Клочья тумана в глазах, дурман в голове, боль во всем теле, будто ломают каждую косточку. Что-то твердое за спиной не дает упасть навзничь. Призрачно светятся и колыхаются алые колонны. И туман. Липкий холодный туман зовет с собой. К той, кого он отпустил; к той, что отпустила его. Но туман спадает, уходит, как вода при отливе. Оставляет за собой рыхлую больную почву.
Движение. Маленькое существо на четырех конечностях. Подползает. Ближе, ближе... Смотрит. Человеческое лицо. Темные знакомые глаза, приоткрытый рот. Интерес.
Взрослый растягивает пересохшие губы в улыбке. Малыш медленно и неуклюже поднимается вертикально. Ножки едва держат его, но он все равно стоит. Протягивает пухлую коротенькую ручку. И вдруг – улыбается в ответ.
Пронзительная вспышка единения с этим живым существом и через него со всем миром живых заставляет всхлипнуть. Порывисто сгрести в объятия, почти задушив тонкое и почти неразборчивое:
- Па-па!
И засмеяться. Неумело, забыв, как это делают, как должен звучать человеческий смех. Впервые за годы.

Дремало укрытое туманом море. Волны мирно лизали прибрежные камни где-то далеко под ногами. Тайкан стоял на краю скалы, вопреки ветру, и разглядывал расплывчатое темное пятно – противоположный берег. Он уже был переодет в одежду простого монаха, спасибо господину настоятелю, который разрешил блудному послушнику остаться в храме. Ребенок вместе с попугаем были отданы на поруки деревенской женщине, которая обещала заботиться о младенце, как о собственных детях. Да и оплата старинным золотом вполне устроила не только ее, но и ее мужа. Они позаботятся о нем лучше, чем сумасбродный монах. К удивлению Тайкана, оказалось, что даже не нужны никакие документы: ни от него, ни подписывать здесь, ни даже идти записываться в канцелярию местного даймё. Меч, тщательно наточенный мастером (которого владелец оружия посетил первым делом, как смог ходить) хранился завернутым в тряпицу в углу, отведенном Тайкану. Настоятель не стал отбирать его. Лишь велел не использовать по назначению.
В окрестных деревнях ходили слухи один другого причудливей.
Утренний ветер холодил вновь чисто выбритую голову. Полупрозрачный зеленый камень грел ладонь собственным внутренним теплом. Драгоценность, расстаться с которой сложнее, чем расстаться с дорогими сердцу людьми. Память о детстве, неизменный спутник более поздних странствий. Но привязывало к нему нечто большее, засевшее, как заноза, где-то в глубине души.
- Не хочешь уходить? – спросил его монах.
Показалось, ответ возник в мыслях сам собой.
- Конечно, не хочешь. Но...
Тайкан сунул драгоценность в кожаный мешочек на шнурке, размахнулся хорошенько и зашвырнул его далеко в море.
- ...придется.
Проводил взглядом импровизированный метательный снаряд.
С громким карканьем наперерез ветру туда же метнулся большой ворон. На крыльях серебрились полосы, словно там пробивалась седина. Черный охотник подхватил мешочек острыми когтями, обратил взгляд круглого глаза к монаху и каркнул один раз – обругал.
- Ну, бери, раз так хочешь, - сказал ему вслед Тайкан.

КОНЕЦ

一期一会
Ichi go ichi e
ЕДИНСТВЕННЫЙ ШАНС

Четвертый год эпохи Бунмэй

(продолжение)

Разумеется, она проспала.
Когда отмечающая время курительная палочка вновь сменила запах, мико вместе с футоном, веером и ароматическими воскурениями (не столько ради спокойствия разума, души и тела, сколько для отпугивания прожорливых москитов) перебралась на веранду. Жара, хоть и не такая удушливая, как днем, последовала за ней. Жара липла к коже, делая ее горячей и влажной. И солоноватой на вкус, если слизнуть мелкие бисеринки пота. На древнем, в три обхвата, клене гудел на басах хор цикад; эти увлеченные музицированием трещотки, кажется, единственные в округе радовались наступившим погодам.
Лениво обмахиваясь веером, мико бросила укоризненный взгляд на крытую мхом крышу хонден*, под которой за деревянной решеткой скрывался посвященный Матсуноо алтарь: уж если становишься покровителем, так будь любезен заботиться обо всем в округе! Иначе нет смысла.

Лишь под утро, когда вершины горного хребта обрисовал розовато-оранжевый отсвет, ей удалось забыться коротким и странным сном. Она видела дорожку в лесу, где по обе стороны поднимались высокие сосны, а пространство между стволами прятали густые заросли. И всадников, которые никуда не спешили, пребывая в неведении о том, что им предстоит совершить. Разодетые, оживленные они ехали как на праздник - далеко от столицы, вдали от забот, - и на праздник они собирались попасть. Интересно, она не слышала топота их коней, потому что землю укрывал толстый мягкий ковер прошлогодней хвои и первых листьев, сорванных осенью этого года? Или потому что осень ей снится? Среди темной зелени сосен и олеандров уже полыхали алые пожары кленов, ниже по горному склону их отдельные вспышки сливались в огромный пожар.
Она видела небольшой дом в горах, не жилье, а временное пристанище, и женщин в старинных одеждах, нарядных, будто куклы-хина. Их длинные, до пола, волосы стекали черными смоляными ручьями. Шелк одежд струился прихотливой рекой.
Она видела двух мужчин, которым подливала вино; один пил неохотно и мало, а второй, захмелев, задремал на расстеленной медвежьей шкуре.

--------
*honden -本殿 центральное святилище, где расположено изображение божества, которому посвящен храм.

Почему она не повернула назад, к домику, где любовались осенней листвой приезжие из столицы? Потому что боялась мужчины, который шел следом, или не могла сопротивляться детской песенке - кто-то неуклюже, но очень старательно выводил ее на окарине?
Громкое пронзительное карканье прервало мелодию, дрожью прошло по телу. Разбудило, вернуло чувства и ощущение настоящего. Гладкий лоснящийся ворон хитро посматривал с ветки. И снова каркнул, утверждая собственное место в мире, как якорем, приковывая мико к действительности. Показалось, мерзкая птица улыбается.
И снова вокруг воцарилось молчание, тишину нарушало только чье-то дыхание – затрудненное, с хрипом. Стены каменного мешка отражали его, дробили на искаженное эхо, и мико не понимала, слышит ли она себя или кто-то другой скрывается в темной пещере. Она очень несмело переступила порог.
Каменные стены пещеры напоминали огромные соты; мико (во сне она сознавала, что сейчас она - не она, а кто-то другой, но имя не шло ей на память) боялась представить тех пчел, что устроили здесь свой дом. Вместо меда из округлых ячеек стекала белесая густая слизь, как слюна из беззубых старческих ртов. Лесная тропинка превратилась в подобие лестницы из утопленных во влажном мху валунов; карабкаться вверх становилось трудней и трудней. Где-то звонко плескалась вода
То, что она раньше принимала за переплетение толстых корней, оказалось телами – огромная груда тел, сизых, пепельных и багровых. У них не было шей, тяжелые рогатые головы, те, которые сохранились, а не валялись отдельно, сидели на массивных плечах. Из разинутых больших пастей высовывались клыки, скрюченные толстые пальцы, похожие на ветки зимой, украшали острые когти, но и это оружие не помогло им спастись. Обрывки тигровых шкур, обмотанных вокруг бедер у мужчин, и разорванную одежду женщин пачкала кровь. Мико прижала ладони ко рту, чтобы не вдыхать ее запах. Кто-то убил их всех и сложил тела в кучу... мико подняла голову, чтобы посмотреть на того, кто сидел на самом верху.
Сначала ей показалось, что он мертв, как и все остальные в пещере.

(продолжение следует)

暮露々々団
Boroboro-ton
БОРОБОРО-ТОН

Восьмой год эпохи Эмпо*

Зимние горы напоминали Ицумэ засыпанные рисовой мукой нагромождения сладких, сочных данго. На них было даже приятно смотреть. По крайней мере, пока подлый, смахивающий на яичный желток, шарик не нырнул за гряду. Тут же невидимые руки принялись щипать за нос и пальцы. Потрешь – отогреются, перестанешь – мигом замерзнут опять. Ну почему их понесло в этот поход не летом, когда можно спать под любым кустом? Спрашивать у спутника бесполезно: пожмет плечами, скажет, что раз идут сейчас, то так тому и быть. Монахи всегда так отвечают, а этот, похоже, был таким и до того, как подался в сохэи* – уж больно естественно у него получается. Ицумэ попыталась сунуть нос в одежду, а когда не получилось, опять принялась яростно тереть. Точно будет как печеный батат. Ну и ладно, лишь бы не отвалился. Сама она походила на луковицу – круглая и многослойная. Но пяти одежек скоро перестанет хватать. Впервые в жизни она завидовала придворным дамам с картинок: вот бы сюда те двенадцать одежд. Мечта, впрочем, заходила в тупик на мысли, что тогда Пончик не сумеет ступить и шагу даже по утоптанной каменистой дорожке, а не по заваленной тропе... ай! С ветки сорвался целый пласт снега, окатив путников белым морозным крошевом с макушки до пяток.
Темнота навалилась быстро, как будто на голову надели корзину. А этот совершенно лишенный хозяйственности монах даже не потрудился захватить фонарь! Пончик зло топнула ногой и провалилась в неожиданно рыхлый снег по колено. Зафырчала, как рассерженная кошка.

--------------------------
*1680 год
*http://www.nihonto.ca/taima/sohei2.jpg - 僧兵 – (букв. «монах-воин»), буддийские монахи-воины; во многом сходны с горными отшельниками ямабуси, но в отличие от них исповедуют не шугендо, а буддизм и действуют всегда большими группами и даже армиями, защищая интересы своего ордена или оказывая военную поддержку различным политическими партиям или деятелям.

Сохэй одолел пару-тройку сяку* – и сам застрял в сугробе. Наградил неожиданное препятствие взглядом, от которого то должно было превратиться в стыдливую лужицу, но либо святости все же недоставало, либо усталость подточила силы.
- Не останавливайся...
Дыхание повисало в быстро остывающем воздухе. Монах попытался пробиться к Ицумэ, но лишь сам увяз еще глубже.
- Бака, кто так ходит по снегу! – негодовала Пончик, которая хоть и пыталась тщетно достать ногами до какой-нибудь твердой поверхности, но в уныние не приходила. – Надо скользя, чтоб по поверхности. А ты что?!
И она сделала то, что делала по много раз каждую зиму с раннего детства: слепила плотный снежок и запустила им в высокую и широкую – не промахнешься даже почти в кромешной тьме – фигуру спутника. Монашеские одежды украсило белое пятно.
- Теперь ты водила, - с гордостью и достоинством заявила Ицумэ.
Его лица она не видела, зато выражение на нем – представила до мельчайших подробностей. Почти детское недоумение удержалось недолго, и на Пончика обрушился снежный вихрь – сохэй дотянулся посохом до ближайшей сосны. Идзумэ даже не на шутку всполошилась: не свела ли ее ненароком судьба с ханадака-тэнгу*? Впрочем, этот монах по одежде – буддист, по разговорам – и не слышал о «пути обучения и практики», а нос у него совсем не длинный. Скорее, наоборот. Ее выудили из сугроба за шиворот. Она болтала ногами: сначала в попытке найти опору, потом из озорства, чтобы посмотреть, насколько хватит сил у спутника. Хватило на достаточное время, чтобы ей надоело барахтаться.
- Все, осалил, теперь отпусти.

