Он шел среди полуразрушенных улиц, обходя рассыпавшиеся на ветру и разъеденные воздухом дома, похожие на обглоданные скелеты. Тишина непривычно прилегала к ушам мягкими лапами — только иногда ленивый вихрь приносил откуда-то лязг железа и обрывки разговоров, и уносился вдоль мертвых променадов за новой добычей. Иногда вдалеке он видел несколько беззвучных полупрозрачных теней, то проявляющихся из тумана, то прячущихся обратно, скалящиеся крысиными носами газовых масок. Тени кружили вокруг, то отставая, то забегая вперед, словно играли в какую-то свою бессловесную игру, но ближе не подходили.
Он попытался выбросить их из головы. В одном из провалов, перекрывших улицу, он увидел город, и какое-то время стоял, зачарованный открывшейся картиной и пытаясь заглянуть в глаза этому спящему Аргусу, прикрывшему самые яркие из своих глаз и делавшего вид, что спит — и все-таки, если надолго замереть, слившись с полуосыпавшимся остовом здания, можно было заметить, как там, внизу, двигаются огоньки, и даже доносятся едва различимые призрачные звуки. От высоты кружилась голова. Один неосторожный шаг — и коротким, стремительным росчерком окажутся перечеркнуты тысячи шагов бесконечной дороги, безрассудно обменяные на несколько секунд полета.

Крысиные тени, точно почувствовав, что ему наскучила игра, подступили ближе, выплавляясь из клубов тумана в виде грязно-серых худых фигур, прятавшихся под капюшонами. Переглядываясь и кивая друг другу, они осторожно рассыпались в стороны, отрезая свою жертву от дороги и оставляя ее наедине с обрывом. Он заметил их слишком поздно — только когда услышал приглушенное механическое дыхание, прорывавшееся сквозь фильтры.
Тот, кто стоял ближе, что-то спросил, издав череду с трудом различимых посвистываний и прищелкиваний.
— Не уверен, что понимаю тебя, приятель, — осторожно произнес он, очень медленно поворачиваясь вокруг и стараясь держать руки на виду. Мысль о прыжке вдруг вернулась, предложив рассмотреть альтернативу заново с учетом вновь вскрывшихся обстоятельств. Кто-то из падальщиков скрежещуще щелкнул металлическим звуком; из-под их саванов проступали угловатые отростки стволов. Они еще раз переглянулись, не спуская его с прицела — казалось, каким-то образом они понимали друг друга мысленно, не нуждаясь в обременительном обмене речью.
— Мне нужно попасть в город, — как можно более примирительным тоном продолжил он; никакой реакции. Маски неподвижно смотрят в его сторону, вслушиваясь в звуки голоса, а взгляд тем временем лихорадочно ощупывает землю под ногами, выхватывая на первый взгляд бесполезные вещи — оборванный хвост электрического кабеля, россыпь стеклянных осколков, угловатый камень.
— Город, — снова тишина. — Тот, что внизу, там, — очень плавный взмах рукой куда-то за спину. — У меня нет с собой ничего ценного, но если вы поможете мне пройти, возможно, я смогу оказаться вам полезен...
Он ждал, когда тени отреагируют на повисшую в воздухе паузу и снова переглянутся, на короткое мгновение выпустив его из сферы внимания.
И дождался.

...топ-топ-топ. Где-то за окном скользят тени игрушечных человечков — это идет шествие Крысолова, шелестя бумажными цимбалами и распевая безмолвные песни летучих мышей. С ними убийцы, мошенники, алхимики, считатели звезд, рафиоманы и мертвые поэты — вся его верная свита и сопровождающий их хор цикад. Тех, кто не запер дверь, вытаскивают наружу и заставляют плясать под звуки тишины, отпуская только на рассвете, если несчастный пройдет все шестнадцать кругов города. Детей, кто не слушался родителей и оставлял открытым окно, достают холодными руками и втирают им в глаза красную пыль, превращая в немых и бессловесных подземных людей. Спрячься, замри, перестань дышать — и заткни все щели в окнах, чтобы не слышать их песни...

Эвелин проснулась, задыхась и хватая ртом воздух, не понимая, где находится. Первым инстинктивным движением было протянуть руки, найти, сжать в объятиях, привычным способом проверить пульс — и только потом беззвучно заглянуть в глаза сестре. Она тоже не спала — в широко расширившихся зрачках трепетало потрясение.
Им обоим снился сон, в котором они стояли над обрывом и смотрели вниз.

Совместно с Мастером

Линия первая: ящик Пандоры

В комнате было душно - пепельно-сизые струи дыма поднимались под потолок, образуя причудливые фигуры, напоминающие клубки слепых змеек. Периодически они, напитываясь холодом, опускались чуть ниже, любопытствующе заглядывая через плечи собравшихся вокруг стола людей - тогда кто-нибудь раздраженно отмахивался, отгоняя рассыпающуюся химеру в сторону. Рэтти вполголоса пожаловался, что эта дрянь лезет в глаза и из-за нее он сейчас что-нибудь не так нарисует, но поймал несколько предупреждающих взглядов с разных сторон комнаты и осекся. "Сходи прогуляйся", недовольно бросил Паук, склонившись над чертежом и чересчур внимательно пытающийся соотнести какие-то линии при помощи транспортира. Кто-то приглушенно хихикнул. Откуда-то из дымной темноты вынырнул Альб, сверкающий лысым черепом, с охапкой карт в руках - их немедленно отобрали и начали стелить на столе и стенах, прикрепляя булавками.
- Этот коллектор идет от станции и выходит куда-то вдоль северной ветки, - Рэтти прочертил свинцовым карандашом жирную линию, и добавил к ней пару штрихов. - Вот здесь развязка: департамент заделал там переход несколько месяцев назад, но кладку успели разобрать и пролезть можно. И - вот она лестница.
- Ну? - Паук исподлобья покосился в его сторону, пододвигая ближе какой-то набросок и пытаясь совместить его с изображенным на карте, - Ты поднимался наверх?
- Недалеко. Выглядит вполне надежно...

У их компании было несколько мест в этой части Дна - где-то можно было переждать облаву, где-то обговаривались крупные дела, в каком-то из домов, что поприличней, Паук проводил переговоры. Обычно они собирались где придется - иногда прямо на улицах или в полупустых барах. Иногда очередную нору накрывало полицейским рейдом, и приходилось спешно перебираться - Вира успела увидеть несколько таких побегов за то время, пока шло ее ученичество.
Это место было ей незнакомо - в записке, переданной утром, указывался верхний этаж наполовину покинутого шахтерского термитника. В темноте многоглазое здание щерилось оскалами разбитых окон; кое-где горел свет, были слышны обрывки речи. При входе ей пришлось перешагнуть через чье-то слегка подрагивающее тело, завернутое в несколько слоев одежды - тот, если все-таки еще относился к живым существам, ничего не заметил.
Внутри было сыро - особенность, с которой успели свыкнуться все жители Дна - и пахло чем-то кисловатым. Если замереть и прислушаться, то можно было расслышать голоса немногочисленных жителей, гулким эхом пульсирующие под поверхностью стен.
На лестнице ее окликнули в первый раз - кто-то из многочисленных безымянных парней, поставленный здесь в качестве часового и успешно изображающего сомнамбулического рафиомана. В ответ на условный знак он молча ткнул пальцем куда-то наверх и снова откинулся назад, запрокидывая голову столь убедительным жестом, что поневоле накатывало сомнение - не балуется ли он препаратом на самом деле.

Наверху ее встретил Бахамут, в ответ на вопросительный взгляд многозначительно поднявший глаза к небу и одними губами прошептав "заказчик". Ее впустили внутрь - дымные змейки жадно рванулись навстречу потоку холодного воздуха, оплетая гостью со всех сторон. "О, Вира, наконец-то!" - восторженно завопил Рэтти, бросаясь навстречу - его дернули обратно и ненавязчиво попросили заткнуться. Она удостоилась сухого кивка от Паука, сдержанного "привет" Альба, а сидевший в дальнем углу и почти утопающий в потрепанном кресле Хроматический Лукас заулыбался и глубокомысленно изрек, что общество прекрасной леди как нельзя скрашивает это сборище, в котором он к третьему часу участия уже начинает разочаровываться.
Вира ответила сухой тактичной улыбкой гостю, остальным и вовсе достался едва заметный кивок и только Пауку сверлящий раздраженный взгляд: "Почему не предупредил, не объяснил?" Впрочем, карие глаза задержались на боссе лишь на мгновенье.
Если все остальные были обычным составом для подобных встреч, то присутствие Лукаса настораживало. Он был кем-то из старых "партнеров" Паука, о которых он предпочитал не распространяться сверх меры. Пестрый костюм, который был ему велик, витеватая манера выражаться и щеголеватая трость делала его похожим на сутенера - сначала Компания считала, что он откуда-то из окружения Мамаши Дрю, но после нескольких полупрозрачных намеков убедилась как в ошибочности этого предположения, так и в крайней нежелательности дальнейших расспросов и догадок. Маленький, худощавый, с резкими неприятными чертами лица, неестествено-желтая кожа курильщика, напоминающая высохшую бумагу, неуместный фрак, словно цирковой - испещеренный разноцветными лоскутками и бисеринами, давшими происхождение его прозвищу...

- У нас новое дело. На этот раз большое, - от дальнейшего разглядывания ее отвлек голос хозяина, - И понадобится твое непосредственное участие.
Девушка снова посмотрела в глаза Паука и кивнула. Решительно и безотказно. Своему, теперь уже названному, отцу она доверяла беспрекословно. А кому, если не ему?
Она подошла ближе к столу и бесцеремонно толкнула Рэтти:
- А ну, уступи даме место.
Тот поперхнулся и, с демонстративно-возмущенным видом удалился куда-то в заднюю часть комнаты, откуда через некоторое время зазвучало звенящее стекло и плеск воды. Рэтти редко звали на общие собрания, за исключением особенных случаев, в ходе которых нужно было разведать какой-нибудь отдельный объект - и он наслаждался моментами внимания, пока мог.
- Отрадно видеть такую безоговорочную преданность, друг мой, - Лукас фыркнул, пуская в воздух очередной бурлящий клуб и быстрыми движениями мундштука рассекая его на сектора. - И дело, в сущности, пустяковое - войти, найти нужную комнату, забрать оттуда вещь. Внутри никого, охраны нет...
- Только наш друг забывает уточнить, что нужное здание находится за периметром Больцмановских лабораторий, - Рэтти успел вернуться, гремя стаканами и расставляя их на столе. - Это закрытый сектор, в двухста метрах от дома - оцепление, блочный забор и все прилагающееся. Я пытался пролезть по канализациям, и подобрался... вот примерно сюда, - он ткнул пальцем куда-то в переплетение линий на рисунке.

Вира поежилась - канализации. Нет, она никогда не была неженкой или брезгливой - от этого Дно отучало быстро и навсегда, но канализации были опасны не только грязью и возможностью подцепить какую-нибудь заразу, было там и кое-что похуже. Уж лучше прорываться сквозь оцепление и прочие наземные преграды. Только кто же станет делать как ей лучше? Девушка нахмурилась и принялась изучать лабиринт схемы.
- Тамошние химики куда-то сбрасывают отходы производств, - Паук подобрал карандаш и очертил на карте овал, перекрывавший треть предполагаемого периметра. - Насколько мы сейчас знаем, это резервуар, сообщающийся с парой коллекторов, куда можно пролезть из местной системы. Придется выбраться оттуда наверх, в технические помещения, потом пройти к нужному дому, найти там вещь и вернуться назад тем же путем. Наш друг утверждает, что охраны внутри нет, но, само собой, всякое может быть, - он бросил быстрый взгляд на Лукаса и повернулся к девушке, испытуюуще глядя в упор. - Что думаешь?
- Думаю, не слишком ли мы полагаемся на утверждения "нашего друга"? - Вира чуть растянула два последних слова, ощущая поддержку громким покашливанием Альба. Ему тоже придется шкурой своей рисковать, а собственная жизнь всяко дороже недовольства какого-то "друга", пусть даже и Паука. - Надо бы запасной вариант. Отход, обход, да мало ли что, все сгодится.
- Какая прелесть, - восхитился Лукас, уставившись на Виру: его глаза, показалось, вдруг шевельнулись отдельно от тела, напоминая насекомых, живущих сами по себе. - Мой дорогой Арахнид, надеюсь, ты все еще держишь под контролем своих диких детей, и в состоянии объяснить им, что чрезмерное беспокойство о собственной шкуре - не тот навык, за который я готов платить. Место, о котором идет речь, входит в перечень самых надежно защищенных нор этого несчастного города, и на вашем месте я был бы благодарен Молчаливому, что туда нашелся хотя бы один вход - а знали бы вы, сколько трудов мне стоило о нем узнать, о...
- Она в чем-то права, - хмуро кивнул Альб, переглянувшись с хозяином. - Если что-нибудь провалится, мы останемся там, как крысы в мышеловке.
- Неизбежный риск профессии, - гость театрально развел руками, подпустив сожаления в голос. - Впрочем, я не возражаю, что вы. Наоборот, буду даже рад, если вы проведете тщательнейшее изучение альтернативных подходов, какое только возможно. Повторюсь, как вы попадете внутрь, меня не волнует. Главное - то, что в здании.

Девушка задумалась. Кого посетила светлая мысль о запасном варианте? Ее. Значит, кого пошлют разведывать и узнавать? Да еще и с недоумком Рэтти, которого она терпела только потому, что отцу нужна была его всепролазность. Лишний раз лезть в канализацию, искать другие выходы... Ну уж нет.
- Ладно, обойдемся как-нибудь. Прижмет - так и выход станем другой искать, не впервой ведь, Альб, - она повернулась к одному из немногих, кого уважала в отцовской свите. - Только карты, планы домов, схему канализации придется тщательно изучить и еще. Время. Когда лучше начать и сколько у нас будет в запасе? Ну и эта ваша вещь, сколько она хоть весит? Имеет ли запах? Вдруг нам собак по следу пустят?
- Фарфоровый контейнер, размером примерно... такой, - Паук отмерил на столе четырехугольник, соответствующий средних размеров книге. - Точно мы не знаем. Другой такой вещи там быть не должно, так что спутать ее с чем-нибудь вряд ли получится.
- Про запах я бы на твоем месте не беспокоился, милая, - ввернул Рэтти, нетерпеливо подтягивая к себе уже успевшую наполовину опустеть бутыль. - Скажи спасибо, что ты не видела меня, когда я оттуда вылез! Стая ищеек немедленно бы скончалась на месте от этой вони, и я не ручаюсь за их поводыря...
- Нет-нет, он герметично запечатан, - помотал головой Хроматический. - Кстати, я бы напомнил, что заглядывать внутрь, разумеется, категорически запрещено, но к счастью, (надеюсь) сделать этого вы попросту не сможете. Не вздумайте его разбить!
- Насчет "начать"... здесь сложнее, - снова подал голос Паук. - У вас будет от дня до двух в запасе, но не больше - скорее всего, к концу недели этой штуки там уже не будет. Доставить, само собой, ко мне - место я сообщу потом, - очередной красноречивый взгляд в сторону гостя ясно дал понять, что босс не хотел делиться лишним при посторонних.
При слове "милая" взгляд Виры ножом полоснул по Рэтти, дав понять - она точно сказала бы спасибо Молчаливому, чтоб больше никогда его не видеть. "А отец-то тоже не доверяет своему другу", - пронеслось в голове у девушки.
- Все понятно, сделаем, - за ее спиной согласно кивнули Альб и другие ребята, даже Рэтти махнул свободной от бутылки рукой. - Тогда мы приступим, как только добудем необходимое обмундирование.
- Хорошо. Подготовьтесь, возьмите все, что пригодится, исходя из того, что шума понадобится минимум. За старшего - Альб, - он бросил взгляд на Виру, ожидая, не возникнет ли возражений, и коротко кивнул. - Крысеныш вас проведет, и если захотите, возьмите Бахамута на случай, если кто-нибудь из охраны окажется не в том месте и не в то время. Все вон, - Паук нетерпеливо махнул рукой, задержавшись на одной фигуре, - Ви, останься.
- Слушаюсь, босс, - на людях Вира никогда не называла его отцом и держалась как все - почтительно и холодно. Она заметила недовольную ухмылку Лукаса, завистливый взгляд Рэтти и одобрительный кивок Альба, но ничем не выдала внутреннего ликования: ей нравились редкие моменты, когда Паук выделял ее из всей прочей челяди.

