- Всем приходится выбирать, - рассмеялся человек. – Или крыша над головой, или свежий воздух.
Черная от времени деревянная фигура в старинных доспехах, в каких ходят воины Срединных земель, грозно хмурила брови, исподлобья разглядывая нарушителей его спокойствия. В правой – поднятой к небу руке – бог держал на ладони буддийскую пагоду, в левой – опущенной вниз – сжимал боевое копье.
- Иди сюда.
Зверь скользнул ближе - длинное тело по-ящеричьи вильнуло, огибая статую. Аккуратно обнюхал протянутую руку и снова отступил на шаг, рассматривая человека яркими черными бусинками глаз.
- По-прежнему сердишься? Смотри, что у меня есть для тебя, - обитатель святилища высыпал на ладонь несколько красно-оранжевых ягод. – Я сорвал их только утром.
Узкая мордочка снова ткнулась в человеческую ладонь, собирая угощение. Потом горностай царапнул земляной пол, выводя "аме". И еще - "мори". Его приятель улучил момент, погладил встопорщенный белоснежный загривок зверька.
- Я тоже хотел бы уйти отсюда куда-нибудь, туда, где не так часто идет дождь, и не так много леса, - задумчиво произнес человек. – Говорят, мир больше, чем наша с тобой гора. Но кто тогда позаботится о Тамонтене?
Он кивнул на скульптуру, перед которой слабо чадила курительница. Зверек беззаботно поднял нос, указывая куда-то в сторону сплошного ковра облаков, невидимого за бамбуковой крышей. И сразу же - испуганно прижался к земле. Раскат грома ударил, казалось, совсем рядом с маленьким храмом, на миг сметя все остальные звуки, но оставив за собой новый - треск горящего дерева. Горностай сделал попытку спрятаться под коленями человека, и вовремя: тяжелая верхушка сбитого молнией дерева упала на тонкий настил крыши, с треском проломила его и теперь полыхала в сяку от дрожащего белого хвоста. Бронзовая курительница опрокинула лампы, масло растеклось по всему полу. Огонь, напитавшись им, перекинулся на стены, с раздраженным шипением отплевываясь от дождя.

(помогаю)

Испуганного горностая подхватили на руки – чтобы не заметался по разрушенному святилищу, будто маленькая лиса с подпаленным хвостом. Человек, прикрыв рукой голову, выскочил наружу, одежда на нем дымилась. Зверек с перепугу перепутал выход с входом и бешено царапался, норовя упасть на лапы. Когда же его выпустили - прижался к ногам владельца, одновременно дрожа от страха и браво выгибая длинную спину. В тучах над их головами, у маленького белого зверя и не очень взрослого человека, Райджин все так же неистово колотил в свои барабаны. Кажется, он не обратил внимания на происшествие где-то внизу. Молодой человек – имени у него не было, потому что в лесу звери обходились без имен, а в деревне, куда он ходил за едой, он ни с кем не разговаривал, - торопливо прижал ладонь к животу, пряча лакомство от грозного бога.
Тушить огонь было бессмысленно, спасать – нечего. Огромный костер шипел и плевался горячей водой. Горностай отделился от человеческих ног и на высоких лапах подошел ближе, вытягивая длинную шею и нюхая рассерженное оранжевое чудовище. А голодный жаркий монстр все жрал и жрал, не останавливался, пока от святилища не остались лишь черные, точно гнилые старушечьи зубы, огрызки стен. И столб дыма, что вытянулся к небесам.
И только тогда молодой человек без имени, а теперь и без дома наклонился, чтобы подобрать подрагивающего от возбуждения горностая. Тот вздрогнул и громко, резко тявкнул.
- Пойдем, - сказали ему. – Нас здесь больше ничего не держит.
Горностай свернулся на руках наэлектризованным от напряжения клубком.

(спасибо)

一期一会Ichi go ichi e*
ЕДИНСТВЕННЫЙ ШАНС

Четвертый год эпохи Бунмэй

(продолжение)

Столица - вот, где житье. Она бурлит событиями, булькает, как котел с бататовой кашей, нажористой, приторной, вожделенной, как праздники, по которым варят ее. Коли есть голова на плечах, нахлебаешься вволю; главное - не обжечься.
Вот последняя мысль была лишней: словно тухлая рыба вплыла в гастрономическую ностальгию, что царила в душе. Если спросонья лениво помахать ладонью перед лицом, можно отогнать вонь; не воображаемую, реальную, от лоскутного старого одеяла разит потом и дешевым сакэ. Вот позорище, до Мацуо-тайша – десять чо* по прямой и еще пять, но теперь уже в гору, а хорошей выпивки нет. Просыпаться совсем не хотелось: откроешь глаза и поймешь, что ты не возлежишь на толстом чистом футоне в особняке клана на Ичиджо, а валяешься на тощей циновке, подпирая рукой тяжелую с утра голову, на выселках.
Он перевернулся на спину (оба бока уже отлежал) и уставился в потолок.
- Что ты ноешь? - спросил он у крошки-паука, что давно поселился на маленькой неопрятной камидана* под потолком, хотя паук как раз молчал, был доволен судьбой. - Жив - и радуйся.
Приглушенный одеялом храп на мгновенье прервался, «продавщица весны»*, что свернулась в клубок под боком, протерла заспанные глаза.
- Спи дальше, я беседую не с тобой.
Деревенька Ниши-Ичикава - одно название да почтовая станция; если кто-нибудь сменит раз в год лошадей, уже праздник. Рыночная площадь? А как же, есть, вот она, странно, если б ее тут не имелось*! Из окна ее хорошо видно; заспанные торговцы не спешат расставлять лотки и раскладывать на них товар. Зато в полдень здесь будет людно. В столицу уже несколько лет никто не суется, опасаются смуты, так что избавляются от товара на безопасном от нее расстоянии.
Подрумяненный рассветом хребет Арашиямы равнодушно взирал свысока на реку и скромное обиталище Кобаякавы Такахиры Саноэмона, в просторечии Саноскэ, для приятелей и шлюх из Шимабары Саскэ и лишь для одного...
- Гэмпей-кун! - раздалось с улицы.
Вроде бы негромко, зато требовательно, не отвертишься.
- Чего?

------------
*cho - 町 – букв. «поселение, квартал, деревня», так же обозначает меру длины, равную 109 метрам.
*kamidana - 神棚 – букв. «полочка для богов», небольшой домашний алтарь в виде полки или ниши с полками (в зажиточных домах), где размещены атрибуты культа (зеркало, чаша, фигурки, благовония) и подношения богам.
*baishunfu -売春婦 – букв. «женщина, что продает весну», проститутка.
*название деревни Ниши-Ичикава (西市川) переводится как "западная торговая река".

В разоренную комнатушку никто не сунулся - побоялись, зато в коридоре народ стоял плотно и вытягивал шеи, чтобы через головы стоящих впереди людей разглядеть, что ж там такое. Поначалу хватило нескольких тычков, чтобы дали дорогу, затем Саскэ увяз. Пришлось хорошенько поработать локтями и надеяться, что господин Омура не отстанет.
Тот надежд не оправдал.
Хорошо высокому, сильному и по-мальчишески напористому Гэмпей-куну, а что делать маленькому, коренастому только с виду, Бунчо? Простите, Омуре Харутоши, прозванному Бунчо за любовь почитать да побунчать себе под нос. В такие моменты, впрочем, он всегда давал себе зарок меньше проводить времени за свитками, больше на поле для упражнений с мечом и луком. Или хотя бы за нагинату взяться. Только вот ни разу это обещание не исполнил.
Слово, которое он, по собственным заявлениям, всегда ставил выше оружия, тоже не помогло. Толпа отказалась видеть в низеньком немолодом человечке во всем черном и с жалостливым выражением лица деревенского хранителя порядка. А доказать было нечем. Да его и не слушали, так все были увлечены собственными догадками. Омура попробовал протиснуться бочком – его, как кожаный мячик прибоем, вынесло обратно. Взывать к приятелю тоже было бесполезно, его не слишком аккуратно причесанная макушка виднелась над толпой уже у самого входа в комнату.

Последнее препятствие на своем пути Саскэ разогнал уже ножнами, протиснулся кое-как в отведенный под спальню крохотный закуток и присвистнул. По словам очевидцев (хотя сразу же выяснилось, что никто из многочисленных свидетелей ничего не видел, а те немногие, которые что-то слышали, не решались высунуть нос из-под одеяла, пока не рассвело) получалось, что ту невнятную войну, лениво перекатывающуюся с одной столичной улицы на другую, перенесли в их тихое предместье. А заодно она еще приобрела масштабность и страсть.

В коридоре заволновались громче теперь, когда всю ответственность за дальнейшее можно было свалить на авторитетное лицо. Кто-то не сумел оставить привычку вещать распевным переливчатым голосом, уместную на сцене, даже здесь. Ему бы моногатари складывать...
На веранде, выходящей в сад, раздался гулкий топоток. На когда-то белую перегородку легло пятно света, и на ней стал отчетливо виден зловещий «рисунок»: два длинных разреза и потеки темной густой жидкости. Неизвестный художник писал не краской. Фусума отодвинули с внешней стороны, и взгляду Саскэ в сером предрассветном свете предстал его старший приятель с жалобно приподнятыми бровями и фонарем в руке.
- Ого! – оценил он состояние комнаты, когда немного отдышался после бега. – Хо-о, как же это он здесь поместился да еще с мечом?..
Саскэ огляделся и, привалившись к стене, прикрыл глаза. Он не мнил себя слишком умным, а потому всю работу оставлял господину Омуре.
- Их было с десяток, не меньше! - взахлеб делился впечатлениями выпихнутый вперед актер; его круглая бритая голова блестела, словно намазанная маслом.
- Пятнадцать! - подсказали из толпы.
- Один, - сонно зевнул наследник клана Кобаякава.
- А нет, кажется, не поместился, - пробормотал Бунчо, глядя в потолок. – Гэмпей-кун, не мог бы ты посмотреть поближе?
Сам он сдвинул оставшуюся целой фусума в правую сторону, шагнул на веранду и тут же опустился на корточки. Прозрачное утро звенело птичьим пением, и в неверном еще свете он походил на забравшуюся в дом большую мышь, когда принялся ползать на четвереньках и раскладывать по влажным от росы доскам размеченную на секции веревку.

На стене висели приготовленные на сегодняшний вечер многоцветные одежды, брызги попали и на них, но не были так заметны в общей пестроте. Саскэ перешагнул через темное пятно у двери и поднял голову. Что не разглядеть снизу малорослому Бунчо, то долговязому Кобаякаве – раз плюнуть. Только он все равно не сразу поверил собственным глазам. Саскэ, не глядя, протянул руку к актерам, которые неожиданно превратились в зрителей, и потому чувствовали себя не очень уютно.
- Дай сюда, - требовательно произнес он.
- Чего? – не поняли в толпе.
- Фонарь.
Вперед вытолкнули все того же, обритого, то ли как самого смелого, то ли решив, что он все равно уже общался с властями, так что уже не страшно, и вручили ему светильник. Тот, что стоял в углу комнаты уже догорел и погас. Стараясь не наступить в размазанную по циновке кровь, актер поднял лампу повыше. Саскэ хмыкнул: на темном дереве выделялась свежая зазубрина. И не просто щербина, кто-то чуть не перерубил припотолочную балку напополам. Жестом отогнав недобровольного помощника (тот охотно убрался назад, в коридор), Саскэ вытянул из ножен меч. Актеры единодушно отхлынули к дальней стене.
Заслышав их топот и приглушенный гомон, Омура, который разглаживал на веранде тонкий лист бумаги, поднял голову.
- Гэмпей-кун, присядь немного.
Саскэ покрутился на месте, как потерявший след охотничий пес, примерился. Клинок трижды располосовал воздух и... застрял в том же самом зазоре.