--------------------
* shaku - 尺 – мера длины, равна примерно 30,3 см
*hanadaka tengu - 鼻高天狗 – (буквально: «длинноносый небесный пес»), один из двух видов тэнгу, населяющих японские острова. Физическим обликом ханадака-тэнгу схожи с монахами ямабуси (山伏), практикующими шугендо (修験道), религию, соединяющую аскетический шаманизм с концепциями буддизма и синтоизма. Эти тэнгу – крупные, мускулистые существа с поразительно длинными носами, ярко-красной кожей и могучими крыльями. Самые могущественные из них называются О-тэнгу (Великие тэнгу), и именно они, как говорят, правят всеми кланами тэнгу. На иерархической лестнице они стоят выше карасу-тэнгу.

Приземлилась она в точном соответствии со своим именем – мягким шариком.
- Мы в какую сторону шли? – не очень уверенно спросила Ицумэ из-под ног сохэя.
Что-то нехорошо он задумчив... дорогу потерял, что ли? Монах склонил голову к плечу, прислушался к глухоте зимнего леса.
- Туда.
- С чего ты взял? – заподозрила обман Пончик.
- Потому что там кто-то есть, - безмятежно пояснил сохэй, выбираясь на тропу.
Сначала им показалось, что небольшой и уже потрепанный зимней непогодой стожок прогуливается, освещая себе дорогу фонарем, перед сном. Затем у раздерганного пука прелой соломы обнаружились две тощие ноги, а сверху все это было повязано цветастым платком в заплатках.
- Есть тут кто-то живой? – неуверенно спросил человечек, вжимая голову в соломенный плащ по самые уши.
- Пока еще да, - отозвался монах. – На ночь пустите?

Человек-стог привел их в деревню, по дороге красочно объясняя, что он бы рад и вообще с удовольствием пустил бы путников переночевать, но в его крошечном доме, где места едва хватает им с женой и паре детишек, остановиться просто негде. Но он человек добрый и не бросит замерзать на улице, а отведет туда, где их приютят наверняка. Привычная к деревенским разговорам бабенка тут же громко выразила сомнение, не придется ли заплатить за постой кругленькую сумму.
- Что вы, что вы! – замахал руками провожатый – неуютное зрелище, вертящий руками, будто палками, стог. – Хозяева радушные, зажиточные и щедрые. А уж святого человека завсегда готовы приютить. Пришли!

И той же палкой-рукой постучал в деревянную дверь.
Отворили не сразу, то ли не слышали, то ли были сильно заняты. Наконец, наружу высунулось лицо. В щель тут же просочились заманчивое тепло и ароматы уже почти готовой еды. Ицумэ шумно и сладостно причмокнула. Короткий разговор, и дверь приоткрылась шире, свет изнутри упал на путников.
- Заходите, заходите, - важно сказал хозяин, гордо поглаживая складочку под подбородком. – Гостям мы рады.

За приготовлением ужина - пока монах играл с детьми с отэдама* (они ухитрялись подхватить сразу все мешочки, зато он ловчее ловил подброшенный в воздух тряпичный мячик на тыльную сторону ладони) - хозяйка поделилась с Ицумэ опасениями, не станет ли их гость воротить нос от нехитрой еды. Но сохэй попался то ли непритязательный, то ли очень голодный, и, исподтишка наблюдая, как он поглощает третью порцию собы, женщина успокоилась. Если этот святой человек и носил раньше два меча, то самураем был, похоже, не совсем обычным. Признаки настоящих буси* она едва ли сумела перечислить, так как видела господ самураев только в детстве, на празднике в Такидзаве, но вот как раз на тех высокомерных, красиво одетых мужчин сохэй и не был похож. В компании ее детей он казался самым младшим ребенком, уверенным, что этот мир создан и устроен именно так, чтобы быть добрым к нему.
Хозяин дома тем временем вел очень неторопливую беседу.
- Осмелюсь спросить, куда держите путь?
Хозяйка сняла с крюка над очагом чайник и подумала, что к настоящему самураю муж побоялся бы приблизиться и на один джё*, не то что - заговорить с ним так вот по-свойски. Хотя тут еще надо посмотреть, с кем опаснее связываться, с буси или сохэем. Разливая по плошкам кипяток, женщина ощутила гордость за супруга.
Монах облизал пальцы и махнул рукой, указав куда-то на север.
----------------------------

*otedama - お手玉 – (букв. «сделанный руками шарик») тряпичный мячик, наполненный высушенными бобами
*bushi -武士 – военный, воин.
*jo - 丈 – мера длины, равная примерно 3,03 м

- Вы очень добры и прекрасно готовите, - похвалила хозяйку Пончик, когда ей удалось проглотить очередной моток обжигающе-горячей лапши. – Я так не умею. Хотела научиться для мужа, но... не вышло, в общем.
Похоже, сейчас начнутся сочувственные женские вопросы о том, почему не вышло, и что случилось с мужем. Чужих расспросов толстушка не любила. Особенно теперь, в пути с этим сохэем, который кто его знает, кто таков.
- Вы уверены, что мы не помешаем вам? Он занимает столько места...
Хозяин вдруг засуетился, хозяйка торопливо отвела взгляд, а их дети перестали хлюпать отваром и лишь настороженно блестели глазами, словно сбившиеся в кучу малыши-тануки. Монах придвинул к себе следующую миску, бросил веселый взгляд на хозяина дома – тот вспотел, хотя зимний холод просачивался и сюда.
- Не томи, - попросил сохэй с набитым ртом. – А то лопнешь, как жаба.
Несчастный крестьянин вытер о колени ладони и понурился.
- Не сердитесь, но мы не можем оставить вас под этой крышей.
- Да ну?
- Ради вашего блага! Мы сами не ночуем здесь никогда.
- Как же это так? – изумилась Пончик, которая никак не могла взять в толк, зачем нужен дом, в котором ночевать все равно нельзя.
Хозяйка принялась одевать малышей потеплее, она избегала смотреть на гостей. Ее муж, уставившись в пол, попросил:
- Пожалуйста, идемте с нами.
- К вашим соседям? А вдруг они не примут нас? – Ицумэ уперла пухлые ручки в бока и выглядела точь-в-точь как в момент, когда нашла сохэя, боевым бурундуком.
Хозяин закряхтел, краснея так, словно полвечера сидел, нагнувшись к очагу. Вытер ладони об одежду.
- Уж не знаю, за что мне такое наказание, - он уперся взглядом в дощатый пол, от стыда не решаясь поднять голову. - Но только всякий, кто спит здесь ночью, находится в большой опасности. Сами мы боимся оставаться здесь в час Крысы*... Вы уж простите нас, но вам тоже лучше уйти.
- Вот еще! - фыркнул сохэй, устроился возле очага поудобнее. - Я еще не доел.

------------------------------
*час Крысы – от 23:00 до 01:00.

- И давно у вас такая беда? - сочувственно полюбопытствовала добросердечная Ицумэ; пламенные взгляды на спутника – мол, помягче с ними, ты же святой человек! – пропали втуне.
- Да лет десять... - хозяин поскреб в затылке, всем своим видом демонстрируя крайнюю степень раскаяния.
Монах подмигнул ему.
- Что? Так каждый день и мотаетесь туда-сюда?
Можно было не отвечать, по скорбно вытянувшемуся личику хозяйки все было видно и так. Подталкивая весь свой выводок к дверям (ребятишки не хотели расставаться с гостями), хозяйка шепнула мужу:
- Что ты маешься? Может, и хорошо, что он здесь останется. Разве он не сохэй? Вдруг поможет?

Без нагрудника-харамаки – Ицумэ чуть все ногти не обломала, распутывая узлы и ослабляя тугую шнуровку (ее спутник и не подумал заняться этим сам и чуть было не завалился спать прямо так), - и мешковатых одежд сохэй уже не казался таким уж громоздким, скорее, длинным, но места ему потребовалось все равно очень много. Так что Пончику пришлось устраиваться в уголке. Монах сунул под голову сверток, к которому никому не позволял прикоснуться, поворочался минуты две и заснул. Мечи он положил рядом с собой. Промокшее насквозь выцветшее моцуке-коромо* монах скинул еще раньше, повесил сушиться у очага вместе с дырявыми и давно не стиранными таби, от одного взгляда на которые Ицумэ пробирало желание немедленно кинуться к проруби. Но приближаться она опасалась, берегла нос. Ее, весьма широкие для дамы ее возраста, одежки, развешенные на палках, казались детскими рядом с одеяниями сохэя.

_______________
*motsuke koromo – верхняя одежда буддийских монахов из льна или конопли обычно черного или серого цвета, ее крой дает большую свободу движения, что особенно удобно, так как ее носят в дороге.

Скинув четыре из пяти слоев, она завернулась в одеяло и заползла в свой угол. Туда почти не доставал свет подернутых пеплом углей, ничего не мешало спать, казалось бы. Но то подушка казалась чересчур жесткой, то какая-то соринка колола в бок, то соломенная подстилка чудилась слишком тонкой, будто лежишь прямо на деревянном полу. Она б и на голых досках заснула, но шорохи и потрескивание как назло выдергивали из сна. Усталая и злая, Пончик чуть не залила угли, да вовремя опомнилась: никому не охота замерзать насмерть.
Она то забывалась полудремой, то вновь открывала глаза, зато монах спал сном закоренелого праведника, даже негромко похрапывал, только зависть брала. В очередной раз разбудил ее громкий скрип – то ли половицы под ногой чужака, то ли ветка снаружи не выдержала тяжести налипшего снега. Ицумэ приподнялась на локте. В почти кромешной тьме много не разглядишь. Смутно намеченный силуэт монаха, крюк над очагом, чтобы вешать котелок, оставленные с вечера миски – едва различимые плавные очертания. Дальше простиралась однообразная чернота. Девица напрягла слух, но звон в ушах заглушал все звуки.
Долго ничего не происходило, но затем она услышала все-таки негромкое бормотание, невнятное, шепелявое, так беззубые старики бубнят себе под нос, не обращаясь ни к кому в частности. Ворчание сопровождалось охами и шорохом, как будто по полу волокли одеяло. Затем ночной гость откашлялся и взвизгнул на пробу. Грязные миски – их решили помыть с утра – отозвались настороженным дребезжанием, завибрировали доски пола под пышными формами Ицумэ. Сохэй, не просыпаясь, перевернулся на другой бок.
Девица пошарила за пазухой, надеясь обрести спокойствие в простом, но добротном ноже, который держала на всякий случай. Ножа не было. Она поискала с другой стороны – не нашла и там. Уронила? В снегу? Дура! Пончик вспомнила рассказ о смертельной опасности и теперь испугалась по-настоящему, уже начали видеться формы неизвестного чудища... От страха Пончик разозлилась. Села и повелительно вытянула руку во тьму.
- Эй ты! Иди отсюда, понял!

Дом огласила серия горестных стенаний и тоскливых воплей, от которых сердце должно было бы немедленно взорваться в груди, а кровь застыть в жилах. Перед Ицумэ, распахнув лоскутные объятия и гипнотизируя юную вдовушку пристальным взглядом одного-единственного, светящегося, будто фонарь в ночи, глаза, воздвиглось... старое одеяло?

