10 мая 1947 года, ночь
Клиника доктора Кацуки, Токио, Шинагава

Пахло сыростью и лекарствами, а еще пахло керосинкой, на которой садовник Ягимори кипятил в пузатом чугунном чайнике воду.
- Ненавижу дежурить ночами, - Нацуко перевернула страницу; она не понимала ни слова из глянцевого, чуть-чуть уже помятого журнала, выменянного у оккупантов, но с удовольствием разглядывала в нем картинки.
Дом притих, лишь поскрипывали иногда половицы; за мерцающим занавесом дождя, отделившим старое здание от округи, нельзя было разглядеть даже изгородь и фонарь у ворот, что уж говорить о домах на противоположной стороне улицы.
- Ненавижу, когда льет с ночи и до утра.
Садовник заканчивал пересчитывать корзины с чистым бельем.
- Жена, напомни, какой она любит чай, - прошептал он заговорщицки и кивнул на медсестру, прислушался к чему-то.
Его не осуждали и не гнали, позволяли бескорыстную помощь. Хотя, по всей строгости, он должен был находиться в палате после общего отбоя. Но ведь не буйный же, просто никак не смирится со смертью жены, вот и свихнулся немного. Доктор Югэ и даже строгий доктор Кацуки закрывали глаза на маленькое нарушение правил. Через три минуты он принес медсестре зеленый чай с крошечным цветком ромашки, что плавал, словно лотос в пруду.
- Хорошо хоть нет молний. Вон в прошлую грозу сгорели два дома за квартал отсюда.
- Ненавижу, когда молнии и пожар.
Словно в насмешку за окном сверкнул первый далекий разряд. Громко хлопнула, как от ветра, входная дверь, невидимая за кругом света от масляной лампы с матовым европейским абажуром. Нацуко бросила короткий взгляд поверх журнала:
- Молодой хозяин вернулся в такую рань?

Ни смешки других медсестер, ни разъяснения луноликой госпожи Юи, ни протесты самого Рики не могли поколебать уверенность Нацуко: называть сына владельца клиники следует так и только так. "А у нас в Кугенуме не принято говорить иначе", - упорствовала она
Круглые часы на стене показывали без двадцати пяти минут полночь.
- Я проверю, - вызвался садовник и поджег от лампы лучину.
Он ожидал встретить долговязого, с размашистыми движениями и блестящими азартом глазами Рики, но на пороге никого не было, и пустовало крыльцо. Пока крепко скроенный Ягимори разворачивался, краем глаза приметил скачущие хвостатые тени, как будто в неверном свете лучины внутрь проскочила в боевом порядке целая звериная армия. Садовник в неясной тревоге сдернул с шеи и смял полотенце.
- Кангофу-сан*, - позвал он. – Вы никого не видели?
- А та страшная большая собака еще здесь?
Во время утреннего переполоха о собаке забыли, а сама она, видно, убежала куда-то. Во всяком случае, днем ее никто не видел. Но эти тени не могли принадлежать ей.

___________________
* kangofu - 看護婦 - медсестра

ГОРОД ТЕНЕЙ

- Не спешишь вернуться домой? - пискнул у его колена необычный монах.
Серидзава пожал плечами:
- Какой смысл? Меня там никто не ждет.
Неприятно кольнула, точно зацепил неловко сидящую глубоко в коже занозу, мысль о ребятах, но - не маленькие, обойдутся. Серидзава толкнул накренившуюся карусель - на пробу. Деревянный круг с облупившимися ржавыми поручнями провернулся со скрипом и застрял.
Такси с изодранными в клочья - что за тварь точила здесь когти? - покрышками перегораживало узкий проход. Капот, стекла были серым от толстого слоя давно остывшего пепла, сквозь который едва пробивался красный огонек: "свободно". Серидзава провел ладонью по дверце, на, оказывается, зеленом борту, поднатужившись, разобрал полустертую надпись. «Tokyo Musen»...
- Не поедет колесница сия, не надейся, - сообщил крысо-монах, который очень резво для своего ростика убежал вперед и теперь недовольно оглядывался на застрявшего на месте навьюченного помощника. – Нету ему смысла, видите ли... Как есть балбес, что с него взять. Тебе лет-то сколько, «никто-не-ждет»-кун?
- Восемнадцать.
Может, с городом ничего не случилось? Может, это сам он – Серидзава Кейджи – потерялся во времени и пространстве? Желудок скрутило от голода, и ощущение было неприятно реальным.
- А чьих будешь?
- Серидзава...
- Камо?