- Убийца ниже меня, - Саскэ с усилием освободил меч и вернул его в ножны. – На один сун*. Но сильнее, значит, шире в плечах. Он нанес три удара. Первый разрезал фусума. Нападение было стремительным, но потребовалось время, чтобы сломать перегородку. Человек в комнате проснулся от шума и попробовал убежать в коридор.
Кобаякава сделал шаг, оказавшись у разворошенного футона.
- Второй удар нанесли снизу вверх, видишь, как брызнула кровь.
- Я... – начал его товарищ и замолк.
Кто-то решительно растолкал актерскую братию и вырвался на передовые позиции. Где и встал столбом, глядя округлившимися глазами на разоренную комнату, щедро украшенную черными в полумраке брызгами и размашистыми мазками. У них с бритоголовым были почти что одни черты на двоих. Если не считать сведенных бровей и раскрытого, искривленного как от боли рта.
- Как?! Почему?..
Он схватился за поддерживающий потолок столб.
- В третьем ударе не было надобности, - Саскэ недоуменно нахмурился, он рассматривал оставленный чужим мечом след так пристально, что умей тот говорить, давно бы во всем признался. – А! Так это не вор...
Благодарная публика затаила дыхание.
- Здесь был воин. И он не привык жить в доме. Oi, Омура-сан...
Саскэ разворошил не по сезону алые кленовые листья, которые ветер, должно быть, принес из сада и разбросал по полу, чтобы замаскировать пятна крови.
- Разве это не... – младший поднял смятую лисью маску.
Старший торопливо, но изящно – вокруг же столько зрителей – сунул за пазуху сложенные листы тонкой бумаги и подошел, близоруко щурясь. Взял маску, повертел ее в руках и отдал обратно. С каждым мигом он все больше напоминал сытого кота перед стайкой мышей. Только запоздавший актер смотрел не на него, а на стилизованное изображение лисы – с плохо скрываемым страхом.
----------------
*sun -寸 – старинная мера длины, равная примерно 3 см.

Омура Харутоши поднял руку, призывая всех к вниманию. Он был готов прочитать свою фирменную речь, но широким театральным жестам так и не научился.
- Итак. Уже год в окрестностях столицы происходят вооруженные грабежи. Разбойник всегда один. Об этих случаях рассказывают много чего... – рассказчик хихикнул в ладонь, вспомнив особенно забавный эпизод; таковым он не казался только непосредственному участнику. – Грабитель большой шутник и выдумщик. И во всех историях присутствовала лисья маска. Точь-в-точь как эта.
Он указал на жалкий предмет в руках приятеля.
- Но на сей раз наш грабитель ошибся в выборе жертвы, вместо купца наткнулся на воина-отшельника. А сбежав, вообразил, что он в безопасности: вторая ошибка. Но отшельник нашел его и – вот.
Омура обвел рукой комнату и, довольный, сложил ладони на животике – своей гордости. Почти ласково спросил:
- Станете ли вы винить отшельника?
Бритоголовый актер подтолкнул кузена – кто засомневался бы в родстве, глядя на них? – локтем:
- Я бы не стал.
Тот порывисто, со всхлипом выдохнул и прикрыл глаза рукой. Убитого еще до прихода «расследователей» унесли в отдельную комнату, накрыли белым полотном, поставили в изголовье чашку с рисом и дымящимися ароматическими палочками – их мягкий запах доносился и сюда. Но актер, похоже, представлял его себе еще здесь, изрубленного, в крови... Омура положил руку ему на плечо.
- Ну-ну, не надо так...
- Гинноскэ, - подсказали из толпы за спинами кузенов.
- ...Гинноскэ-доно.

Тот отер рукавом слезы и выпрямился. Как будто надел театральную маску, даже в голосе появились подвывающие интонации актерского речитатива.
- Я говорил с ним поздно вечером перед уходом. Он вел себя как всегда.
Остальные загомонили нестройным хором, по привычке подхватывая настроение сцены. Саскэ испугался было, что они вот-вот сбегают за музыкантами, но тут его внимание привлек отпечаток босой ноги; убийца наступил, должно быть, в свежую кровь и не заметил – или же ему было не до того. Юный страж законности и порядка для сравнения поставил рядом собственную ступню... и надолго задумался в ошеломлении.
- Что же он тут искал?
Его недоуменный вопрос клином влез в общий гвалт.
- Гэмпей-кун, я бы сказал, что бы то ни было, он его не нашел, - Бунчо смотрел на смятую в очевидной ярости маску. – Гинноскэ-доно, вам не хорошо?
Тот, побледнев еще больше, тоже смотрел на когда-то аккуратную стилизованную лисью мордочку. И едва сумел оторвать взгляд.
- Наверное, у него... отшельника что-то украли, и он очень хотел вернуть эту вещь себе. А во... младший спрятал ее где-то, не в своей комнате.
Саскэ подцепил крышку небольшого дорожного сундучка.
- Как и все награбленное.
От изобилия разных сведений его неискушенный в дедукции разум начинал уставать, и к тому же – кое-что не давало покоя. Он вернулся к глубокой зазубрине на широкой горизонтальной балке, осторожно провел большим пальцем по щербине.
- Длинный меч... очень длинный меч с очень сильным изгибом. И заточкой на две стороны. Таких не делают уже лет семьсот.
- Гэмпей-кун, взгляни на это, - подал голос Омура, который с новым интересом разглядывал торчащие в разные стороны бамбуковые планки еще вчера бывшие целой фусума.

На одной из них сиротливо висел обрывок темной ткани, его Бунчо двумя пальцами снял и поднял повыше. На посеревшем от времени и стирок узком клоке по-прежнему хорошо просматривался искусно вытканный золотой нитью тонкий рисунок. Вернее, его часть.
- Похоже, наш отшельник был когда-то богат. Ох, нутром чую, придется тебе идти в столицу, узнавать, для кого делали такую одежду.
Улику бережно спрятали для начала в сложенный пополам лист бумаги, потом за пазуху. Юный Кобаякава заметно повеселел: хоть и ненадолго, хоть и по поручению, но он рад был вернуться в столицу. Вдохновленный, он присел на корточки возле растерзанного футона. Растер в пальцах липкую уже кровь.
- Палочки, - сказал он.
Бунчо мгновенно очутился рядом с ним, похожий на крупную мышь. Он даже носом шевелил точь-в-точь как грызун. Тщательно вымазал в почти черной субстанции полоску бумаги. И прежде чем кто-либо успел насторожиться, сунул эту полоску актерам. Первый ряд отшатнулся, но сзади напирали, и деваться было некуда.
- Нюхайте, пожалуйста – вежливо, но настойчиво, попросил Омура. – И скажите нам, что это за палочки.
Толпа вновь всколыхнулась, как только выяснилось, что бритоголовый под шумок ухитрился почти протолкаться назад в коридор, и вернула его самураям. Тот возражал, что он, конечно же, шитэ*, но в кьёгене*, а до главных ролей не дорос, но ему никто не верил, а сопротивляться дальше было уже бесполезно.
- Хиноки и джинко*, - он чихнул и потер кулаком нос. – Мы их все используем по ночам, когда нужно отмерить время.
- Тошикими*, - едва слышно добавил Гинносукэ. – Очень люблю его запах. Я все удивлялся, почему мои запасы так быстро заканчиваются, а оказывается...
Сердобольный Бунчо вынул веер и несколько раз обмахнул им молодого человека. Вывести бы его на свежий воздух, конечно, но сейчас не время.
- Я и подумать не мог, - продолжал тот, - что это он их жжет, думал, запах от перегородок, они впитали дым...
______
*shite - 仕手 – (букв. «рабочая рука»), актер, исполняющий главную партию в театре Но. В двух частях пьесы основные персонажи могут быть разными, но их исполняет один и тот же человек. Основной персонаж в кьёгене так же обозначается этим термином.
*kyogen - 狂言 – (букв. «безумные речи, бред»), развившееся из стиля саругаку юмористическое представление, которое исполняется между двумя актами пьесы театра Но, но никак не связано с их сюжетом по смыслу. Когда такая пьеса является интерлюдией и объясняет какие-то ходы в основной пьесе, то ее называют ай-кьёген.
*hinoki - 檜 – кипарис.
*jinkou - 沈香 – запах аквиларии, ошибочно называемого алойным деревом.
*toshikimi - 唐樒 - (букв. «китайское дерево, ветки которого кладут на надгробия»), Illicium verum, бадьян или так называемый звездчатый анис, вечнозеленое пряное растение, чьи семена напоминают анис по вкусу и запаху.

...некоторое время спустя...

Не отличавшийся даже в молодости красотой и умениями Бунчо все-таки кое-что делал настолько хорошо, что другим оставалось лишь смотреть в зависти. Например, он умел кушать. Да, именно так – не есть, не уплетать, не потреблять пищу. Он не засовывал еду впопыхах за обе щеки, но и не любовался подолгу каждой рисинкой или пучком лапши. Он смаковал, он вкушал. Когда он обедал, слюнки текли даже у девчонки, что носила подносы, а хозяин с радостью готов был поднести ему одно блюдо бесплатно: остальные посетители, глядя на Омуру, заказывали вдвое больше обычного.
- Гэмпей-кун, в твои годы нужно много еды, - укоризненно пожурил коренастый Харутоши приятеля, который сегодня был уж слишком задумчив. - Ты такой высокий и худой, нехорошо. Жена все время укоряет меня за это. Как же так, говорит, даже тростник на пруду мясистее.
Кобаякава задумчиво гонял по миске с бульоном толстые волокна разварившейся белой лапши. Что-то не очень он был весел после визита в столицу, только трудно сказать, новости ли из дома стали причиной исчезновения обычно отменного аппетита или сведения, за которыми он был послан в Киото. Но, наученный не всегда сладким опытом, Саскэ ждал окончания трапезы, когда за чашечкой-другой нигори-закэ* можно поделиться со старшим товарищем невеселыми мыслями.
Как ни странно, разговор завел Бунчо. Чаще он дожидался, когда приятель созреет и выдаст первую фразу сам. Но сегодня чесалось и свербело, поэтому, едва девушка, которая принесла им выпивку и забрала грязную посуду, отошла на два шага, он вопросил:
- Как прошла твоя поездка? Что узнал нового?
- Я не смог повидаться с братьями и отцом, - Саскэ отвернулся.

------------------
*nigorizake - 濁り酒 – (букв. «грязное сакэ»), нефильтрованное сакэ, когда в бутыли остаются очень мелкие фрагменты рисовых зерен. Бутыль встряхивают перед подачей на стол, отчего напиток приобретает молочно-туманный цвет.

Он хотел... только вовремя сообразил, что если и повезет добраться до дома, то оттуда пересечь "линию фронта", чтобы переговорить с ткачами, будет очень непросто. Хорошо, догадался свернуть с тракта в поля, когда вдали показалась утонувшая в сливовых деревьях крыша «гордого небесами храма северной деревни»* на окраине; в маленьком гостеприимном доме в Мьёрен-джи, где согласились подержать у себя его лошадь, отмывать от грязи и глины пришлось и животное, и человека. Дальше на юг Саскэ пошел пешком.
За бумажной перегородкой на веранде возбужденно делились последними новостями:
- ...этим утром нашли трех людей Яманы Содзена (шур-шур-шур, кто-то охнул)... Говорят, их послали в ночной патруль...
Юный Кобаякава раздраженно дернул плечом и поморщился, поджав губы.
- Даже здесь не избавиться от Монаха, - он залпом осушил свою чашку.