Пышная и аппетитная на вид – это горло так долго и сладостно можно сжимать! – девица закрыла округлившийся рот обеими ладонями. Ее страх струился по полу, просачивался сквозь щели в стенах. Но страх не был совершенным, к нему примешивалось что-то... одеяло загнуло край собачьей мордочкой, «принюхалось». За годы, что здесь не было людей по ночам, бороборо-тон отвык различать оттенки. Голод сделал желанным и сладким все, что излучали эти непоседливые существа. Без них жизнь была пуста.
Йокай двинулся вперед с легким шорохом полуизношенной тряпки. Повернулся, когда девушка на четвереньках метнулась к спутнику и потрясла того за плечо. На ее месте бороборо-тон не стал бы к нему прикасаться, он и на своем-то не собирался. Но глупышка была настойчива, а когда сообразила, что не дождется помощи, схватила чужой меч. Исполненный скорби стон призван был проникнуть ей в душу, заморозить тело. И тогда оставалось лишь броситься и...
Доски пола эхом заныли, йокай насторожился: соперник? Он ждал долгие годы, он до дыр истлел, ожидая, когда же опять можно будет навалиться на беспечного путника, душить в своих жарких объятиях, выпивая из него жизнь, а какой-то другой бороборо собирается отобрать у него его ужин?! Нет – всего лишь сохэй. Перевернулся с недовольным ворчанием - «дайте спать!» - на другой бок. Никакой немедленной угрозы для йокая. Но тут девица сумела захватить старого ночного охотника врасплох. Он даже обиделся: ей положено было, отчаянно сжимая рукоять в потных ладошках, готовиться защищать жизнь всеми силенками. Вместо этого колобок в юкате воинственно подняла слишком тяжелый для нее клинок, издала пронзительный боевой клич и с дробным топотом пошла в атаку.

Вернуться в дом сразу после рассвета хозяева не решились, выждали для верности еще часок. Все равно гостям теперь помогут только священник и правильный обряд погребения. Торопиться некуда.
- Опять раскошеливаться на похороны... – ворчал муж, убирая бамбучину, которой на ночь подпирали дверь, чтоб не распахивалась от ветра.
Жена прикидывала, не удастся ли получить скидку за девочку. Ребятишки толпились за ее спиной, стряхивая налипший снег, самый младший держался за подол и сосредоточенно разглядывал нечто, что твердо был намерен познать и осмыслить и что не видели остальные.
Семья застыла на пороге, когда утренний свет, хлынув в дом, открыл взглядам густо усеянный старыми тряпичными обрезками пол и две неподвижные фигуры. Сохэй безмятежно похрапывал. У него под боком, словно котенок, прикорнула Ицумэ и вторила тоненьким свистом.
- А! А? Как?! – выпалили супруги хором.
Могучий зевок, что прозвучал в ответ, был окрашен сомнением – гость не был уверен, что выспался и нельзя ли подремать хотя до обеда. Но все-таки сел, потянулся, стряхивая липкий сон, в доме сразу сделалось тесно. Окинул насмешливым взглядом вытянутые лица крестьян, легонько пихнул спутницу.
- Oi, женщина!
Та дернула ногой. На круглощеком лице блаженная расслабленность перешла в гримаску недовольства.
- Ммм? – не открывая глаз, промычала Пончик.
- Ты всегда мечом пыль из старого одеяла выбиваешь?

______________
OWARI

高山守
TAKAYAMA-MORI

СТРАЖ ВЫСОКОЙ ГОРЫ
(продолжение)

Примерно за год до нынешних событий

Первому сёгуну Токугава не повезло после смерти; кое-кто шептал, что так ему и надо. Роскошный храм в Никко так и не успели построить, лишь часть его. Недоделанная резьба, наполовину положенные краски выглядели сиротливо и дико. Место погребения тоже еще не было готово, и урну опустили во временную могилу в северной части храмового двора. Церемонию провели со всей возможной пышностью, но все равно осталось неприятное послевкусие. Поговаривали, судьба настигла Иэясу: родившись крестьянином, он и похоронен был почти как крестьянин.
Из Никко в Такаяму Канамори и его люди возвращались долго и утомительно. И даже возвращение домой не принесло большой радости.
Через неделю, когда глава клана, отослав слуг, тренировался в стрельбе из лука во дворе, появилась она. Летящие одежды, короткие для женщины – чуть выше талии – волосы, не забранные даже простой лентой. Ветер играл прядями. Лишь венок из полевых цветов на голове. Она стояла под деревьями. Такамори – опять Такамори, словно не прошли долгие годы, - подошел к ней.
- Сына я забираю с собой, - без предисловия начала она. – Ему нечего делать среди людей.
Он не стал возражать, незачем было.
- Я когда-нибудь еще увижу его?
- Не знаю. В ближайшее время он будет очень занят, потрясен и взволнован. Примерно лет двести. Потом – может быть.
Помолчали.
- Красивый памятник, - обронила Амэ. – Он ведь построен на деньги из пещеры Тайра, не так ли?
- От тебя ничего не укроется, о сиятельная, - съязвил он.
Собеседница фыркнула.
- Ты ошибся адресом. Она все еще не... – тень беспокойства промелькнула так стремительно, что он едва сумел уловить ее. – Впрочем, не будем об этом. А ты – воришка.
Улыбка Амэ была бы материнской, если бы не бездна веселого ехидства за ней. Такамори и сам не сдержал улыбку, пожал плечами.
- Похоже, я все краду и краду, никак не могу остановиться. Амулет, девушка, деньги, положение... кажется, ее счастье тоже, - он посмотрел на дальний угол дома, где располагались покои жены.

時は駆けます
Toki wa kakemasu...
ВРЕМЯ ТАК МИМОЛЕТНО...

Двадцать седьмой год эпохи Хэйсэй


По плоским камням извилистой дорожки процокали острые коготки, мимо хозяина и его гостя, которые в этот погожий день расположились на веранде с напитками и закуской, прокатился рыже-бурый мохнатый шар, насквозь промокший, зато упитанный и веселый. В пасти зверек нес сверток из коричневой бумаги, перевязанный витым красно-белым шнурком. На шнурке болталась длинная прямоугольная бирка. Малыш уставился на величественных стариков блестящими, сонными глазами, а потом вдруг заметался по веранде.
- А ну цыть! - в руке хозяина откуда-то (возможно, что из рукава неизменного темного хаори) появился бумажный веер, которым и досталось неугомонному четвероногому по той части спины, которая находится на максимальном удалении от ушей.
Тануки рассерженно взвизгнул, выпустив бумажный сверток, и кубарем укатился за спину гостя. Антиквара что-то увесисто ударило в спину, затем сиплый, будто с мороза мальчишеский голос произнес:
- Ну извините.

- Ничто не меняется, - рассмеялся Коэй и подлил хозяину беседки и себе из пузатой глиняной бутылочки, которую тануки в беге чуть не смахнул хвостом.
Он выбил давно погасшую трубку, положил нового табака и раскурил от крошечной медной жаровни с подернутыми золой углями. Облако ароматного дыма неторопливо поднялось к скошенному деревянному навесу и там растеклось туманом.
- Ко мне сегодня пришел хозяин находки, которую мы никак не могли поделить, - продолжил прерванную речь антиквар, чей кансайский говор звучал непривычно даже для уроженца этих мест, напоминая старинные театральные пьесы. - Желает получить обратно.
- И что с того? - буркнул Имагучи. - У тебя много всякого барахла. Отдай ему, что под руку попадет. Думаешь, заметит разницу?
- А как же! - хихикнул тануки, заработал вновь веером и упрыгал ныть к гостю.
Тот хмыкнул и протянул зверенышу пакетик с крохотными леденцами, купленный вчера в одной из старых лавочек на Тэрамачи. Антиквар сам был охоч до сладостей. Малыш зашуршал и захрустел угощением, но не переставал смотреть круглыми от внимания глазами на хозяина старой беседки.
- Вот еще! - фыркнул тот.
- Что, твои старые кости уже слишком дряхлы, чтобы дойти до моста Санджо? - притворно удивился Коэй.
- Ты сам еще не рассыпался в пыль? - ядовито поинтересовался фармацевт с неожиданным жаром. - Тебе надо, ты и неси. Сам сказал, два квартала всего.
Тануки подавился леденцом.

- У себя держал столько лет, расставаться не хотел, чуть не трясся над ней, а как отдавать законному хозяину, так "тебе надо"? - возмутился собеседник, но чашечку поставил аккуратно. - Ты у меня получишь, что причитается. Помнишь еще договор? Вот по нему все и пропишу.
- Смотрите-ка, что вспомнил! - фармацевт повеселел. - Очки прихвати, чтобы сослепу не промахнуться, святоша. Или разжирел на ворованных харчах?
- Еще не забыл, за какие склянки меч запихал, горе-шиноби? - парировал антиквар.
- Ты свой-то не продал год назад, торгаш кансайский?
- Руки им поотрубаю, тогда узнаешь.
Тануки, который успел за перепалку удрать в безопасную полутьму беседки, высунул острый нос.
- Нести меч?
- Бутыль еще одну достань! - рыкнул дед. - Меч ему... Сколько лет на свете живешь, порядки никак не запомнишь?
- Уж побольше, чем вы...

Деды успели выхлебать пузатую глиняную бутыль до половины, когда тануки вновь сунулся на веранду. Раздора как не бывало, даже смеялись над какой-то шуткой. И близкой "грозой" больше не пахло, разговор убрел куда-то в мирные дали. Старики с азартом вспоминали молодость. С ухоженных грядок около беседки потянуло запахом чабреца.

Идиллия - свойство всех идиллий - продолжалась недолго. Ровно до той секунды, когда цветочный горшок все-таки упал. Тануки мог поклясться (если бы его стали слушать, а не, прихватив за шкирку, постановили, что на хороший ужин как раз и сгодится), что не виноват, он не трогал проклятый горшок! Ну да, он старательно сьел все цветы, аккуратно скусив их с, кажется, цикламена...
- Та-ак!
- Да отпусти ты его, - уложив аккуратно рукава старинного хаори, наконец, вступился за несчастного Коэй. – Звереныш есть звереныш, у него такая натура.
- Так забери оглоеда к себе! Никакого сладу с ним нет.
Имагучи встряхнул маленького проказника; тот притих и внимательно поднял уши.
- Чтобы он всю семью обьел? У меня внуки.
- Правнуки.
- И они тоже. Нет уж!
Антиквар скрестил руки на груди, всем видом являя поистине императорскую непреклонность.
- Дешево отдам.
- И даром не возьму.
- Да ты только глянь, какой симпатяга!
Коэй с сомнением оглядел смиренного небольшого, слегка побольше крупной домашней кошки, золотисто-черного зверька. Круглые влажные медовые глаза смотрели на него из-под пушистых тонких ресничек почти с мольбой.

- Торгуешься?
- А ты - нет?
Зубы клацнули в опасной близости от пальцев - без толку, слишком ловко и опытно хозяин беседки отдернул руку.
- Один - деревенщина, что рядится в придворного, второй - придворный, притворяющийся дубиной... - пробубнил кто-то.
Фармацевт встряхнул хорошенько вновь задергавшегося тануки.
- Что?!
Зверек сделал невинную морду.
- Как бы то ни было, - предпочел не обратить внимания антиквар, - торг это святое дело, к нему должно подходить основательно.
Словно в подтверждение своих слов он обстоятельно достал из темного бархатного мешочка очки и надел, внимательно рассмотрел зверя. Даже коснулся мягкой шкуры.
- Почему хвост обвис и пузо маленькое? Плохо кормишь?
- На него не напасешься, - отрезал фармацевт. - В воду он свалился, вот и вид нетоварный. Бери, не прогадаешь. Зверь не грустный, услужливый...
- Какой он веселый, я уже видел, - согласился Коэй, хотя прозвучали его слова не как комплимент. - Но почему у него такой вид? Что за химия была в той воде? Помню, раньше он плавал в речках, и ничего подобного не случалось.
- Не дури. Сезон дождей на дворе.
Зверек кивнул и на пробу несколько раз ударил задними лапами воздух. Ни до кого не достал, лишь раскачался, точно бубенчик при храме.