- Сам ты утка! – он споткнулся и съехал, обдирая колени, со всем грузом по насыпи.
Странный монах, сложив перед собой тонкие розовые когтистые ручки, глядел на него, как старшеклассник на детсадовца.
- Ошибаешься, я крыс.
Ясно, помощи не дождешься. Разве что – раздерут во сне. Что-то дед такое рассказывал про военные годы, только кто ж его слушал?
- Чего насупился, будто утенок, кого сейчас отправят на ощип? - неласково поинтересовался маленький спутник. - Вылезай, не сдавайся. Вот же несчастье мне досталось. А на вид крепкий...
Крыс расположился наверху насыпи и принялся ждать, когда Кейджи доберется до него. Иногда подбадривал: "Давай-давай". Потом вынул рисовый колобок и поманил им, гад. Серидзава вспомнил, что не ел с - интересно, которого по счету? - утра. Желудок тоже это вспомнил, может, даже раньше хозяина, и завязался в тугой узелок. Под веселые «давай-давай», «еще чуть-чуть» и «вот и умница» удалось вскарабкаться на самый верх. Кейджи вытер испарину.
Вид отсюда открывался – еще несусветнее, чем обритая крыса в джикитоцу рядом, что стряхивала рисинки с усов и водила подрагивающим влажным носом. По ту сторону насыпи жарили на открытых жаровнях нанизанные на обструганные палочки кусочки угря, вымоченные в уксусе древесные грибы и еще какие-то овощи. К небольшим лоткам под полотняными тентами выстраивались длинные очереди: солдаты в будто припорошенной серой пылью униформе, выдры в цветных хаори, кошки в тщательно выглаженных кимоно, дети, взрослые и старики.
А над всем этим в пустом небе, вместо солнца, висело, покачивая разноцветными кабинками, колесо обозрения. Серидзава зажмурился.

Мегуро

- Конституция у вас есть, правительство тоже есть, войска уйдут к лету, наверное...
Мэнди сумрачным взглядом окинула токийские крыши, истерзанные бомбежками и восстановленные, в основном, обломками и строительным мусором. Но дома уже были жилыми и постепенно отстраивались всерьез. Улица мало напоминала развалины, которые застали здесь первые оккупанты, даже те кое-как собранные постройки, которые запомнила Мэнди, приехавшая из Хирошимы чуть больше года назад. Город снова становился городом, сложным организмом с собственными органами и системами, не всегда очевидными постороннему глазу. Австралийка не понимала многих из них, да что там, почти ни одной, но и она уже чувствовала, как постепенно лишними становятся в этом живом существе пальцы западного врача. Кто решился бы драться с солдатом армии-оккупанта без настоящего повода еще год назад? Само их присутствие здесь казалось естественным и неизбежным, только проступки вызывали ропот и недовольство. Но теперь ей все чаще приходилось упражнять кулаки еще до того, как удавалось кого-нибудь оскорбить. Сюда долетали рассказы из Хирошимы, и даже Аманда заметила, как переменился тон разговоров: не закономерное поражение, а оккупация чужаками.
- Может быть, и мне придется уехать... Не знаю только, куда. Не домой же?
Рису ее не слушала, но в ответ на вопрос повернула голову. Мэнди улыбнулась.
- Если я уеду отсюда, поедешь со мной?
- Куда? – Взгляд Белки был удивленным, будто предложили ей что-то невероятное.
- Домой ко мне. Kan-ga-roo-land! Или в Америку.
- Угу.
Рису собрала разбросанные блокноты и книги, влезла подальше, на бывший подоконник пустого, полуразрушенного окна, и там свернулась в грустный клубок. Некогда гордый каменный дом с высокими потолками и прочными стенами возвышался теперь среди новостроек зловещим скелетом: ни доломать, ни достроить. Мысль о том, что Мэнди – эта непобедимая Мэнди – когда-нибудь вдруг решит вернуться на родину, уже посещала ее, но до сих пор была таким же неясным кошмаром, как и любые другие мысли о будущем.
Мысль о том, что кошмар этот станет реальностью, очень пугала.