День сегодня выдался тихий, жаркий - на удивленье; все попрятались в тень и дремали, лишь толстяк Сэйхачи обливался потом, хлопоча у костра. Он следил, чтобы не переварилась украденная накануне курица, и обдумывал дезертирство. С запада от перекопанной улицы позиции их противника Хосокавы выглядели привлекательнее. Сэйхачи рассуждал по-простому: ни господину Оучи, с кем Сэйхачи – и еще двадцать тысяч человек – пришел сюда, ни тем более Ямане Содзену он ничем не был обязан, даже клятву верности не приносил. Дома, в Ямагучи, его ждали обожаемая супруга, теща с тестем и пяток малолетних детишек. Если бы не они, никогда бы Сэйхачи не прислушался к уговорам приятеля. Мол, столицу посмотрим, себя покажем, заодно от женского визга хоть чуть-чуть отдохнем. Все решил последний аргумент, так как милая женушка любила утверждать, что в их семье ее муж – баба. Сэйхачи обидные слова пропускал мимо ушей; раз похож на мешок с бататами, то ничего не поделаешь.

____________
*Kita-no tenmangu – 北野天満宮 – Кита-но тенмангу, синтоистский храм в Киото, чье название дословно означает "гордый небесами храм северной деревни".

Думаю - мы никогда не узнаем, сумел ли простодушный Сэйхачи поменять господина и вернулся ли он к любимой семье. И не важно. Главное то, что он первым обратил внимание на тощего, длинного, точно жердь, молодого ронина, что шагал вдоль домов и разглядывал вывески. Пришлых в столице сейчас много, кто подался к "огнедышащему" Содзену, кто предпочел легко впадающему в ярость тестю его рассудительного хладнокровного зятя. Но этот не из простых - сразу видно. Идет как у себя дома, по сторонам головой не крутит. Хотя на что смотреть? Конечно, не все горожане сбежали из города, многие храбро делали вид, что жизнь течет прежним руслом. Но квартал на Муромачи, где стоял Дворец цветов был обращен в пепел - силами обоих армий.
И не похоже, что этим все ограничится.

- Хее-хех, Гэмпей-кун, - с добродушным сарказмом усмехнулся Бунчо и подлил приятелю сакэ, да и себе заодно. – И что б было, не догони я тебя?
Омура редко жалел, что небеса не наградили его длинными ногами, но сегодня был как раз такой случай. И ведь мучило его что-то с тех самых пор, как младший попрощался и отправился в столицу. Нет бы сообразить раньше, не пришлось бы мчаться, пыхтя и отдуваясь, через два квартала. Напугал торговца тофу, налетев на его тележку; придется теперь идти извиняться.

Но успел, добежал, ворвался на станцию, точь-в-точь как внезапный ливень. Перехватил дылду-напарника, уже сидящего на коне. С трудом переводя дух, дернул за штанину, и еще раз, и еще – пока тот не слез с лошади. Тогда, не теряя времени, потянул с него хаори.
- Ты чего? - растерялся Кобаякава.
А когда ему все подробно растолковали, сконфужено рассмеялся.

- Ремесленники почти все разбежались.
Саскэ не трудился скрыть презрение, но особенно не усердствовал: что спрашивать с горожан, которым домашний скарб дороже чести? Но и уважения к одному из торговцев, у которого просидел аж до вечера, тоже прятать не стал.
- Повезло нам, - он достал из-за пазухи сложенный лист бумаги и, расправив, разложил на столе. - Вот, хозяин лавки сделал копию записей из торговой книги.
Аккуратные вертикальные строчки походили на армию букашек на миниатюрном плацу.
- Еще он утверждает, что такую ткань в Хэйан-кьё делал только его пра-прадед для дома Тайра. Там написано.
Столь пространная речь была верхом его ораторского таланта, так что прежде, чем продолжать, юный Кобаякава приложился к чашечке-чоко не один раз, чтобы смочить пересохшее горло. А когда "поправил здоровье", то сообразил, что вроде бы все сказал.
- Так-то вот...
Незатейливая тягучая мелодия навевала грусть.
- Кто-то играет на окарине... - Саскэ растерянно почесал в затылке только что сорванной веточкой. - В такое-то время?

Мацуо-тайша, Арашияма

- Та-дам-тири-дам-там, та-да-там-пам.
Капли дождя колотили по бумажному зонту, и привычный к пению голос едва поспевал за их изменчивым ритмом. Тома Тэри, безжалостный разбойник, никем не узнанный ночной грабитель, скорчился под ненадежной преградой всерьез зарядившему дождю, чтобы не промокнуть насквозь, и напевал себе под нос. Он сидел здесь давно – клочок земли под ним был единственным сухим местом в округе, если не считать многочисленные постройки храма Мацуо. На закате пруд с вздымающимися из него причудливыми камнями – будто делали статуи, но забросили работу на середине, - сверкал жидким золотом в обрамлении сочной зелени, но сейчас его не было видно, хоть Тома и выбрал себе место почти на берегу. В этой части сада никого не было и до дождя, а теперь и подавно. Лишь у строений мелькал иногда одинокий фонарь.
Странное место для проведения вечера надежды и будущего главы актерского клана, скажете вы. Особенно, если прошлой ночью жестоко убили младшего кузена. Но Гинносукэ не мог смотреть на его мертвое лицо, неподвижное тело, вообще находиться поблизости.
Наверное, эта окровавленная комната будет сниться ему до конца жизни. И любимый запах будет вместо расслабления и умиротворения приносить воспоминания о тошнотворных потеках на стенах и бумаге перегородок. О подкинутой маске...
- Та-рам-дам-да.

Видимо, столь неудачно ограбленный владелец сомнительных сокровищ забрал обратно кожаный мешочек с прахом. На очереди вторая "драгоценность" - молочно-зеленый камень в форме полуразвернутой улитки. Камень пульсировал в руках и отзывался холодком внутри. Он притягивал взгляд и уводил мысли куда-то вдаль.
Скупщик, взглянув на него, лишь пожал плечами и с издевкой предложил медяк.
- Дева, - встал и торжественно произнес Фуджима так, как его персонажи сотни раз произносили на сцене, - здесь тебя ожидает подарок.
Именно та дева – юная, верткая и полная жизненной энергии, светящаяся, будто солнечный зайчик, - разумеется, не услышит. Он и имени-то ее не знает, чтобы, назвав его, получить шанс присниться ей. Но образ маленькой, всецело посвященной своему делу, будь то молитва, приветствие любого посетителя, независимо от положения в обществе, или просто сметание сора большой, чуть не в ее рост, метлой, неотвязно стоит перед глазами уже которые сутки.
И ведь, не реши он как-то раз украсть один из знаменитых бочонков сакэ храма Мацуо, никогда бы не узнал Тома Тэри о ее существовании.
Он вообразил ее парящей над водами пруда.
- Кто-то может потребовать эту вещицу себе, но сейчас она моя, и я искренне, от чистого сердца дарю ее тебе. Отныне ты владелица.
Выдрать траву и разрыть пальцами землю оказалось не так просто, но Тома был упорен. Он колебался мгновение, перед тем как опустить в ямку молочно-зеленый глубокий, словно океан, и столь же завораживающий, если присмотреться, камень. И быстро закопал потом.

(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)

殺生石
Sesshou-seki
КАМНИ-УБИЙЦЫ

Четвертый год Кейчо,*
Провинция Шимоцуке

Пусти.
- Нет.
Отберу силой.
- Только попробуй.
Легкие вдруг словно взрываются, отнимаются руки-ноги, колотится бешено сердце. Провалился по колено в сугроб – и ничего, не холодно, не мокро. Будто нога чужая. Завязки зимней накидки поддаются, наконец, и она ворохом соломы падает на снег. Верхнее косодэ спустить до пояса. Шершавая кора почти не ощущается спиной сквозь оставшиеся два слоя ткани. И их долой. Колючий мороз, колючее старое дерево – впиваются в кожу, гонят прочь немоту.
Вот же напасть, вздыхает бесплотный голос.
И отступает. Снова можно дышать, приходит в норму сердечный ритм, покалывает пальцы. Ронин поспешно натягивает обратно одежду – в горах в январе не очень-то погуляешь полуголым – набрасывает на плечи накидку. Оглядывается – не видел ли кто. В прошлый раз лекарь подумал, что с ним припадок, совал в рот какую-то гадость.
Тропа здесь узкая, зато хорошо утоптанная. Жаль, нечем просушить намокшие штанины.
И что тебе не сиделось у горячих источников? Тепло, еда, женщины, все на месте. Правда, к женщинам ты как-то, гляжу, не особо. И к мальчикам тоже. Может, хватит истязать себя? Не даешь попробовать, так я хоть посмотрю...
- Извращенец.
Это ты разговариваешь с птицей, не я.

-------------------
*1599 год

В просвете между соснами серебряным зеркалом светилось прозрачное небо. Полдороги упитанный – ты его на жаркое откармливаешь, что ли? – питомец спал, нахохлившись и вцепившись мертвой хваткой в густую солому накидки-мино. Но теперь он обрел энергию и кружил где-то там в вышине, будто сокол.
Куда ему до соколов, зло усмехнулся мысленный голос.
Мару действительно мало походил на быстрого и ловкого хищника. Но с его мощным клювом и когтями в половину человеческого пальца лучше не спорить.
- Хочешь знать, почему я здесь, вместо того чтобы нежиться в онсене? – ронин вытряхнул на ладонь из холщового мешочка три медных монеты. – Нет работы. Только идиот будет искать себе телохранителя там, где принято отдыхать. Все наняли охрану еще до подъема в горы.
Ну хорошо, деньги, какие были, проел-пропил, кости ста... ладно, молодые, в источниках размочил, но чем тебе женщины-то не угодили?
- Генерал ты или кто, но лучше помолчи. Я тебя сюда не звал.
Сам не ожидал от себя такой злости.
Звал!
- Не тебя.
Слепая кошка и та метче стреляет из лука.
- Умолкни, или уйду в монастырь. Посмотрим, как тебе понравится на священной земле.
Заткнулся, наконец. Эти разговоры с самим собой очень смахивают на безумие.
С оглушительным криком, скинув попутно крыльями с крон целый водопад снега, упал вдруг с неба Мару и принялся кружить над хозяином. Яркий окрас птицы притягивал к себе взгляд среди суровой гаммы темно-зеленого, серого и льдисто-белого.
- Alerta! - орал пернатый. - Salve-o!*

--------------------
*Alerta! – (порт.) тревога! Salve-o – (порт.) спаси его!

Курица вернулась, ехидно заметил неслышный другим голос.
Попугай указывал дорогу, возвращался, когда неуклюжий, прикованный к земле человек отставал, и снова вел куда-то вглубь леса, в сторону от дороги. Снега, к счастью, было не так много, чтобы увязнуть совсем, но птице досталось немало цветастых определений за такой выбор пути.
На поляне, над которой нависли тяжелые ветви многолетних сосен, а на земле вместо снега проступала осенняя желтая трава, столпились крестьяне с бамбуковыми пиками. Квадратные пупырчатые лица у всех гневные. Мару тяжело опустился на плечо, сгреб кожистыми крупными лапами большой пук соломы. Больно клюнул в мочку уха.
- Выр-р-ручай.
Могло показаться, что крестьянам попался обросший густой рыже-бурой шерстью тряпичный мяч. Но добыча грозно кряхтела, скалилась и барахталась, давая понять, что первый, кто сунется доставать его из сплетенной из лозы клетки, тут же расстанется с пальцами. А может быть, и с половиной руки, как получится. А пока охотники решали, кто из них станет героем, малыш, не сдаваясь, царапал и грыз прутья ловушки.
- В чем дело?
Вспугнутые голосом, перекрывшим шумный гвалт, снялись с ближайшей сосны прикорнувшие там голуби. Рукоять меча ронин выставил из-под накидки, чтобы деревенские не заблуждались, с кем имеют дело. На него обернулись двое, потом вся толпа. Как быстро у них сменилось выражение лиц - от злобно-растерянного до недоуменно-заискивающего.

