ли он повторил слова первого говорившего, то ли ответил последнему. Затем он поклонился господину и продолжил. - Люди верят слухам, похожим на правду. Они верят, когда рассказывают о преступлении, которое они бы и сами не прочь совершить... И поверят слуху, что господин скрытно отошлет ценности под небольшой охраной. Кто поступил бы иначе и оставил их на разграбление врагу? Часть армии отправится за богатством, армия будет разделена, а значит - ослаблена.
В подтверждение своих слов слуга сжал кулак, а затем растопырил пальцы - каждый по отдельности действительно смотрелся тоньше уязвимее, чем вместе.
- Правда, слух должен быть пущен умело, - признал человечек. - Не слишком тихо, чтобы дойти до нужных ушей, но не слишком и громко, чтобы не выглядело подозрительно.
Глава клана – этим летом ему должно было исполниться двадцать шесть, и советники поговаривали, что пора бы остепениться, - вдруг захохотал. Он смеялся так громко, что даже пролил на себя сакэ.
- Вот тогда и займись этим, Токичиро, - сказал он, вытирая рукавом глаза. – И не медли.
- Да, господин, - поклонился маленький человечек по прозвищу Обезьянка.

殺生石
Sesshou-seki
КАМНИ-УБИЙЦЫ

Четвертый год Кейчо,
Провинция Шимоцуке

(продолжение)


Интересный человек. Как там говорится? Ни одна встреча не бывает впустую.
Тайкан переместился к следующему лежбищу. Дынька... его не было, но соломенная подстилка еще хранила тепло. Выбежал на улицу по нужде? Подождем.
Недо-монах почти наощупь стал пробираться на свое место. И сдавленно зашипел, когда в ногу вонзилось что-то острое. Подсунули враги? Так их, вроде бы, не осталось. Или все-таки... Он осторожно ощупал руками половицы. Маленький треугольник. Как выяснилось, не такой уж маленький и не треугольник вовсе. Стоило с трудом вытянуть содержимое из щели, как оно развернулось в длинную полосу. Письмо? Тайкан снова разворошил угли в хибачи, поднес поближе, чтобы прочитать, свиток.
«Даже полная луна
С ее красой
Сравнения стыдится»
Ощущение вполне сравнилось бы с ударом кулаком в живот. Хорошо, что все спят.
Тайкан пробежал взглядом остальное. Вчитываться не пришлось. Как так?! Этот свиток пропал у него из комнаты с неделю назад. Он же недописанный! Откуда ему взяться здесь?
Помнится, когда исчез этот, пришлось начинать новый. И брат-распорядитель смотрел косо – столько дорогой бумаги для какого-то новичка; а настоятель только посмеивался, но не предпринимал мер.
Дынька. Гаденыш. Вот кто воровал свитки со стихами!
- Мы с тобой еще поговорим, - сквозь зубы пообещал Тайкан. – Как только вернешься. Береги шкурку...

- Толстун какой, - с тихим и словно бы плотоядным восторгом отозвался невидимый кто-то. - Жирнехонек.
Голос шел откуда-то сверху, но не шелохнулся ни один листок, не подгибались ветви под весом тела. Легкий, едва заметный парок от дыхания сорвался из переплетения сосновых лап и потек по воздуху.
Тануки тем временем в деловитую перевалочку пересек двор. Он постоянно принюхивался, шевеля длинным чутким носом, но, похоже, не заметил чужаков.
- Сейчас хорошее время, - новый голос, хрипловатый, низкий. - Пора.
Быстрая тень скользнула с дерева на землю, еще одна фигура возникла из кустов в стороне от тропки. Проводив их несостоявшийся ужин (или, может быть, завтрак) сокрушенным взором, Рьёкичи подышал на замерзшие руки и бесшумно достал из ножен короткий меч.
Самый молодой из шиноби задержал дыхание и с силой надавил на специальную точку на лице, чтобы не чихнуть. Свербящий зуд в носу прошел, и парень выдохнул с заметным облегчением.
Еще больше облегчения приносило то, что на этом задании у них не было ни конкурентов, ни противников. Люди из Сейшин-но сато могли принести кучу неприятностей, столкнись здесь их общие интересы.