- Притворяется, он же тануки! - хозяин беседки опустил живой "товар" на пол. - Не хочет уходить.
- Вот этому верю.
Гость снова наполнил чашечки, одну протянул несостоявшемуся продавцу. Потряс бутыль, прислушиваясь к слабому бульканью на дне.
- А торговаться ты так и не научился толком, - поучительно сказал он. - Сначала надо привести в красивый вид. А это что? Шерсть сосульками, хвост мочалкой, морда понурая и недовольная. Скажи, Дынька, тебя давно кормили?
Тот открыл было пасть, но увял под скептическим взглядом фармацевта и сознался, что утром очень плотно позавтракал, ну а час назад перекусывал.
- Чем? - грозно спросил Имагучи.
- Помогите!!!
- Вот он у нас теперь фармацевт, - безмятежно отозвался Коэй, - вот пусть он тебя и спасает. Ему не привыкать, в конце концов.
- Ты когда говорить научился? – Имагучи ласково потрепал звереныша по холке, тануки немедленно вскарабкался к нему на колени и устроился с большим комфортом, тычась деду носом то под мышку, то за пазуху и жмурясь от удовольствия. – Подлиза.
- Хорошо, что ты не страдаешь артритом, - порадовался за приятеля антиквар.
- А ты говоришь: не откормлен!
- Врешь ведь, что собирался избавиться от него.
- Для острастки, а то совсем распоясался. Сожрал все цветы, обормот пестрый.
Тануки чихнул.

OWARI

何時までも
Itsumademo

ДО КАКИХ ПОР?..

Андо услышал тяжелое, со всхлипами, дыхание еще до того, как увидел поляну у обрыва. Так дышит тот, у кого в горле пересохло, а страх и горе разрывают грудь. По легендам после такого появляются демоны... Самурай отринул неуместную мысль и развел в стороны ветви кустов. Под узловатым, расколотым надвое деревом скорчилась человеческая фигура. Тот, кого прочили ему в ученики, сам сейчас походил на корягу – скрюченную страданием, покрытую грязью. Шумно хлопая крыльями, на ветку опустился большой черный ворон. Андо выступил на открытое место.

Серый клин облаков резал небо на две половины. Далеко внизу, под обрывом, прибой разбивал волны в мелкую пыль.
Мидзуро постарался не думать о мертвецах. О забытых непогребенных телах; мысль о них наполняла тощего нескладного подмастерье ужасом и странным, но сладостным предвкушением, а в груди – там, куда во сне ударила и застряла стрела, - начинало опять печь от боли. Мидзуро, чтобы не закричать, укусил себя за руку изо всех сил, до крови, и в рот хлынул жидкий огонь.
Мир слоился, и ветер приносил ароматы и звуки не такие, как раньше. Легкий чих белки где-то в лесу отзывался в ушах, точно выстрел из аркебузы, океан голосил, как стотысячный хор.
- Сколько это все будет продолжаться?..
Над головой каркнул ворон, как будто сообщал, что теперь уже – вечно.

Так вот о чем говорил старый колдун в столице, когда, не скрывая скрипящего смеха, советовал - настоятельно - искать ученика здесь, так далеко от дома! Задержав дыхание от восторга, Андо пошел вперед, не глядя под ноги и забывая отводить ветки. Одна из них больно хлестнула его по лицу, и он вспомнил, что надо дышать, что перед ним... наверное, мальчишку можно было назвать птенцом, который только-только вылупился из гнезда. Несмышленый и оглушенный большим миром птенец коварной и опасной птицы. Немолодой самурай опустился на корточки рядом с тем, кого еще недавно звали Мидзуро. Коротко, едва коснувшись, тронул за плечо.
- Эй, эй... Ты обещал мне кое-что. Не говори, что забыл! Ты обещал, что с твоей помощью я стану не менее почитаемым воином, чем Цукахара Бокудэн*. Я стану таким, как он, богом во владении мечом!
На границу поляны осторожно, почти на цыпочках вышел тощий растрепанный лис. Подмастерье (он пока еще оставался прежним, неуклюжим и тощим, нескладным подростком, чересчур долговязым и ломким) перевел на кудлатого зверя мрачный взгляд. Лис попятился, скаля зубы и горбясь.

Тощий разбойник с наскока ударил всеми лапами Андо в спину, заставил качнуться вперед, упереться рукой в грудь мальчишки. Подмастерье не успел даже вскрикнуть, только охнул, округлив глаза от удивления и ужаса, когда не ощутил под собой опоры. Лис вцепился зубами в накидку, потащил самурая подальше от края, когда прокатившаяся волна жара смела дальше в заросли зверя и человека. А затем их накрыло огнем.
______________
*Tsukahara Bokuden - один из самых знаменитых мастеров меча в самурайской традиции. По легендам, он за свою жизнь убил в поединках двести человек. Этот рекорд не был превзойден ни до, ни после него.

Сухое дерево горело, потрескивая, роняя ветки, тлели кусты. Андо приподнял голову и тут же снова ткнулся лицом в землю. Извернулся все же, чтобы посмотреть... глаза невыносимо жгло, но зрелище стоило даже того, чтобы лишиться их совсем. Новое рождение или только лишь приход в себя - неважно, выглядело это потрясающе.
- Он великолепен! - то ли прокричал, то ли прохрипел самурай спутнику, чей хвост мазнул его по лицу.
Тощий лис оскалился, весело кивнул; он прижался к земле так плотно – что, казалось, превратился в большой кленовый лист, - и зажмурился. Пламя над их головами ревело на тысячи голосов, повторяя один и тот же вопрос и требуя на него ответа, и с каждой минутой его грозное пение обретало все более четкий ритм, пока, наконец, не превратилось в удары огромных крыльев. Натужно заскрипел под весом драконьего тела сук, демон, склонив к плечу голову, рассматривал два земных существа, распростершихся на утесе под деревом. Далеко внизу никак не успокаивался прилив.
- Всякая плоть подобна траве, а слава людей – как цветы на траве, - голос Итсумадена был задумчив и почти печален. – Но если трава засохнет, как сохранить цветы?
Его взгляд остановился на человеке.
- Сделка заключена.

OWARI

一期一会
Ichi go ichi e*
ЕДИНСТВЕННЫЙ ШАНС

Четвертый год эпохи Бунмэй
(продолжение)

То, что она раньше принимала за переплетение толстых корней, оказалось телами – огромная груда тел, сизых, пепельных и багровых. У них не было шей, тяжелые рогатые головы, те, которые сохранились, а не валялись отдельно, сидели на массивных плечах. Из разинутых больших пастей высовывались клыки, скрюченные толстые пальцы, похожие на ветки зимой, украшали острые когти, но и это оружие не помогло им спастись. Обрывки тигровых шкур, обмотанных вокруг бедер у мужчин, и разорванную одежду женщин пачкала кровь. Минаги прижала ладони ко рту, чтобы не вдыхать ее запах. Кто-то убил их всех и сложил тела в кучу... мико подняла голову, чтобы посмотреть на того, кто сидел на самом верху.
Сначала ей показалось, что он мертв, как и все остальные в пещере.
Его кожа глянцево блестела, словно кто-то выплеснул на него красный лак, предназначенный для тории; длинные волосы слиплись в жгуты. Минаги огляделась, сдернула с одного из тел узорчатую каригину, - на тяжелой плотной ткани проступал рисунок мацу-татэваку* в виде сосновых веток, рукава там, где цвет отличался от всей остального одеяния, были прожжены в нескольких местах и порваны, - и накрыла им обнаженные плечи мужчины. За границами сна, за стенами странной пещеры ударил храмовый колокол, и мико открыла глаза. Во влажной зеленой полумгле под защитой высоких сосен басовитый гул показался ей особенно тягучим.

Она больше возила метлой по земле, чем сгребала желтую сухую хвою и листья, сон не шел из головы и смущал не меньше, чем коротенькая, воробьем проскочившая мысль, что конопляная веревочка вот-вот лопнет, и бамбуковые прутья рассыплются по камням. Минаги присела на корточки и, нахмурив брови, строго воззрилась на тоненькие зеленые стрелки травинок, пробившиеся между гальки; сюда же от основания каменной лампы вылез язык зеленого мха. Так и не придумав, чем же заняться в первую очередь, мико протянула наугад руку, пусть та сама решает... из-под низкого лесного полога от ручья дунул ветер и спугнул встрепанного ворона, который раскачивался на ветках. И за металлическим треском крыльев, за шумом деревьев и плеском воды Минаги не услышала шагов: так она думала, разглядывая грязные босые ноги гостя.

-------------------
*matsu-tatewaki - специальный узор на ткани, из которой шили каригину, показывающий высокий статус придворного.

(с Бишем, ага!)

Монастырь Небесного дракона, здание, отведенное театральной труппе
поздний вечер

Фуджима Гинносукэ ненавидел театр. Даже в детстве. Переезды, грим, нелепые, слишком яркие и неестественные одежды, пафосные фразы, мучительно медленные выверенные от начала и до конца движения и паузы. Но больше всего он не любил собрания клана. Эти речи с неизменным подвыванием, будто никто здесь так и не ушел со сцены, полные якобы ценных истин. Сначала всегда шли обсуждения нынешнего спектакля и придирчивые сравнения его с предыдущими. Потом планы на будущее. Потом сакэ брало свое, и в этот момент Гинносукэ тайком ускользал.
Он украдкой потер ссадину на локте и тут же заслужил недовольный отцовский взгляд с другой стороны комнаты. Поддернул темный рукав косодэ. Держа прямой спину, аккуратно взял чашечку.
В такое время он завидовал кузену. Тот, по молодости лет и не слишком важному положению в семье не имел права присутствовать на этих собраниях. Наследник же клана и имени был обязан. Быть немой куклой – обязан. Говорили по строго заведенному укладу, и не дай боги сказать хоть слово вне отведенного тебе места. Гинносукэ имел право открыть рот, когда к нему обратятся.
Со скуки он рисовал пальцем на соломенной циновке бесцельные узоры, отдаленно похожие в его воображении на сосновые ветви под ветром на склоне горы, и слушал вполуха разговоры. Слушал, потому что строгий отец может потом спросить, и придется цитировать почти дословно. Хорошо «малявке»! Хотя какой он малявка, этот младший. Просто ведет себя, словно пятилетний ребенок: вечно восторженный, рвется подражать, смеется к месту и нет, и никогда не злится, только порой выпучивает глаза. Наверное, правильно, что ему не дают играть.
Поменяться бы с ним местами...