...он редко называл ее этим коротким именем - как и "дочерью", впрочем. Она всякий раз не могла понять, означает ли это проявление близких чувств, или короткое словечко просто напоминало ему о чем-то, связанном с ней. Альб и Рэтти ушли, захватив несколько карт и вполголоса обсуждая предстоящие приготовления, Лукас церемониально откланялся, пообещав наведаться через два дня, и они остались вдвоем.
- У тебя наверняка много вопросов, - наедине Паук немного расслабился, сбросив напускные жесткость и немногословность, и даже потянулся к вину, плеснув немного себе и Вире. - На все, что смогу, отвечу - но это потом. Пока тебе придется запомнить одну вещь, которую я обычно не говорю другим своим людям... - он немного помолчал, покатав терпкий напиток на языке, перед тем как проглотить.
- Эта... вещь, - последнее слово он почти выплюнул, - которую Лукас хочет достать - очень ценна. Парень наверняка сам не знает, насколько - услышал где-нибудь обрывок сплетни, и побежал поскорее искать исполнителей. Забудь то, что я говорил про два дня - вы отправляетесь завтра ночью. Назад должна вернуться ты - и коробка. Остальными... - он снова скривился, как будто пытался оттянуть неприятный момент, - можно пренебречь, если не будет другого выхода. Если за вами будет след и не получится оторваться, - длинный палец, заканчивающийся неприятного вида когтем, уткнулся в нее, - ты бросаешь их и бежишь. Понятно?
Нет, ей было не понятно. Столько лет этот человек заменял для нее все, был ее миром. Вира не боялась своего грозного отца, хотя знала: придет время, и он спокойно перешагнет даже через нее. Ну, может, задумается на секунду-другую, а потом перешагнет. Она уважала и любила его за хитрый, изворотливый ум, спокойную уверенность и силу, за непонятную привязанность к ней. Но вот эта способность перешагнуть через того, кто дорог - нет, этого она не понимала. Допустим, на многих подопечных Паука ей было плевать, Рэтти она и сама бы скинула в провал, но Бахамут, с которым не раз выходили из передряг, всегда надежно прикрывавший ее спину, но Альб? Вира была еще совсем девчонкой, но смогла удержать предательские слезы.
- Понятно, - спорить с отцом бесполезно, а там как оно еще сложится - кто знает.

С Чероном

Линия вторая: Посторонний

...разговор не клеился. Несмотря на успокаивающую обстановку полумрака, разрезанного в точно определенных местах приглушенными лампами и каскадами хрустальных люстр, Джентри не ощущал привычного ощущения безмятежности, позволявшего ему растворяться в переплетении приглушенных голосов, негромкого смеха, звона бокалов и еле слышной музыки.
Ему нравилось это место. Во многом именно из-за того, как оно звучало, и еще - потому, что здесь на него почти не обращали внимания. Он постоянно забывал выяснить, случайно ли такое поле рассеянного нелюбопытства на постоянных правах существует именно здесь, или это заведение целенаправленно предназначалось для деловых встреч, тайных переговоров и произнесения слов не для лишних ушей.
Его пальцы нервно дрогнули, реагируя на полунепроизнесенную, просквозившую в воздухе нотку металла, резким звуком прорезавшую одному ему слышный монотонный белый шум. Разговор не клеился. Постоянно хотелось протянуть руку и прикоснуться к собеседнику, убедившись, что он все еще напротив, не ускользнул, аккуратно вплетя свои тихие шаги в симфонию вечера, и оставив вместо себя болезненную, стремящую заполниться пустоту.
Джентри откашлялся и пригубил вино - надеясь на то, что сидящий напротив инстинктивно подхватит жест в свою очередь. Вкус был незнакомым - терпкий, маслянистый, и отдающий, казалось (он запнулся, покатав странное ощущение на языке) полынной горечью.
Он редко жалел, что не видит лица того, кто напротив.
- Тебя редко видно в последнее время, - после недолгой паузы произнес он; сухой, шуршащий змеиный голос. - Миллен и остальные снова собираются в «Повешенном» по вечерам, и несколько раз спрашивали, что с тобой. Они опять пробуют играть - как по мне, получается не очень. Это их увлечение тишиной...
Феб скептически дернул бровью, на миг забыв, что собеседник не оценит выразительной гримасы.
Он не знал об этом новом поветрии, но звучало – дико. Было в этом сочетании слов что-то противоестественное, холодно-склизкое, заставляющее внутренности сжиматься в противный комок. Увлечение тишиной, надо же.
Он помнил их смутно, будто сквозь дрожащее марево недо-снов, пролитое во времени.
Миллен – и странный, нездешний взгляд, и вечный табачный дым из длинной трубки, и флейта, захлебывающаяся порой на верхней “ми”. Неумелая, но звонкая, певчая, цепляющаяся за музыку острыми коготками нот.
Грегори – и сухое, пергаментно-желтое лицо, и усталый, простуженный контрабас, гулко выводящий свою партию – без особого, впрочем, старания.
Сантьяго – и набрякшие мешки под глазами, и тяжелое, частое дыхание, и клавиши, дребезжащие по вечерам, когда от грибного вина пальцы становятся неуверенными и вялыми, как вареные сардельки.
Ему не нравилась волна раздражения, омывающая горло, и Феб молчал, заставляя Джентри нервничать еще больше. Не желая наговорить лишнего – чего-то, за что потом будет неловко.
Я хочу назад свою руку.
Они все могут играть. Им это не нужно – так болезненно, как это нужно ему, до пульса, складывающего в мелодию и ломающего виски, до нот, готовых сорваться с языка вместо слов, сухих, мертвых нот. Он – нем, а они могут играть, но выбрали тишину. Что это еще за дрянь такая?
- Тишиной? - Фебьен негромко хмыкнул, не отводя напряженного взгляда от слепого лица напротив. - Вот уж не знал, что этим можно специально... увлекаться.
Рассказывай, молчал он. Рассказывай, ты же не просто так завел эту песню?
Немой вопрос застывал тонкими царапинами под железными пальцами.
Джентри подался вперед, как будто уловив долгожданное, тщательно скрытое нетерпение в голосе. По его лицу - гладкой, ровной поверхности, словно заготовка, вышедшая из-под рук неумелого гончара - невозможно было понять, что он чувствует, и вместо этого его приходилось решать, как головоломку - подмечая чуть подавшиеся в стороны ноздри, чуть более долгий глоток, почти опустошивший бокал... Джентри слеп не в результате несчастного случая или насильственного метода - под его надбровными дугами пусто, ничего нет, гладкая кожа.
- О, в последнее время это периодически происходит то тут, то там, - протянул он, поддерживая выбранный Фебом делано-безразличный тон. - Говорили сначала о провокациях и намеренных срывах выступлений, но потом выяснилось, что это разновидность нового авангарда - их можно понять, конечно, разнообразие форм и остальное... Мне это кажется странным, выходить и играть, не касаясь инструментов, не говоря уже о том, что их собственные требования к обстановке при этом далеко не выполняется - публика, как ты понимаешь, заполняет образующийся вакуум по своему разумению. Из тех, кто не уходит сразу. Но дело не в том, - он понизил голос, наклоняясь ближе. - Мне рассказывали, что так можно играть и по-другому. Само собой, слухи, сплетни и ложь, но впечатление со стороны зрителей возникает... неоднозначное.
- Что за чушь, - начал Феб, нервно оставив бокал с вином.
Начал и осекся: в конце концов, это он задал вопрос. Это он, ушедший в свою безъязыкую тоску, утопил в ней без малого год, и кто теперь знает, что здесь возможно, а что – нет. А если допустить... Хотя какая разница. Это ведь все что угодно – забава, власть, маленький секрет, дающий чуть больше возможностей. Все, что угодно, но музыка – не это.
- Ты хочешь сказать, - он снова обнял бокал, на этот раз левой рукой; непослушные металлические пальцы прошлись по стеклу с колючим тревожным шелестом, - что они просто сидят, не прикасаясь к инструментам, вообще ничего не делая – но тем не менее, получая эффект? И есть идиоты, которые согласны слушать эту их тишину?

- Вы позволите?
Джентри не успел ответить: лицо, нервно скривившееся при скрежете железа о стекло, вдруг застыло восковой маской, медленно поворачиваясь к человеку, который возник из темноты, небрежно скрипнув оказавшимся поблизости незанятым стулом и оказался за столом прежде чем кто-нибудь успел возразить.
- Совершенно случайно услышал обрывок вашего разговора, - незнакомец слабо улыбнулся, поводя плечами словно в извиняющемся жесте. - Чрезвычайно интересный предмет, к которому я, как имею некоторым образом непосредственное отношение... - он коротко усмехнулся какой-то своей мысли, вдруг разительно меняясь в лице и пряча куда-то приклеенную улыбку, которая, впрочем, через мгновение снова возвращается обратно.

Его внешность кажется совершенно непримечательной и единственное, что бросается в глаза - одежда, непривычная для Променада. Вытертая, пыльная куртка - как будто ее владелец только что выбрался прямиком из шахты. Взгляд, выхватывающий на мгновение панораму стола и разложенных на нем рук, замечает особенный контраст по сравнению с обликом Джентри - меценат одет в костюм, неброский, но говорящий все необходимое о собственном статусе любому, знающему, куда смотреть. Длинные, иногда чуть вздрагивающие пальцы, остерегающиеся прикоснуться к лакированной поверхности. Короткие, неровно остриженные темные волосы, лицо, прячущееся в собственных рельефных изломах теней - неопределенного возраста, но с уже проявляющимися морщинами.
- ...к сожалению, я невозможно далек от искусства, - обрывок фразы разрывает застывший момент, и вдруг оказывается, что незнакомец говорит уже долго, периодически споря о чем-то с Джентри и сопровождая фразы короткими, рваными жестами. - Рискую показаться назойливым, но мне хотелось бы знать ваше отношение к данному... предмету.
- Я не в силах судить то, чего не состоянии понять, - Джентри пожал плечами, переводя «взгляд» слепого лица от одного собеседника к другому. - Могу я узнать, с кем имею...
- О, прошу прощения, - снова ломкая, извиняющаяся улыбка, - Меня зовут Люциола. - он выставил ладонь вперед, предупреждая последующие вопросы, и повернулся к Фебу. - А что вы думаете?
Феб помедлил с ответом. Острая шестеренка в его запястье, вращая время толчками, успела намотать на зубцы минуту, затем еще одну и еще.
Чтобы сгладить затянутость паузы, и выбрать среди неуклюжих, ржавых мыслей в голове что-то, подходящее случаю, он нарочито медленно пригубил вино. Покатал на языке, не чувствуя вкуса. Ощутил приступ раздражения: на себя, за свою поломанность, на гостя, сего манерами уличного проповедника, на разбитый хрустальными отблесками полумрак, придающий разговору оттенок театральности.
На адов Холод. (Я хочу назад свою руку)
Он заглушил неприязнь еще одним глотком.
- Признаться, я не следил за современными тенденциями и впервые слышу об этом... направлении в искусстве, - Феб позволил железной стружке колыхнуться в голосе, придавая словам оттенок пренебрежения. – Мне сложно вообразить механизм, позволяющий добиться подобных результатов. Впрочем, - он криво усмехнулся, - это в той же мере относится к музыке. И – к Музыке.
Из центральной части зала, будто откликаясь на зов, на произнесенное мягким полушепотом имя, пришли звуки.
Тягучий, с нотами горечи, блюз, минор, переплетенный с воздухом и натянутыми нервами рояля, и пока он тек, опаляя собой искалеченную ладонь, Феб не мог говорить. Молчал, опустив веки и впитывая мелодию кожей.
Когда она откатилась, обнажив, ободрав до сочащихся сукровицей ран его чувство утраты, он поднял взгляд - совсем другой, жестче, но искреннее. И так же звучал голос:
- Впрочем, к чему лукавить. Музыкант, избравший тишину – это даже звучит противоестественно. Разве вы не слышите фальши?
- Помилуйте, - Люциола с некоторой театральностью пожал плечами, - что есть ощущение звука, как не реакция грубого механистического существа внутри вас на скрежет, лязг и грохот, издаваемый наружним миром? Проникая в вас, он воздействует на впрыскиватели радости в вашей голове, вот и все... Мне бы показалось, что подобный подход отдает чем-то ремесленническим, как если бы вы нажимали на кнопки, расположенные на поверхности... людей, заставляя отзываться их определенным чувством.
Джентри откашлялся, с растущим любопытством прислушиваясь к этому странному панегирику.
- Любопытные утверждения, - вежливо заметил он. - Мне не приходилось слышать о подобных подходах.
Феб ощутил, как хромированная скорлупа вновь разрастается вокруг. Момент обнаженности нервов и мыслей слишком хрупок, слишком призрачен, чтобы длиться долго - и подчеркнутая театральность жестов, пауз, слов названного собеседника нисколько этому не способствовала. Случайно прорвавшаяся горлом искренность тихо укрылась внутри, оставляя подмостки циничной риторике и скептицизму. Феб не желал больше говорить о музыке – не сейчас, не здесь. Не с ним.
- Чем же, позвольте спросить, жмет на кнопки ваше новое искусство? – точно отмеренная доза металла в улыбке делала ее острой, как скальпель. – Разве у него есть для этого подходящие манипуляторы? Скрежет, лязг и грохот, как вы изволили выразиться. Разве производимая музыкантом тишина содержит хоть один из этих элементов?
- О, как я говорил, я далек от искусства, - с преувеличенным сожалением произнес тот. - Но вопрос извлечения тонких струн взаимодействий и влияний из мыслящего существа волнует меня чрезвычайно, и было в высшей степени любопытно узнать мнение имеющих к этому непосредственное отношение... Благодарю, господа, - он коротко привстал, кланяясь, и вдруг снова оказался за столом, с явственным любопытством оборачиваясь в сторону Феба. - А впрочем, пожалуй, я заблуждаюсь. Не уверен, что смогу рассказать так, чтобы вы поняли, но возможно, я окажусь в силах продемонстрировать.
Первым порывом - высокомерным, упрямым, неприязненным - было отрицание. И Феб, все так же отточено улыбаясь, уже почти произнес – благодарю, мне это неинтересно. Почти – и тут поймал себя на мысли: интересно, ржавчина их всех забери. Интересно, как те, кто тоже был частью звука, отрекаются от него добровольно, но оставляют себе культю, обрубок способности – куцая, фальшивая кода, не имеющая смысла сама по себе.
Он сам удивился этому неожиданному интересу, смутно напомнившему того, прошлого, Феба, еще не отмеченного Холодом и ржавчиной, пробирающейся от руки к сердцу. Цепляясь за эту память, он кивнул:
- Извольте.
С лица апологета авангардных искусств вдруг пропадает нервнозность - оно становится ровным, спокойным и умиротворенным, чем-то напоминая гладкий череп Джентри.
- Благодарю, - коротко кивает он, и на мгновение прикрывает глаза. А потом происходит все.

Неторопливое течение времени вдруг несколько раз ломается, мир перед глазами трескается, теряя связность и превращаясь в резко сменяющие друг друга обрывки - вот Джентри недоуменно держится за горло, гулкое булькание отдается в ушах биением собственной крови и пародией на вступление к первому такту, вот в тусклом свете блестит лезвие ножа, и Люциола каким-то образом уже стоит за спиной слепого музыканта, осторожно обнимая запрокинувшуюся голову - и брызг капель, разбивающихся о стол, звучит еще одним незнакомым инструментом, и никто ничего не замечает, и все продолжает идти своим чередом...
Застывший мир еще раз разбивается, когда где-то звучит крик - и еще один, грохот падающих стульев и звон разбитого стекла. Взгляд, мечущийся среди теней, углов и силуэтов, выхватывает тот же силуэт уже в другом месте, и два оседающих тела у его ног, и что-то черное - это кровь так выглядит в тусклом свете, догадывается сознание - толчками выплескивается наружу, разбегаясь тонкими ручейками по полу.
Феб успел увидеть его лицо, сохранявшее все тоже спокойное, почти отрешенное выражение.
Потом свет исчезает, и струям черного цвета наконец удается прильнуть к его рукавам, окрашивая батист в самих себя. И весь мир сосредотачивается в этом холодном ощущении, неуместно похожим на то, которое когда-то поглотило его левую руку.

Совместно с Мастером.