Ночь на время опять превратилась в пуховое одеяло. Дурманящий голову белесый туман висел над ущельем под прилепившимся к горному склону святилищем, над вершинами в разрыве облаков сияли крупные и безмолвные звезды. Казалось, ничто не сумеет потревожить столь глубокую тишину...
...кроме полного ужаса визга.
За границей скудного пятна света едва слышно протопали небольшие когтистые лапы, количеством четыре штуки. Но стоило приподнять голову, как все стихло, только юркнула в угол приземистая округлая тень.
- Там... там... – запыхавшийся Дынька вместо слов тыкал пальцем куда-то за дверь.
- Это ты, что ли, тот самый ужас? – полюбопытствовал Ишиваки, крепко взял мальчишку за шиворот.
- Нет! Не я! – Дынька вспискнул. – Они!!!
Что-то стукнуло по крыше и прокатилось вниз. Послышался долгий нарастающий шорох, пласт снега съехал вниз и мягко шлепнулся на землю. Через мгновение послышался новый стук по крыше, и некоторое время ничего не происходило. А потом проявился характерный треск горящего тростника. Сначала почти неуловимый, но затем все громче, огонь постепенно просыпался, набирал силу и отважным полководцем захватывал территории. Один из ашигару, вскочивший было на ноги, схватился за шею, покачнулся и перевалился через перила, чудом их не сломав, и ничком упал на мерзлую землю. Второй не двинулся с места, так и остался сидеть на деревянных ступеньках. Дротик, торчавший из гортани, еще едва заметно подрагивал.

Что-то стукнуло по крыше и прокатилось вниз. Послышался долгий нарастающий шорох, пласт снега съехал вниз и мягко шлепнулся на землю. Через мгновение послышался новый стук по крыше, и некоторое время ничего не происходило. А потом проявился характерный треск горящего тростника. Сначала почти неуловимый, но затем все громче, огонь постепенно просыпался, набирал силу и отважным полководцем захватывал территории. Один из ашигару, вскочивший было на ноги, схватился за шею, покачнулся и перевалился через перила, чудом их не сломав, и ничком упал на мерзлую землю. Второй не двинулся с места, так и остался сидеть на деревянных ступеньках. Дротик, торчавший из гортани, еще едва заметно подрагивал.
Ишиваки – он первым оказался снаружи, - толкнул сидящего воина; тот повалился набок, точно кукла.
- Господин! – оставшийся в живых ашигару растопырился, пытаясь уберечь хозяина от всех атак разом. – Здесь опасно!
- Внутри тоже, - процедил Ишиваки.
Сорвалась, кося бешеным глазом, с привязи лошадь и умчалась в ночную тьму. Следом за ней (но в кусты) шмыгнула маленькая хвостатая тень.
Следующим на крыльцо выскочил Тайкан, уже с мечами за поясом – ушел в монахи, называется... Стало тесно. Проснулся внутренний голос, начал азартно подзуживать к бою. Только его сейчас и не хватало. В свете разгорающегося пожара меж деревьями заметались черные тени.
- Надо потушить, не то останемся без укрытия.
- Согласен.

Сверху становилось все светлее, неровные тени заплясали по снегу в такт языкам пламени на крыше. Силуэты в лесу - тоже тени? Или это силуэты врагов? Сколько же их тогда?..
Минуту назад все было белым и серебряным, листва чернела под снегом, тени казались синими. Теперь же на всем вокруг был оранжевый отсвет. Белый дым широко поднимался в небеса, как река, вставшая на дыбы. Водопад, повернувший вспять.
От крестьянина было мало толку, Онко стенал, забившись в угол возле алтаря и прикрывая голову руками. Дыньки нигде не было видно. Ишиваки схватил перепуганного ашигару за плечо, встряхнул.
- Снег! Кидай снег.
Лес встряхнулся, застонал на тысячи голосов. Сначала показалось, что искры от небольшого пожара разлетелись по зарослям, поджигая сухие промерзшие ветки и сучья. Потом стало понятно, что пламя, охватившее деревья, было призрачно-голубое, безмолвное. Оно не рычало, не потрескивало, вгрызаясь в кору, но залило всю опушку мертвенным светом.