Наследник опустил голову и прикрыл веки, изображая смирение, на деле же в попытке задремать. И тут же привиделся человек в лесу, который сумел обратить нахального вора в бегство. Старинный длинный меч, такой острый, что с легкостью срубал молодые деревца. Грубая, пожелтевшая от времени веревка вместо пояса. Громадные босые ноги, рост великана. И нечеловеческая ловкость. Животная сила. С его обликом слился визгливый крик слуги: «Демон!». Молодой актер поморщился. Нет, похоже, сегодня сну не бывать.
Старейшие, ничуть не стесняясь присутствия остальных, язвительно перекладывали друг на друга вину за неудачу в прошлом месяце. Они напомнили Гинносукэ враждующих императорских наложниц из спектакля. Или сварливых ворон, что спорят, где чье место на заборе. Что ж, по крайней мере, это смешно наблюдать со стороны.
Да, он не ушел из леса без добычи. Но, честно говоря, не стоила она трудов: потертый мешочек тонкой кожи то ли с порошком, то ли с пылью, которая ничем не пахла, да камень с просверленной в нем дыркой. Камень хоть красивый, молочно зеленый с темными прожилками. Его можно подарить красотке, чьи двери и сердце всегда открыты для развлечений, и завоевать особенный танец или поцелуй. Оборванный шнурок только заменить. А от мешочка он избавился ловко: подбросил вместе с маской «малявке». Ну кто подумает связать слухи о бравом разбойнике Тома Тэри с этим младенцем? Гинносукэ заулыбался, довольный собой.

(помощь в выкладении)

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

烏や狐など
Karasu ya kitsune nado
ВОРОН И ЛИС

Первый месяц 8-го года эпохи Эмпо (февраль 1680 года)

Дождь лил и лил, не прекращался который день – будто на Облачной равнине прохудились огромные бочки, в которых Кура-ооками хранит воду. Капли звонко щелкали по бамбуковым стволам, выбивая замысловатые трели. Земля напиталась так, что подушки зеленого мха разбухли и пружинили под ногами. Раскисшее небо было одинаково немилосердно к гонцу из столицы, что пережидал ливень под гигантской криптомерией, к его притомившейся лошади, к странствующему монаху-сохэю, который дремал, пристроившись между выпирающих кольцами дракона из земли корней, к малочисленной похоронной процессии. Нахохленными промокшими воронами, утопая в хлюпающей грязи по щиколотку, люди брели наперекор непогоде. Дождь с равным безразличием и непочтительностью поливал и украшенное красно-белыми кистями седло, и простой деревянный гроб. Заезжий самурай раздраженно барабанил пальцами по рукояти меча – в такт ударам капель, но не замечал того, - его лошадь, флегматичная ко всему, ощипывала траву, что выбилась между корней старого дерева, влажный ветер трепал сложенные бумажки-шидэ на веревке, опоясывающей толстый ствол.
Топот множества копыт по вязкой грязи на дороге был похож на грохот, с каким ворочает камни быстрый горный поток. В серой полумгле дождя навстречу похоронной процессии из-за поворота дороги показалась развеселая кавалькада. Нарядные лошади вылетели на полном ходу, погоняемые разгоряченными всадниками. Мечи за поясами, охотничьи луки в руках. Собаки оглашали воздух заливистым лаем. Возглавлял группу всадников человек неопределенного возраста – не юноша, но и не старик, хотя складки у шеи и отяжелевшие уже веки выдавали близость скорее ко второму, чем к первому. На голове его возвышалась черная татэ-эбоши, а по роскошной ткани каригину тянулся искусный узор. Его спутники, одетые попроще, даже в пылу охоты не забывали о почтительности и блюли свои места позади предводителя.

Столкновение казалось неминуемым. Священник, который шел первым, попятился от неожиданности, но, вспомнив о том, кто он, и что происходит, пошел дальше. Процессия двинулась следом. Молодой человек лет тринадцати – он с серьезным лицом шел за гробом – нахмурился, но старуха рядом с ним положила руку ему на плечо и что-то негромко сказала. Достаточно, чтобы он успокоился. Мальчишка напоминал лицом эту древнюю женщину, но ему не хватало ни силы ее характера, ни твердости взгляда.
И столкновения не произошло. Придворный словно вдруг передумал ехать по дороге и свернул в густую, насквозь промокшую траву на обочине. Подчиненные без раздумий последовали за ним. Те, кто помоложе, переглянулись за спиной у старших, но не осмелились перечить. Старшие хранили полный достоинства вид, под которым при дворе прятали любые переживания. На круглых лицах читалась лишь закрытая от проявлений чувств пустота.
Глава кавалькады тем временем подъехал к двоим, пережидавшим дождь под деревом. Конь нетерпеливо перебирал ногами, обуреваемый жаждой продолжить неистовую погоню.
- Мы гоним лису, - с высоты седла обратился придворный сразу к столичному гонцу и сохэю. – Видели вы ее здесь?
Самурай лисы не заметил, хотя цепочка небольших отпечатков на влажной земле говорила за то, что зверек пробегал тут и не так уж давно. Монах зевнул.
- Нет, - сказал он. – Тут не водится лис. Лет так сорок, может, даже и больше.
Придворный, наклонив голову, как делают кошки, когда видят что-то интересное, внимательно изучил недюжинных размеров монаха и вдруг расплылся в улыбке, от которой хотелось спрятаться, и подальше.
- Не водится, значит. Ай-яй-яй, придется серьезно поговорить с наместником. Он-то уверял, что лисы здесь в изобилии.

- Мне-то что до того? – хмыкнул сонный монах. – Говори с кем захочешь.
Придворный расхохотался и подстегнул лошадь. Промчался мимо траурной процессии, едва взглянув на нее. Но в этот раз спутники не последовали слепо за предводителем. Трое младших остановили коней у дерева, но, сообразив, что верхом на таком маленьком пространстве они друг другу только мешают, спешились. Один держал наперевес копьё-яри, двое других полагались на силу кулаков.
- Ты говорил непочтительно с нашим господином, - не скрывая неудовольствия, заговорил первый из них.
- Извинись перед нами, и мы передадим ему твою нижайшую мольбу о прощении, - поддержал его второй.
Третий просто так надувал щеки.
- Что-то не хочется, – монах встал; повязка скрывала его лицо почти целиком, видны были только глаза.
Гонцу из столицы не хотелось выбираться под дождь, но делать было нечего, еще меньше ему улыбалось остаться посреди чужой драки. И с сохэем он связываться не хотел, но предполагал, что придется – если тот примется выдирать из «фазанят» пестрые перья. Те же то ли не обладали большим умом – даже в сложении на троих, - то ли до крайности были ослеплены собственным положением, но откровенно лезли в драку.
- Кто ты такой, чтобы так разговаривать со свитой самого господина Карасумару?! – завопил первый и, отказавшись от мысли применять кулаки, потащил из ножен меч.
- Да что с вами нянчиться... – воин пустоши махнул рукой от досады: зря проснулся, мол, мог спать и дальше.
Повернулся, чтобы устроиться вновь на подстилке из мокрого сочного мха и корней. «Фазанчик» занес над головой меч, с воплем кинулся на обнаглевшего сохэя, но клинок, которым он намеревался располосовать широкую спину, лишь оставил на толстой коре криптомерии глубокую зарубку.

- Что орешь? – захотел знать сохэй. – Чтоб не так страшно было?
Он удерживал одной рукой запястье мальчишки, второй – сжимал ему тонкую шею; под пальцами ощущалось, как неистово бьется жилка на горле. Придворный сопляк трепыхался, будто пойманный в силки заяц, не готовый сдаваться, но и без надежды обрести вновь свободу. Монах отобрал у него меч, отпихнул. Собирался добавить скорости пинком, передумал. Посмотрел на гонца.
- И тебе что-то нужно?
Нет, уже ничего. Лишь убежища понадежнее – от дождя и от гнева того, чья печать скрепляет послание у столичного гонца за пазухой. «Фазанчики» столпились в двух шагах от дерева под дождем. На их лицах читалась смесь противоречивых чувств: гордость велела бросаться в бой и ни в коем случае не отступать; инстинкт самосохранения подсказывал, что лучше бы монаха оставить в покое. Юнцы маялись, не зная, что именно предпочесть.
- Извинись! – бросил один из них, но как-то не слишком уверенно.
Наконец, тот, который был вооружен яри, решился и с тем, что казалось ему самому воинственным кличем, бросился в атаку, намереваясь проткнуть сохэя. Моцуке-коромо* у монаха и без того требовало починки, обтрепалось кое-где, так один из изогнутых «рогов» магари-яри* располосовал неподвязанный рукав. Предполагалось, что он же – если «фазаненок» не промахнется, - вонзится в живот наглецу. Не случилось. Разъяренный монах, позабыв про учение Будды напрочь, перехватил копье позади наконечника, развернул. Так что если что и пострадало, так это одежда и немного – шита-харамаки*, предусмотрительно надетый под нее. Рукоять яри жалобно треснула под ударом меча.
- Ты кем себя возомнил? – тигром рыкнул сохэй. – Нобушиге из Белого феникса? Так тебе до Демона битвы как до вершины вот этого дерева.

---------------------------------------
*Motsuke koromo – верхняя одежда буддийских монахов из льна или конопли обычно черного или серого цвета, ее крой дает большую свободу движения, что особенно удобно, так как ее носят в дороге.
*[url=http://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/a/a3/Yari-p1000609.jpg]Magari yari - 曲槍 – букв. «изогнутое копье», так же известное как джумонджи-яри (jūmonji yari - 十文字槍 – крестообразное копье), оружие сходное с трезубцем или протазаном, отличается двумя изогнутыми клинками по бокам центрального.
*Haramaki - 腹巻き – букв. («то, что обернуто вокруг туловища»), часть доспехов для защиты торса, харамаки изготавливались из нескольких слоев шелка, кольчужной сетки или соединенных гибкими сочленениями железных пластин, и крепились шнурами. Шита-харамаки (下腹巻き) защищают лишь грудь и бока, но не спину.

Наставления он сопровождал тяжеловесным физическим воздействием на незрелый ум слушателя... проще говоря, колотил головой бедолаги по стволу столетнего великана. Двое приятелей юнца робко попытались вмешаться, но разлетелись в стороны, как воробьи. Неизвестно чем бы закончилось дело, если бы с дороги не раздался грозный окрик, перекрывший жалобное повизгивание «обучаемого».
- Вы, оглоеды! – орал старший. – Где вас носит, слюнтяи?! А ну живо на место!
Свободные мальчишки попятились к лошадям. Тот, кого держали, сделал попытку упереться в ствол, но сумел только ободрать пальцы.
- Пустите... – наконец взмолился он.
- Хорошо затвердил урок?
- Ы-ы! – ответил тот, необдуманно кивнул и тут же схватился за голову обеими руками.
- Дурак.
Отпустив малолетку, сохэй с сожалением изучил прореху на рукаве, оторвал болтающийся лоскут. Смочил дождевой водой и – протянул «фазаненку».
- Приложи, не так будет болеть.
Мальчишка шарахнулся, как от огня. Торопливо забрался на коня, и вся троица умчалась к старшему, наверняка, получать нагоняй.
- Дурачье... – с сожалением проворчал сохэй.
Он пошарил у себя за пазухой и извлек на свет мокрого и напуганного лисенка. Шерсть зверька топорщилась во все стороны, но от этого он не становился больше; наоборот, казался совсем замученным и жалким.
- Теперь понял, что нельзя раньше времени вылезать из норы?
Зверек молча свисал, поджав хвост.
- Ну беги...