Линия третья: голоса в темноте

В тот день в дверь Аркадиуса постучался дьявол.
У дьявола было холодное, жесткое лицо, выплавленное из ртути и серебра, наглухо застегнутый кожаный тренч с поднятым воротником, и искусственная нога, окованная железными когтями и скрежещущая по полу, когда он входил в дом. Он вел себя по-хозяйски, заглянув в каждую комнату, кроме двери, ведущей в тоннели - способные было последовать возражения хозяина встречали за собой угрюмые взгляды двух его помощников, комплекцией и размером кулаков превышающих своего хозяина раза в полтора. Он восхищенно присвистнул и коротко поцокал языком, заметив стол с перегонными кубом, уставленный ретортами и пробирками, и небрежным жестом махнул своим подопечным, словно приглашая подойти поближе и разделить восхищение.
Дьявола звали Джейн. "Дилли-Джейн", добавляли те, кто был уверен, что их не слышат.
- Уютное гнездышко, - хрипло протянул он, неторопливо извлекая из нагрудного кармана кисет и трубку. По сигналу один из его помощников скрылся в глубине дома, через некоторое время возвращаясь с креслом из рабочего кабинета алхимика, в которое с предосторожностями, поддерживая искусственную ногу, уселся визитер. - Могу поклясться, в университете такого не найдешь, а? Знаешь, Дарко, что в этом месте мне нравится больше всего? - он подчеркнуто игнорировал Аркадиуса, адресуя слова то в пространство, то кому-то из бесстрастно внимающих подопечных.
- Дождевой сток у черного хода, - хихикнул он, не дождавшись ответа, и демонстративно ткнув пальцем в сторону упомянутой двери. - Возможно, данное приспособление покажется тебе не слишком имеющим отношение к химической промышленности, Дарко. Это потому, что ты так и не сподобился обзавестись образованием. А между тем, нет более удобного и быстрого способа избавиться от последствий эксперимента, который пошел не так. В коллекторах тело растворяется почти целиком за пару дней, - Джейн криво ухмыльнулся, подняв, наконец, взгляд на хозяина дома. - Я интересовался. Видишь ли, я тоже в некотором роде ученый.
Алхимика вновь била дрожь и в этот раз был холод не причем. Страх, возмущение, гнев и осознание бессилия теперь мешались будто реагенты в колбе в одном из многочисленных его декоктов. Сперва он метался за вторгшимися в его убежище, всплескивая руками будто бессильными крылышками мотылька, отшатываясь от предостерегающих взглядов, открывая рот, закрывая рот, будто выброшенная на берег подземной реки рыба, не решаясь как сказать им, что им здесь не место. Нет. Нет, таким людям такого не скажешь, ибо последняя фраза про время разложения трупа в коллекторе... а, нет, не трупа... тела! В общем, двойной намек был принят и понятен. Ведь мало ли, слово не то иль жест не тот, и вот уже спровоцирован интерес, чисто академический, конечно, а сколько в коллекторе будет растворяться тело некоего безвестного ученого. А потому алхимику оставалось лишь плотнее кутаться в свое пальто и сжав челюсти наблюдать за бесцеремонностью незванных гостей. Ему давно было пора хоть что-нибудь сказать, но просто проглотить все происходящее, кивнуть и поддержать разговор, как ни в чем не бывало, было выше его сил. Аркадиус был не из робкого десятка. Алхимики, что потрусливей и по покорней были, уже давно нашли себе защиту под крылышком у Синдиката или того же Паука. Он же менял свое местпребывание с завидной регулярностью, правда, не позволяя обманываться на этот счет. Если бы он был нужен кому-то по-настоящему, его бы уже давно нашли. И вот... нашли-таки, чему ж тут удивляться?. Но понимание и принимание столь разные вещи. И эта манера его гостя, столь пренебрежительная и небрежная. До боли сжались челюсти. Но... все же что-то надобно сказать.
- Я... чем-то Вам полезен быть могу?
- Ты слышал, Дарко? - гость оскалился, продемонстрировав в улыбке нестройный ряд пожелтевших зубов. - Господин ученый желает быть полезным. Мне кажется, он боится тебя, друг мой, - громила никак не реагировал на обращенные к нему слова, продолжая мутным взглядом смотреть перед собой. - Постойте с приятелем снаружи, не смущайте хозяина. Если кого-нибудь встретите - скажите, что сегодня приема не будет... - он смерил алхимика демонстративно-участливым взглядом. - Правда?
Подопечные отреагировали молча, не демонстрируя ни малейших признаков одобрения или возмущения - их покорность невольно заставляла искать взглядом расширившиеся зрачки, легкий тремор в пальцах и общую расслабленность движений - симптомы, характерные для первой "сонной" стадии препарата. Обычным эффектом в таких случаях служила сонливость и резкое снижение порога агрессивности - но почему-то сейчас проверять это не хотелось.
- Доктор Аркадиус, - протянул Джейн, проводив взглядом удалившихся за дверь помощников. - А знаете, вы успели прославиться в этой части Дна. Местные детишки, когда устраивают игру на улицах, говорят, что в этом доме живет злой колдун, который оживляет мертвых. Маленькие бестии, правда? Шахтерам, беднякам и ремесленникам нет до вас дела до тех пор, пока они получают свою порцию - мало ли кто здесь торгует киноварью? Но эти - о нет, они пролезут в каждую щель и непременно выяснят, что красную пыль старому колдуну таскают не мои скромные трудолюбивые мальчики, а настоящие подземные демоны. Это же так увлекательно, доктор - выследить живого безглазого, да еще и посреди города. Не хотите поделиться секретом - чем это вы их приручили?
Так... так вот в чем дело... Флейшнер почувствовал, как по затылку и далее, вниз по хребту, спустились леденящие коготки понимания. Вот как. Ум старика заметался в поисках выхода, так крыса, обнаружив себя в клетке, пробует то тот угол. то этот, зубами скрежеща по прутьям клети. Йокл... Конечно, у безглазого иное было имя, но и на данное ему алхимиком охотно отзывался. Сдать Йокла и потерять единственную нить связующую с Нижним Миром? Как выкрутиться и избежать ненужного внимания, увы, уже привлеченного.
- Не приручал... не всех. Всего с одним имею дело - он с остальными. Да и не киноварь он мне таскает. Я покупаю как и все, а если кто-то Вам не сообщил (старик развел руками сокрушенно). Так, мелочь всякую, для опытов... что можно из Глубин достать...
Он так старался, чтобы действительно казалось, что приносимое безглазым из глубин земных казалось мелочью без смысла и значенья.
- А то, что "кровь земли" беру, так у меня и записи все есть.
Алхимик все старался увести беседу от безглазых.
Его собеседник участливо кивал в такт его фразам, попутно опустошая кисет. Быстрые, движущиеся почти механическим образом пальцы извлекли изнутри несколько туго скрученных вместе табачных листов и принялись быстро рвать и измельчать их ногтями, утрамбовывая получившуюся смесь в трубку. По комнате пополз сладковато-гнилостный запах, похожий на плесневый.
- Попробуйте, доктор, - заметив нервозный взгляд Флейшнера, Джейн привстал, протягивая тому приспособление. - "Пенициллиновый голубой". Я предпочитаю свежий табак прочему. Не хотите? Знаете, в деловых кругах принято скреплять соглашения небольшим дружеским ритуалом вроде этого... А мне бы хотелось, чтобы вы считали меня своим другом, доктор.
Джейн улыбнулся, немигающе уставившись куда-то поверх плеча алхимика.
- В моем сердце всегда была слабость к ученым, искателям истины и прорицателям, - продолжил он. - И, конечно, к одержимым. Вам, несомненно, известно, доктор, что та самая кровь земли, которую вы используете в экспериментах, несмотря на свое поэтичное название - страшный и жадный яд, выпивающий своих так называемых последователей насухо. Ужасно видеть мучения человека, который испытывает крайню степень потребности в ней. Нёбо его чернеет, язык пересыхает, он почти теряет возможность говорить и двигать членами - и становится похожим на безгласого червя, который всем своим немым существом кричит о милосердной капле яда, - он прищурился, цепко поймав своими прозрачными глазами взгляд Аркадиуса. - Вы бы сжалились над подобным несчастным, если бы он из последних сил постучался в вашу дверь - а, доктор?
Алхимик растянул в улыбке немеющие от страха губы: "Я извиняюсь... я не курю. Привычки нет такой, Да и здоровье, знаете ли. Возраст". Он страшился последствий своего отказа, но одинаково страшился и принять сей дар. То так напоминало в каком-то культе подпись кровью, где после этого не вырваться не скрыться. Вот так и здесь. Не то что б это можно было счесть за вызов...
Он вслушивался в речь гостя, про киноварь, про яд, про одержимость. К чему он клонит? И как ответить? Прозрачные глаза дельца и обесцветившиеся глаза алхимика столкнулись, задержались друг на друге. В улыбке Флейшнера мелькнула сталь цинизма.
- Я без причины не даю отказа.
- И вас можно понять, - покивал Джейн. Он, казалось, и не заметил, что его жест остался непринятым, и тем же механическим движением прикоснулся к трубке губами, втягивая дымную смесь и по-кошачьи прикрывая глаза. - Не ваша вина в том, что эти отравленные существа сделали со своей жизнью. Вы лишь стараетесь смягчить их тяжелую судьбу, и это достойно восхищения.
- В знак укрепления нашего взаимопонимания я лишь попрошу от вас выполнения нескольких необременительных условий, - и снова этот незаметный переход от мягкой, почти обволакивающей, расслабленой речи к железной собранности, когда собеседник почти впивался в Аркадиуса взглядом. - Первое: мне кажется, вы слишком дешево продаете те крохи вещества, которые вам с таким трудом удается сберечь в экспериментах. Вам не помешало бы поднять цену до уровня, предлагаемого Синдикатом, доктор, - короткий смешок, - Поверьте, это в ваших же интересах. Второе: мы снабдим вас всеми недостающими реактивами, а если понадобится - то и оборудованием. Взамен от вас потребуется скромный взнос в нашу сторону - один раз в месяц - который позволит вам пользоваться всеми благами нашего сотрудничества и не отвлекатся от утомительного ведения расходов и закупок. Как человек науки, вы будете заниматься исключительно вашим магистериумом, доктор. И, конечно, смягчением доли страждущих. И третье: любые ваши эксперименты, которые пойдут на пользу нашему с вами общему делу будут пристально рассмотрены и щедро вознаграждены. Как вы успеете увидеть, развитие науки является одним из наших активнейших интересов...
Так мягко стлал, что спать будет определенно жестко. Еще бы это хоть кого ввело бы в заблужденье. Что ж, вот и все, добегался. Признаться, Аркадиус и впрямь столь долго избегал ненужного вниманья, что уж пора бы было кончиться везенью. И вот теперь, ярмо на шею, как дар от Синдиката. Что ж, все могло быть много хуже. Ведь те молодчики могли бы применить иные методы, коль не считать беседы. Флейшнер не знал. в чем заключались бы они, но знание сие его не привлекало ни на сколько. А потому, плечи алхимика опустились - коль тебя нашли один раз, бежать и прятаться по новой смысла нет. Найдут опять и будут рады новой встрече, в отличии от него. Все эти прятки, "кошки-мышки" вызовут лишь озлобленье и ухудшение его же состояния. Как выраженного в финансах, так и физического. И все же... как же не хотелось склонять пред кем-то голову, давать отчет. Еще чего начнут ему указывать, что делать. К чему скрывать, уж начали. Быть может обратиться к Йоклу и попробовать уйти туда, в глубины? Нет! Что за чушь, едва ли он продержится там долго, да и где искать желающих травиться красным змеем? Что ж, он подумает, пока же...
- Не думаю что варианты есть иные. Из тех что было бы приятно рассмотреть.
Улыбка, все та же. нервная. Пожатие покатых плеч под тяжестью пальто.
- Да, видимо, придется согласиться. Ведь все звучит не так уж плохо.
- Замечательно! - энтузиазм на лице его гостя был почти неподдельным, если не принимать в расчет застывший в одной точке взгляд. - Я рад, что нашел в вашем лице понимающего человека, доктор. Позвольте на этом откланяться, - он поднялся, с немалым трудом удержав искусственную ногу и вцепившись пальцами в подлокотник, приглушенно шипя сквозь зубы в тех местах, где неловкое движение причиняло ему боль. Словно почувствовав намерения хозяина изнутри, его молчаливые сопровождающие вернулись в дом, встав - случайно или намеренно - по краям входной двери, словно часовые.
- Ах да, - у самого порога Дилли-Джейн обернулся, поморщившись, словно собирался сообщить тщательно утаиваемую до конца неприятную новость. - Видите ли, доктор, одним из непременных условий нашей дружбы является тот факт, что между нами не должно быть умолчаний. Любое действие, играющее на пользу или во вред этим взаимовыгодным отношениям, получает соразмеримый ответ. А особенно - тот факт, что вы на протяжении трех недель перебивали наших клиентов своей ценой, и постыдным образом попытались уклониться от сотрудничества. Кроме того, я предпочитаю, когда партнер знает, чем он рискует, - он лениво махнул рукой, делая знак Дарко и его безымянному брату. - Не бейте его сильно, мальчики. Проявите уважение к возрасту. И ради всех богов, не разбейте что-нибудь из оборудования - оно ему еще понадобится.
И он вышел, небрежно пнув входную дверь.

Совместно с Чероном

Червоточины канализации пронизывали Город, словно старый трухлявый пень, уходя своими концами глубоко в корни заброшенных выработок. Никто не знал, что там происходило после того, как люди их покидали, иссушая словно пауки жирных мух. Для нечистот обрубки канализационных труб были выходом, а для чего-то (а вернее кого-то), облюбовавшего заброшенные людьми пещеры – входом. В целях безопасности канализационные сосуды были унизаны толстенными решетками, но со времени их строительства прошло много лет. Раз Рэтти беспрепятственно прошел целый кусок, кто мог гарантировать, что на нижних уровнях этого ответвления решетки целы? Никто. Поэтому, разглядывая гладкую голову Альба, склонившегося над схемой проходов к «месту», Вира задумалась об оружии, нервно барабаня пальцами по столу: ножи, само собой; хлороформ для собак… брать ли огнестрел? Она вопросительно взглянула на неустанно отжимающего гири Бахамута – тот отрицательно мотнул головой в ответ. "И правда, обойдемся ножами", - Вира улыбнулась, довольная, что они думают об одном и том же. Грозного верзилу всегда недооценивали, считая тугодумом, и, кажется, только Вира и Паук знали, что эта груда мышц не уступит прозорливостью даже Альбу.
- А еще нам понадобится сменная верхняя одежда, - уже вслух размышляла Вира. – Раз Рэтти пропитался смрадом, то и от нас будет разить за версту. В доме могут почуять люди и охранники, я уж молчу про собак. Придется перед заходом в канализацию одеть что-то плотное сверху. На выходе снимем и вперед.
С различной степенью энтузиазма мысль одобрили все, и Крысеныша отправили на Медный рынок, снабдив горстью монет и указаниями вернуться с чем-нибудь свободным и надежно скрывающим тело. Ожидание коротали, собирая мешки и сверяясь с картой пытаясь решить, где может понадобиться тот или иной инструмент. От факелов, поразмыслив, отказались - тепло и дым могут привлечь кого-нибудь из обитателей сточных тоннелей, не говоря уже о том, что в случае неожиданной потасовки их приходилось бросать и оставаться, фактически, один на один с темнотой. Вместо них каждому раздали по "пальцу мертвеца" - стеклянной палочке, наполненной люминолом, который светился бледно-голубым призрачным светом. Их можно было как легко прятать от посторонних глаз, так и укрепить в петле куртки, оставляя свободными руки.
Альб застыл над коробкой своих принадлежностей - двигались только пальцы, с неестественной грацией пианиста перепроверяющие натяжность проволочек, смазанность отмычек и остроту зубил. Когда-то его основным занятием в Компании был взлом замков и различных могущих встретиться на пути механических устройств - и с тех пор, заняв, фактически, роль правой руки босса, изредка возвращался к старым привычкам. Вира поневоле залюбовалась быстрым, отточеными движениями, и сосредоточенным взглядом немигающих антрацитово-черных глаз. В Компании смеялись, называя его за глаза вампиром - за примечательную внешность, бледную кожу и отсутствие какой-либо растительности на теле. Альб веселья не поддерживал, но и не возражал.

Рэтти вернулся с охапкой грязно-белых врачебных халатов и с порога сообщил, что у него есть гениальная идея. Идея заключалась в том, как выяснилось после сбивчивых расспросов, чтобы выбравшись из-под земли, прикинуться работниками лабораторий, открыто зайти в нужное здание, взять вещь, после чего спокойно удалиться, и вызвала шквал мнений как в свою поддержку, так и против.
- Никто ничего и не заметит! - Рэтти возбужденно размахивал руками, ухитряясь не выпускать злополучные халаты. - Во-первых, охрана проверяет только тех, кто пытается попасть внутрь - а мы выберемся уже посреди комплекса. Во-вторых, я выяснял, там работает человек пятьсот точно, и никто не знает всех в лицо! Можем даже выйти обратно через главный вход - скажем, что задержались на работе, наверняка у них это бывает...
- Во-первых, - передразнил его энтузиазм взломщик, демонстративно загибая пальцы, - мы не знаем, лежит ли нужный нам контейнер открыто, или хранится в сейфе, к которому пускают не всех подряд. Во-вторых, что ты будешь делать, если кто-нибудь решит остановить тебя и поинтересоваться ходом эксперимента? И в-третьих, кто его знает - может, ночью там режим полной секретности, всех ученых выгоняют, и охрана стреляет на поражение, не разбираясь...
- Тогда пошли прямо сейчас!
- Что-то в этом все-таки есть, - рассудительно предположил прислушивавшийся к спору Бахамут. - Можно выбраться, оценить обстановку. Если заметим, что работы еще идут - попытаемся смешаться с толпой.
Вира внимательно прислушивалась ко всем аргументам, доводам и мнениям, даже довольные и недовольные возгласы не пролетали мимо ее ушей. Сейчас она напоминала себе Паука в моменты совещаний: с каменным ничего не выражающим лицом, сосредоточенно-молчаливо наблюдающего за остальными из-под полуприкрытых век. Было боязно и непривычно - обычно она присутствовала там лишь в качестве бессловесной мебели. Слова Бахамута показались ей самыми разумными. В халатах на них явно обратят меньше внимания, чем без них.
- Пойдем ночью. За час до гашения - спускаемся в канализацию. Не забудьте верхнюю одежду. Халаты, только вычистить прежде, берем с собой. Из оружия - ножи. Никому, - тут она презрительно посмотрела на Крысеныша, - даже девкам в пабе ни слова. С вас станется расхвалиться.
Тот пробормотал в ответ что-то нелицеприятное, не желая, видимо, связываться. Они все как будто чувствовали, что участие дочери босса в ничем, в общем, не примечательной вылазке значит что-то особенное - только еще не знали, что. Как, впрочем, и она сама...
Рэтти наотрез отказался расставаться со своим двухзарядным "велодогом", который он прятал в потайном кармане в рукаве - объясняя это тем, что в подземельях бывает проще припугнуть нежелательных встречных выстрелом, и вообще, хороши они будут, если по дороге к Стокам встретят какую-нибудь банду из местных и будут отмахиваться "этими зубочистками". В конце концов его оставили в покое и разошлись, пообещав вернуться в назначенное время.