Из темноты в холодном мареве бледно-голубого пламени выступили первые ряды процессии. Во главе ее – женщина без возраста, казалось, не шла, а плыла, едва касаясь тропы. Так склоняются к озеру ивы, так ходят кошки, когда не хотят, чтобы их услышали. По белому шелку ее одежд струился золотой узор. Полупрозрачную багряного цвета накидку путницы она держала над головой, и та, напоминая облако, завораживающе трепетала на ветру. Точеное набеленное лицо будто вырезано из камня искуснейшим из мастеров, и вероятно, тот мастер отдал жизнь, вдохнув ее в последнее свое творение. Глаза. Они полыхали внутренней силой и страстью, но вместе с тем беспокойством, обидой и печалью. Распущенные длинные волосы текли по плечам и спине красавицы черным, как тушь для письма, водопадом, лишь у самой земли разделяясь на девять "ручьев".
В горной ночной тишине звонко икнул перепуганный Дынька.
- Это не я...
В ответ ему грянул хохот бесчисленной свиты.

Должно быть, их было действительно тысяча, - рогатых они с палицами в человеческий рост наперевес, тощие от вечного голода кьёкоцу, великан ямаотоко так и не сумел протиснуться сквозь ворота и остался топтаться снаружи. С дерева, ломая ветки и вращая налитыми кровью глазами, обрушилась лысая бородатая голова цурубэ-отоши и едва не раздавила один из домиков для богов. Из-за хребта выглянул, закрыв половину неба смоляно-черный ооньюдо. В толпу невесть как затесалась даже робкая безобидная убумэ с новорожденным дитя на руках.
Предводительница ночного парада величаво оглядела шиноби. Повернула лицо к храму и его малочисленным защитникам. Глубокий певучий голос эхом отражался от гор.
- Вам не место здесь, уходите.
- Счас! - фыркнул дурно воспитанный Дынька.
Один из они двинулся было прихлопнуть наглеца, но отступил по мановению длинным рукавом. Красавица устремила на мальчишку величественный взгляд бездонных янтарных глаз.
- Какой восхитительно дерзкий напуганный малыш. Не троньте его.
Тайкан убрал уже выдвинутый на несколько сун клинок и присмотрелся к женщине. Исходило от нее что-то «с той стороны», и он ярко чувствовал это после всего, что было с ним

Из леса выкатились трое, должно быть, они не планировали вступать в ближний бой, намереваясь расправиться с жертвами издалека. Но холодное лесное пламя выгнало их на открытое место, и теперь выбора у них не осталось.
Где-то на дереве позади святилища был еще один, четвертый убийца. Он замер на месте, забыв дышать, не в силах оторвать взгляда от голубого огня, плясавшего на его вцепившихся в ветку руках

Женщина прошла, как будто пролетела, и заглянула в глаза каждому из защитников храма. Затем - шиноби.
Ударил мороз. Из долины внизу наползал серый вонючий туман.
- Вы вольны остаться до утра, путники. С рассветом покиньте сей приют.

Трое шиноби, не вполне уверенные в том, прибавилось им врагов, или напротив, пришло нежданное подкрепление, встали спиной к спине и замерли, держа в поле зрения и людей возле пылающего оранжевым и алым храма, и духов из горящего синевой леса. Нападать они уже не спешили, выжидали.

Скрипнула натянутая тетива. Надувший губы Дынька сосредоточенно прищурился, выбирая первую цель.
- Знакомый лук, - хмыкнул себе под нос Ишиваки, указал мечом, словно жезлом-сайхай*, на противников из плоти и крови, странный командир странной крохотной армии. - Убить их!
Ашигару перестал сбивать огонь - да тот и сам уже ослабел, теряя разрушительную силу, - и бросился в атаку.
Хьякки-яко восторженно взвыли.
Ашигару умер быстро и кровь его, темная, бьющаяся толчками из распоротых артерий, уже пропитывала, растапливала и превращала в тепловатую красную воду снег, покрытый отпечатками ног. Звуки были повсюду, гул пламени и редкий треск, после которого в ночь взметались искры, дыхание и топот. И демонический хохот. И еще свист клинка.
Лицо Ишиваки было мертвенно бледным - то ли от призрачного огня, то ли от необъяснимой решимости, - но в глазах ни тени страха. Скорее, он был даже рад.