- Суд чиним, - пояснил самый старший; остальные согласно закивали и загомонили между собой.
- Суд? - заломил бровь путник. – Какое же преступление совершил этот зверек?
- Да который день подряд крадет наши запасы и пожирает! Эдак мы сами и наши семьи к весне останемся без еды! – выкрикнули сразу несколько глоток.
- И что же вы собираетесь делать?
- Раз украл еду, пусть сам ею станет!
- Зажарим его!
Как будто (а может, и вправду, кто знает?) разобрав речь людей, плененный тануки заверещал так истошно, словно его уже свежевали. Весной он сумел бы произвести более жалостливое впечатление, но за лето и осень нагулял упитанные бока и отрастил густую пеструю шерсть. Зато голосил во всю мощь.
В глазах звереныша виднелся разум.
- Значит, он у вас еду, а вы у него жизнь? Что-то неравный получается обмен, - указал на явное несоответствие ронин.
Крестьяне забормотали и подтолкнули старшего. Тот поклонился, потом еще раз, на всякий случай. Остальные не разгибали спины.
- Господин самурай, наверное, чтит законы буддизма, - осторожно произнес стареющий уже коренастый дядька. – Мы стараемся не гневить богов. Только что ж это будет, если этот оглоед поест всю еду, нам ничегошеньки не оставит? Нужно избавиться от него, пока не поздно.
Зачесались руки отделать их хорошенько. Не самый изящный способ выхода из ситуации, зато самый эффективный.
Что церемонишься? встрял как рыбья косточка поперек горла неслышимый голос. Ты воин, а они годятся только рис собирать, да вонять. Десятком меньше, подумаешь... не торчать же тут весь день.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...

一期一会 Ichi go ichi e
ЕДИНСТВЕННЫЙ ШАНС

Четвертый год эпохи Бунмэй

(продолжение)

Солнце скрылось за западной грядой, и долина в чаше между горами погрузилась в непроглядный мрак. С реки тянуло прохладой и едва уловимым ароматом жареной рыбы. От него заурчало в животе. У причала на другом берегу светили огни, мелькали тени, ветер доносил неразборчивое эхо голосов. Фуджима Гинноскэ не зажигал фонарь, просто нес его, забытый, перед собой на палке. И в задумчивости раскачивал в такт неслышимой мелодии. Актер остановился, не дойдя несколько шагов до древнего моста Тогецукьё, предмета невероятной гордости местных жителей, повернулся и задрал голову. На светлом еще на этой стороне небе черной громадой высилась Арашияма – гора бурь. Как весело он вчера поднимался на нее и как быстро спустился потом. Тома хмыкнул: удивительно, что ноги не переломал и не свернул шею, на этих-то склонах. Синяков и ссадин было вдоволь, каким-то чудом удалось спасти от них только лицо. Вчера никто не заметил, но сегодня переодеться для выступления втихаря не выйдет, придется что-то врать.
Он прищелкнул языком.
А на горе, значит, водятся не только обезьяны... Что там вчера кричал этот остолоп-слуга? "Демон"... Сейчас надежда актерского клана и лихой разбойник Тома был готов согласиться с ним.
Тьфу, что за мысли! Просто очень большой сильный и ловкий человек. Еще бы выкинуть из головы его насмешливый голос. Это кого ты собрался убить?
Гинноскэ потрогал рукоять меча в ножнах за поясом и решительно зашагал через мост. Но остановился посередине, когда над водой разлетелся низкий и гулкий тревожный бой. Три плоскодонки укаи-бунэ* уверенно шли по широкому разливу реки, которая еще только собиралась, преодолев мост, превратиться в Кацура, чтобы потом свергнуться чередой невысоких, но опасных каскадов и, в конце концов, впасть в Камогава.

-------------
* ukai-bune - плоскодонные лодки, предназначенные для ловли рыбы с помощью бакланов.

В металлических корзинах полыхали дрова – кагариби*, приманка для рыбы. Они хорошо освещали двух людей в лодке: гребца с шестом и "ловчего"-каджико в соломенной "юбке"-кошимино, который вел на привязи десяток гладких похожих на веретена бакланов. Это зрелище Тома видел только здесь, в окрестностях столицы, и уже в третий раз наблюдал, как зачарованный, за слаженным нырком птиц по команде, за тем, как ловчий – ни единого лишнего движения – вынимает баклана с добычей из воды и выщелкивает рыбку из его клюва.
Сегодня вечером этот улов подадут кому-нибудь из богатых влиятельных людей в Киото. Может быть, даже императору.
Одна птица вдруг показала норов: вместо того чтобы позволить вытянуть себя на лодку и, пусть неохотно, отдать рыбу, она с трепыхающейся добычей в клюве рванулась прочь. Тома ощутил симпатию к этому бунтарю и даже подбодрил его – ветер унес звук голоса вниз по реке. Борьба, разумеется, была недолгой, и вот рыба лежит на дне укаи-бунэ, а встрепанный баклан отправлен обратно в воду.
Горы, уже едва различимые на фоне быстро чернеющего неба, напомнили вдруг о рисунке на театральном заднике. А перед внутренним взором встал образ глуповато-радостного кузена и тут же сменился видением его изуродованного тела. Гинноскэ вмиг очутился на коленях, обеими руками вцепился в теплое дерево перил. В горле поднялась только желчь. От воображения не избавишься – оно безжалостно сменило застывшее лицо кузена на собственное, как Тома его видел каждый день в медном зеркале.
Арашияма чернела беззвездным черным провалом в небе.
Как "он" узнал, куда идти?
Что за глупый вопрос: на фонаре был мон, с тем же успехом можно было приложить личную печать или назвать имя.
Но комната – почему он пошел сразу в ту комнату, не блуждал по двору, не искал?
Может, он зверь? Чует? Слышит мысли?
Бежать отсюда.

--------------------
* kagaribi – горящие дрова в металлических корзинах, призванные приманивать рыбу

Фуджима поднялся на ноги. Подкашивались колени. Нет, так дело не пойдет.
- Я его ранил.– Он вдруг начал кричать на реку, словно она могла донести его слова до адресата: – Слышишь?! Я тебя ранил! И если сунешься ко мне, убью, как ты убил его!
Жаль, что сам Тома не верил собственным словам.

Театр всегда переезжает. Если они уедут сейчас, куда-нибудь далеко, убийца не последует за ними, не найдет Гинноскэ. Не найдет камень...
Что? Откуда это? Нет, камень останется здесь. Амулет подарен безымянной мико, и теперь принадлежит ей. Даже если Тома никогда больше не увидит ее нежного округлого личика, миндалевидных глаз, полных неземной сосредоточенности, и крошечных мягких рук.

- Мы не можем сейчас уехать, - медленно и внушительно сообщил крепкий и массивный дядюшка.
Он был из тех дядей, к которым идут только в крайнем случае, а все остальное время стараются избегать. При их появлении молодежь сбивается в стайки и откочевывает куда-нибудь в дальний угол, если уж нет возможности сбежать из комнаты. Если нужно вести переговоры, отряжается самый смелый. Или старший.
Гинноскэ был старшим. Наследником.
Но сейчас он выступал только от себя.
- Почему не можем? Мы ведь передвижной театр. Здешние монахи приютили нас, но вряд ли им нравится принимать столько посторонних людей, всех этих зрителей, каждый вечер.
- Мы доставили им много хлопот, - степенно прогудел дядюшка, сложив руки на животе. – Произошла смерть. Мы не уйдем, пока не станут понятны причины, и не упокоится дух.
- Но...
В статуях богов больше внимания и понимания, чем в этом уже порядком морщинистом лице, кощунственно похожем на собственное. Наследное лицо Фуджима, маска, которую нельзя снять. Возражать бесполезно, с тем же успехом можно стучать кулаком в каменную стену замка и надеяться, что тебя услышат внутри.
- Иди, готовься к представлению, Гинноскэ-кун.

[продолжение следует]

ПЕРЕКРЕСТОК

Провинция Мутцу
8-й год Эмпо *

Дорога шла через небольшое болото, и на метелках высохшего тростника налип снег. Озябшие стражники у подножия Когедакэ сказали, что ему повезло, перевал замело как раз утром, помешкай ронин еще день - зимовать ему по ту сторону гор. Спрашивать у одинокого путника разрешение на проход через заставу было, в общем, бессмысленно, вот они и не стали. Для очистки совести предложили погреться у костра. Самый младший, шмыгая красным, протекающим носом, налил в плошку жидкой рыбной похлебки; варево лишь отдаленно напоминало по вкусу даши*, зато было горячим.
Имя путника стражников тоже не интересовало, здесь, на северных землях, указы, даже изданные лет сто назад, соблюдались не так уж и строго. Старший бросил взгляд на рукав, где перекрещивались в круге два ястребиных пера*, кивнул. Моны* своего клана путник носил из упрямства - и в надежде встретить кого-нибудь, кому они не понравятся. Не обязательно умелого в обращении с оружием; мысль об этом Курокава оставил еще в начале весны. Пусть будет хотя бы достаточно сильный физически, для его целей сгодится.
До ближайшего жилья на дороге - по словам тех же стражников – выходило пятнадцать ри* с небольшим, это если идти по меже, что разделяла рисовые поля, снопики высохших стеблей на которых под снегом казались сгорбленными человечками.
- А по прямой тут никак, извините уж, - сказал старший, махнув рукой в нужную сторону. – Если господин самурай поторопится, то доберется до темноты.

-------------
*1680 год.
*dashi –出し – буквально «исход, навар», рыбный бульон, используется как основа для многих блюд и как самостоятельное (но очень дешевое) блюдо.
*maru-ni chigai taka-no ha -丸に違い鷹の羽 – буквально «перекрещенные перья ястреба в круге», фамильный герб клана Курокава из Томийя.
*mon – (紋) - буквально «знак», или камон (家紋), «знак дома», клановый герб, хотя гербом в общем смысле этого слова не является, так как не представляет собой геральдической эмблемы. Это, скорее, символ, отличительный знак какого-либо клана, семьи или достаточно выдающегося человека. Считается, что моны берут свое начало от узора на ткани, который отмечал принадлежность к той или иной аристократической семье. На поле сражения моны служили военными штандартами. Глава клана может даровать своим вассалам, не связанным с ним кровными узами, разрешение носить мон своей семьи как награду. Как и позволение использовать имя клана это рассматривается как очень высокая честь. Самурай, который носит на косодэ моны одного клана, а на хаори другого, подчеркивает, что хоть он и служит второму клану, но не связан с ним кровным родством.
*ri - (里), старинная мера длины, равная 600 метрам (в более позднем варианте почти четырем километрам). Иероглиф ri (sato) так же имеет значение «деревня» и записывается с помощью кандзи 田 («поле») и 土 («земля»), поскольку обозначает длину одной деревни. 15 ри равно 9 километрам.