Редкие лужицы мутной жижи хлюпали под ногами: эта часть городской клоаки была выложена камнем и относительно суха. Вира с содроганием вспоминала уже пройденную часть пути и с тоской думала о том, что еще ведь придется возвращаться. «Пальцы мертвеца» давали ровно столько света, чтоб не натолкнуться на спину впередиидущего, и все же зоркие глаза девушки успевали выхватить под ногами копошащихся червей, редкие следы крысиных ходок и вездесущих насекомых... На холодные сырые стены она и вовсе предпочитала не смотреть. Вира брезгливо морщила аккуратный носик, но хуже окружающей мерзости был запах. Крысеныш оказался прав – такими ароматами ей еще не приходилось наслаждаться.
Их небольшая группа уже поднялась на третий уровень; пока все шло на удивление гладко. Первым с непревзойденной важностью вышагивал Рэтти, за ним пара ловких подручных Паука (имен которых Вира даже не знала), затем шла она, еле слыша позади шорох спокойных шагов Альба. Замыкал Бахамут. Вира, к своему недовольству и стыду так и не успевшая точно заучить карты и схемы, сильно нервничала, поворачиваясь к Альбу чуть ли не каждые десять метров с немым вопросом в глазах: "Правильно идем?" Правая рука Паука неизменно кивал и даже иногда подбадривающе улыбался. Неожиданно мерно покачивающаяся перед девушкой спина развернулась, и Вира услышала шепот:
- Последний подъем.
- Стоп! - Крысенок махнул рукой, подзывая остальных. Они собрались тесным полукругом, стоя под очередной совершенно непримечательной металлической лестницей, конец которой терялся где-то в темноте. "Пальцы", собравшиеся вместе, давали чуть больше света - хватало рассмотреть лица, которые с разной степенью обеспокоенности то и дело поглядывали вверх.
- Там, наверху, будет пролом в стене, - для убедительности Рэтти ткнул пальцем в сторону лестницы, - Лезем по одному - эта штука довольно хлипкая. Дальше надо будет протиснуть через дыру и пройти по лазу, и там будет химический бак. Дальше я не забирался, поэтому остаемся там и ждем, пока все соберутся. Идет? Тогда вперед - сначала я, потом Вира, Дракон последним.
- Почему последним? - хмыкнул кто-то из толпы; в тусклом свете было не различить.
- Потому что если его веса ступени не выдержат, остальные успеют оказаться на месте, - мстительно добавил Рэтти. Бахамут флегматично пожал плечами, словно сказанное относилось не к нему.

Крепление лестницы было частично разрушено из-за пролома в стене. Хлипкая конструкция дрожала, так и норовя выскользнуть из рук в перчатках, грязные сапоги соскальзывали, а подтягиваемый вверх подбородок чудом избегал столкновения с очередной холодной трубой, но они справились. Последним взобрался довольный Бахамут - лестница сдюжила даже под его весом. Вира осторожно стягивала верхнее убранство и передавала одному из ребят - упаковать; Альб уже раздавал чистейшие халаты. Спустя пару минут переодетая команда стояла у двери, ведущей в коридор из странной комнаты, правильной округлой формы с совершенно гладкими белыми стенами (собственно они и дверь-то нашли лишь по тонкому лучу света из замочной скважины). Грязную одежду сбросили в разлом канализации - при уходе времени на переодевание у них уже не будет.
Вира понимала, что если они так и пойдут толпой, то точно привлекут к себе внимание, если разделиться - то контейнер может найти кто-то другой, а Паук велел ей лично...
- Альб, я думаю, лучше разделиться: ты бери эту парочку, и обследуйте все, что по левую сторону коридора, а я с Рэтти и Бахамутом - по правую.
Он смерил ее каким-то странным, неопределенным взглядом, как будто собирался что-то возразить, но в последний момент передумал и коротко кивнул.
- Выход наружу из здания, наверное, все равно один... - протянул он, оглядываясь и пытаясь при помощи тусклого света, сочащегося сквозь пальцы, разглядеть, куда уходит коридор. - Ладно, идите. Если разделимся, то через полчаса встречаемся здесь же - пока не вижу причин не возвращаться тем же путем, что и пришли.

- ...наверху здесь что-то вроде конвеера, - возбужденным шепотом объяснял Рэтти, когда те трое растворились в клубящейся полутьме, иногда проступая неслышно скользящими серыми силуэтами у самой границы зрения. Они добрались до места, где коридор разделялся надвое, углубляясь в центральной части во что-то вроде сливной канавы, сейчас пустовавшей - можно было разглядеть только толстую засохшую пленку чего-то маслянистого и бурого, оседавшую на стенках. - Видели трубы, которые торчат со дна этой канавы? Они идут из боковых отделений, - вдоль правой стены в самом деле периодически встречалось что-то вроде пустых округлых ниш, измазанных на уровне пола чем-то схожим по фактуре и запаху. - Они сбрасывают реагент в эти отстойники, там он какое-то время копится, пока не загустевает, а потом стекает в основную трубу и прямо в коллектор. Наверное, вещество само по себе едкое и кислотное, и они не рискуют сливать его сразу - со временем такой поток бы разъедал трубы, и когда-нибудь вся фабрика провалилась бы прямиком в клоаку, вот веселье бы было... Вира, ты как думаешь, что за ящик мы ищем? По описанию похож на какой-то опытный образец, только зачем он Лукасу понадобился...
- Тихо, - молчавший все это время Бахамут вдруг запнулся, поймав за плечи их обоих и сильно сжав. - Смотрите, там, в одной из сточных камер... там кто-то есть. Большой.
Рэтти напрягся, взглядываясь в темноту, и вдруг слабым голосом выругался, отступив на шаг и безотчетливо щелкнув выскользнувшим из рукава пистолетом.
Вира тоже выругалась только мысленно и не из-за внезапной опасности, а потому что недоумок Крысеныш все-таки протащил огнестрел.
- Ретт, - еле слышно прошипела девушка над самым его ухом, - никакой пальбы! Неизвестно какова горючесть этой дряни, - она ткнула рукой, в которой уже был зажат кинжал, на стены с полузасохшей липкой массой. - Да и лишний шум нам не нужен. Бахамут - за мной, Рэтти - замыкаешь.
Она бесцеремонно отодвинула Крысеныша, бесшумно ступая вперед и пытаясь учуять, кто же мог тут находиться.
Как она ни старалась ступать аккуратно, но один из шагов все-таки угодил в присохшую, но все еще мягкую массу. Ощущение оказалось не из приятных - вещество напоминало загустевший животный жир, и сопровождалось схожим запахом - и кроме того, какая-то часть времени и внимания ушла на то, чтобы удержать равновесие и не поскользнуться.

...когда они подошли ближе, достаточно, чтобы разлядеть медленно ворочающееся на полу существо, ей вдруг вспомнилась неуместная, казалось бы, картинка из памяти - когда в ходе одной из своих вылазок за свежей растительностью ей случилось наткнуться на целый ящик стручков - кажется, фасоли или чего-то вроде. Сладкие, мясистые плоды, с ощутимо крахмальным привкусом. Это... существо, кем бы оно ни было - напоминало по своей форме именно их. Оно выглядело так, как если бы человека зашили в мешок из собственной раздувшейся кожи, плотно облегавшей его со всех стороны - сквозь складки плоти вперемешку с грязью и реагентом можно было различить конечности, слабо проступающие руки и голову, которой оно пыталось медленно вращать по кругу. Оно, казалось, не замечало визитеров и не пыталось предпринять активных действий по отношению к ним - движения его казались расслабленно-отрешенными, почти вегетативными - естественная реакция на раздражение света и звука...
- П-проклятье, - Вира не могла видеть выражение лица следующего за ней Крысенка, но вытаращенные глаза и нахлынувшая бледность представлялась очень выразительно. - Что это такое?
- Мутант, - спокойно констатировала девушка. Ей не было страшно. Противно - да, но вот страх, от которого холодели руки и путались мысли, остался далеко позади, во времени предшествующем тому, когда она сделала первый шаг внутрь канализационных лабиринтов и тем самым приняла решение: идти до конца, во что бы то ни стало. - Ты же сам нам расписывал, что тут химикаты, ученые, лаборатория... Бах, что будем делать? Обойти попробуем или, - она недвусмысленно провела рукой с кинжалом около шеи.
Ответа не последовало. Рэтти забеспокоился первым, оторвавшись, наконец, от созерцания предстоящего перед ними комка плоти, и потряс бойца за плечо. Тот не отреагировал, отупело смотря куда-то в пустоту - ввалившиеся глаза, слабо подрагивающие пальцы, и губы, двигающиеся, как если бы он читал молитву или песнь. Еще один толчок в спину, на этот раз сильнее, заставил его сбиться с невидимого такта, захлебнувшись потоком непроизнесенных слов - и он вздрогнул, дико озираясь по сторонам и словно не узнавая тех, кто стоял рядом.
Оно поет, твердил Бахамут, наконец, вернувшись в себя и успокоив норовившие рефлекторно сжиматься и расжиматься пальцы. Они прошли злополучный колодец, оставив его позади - в других, изредка встречавшихся в изъеденных стенах, не встречалось ничего подобного. Он не понимал, как остальные могли не услышать тот зов, который ему показался звучавшим в голове, костях, отзывавшийся приливными толчками крови. Нет, оно не было голодно и не старалось приманить неожиданных гостей поближе. Это был не плач боли, и не попытка что-то сказать. Он вообще не был уверен, стоило ли относить странное явление к проявлению разумных качеств, или к природным эффектам.
- ...в общем, пусть продолжает там лежать, - подвел итог Рэтт, опасливо оглядываясь назад. - Но ты бы посмотрел, какова наша предводительница, Би - и бровью не повела. Я вырос под землей, несколько лет прожил в настоящей норе - и то вижу подобную тварь в первый раз. Вира, ты знаешь что-то об этом месте, чего не знаем мы?..
Девушка молчала. Как и ее спутники, она не ожидала увидеть тут что-то подобное, более того, даже появлению уродца, соприкоснувшегося с Холодом, здесь наверху стоило бы удивиться. Но если бы каждый раз, идя на задания отца, она трусила, сталкиваясь с возникающими трудностями, а такое было отнюдь не редкостью - она просто не выжила бы или давно потеряла рассудок. Посторонний, разбирающийся в человеческой натуре, человек мог бы даже добавить, что Вира находилась еще в том юношеском возрасте, когда людям свойственна безрассудно-бравадная смелость и беспечное отношение к собственной жизни. Паук приучил ее ничего и никого не бояться, но зачем растолковывать что-то глупому Крысенышу, трясущемуся за свою шкуру?
Вот она и молчала, поднимаясь по лестнице, успевая внимательно обшарить глазами обстановку: огромная комната, забитая странными механизмами, о предназначении которых оставалось лишь гадать; ни следа Альба и его помощников. Вире очень хотелось подойти и разглядеть эти странные поблескивающие шестеренками и рычажками творения, но она здесь не за тем; им и так фартило - гладко, слишком гладко.

C Чероном

Ночь улыбалась беззубым ртом и что-то шептала, путая звуки и шорохи. Феб закашлялся, рваными толчками выплевывая из себя ошметки вчерашнего вечера.
Или – не вчерашнего?
Он не помнил. Сознание милосердно выскоблило лишние краски, оставив в памяти лишь цвета сепии: коричневатый полумрак ресторанного зала, белые пятна лиц, бесцветные голоса... Темные капли, падающие с лезвия. И кричаще-черная полоса на шее Джентри.
Феба мутило – даже так, в этой вылинявшей версии, лишенной самого страшного из цветов, снова видеть эту полосу было жутко. Жутко было вспоминать о Джентри, и еще хуже – думать о том, другом.
Извольте, пульсировало в голове делано-равнодушное слово. Я сказал ему – извольте, и он слетел с катушек. Слал бы проклятого ублюдка к Цикаде...
Феб сжал голову руками, пытаясь заглушить шепот ночи – или хотя бы свои собственные мысли; железные пальцы больно впились в кожу, и это ненадолго отрезвило его, возвращая из закольцованных картинок в реальный мир.
Смутно знакомые дома, какой-то из нижних кварталов; Феб попытался вспомнить, как дошел сюда – одежда рваная, подсохшие пятна грязи и въевшаяся кровь (красный, красный повсюду).
После того, как мир, распоротый лезвием, осыпался брызгами – наступила пустота. Провал, черный, как открывшаяся рана под подбородком Джентри. Феб потряс головой, снова вытряхивая навязчивые кадры. Потом, все потом.
Сейчас нужно добраться до дома.
Город вел его сквозь себя и темноту, как слепца, за руку. Нетвердо, неловко, оступаясь и поминутно проваливаясь в свое черно-белое немое кино, Феб пробирался через трущобы, мимо сонных домов и мерцающих фонарей; обвисая всей тяжестью на перилах, карабкался – полз – по лестницам; бессильно оседал в кабине подъемника – и снова бессознательно шел, виток за витком преодолевая ночь.
Завидев вдали сияющую вывеску "La carpa Koi" (хрустальные блики, горчащее вино, плачущий рояль, красное, красное, красное), он шарахнулся в сторону, и случайный прохожий покосился на него с испугом. Феб обошел ресторан по широкой дуге, словно его отталкивала неодолимая сила, потерял лишние полчаса, разыскивая другую дорогу.
Дом дождался его почти к утру – изнеможенного, едва стоящего на ногах; дождался, но словно обиженный пес, не хотел впускать. Ключ, зажатый дрожащими пальцами, никак не попадал в замочную скважину.
Впустив его внутрь, дом не хотел засыпать - в воздухе висело что-то напряженное, недосказанное - может, всего лишь обрывки неприятных воспоминаний, не желавших уходить и прорывавшихся там, где их не ждали - тускло-алый блик на лакированной вишневой подставке, беспокойное металлическое гудение электрических фонарей.
Отпечатки событий, выхваченные памятью из тех полустертых минут, не хотели уходить. Стоило закрыть глаза, и посреди темного фона снова проступала грубая, нарисованная неаккуратными штрихами, странно изогнувшаяся фигура, одетая в расплесканный багровый бархат. Темное, дымное утро никак не хотело светлеть, цепляясь утекающими минутами за уползающую все глубже темноту...
Из очередного витка воспоминаний Феба вырвал стук в дверь - неожиданно громкий, раскатившийся по всему дому и наверняка поднявший на ноги кого-нибудь из наиболее чутких соседей. Стучали кулаком - или чем-то деревянным; и судя по самоуверенности звука, покой случайно потревоженных беспокоил гостей в последнюю очередь.
Спустя короткую паузу в дверь заколотили снова.
- Фебьен Альери! Мы знаем, что вы здесь!
Дурное предчувствие прокатилось по горлу вязким комком хинина и застряло, перекрыв кислород. Не вздохнуть, не сглотнуть, не вытолкать из себя; хотелось расцарапать шею ржавой рукой, чтобы открыть доступ воздуху.
Нелепо. Шаг к двери – через силу, через холод, через страх. Откуда это ощущение надвигающейся, нависающей как тяжелая волна, катастрофы?
Все самое страшное уже произошло.
Он распахнул дверь злым рывком – и только тогда смог вздохнуть.
В лицо ему уставился темный прищуренный зрачок револьверного дула, и две пары не уступающих ему по недоброжелательности глаз. Темная, неброская одежда, прикрывающие лицо узкие шляпы - ничего похожего на форму или полицейские знаки различия.
- Отойдите от двери, - резко бросил первый; в руке он держал маленький "дерринджер", рукояткой которого, по-видимому, и стучали. - Поднять руки, медленно повернуться.
Наверное, он ждал чего-то подобного – с той секунды, как резкий стук вышвырнул его из калейдоскопа воспоминаний. Ждал – и потому не удивился, даже страх отступил, осел мутным осадком на дно, вот только язык онемел, и рвущиеся слова оставались внутри - затхлым привкусом, жгучими колючками, переполняющими рот.
Феб повернулся. Медленно. Молча.
Руки с силой завели за спину, сцепив их вместе за локти лязгнувшими браслетами - туго сведенные лопатки заныли непривычной болью, и ладонь, тронутая ржавчиной, немедленно отозвалась игольчато-острой вспышкой на пережатые артерии. Его быстро обыскали, убедившись в отсутствии оружия - затем один из непрошенных визитеров оглядел комнаты, проверил окно, выходящее во внутренний двор, и вернулся обратно.
- Пошли, - первый, так и оставшийся позади, чувствительно толкнул его к выходу.
- Дай ему пальто, - раздался голос второго; этот был хриплым и каким-то вибрирующим. - Чертов холод же, пока доберемся...
- Так дойдет, - беззлобно донеслось в ответ, затем последовал еще один тычок в спину, и Феб едва не упал, споткнувшись о порог.
Дом, так и не успевший привыкнуть к вернувшемся хозяину, печально скрипнул им вслед входной дверью.
Где-то наверху, насаженное на изломанное пересечение лестниц, маячило туманно-серое, блеклое пятно: это утро пыталось заглянуть в Люкс. Феб отыскал его глазами – чудная прихоть, когда-то заставившая его долго выбирать дом, отыскивая точку, откуда видно лоскуток чего-то далекого, почти несуществующего. Небо?..
Он прощался. Там, где он скоро окажется, уж точно не будет подходящего ракурса.
Надежда, что это ненадолго, что все уладится легко и быстро, мелькнула и растворилась, как щепоть соли в стакане воды. Нет. Кем бы ни были эти двое, с их повадками пещерных кобр, вряд ли они просто хотели побеседовать об искусстве.
Ноги все еще ныли, вспоминая ночной променад по спиральному городу; Феб то и дело сбивался с шага и получал очередной толчок в спину. Беззлобный и не слишком болезненный – просто напоминание. Как будто можно забыть о наручниках, стянувших локти.
- Куда…. – слова-колючки наконец пробили себе путь, разодрав запекшуюся корку на губах, - куда мы идем?
…как будто это важно – куда. Гораздо важнее – для чего.
Вместо ответа он снова ощутил тычок между лопаток.