Воспоминания Рису напоминали изрешеченный пулями стальной лист: трудно было теперь разобрать даже форму, рисунок собственной личности между дырами и выгнутыми воронками. Прежнее имя, которое она решила забыть еще до того, как увидела свой старый дом пустым и разбитым, прежние привязанности, большая часть из которых казалась теперь преступной наивностью – куда больше ей пригодилось бы, например, умение накладывать швы. Прежние цели, прежняя вера - когда-то больше ее самой, но потом внезапно оставившая вместо себя только воронку с покореженными краями.

Двенадцатилетка, еще совсем девчонка на вид в легком западном платье, смешно и нелепо на ней сидящем: словно вместо болонки, левретки или терьера в кружевную попонку попытались нарядить щенка итачи. Ее брак давно решен родителями, но дородный краснолицый немец, друг отца, все равно очень хочет знать ее мнение. «За кого хочешь выйти замуж?» Она надолго задумывается, потом, наконец, решает:
- За Такайоши.
Потом, дома, ее отчитают за неуважительное обращение к брату. Несмотря на то, что «Йоччан» она оставила при себе.

Ей восемнадцать, она на четыре года старше эпохи. Такайоши погиб где-то в России. Такауджи еще не ушел воевать, но уже почти не появляется дома: учеба. Новый брак Уминеко уже решен. Иногда она тайком пробирается в комнату брата и сидит там, рассматривая военную форму, размышляя или просто перечитывая приобретенные из-под полы журналы и книги: здесь ее не будут искать.
«Мы будем жить сильными, а это место будет нашим началом. Что с того, что мы пойдем против общества, даже против морали? Выбор того, как нам жить – наше дело. В этом мире есть и наша дорога. Давай найдем нашу судьбу вдвоем, тропинку, ждущую только нас».
«Женщины становятся настоящими людьми после двадцати ... После двадцати, любовь женщины становится серьезной, чем-то, за что можно рисковать жизнью!»*
Слова кажутся камнями, тяжелыми и холодными. Те мога**, что писали их, носили платья, шляпки и модные западные туфли на высоких каблуках, одежду не более удобную, не менее искусственную, чем женское кимоно, но наполнявшую их чувством собственной значимости. Уминеко не верит журналам и книгам, но еще меньше - отцу и школе. Дорожки, уже огороженные для женщин, тропинки, протоптанные самыми смелыми через бурелом... Колеи, проложенные для мужчин.
И один-единственный путь к ветру и крикам чаек, к беготне босиком по огромному побережью – навсегда для нее закрытый.