Воздух, легкий, холодный, словно хрустящий в горах, у подножия обжег горло – точно вместо сакэ ему в плошку плеснули крепчайшего китайского байдзю*. Курокава прижал ладонь к груди, чтобы удержать рвущий легкие кашель, оперся о деревянные перила моста. Дрожь в ногах была противна разуму и сердцу.
Их было трое, любителей посмеяться; сытые, в добротной одежде, холеные - они считали себя властелинами мира. Первый стал мертвецом, не успев испугаться. Удивленно хрипя, без успеха зажимая ладонью располосованное клинком горло, повалился спиной вперед в перемешанную со снегом грязь. Второй - приземистый, широкоплечий, с мохнатыми гусеницами бровей - оказался противником посерьезнее. На его стороне были молодость и бычья сила, Курокава же мог надеяться лишь на опыт.
Тот не подвел.
Третий был заводилой, но из тех, кто предпочитает таскать из огня каштаны чужими руками. Он растерянно посмотрел на приятелей, оглянулся на Курокаву.
- Ты еще пожалеешь...
- Возможно.
Первым к ним добежал, несмотря на комплекцию, розовощекий стражник, выставил перед собой пику.
- Нехорошо как-то вышло, - с укоризной сообщил он, но попыток подойти ближе разумно не предпринимал.
- Не я начал.
Второй торитэ*, от которого годы оставили лишь иссохшую тень да оттопыренные просвечивающие уши, предусмотрительно держался в сторонке.


-----------------
*baiju –白酒 – букв. «белое вино», традиционный китайский алкогольный напиток, прозрачная жидкость крепостью от сорока до семидесяти градусов со специфическим запахом.
*torite - 捕り手 – буквально «помощь в задержании», городская стража, выполняющая обязанности полиции.

- Вот если бы о-самурай-сама клинок бы убрали, - румяный «колобок» дернул сопливым носом. – Премного были бы вам благодарны, а то надобно вас задержать...
- ...до выяснения вашей личности, всё как положено, - поддакнул ушастый сморчок издали.
- А боязно! Уж больно хорошо господин владеет мечом, - похожий на окиагари-кобоши* толстяк склонил голову набок.
Воздух клокотал в легких при каждом вдохе; Курокава вытер меч о рукав.

На следующий день всех троих можно было видеть в заведении госпожи Хокуто, где давали лапшу с жареной речной рыбой.
- ...пусть о-самурай-сама не чинится, - набив едой рот, говорил толстяк. – Нам не так тяжело заплатить за обед...
- Чем еще одну ночь слушать кашель, - Курокава скривил пренебрежительно губы, но тяжелую, грубо вылепленную из глины миску взял.
Желания есть не прибавилось, зато обжигающий губы отвар прогнал ночной зябкий холод. Добродушный толстяк поделился с ним одеялом, даже приволок старый мино*, но согреться так и не удалось.
- Скажу вам откровенно,- торитэ вытер жирные губы ладонью. – Те молодые люди, от которых господин так мимолетно избавил наш мир, не были украшением жизни.
Его старший товарищ ел чинно и немного, видно, его, как и Курокаву, обделила аппетитом судьба. Пергаментная кожа отливала желтизной, но крошечный ушастый дедок не производил впечатления немощи, да и глаза блестели бодро в полуприщуре.
- Нехорошо так говорить, Такашигэ-кун, - пожурил он громкоголосого и во всем обильного напарника. – Из имущих бестолочей тоже, бывает, вырастает что-нибудь пристойное.

---------------
*okiagari-koboshi - 起き上がり小法師 – буквально «монашек-неваляшка», игрушка, сделанная из папье-маше таким образом, что всегда выпрямляется, сколько бы ее ни раскачивали. Считается амулетом на счастье и символом постоянства.
*mino - 蓑 – плащ из рисовой соломы, который носили для защиты от дождя и снега, холода, а иногда и жаркого солнца.

В полутемном – госпожа Хокуто не считала нужным жечь масло днем, сохраняла до вечера, - заведении было не слишком много гостей. Кроме них троих, еще парочка местных крестьян да одетый по-дорожному самурай. Крестьяне, которым хозяйка плеснула в большие фаянсовые миски нибоши-даши*, о чем-то тихо бормотали друг другу почти на ухо и громко хлюпали бульоном. Самурай, разместив оба меча рядом с собой, разлегся на лавке (она же, когда понадобится, стол) для тех, кто желает заночевать, но не может или не хочет платить за отдельную комнату. Подперев ладонью согнутой руки голову, он, вроде бы, дремал. Дед-сморчок как-то особенно посматривал на него.
- А по мне, и хорошо, что их нет, - его упитанный соратник сыто рыгнул. – Но вот тот зубоскал, что первым взялся задирать господина, так он доводился племянником жене нашего управителя...
- Прискорбно, - вставил в короткую паузу старичок и степенно отхлебнул из своей миски.
- ...и приятелей у него предостаточно...
- Грязь липнет к грязи, - философски отозвался старший.
- ...а мы люди маленькие, мост охраняем, присматриваем, чтобы не было шума.
- Да мышиной этой возни, как ни вертись, теперь не оберешься, - сказал крошечный дед и воззрился на Курокаву.
Круглобокий, как тануки по осени, напарник его подцепил большой кусок жареной рыбы и отправил себе в рот.
- Так вот! – прожевав, сказал он. – Если станет известно, что господин находится под нашей охраной, получится большая свара. О-самурай-сама владеет мечом, точно бог, он-то выживет, а вот мы...
- Разные люди проходят через наши края – дорог-то немного, - старший тоже отведал рыбки, прихватив палочками самую маленькую. – Попадаются среди них и разумные да умелые.
Хитрый у него все-таки был взгляд, у этого ушастого старичка. По крайней мере, так он смотрел на Курокаву. А потом метнул еще один странный взгляд – сидя напротив, не разглядишь толком, что хотел им сказать, - на постояльца-самурая.
- Так что пусть господин идет с миром туда, куда шел, сам по себе, - упитанный Такашигэ тоже очень пристально глянул на Курокаву. – Хорошо?

--------------
*niboshi dashi - 煮干し出汁 – букв. «то, что осталось от супа после варки», бульон из сушеных сардинок, у которых предварительно удаляют головы и внутренности, чтобы избежать горького привкуса.

Кто из двух торитэ украдкой подсунул деньги, теперь и неважно; не бежать же вдогонку с вопросом. Курокава посмотрел им вслед: две нелепые фигуры почти стер зимний дождь. Дорога, черная полоса среди припорошенных бело-желтых полей, раскисла, но пока еще была видна. Скоро только по высохшим пучкам травы и замшелым бесформенным досоджинам* можно будет различить, где она. Шевельнулось неприятное подозрение, что на берег реки Трех пересечений у подножия Осорэ до больших холодов он не доберется - обидно! Можно было бы напроситься в любой из монастырей - попробовали бы отказать ему в просьбе! - но из опасения не пережить зимы он гнал прочь соблазн.
Сунув руки поглубже в обтрепанные рукава, он собрался и дальше месить грязь, но судьба распорядилась иначе.
- Эт-то... Эй ты, погодь!
Курокава медленно оглянулся. Значит, не так уж далек мыслями был тот постоялец, вышел следом на удивление быстро. Лицом тощий долговязый самурай походил на горную обезьяну, из тех, что любят нежиться в горячих источниках в самый разгар зимы, даже кожа слегка покраснела от ветра. И та же пристальность во взгляде. Только вместо серо-золотистой шерсти добротная темная одежда без монов.

----------
*dousojin - 道祖神- буквально «божество-хранитель дорог», их часто называют так же саэ-но ками (塞の神), божества, которые сторожат границу между нашим миром и миром мертвых. Так же считаются хранителями дорог и путешественников и отгоняют злых духов. В честь их на перекрестках и обочинах дорог, иногда в придорожных святилищах-хокора ставят округлые камни, иногда с изображением супружеской пары.

Незнакомец радостно улыбнулся во все зубы, словно хотел таким образом растопить настороженность.
- Услышал, как ты говоришь, дай, думаю, спрошу: из каких мест? – пояснил он; у самого говор был такой, что покорежило бы распоследнего обитателя Эдо, а хейанские поэты попадали бы в обморок.
- Из Кашима, что в Ибараки. Десять лет был телохранителем при сыне господина Ашина Моришигэ.
Ему скрывать нечего, но что службу оставил - самовольно, без разрешения, чтобы наверняка не вернуться, - не стал добавлять. По эту сторону гор такие подробности уже не имеют значения. Незнакомец... пока незнакомец, пока не названы имена, улыбнулся еще шире, но смотрел так же строго, как раньше. Такой не ударит в спину, но и в прямом бою с ним не просто сладить. Если вообще начнет схватку. Похоже, мечом он пользуется хорошо, но не часто вытаскивает из ножен.
- Иду к реке Сандзу.
- Ашина, да? – весело отозвался скуластый самурай; лезть в драку он точно не собирался. – А я Кидо Кейджи из Мориоки. Не рановато ль ты собрался на другой берег? Молодой же, крепкий, и руки к мечу справно прилажены.
Хоть на обезьяну похож этот Кидо из Мориоки, а быстро сообразил, что на этот вопрос не получит ответа. Ухмыльнулся с пониманием.
- На службе я у господина Датэ Тсунанобу. Так вот есть у меня одно предложение, может, как раз поспособствует тебе в пути.
И, с деревенской бесцеремонностью дыша прямо в ухо, прошептал несколько слов.

OWARI

殺生石
Sesshou-seki
КАМНИ-УБИЙЦЫ

Четвертый год Кейчо,*
Провинция Шимоцуке

(продолжение)

При виде обнаженного меча вся серо-бурая шушера присела со страху. Дядька, запинаясь, бормотал что-то, выставил дрожащие руки, то ли отнекивался, то ли пытался создать из них хоть какую преграду. Даже звереныш притих в плетеной клетке. Один взмах – мало – второй. Крестьяне, визжа не хуже тануки, застревая в снегу и карабкаясь из него, разбежались кто куда. Освобожденный комочек меха стремглав промчался к ближайшей сосне.
Ронин мотнул головой, стряхивая какое-то незнакомое, еще не определенное и не названное чувство.
Недоуменно посмотрел себе под ноги. На окровавленный клинок. Опять на скорченное тело. Машинально вытер меч о соломенный плащ и отправил в ножны.
Опустился на корточки проверить... нет, мертв.
Встал, сложил молитвенно ладони, сказал беззвучно нужные слова.
Не собирался. Не думал даже. Но сделал.
И что теперь, хоронить его? Где? В промерзлой насквозь земле или в сугробе?
Хотя бы расплатиться.
Так нет денег даже себе на ночлег.
Тусклое солнце идет к закату на белесом небе, в тон ему снежное покрывало и темно-зеленые до черноты стволы и хвоя сосен. Хоть ветра нет.
Вряд ли записка с обещанием заплатить семье за смерть кормильца хоть как-то утешит вдову, если она есть, и дух усопшего, но ронин все равно свернул исписанный лист и сунул под невзрачный земельного цвета воротник.
Вопрос только, когда он найдет деньги.

-------------------
*1599 год

Мару пропал куда-то, зато на ветке, вцепившийся в нее когтями всех четырех лап, обнаружился спасенный тануки. Сверкал оттуда круглыми глазами.
- Спускайся, - предложил ему человек.
Малыш помотал головой... или это привиделось с голоду?
- Спускайся.
- Вот еще! Не хочу пойти на жаркое.
Тануки не так уж неправ.
Нет, до того, чтобы убить, освежевать и поджарить зверька, ронин еще не опустился и не хотел представлять себе те обстоятельства, при которых мог бы. Но идея пережидания последнего и потому самого неприятного месяца зимы в теплом местечке с пропитанием была заманчива. Расхлябанные, расползающиеся во все стороны деревенские домики, почти по крыши в снегу и грязи, оставили брезгливый привкус. Как можно жить в этом вот? Зато монастырь процветал. Ронин обошел его кругом, оглядел, приценился. Добротные строения, нет мертвых деревьев, крыши в порядке. Ну что ж, кому клеть с курами, а кому послушничество. Почему бы не послужить Будде ради сохранения жизни.
Двух.
Полутора.