...шли долго. На десятом повороте он потерял счет; начинало казаться, что под ногами мелькают знакомые камни мостовой, и они по какой-то странной причине идут кругами. Стянутые за спиной руки начинали терять чувствительность, если их не разминать, осторожно сжимая и расслабляя мышцы - с другой стороны, подобная снисходительность со стороны собственного тела спасала от прокрадывающегося под одежду холода. Где-то почти в самом начале пути к его двоим конвоирам присоединился третий, которого Феб так и не успел разглядеть. Они почти не разговаривали, лишь иногда перебрасываясь односложными репликами.
Монотонное лязгание цепи - какой-то двор, уставленный громоздящимися друг на друга металлическими клетками. Его провели в здание - перед глазами замелькали сливающиеся в бесконечную цепочку серые каменные плиты - и в следующий момент сопровождающие куда-то делись, и он остался один в небольшой пустой комнате со столом и грубой деревянной скамьей, запертый со всех сторон в камень.
Во всяком случае, здесь было тепло. Через несколько растянувшихся в бесконечность минут у него появилась компания - сопровождаемый двумя полицейскими клерк с охапкой бумаг и чернильницей, смерявший Феба пустым, скользнувшим мимо взглядом, и уселся за стол, принявшись ожесточенно исписывать лист за листом. Охрана вытянулась у входа: никто не произносил ни слова, и происходящее оживляло только монотонное скрипение пера, изредка прерывавшееся плеском капель, когда его окунали в чернила.
Наконец он поднял голову и снова посмотрел на пленника, на этот раз чуть более осмысленно, чем в первый.
- Альери; обвиняется в убийстве, соучастии, организации и укрывательстве, - его голос оказался как нельзя более соответствующим облику: монотонный и невыразительный, словно пережевывавший слова, звучавшие из его уст пресно и бессмысленно. - ...держать под стражей до судебного разбирательства. Снимите кандалы, - кто-то из стороживших вход служителей порядка склонился над ним и расцепил тугой замок: кровь прильнула к рукам, прорастая внутри сотнями мелких иголочек.
- Подпишите здесь, - секретарь протянул ему стопку листов и перо.
Листы скалились почерневшими зубами букв – острых, цепких, истекающих чернильным ядом. Феб, одержимый каким-то наркотическим, сонным отупением, протянул руку. Сдвинул страницу, быстро пробежал глазами (лицо искривилось; ядовитые зубы работали стремительно и верно), перевернул, прочитал следующую – и отложил, не взяв протянутого пера.
- Я, - слово хрипло и незнакомо ухнуло вниз, рассыпаясь по полу вздрагивающими горошинами, - Я никого не убивал. Я, - тягучая пауза, поршнем загоняющая воздух в легкие, будто про запас, в неколебимой уверенности, что больше воздуха не будет, не будет никогда, - не стану…Это подписывать.
Клерк, совершенно не меняя выражения лица, забрал бумаги и коротко черкнул в нескольких местах.
- Двадцать четвертая камера, одиночка, усиленный режим, - так же монотонно распорядился он, меланхолично складывая вместе листы. Охрана обступила Феба - наручники на этот раз одевать не стали - и его вывели наружу.
На этот раз шли по лестнице, которая искривленным винтом завивалась куда-то под землю - судя по количеству ступенек, здание тюрьмы либо охватывало несколько городских ярусов, либо уходило куда-то в боковое тоннельное ответвление. Лестничный ход, все время норовивший изогнуться червем в сторону, подтверждал вторую догадку. Мимо мелькали уходившие в скалу длинные коридоры, в которых из-за недостатка света не получалось разглядеть ничего, кроме уходящих вдаль одинаковых комнат. Чем глубже они спускались, тем сильнее в легкие забиралась сырость и затхлый запах застоявшейся воды. Невовремя вспомнились городские легенды о камерах для приговоренных к длительным пыткам, которые вырезались в колодцах на границе приливов Холода, так, чтобы субстанция заполняла комнату почти целиком, оставляя лишь небольшой клочок пространства, едва достаточный для того, чтобы в нем поместился узник. Непредсказуемые волны, подступающие из глубины, лишали узника сна, заставляя забиваться в дальний угол и напряженно вслушиваться в тишину, стараясь угадать подступающее дыхание до того, как оно коснется тела.
Стук решетки; гремит отодвигаемый в сторону засов. Его камера - одна среди целого ряда одиночных клеток. Кажется, все они пусты. Здесь темно, но в потолке прорезано что-то вроде узкой шахты, ведущей вверх, где можно различить слабый серый свет наступающего дня. Охрана заводит его внутрь и запирает дверь - слышно, как ключ рваными движениями поворачивается в замке, как в ране. Они так и не произносят ни слова, и проверив напоследок решетку, уходят - шаги затихают вдалеке, гулко разносясь по коридору.
А потом наступает тишина.
Невыносимая.
Давящая.
Пропитанная ядом чернильных зубов.
Феб рвет ее шагами, отгоняя своих призраков; тщетно.
Предоставленные сами себе, его мысли снова возвращаются в стремительное колесо, мелькают покореженными спицами: алая улыбка, разверзшаяся на шее Джентри, умиротворенное, почти отрешенное лицо, склонившееся над ним, череда вспышек, разбивающих мир на ветхие черепки, россыпь букв (Альери, убийство, укрывательство) – и снова Джентри.
Феб трясет решетку, лупит железной ладонью по прутьям – те глухи и неподатливы, и рука отзывается гнойной болью там, где ржавая чешуя кривыми стежками врастает в живую кожу.
- Это не я, - кричит он, срывая горло, кричит, но понимает, что шепчет, и голос едва способен тронуть воздух дыханием, - не я, какое, в жерло, укрывательство, я бы этого ублюдка сам...
Он замолкает, словно кончился заряд батарейки. Он не знает, что именно – сам.
Жалкий, бессильный перед тишиной, вгрызающейся все больнее, Феб садится на пол и осторожно подносит к губам руку. Левую, сожранную Холодом, заросшую железной дрянью. Он дует в пальцы, и обточенные трубки издают странный, совсем не похожий на музыку свист. Но все же он – не тишина, и сейчас Феб благодарен ему хотя бы за это.

Совместно с Мастером.

Старик лежал на полу прикрыв глаза и ожидая, что в бок вновь лениво ткнется ботинок одного из громил. Но нет, шаги удалялись, услышав же протяжный скрип входной двери, он позволил себе облегченно вздохнуть. Вряд ли это их хитрость, они на это были едва способны. Впрочем, признаться следовало, что били далеко не полную силу. Более того, все с тем же отсутствующим выражением на лицах, без азарта били. Но облегченья эта мысль не принесла. Вновь тихий скрип приотворяемой двери и невесомые прикосновения тонких пальцев, затянутых в объятья ткани. Алхимик приоткрыл глаза, хоть мог не глядя сообщить, что рядом Йокл. Безглазый тревожно ощупывал его, подобно пауку, что проверяет - что ему попалось. Аркадиус привстал на локте и поморщился. Он слишком стар для приключений. что он накликал на себя. А пальцы Йокла продолжали теребить, как будто что-то рассказать пытались, касаясь и взмывая вновь. Но сей язык был людям не подвластен.
Не без труда, но Флейшнер встал, поддерживаемый безглазым другом. Хотел на кресло сесть, но передумал. Он ощущал брезгливость к этому предмету, после того, как он принял вес Джейна, как будто кресло имело выбор. Доковылял до ванной, уже без помощи, один. Холодная вода дала пусть небольшое, но облегченье. Салфеткой промокнул разбитую губу и вновь поморщился. Физический урон был не велик, но гордость пострадала сильно. И похоже, взывала к компенсации, но не через месть. Почти физически он ощущал как к нему взывали колбы и реторты, как шепчут порошки и жидкости клокочут, грозясь раскрыть свои все тайны. И эта песнь звала и заглушала боль и страх. И он откликнулся, стремясь хотя б на время позабыть об униженьи, боли, страхе.
Аркадиус облачился в одеяние, что он для опытов носил - накинул фартук, надел перчатки, гоглы с линзами для увеличения объектов и маску респиратора для защиты от паров, что исторгала красная змея. Как полководец перед битвой он окинул взглядом стол, где как войска построились реторты, колбы, банки и пробирки. Рефлекторно, старик потер руки, разминая пальцы, готовя их к работе и радуясь, что у громил хватило того, что у иных созданий именовалось мозгом, не наступить ему на пальцы. Алхимик осторожно достал пакет, в котором пребывала последняя добыча Йокла - бесцветные кристалы соли, рожденной в беспросветной тьме и глубине. Нет, не обычная, используемая в пищу. Уж это он проверил почти сразу. Вещество довольно бурно реагировало с водой, выделяя запах резкий и острый. Как знать, если ее добавить к его экспериментам ранним. К примеру, к анестетику. А пару крупиц на тот образчик ткани с человеческой руки, на коем будто ржавчина, краснела "киноварь".
- Знаешь, Йокл? Порой я задаюсь вопросом, какие тайны раскрывает вам змея, когда струится в ваших жилах? Что за секреты шепчет она Вам? Видите ли вы ее красоту? Когда она кристализуется, то ее форма совершенна. Быть может вы способны видеть что-то, что скрыто от меня? О, я не столь глуп, чтоб самому испробовать сей яд...
Аркадиус все говорил, а руки независимо от речи, порхали над столом, то добавляя некие ингридиенты, то ставя на мензурку нагреваться. Переливая, смешивая, охлаждя. Ему не важно было, поймет ли все что он сказал безглазый. И все же чувствовалось, что некое понимание присутствовало меж ними, и дело было не в словах.
Тот молчал, оставаясь невидимой тенью где-то за спиной, но не уходил. Казалось, он с пристальным вниманием наблюдал за ходом реакции - если бы был способен видеть.
Процесс очистки рафии занимал несколько этапов. Из твердой минеральной формы первым делом удалялась ртуть, осаждаясь на стенках реторты - стадия, на которой отсеивались первые неумелые экспериментаторы, использовавшие в качестве демеркуризирующего реагента бесполезный аллюминиевый порошок или сернистый гидроген. Оставшееся вещество, однако, все еще было непригодным к употреблению - его требовалось разделять на фракции, удаляя ядовитые эфиры и углеводородные агенты, и только тогда в конечном итоге получая искомую смесь алкалоидов, в соединении которых пряталась дурманная суть земляной крови.
На нижних уровнях часто можно было встретить плохо очищенную, "металлическую" или "лунную" рафию, с примесями ртути - такая считалось самой дешевой, и служила пищей нищим и рабочим. Вызывающая металлическое отравление, тяжелая, неприятная на вкус, она, как ни парадоксально, была более безопасна, чем вещество, не прошедшее вторую стадию - агрессивные яды, не отделенные от основного состава, вызывали у принимавших его эрготические приступы "внутреннго огня", сопровождавщиеся конвульсиями и иссушением тканей.
...центральный интерес большинства исследователей вызывал ключевой элемент очищенной смеси; гипотетическое "вещество снов", содержащееся в алкалоиде и вызывавшее к жизни эффекты, связанные с потерей сознания и путешествиями в другие миры. Выделить его безуспешно пытались многие - кроме того, в числе прочего многочисленные опыты анатомов были обязаны собой именно представлениям о том, что подобные элементы должны содержаться в человеческих тканях, способствуя естественному ходу сновидений.
- Она говорит с тобой, - вдруг низким шепотом произнес безглазый; Аркадиус не сразу понял, что это был ответ на его рассеянный вопрос. - Она звучит в твоей голове, и заглушает другие голоса - больше не слышно темноты, не слышно тех, кто рядом... Только она.
Алхимик замер, услышав отклик Йокла. Затем, очнулся и продолжил труд. Он так привык, что его спутник хранит молчанье, что порой считал его не только безглазым, но и безгласым. А потому не сомневаясь делился планами и размышлениями с ним, когда тот за спиной маячил тенью. И вот ответ. Ему хотелось бы продолжить разговор, узнать, о чем нашептывает рафия своим рабам, но почему-то он завел другую тему.
- Ты знаешь, мы попались Синдикату. Как мухи в паутину, право слово. Теперь другими будут дозы и наценки. Закупочные цены, правда, тоже. Но ты не бойся - уж тебе я дозу припасу всегда. Но... я предпочел бы с ними не встречаться.
Аркадиус поморщился, когда неловко повернувшись, почувствовал последствия общения с гостями. Как ни странно, но мысль о том, чтобы для Йокла припасти немного левого продукта, не информируя об этом Синдикат, согрела душу Флейшнеру. Пусть всего лишь малость, но все же и она была бы как акт неповиновения. Естественно, акт тайный, ибо ему наглядно показали, что будет, если он ослушается указаний и на этом будет пойман.
- Жаль, что история не знает сослагатательного наклонения. И, кстати, в этом есть и толика твоей вины (голос Флейшнера на этой фразе приобрел ворчливый тон). Попался на глаза детишкам местным, что б их Цикада прибрала! А те и рады растрепать все, растрезвонить! И всюду уши!
Не голос, а почти змеи шипенье. Он и до этого не жаловал детей, что как звереныши сновали по трущобам, теперь же их и вовсе ненавидел. Рука чуть дрогнула от сдерживаемой злости. Алхимик снова замер, зная - в его работе гнев плохой помощник. Вздохнул и выдохнул. Под маской закусил губу. Нет, вроде бы прошлось. Конечно, можно было бы распрос продолжить, про рафию и сны, что навеваются ее парами. Но, кажется, момент прошел и был упущен им. Ну, может позже...
Йокл снова молчал, не реагируя на гневную реплику. Другой бы на его месте пожал плечами, но у подземных не было понятия жестов - исключая те, кто можно передать прикосновением - и он просто застыл нелепой восковой фигурой, окаменев и став безжизненной деталью обстановки.
Обе пробирки, куда была добавлена соль, начали нагреваться. Та из них, что содержала антестетик, до сих пор оставалась неизменной - вторая, с чистой рафией, демонстрировала неожиданный эффект - стеклянные стенки начинали покрываться пятнами бурого порошка, напоминавшего фосфор. Реакция, вспыхнув было, начала замедляться, и порошок осаждался в нижней части - похоже, что-то препятствовало дальнейшему выделению вещества.
- Зачем тебе... это? - тихий голос Йокла снова прокрался извивающейся змеей в ухо ученого. - Что ты делаешь из нее?
- Зачем? Зачем?!
Аркадиус не мог оторваться от процесса, следя за переменой в веществе, но в голосе его звучало изумленье. Задать ткой вопрос? Да разве он поймет? А впрочем... Едва ли не впервые у них был с Йоклом столь глубокий диалог, не ограниченный лишь монологами алхимика и односложными ответами его обычно молчаливого союзника. Теперь же он интересовался... и пусть навряд ли сможет он понять всю глубину исследований, но и этот интерес подобен был катализатору, что активизировал нечто в самом Флейшнере, заставляя говорить не только ради слов пустых.
- Что ж, зов ее услышал не только ты. Но для меня ее посулы звучат иначе... Она скрывает свои тайны и секреты, но как маньяк, свершивший преступленье, желает быть раскрытой. Что б кто-то отыскал разгадки и ключи. Она не просто яд или наркотик, как видят некоторые! Соедини ее с иными веществами и будет дан иной эффект. Ведь обезболивающее это все она же, но курс переработки открыл ее иные свойства. О, она действительно подобна крови иль змее, а может быть кристаллу драгоценному. Нам надо только грани разглядеть! Узнать, раскрыть...
Да, Флейшнер был влюблен. Пусть под очками не виден был огонь, зажегшийся в его глазах, обычно блекло-серых. Румянец, что коснулся его щек, невидим был для Йокла, Но тот мог ощутить и жар в словах, и влагу, что сквозь поры проступила. Старик был очарован рафией и более того, уверен в том, что сможет разгадать ее, как женщину, как тайну... Однако пыл в его словах не помешал ему внимательно следить за реагентами, что начали вести свою иную жизнь, жизнь потаенную для большинства. Он осторожно, собрал налета часть и поместил его в пустую колбу - с ним еще придется разобраться. Но... что же сдерживало дальнейшие метаморфозы? Возможно нужен был катализатор, но что послужит им? И что получит он в конце...