-----------------
*вольный перевод строчек из “Двух девушек на чердаке” Ёшия Нобуко, 1919.
** сокращенное “modern girls”, современные молодые женщины

(автор - Кысь)

Сёва 17. Токио. Ей двадцать один, и она уже совсем не похожа на маленького, подвижного зверя. Бесконечные бессмысленные нотации и наказания год за годом не приносили плодов, но отсутствие отца и старших братьев рядом неожиданно изменило все. Девчонка-сорванец научилась ходить сдержанным шагом, носить узкие кимоно и неудобные туфли в западном стиле, проводить время с младшими сестрами, а не в компании подростков другого пола. Даже мать, прежде только качавшая головой в грустном недоумении, начинает тайком любоваться дочерью.
А Уми живет ото дня ко дню, обучаясь тому, на что раньше, тогда, когда в доме еще были слуги, никогда не обращала внимания. Она работает на фабрике, собирающей радиоустановки, а потом еще вечером переписывает отчетности и вычитывает брошюры для курсов радистов. Готовит рис, штопает одежду, моет полы и проверяет тетради сестер. Она счастливее, чем еще год назад, когда опустевший столичный дом только принял их, растерянных и одиноких, четырех женщин, ни разу в жизни не раздувавших огонь, не чистивших собственную ванную комнату, не покупавших еды на рынке. И будет еще счастливее к зацветающим вишням этого года, когда потеплеет, когда мать поправится и вместе с Нами и Касуми уедет домой, к покою и морю, а Уми возьмет еще несколько часов смены и переедет в маленький сьемный угол.
Потом на город обрушится бомбардировка, не причинившая большого урона, но унесшая первые жизни простых горожан, а еще – уязвившая самолюбие Имперского Флота. Уми пересчитает деньги в майском конверте и отложит часть для того, чтобы задешево, по знакомству, стать Ямаширо Мицуей. Вместо июньских писем домой придет только сообщение, что Такауджи пропал без вести, но уже в августе денег будет достаточно на целую осень. Мать будет верить, что ее сын выжил и служит в хорошем месте, а дочь – переводит важные документы в столице.
А в ноябре Уминеко оторвется от установки, чтобы проводить взглядом взлетающие истребители, которые больше не вернутся на базу. Она не увидит горящего самолета, но он долго будет ей сниться.
(и опять-таки Кысь)

10 мая 1947 года, ночь
Клиника доктора Кацуки, Токио, Шинагава

Все его мысли заполонили две вещи: страх и голод. Они ополчились против него, они давили на него, изматывали до полного бессилия.
Какой-то крохотной частичкой себя он еще сознавал, что сидит в клетчатой больничной юкате на холодном каменном полу и грызет обвалившуюся со стен штукатурку. Но только в короткие моменты просветлений, когда две завладевшие его душой силы зависали в балансе – одна против другой, и стоит ему ужаснутся, какая-нибудь из них окажется сильнее другой, а он снова утонет в беспамятстве.
"Еды слишком мало. Находи, сохраняй, добывай любыми средствами пищу, иначе погибнешь", - таков закон простолюдина в военное время.
"Кема, еды достаточно, ты всегда можешь взять еще, сколько захочешь. Но не клади сразу в себя слишком много, лопнешь", в минуты просветления как будто звучал над ухом мягкий, полный понимания голос Югэ-сенсея, единственного, кто не оставил его, пропащего и оголодалого, в беде.
Но теперь Черное нечто стало господином, и господину нужна была пища, чтобы голодная смерть перестала существовать окончательно.
Такую простую и понятную веру червоточинами изъедали слова Югэ-сенсея:
"Реальность состоит из запахов и множества цветов, из вкусов, прикосновений и ощущения воздуха на коже. Не стоит отказываться от всего этого богатства ради набивания желудка".
И Кема отвлекался, порой в его затуманенном сознании возникали проблески света...
Но Жуть-во-тьме требовала приносить ей пищу. Она нуждалась в ней так же, как сам Кема, и в этом они стали родней.
Только питалась Жуть-во-тьме вовсе не вишнями.