- Смиренно прошу вас принять меня послушником в этот монастырь.
Наверное, на лице крепкого, как грубая заготовка для меча – еще не придали форму, но уже закалили, - настоятеля читается удивление. Сам бы удивился. Но из низкого поклона в сейдза не видно ничего. Кансайский говор за десять лет не поистерся, одежда слишком богатая для этой местности – и вдруг послушник.

- Смиренно, говоришь... - голос у настоятеля подстать большому колоколу во дворе; чтобы заставить заговорить, приходится потрудиться, но затем низкий густой звон течет, не переставая от одного удара. - Подними голову, с затылками беседа не выходит.
Глаза под тяжелыми веками кажутся сонными, но это обманчивое впечатление. Широкие как крестьянский заступ, ладони.
- Не опасаешься расстаться с мечами?
Да, об этом он как-то не подумал. "Внутренний голос" ехидно хихикнул отголоском мысли. Ронин привычно шикнул на него... и сообразил, что получился не тот эффект, что хотелось бы. Вернее, не на того. Ладно, будем играть молодого домашнего дурня, который только-только выпорхнул из гнезда.
- Эти мечи дороги мне как семейное достояние. Их отдали мне во владение, и у меня нет права распорядиться ими как-либо иначе, чем беречь и использовать для защиты, себя или других...
Стоп. Иначе безвредное вранье сейчас выйдет из-под контроля, не расхлебаешь потом.
- И как ты применишь их в нашем тихом монастыре? – полюбопытствовал настоятель.
Вот кому не понадобится ни клинок, ни дубина, чтобы вразумить заблудшего на пути к просветлению... или просто вколотить в голову нерасторопного грабителя с большой дороги пару-тройку мыслей. Как минимум, что негоже позориться, а силы следовало рассчитывать до того, как выпрыгиваешь из кустов. Украшенный бронзовыми кольцами посох, который стоял у ступенек, был почти в три сун* толщиной. Примирительная улыбка – хороший дипломатический ход. Срабатывала на многих будущих нанимателях. Хотя нынешняя ситуация оказалась в новинку.

---------------------
*sun - 寸 - старинная мера длины, равная примерно 3 см.

- И в голову не приходило воспользоваться ими в этих достопочтимых стенах.
Стены и правда достопочтимые и крепкие, построены несколько веков назад, ни одна армия не возьмет, вздумай кто-то из окрестных даймё подгрести под себя удобное место. Если что и может грозить обители, так это пожар. На тот случай вдоль стен выставлены деревянные ведра с водой.
- Но мечи так ценны для меня, что невозможно расстаться с ними совсем. Поймите, пожалуйста.
Пусть настоятель снова любуется затылком. Здесь уже не до игры. Хоть разденьте до нитки, заберите память о доме и Азаке, только оставьте родное оружие. Молчание затянулось – достаточно долго, чтобы не сообразить: Рьёгаку-хоши тоже не так прост, каким хотел бы казаться. И понимает, в чем ценность такого послушника.
- Правнук Аматэрасу отдал меч на хранение в храм Ацута. Мы не столь амбициозны... – настоятель хмыкнул. – Но и твой меч не ровня Ама-но муракумо цуруги*, согласись.
Кажется, они друг друга поняли. Или сделались врагами. Ронин выпрямился и позволил себе веселую усмешку. Поискал в глазах настоятеля подтверждения любой из версий.
- Стал бы Сусаноо-но-микото соваться в застрявший среди богами забытых гор монастырь?

Вход в жилище монахов прятался за кустами разросшейся куманики, чьи колючие ветви отгораживали обитателей монастыря от соблазнов большого мира. В темной воде маленького пруда меж камней сонно помавал плавниками отъевшийся старый карп. Они с настоятелем чем-то напоминали друг друга. Из хондена* доносились размеренные удары колотушки по панцирю черепахи и слаженное гудение нескольких голосов.

-----------------
*Ama-no-Murakumo-no-Tsurugi - 天叢雲剣 – буквально «меч, собирающий небесные облака», более известен как Кусанаги-но цуруги (草薙の剣, то есть «меч, разрезающий траву»), легендарный меч, один из трех Императорских сокровищ Японии. Сусаноо-но микото нашел его, разрубив хвост восьмиголового змея Ямата-но орочи.
*honden - 本殿 - центральное святилище, где расположено изображение божества, которому посвящен храм.

Тощий нескладный монашек, выделенный то ли в провожатые новому обитателю Куизомэ-дера, то ли в слуги (он заикался от волнения и не знал куда девать руки), торопливо склонил недавно обритую голову. Мимо, шаркая подошвами веревочных сандалий, в парадном одеянии и островерхом капюшоне прошествовал настоятель; жесткая вытканная золотыми нитями ткань хо-мо едва слышно похрустывала при каждом шаге. На припорошенном ночным снегом дворе осталась цепочка следов.
Похожий на фазана среди воробьев недо-послушник взглядом проводил настоятеля и отправился следом.
Тебя не звали, немедленно высказался бесплотный голос.
- Полезно знать, что творится в округе.
Церемониальное облачение и сосредоточенная целеустремленность недавнего собеседника ясно говорили, что он вышел не погулять по саду.
Разноцветный витой шнур огораживал небольшое пространство. Теплый воздух легонько раскачивал бумажные змейки и тонкие висячие усики соломенных узелков на шименаве*. Глянцевые, темно-зеленые листья священного дерева сакаки* словно вырезали из плотной бумаги, на металлических чашах с солью играли желтые блики. В горном зимнем воздухе запах сосновых смолистых брусков, из которых был сложен костер, показался особенно резким.
Скрестив руки в запястьях, настоятель уселся, вытянул указательные и средние пальцы; небольшая, но тяжелая бронзовая конго* почти скрывалась в правой ладони.
- Om arurikya sowaka* - гулкий бас Рьёгаку-хоши перекрыл остальное многоголосие, рот на широком, почти квадратном лице был как трещина в гранитном утесе.
- Om arurikya sowaka...

--------
*shimenawa - 注連縄 - веревка (縄 - nawa) из конопли или рисовой соломы со сложенными зигзагом полосками бумаги (注連 - shime), символизирующими чистоту пути богов. Такой веревкой отмечают священные места и предметы, чтобы дать понять о присутствии здесь божеств, и вешают над входом в храм или в священное место, чтобы преградить путь злым духам.
*sakaki - 榊 - клейера (Cleyera japonica), вечнозеленое растение с продолговатыми заостренными листьями, священное дерево в шинто. В японское ее название входят два элемента «дерево» и «божество».

*kongou - 金剛 – буквально «золотая сила», ваджра, в буддизме, индуизме и джайнизме мифологическое и ритуальное оружие в виде пучка загнутых стрел, образующих короткий металлический жезл: символизирует силу и твердость духа. Считается, что может разрезать что угодно, но не сама себя. В переносном смысле используется в значении «непреодолимая сила».

*Om arurikya sowaka – мантра Канон Босацу, божеству милосердия в буддизме.

一期一会 Ichi go ichi e
ЕДИНСТВЕННЫЙ ШАНС

Четвертый год эпохи Бунмэй

(продолжение)

Храм Тенрю-джи

Гинноскэ всегда жалел авторов, которые приходили к старейшинам с новыми пьесами. Столько трудов – а сборище привередливых стариков будет воротить носы и неделями обсуждать, куда вкралось не то слово. Старших, конечно, надо уважать, но, честно говоря, половине из них давно стоило заняться выращиванием личного садика или написанием мемуаров. Уж точно не определением, что лучше для театра.
Самый молодой на совете актер поймал строгий вопросительный – если не сказать испытующий – взгляд дядюшки и старательно подавил зевок. Сделал вид, что прилежно слушает и даже пытается составить собственное мнение, хоть его и не спросят. Будь его воля, он бы переделал все напрочь. Удивительно, как это к ним еще приходят зрители. Невероятная же скука наблюдать за медленными, будто каждое движение отлито в камне, перемещениями актера, слушать бесконечные песнопения.
Нет, играть Гинноскэ любил. Развеселить, огорошить, заставить подумать о чем-нибудь, кроме жилья-пропитания, да хоть просто удивить на мгновение – это же здорово. Иногда Фуджиме казалось, что обезьяны Арашиямы преуспели в этом больше, чем странствующая труппа. А трудились гораздо меньше.
Не то чтобы он хотел стать обезьяной.
Кое-что все-таки мирило его с театром.
Каждая постановка Но уникальна, и дело вовсе не в словах или движениях. Каждый актер свою роль репетирует отдельно от прочих, и только от их взаимодействия, настроения и эмоций в этот вечер зависит, как сложится представление. Маленький закулисный секрет. Гинноскэ нравилась эта изменчивость, похожая на океанские волны – никогда не угадаешь, как разлетятся брызги.
Ох, кажется, не избежать сегодня выговора от дяди.

Ритуал назначили на утро. Появление старшего из "десятки молодежи" обязательно. Но Гинноскэ пришел бы и без приказа. Ночью он не сомкнул глаз в попытках избавиться от навязчивого образа. Пытался заснуть, читал описание завтрашней пьесы, пытался рисовать и писать... И до рассвета просидел в темноте у распахнутых сёдзи, глядя в сад, откуда сутки назад явилось воплощение смерти.
Они собрались рано утром, еще не высохла роса. Раскрыли перегородки на веранду и в коридор. Приземистый круглоголовый монах взирал недовольно: они уже очистили место, зачем же было звать еще и мико из Мацуо-тайша? Но представители власти (а с ними попробуй поспорь!) решили, что раз демоны побуянили, то не мешает и подстраховаться. Похожий на лису – те же оттопыренные уши, острый нос и почти-улыбка – кузен Шинноскэ подглядывал с любопытством. И так же, как рыжий хвостатый зверь, растворился за углом, стоило показаться их степенному дядюшке. Гинноскэ пожалел, что не может последовать за ним. Оставалось только выпрямить и без того ровную спину и принять официальный вид.
Тоже своего рода маска, может быть, не менее выразительная, чем те, что носят на сцене. Кузены шутили, что в такие минуты Гинноскэ оставляет вместо себя деревянного истукана.
К слову об истуканах... Одного они как раз "провожают".
Дядюшка разместился на веранде, похожий на незыблемую скалу, которой нипочем любые волны. Племянник занял свое место позади и сбоку от него. Церемонии, церемонии... Монах – он не ворчал, но этого и не требовалось, всё было написано на лице – сел по другую сторону проема.
Похоже на приготовления к спектаклю: есть сцена, зрители готовы, выход шитэ.

Отчаянное желание найти себе хорошего мужа пока было далеко от воплощения за явной нехваткой кандидатов на эту весьма серьезную роль. То есть, мужчин с намерением заполучить себе миниатюрную красавицу хватало, но все они не дотягивали до идеала. А юная мико к выбору супруга подходила ответственно - как ко всем делам в своей жизни.
Поэтому даже сейчас, когда следовало думать совсем о других материях, Минаги бросала по сторонам оценивающие строгие взгляды из-под длинных густых ресниц.
Величественный грозный старец ее напугал, хотя смотреть на него - по неясной причине - было крайне приятно. И от томного красавца, что сидел по правую руку, трудно было оторвать взгляд, но долг есть долг (а мико есть мико), и все же, разворачивая принесенный с собой сверток, юная дева облегченно вздохнула украдкой. Он несколько раз покупал у них омамори*, что было немножечко странно, хотя если бы худшие опасения подтвердились, это было бы хорошо для торговли и хуже некуда для Минаги. Она не собиралась брать в мужья винодела.