С Мастером

Помещение, в котором они оказались, больше всего напоминало конвеерный цех. Несколько металлических лент под потолком, ощетинившихся как странного вида механизмами, так и вполне обычными подвесными крючьями; длинные ряды стоек и столов, и несколько углублений, напоминавших бассейны и выложенных керамической плиткой - не иначе, отсюда начинались те самые стоки.
Тускло горели основные линии ламп - привыкшие к сочащемуся свету химических фонарей глаза пришлось какое-то время постоянно протирать. Осмотревшись, они пришли к выводу, что в здании пусто, и долгое время никого не было - налицо было полное отсутствие признаков жизнедеятельности. Пустые столы, успевшие покрыться пылью. Ни лабораторных журналов с записями, ни письменных принадлежностей или рабочей одежды. Похоже, им в очередной раз повезло - несколько настораживало разве что то, куда успел деться Альб с его подопечными.

Энтузиазм несколько упал, когда обнаружили, что массивные входные двери заперты, и похоже, снаружи - но через некоторое время раздался приглушенный радостный возглас Крысенка, обнаружившего одно из окон открытым. Заглянув во все по очереди, он доложил, что вдалеке можно разглядеть вход на территорию комплекса, освещенный прожекторами, а нужное им здание находится совсем рядом - в расстоянии одной перебежки, и во-первых, оказалось значительно массивней и выше, чем казалось на карте, а во-вторых...
- Там свет горит. Не везде, но в нескольких окнах точно. И кажется, я видел чей-то силуэт, - растерянно протянул он, покинув наблюдательный пост и повернувшись к сопровождающим. - Вира, мы на это не рассчитывали...
- Зато входная дверь точно окажется открытой, - хмыкнул третий участник их группы, неприятно хрустнув костяшками пальцев.
Тьма была им хорошим прикрытием, к тому же комплекс, так тщательно охраняемый снаружи по периметру, здесь, внутри по-видимому был совсем беззащитен: ни одного человека охраны девушка пока не заметила. А может они просто слишком хорошо спрятаны от стороннего глаза?
Вира пожалела, что все-таки решила разделить их маленькую группу. Как ей сейчас не хватало мудрого совета Альба! Да и идти без них в другое здание было страшновато, но выбора не было, времени - тоже, значит, надо что-то придумать самой. Нет, ломиться в открытую она, конечно, не рискнет, даже с Бахом. Прокрасться вдоль фасада и поискать запасной выход, может повезет даже найти пожарные лестницы, если они тут есть, и сразу на второй или третий этаж… А если комната с вещью на первом? Нет, вряд ли такой ценный предмет оставят близко ко входу. Во время размышлений она смотрела в окно – собак так и не было видно, впрочем, охранников тоже. Плохо.
- Давайте-ка пока снимем и спрячем халаты и прокрадемся к зданию. Поищем там запасной или пожарный выход, он не должен сложно запираться. Попадем внутрь – решим, что делать дальше.
Рэтт, подумав, согласился; Дракон, привыкший выполнять, что скажут, тем более не возражал. Дочь босса подтолкнула к окну Крысенка, и тот, оскалившись ей на секунду довольной ухмылкой, ловко и привычно протиснул гибкое тело в проем. За ним бесшумно скользнула Вира, переживая, справится ли Бах.

Короткими перебежками, замирая в тенях, когда им казалось чье-то присутствие поблизости, они добрались до дома: отсюда он казался совершенно опустевшим, не издавающим ни звука созданием с множеством ослепленных окон-глаз. Быстрые попытки обнаружить лестницу успехом не увенчались, но когда они проходили под карнизом одной из пристроек, Бахамут тихо толкнул Виру в плечо и прошептал, сопровождая сбивчивую речь жестами, что забравшись на его плечи, она сможет оказаться наверху. Они ненадолго остановились, пытаясь оценить отсюда, обладает ли подобная стратегия каким-нибудь преимуществом, но в следующий момент их отвлек высунувшийся из-за угла и успевший забежать чуть дальше Рэтти. Он устроил настоящую пантомиму - размахивая руками, прикладывая ладонь к уху и ожесточенно подзывающий их ближе.
С задней стороны дома обнаружилась дверь черного хода, выглядевшая не менее скромно, чем входная, но ведущая, должно быть, в какие-то служебные помещения. Попытка осторожно потянуть ручку на себя, однако, успехом не увенчалась - заперто.
"Проклятье", одними губами выругался Рэтти, и вдруг застыл на месте, медленно-медленно перетекая вплотную к стене, прижимаясь к ней и чуть не сливаясь в одно целое, вцепившись руками в обоих сопровождающих. Где-то наверху скрипнуло открывающееся окно, и наружу перегнулся силуэт, едва выхваченный из темноты тусклым огоньком сигары.
- ...ригидный материал, - донеслось сверху; говорил, должно быть, не ночной курильщик, а кто-то внутри здания. - Слишком сопротивляется...
- Я же говорил, дело в токсичности, - флегматично заметил тот, кто смотрел в темноту. Его собеседник приглушенно выругался. - Пойдем лучше спустимся, тут дышать невозможно.
Юной воровке казалось, что сердце колотится слишком громко, и она очень удивилась, как это переговаривающиеся наверху не услышали гулких ударов.
Как только окно с легким стуком затворилось, девушка выдохнула и легонько ощупала скважину замка быстрыми пальцами.
- Думаю, я смогу ее открыть, - тихо произнесла она своим напарникам, примеряя отмычку. - Дайте мне секунд тридцать.
- А если эти двое решат выйти именно через эту дверь?.. - осторожно поинтересовался Крысенок, многозначительно поглядывая на нож у пояса предводительницы.
- Стали бы ее так усердно запирать. По-моему, не больно-то они боятся взлома и проникновения сюда, за периметр охраны, - чуть покряхтывая прошипела Вира. Легкий приглушенный щелчок, и ручка двери поддалась нажатию девушки, уже достающей "Палец мертвеца". - Одевайте халаты. Если что - ныряем в ближайшую открытую подсобку; ищите на стене план эвакуации - не хочу бродить тут вслепую.

Просочившись внутрь, они оказались в небольшом коридоре, уводившим вперед - там виднелась лестница, подсвеченная бледным белым фонарем - и одновременно соприкасавшимся с какой-то небольшой комнатой, напоминавшей склад и заставленной разнообразным хламом - быстрый взгляд различил какие-то металлические растяжки, жестяные бочки и скелет старого препарационного стола, доверху заставленный стопками книг. Подробнее осмотреться не получилось - где-то наверху протяжно взвизгнула железная дверь, продолжив неожиданное вступление аккомпанементом из медленно спускающихся шагов.
Все трое вошедших, не сговариваясь, быстро спрятали «Пальцы мертвеца». У Виры он чуть не выскользнул из вмиг вспотевших рук: «Вот и все, вляпалась, даже не дойдя до цели», – пульсировало у нее в висках, заставляя руки покрываться липкой влагой. Она живо представила усмешки и подначки всей Пауковской шайки – ей давно завидовали и желали провала, считая недостойной быть преемницей босса.
Шаги словно застыли в вязком воздухе. Вира успела немного прийти в себя и схватить нож, хоть и понимала, что воспользуется им в самом крайнем случае.
- Прячьтесь, живо!
Девушка первой метнулась под лестницу.
Спускающиеся вряд ли заметят их там, а если повезет, то и незапертую дверь – тоже…

Первым по лестнице спустился, щекоча ноздри, пряный запах дыма - он просачивался сквозь трескучее дерево, забираясь в щель, где распластались все трое, забираясь под одежду и словно говоря "я вас вижу".
Вира почувствовала, как скрипнула ступенька над самой ее головой, прогнувшись вниз. А потом еще раз.
- Через два дня Бруно привезет вазопрессиновые ингибиторы, - одна из теней проплыла мимо, окутанная облаком дыма. Невысокий, седеющий мужчина, одетый во что-то вроде кожаного фартука; его сопровождающего не получалось разглядеть подробнее. - Нужно подготовить пятую и двенадцатую, обработка идет, кажется, около двух дней...
- Обязательно туда лезть самим? - лица второго было не видно, но явственно чувствовалось, как он поморщился. - Пусть их персонал обрабатывает, им не привыкать.
- Эти сволочи повадились красть препараты, представляешь?.. - фыркнул первый, подходя к двери. Ответ его собеседника прозвучал уже снаружи, превратившись в неразбивчивое гудение.
Снова скрипнуло железо, и Вира вдруг услышала во внезапной тишине громкое, словно звучавшее всем телом сердцебиение Дракона, которое показалось ей таким оглушительным, что удивительно, как на него не сбежался весь комплекс.
"Пора пробираться наверх," - решила девушка и толкнула Крысеныша в костлявый бок: - "Минуты три они точно будут дымить, попробуем сработать на опережение. Рэтти, ты первый, за тобой Бах, я замыкаю."

и Черон, конечно

Минуты, сцепленные в бесконечную резиново тянущуюся цепь, оплетали его виток за витком. Феб не пытался считать эти бессмысленные звенья; он бродил по камере, затем, устав, садился на узкие нары и принимался насвистывать, пытаясь извлечь мелодию из своей непослушной, никчемной руки. Проваливался в тревожную дремоту, пенящуюся мусором, тоской и страхом, - и так же резко выныривал из нее, взбивая судорожным дыханием тишину.
Когда ему принесли еды, Феб, иссыхающий в безмолвии, стоял у решетки, припав лицом к холодящим прутьям.
Он знал, это нелепо, никто не станет его слушать – ни здесь, ни, скорее всего, позже, но все же заговорил. Торопливым ломким речитативом, стараясь, чтобы голос не звучал совсем уж жалко, пытаясь сохранить хотя бы крохи достоинства. Ему было нужно – необходимо! – услышать ответ, любой, несколько слов, осколок человеческой речи, принесенной из жизни в это безмолвное несуществование.
Он все говорил, нес какую-то бессмыслицу, а тюремщик странно-неторопливо снял с подноса жестяную миску с бурым варевом, кружку, наполненную водой едва ли на треть, поставил на пол, просунув между нижними прутьями. Молча, все молча, не поднимая головы, - и так же неторопливо двинулся назад.
Феб сорвался на окрик – но ему не ответило даже эхо, лишь тюремщик на миг повернулся, и в неверном свете, рассыпающем тусклые пылинки сквозь дыру в потолке, показалось, что рот у него зашит грубыми стежками крест на крест.
Отшатнувшись, Феб замолк.
Вода отдавала тухлой рыбой, о еде даже думать было тошно.
Гуттаперчевые кольца времени продолжали наслаиваться вокруг.
Тюремщик приходил еще трижды, забирая нетронутую пищу, и оставляя новую порцию воды; Феб не пытался больше с ним заговаривать, просто лежал, вперившись взглядом в никуда.
Период бездумной, тупой апатии отступил, сменяясь лихорадочной жаждой деятельности – и он принялся обстукивать стены, приникнув к ним ухом, пытаясь услышать товарищей по несчастью.
Ничего.
Пол.
Ничего.
Взобрался на нары и осторожно потянулся рукой к небольшому отверстию, служившему и вентиляцией и единственным источником скудного света.

С другой стороны тянуло холодом - обычным, не тем, другим - но руку все равно обожгло неприятно-знакомым ощущением. Прорезь в камне уводила куда-то за пределы тюрьмы, открываясь наружу где-нибудь в стенах Люкса, незаметная рядом с переплетением труб, проводов и прожекторов. Наверное, здесь их было много - десятки тонких трубок-воздуховодов, каждая тянущаяся в свой каменный мешок, словно питательный сосуд, снабжающий желудок исполинского существа-здания всем необходимым для того, чтобы продлевать в нем жизнь.
Вдруг где-то там, на бесконечно отдаленном от него конце шахты, что-то мигнуло, перекрывая живительный поток света. Вернулось обратно. И еще раз - рвано, трепетно, забившись где-то в узком проходе, как будто бабочка, случайно проглоченная хищным отростком, обезумевшая от страха. Через несколько минут он, наконец, увидел это - подхваченное теплом его дыхания, ему на ладонь медленно спланировало хрупкое белое соцветие.
Удивительное, игольчато-ломкое, словно подброшенное из сна - из чужого сна, ибо сам Феб таких снов не видел уже давно.
Поворачивая ладонь, он завороженно разглядывал цветок со всех сторон; казалось, под его взглядом он раскрывается, и полупрозрачные лепестки вздрагивают, пульсируют слабым светом - чуть заметным оттенком... Красного.
Феб едва не выронил цветок, опаленный этим светом и кармином своих воспоминаний. Рука дернулась, рефлекторно стряхивая горячее, жгучее – красное, но так же рефлекторно другая рука, слепленная из железа и ржавой чешуи, дернулась навстречу. Он не дал цветку упасть – почему-то это показалось важным. Словно тот мог разбиться, рассыпаться в снежную искрящуюся пыль, снова оставив Феба одного.
- Откуда ты такой?.. – прошептал он, стараясь не потревожить цветок даже дыханием. А потом, задрав голову вверх, повторил, крикнул, отыскав в себе голос: - Откуда?
Нет ответа. Казалось, что маленькая вещь попала сюда случайно, заброшенная слепым порывом ветра - да, маловероятно, но даже редкие вещи случаются. Или цветок рос где-нибудь наверху, вцепившись корнями в скалу и питаясь теплом, исходящим от пленников, и изредка забираясь любопытным щупом внутрь...
Но он никогда не видел таких цветов. В червоточинах под городом встречались разные виды причудливых растений, некоторые из которых изредка цвели, источая сладкую медвяную росу и привлекая к себе жадных многоногих обитателей пещер - а другие, обучившись использовать этот природный рефлекс, в свою очередь охотились на насекомых, выпивая их соки. Но этот был не таким. Его хрупкие, бледные лепестки, казалось, распускались под лучами солнца.
От дальнейших догадок Феба отвлек звук шагов по коридору - размеренных, чеканных, отозвавшихся в памяти тем днем, когда его привели сюда (тем? или все-таки этим?). Только на этот раз их не сопровождала запинающаяся поступь заключенного, что наводило на определенные подозрения.
Словно кто-то толкнул под локоть, таким осязаемым и безотчетным был порыв: спрятать, укрыть, спасти! Повинуясь импульсу, он опустил цветок за ворот рубашки и только потом подумал – зачем? Все равно ведь обыщут, отнимут.
Но странное тепло щекотало грудь там, где скользили тонкие лепестки-крылья, и Феб, окольцованный этим теплом, этим шепотом, проникающим под кожу, не собирался отдавать его добровольно.