ГОРОД ТЕНЕЙ

Его вовсе не ласково толкнули в плечо, осталось впечатление задевших кожу когтей.
- Рано еще спать, - недовольно проворчал крыс-переросток. – Потом будешь нежиться, идем. Шевелись давай.
Он вынул из складок джикитоцу веер и теперь обмахивался им, как будто можно было выгнать пыль и вездесущий легкий запах гари.
- Дома-то, небось, лучше?
Серидзава прикинул: нытье матери, отец, который то ли здесь, то ли где-то, и сестры.
- Не особо.
Все прочие звуки утонули в оглушительном, пронзительном визге. Кроха-монах заполошенно охнул, метнулся за кучу мусора, прикрыл розовыми, почти человечьим лапками бритую голову.
- Не оглядывайся, ахондара! - пискнул он.
Не подействовало - какие запреты, если попал если не в чудесную сказку, то определено в квайдан. Зубья циркулярной пилы вгрызались в затведевший, почти непрозрачный воздух, пока небо - белесая с темными разводами фаянсовая супница, перевернутая донцем вверх - не раскололось на две половинки. И теперь стало видно: не пила это, а огромное, почти с Дайканранша*, тележное колесо; только вместо ступицы - лысая оскаленная башка.
Ветки, мелкий сор, обрывки газет - все засасывало в черную пасть проулка, как в чудовищный пылесос. Маятниками вразнобой раскачивались пустые качели на детской площадке.

-----------------
*Daikanransha - 大観覧車 - буквально «большая машина для обозрения кругом», гигантское (115 метров высотой) колесо обозрения, которое находится в Токио на насыпном острове Одайба. До открытия колеса обозрения в Лондоне считалось самым высоким в мире.

- О, Будда, ну что за недоумок?! – горестно возопил крыс из ненадежного убежища. – Опять все пропало!..
Чьи-то руки взяли за плечи обомлевшего от феерического зрелища Серидзаву и без особенного труда – хотя он всегда был крепким парнем, так просто не сдвинешь, – развернули и втолкнули в темный проем. С гулким металлическим стуком захлопнулась за спиной дверь. Холодная кромешная тьма и запах слегка отсыревшего бетона, ничего больше.
- Чтоб вам пусто было, куда же подевались спички? – произнес за спиной Кейджи поскрипывающий, как древнее дерево под ветром, жизнерадостный голос; он никак не мог принадлежать человеку молодому.
Серидзава нашарил в кармане зажигалку. Не сразу - сначала тугое ребристое колесико чуть не сорвало кожу с большого пальца, - но удалось выщелкнуть длинный огненный язычок. Темнота отступила, но недалеко. Она выделила людям небольшое пространство, прочно оккупировав углы.
Настольная лампа со старомодным абажуром, ширма, белый медицинский халат на вешалке повис сонным призраком. На столе, стульях, полках - даже на полу! - повсюду высились стопки узких книжек в одинаковых картонных обложках. У их спасителя было грубоватое, чуть неправильное лицо, седина в волосах цвета меди и незажженная сигарета во рту. Серидзава машинально протянул ему зажигалку: прикурить.
- Эй! Вы же...
Нет, тот человек в клинике был моложе. Обознался, наверное.

Записки доктора Югэ

У Кемы наблюдается улучшение. Заметив у другого пациента яблоко, он не кинулся отнимать, как раньше. И даже не закричал, а негромко попросил.

На полях: что больше подействовало – лекарство или разговоры? Возможно полное излечение?

Медсестры опять носят Ньёро конфеты. Он их почти не ест, но они все равно носят, как будто сговорились. К остальным пациентам относятся сдержаннее.
Необычный молодой человек. Очень любопытный. Бывший пилот. Приятель друга имеет доступ к военным архивам, может быть, удастся получить к ним доступ и узнать больше.
И какой у него контакт с той собакой. Даже не телепатический. Как будто эти двое существуют в отдельном мире, где могут разгова коммуницировать без помощи привычного нам набора слов звуков. Обычно пациенты находятся каждый в собственном мире, но здесь – один мир на двоих. Возможно, есть способ расширить этот мир и на других...
Но я удаляюсь от темы.
Новый состав препарата, похоже, более эффективен, чем предыдущий. Ньёро больше осознает окружающее пространство и себя в нем.