Кто знал, что тщательно выстроенную из собственного лица официальную маску так легко потерять?! Но она слетела в один миг, стоило появиться "той самой" безымянной для него мико. Бравый разбойник Тома вылез на поверхность и потребовал права быть влюблённым. Поймав на себе мимолетные взгляды девушки и монаха, Гинноскэ задушил блаженную улыбку... и, не в силах сдержаться, закусил нижнюю губу. Хорошо хоть дядюшка не видит, иначе бы не избежать позора.
Торжественность момента, мысли о смерти кузена и рыщущем где-то в опасной близости не совсем человеке отступили на второй план.
Всё в ней было прекрасно и нежно, как в распустившемся по весне цветке.

Сразу после переезда в храм Небесного дракона они, десятка молодых балбесов, отправились рыскать по округе в поисках развлечений. Кто-то, сейчас не вспомнить, кто именно, примчался с вестью, что в Мацуо-тайша – храме неподалёку, славящемся отменным сакэ – будут танцевать кагура.
Выпивка и юные девушки, кто откажется?!!
Они ввалились туда шумной говорливой толпой, кто за зрелищем, кто за сакэ. Вся десятка во главе с Гинноскэ. Он всегда задавал тон и правила, за ним шли остальные.
Ну не странно ли, что именно его как молнией поразила красота одной из этих сосредоточенных, полных осознания важности дела, облаченных в белое с красным дев? Её танец был лучше всех, кого он видел, её личико в обрамлении изумрудно-зеленых подвесок нежнее всех, одухотворённее. В её движениях таилась мощь природы, в её глазах пряталась мудрость Земли.
Именно ей он подарил, но не отдал камень.
Как это неправильно! Он должен положить тот молочно-зелёный камень ей в ладони, ощутить их тепло.

Из прихоти или в шутку боги связали их судьбы невидимой прочной нитью; не двое - а сразу трое! - запутались в их силках. Басовитой цикадой гудела под пальцами сплетенная из женских волос тетива священного лука, дрожала, как паутина под тяжестью ночной росы, но распугивала не демонов, а мысли. Плеск воды, запах крови и обрывки тигровых шкур... узор в виде сосновых веток на плотной ткани... оборванец, которого она спрятала в святилище позади храма... Оба не произнесли ни слова. Гость ни о чем не просил, мико ничего не предлагала. Ее крохотный мир был ему слишком тесен. Его прикосновение пугало ее - так мог лечь на плечо снег, сброшенный сосновой веткой; пахло не человеком, а осенней листвой и землей.

На натертых воском половицах первой зимней порошей белели рассыпанные кристаллики соли и рисовые зерна; там, где доски впитали кровь, они были темнее. Перекашиваясь каждый на свой бок под тяжестью, два послушника вынесли большой котел с только что нагретой водой, от поверхности шел еще пар. Отложив в сторону адзуса-юми*, Минаги окунула в кипяток жезл-нуса*, деловито прошлась в танце; брызги с длинных бумажных лент окропили потолок и стены, несколько капель попали и на людей.

Из ее движений можно было рисовать картины и сплетать стихи. Гинноскэ смахнул попавшую на лоб каплю и поднес пальцы к губам. Поймал на миг взгляд мико... и тут же перед ним на пол шлепнулся невесть откуда взявшийся алый семипалый лист. Вот ведь что странно, во дворе Тенрью-джи нет кленов. Молодой актер поднял его, разглядел прожилки. И обмахнулся, как миниатюрным веером. Вместо прощальных и почтительных мыслей об умершем Гинноскэ думал о том, что рукава полупрозрачной верхней накидки вспархивают, словно крылья бабочки, а тонкий девичий стан даже в многослойной одежке похож на гибкую цветущую иву.

------------
*azusa-yumi - 梓弓 – лук, сделанный из древесины катальпы (адзуса). Считается, что звон его тетевы отпугивает злых духов и демонов.
*nusa- 幣 – чаще oonusa (大幣), буквально «подношение», деревянный жезл, декорированный множеством сложенных змейками бумажных полосок, используется в ритуале очищения.

Что-то было не правильно...
Пленник стих, раздул ноздри, впитывая запахи, что втянуло сквозь щели. Кисловатый - у осторожности; пряный, словно морская соль, - любопытство. Возбуждение и азарт пахли женщиной. И - тот, что был оставлен на сладкое, он шибал в нос, мутил разум, - резкий, мускусный аромат человеческого страха перед хищником в темноте ночи. Узник затаился в ожидании добычи. В человеческом мире всегда отыщется кто-то, кому даже элементарные правила - не указ. По глупости или из самоуверенности эти люди нарушат простенькое табу, сунут нос за запретную дверь и хотя бы на один бу* приподнимут крышку сундука с надписью "Не открывать". Если остается время, потом они негодуют, если нет - то, возможно, удивляются, когда нить их жизни обрывает удар меча или стремительное движение когтистой лапы.
Ветер гнал вдоль тропинки алые - не по сезону - листья; наклонившись, оборванец бездумно поднял один, расправил на ладони. Ярко-розовые прожилки напоминали миниатюрные ручейки.
Горный лес вокруг храма был пропитан водой. Она сочилась из-под валунов, укутанных в зеленые мшистые одеяла, скапливалась в низинках, тонкими серебристыми нитями висела в неподвижном воздухе.
Волоча по земле, прихватив за одежду неподвижное обмякшее тело, он поднялся выше по склону, туда, где могучие сосны вставали, как частокол.

------------------
*bu – 分 - мера длины, равная примерно 3 мм, так же мера веса, затем превратившаяся в монету, равную четверти рьё; прямоугольная серебряная монетка.

Под босыми ногами шуршала пожелтевшая старая хвоя, бывший пленник поднес к лицу одну руку; под обломанными недавно ногтями - их следы украшали теперь изнутри деревянные стены сешша*, - запеклась его кровь. Не чужая, у несчастного дурака, что снял с досок бумажную полоску о-фуда*, была свернута шея. Это было легко, как цыпленку. Его труп был оставлен в кустах за оградой, где встопорщенная молодая ворона мыла лапы на мелководье.
Когда-то и у него было имя, принятое в мире людей, но - какое? Он не помнил. Он есть сущность, стихия; к тайфуну или цунами не обращаются по именам. Единственные слова, что всплывали в памяти - Меч Сеццу...
За рекой, в чаше горной долины, лежал город, в котором каждый камень, каждая ступенька в любом храме помнили о величии. Он вернулся сюда, не обдумывая причины, его принес ветер будущей осени, но сейчас пришло осознание. Его ограбили. И виновник - тот или те, кто посмел отобрать у него то, что им не принадлежало, - должен понести наказание.
Что-то было... неправильно. Не так, как предполагалось. Он был заперт, как горный тигр, в клетке снова смертного тела. Вот уж истинно: что имеем, то не храним, потерявши - льем слезы. Оборванец на мгновение прижал ладонь к глазам. Нет, ресницы сухие, он - по-прежнему он, тот, кем стал много сотен лет назад, и назад путь закрыт.

***
*sessha - 摂社 – буквально «вспомогательное святилище», миниатюрное святилище на территории или рядом с основным и попадающие под его юрисдикцию (в отличие от хокоры, придорожного святилища). Может быть посвящены «членам семьи» определенного божества или яростной части его натуры, или божеству той местности, где расположен главный храм.
О-фуда - (御札), буквально «высокочтимая бумага», талисман из синтоистских храмов в виде полоски бумаги, ткани или металла, на которых написано имя божества, а так же название святилища. Так же называются шимпу (神符, «божественный знак»). Их прикрепляют к дверям, столбам или потолку и ежегодно, обычно в конце года, меняют на новые. Так же их можно разместить внутри камидана, небольшого частного святилища. О-фуда защищают обитателей дома от болезней и зла. Существуют о-фуда на более конкретные случаи; например, для защиты кухни от случайного пожара. В буддистских и синтоистских храмах небольшие о-фуда заворачивали в маленькие мешочки из красивой ткани, такие талисманы называются омамори и они предназначены для личной защиты.

Вода из бамбукового ковшика текла по лезвию тонкой, голубоватой от лунного света струей. Мгновением раньше камуро* раздвинула (всего на ладонь, не шире) затянутые цветной бумагой перегородки и уже открыла рот, чтобы извиниться. Но не сумела даже испуганно пискнуть.
Странный гость был похож на горного тигра, запертого в чересчур тесной клетке; он сидел в сейдза* церемонно, с прямой спиной - не посетитель борделя, а придворный в присутствии императора. В чаше каменной лампы в небольшом саду, куда выходила веранда, трепетал огонек, но не он и не свеча на высокой подставке освещали жутковатую сцену, а большая, ущербная с одного бока луна.
Женщина вынула и - одну за другой - положила на расправленный платок три заколки; провела гребнем по мерцающим, точно ночью вода в реке у подножия Арашиямы, волосам.
- Постарайтесь не срезать их.
Ее молчаливый гость только кивнул.

- Он не отводил взгляда от госпожи, - одетая во все красное маленькая и опрятная, точно кукла, камуро строго покосилась на скучающего Кобаякаву и добавила, опередив следующий вопрос: - Нет, не муж и не любовник.
- И не постоянный клиент, - Саскэ пристально разглядывал потолок.
- Это верно, раньше его тут никогда не видели.

-------------------------
*seiza - 正座 – буквально «правильное, достойное сидение», поза сидения на полу, которая помимо утилитарного имеет церемониальный смысл. Принимать эту позу и вставать из нее следует очень вдумчиво, так как существуют различные традиционные способы, зависящие от ситуации, общественного положения, возраста и пола сидящего и даже одежды, которую он носит.
*kamuro – (禿), девочка, проданная в бордель и набирающаяся опыта на службе у одной из куртизанок.

Омура скорчился в углу, похожий на крупную мышь в серо-коричневой одежке, впору рисовать с него домашних йокаев. Он и головой водил, словно грызун, который ищет, чем бы полакомиться. Кобаякаве показалось: вот-вот и острый нос его начнет подрагивать мелко-мелко.
- Покажите нам, пожалуйста, гребень и заколки.
Девочка не спешила. Безмятежная, словно ничего не случилось, предназначенная украшать собой жизнь, она встала и маленькими шажочками просеменила из комнаты в коридор. Саскэ не успел продумать мысль, что неплохо было бы сходить вместе с ней (чтобы не убежала), а Бунчо – удержать его от порыва, как девчушка вернулась и уселась на прежнее место. В руках она держала аккуратно свернутый платок-фурошики*, который и протянула старшему из двоих посетителей.
Её торжественность заражала. Омура вылез из угла, сел напротив и принял сверток почтительно, как будто там был прах умершей. Развернул. В свете утреннего солнца матово белел костяной гребень, медово поблескивали две лакированные заколки-кандзаши с гроздьями бело-красных цветов.

Гость поднялся, выпрямился во весь рост - так накапливает мощь волна, медленно, неторопливо, спокойно, чтобы обрушить ее на прибрежные скалы, рассыпаясь миллиардами брызг.

Юный Кобаякава соизволил отлепиться от стенки. Он ступал осторожно, словно кот, что врасплох был застигнут неожиданным ливнем - и скакать через лужи в укрытие неприятно, и остаться на месте воротит. Выражение на скуластом курносом лице застыло как раз подходящее.
Саскэ опустился посреди комнаты на колени, посидел так немного, затем вынес вперед правую ногу. Меч беззвучно выскользнул из ножен и...
...едва не застрял в потолке.
- Погоди-погоди, Гэмпей-кун, не двигайся, - замахал пухлыми ручками молодому напарнику Бунчо. – Дай-ка я посмотрю.
Шурша босыми ступнями, точно мышь, охранитель порядка обошел недовольного Саскэ, присмотрелся к доскам над головой, даже потрогал их кончиками пальцев. Затем опустился на четвереньки и словно принюхался к впитавшейся в солому татами крови. В такой странной манере под строгим взглядом невозмутимой камуро он проделал путь до веранды.
- Три сун... А ведь он стоял где-то здесь, вовсе не в комнате.
И Омура неуклюже изобразил взмах несуществующим мечом.
- Будь это кайшакунин, то он встал бы позади и чуть сбоку, - подтвердил юный Кобаякава в прежней позе, левой рукой сжав пустые ножны; впрочем, меч уткнул в пол.
Пахло свежей травой - должно быть, татами перестилали недавно. Жаль, придется их выбросить. Вытканный мотивами сакудо* плотный шелк накидки впитал кровь, но на светлой соломе все равно осталось пятно. Хмуря выгоревшие под солнцем брови, Саскэ покрутился на месте, как охотничий пес.
- Все неправильно, - сказал он. – Эй, о чем они говорили?