Тюремщики - двое, на этот раз другие, и не те, кто приносил еду - остановились напротив его камеры; приглушенный свет переносного фонаря ослепил привыкшие к полумраку глаза Феба и очертил обе фигуры резкими контурами, зачернив все, что внутри. Одна из наклонившихся над ним теней заскрипела замком, отпирая решетку; второй оставался на страже.
- На допрос, - зачем-то сказала первая тень, отступая на шаг. - Руки поднять, повернуться спиной, выйти в коридор.
Человеческая речь, распоровшая ненавистную тишину, оказалась неожиданно резкой, лающей, и все же Феб упивался ее звучанием, как и принесенным ей светом, от которого слезились глаза. И еще больше – возможностью сделать шаг за пределы каменного мешка, исчерченного шагами до последнего дюйма.
Он выполнил указания, немного сутулясь, давая больше простора затаившемуся под рубашкой цветку. Сердце вспыхивало где-то в горле и гасло, медленными толчками возвращаясь под ребра - чтобы снова рвануться вверх.
Уже знакомый коридор, раскрашенный немногочисленными пятнами фонарей, извилистая лестница - только на этот раз они не поднимались, а шли вниз, так глубоко, что Феб утратил счет ступеням. Сковывать его на этот раз не стали. Потолок словно становился ниже по мере того, как они спускались - и скоро с долгожданным ощущением выпрямленности пришлось распроститься. Запахло сыростью и чем-то плесневым, и воображение с готовностью нарисовало в качестве допросной подвал, заполненный по колено ледяной водой, и поросшие растительностью цепи...
- А, господин Альери, - короткий, внимательный взгляд глубоких темных глаз, странное выражение лица: не то полуулыбка, не то насмешливое приветствие. Комната, в которую его привели, разительно отличалась от успевшего было сложиться представления - небольшая, уютная, отделанная деревом. Вместо каменной скамьи Фебу предложили кресло; в противоположной стене он заметил аккуратный очаг погасшего камина - вся обстановка, казалось, говорила, что бесконечная лестница прогрызла тюрьму насквозь, приведя их в какое-то совершенно другое, не предназначенное для узников здание - если бы такое было возможно.
- ...меня зовут Гильберт Ведергалльнинген, - взмахом руки хозяин отослал охрану; дверь тихо, почти неслышно сомкнулась, отрезая их от остального мира. - Большинство находят это слишком сложным для запоминания, и называют меня Присяжным. Не уверен, что понимаю, что они имеют в виду, - он слабо улыбнулся, поймав взгляд гостя, и сразу же посерьезнел. - Вы знаете, почему вы здесь оказались?
Поколебавшись, Феб кивнул. Этот простой, короткий жест дался ему нелегко – словно, соглашаясь с одним утверждением, он принимал на себя вину за все случившееся. Ощущение сдавливало виски, и Фебьен тут же резко мотнул головой, противореча самому себе.
- Я знаю, почему, - где-то под налетом хриплого отчаяния прятался его истинный голос, и Феб старался вытащить, вызволить его на свободу; получалось плохо. - Я читал протокол. Послушайте, господин... – он запнулся, опасаясь допустить ошибку, но все-таки рискнул и назвал собеседника не безликим прозвищем, а родовым именем, - Вендергалльниген. Я просто был там. Разговаривал с этим... Я музыкант, а не убийца, понимаете вы?!
Горло, пропитанное долгим молчанием, подвело, и Феб закашлялся, судорожно выдохнув последние слова.
- У меня другие сведения, - его собеседник демонстративно помахал пачкой листов, в котором Феб узнал тот самый протокол, изрядно растолстевший за время его заключения. - Здесь показания двух свидетелей, которые видели вас наносящим смертельный удар - ножом в горло - человеку, с которым вы сидели за столом. И еще нескольких человек, которые видели вас выбегавшим из здания практически до того, как поднялась паника. - Присяжный выразительно поднял бровь, изучая сменяющие друг друга гневные маски на лице Феба со спокойным интересом натуралиста.
- Мне хотелось бы, - мягко продолжил он, - чтобы вы со всем возможным усердием отнеслись к интерпретации этих фактов, так удачно укладывающихся в образ Фебьена Альери, убийцы. И если это немного успокоит вас - вам предстоит убедить не меня, а скорее самого себя - вкупе с Дознавательным комитетом и судьей. Я не имею отношения к полиции и индустрии правосудия... исключая мой данный интерес к вам.
- Мы разговаривали, - с тоской повторил он, неотвратимо проваливаясь в не-сейчас; взгляд, устремленный на хозяина кабинета, приобрел полупрозрачную зеркальность, словно скользя по лицу напротив, видел одновременно - сквозь - еще и другие лица, другие блики, другое время. – О чем-то бессмысленном и глупом, пытающемся заменить собой Музыку. Он был... вызывающе самовлюблен, навязчив и приторен. Лю-ци-ола, - наполовину пребывающий по ту сторону жизни, Феб не заметил, что произнес имя с певучей, звенящей ненавистью, - так он назвался.
Теплый, напоенный смолистым запахом воздух мешался со стылыми осколками памяти, и Феб чувствовал, как коченеют ноги, как ртутный иней ползет от ржавой ладони вверх, продергивая в вены льдистые корни. Не сейчас, с ужасом подумал он. Не сейчас, мне нужно продолжить, мне нужно рассказать, мне нужно, чтобы он – поверил.
Мерзлая оторопь текла по языку.
Когда прозвучало имя, мягкое лицо Присяжного, показалось, слегка дрогнуло - но сейчас он не мог быть ни в чем уверенным.
- Расскажите мне все, - вкрадчиво попросил он, подаваясь вперед, как хищное животное; даже зрачки как будто заострились, вытянувшись вверх. - От первого до последнего слова.

С Мастером
Линия четвертая: Звезды под ногами

Этот день начался так же, как и предыдущие два: свежий ожог гортани, быстрый завтрак (для еды использовались укороченные маски, закрывающие только нос, и с каждым куском пищи в организм попадало немного отравленного кислотного воздуха, поэтому у всех здешних обитателей быстро вырабатывалась привычка закидывать в себя еду несколькими большими кусками), а затем - мучительные раздумья, как жить дальше. С тех пор, как умер Шиное, прошло уже три дня, а выхода все так же не видно.
"Понятно, что здесь оставаться нельзя. Без Шиное я здесь просто не выживу. Я и сейчас-то жив только потому, что он в свое время крепко отвадил от этого места всю местную шпану, а еще потому, что его смерть каким-то чудом осталась для них незамеченной.", - Квинтус принялся нарезать уже наверное сотый круг вокруг этой ситуации. Последние два дня он только этим и занимался. Сознание, словно муха на ниточке, кружилось вокруг большого кома мыслей, центром которого был вопрос "Что делать?", и то тут, то там пытаясь врезаться в него, прогрызть, разобрать по кусочкам, чтобы из них составить ответ - но все безрезультатно. Улететь же он был не в силах.
"И сидеть здесь вечно тоже нельзя, ведь жидкость для фильтров скоро закончится, и тогда мне конец", - следующий круг. Жидкость для фильтров (которые являлись эндемической разновидностью мха) невозможно было получить дома, она производилась в естественных углублениях пещер какими-то простейшими, состоящими с фильтровым мхом в симбиотической связи. Ближайший такой колодец находился далеко, шансы добраться туда, а затем обратно, стремились к нулю. - "Остаться здесь я не могу, а уйти некуда. Это тупик... Полный тупик... Из тупика есть только один путь - назад. Но назад нельзя". Назад - в Люкс - значит попасть в лапы либо Департаменту Прикладного Естествознания, либо Синдикату. Либо просто быть убитым... Либо загнуться в нищете, где-нибудь на Дне. Там, где Холод... Квинтус вздрогнул, уже второй раз за это утро. О Поверхности он боялся даже думать. Там нечего и надеяться выжить. "Еще можно уйти к безглазым... Теоретически", - Квинтус улыбнулся бредовости этой мысли. Посмотрел на часы. Оказывается, прошло уже полдня... Грибы - хорошая еда, необходимая, чтобы выводить из организма постоянно попадающие туда токсины, но чтобы согреться, нужно мясо. Нужно попытаться добыть что-нибудь на ужин...
Верхний Город встретил его холодом - пронизывающим, рвущимсяся навстречу, заключающим в свои колючие объятия. Холод был главным врагом - наряду с ядовитым воздухом и одиночеством, а Квинтус не ел мяса уже почти двое суток, и теперь отчетливо ощущал свою уязвимость перед ним. Здесь, вдали от теплых тел металлических зданий, приходилось спасаться одеждой - и это было опасно тем, что холод все время поджидал, окружая его со всех сторон, пытаясь уловить момент слабости или отвлечения, чтобы пробраться ртутными пальцами под кожу и заставить вздрогнуть, сломаться, выбиться из длинного молчаливого звука тишины, который заполнял здесь собой все. Не сбиться, не выпасть из всеобъемлющей мелодии - было важно. От этого зависело выживание на улицах; те из хищников, кто бродил в туманных завесах, умели чувствовать нервное напряжение всем своим телом, как летучая мышь, и быстро возникали рядом, предчувствуя слабость, надломленность и боль.

Одним из достаточно надежных и наименее безопасных источников белка были свалки, остававшиеся после пиршеств падальщиков, когда им удавалось раздобыть достаточно, чтобы насытиться, и слишком много, чтобы забрать все с собой. Местные обитатели, кажется, не обладали чрезмерно развитыми когнитивными способностями, и часто оставляли груды объедков и костей вперемешку с другими останками трапезы прямо на улицах, периодически возвращаясь к ним в периоды, когда нижний город не был благосклонен на добычу. Квинтусу не раз приходилось видеть, как некоторые из останков еще шевелились, пытаясь выговорить разорванными ртами заполняющую их боль, или позвать на помощь. В лучшем случае их ждало появление более слабых членов пищевой цепи Чердака - тех, кто предпочитал красть пищу у охотников.

Осторожно пробираясь по завалам, не рискуя выбираться на открытые пространства улиц и площадей, остерегаясь каждой чрезмерно хищной тени, он вдруг застыл, прильнув к оскаленному обломку здания, заметив вдалеке что-то сбивчиво движущееся. Сердце предательски участило пульс, и Квинтус быстро отвел взгляд, сконцентрировавшись на своем дыхании. С трудом удалось избежать "эффекта лавины", когда страх порождает еще больший страх быть обнаруженным, и стимулирует новый всплеск адреналина. Успокоившись, Квинтус снова осторожно вгляделся в желтовато-серый туман...
...человек. Ковылявший, как сломаная кукла, из последних сил передвигая ноги - силуэт топорщился в стороны разорванными покровами одежды и тряпья, в которое он был перевязан, и не поднимал головы, болтавшейся столь безвольно, что создавалось впечатление спящего - как если бы сомнамбулу поднял дурной сон, отправив на самоубийственную прогулку по Крысиным Аллеям. Он выглядел слишком лакомой добычей для любого из падальщиков - казалось невероятным, что ему удалось уйти так далеко от города... пока Квинус не заметил за его спиной нелепо привязанный к поясу короткий армейский автомат с обгрызенным дулом.
Шаг. Еще шаг. Острая каменная крошка предательски скользит под ногами человека-куклы, и тот падает на колено - так, что почти слышно немой крик боли, но он все-таки молчит - и снова медленно поднимается, продолжая движение.
"Что делать?" - опять этот вопрос, но здесь все проще. "Он не похож на здешних. Похоже, пришел снизу, и еле жив. Как я когда-то. Надо попытаться его спасти." Лишь мимолетное движение выдало в нем это решение - житель поверхности не заметил бы ничего - но здесь даже оно было проявлением неосторожности, недостаточного опыта. "Он сейчас на открытом пространстве, мне нельзя туда выходить. Так мы просто оба умрем. Он вроде идет в мою сторону, и никто его не трогает. Что ж, положимся на его удачу. Она его уже далеко завела, подождем, пока она приведет его ко мне."
С безопасного расстояния и оставаясь незамеченным, он наблюдал, как неизвестный замедляет шаги, становящиеся все более рваными, словно виридоновая дымка, вязким ковром стелившаяся по земле, обволакивала его ноги и тянула вниз. Наконец, тот упал - коротко, не издав ни звука, как тряпичная игрушка, распластавшись среди обломков и островков тумана. Нелепым осколком железа виднелся автомат, напоминавший торчавшую вверх лишнюю конечность.
Проходили минуты - неизвестный не шевелился. Налетавший ветер всякий раз обрывал возможность застыть и прислушаться к его дыханию, рассекая воздух свистящими всплесками. Но вокруг вроде никого не было. Квинтус застыл, закрыв глаза, вслушиваясь в музыку тишины, стремясь услышать едва различимые обертоны, выдавшие бы затаившегося хищника. Никого... Шаг.. Второй, третий... И с каждым пройденным метром за спиной все сильнее натягивается канат страха, стремясь отбросить его назад, к тем безопасным руинам, с которыми можно слиться, переняв у них каменную неподвижность, а с ней - неуязвимость.
...Но вот он у тела. Бесформенная груда тряпья, в которой едва угадываются человеческие очертания, и торчащий из нее железный росток дула автомата. Он едва заметно покачивается в такт движениям ребер, скрытых где-то под лохмотьями.
"Жив."
Возвращение к спасительным обломкам когда-то огромного здания было мучительно тяжелым, тело незнакомца постоянно норовило выскользнуть из рук, словно ему было совестно подвергать такой опасности невинного человека... Какая чушь! Квинтуса передернуло от осознания того, как сильно страх за собственную шкуру может искажать восприятие. Дальше пошло проще - знакомая тропка, все время дающая защиту руин, камней либо стен пещеры - до самого дома. Там он уложил спасенного на свою кровать, быстро сменил фильтр в противогазе, автомат отвязал от пояса, разрядил и поставил у кровати, и заодно обыскал незнакомца на предмет другого оружия. Из такового нашелся только нож. Немного подумав, он положил нож в ногах кровати и вышел из дома - нужно было срезать свежих грибов. Вполне вероятно, что спасенному понадобится детоксикация организма.

и Вуззль

Глыба. Ледяная глыба, застывшая, не в силах сдвинуться с места. Феб хорошо знал это ощущение – когда Холод подступает изнутри, перебирая нервы стылыми пальцами, и тело становится чужим, непослушным, закованным в незримый металлический панцирь. Где-то под коркой онемевшей кожи беснуется кровь, пытаясь отогреть, растопить, оживить; безуспешно. Волна схлынет сама - как бывало уже десятки раз, схлынет, оставив после себя ощущение озноба и лишний кусок железа в теле. А до тех пор вялые, неповоротливые мысли могут биться в висках до боли, до осколков, вгрызающихся в кость – тщетно. Он недвижим и нем, это привычно и уже не так страшно, как казалось поначалу.
Но сейчас...
Феб ощущал во рту ржавый вкус крови – кажется, пытаясь что-то сказать, он прикусил язык, да так и не смог разомкнуть зубы. На застывшем лице жили только глаза, и Феб пытался говорить, кричать ими. Получалось из рук вон плохо, на лице Присяжного все отчетливее проступало нетерпение, разочарование, раздражение. Вот сейчас он встанет, устав ждать, встанет и уйдет, и Феба снова отволокут в камеру, и кто знает, пожелает ли еще хоть кто-то слушать его объяснения.
Лед опутывал тело. Лед казался безбрежным, всесильным, вечным, но в миг, тягучий, пугающе долгий миг, когда Присяжный положил ладони на стол, чтобы подняться, Феб ощутил, как раскаленный уголь впивается в грудь.
Там, под рубашкой, где прятался безымянный цветок, кожу невыносимо жгло – и Холод отсупал талой горечью. Быстро, как никогда раньше.
И слова, которые он подбирал, копил все это время, не в силах выплеснуть, прорвались селевым потоком. Распухший язык сминал звуки, пересыпал их солью, но вечер в "La carpa Koi" (хрустальный полумрак, звуки рояля, чудовищная улыбка Люциолы) обретал в них новую плоть.
Полумрак комнаты вздрагивал и волновался в ответ на его слова, звучавшие рваными, сбивчивыми прикосновениями пальцев к инструменту - они словно не рождали к жизни воспоминания, а заставляли темноту извлекать их из себя, как мелодию. Торопливую, тревожную и пугающую.
Где-то напротив, погруженный в тот же темный, дрожащий воздух, его слушал единственный зритель - спокойный, уверенный, гипнотнизирующий своим ровным внимательным взглядом и словно вытягивающий из него следующие слова, заставляя вспоминать те моменты, которые врезались в него острее, чем просыпающийся Холод.
...Феб не заметил момент, когда беззвучно открывшаяся дверь впустила внутрь еще одного гостя. Ребенок - тонкая фигурка, укутанная в чье-то взрослое пальто, в котором она пряталась почти целиком, оставляя снаружи несколько прядей непослушных волос и странный, прозрачный и застывший взгляд, рассеяно смотревший куда-то сквозь них обоих. Девочка. Он не сразу заметил еще одну деталь образа, которая почему-то пыталась ускользнуть от восприятия - в маленький тонких пальцах она сжимала охапку смятых, изломанных, призрачно-белых цветов.
Господин Ведергалльнинген, не отрываясь от рассказчика, что-то произнес в ее сторону, извлекая из воздуха череду птичьих, шелестяще-щелкающих звуков, прозвучавших с успокаивающей интонацией. Она не отреагировала - так и продолжала стоять у входа, не пытаясь подойти ближе или остановить взгляд на ком-то из них.
- Продолжайте, прошу вас, - мягкий голос собеседника снова требовательно коснулся ушей Феба. - Вы своими глазами видели, как произошел этот... инцидент? Сколько было жертв?
- Я... не помню точно. Три или, может быть, больше.
Пересохшие губы, пересохшие мысли.
Феб пытался вновь сфокусировать внимание на собеседнике, но взгляд его снова и снова возвращался к маленькой гостье. К букету в ее руках, который казался знаком, связующей нитью с чем-то, чего он пока не понимал, но ощущал напряженными, оголенными нервами. Цветок под рубашкой слабо пульсировал теплом, словно тянулся к охапке своих собратьев.
- Мне трудно вспомнить все, что было дальше, - краем глаза он все еще ловил отголоски ее ломких, едва видимых движений, но одновременно продолжал говорить, глядя в лицо Присяжному. - Все как будто... сломалось. Понимаете, это было очень... страшно. Не смерть сама по себе, а то, как все это происходило. Словно он был одновременно повсюду, и дергал за сотни ниточек, заставляя всех смотреть.