Первый из убийц, который бросился на него, упал на одно колено, придерживая внутренности, вываливающиеся из распоротого живота. Потом шиноби, так и не издав ни звука, неловко ткнулся лицом вниз, и было видно, как леденеющие пальцы сгребают кровавую снежную кашу. Мимо головы победителя, едва не задев верхнюю кромку закинутого на спину наплечника-содэ, свистнула басовито гудящая стрела. Хьякки-яко попятились. Один из великанов - с синей блестящей, точно кожура, кожей, в набедренной повязке из тигровой шкуры, - замахнулся дубиной. Дынька, который к этому времени вскарабкался на тростниковую крышу святилища, зло оскалился и потянул из колчана новую стрелу. Но на прицел взял не демона, а второго шиноби.
Тайкан тоже вынул меч. Ему полагалось, как монаху, читать молитвы, но в такой момент он больше рассчитывал на заточенный клинок и собственные силы. Страха битвы и возможной смерти не было, скорее неуместный азарт. В памяти начали всплывать отрывки других битв, их пыл, почти исступление...
- Прикрою тыл, - бросил он Ишиваки и двинулся в обход святилища.
Впервые стало страшно, что «внутренний голос» действительно займет его место, его тело. И вместо амулета всего лишь рукоять фамильного меча.

Убийца был расторопен. Действительно быстр и ловок, такие берут не силой и отвагой, но скоростью, точностью, лукавой избирательностью. Он напал на Ишиваки, едва тот расправился с предыдущим убийцей, не давая времени на раздумья, не позволяя удержать ни на чем внимание. Сбить его с толку, не дать опомниться, закрутить, заставить ждать нападения со всех сторон!
И затем ударить, но не один раз, прямым и честным рубящим ударом, а достать хитростью, обманом.
На войне все средства хороши. Любая смерть сгодится.

Раскрученные на длинной цепочке серпы разрезали морозный воздух, заставляя отступать. Один из изогнутых полумесяцем клинков чуть было не лишил Ишиваки головы, спас лишь вовремя подставленный меч. Металл скрежетнул о металл, на лезвии осталась грубая зазубрина.
Схватка была смерчем, снежным вихрем, она затягивала, увлекала, но – одна заминка, и смерть, - была единственным, что хоть как-то гарантировало жизнь. Вопрос лишь в том, кто выбьется из ритма первым.
Первым стал самурай. Второй серп, остро заточенная клешня, скользнул по ноге, вверх по сунеатэ и распорол плотный шелк штанины. Боль заставила пошатнуться, с негромким всхлипом втянуть холодный, щекочущий горло воздух. От толчка Ишиваки осел в плотно утоптанный снег.
Вот и всё... Старый плут из Микавы все-таки обыграл его... как глупо.

Дынька тщательно прицелился в черный расплывающийся силуэт с двумя серпами в руках. И пустил стрелу.

Шиноби уже видел, куда войдет острие серпа. Вот он, висок, так легко проламывающийся. Место чуть пониже повязки-хачимаки. Серп, конечно, застрянет в черепе, и придется... Не придется. Удар в спину – и вдруг все тело пронзило острой болью. Убийца выронил оружие и упал вперед, стрела перебила позвоночник, и невозможно было двигаться и дышать, только негромко стонать на одной ноте, инстинктивно напрягать мышцы живота, пытаться сделать хоть глоток воздуха. Что его убило, шиноби не успел понять, просто вдруг не стало ни боли, ни обжигающего холода, ни долга.