- О кленах на горе Тогакуши, так занятно! Госпожа всегда задирала нос, будто знатная.
- А вы разве не любите театр? – с хитроватой улыбкой-"а я что-то знаю" уточнил Бунчо. – Там часто ставят историю Тайра-но Коремочи, называется "Любование алыми кленовыми листьями"*.
Смерть сама по себе дело нехитрое и малоинтересное, если сделать все правильно и не обижать умерших. Обычно по эту сторону Арашиямы так и было, и работа охранителей порядка – они жили на более-менее щедром довольстве от местного управителя – состояла в усмирении буянов и извещении родственников, если кто-то погиб в дороге. В последние месяцы добавил хлопот неуловимый шутник-разбойник в лисьей маске – но, кажется, расплата настигла его раньше, чем Омура и его молодой напарник.
И вот тебе – вторая загадка.
Сама похожая на осенний кленовый лист в своих ярко-красных одеждах девочка-камуро склонила аккуратную головку к плечу.
- Яростный ветер с горы Мимуро срывает алые листья, накрывая всю реку Тацута парчой*, - нараспев, с переливами произнесла она тоненьким голоском.
- Горную реку алой плотиной листьев преградил ветер, - в тон девочке откликнулся Кобаякава. – Но тонок их слой, поток он не удержит*.

----------------------------
*стихотворение Тачибаны но Нагаясу (988-1051), более известного как монах Ноин (能因).
*стихотворение Харумичи-но Цураки (春道列樹), который был назначен в 920 г губернатором провинции Ики, но безвременно умер, не успев занять должность.

Тут Бунчо понял, что добром это дело не обернется. Если уж Гэмпей-кун второй раз за такое короткое время вспомнил о своем происхождении, хотя обычно знать о нем не желал, а после щедрой выпивки обычно грозился отречься от клана, обрезав все семейные связи, лишь бы не помнить о войне, то и совсем плохо. Война, надо сказать, выходила какая-то нелепая и, по мнению Омуры Харутоши, который не рискнул бы разделить его с младшим товарищем, самая глупая за последние пятьсот лет. И вдруг – стихи, что твой придворный.
- Здоров ли ты? – заботливо спросил он.
У Кобаякавы блестели глаза; может, действительно дело плохо, к вечеру сляжет с горячкой.

В оглушительной тишине на темные, натертые до зеркального блеска доски опустился, кружась, алый лист.
- Прости.
Лунный блик на клинке превратил кирицуке* в удар молнии.

- Погодите, погодите... – Саскэ убрал оружие в ножны и, скрестив ноги, сел рядом с девчонкой. – Значит, голову не отделили совсем?
Камуро церемонно кивнула.
- То есть гость... кто бы он ни был... остановил меч до того, как обезглавил жертву, - юный Кобаякава озабоченно посмотрел на Бунчо. – Понимаете, что это значит?
Старший напарник выглядел не менее обеспокоенным.
- Он отнесся к жертве предельно вежливо, не заставил ее нести позор, будто она преступница.

--------------
*kiritsuke - 切り付け – последний, завершающий удар.

Омура вынул любимую флейту и с ней в руке, рассуждая вслух, сутулясь и шевеля носом, взялся семенить кругами по комнате.
- Он вежлив, она не противится, - рассуждал Бунчо. - Вела себя, как будто знатная, вы говорите? И опять кленовые листья, а, Гэмпей-кун? Как она попала в этот дом? – охранитель порядка впился пристальным взглядом в камуро. – Наверное, делала попытки сбежать?
- И не раз, - в голосе девочки прозвучало искреннее осуждение. – Госпожа всегда говорила, что вырвется на свободу.
Судя по ее серьезной мордашке, лично ей подобные мысли не доставляли удовольствия. Саскэ провел пальцами по тугому переплетению травинок, выковырял застрявшую между ними крошку.
- Ну, а кто так поставил дзен*? – спросил он и удостоился благосклонного взгляда.
- Вака-доно заметил?
- То же мне, загадала загадку! – фыркнул Кобаякава. – Гость сидел бы лицом к веранде и спиной к двери, а они...
- Сидели как равные. Это гость повернул стол. Госпоже это очень понравилось. Ее отдали к нам, чтобы были еда и кров, она ведь из благородных, хвасталась, будто ее отец кто-то из Фудживара, - камуро наморщила носик. – Разве может такое быть?
- Еще как! – заверил ее с полным знанием дела юный Кобаякава.
Бунчо, наконец, угомонился, а может, просто устал ходить и скорчился на веранде, сбоку. И так-то некрупный, он старался занимать поменьше места, в отличие от своего спутника, который по-кошачьи ухитрялся заполнить собой все пространство, сколько бы его ни было.
- Живой сбежать не сумела, решила хоть так, - печально сказал старший охранитель порядка; он всегда огорчался, когда умирала молодежь. – Нехорошо-то как. И в таком деле доверилась не кому-нибудь близкому – незнакомцу. А до него? Кто был у ней в последние дней десять?

----------------
*zen - 膳 – небольшой низкий столик, на котором подают еду, как на подносе

На широкой низкой скамье в тени дерева разместились не только Омура с Саскэ, но и парочка ребятишек - два голодных зверька, оборвашки, они сглатывали слюнку и пытались уличить удобный момент, чтобы стащить разложенную на широком листе бамбука еду. Юный Кобаякава кинул им кусок жареной рыбы, и мальчишки затеяли воробьиный галдеж.
Из столицы, живущей ожиданием новой войны, уже потянулись первые беженцы. Но, по счастью для здешних мест, направлялись они большей частью на юг или через перевал в Сакамото и Оцу. В Оогаве полно было рыбы, а в окрестных горах много дичи, так что местные жители предпочитали не замечать, что под боком у них кипят страсти.
- Он придворный, - поделился соображениями наследник клана Кобаякава; в левой руке он держал нанизанную на палочку неко-гиги*, в правой деревянную плошку-масу*. - Может быть, джюши-и ге*.
Саскэ разом откусил половину рыбешки, прожевал; из-за жизни в деревне лицо у него потемнело, на облупленном носу щедрой россыпью проступили веснушки.
- Или джюго-и джо *
- Ох уж мне все эти ваши придворные разночинства, - пожал плечами Бунчо. – Полранга вниз, полранга вверх, да еще целые тут же, сплетаются почище узоров на дамских осодэ. А-а, что я про дам, рано тебе еще. Вот девушку справную найти не помешало бы.
Омура держал по палочке в каждой руке и аккуратно скусывал рыбку по очереди с обеих.
- Мы люди простые, в дворцовых тонкостях не разбираемся – придворных следует почитать, и ладно. Но ты мне скажи, разве обычное это поведение для джюго-и джо или даже если бы и для «нижнего»?

-----------
*neko-gigi - Coreobagrus ichikawai, вид пресноводных сомиков, которые водятся только в префектуре Миэ на Хонсю.
*masu - 枡 - деревянная квадратная коробочка, которую использовали для того, чтобы измерять количество риса, считалось, что одной массу риса хватает, чтобы накормить одного человека в день. Так же из них пьют сакэ.
*jushi-i ge - 従四位下 – нижний четвертый придворный ранг.
*jugo-i jo - 従五位上 – верхний пятый придворный ранг.

В двух шагах на камнях переката бурлила, взбивая пену, вода; по течению ниже, высоко поднимая тонкие голенастые ноги, разгуливала белая цапля. Время от времени птица делала стремительное движение головой и, довольная, заглатывала добычу. Над рекой поднималась почти до небес мрачная Арашияма; на вершине ее криптомерия выставила голый сук - точно рог. Отчего-то при взгляде на нее становилось тревожно.
- Я тут всех расспросил... – Саскэ взял обеими руками бутыль и плеснул в обе плошки, и себе, и Омуре. – Эта девушка не лгала, она, правда, из Фудживара, дочь наложницы. Только вот что меня беспокоит...
Ветер принес издалека обрывок мелодии – кто-то в лесу играл на окарине. По мосту Тогецу катил тележку торговец.
- С каких пор Фудживара сдают дочерей наложниц в веселые дома? – трагически свел брови Бунчо. – Бедная девушка, печальная судьба... Так что же тебя беспокоит, Гэмпей-кун?
- Я все думаю...
И процесс этот был у него неторопливый. Саскэ редко куда-то спешил, на словах или в помыслах. Потому собеседникам удалось в промежутке доесть рыбу и приступить к запеченным ракушкам.
- ...что понадобилось капитану дворцовой стражи здесь, в глуши? И еще...
Девочка принесла еще сакэ.
- ...древний меч с очень сильным изгибом и заточкой на две стороны, - юный Кобаякава сделал хороший глоток и взялся перечислять дальше. – Обрывок старинной ткани, которую покупали только в дом Тайра... И кленовые листья.

Сагано, застава Нишикьё, Арашияма

Сколько ни переминайся с ноги на ногу, ни грызи в волнении пальцы, а решить что-то надо. И без того - торговцы поглядывают с подозрением. Шинноскэ вытер мокрые ладони о... хотел бы, чтоб об штаны, только нету их, не положены. Потому – вытер о то, что было. Не то чтобы лоточникам, что скапливались у храмов и на этом берегу Оогавы в надежде сбыть немудреный товар, не в чем было его упрекнуть; честность юного актера не украшала. Но ловить за руку - не ловили.
- Ну-ка, бодзу-кун*, - не выдержал, в конце концов, продавец разных масок; был он сморщенный, как древесный гриб, и коричневый, только оттопыренные несоразмерно большие уши розовели, будто к голове старичка приставили крылья бабочки. - Выбирай или кыш, не отпугивай покупателей!
Тут бы впору пустить слезу от расстройства. Шинноскэ носил цветные обноски, чтоб не путали с монахами, вовсе не потому, что хорошей одежды ему не доставалось. Неплохое такое добуку*, добротное, перешили совсем недавно - и трех месяцев не прошло! - и сидит хорошо. Может, правда расплакаться? Пожалеют и дадут скидку, хоть немножечко... Шесть монеток за поясом - хватит и на новую лисью маску для старшего братца, и поесть возле станции сладких рисовых колобков.
Шинноскэ набрал воздуху полную грудь и уселся на землю. Голосистый он был от рождения - всем актерам на зависть, - но голос уже ломался, то и дело прорывалась будущая глубина. Зато и убедительности было не занимать, а может, торговец сжалился, лишь бы не оглохнуть.

---------
*bouzu-kun - 坊主君 – монашек (яп.)
*dobuku – 胴服 - буквально «то, что надевают на торс», не следует путать с монашеским одеянием, название которого звучит точно так же, записывается иначе (道服, «одежда для пути»). Добуку (иногда – дофуку) напоминает короткую, открытую спереди куртку без застежки. Первоначально ее носили купцы, но затем самураи тоже выяснили для себя удобство такой одежды. Добуку предназначалась для защиты от грязи и холода, предшественница хаори. Ее шили с рукавами и без рукавов, воротник мог быть скроен из контрастной или другой ткани.