Столичный гонец слышал, будто бы далеко в северных землях, где очень холодно и всегда лежит снег, люди вырастают такими, что их с непривычки можно спутать с джикининки*, – а может, это они самые и есть! – но не здесь же, в нескольких ри от Нары. Тут, говорят, только Дайбуцу огромный. Нет, сохэй, что протягивал руку и вовсе не за подаянием, а за письмом, и с таким видом, будто имел на то полное право, был ростом поменьше... но ненамного. Так, по крайней мере, казалось усталому, растерянному и напуганному гонцу.
- Не трясись ты, не съем, - добродушно посоветовал ему монах, разворачивая послание сегуна.
Бумага подмокла, и строчки, что были выполнены уверенной рукой, чуть-чуть расплылись.
Господин Карасумару, наблюдавший сцену издалека, под струями дождя похожий на красочный рисунок с гравюры, издал легкомысленное: «хе-хе», и потрепал по холке коня, который мотал головой от щекотно стекающих по морде капель.
- Ты не находишь, что этот человек слишком добр к лисам и неблагосклонен к людям?
Конь не ответил, да от него и не ждали.
- Но какая сила! - придворный восхищенно цокнул языком. – Боюсь, мы еще увидим ее в действии. Ай-яй-яй.
Подъехал старший из свиты. Он намеренно не косился на сохэя, но на широком лице и так была написана вся испытываемая им неприязнь.
- Господин, наши люди гонят кабана. Прошу вас присоединиться.
Карасумару улыбнулся с безразличной холодностью.
- Даже в этой провинции найдутся люди, более достойные служить мне, ты не считаешь?
- Более не повторится, - старший привык сходу догадываться, о чем говорит господин.
- Проследи за этим.
Он развернул коня и бросил, не оборачиваясь:
- Так где же кабан?

------------------
*jikininki -食人鬼 – букв. «демон-людоед», люди, которые при жизни были жадными и самовлюбленными, после смерти обречены стать джикининки и по ночам выкапывать недавно захороненных мертвецов и поедать их, а так же пищу, оставленную как подношение мертвым. Джикининки оплакивают свое состояние и ненавидят свой аппетит, они почти великаны и ужасны на вид, хотя в некоторых историях способны притворяться обычными людьми днем.

OWARI

ぬっぺっぽ
Nuppeppo
НУППЕППО

Восьмой год эпохи Эмпо*

В ненастный зимний день, когда ничего не видно за три шага, снег летит в лицо и норовит залепить глаза, а угрюмые темные стволы деревьев кажутся столбами ворот, что ведут в потусторонний мир, в постоялый дом на скромной перекладной станции набилось столько человек, что когда на пороге, укутанные белым покрывалом липкого снега и похожие на двух бездомных призраков, появились рослый монах-сохэй и его спутница, хозяин только развел руками. Гости оказались настойчивыми, и, опасаясь за свою жизнь, если предложение оскорбит могучего путника, владелец дома согласился предоставить под ночевку хлев. К утру ненастье прекратилось, даже выглянуло через серые клочья облаков бледное заспанное солнце. Те, кто попытался продолжить путь, к полудню вернулись с рассказами о безнадежно заваленных снегом перевалах. Первый этаж постоялого дома сдержанно загудел людскими голосами, в дело пошли сакэ и разговоры. В углу весело и шумно кидали кости.
Разгневанным пестрым мячиком раскрасневшаяся Ицумэ влетела в просторный, пахнущий свежими опилками и сеном хлев. Речь она начала еще с порога, одновременно разыскивая объект своего гнева. Методичности Пончику не хватало, и она металась из угла в угол, заглядывала в стойла и переворачивала рогожки. Денег нет, громогласно возвещала она, чем заслужила пристальное внимание лошадей, но нет, ее спутник валяется без дела, как будто вся еда в мире к его услугам. А мог бы и заработать, между прочим! Всего-то надо, что выполнить желание местного даймё. В деревне у моста стоит табличка с объявлением. Крестьяне – трусы, только головами качают да судачат направо и налево. Посему пускай сохэй, наконец, поднимет свой ленивый зад и отработает им обед, потому что живот уже сводит, а она не собирается жевать сено!

---------------
*Восьмой год Эмпо - 1680-й.

Если в ответ на ее призывы какая-то мышь и зашуршала соломой, так это та, что носила потрепанный балахон, а на запястье наматывала длинные монашеские четки и... и только что перевернулась на другой бок. Ну что ж, как поднять супруга - да не придется ему замочить ноги в холодной реке Сандзу! - с нагретого супружеского ложа, Пончик давно уже знала. Раз нет под рукой метелки для пыли, Ицумэ взялась за вилы.
- Oi, женщина? - мгновенно проснулся сохэй. - Ты чего?

В трех окрестных деревнях (две на южном склоне горы и одной по другую сторону, но необязательно идти через перевал, можно по тропке, так быстрее, хотя местные жители предпочитают окружной путь, но об этом чуть позже) Матахачи слыл человеком исключительной храбрости. Мало того, что из дровосеков он единственный зимовал в лесной хижине, но и возвращался туда, распродав хворост и основательно подогрев природную смелость крепким шочу, практически за полночь. Злые языки - и завистники! - утверждали, что зимний морозец, голодные дикие звери и горные духи не так страшны, как сварливая жена отважного дровосека, которая имела привычку драть горло в любой ситуации и ходить с таким лицом, будто все ей обязаны по гроб жизни. Деревенские сплетники единодушно сходились на том, что Матахачи предпочтет замерзнуть в объятьях снежной девы, чем оглохнуть от истошных воплей супруги.
Сегодняшней ночью репутация неустрашимого человека и явилась причиной безграничного изумления Матахачи. Когда он несколькими часами раньше, сгибаясь под тяжестью большой связки веток и сучьев, спускался в деревню по узкой (той самой!) тропе, то не видел двух припорошенных снегом стожков (один чуть побольше, второй чуть поменьше) у ограды старого монастыря.

Дровосек мог поклясться, что утром их тут в помине не было! Дневной снегопад мог укрыть все следы, но... И тут мы как раз подходим, виляя, как дорога к хижине Матахачи, к той причине, о которой упоминалось ранее. Дело в том, что тропа идет мимо небольшого, давно заброшенного буддийского храма; серые от времени и дождей, подгрызенные непогодой узкие дощечки-сотоба* до сих пор торчат из снега за оградой. И никто в здравом уме и твердой памяти не станет рисковать своей жизнью после заката. Разве что Матахачи.
И тут стог поменьше очень звонко чихнул.
- Oi, женщина, - зевнув, сказал второй стог. - Кто-то сплетничает о тебе.
Матахачи застыл, будто вкопанный.
- Да кому сплетничать-то? – резонно возразил первый стожок и чихнул вторично. – Сыро тут!
С третьим чихом почти весь снег осыпался.
- Добрый путник... Тьфу, не умею я речи говорить! У тебя есть что-нибудь из еды? – спросила глазастая соломенная вязанка; взгляд блестящих темных выдавал такой голод, что у храброго дровосека самого забурчало в животе, хотя он-то совсем недавно съел целых три рисовых колобка.
А заодно чуть не отнялись ноги.
- Во мне мяса не так уж и много... - попробовал объяснить он, делая пробный шаг назад.

---------------------
*sotoba- 卒塔婆 - посмертная деревянная дощечка с посмертным именем и сутрой, которую устанавливают на могилах, символизирует пагоду.

- Да это и так видно, - неприязненно заметила вторая скирда, вдвое больше первой; голос у нее был мужской. – Не успел нагулять?
- Да как бы...
- Так может, у тебя с собой что-то есть съедобное? – строго вопросил женский голос и укоризненно добавил: – Не пошел же ты ночью в лес без припасов.
Надо откупаться, - понял Матахачи. Иначе сожрут демоны, не посмотрят, что в нем одни кости и жилы. Говор у обоих был не местный, хотя совсем разный. Храбрый дровосек представил, как сначала один, потом уже два прожорливых стога сена идут от одной деревни к другой, съедают всех жителей и отправляются дальше. Вот и сюда добрели. И дневной свет им не помеха.
- Ты чего побелел, как Снежная дева? – обеспокоился сноп поменьше.
Голова у Матахачи сделалась легкая-легкая...
- О как! – сказал сноп побольше и выпрямился.

Сохэй легонько попинал дровосека в бок – несильно, только, чтобы привести в чувство, но тот как закатил глаза, так и валялся в снегу. Монах подобрал фонарь, пока огонек в нем не съежился совсем.
- Может, используем его вместо приманки? – без уверенности в результате предложил монах.
С наживкой вышла незадача. После краткого энергичного спора охотники пришли к выводу, что столь худосочное жилистое угощение пробудит аппетит разве что у голодного духа, да и то - под вопросом. К тому же, Ицумэ вдруг вспомнила про человеколюбие... э-ээ, совсем не в том смысле. Отважного лесоруба оттащили в сторонку и оставили там в покое, но - позаимствовали веревку.
- Сделаем из нее поводок, - объяснил сохэй, постукивая себя кулаком, чтобы разогнать кровь; соломенным плащом он накрыл дровосека и теперь мерз. - Вдруг он не пойдет по доброй воле?

Приунывшие и озябшие полуночники уже думали, что до утра просидят под перекошенным монастырским забором, когда в нос им ударила тошнотворная вонь. Представьте: вы блаженствуете на берегу ручья с удочкой и надеждой поймать на обед несколько рыбин в тишине, благодати и умиротворении летнего дня, а с противоположного горного склона на вас катится колокол монастыря Энряку-джи. Аромат нуппеппо по воздействию сходен с вашими ощущениями в момент столкновения с тем бронзовым великаном. Даже Матахачи очнулся приоткрыл один глаз и опять притворился мертвым.
Он был розовый и лоснящийся, словно новорожденный младенец. Он был выше сохэя, хотя Пончик считала, что подобное невозможно. Он сочился прозрачной сукровицей и колыхался складками жира. И он просто невыносимо вонял!
Даже зажав нос, невозможно было избавиться от запаха, тот как будто проникал сквозь кожу. Ицумэ поняла, что совершила самую большую ошибку в своей жизни, когда заставила спутника заняться этим делом. Или решила пойти с ним (чтобы не увильнул, а вовсе не ради помощи). И еще – что не сможет теперь есть целую неделю.
- Как ты собигаешься надефать на нефо фегефку? – не отнимая пальцев от носа, поинтересовалась она.

Нуппеппо был похож на гигантский кусок протухшего мяса. Ну... он им и являлся - в определенном смысле. Без глаз, без ушей, лишь с намеком на безгубый рот, он ковылял по снежным заносам на коротеньких толстых ножках, распространяя вокруг миазмы залежалого мертвеца.
Отловить неуклюжий гигантский мясной рулет - чего проще? Но нуппеппо то ли догадывался о последствиях, то ли из чистого упрямства, но не шел им навстречу. Наоборот, он, явив завидную прыть, метался по всему кладбищу, топча снег и сминая сотоба. Веревка соскальзывала с его гладкой и влажной туши; от всех троих - и от взмыленных запыхавшихся охотников, и от их неожиданно ловкой добычи - валил пар.
- Я вам что, молодая лиса, чтоб скакать за этой мышью? - возмутился сохэй, выкарабкиваясь из сугроба.
- Ты старый и не лиса, иначе давно придумал бы что-нибудь получше, - зло бурчала Пончик.
Тот факт, что ей никак не удавалось высвободить ногу из ямы между двумя могильными камнями, не прибавлял ей добродушия. По ветке над ее головой проскакала белка, обрушив Ицумэ за шиворот маленькую лавину снега. Разъяренная женщина запустила в пушистую негодяйку плотно скатанным снежком, но промахнулась и зарычала от злости.
Матахачи сжался в комок под соломой и зажмурился, пообещав бросить пить и вернуться к жене (но все ж таки то и дело поглядывал, что творится на заброшенном кладбище). Пончику, наконец, удалось высвободить ногу, и она едва не бросилась с кулаками на нуппеппо, который замер у кромки леса и, кажется, ждал продолжения. Монах дал себе слово, что кто бы ни был заказчик, но платить им за труды он будет в пять раз больше. Все трое, даже без разговоров, пришли к выводу: хуже быть не могло...
Оказалось - они все ошибались.