- Знай наших!
Кровожадный мальчишка подумывал, не добить ли шиноби, но тогда пришлось бы потратить еще одну стрелу, а пока хозяйский расчет в нем боролся с азартом охотника, Ишиваки справился сам, облегчив страдания несчастного ударом меча. Дынька огляделся. Хьяки-якко столпились вокруг огненноглазой красавицы «живым» щитом; пламя облизывало тростниковую крышу. Ишиваки кое-как столкнул пригвоздившее его к земле мертвое тело и теперь сидел, оскалившись от боли. Дынька закинул лук за спину и спрыгнул с крыши.
- Дай гляну.

Штанина пропиталась кровью и стала жесткой от морозца.
- Царапина! - фыркнул мальчишка.
Ишиваки протянул ему головную повязку-хачимаки, Дынька, шипя и поругиваясь сквозь зубы, перетянул ею рану, как бинтом.

Будь дело летом, Тайкан ни за что не разглядел бы шиноби на дереве. Но сейчас в свете умирающего огня его было отчетливо видно. Слишком высоко даже для такого рослого человека, как недо-монах. Размышляя, как заставить противника спуститься, он замер в тени стены. Или метнуть вакидзаши? Нет, много веток, они могут непредсказуемо помешать, и тогда он сам окажется уязвим. А доспехи монахам не полагаются.
Он уже почти придумал многоходовый план, когда сверху на шиноби стервятником упал, помогая себе крыльями, красно-сине-зеленый Мару размером с упитанного кота и с воплем: «Atacar*!».

------------
*atacar - (порт.) атака.

Шиноби ко многому был готов. Убийцу обучали годами, он мог делать свое дело в любую погоду, в любой обстановке. Мог красться незаметно, мог скользить в тенях, мог становиться почти бесплотным, почти невесомым, пустым - и противник не мог поймать шиноби, не мог одолеть эту пустоту...
Но к такому его жизнь не готовила.
Сначала шиноби пережил небольшой сердечный приступ - опасность пришла, откуда не ждали, и на какой-то миг все вокруг сделалось неважным, далеким и... удаляющимся строго вертикально. Потом ветка больно ударила убийцу в плечо, тогда он понял, что летит, потом понял, что падает, потом понял, что падать ему высоко, и тогда снова обрел способность двигаться.
Это его и спасло - он распростер руки, пытаясь схватиться хоть за что-нибудь и замедлить падение. Приземлился шиноби с отбитыми руками и ушибленной спиной, но живой и готовый делать то, что он умел еще лучше, чем убивать.
Бежать.
Не отряхивая снега, не оборачиваясь, не пытаясь достать оружие, он бежал так, как ему никогда еще не доводилось бегать. За его спиной были демоны и призрачные огни, впереди только лес. И что бы ни таилось в лесу, шиноби не повернул бы назад.

Пока-не-монах мысленно обещал Мару сытную кормежку и двинулся дальше в обход святилища. Он вглядывался в сплетение ветвей, но, похоже, этот шиноби был единственный. Даже сквозь зимние ставни было слышно, как внутри подвывает Онко. Еще кипела кровь.
Зрелище перед входом можно было назвать фееричным. Такое забудешь нескоро. Один взгляд на Ишиваки показал, что единственной способной к быстрому передвижению боевой единицей на их стороне остался Тайкан. Что делать с шиноби, он знал; с демонами – нет. Поэтому вышел вперед и указал кончиком меча на человека в черном.
– Уходи или бейся.
Шиноби не двинулся с места. Он выбрал.

Убийца не был столь стремителен, как лежащая теперь неаккуратно черной кляксой на снегу, со стрелой в спине, точная его копия. Два серпа у мертвого, два трезубца-саи у живого. Шиноби не торопился умереть, смотрел внимательно и ровно. Быть может, не надеялся выжить, но и уходить чьим-то должником не собирался. Смерть за смерть – истинное равновесие, достойная оплата.