На полях: возможно ли улучшить?

Кацуки-кун снова где-то пропадает. В последний раз, как мы встречались, мне не понравился его вид. Доктор Кацуки, похоже, ничего не замечает, и это, может быть, к лучшему. Сначала я поговорю с юношей сам.

1944.

Когда не так давно захваченных японских военных привели в лагерь, они все еще были ошеломлены вопиющей невозможностью происходящего: мертвые и живые одновременно, они потеряли уважение, место и даже имя дома, но получили еду и медицинскую помощь от тех, кто должен был предать их унизительной и страшной смерти. Они не могли смотреть друг другу в глаза – и одновременно были почти братьями среди непостижимых светловолосых чужаков. Они презирали союзников за «слабость» и покорность международным законам, несмотря на всю кровь, стоявшую между солдатами враждующих армий, - и одновременно были разочарованы в собственной стороне, обрекшей их на полуголодное существование и долгую, позорную череду поражений, тогда как противник выглядел здоровым, веселым и сытым. Их еще раз пересчитали во дворе недавно обустроенного временного лагеря, потом выдали одежду на смену и повели к раздевалке и душевой. Невысокая, но крепкая на вид светловолосая женщина, наблюдавшая за процессией из тени приземистой постройки, приметила Уминеко в понурой толпе одинаково тощих, низкорослых и плохо одетых пленников, и, игнорируя протестующие крики конвоя, за локоть вытащила из строя.
- This one's a gal, can't you see? - объявила она подошедшему офицеру.
- Looks all the same to me, - зевнул высокий, оранжево-рыжий мужчина едва ли двадцати пяти лет от роду.
- Wanna bet?
- Sure. A kiss will do. If I win, I kiss you, if you win, you kiss me.

Один из конвоиров одобрительно усмехнулся. Уми молча переводила взгляд с офицера на женщину и обратно. Она уже понимала, что обман вскроется, как только придется переодеваться в общей комнате для мытья и осмотра. Солдаты верили во врожденную кровожадность и варварство белых, в неизбежную месть за жестокое обращение с пленниками Империи. Уми больше боялась того, как быстро тонкий покров цивилизованности слетает с людей, вынужденных месяцами выживать, подобно животным, в неприветливых джунглях чужой земли.
Серьезность стоящего перед ней сейчас выбора, годы довоенной жизни, стопки прочитанных некогда книг - всю ее недолгую жизнь и опыт сейчас перевешивал мутный ужас оказаться то ли женщиной среди уставших, отчаявшихся мужчин, у которых больше не было даже самоуважения, то ли чужаком среди все более сплоченной группы людей, не способных никому больше отомстить, то ли трофеем для молодых солдат, прячущих под жестокой веселостью свои нервы и страхи. Как и многие здесь, она долгое время не ела вволю и много раз была легко ранена, ее вяло, но долго лихорадило от какой-то местной болезни, которая все отказывалась уходить, а мертвецы со знакомыми лицами больше не вызывали в ней даже жалости. Какие-то остатки прошлой упрямой Уми помогали нынешней держаться на ногах, но их не хватило бы, чтобы вывернуться, или даже убить себя.

(автор Кысь)

- G’lost, - cветловолосая погрозила рыжему офицеру гаечным ключом. Ее голос был низковатым и необычно-звонким, почти слишком звонким для такой маленькой женщины. Она тоже была одна среди целого лагеря – но не таилась и прямо сейчас шутя угрожала мужчине вдвое крупнее себя. Это немного разбудило Уми. Она попыталась высвободить локоть, но держали ее крепко – не вырваться.
- Don’t back out ‘ere on me, love, I’m an officer. Gal ya say... – Рыжий бесцеремонно потянул руку к Уми, но блондинка заставила ее отступить на шаг.
- Gimme a nurse and go read them rules, - она фамильярно похлопала пленницу по плечу и указала рукой в сторону медпункта, потом подтолкнула в спину. Уми покорно сделала несколько шагов в нужном направлении. Блондинка вздохнула и пошла следом, поминутно подбадривая пленницу очередным толчком.
- Looks like our Sheila’s got herself a pet, mates, - прокомментировал ее уход рыжий. – Now get ‘em Japs washing.*