Первым нового участника действа заметил, как ни странно, нуппеппо и шумно затопал подальше от него. Вернее – нее. Наполовину лысую безобразную старуху, наверное, привлек необычный шум. Она выплыла из леса и тут же нацелилась хищным взглядом на Ицумэ. Отбросила то, что держала в руках, и двинулась вперед. Предмет покатился по снегу и застрял у ближайшей могилы, выпучив испуганные остановившиеся глаза. Пончик, как прикованная, глядела на них, на раззявленный рот с потеками крови, отказываясь верить, что когда-то эта голова принадлежала человеку. Сохэй подцепил носком спрятанную заранее в снегу бисэнто*, перехватил, крутанул, отгоняя оголодавшего духа. Заиндевелый широкий клинок зашипел, разрезая морозный воздух.
- Что ж тебе не спалось?!
Только тогда его спутница вышла из оцепенения. Пыхтя, отчего вокруг поднялся густой пар, попыталась вытащить спрятанный под одеждой нож. А когда не удалось даже нашарить его, метнула в старуху плотный, почти как камень, снежок. На ее ноги – вернее, то место, где вместо них плавал туман, - Ицумэ старалась не смотреть. И так и не поняла, каким образом отвратительная бабка сумела увернуться от снаряда.
- Когти не обломала - возиться в промерзшей земле? – поинтересовался монах.
Кубикаджири* недоуменно глянула на длинные, желтые ногти; под ними чернела грязь и запекшаяся кровь. Может, и сточила за время, которое бродит призраком по земле, но горло располосует за один взмах. Плешивая бабка облизнулась и голодным взглядом приценилась к людям, забредшим в неурочный час на кладбище. Монах, кажется, был вкуснее, зато девица – доступнее.

--------------
*bisento - 眉尖刀 – тип нагинаты с более широким клинком и более тяжелым древком, чем у традиционной; японский вариант китайской гуань дао.

*kubikajiri - 首かじり – (букв. «поедатель шей») йюрей, душа умершего насильственной смертью человека, в виде плешивой старухи, которая раскапывает могилы в поисках своей утраченной головы. Не найдя, она перегрызает горло мертвецам и поедает их головы. Может напасть и на живого, если встретит его на кладбище. По одной из версий, кубикаджири становится мертвец, которому родственники перестали делать подношения.

Пончик попятилась, увязая в снегу, и огляделась в поисках хотя бы палки, чтобы отбиваться, пока будет добираться в укрытие. Самое безопасное место она уже определила, оставалось лишь преодолеть десяток шагов до него. Как назло, не удавалось ни увидеть, ни нашарить ни единой лежачей ветки. А старуха все ближе. Еще эта соломенная накидка мешает!
В общей суматохе нуппеппо кое-как осилил кладбищенскую ограду и, грузно переваливаясь с боку на бок, затопал по дороге в деревню. Леса он сторонился; должно быть, опасался застрять в кустах.
От тяжелого, острого клинка старуха все ж таки старалась держаться подальше; то ли ей не нравился темный, с узором металл, из которого была выкована бисэнто, то ли звон бронзовых колец, украшавших оружие, резал слух. Сохэй выдернул девчонку из снега и принял, может, и унизительное, зато разумное в такой ситуации решение:
- Бежим!

Первым в сонную деревушку, оскальзываясь на поворотах, громкоголосым вестником ворвался дровосек. Говорят, он потом три дня просидел, запершись в чулане, и не высовывал из дома носа, но это, конечно же, неправда. Только не такой отважный человек, как Матахачи!
Следом голова в голову примчались монах и вонючий йокай. Позади бежала вооруженная хворостиной девица, направляя хлесткими ударами с трудом завоеванную добычу, как пастух лошадей. Не все пришлись по лоснящемуся заду нуппеппо, о чем сохэй и сообщил, когда сумел отдышаться.

Что-то в последнее время никак не удавалось прогнать поселившийся в его костях холод. Не помогали ни физические упражнения (под бдительным присмотром и по настоянию дайгаро*), ни подогретое сакэ, ни самое проверенное средство - женщины. Должно быть, жизнь его повернула к закату. Его дни сочтены. Цугару Нобутака ощущал, как с каждым прожитым часом дряхлеет, превращаясь в ничто, его тело, слабеют руки и ноги и отказываются повиноваться. Он бесславно умрет, как все прочие люди, и одна только мысль об этом сводила его с ума.
Впрочем, мысль о красивой гибели на поле боя (в это мирное время и в их-то глуши?!) была в равной степени неприятна.
Отражение в бронзовом зеркале лгало. Нобутака понимал: эта гладкая кожа и блестящие волосы - лишь иллюзия, за которой скрывается неприглядный лик старости. Почему же так холодно? Раскаленные угли в хибачи* перемигивались оранжевыми глазами, как в насмешку. Господин «Черных камней» тоскливо вздохнул и плотнее закутался в подбитую ватой накидку.

Что-то в последние годы он стал тяжеловат на подъем... Опять проспал, ну что ж ты будешь делать? Дайдоджи с неудовольствием осмотрел правую руку (распухшие суставы ныли, как будто он чересчур долго держал пальцы в ледяной воде) и взял с небольшого подноса у изголовья пару грецких орехов. Час-другой упражнений, и рука будет в полном порядке.

-------------
*daigaro -大家老 – старший из каро, ближайших вассалов даймё, с правом распоряжаться в замке в отсутствие хозяина.
*hibachi - 火鉢 – букв. «чаша огня», бронзовая жаровня.

Половицы негромко постанывали под ногами; за последний десяток лет дайгаро набрал вес и немного остепенился. Но шутить по этому поводу никому не рекомендовалось: правая рука хоть побаливала, но тот, кому Дайдоджи Шигео хотел выразить неудовольствие, потом день ходил с распухшим, похожим на переваренную гьёдза* ухом.
В доме многие еще спали, лишь на кухне растопили печи и взялись за приготовление горячей еды. Дайгаро неторопливо обходил коридоры, узнавая все ли в порядке; он служил в этом клане, как раньше его отец и дед, а до них - прадед и пра-прадед. При старом хозяине нужно было лишь сопровождать господина и запоминать отданные слугам и домочадцам распоряжения. При молодом приходилось приказывать самому.
Хотя тот и не спал - на бумаге, которой была затянуты перегородки в его комнате, лежал желтый отсвет лампы. Господин Нобутака боялся уснуть, опасаясь, что во сне к нему подкрадется смерть. Дайгаро саркастически хмыкнул: молодой господин обладал богатым воображением, этого нельзя отрицать. Но последняя его идея превзошла все ожидания!
- Начитался китайских трактатов, - проворчал дайгаро, который, отчаявшись отговорить господина, подумывал, не скормить ли ему кусок основательно протухшего мяса, утверждая, что господин изволит вкушать вожделенную плоть нуппеппо. - Тьфу!
План сработал бы на какое-то время, а там, глядишь, вакадоно изобретет себе новую блажь.
Мальчишки ссыпались вниз по узкой лестнице, стоило грозно нахмурить брови, и устроили там галдеж - чисто воробьи. Сам дайгаро спустился неторопливо, сохраняя величественную степенность. Присмотр за молодежью не требовался, но Дайдоджи нравилось наблюдать, как темные комнаты наполняются утренним светом, когда поднимают тяжелые щиты-ставни, за которыми на ночь и зиму прячутся от холода. Днем часть придется опять опустить, да еще принести жаровни; молодой господин опасается подхватить какую-нибудь хворь. Но пока он сидит, точно в кокон, закутавшись в одеяла, можно было вздохнуть полной грудью.

(помогаю выкладывать)

------
*gyoza - 餃子 - серповидные клецки, начиненные креветками, рыбой и овощами.

Что Дайдоджи и сделал, опершись ладонями о широкую раму окна. И, не выдержав, зажал нос. Мертвечиной смердело так, будто к ним на конюшню забрался медведь и задрал всех лошадей... Только как бы они успели разложиться за одну морозную ночь?
Посреди двора сидел чужой человек.
Ну... монах, разумеется, монаху рознь, особенно, странствующий, но, как правило, все они моются не слишком часто, и этот не был исключением. Но источником ароматов был не он, а живая груда мяса у него на привязи. За спиной монаха пряталась (и настороженно оттуда выглядывала, блестя глазами) крепкая деревенская молодка.
Странная парочка явно была не в ладу друг с другом. Она хотела, чтобы вперед вышел монах; он отказывался сдвинуться с места. И откровенно зевал в ладонь. Девица стрельнула взглядом в дайгаро и толкнула спутника в спину, не жалея силы.
- Э?
- Иди отдай ему этого. И потребуй награды. А то что, мы зря работали?
Ее голос звучал приглушенно из-за намотанной по самый нос тряпки - спасалась то ли от мороза, то ли от запаха.
- Как зовут? – спросил Дайдоджи.
Монах все понял правильно, даже кивнул в знак благодарности... и поднялся. Мальчишки, что шушукались у дайгаро за спиной, метнулись в разные стороны, как встревоженные воробьи; одного удалось отловить и отправить наверх, к господину.
- Кенрен из Нары.

Сам Дайдоджи не жаловался на рост, но сохэй, хоть и был пониже, но упрямством и шириной плеч мог померяться с ним. Дайгаро смерил пришельца взглядом, хмыкнул.
- Так чего же ты хочешь, Кенрен из Нары?
Монах ткнул в гору мяса, которая боязливо топталась неподалеку.
- За него были обещаны деньги. Мы его привели. Платите.
Мальчишки облепили окна в соседних комнатах, как воробьи – вывешенный специально для них рисовый колобок. Выглядывали из-под не поднятых еще ставен, готовые броситься наутек при первом признаке опасности. Галдели они гораздо тише, но так же бурно, как раньше. Молодица, которую теперь и вовсе не было видно, снова высунулась и погрозила им кулаком.
Молодой господин все же спустился к ним (должно быть, любопытство в его душе хоть и страдало немощью, все же не иссохло окончательно), но немедленно побелел лицом и приготовился лишиться чувств. Мальчики-джиша* не допустили позора, подхватив под руки.
- Ч-что э-это? – спросил Цугару слабым голосом.
Дайдоджи не заблуждался насчет господина, да и теплых чувств к нему не испытывал, но в кои-то веки не мог винить в малодушии. Упитанная добыча испортила воздух, кажется, во всей округе.
- Мне кажется, что нуппеппо.
Чуткое ухо старого дайгаро уже отловило в речи монаха (хоть тот и не отличался излишней многословностью) южный акцент, Дайдоджи приготовился к долгому торгу. А сохэй сел поудобнее, скрестив ноги - как в подтверждение. Дайгаро присмотрелся внимательнее, усмехнулся в усы: сразу ясно, что спорить нет смысла.
- Послушайте добрый совет, Нобутака-доно, - произнес он вслух. - Заплатите ему, пока не запросил втрое больше.