- Занятный монах, не находишь? - Ишиваки указал на две фигуры, что застыли в короткой паузе посреди заснеженной поляны; в складках черных одеяний серебрился иней, на обритой голове Тайкана играли блики от призрачного огня.
Дынька ухватил оброненную одним из ашигару нагинату, потянул изо всех сил, но то ли переоценил себя, то ли оружие оказалось чересчур тяжелым для детских рук. Поднять-то его удалось, а вот справиться с ним не очень. Мальчишка напоминал бумажный фонарь-гифу, привязанный к шесту. В рядах демонов захихикали, те, кто помельче, старались пролезть в первые ряды, особи покрупнее толкали друг друга локтями. Лысый круглоголовый старик конаки-джиджи в соломенной накидке и красном застиранном слюнявчике капризничал и хныкал.

Вот в чем была его ошибка – на самом деле он не хотел сражаться. Он выбрал бой не потому, что желал победы: все, что было нужно шиноби – добраться до цели; не драться с этим монахом, не убить монаха. Добраться до цели. Это не просто работа, это суть шиноби. Мы делаем то, что должны. Мы – те, кто мы есть.
Цель была совсем близко, видна была в этом неявном, мерцающем свете. Может быть, где-то в душе шиноби испытывал страх, но, признаться, на переживания не было времени. Нужно было обойти монаха, добраться до Ишиваки и убить его. Ничего более, но и этого много. Особенно если ты остался один.
Шиноби кружил, и кружил вороном по снегу, саи тускло поблескивали, словно когти. Отпечатки ног переплетались и скрещивались. Тайные письмена о долге и смерти, но о жизни в этих иероглифах ничего не было.
Он не отводил взгляда от монаха, не подавал вида, ничем не выдал себя, но ровно половина его внимания текла к цели, маячащей то перед лицом, то сбоку. Монах был опасен, но шиноби не собирался побеждать его. Только бы добраться до цели. Запутать противника, обмануть, притвориться, что это настоящая схватка… Она очень скоро стала настоящей.
Шиноби все чаще терял из вида цель и, отбиваясь от новой атаки, нападая и уворачиваясь, разрывая дистанцию, сближаясь опасно, уже принуждал себя помнить, ради чего он здесь. Не ради выживания. Не ради победы.
Шиноби перестал слышать реку, перестал слышать демонов, вой ветра и скрип снега, шиноби потерял чувство времени – его разум был ограничен теперь только схваткой. И это означало, что он проиграл. Это означало, что работа не выполнена, это означало, что убийцу пленят и допросят. Это означало, что жить больше нет причин.
Уклонившись от нового удара, шиноби вдруг замер на миг и взглянул на недосягаемого Ишиваки. И на его людей. И последним, что он сделал, чтобы выполнить задание – это короткий бросок трезубца, резкий и без замаха.
Шиноби не стал смотреть, куда вонзится саи. Убийца в черном развернулся и побежал к обрыву.

За его спиной ночь вдруг стихла – как одним ударом кайшакунина* обрубило все звуки. Мертвая тишина накрыла пространство вокруг святилища, горный склон и речку внизу. Даже не было слышно, как бурлит и поет речная вода на перекатах. Затем кто-то негромко и зло зашипел сквозь зубы, скрипнула тетива.

- Слишком темно... - выдохнул Ишиваки, зажимая ладонью еще пульсирующую рану; короткий трезубец-саи пригвоздил его рукав к деревянной опоре веранды, и самурай не решался проверить, не задело ли оружие плоть. - Ничего не выйдет.
- Да ладно, - Дынька повел носом. - Тоже мне задачка...
Мальчишка выцелил размазанное, полустертое ночью черное пятно человечьей фигуры и спустил тетиву.
Вскрик.

Ну, и кого ощупывать и осматривать первым? Понятно, что врага, хотя хочется союзника. Но ведь не видно ничего, лишь демоны забавляются людской враждой. Есть поговорка – не смотри в глаза демону, сам таким станешь. Но Тайкан посмотрел. Прямо в глаза ей, властительнице парада.
Осмелеешь, когда с тобой прежде творилось такое.
Она посмотрела в ответ. Наверное, что-то увидела. Взмахнула рукавом как лебедь крылом, лиса хвостом или как там говорят в сказках, и демоны с утробным воем растворились во тьме между сосен. И лес вдруг стал обычным, а люди остались друг при друге.