____
*Приблизительный перевод диалога:
- Это девчонка, разве не видно?
- Не вижу разницы.
- Спорим?
- А давай, на поцелуй. Я выиграю - целую тебя, ты выиграешь - ты меня.
- Размечтался.
- Не умничай, милая, я выше званием. Девушка, говоришь...
- Дай мне медсестру и пойди перечитай правила.
- Похоже, наша дама обзавелась питомцем... Ладно, тащите этих японцев в душ уже.

Медсестра тоже была блондинкой, высокой, румяной и круглощекой. Несмотря на сопротивление, вдвоем они быстро раздели японку и вылили на нее пару ведер чистой, едва теплой воды. Мыло Уми взяла сама. Кусок грубой ткани, выданный вместо мочалки, оставлял на ее коже светлые полосы, но не оттирал грязь дочиста. А, может быть, этот болезненный землисто-коричневатый цвет был загаром?.. Ее не оставили одну в комнате, но позволили задернуть легкую занавеску, и девушка то и дело забывала стирать с себя грязь, рассматривая вместо этого ставшее чужим тело, - выступающие кости, шрамы и разноцветные кровоподтеки, корку грубой, потрескавшейся кожи на ладонях и ступнях, воспаленный укус какого-то насекомого на боку. Она не помнила большей части ранений, оставивших шрамы, и почти не чувствовала боли от свежих ушибов, но ей было жалко эту темную, истерзанную кожу. Серо-коричневой мыльной воды в поддоне не хватало для того, чтобы окунуться в нее с головой, и японка свернулась калачиком, чтобы отмыть спекшиеся от чего-то вязкого волосы. Тереть затылок было неожиданно больно. Вода окрасилась глухой киноварью.
Очнулась Уминеко от того, что ее немилосердно трясли. Женщина-механик успела вынуть ее из сломанной душевой и основательно растереть полотенцем - щеки горели. Краем глаза японка заметила, что на полотенце остались яркие красные пятна.
- Жива! - крикнула светловолосая невидимой медсестре. - Неси бинты.
Здесь, в медпункте, она говорила медленнее и чище - так, что Уми было легко понять ее даже сквозь ватную пелену в голове.
- Sumi… Извините, - пробормотала пленница и осеклась, когда блондинка вытаращилась на нее круглыми от удивления серыми глазами.

- Ты понимаешь то, что я говорю?
Уми кивнула, внезапно сожалея о вырвавшихся словах.
- А ну, скажи что-нибудь! Хэй, Анна, она говорит по-английски!
- Если ты не перестанешь ее так встряхивать, она скоро не будет говорить вообще, - медсестра поставила жестяную коробку с бинтами рядом с кушеткой, на которой сидела пленница, и принялась очищать рану. Уми молчала, борясь с болью и дурнотой, а механик елозила на колченогой табуретке рядом, явно не в силах дождаться конца перевязки. Наконец, Анна закрепила бинт большой почерневшей булавкой.
- Назови мне свое имя и должность, а еще откуда ты знаешь английский, - только хорошие медсестры умели говорить таким тоном: мягко, но так, что сказать «нет» не получалось даже у самых упрямых.
- Ямаширо Мицуя, связной, учил в детстве, - пробормотала пленница.
- Это настоящее имя? – влезла механик.
Уми покачала головой.
- А настоящее?
Японка свернулась в клубок, и даже на очередную встряску никак не отреагировала.
- Нам пока хватит, - отстранила назойливую блондинку медсестра. – Дай ей еды и поспать, а расспросим вечером.