_________________
*jisha - 侍者 – (букв. «тот, кто служит») паж, прислужник при храме или даймё.

Выстиранная одежда сохла над очагом, хозяин маленькой придорожной гостиницы-миншуку чистил снегом на заднем дворе харамаки*, а хозяйка одолжила новым гостям чистую смену. Неизвестно, какая причина была у ее неслыханной щедрости: то ли золотая монета, которую покрутили у нее перед носом, то ли опасение, что вонь распугает других постояльцев... то ли факт, что один из двоих путешественников был рослый громила-сохэй. Монахи-воины в последнее время нечасто заглядывали в их края, поговаривали, что их всех повывели, но, видать, это враки. Как же, как же, избавишься ты от них!
Аппетитом эта парочка отличалась также отменным, но хозяйка (пусть охая и ворча) подносила все новые миски с лапшой и курятиной. Вернувшись на кухню за очередной порцией, она поделилась с мужем - тот как раз вернулся в тепло и отогревал покрасневшие пальцы над очагом, - наблюдением:
- И с каких это пор у монахов бывают жены?
Она выловила из котла несколько кусков мяса, шлепнула их поверх лапши и пояснила, пока муж недоуменно хлопал глазами:
- Они ссорятся, как супруги.
Тоже верно – сохэй все поглядывал на отдельный угол, где затеяли игру в кости, и хотел знать, куда перепрятаны деньги, а заодно и оружие. Бабенка каждый раз смотрела грозно, и в ее взгляде читалось обещание всяческих бед. Когда же дело доходило до разговора, она принималась расписывать последствия неудачной ставки. Отдавать спрятанное отказывалась, напирая на то, что при ней сохраннее будет, а монах просадит в два счета.
- Может, он просто сопровождает ее куда-нибудь? – наконец, выдал хозяин, вспомнив старые легенды.

-------
*Haramaki - 腹巻き – букв. («то, что обернуто вокруг туловища»), часть доспехов для защиты торса, харамаки изготавливались из нескольких слоев шелка, кольчужной сетки или соединенных гибкими сочленениями железных пластин, и крепились шнурами. Шита-харамаки (下腹巻き) защищают лишь грудь и бока, но не спину.

Жена, составив на бамбуковый поднос дымящиеся плошки, окинула скептическим взглядом деловитую пухляшку с румяными отмытыми щеками, по-деревенски крупными чертами и вздернутым носом-кнопкой, которая столь же мало походила на спутницу жизни какого-нибудь самурая, как сам монах - на буси* из знатного рода. Какое уж тут изящество. Что манеры, что говор, все в одну точку.
- Не похожа она ни на наследницу клана, ни на чью-то богатую дочурку. Да и с чего вдруг таким делом заниматься сохэю?
- Из него монах – как из нашего соседа Будда, - проворчал хозяин и вытер прохудившийся нос рукавом. – Он даже вараджи завязывает как воин.
Теперь уже оба выглянули в общий зал. Монах сидел босиком, потому что на его размер не подобралось гэта. Молодица пристроилась рядом и, допивая ароматный бульон, втолковывала ему, что нельзя и дальше ходить без единого свитка с сутрами. Она не знает, умеет ее спутник читать или нет, но не может позволить продолжаться безобразию. Может быть, он знает все сутры наизусть, - хотя она в этом сомневается, - только свиток все равно должен быть. Она даже готова читать вместо сохэя, если придет нужда.
- Знаешь, жена, - сказал хозяин и понюхал свои пальцы, сколько он ни мыл сегодня руки, а они все равно воняли мертвечиной. – А похоже, что эти двое поймали нуппеппо. Гнилью так и несет.

_____________________
*bushi - 武士 – (букв. «военный человек»), изначальное обозначение представителей традиционно воинских семей, в конце XII века сначала сделавшееся синонимом слова «самурай» (侍), а впоследствии замененное им. Самураями (букв. «теми, кто служит») военных называли столичные аристократы, сами воины предпочитали называть себя «буси».

Знал монах грамоту или нет, но взглянуть на него сейчас – не поверишь. Даже рот по-детски приоткрыл от удивления, как будто все пытался сообразить, чего хочет от него бойкая деревенская дева. Или все те коку* риса, которые любой самурай мечтает получить в год, свалились на него одним мешком – в буквальном смысле.
Они почти пришли к компромиссу - он соглашается раздобыть пару сутр, она разрешает ему сыграть пару конов, - когда сделка пошла псу под хвост. В общий зал ввалился еще один гость. На него было жалко смотреть: весь облепленный мокрым снегом, продрогший, он так громко стучал зубами, что долго не мог выговорить даже слова. Наконец, выдув залпом горячей воды, он спросил, не видел ли кто-нибудь здесь монаха по имени Кенрен из Нары, а при нем деревенскую молодку. Игроки в углу загалдели нарочито громко, демонстрируя, что им нет ничего важнее костей, что катятся по столу. Остальные примолкли.
Сохэй, продолжая жевать, наклонился к девчонке.
- Неси меч.
Эту часть жизни Пончик ненавидела. Она не понимала, почему мироздание и ками не могут освободить ее от ситуаций, когда ты только-только понимаешь, что жизнь наконец-то хороша, у тебя крыша над головой, в руках вдоволь еды, - и тут все рассыпается, как песочный замок меж ладоней. Нет, первую часть следовало оставить, а вот от второй избавиться, желательно навсегда.
Несмотря на приятную округлость, Ицумэ была девушкой проворной, а потому шмыгнула к лестнице и протопала на второй этаж, где им отвели комнату, быстрее, чем новоявленный враг мог бы ее перехватить. Ровно двенадцать ударов сердца, и она, задыхаясь, протянула своему сохэю оружие. Тот вытер ладонью губы, положил меч рядом с собой.

______________
*koku - 石 – (букв. «камень»), мера веса, приблизительно равная 278,3 литрам или 150 кг. Изначально коку определялась из расчета, сколько риса требуется, чтобы прокормить одного человека в год (учитывая, что одной массу – 0,18 литра – должно хватать на один день).

Хозяин открыл было рот, но супруга, которая думала куда быстрее него, дернула мужа за рукав. Тут он тоже подумал о том, что хорошая прибыль может уплыть между пальцев.
- Да тут много ходит всяких людей...
- Никак что-то стряслось? - перебила его хозяйка.
К тому времени гонец отдышался, а Пончик выглядывала из-за широкой спины спутника и примеривалась стащить у соседей миски для оказания поддержки в виде горячего бульона, вылитого на голову врагу.
- Наш господин Цугару-доно...
- Неужели хватило смелости съесть эту гадость? – удивился сохэй.
На тощей шее гонца дернулся острый кадык. Народ (даже те, кто делал вид, будто им все равно) навострил уши. О необычном желании хозяина «Черных камней» в округе не знал лишь ленивый, да и тот – потому что чересчур крепко спал. Ицумэ сморщилась, представив мерзкий вкус под стать запаху.
- Так господин дайгаро сказал, что если тот не попробует хоть кусочек, он заставит... – тут гонец сообразил, что, кажется, сболтнул лишнее. – Не ваше дело!!!
- Как скажешь, - покладисто согласился монах и опять взялся за еду.
Пончик безнадежно посмотрела на свою миску и отодвинула подальше.
- Господин дайгаро велел передать дополнительную награду, - посланник достал из-за пазухи сверток. – И свое предложение убраться отсюда подальше.
Сохэй отложил палочки, протянул к гонцу раскрытую ладонь.
- С этого надо было начинать. Дай сюда.

Когда-то в Черных камнях было весело. Здесь, в холодном краю, куда опаздывала весна, лето было скоротечным и буйным, а потом все на долгие месяцы погружалось в зимний покой, далеко от столицы, от политических дрязг небольшой клан Цугару жил в мире, не с соседями, так сами с собой. Север, родина воинов, принял их и позволил остаться. Длинными вечерами они слушали истории про Снежную деву и намахагэ*. Они стали лепить из снега юкими-гата* и зажигать в них по праздникам свечи; лампы были недолговечны, и они научились ценить их тающую красоту. И радовались, когда на проталинах сквозь толстый слой коричневого от старости мха пробивались весенние первоцветы.
Так было и так перестало быть при молодом господине, чье сердце остыло, должно быть, еще при рождении, и даже солнце в разрыве меж тучами не хватало сил его отогреть.
Дайдоджи посмотрел на ледышку, зажатую в кулаке. Он хотел бы, чтобы такая же льдинка была у его господина в груди вместо сердца; тогда у них был бы шанс ее растопить. Пожилой дайгаро вытер мокрую ладонь и засунул руки поглубже в рукава, ветер сегодня морозный. Дом притих, лишь на заднем дворе гомонили мальчишки. Ничего, скоро зимние праздники, надо будет приводить хозяйство в порядок, все украсить... За мико в храм уже послали, чтобы провести очищающие ритуалы. Дайдоджи поёжился. Мальчишки забудут, а он до конца своей жизни запомнит, как смазалось, потекло, утопая в жировых складках лицо господина, как стремительно раздулось - так, что лопнула по швам одежда, - его тело, стоило Нобутаке, морщась от отвращения, проглотить вонючий кусок.
Остальную тушу пришлось закопать, но вырыть хорошую яму не удалось, земля слишком промерзла; сейчас там намело небольшой сугроб. Дайгаро смотрел на неуверенные следы новорожденного нуппеппо - их цепочка уходила за ворота к заброшенному монастырю – и думал о будущих днях.
Когда-то в Черных камнях было весело. И в сердце дайгаро Дайдоджи Шигео шевельнулась надежда, что скоро так будет опять.

________________
*namahage - 生剥 - существа с дикой внешностью и патологической нелюбовью к ленивым и испорченным. Они обязаны своим названием поверью, что у тех, кто подолгу сидит возле теплого очага, вместо работы, на ногах вздуются волдыри. Имя «намахагэ» составлено из слов nanomi («волдырь от ожога» на местном диалекте) и hagu («обдирать, слущивать»). Несмотря на облик и привычку мучить детей, считается, что намахагэ приносят удачу, хотя бы потому, что ими легко напугать озорников.
*yukimi dourou - 雪見灯籠 – (букв. «лампа для любования снегом»), каменный светильник.

OWARI

РАЗВИЛКА

От благовоний кружилась голова и рождались воспоминания, смутные образы, что тянулись расплывчатой чередой без конца и начала. То, что он видел в затейливых изгибах дымных струй, происходило ли когда-либо с ним? Или это чужое прошлое и чужая жизнь, а он – лишь случайное прибежище чьей-то памяти? Потрескивание фитилей в масляных лампах было едва слышно сквозь барабанную трель капель по крыше небольшого святилища в горах. Это снаружи разгулялась стихия, играла на стволах бамбуковой рощи, а внутри – пусть сыро, душно, но все же тепло. Здесь негромко звякали бронзовые колокольчики, пахло травами и благовониями. Здесь испуганными призраками прятались по углам тени.
Здесь обитали воспоминания, но вот – кому они принадлежат?
Кому зажимает рот широкая ладонь, шершавая, сильная, грубая, у придворных таких не бывает, разве что – у воинов и горных монахов? С кем рядом семенит девушка в скромной дорожной одежде и накидке, волосы ее растрепаны, а лицо залито слезами? Кто в безопасности наблюдает, как занимается пламенем замок, издалека похожий на огромный погребальный костер, сложенный из поминальных табличек? А потом, утомившись, кто заснул на руках у незнакомого человека?
Шорох сменился сплошным дождем из холодных капель – узкий, длинный пушистый зверек отряхивался и чихал. Оскорбленно посмотрев на курильницу, горностай прошествовал в угол и приник носом к щели.
- On bei shirayanaya sowaka... – еще раз проговорил нараспев обитатель святилища.
Бросил в огонь последнюю щепотку порошка, отряхнул ладони. Пламя вспыхнуло ярко и коротко и умерло.
- Что там?
Горностай чихнул.

(Кысь mo)