- Да, да, - тот нетерпеливо кивнул в ответ; в жесте проскользнула раздраженная нотка, как будто его отход от фактического описания отвлекал его, - Послушайте, Феб... я понимаю, это произвело на вас впечатление. Эксцентричная манера поведения этого джентльмена, его разговоры об искусстве, явно продемонстрированный интерес к вам - это одна из тем, которые в конечном итоге привела сюда меня и моего патрона, и к ней мы непременно вернемся. Но сейчас я хочу, чтобы вы поняли, что произошло в тот вечер. Это не было поступком безумца или фанатика. Вы присутствовали при тщательно спланированном, хладнокровном политическом убийстве, и сыграли роль, которая была целенаправленно предназначена именно вам. Ваш спутник, Джентри - он был нужен только чтобы замести следы и перевести внимание полиции на вас. Двумя другими жертвами был директор "Джива Индастриал", Санджуро Абэ, влиятельный член круга Представителей, и его телохранитель. Они присутствовали на деловом ужине, где обсуждалось слияние нескольких компаний... впрочем, не буду утомлять вас подробностями. - Присяжный осторожно отложил в сторону дело, которое рассеянно держал в руках, и его пальцы безотчетно выбили мягкую трель о поверхность стола.
- Насколько мне представляется, весь ваш разговор был затеян для того, чтобы дождаться, пока господин Абэ встанет из-за стола, - медленно произнес он, не отводя взгляда от лица музыканта и наблюдая за реакцией с оттенком чего-то хищнического в глазах. - Выбранная вами тема, однако, достаточно любопытна...
Политика. Она всегда вызывала в Фебе лишь одно чувство – брезгливое отторжение. Сколько бы ни существовало в мире вещей, от которых он предпочел бы держаться дальше, как можно дальше, вся эта подковерная грызня возглавляла список, оставив конкурентов далеко позади. Впрочем, сейчас он воспринял новую грань произошедшего с усталым безразличием. Это не слишком много меняло для самого Феба – и уж точно ничего не меняло для Джентри.
Только мельком тронуло секундное облегчение – значит, это не моя вина? И ничего бы не изменилось, ответь я тогда иначе? Мысль показалась склизкой, гадкой, и Феб передернулся, сминая ее в невнятный комок.
- То есть вы верите... знаете, что я не убивал? – он с болезненным вниманием следил за Присяжным. – Полиция знает? Но зачем тогда... все это? Наручники. Камера. Допросы, - каждое слово казалось вдавленным в воздух, отмеченным жирной чертой. - Протокол. Зачем?
- Полиция - нет, - выражение лица Присяжного можно было бы назвать обходительным, почти извиняющимся, но голос был твердым. - Против вас есть несколько свидетельств - все разрозненные, никому не удалось что-нибудь подробно рассмотреть - но обвинителям этого будет достаточно. Настоящего убийцу видели, но никто не смог описать ни его внешности, ни действий, тогда как вы и Джентри... бросаетесь в глаза. Я и мои помощники, - невольное движение глаз скользнуло куда-то над плечом Феба, в сторону немо застывшей у входа девочки, - осведомлены о происходящем исключительно из-за того, что некоторое время наблюдаемым за вашим новым знакомым, который за последние дни успел стать едва ли не самым деятельным участником Игры. В вашем лице я вижу возможность подобраться к нему поближе. Вы же можете рассматривать наше сотрудничество как способ обрести свободу, - по его губам скользнула едва различимая змеистая улыбка, - и отомстить.
Против воли его взгляд еще раз метнулся к двери, ощупав неподвижный силуэт, спрятанный в складках ткани. Гостья стояла неподвижно, словно вмерзшая в прохладный воздух - ни шевельнувшихся кончиков пальцев, ни видимых признаков дыхания. Воображение вздрагивало, не выдерживая такой игры с собой, и тогда казалось, что там стоит не живой человек, а кукла, по неведомой причине задвинутая внутрь кем-то с другой стороны двери.
- Итак, - Присяжный наклонился, сцепив кончики пальцев, - Из этой комнаты у вас есть два выхода. Первый - вы соглашаетесь помочь нам с поисками господина Люциолы и тех, кто за ним стоит. Вы - бесценный источник фактов; начать хотя бы с того, что от вас мы впервые узнали его имя. Моему покровителю не составит труда избавить вас от преследования законодательной машины... при условии, что вы будете сотрудничать. Второй выход - вы остаетесь в камере и предстаете перед судом. На свой страх и риск.
Хриплый звук, рожденный его горлом, был похож на смех. А еще – на стон, на рык, на рваное тоскливое карканье.
Он уже понимал, что не посмеет отказать, и понимал, что с каждым словом – произнесенным или проглоченным - вязнет все глубже в чужой грязной игре. Смешная пешка, безликая фигурка на расчерченной доске.
Правая ладонь против воли отыскала то место, где под рубашкой прятался цветок – помоги мне? Я все знаю, я уже решил, но как же тошно, помоги мне еще раз, просто откликнись? Немного воздуха, глоток нездешнего сна... Цветок, сухой и мертвый, как прошлогодний гербарий, царапал кожу; в нем не было ни крохи тепла, и Феб почувствовал себя преданным.
- Конечно, я согласен сотрудничать, - он был слишком измотан, чтобы пытаться скрыть нахлынувшую неприязнь. Она не касалась лично Присяжного, но не могла обойти его, как деталь ненавистной машины. Машины, винтиком которой теперь станет и сам Феб. – Надеюсь, я смогу быть вам полезен.
В последнем он был вполне искренен – воображение очень живо рисовало ситуации и места, в которых могут оказаться бесполезные пешки.
Ответом ему была улыбка, почти искренняя - если бы сквозь нее не проглядывала холодная, расчетливая уверенность, дававшая понять, что его решение не явилось неожиданным ни для кого.
- Прекрасно. Ран вас проводит, - хозяин комнаты кивнул в сторону выхода, его руки потянулись к бумагам, пробираясь между страниц почти самостоятельно, - Идите и ничего не бойтесь.
Третья участница их маленького спектакля вздрогнула, услышав произнесенное имя, и словно разбив кокон неподвижности, застывший вокруг нее. Она оказалась рядом - стала вдруг еще раз заметна ее болезненная хрупкость и тонкие запястья, настолько напоминавшие кукольные шарниры, что против воли ожидалось, что они хрустнут и сломаются при движении.
Маленькие пальцы осторожно сжали его руку - левую, омертвленную.
- Пойдем, - тихо шепнула она.

С Мастером

Непривычное тепло окутывало, обволакивая притворным спокойствием, словно песни сирен. Вира знала, что это обман. Будь ее воля – она унесла бы отсюда ноги как можно быстрее, но нельзя поддаваться панике. Страх, подавленный и, казалось, надежно запрятанный глубоко под кожу, не смирялся и упорно просачивался, выискивая слабинки в своем заточении. «Что делать, если нас заметят? Оглушить? Но куда спрятать... долго ли их не хватятся…» - девушка боялась, что придется пойти на самое крайнее: она еще никого не убивала, и от одной мысли об этом тело утрачивало гибкость, хотя ноги не переставали машинально выполнять беззвучные шаги.
Коридор казался бесконечным. «Пальцы мертвеца» были зажаты в руках, но ими пользовались лишь когда заглядывали в очередной темный проем дверей. Комнат тут было много, все были не заперты. Свет горел лишь в одной – туда должны были вернуться курильщики, группа Виры уже ее миновала. Казалось, они попали в пряничный домик ведьмы: только вместо сладостей были механизмы, вместо лимонада – изогнутые сосуды с непонятными жидкостями… Виру так и подмывало потрогать и рассмотреть, но она глушила любопытство – надо идти дальше.
Поворот. Коридор снова уводил наверх, превратившись в лестницу - на этот раз узкую, едва пропускающего одного человека в ряд - было похоже, что они оказались в каких-то обслуживающих помещениях, использующихся техническим персоналом. Молча переглянувшись решили подниматься - в осмотренных комнатах искомого контейнера замечено не было, а долго оставаться на этом этаже было опасно. Лестница беспокойно скрипела под массивным Драконом, и этот звук постоянно казался каким-то чрезмерно резонирующим среди перестуков и полушепотов этого дома.

Следующий этаж оказался совершенно другим - проскользнув через маленькую дверь наверху, Вира и остальные оказались в целом зале - большом, с высоким потолком, теряющимся в полумраке. Повсюду в комнате были стулья - то составленные кругами в подобиях групп, то беспорядочно разбросанные. И никого.
- Что за черт? - озадаченно поинтересовался Рэтти, озираясь вокруг и осторожно пытаясь дотронуться носком ботинка до одного из предметов мебели. В отличие от складской комнаты на первом этаже, это место определенно посещалось - не было серой пыльной пленки на гладких лакированных поверхностях, кое-где были видны свежие щепки или царапины на полу - там, где с интерьером зала обошлись особенно строго. - Похоже на какой-то класс...
Он едва успел договорить, как одна из дверей в противоположной стене почти бесшумно приоткрылась, впуская внутрь человека.
Ворья, а вернее тех, кто считал себя любителями легкой наживы, на Дне было много. Люкс представлялся им жирной, трещащей по швам сокровищницей – грех не воспользоваться, но далеко не каждому это удавалось. В банду Паука попадали лишь сильнейшие, прошедшие жестокий отбор улицами, охраной, собаками и потасовками внутри группировок. Троица, застигнутая врасплох неожиданным вошедшим, была не только одними из Паучьей шайки, это были его лучшие люди. Инстинкт убирать оружие и прятаться, сливаясь с окружением, сработал гораздо раньше, чем Вира успела подумать: что делать? Краем глаза она заметила быстрое движение слева – Крысеныш нырнул за нагромождение стульев, пожалуй, даже раньше нее, а вот Бахамуту повезло меньше. В этот раз он был замыкающим, и оглядеться, куда они попали, просто не успел. Он, конечно, заметил странные действия своих спутников и повторил их, но вышло у него не так гладко: в последний момент один из стульев предательски качнулся, но все же устоял, хотя и успел стукнуть ножкой об пол.
Даже без этого стука Вира поняла, что прятаться бесполезно - вошедший все равно включит свет, и жалкие укрытия выдадут их с головой. Девушка зажала нож в похолодевшей руке: с такого расстояния она точно не промажет.

Незнакомец, казалось, не обратил на действия троицы ни малейшего внимания. В полутьме был виден почти только силуэт, не раскрывающий деталей одежды и черт лица - мужчина, высокий, коротко остриженый или выбритый наголо... Он двигался медленно и размеренно, словно плыл в воздухе - за время, которое понадобилось им, чтобы слиться с обстановкой, ему удалось едва ли отойти от двери.
Шаги - неторопливые и на удивление тихие. Наконец он остановился посреди комнаты, и замер, чуть приподняв голову - прислушивается? заметил что-нибудь? Этот момент неподвижности длился несколько томительно долгих секунд - после этого фигура повернулась и снова двинулась куда-то сквозь невидимую толщу пространства, словно замедлявшую ее передвижение. Снова замерла - на этот раз ощутимо дольше - и снова двинулась с места. В этих перемещениях на первый взгляд не было никакой логики - он то начинал обходить зал по кругу, то сбивался, углубляясь куда-то в ряды беспорядочно стоящей мебели - как будто искал что-то, по неясным причинам не желая воспользоваться светом.
Крысенок наблюдал за этой нелепой пантомимой с растущим недоумением - и, поймав вопросительный взгляд Виры, неуверенно пожал плечами - потом подумал, и красноречиво повертел пальцем у виска.
"Умалишенный здесь? Нет, это маловероятно," - размышляла девушка, скептически качая головой на догадку Рэтти. Зачем он тут? Среди этих приборов, в которых даже знакомый анатомах Паука запутается. Странное поведение вошедшего скорее напомнило Вире метание слепца по комнате. Может, он хочет что-то учуять по запаху? Что-то или кого-то... Где же Альб! Молчаливый его побери! Воровка посмотрела на Баха, вдруг он более догадлив, но тот лишь недоуменно повел плечами.

Сбивчивая монотонная мелодия, отмечающая тихие шаги, длилась еще несколько минут - а потом вдруг смолкла. Осторожно выглянув из укрытия, Вира заметила, как темная фигура наткнулась на один из разбросанных в беспорядке стульев - и замерла, ощупывая его руками со всех сторон, действительно создавая впечатление движений слепого. Наконец, закончив свой молчаливый осмотр, человек медленно сел, застывая в темноте каким-то странным четвероногим существом, слившись с предметом обстановки почти воедино.
Бахамут недвусмысленно сжал руки около своего горла и кивнул в сторону незнакомца. На что Вира отрицательно мотнула головой и жестами попыталась дать знак: обходим. Видеть Рэтти, находящегося за ее спиной, девушка не могла, но движение ощутила и панически быстро развернулась в сторону Крысеныша. Поздно: одному Молчаливому известно, как Рэтт умудрился так быстро подойти к сидящей фигуре. Вира увидела занесенную руку с хлороформом и еле сдержала вскрик.
Незнакомец дернулся - впрочем, как показалось на первый взгляд, скорее от неожиданности, чем сопротивляясь. Несколько секунд - и он обмяк, бессильно повалившись вперед, мягко уткнувшись головой в колени и в последний момент упавший в предусмотрительно подставленные объятия.
- Стоило так долго возиться, а? - Рэтти едва ли не сиял, откровенно любуясь проделанной работой, но, поймав взгляд Виры, осекся на полуслове и спал с лица, предчувствуя возмездие. - Босс, в чем дело? Все чисто ведь получилось, он меня даже не заметил...
- А что нам делать с теми, кто заметит его? - шипение Виры окатило Крысенка ледяной волной, мигом сбив довольную ухмылку. - Ты всех здесь усыпить собрался? Сколько он будет в отключке?
- Мож все-таки пойдем дальше, Ви? - Бахамут равнодушно смотрел на поникшее тело. Есть цель - надо выполнять, остальное - мелочи.
- М-м-минут пятнадцать, думаю... - Крысенок осторожно повернул лицо своей жертвы и поднес поближе световую трубку: парень как парень, глаза сомкнуты, может и слепой. Свет "Пальца" не давал определить оттенок кожи, поэтому откуда этот пришелец тоже осталось загадкой. Хотя, судя по дешевому тряпью, все же он был, как и они, не из Люкса.
- Теперь он думать изволил, - процедила сквозь зубы воровка. - Надо убрать его подальше от входа - Бах, займись, а ты за мной, к двери. Проверим, откуда он пришел - может там еще таких толпа...
Боец коротко кивнул, и беззвучно взвалил обмякшее тело на плечо. Если оттащить его куда-нибудь в дальний угол и заставить имевшейся в изобилии мебелью - то найти жертву сможет только тот, кто целенаправленно будет ее искать.

Дверь, из которой появился незнакомец, оказалась приоткрыта. Бросив короткий вопросительный взгляд на Виру и получив молчаливое разрешение, Рэтти осторожно обследовал ее поверхность, пробегаясь по пыльному дереву невесомыми прикосновениями пальцев, заглянул в замочную скважину и даже попытался сунуть нос в щель проема, застыв напротив некоторое время и принюхиваясь.
- Там что-то есть, - Рэтти озадаченно повернул голову и кивком предложил Вире занять его место. - Только я не пойму, что это такое...
Приложив ухо к проему, она быстро убедилась в правоте подручного - если прислушаться, с той стороны двери доносилась идущая откуда-то издалека композиция странных звуков, напоминающих шипение, ворчание и легкое поскребывание по дереву или чему-то похожему.
От этих звуков по спине девушки пробежал холодок - идти туда сразу расхотелось.
- Давай проверим вторую, - она кивнула на проем находящийся несколькими метрами левее.

Вторую дверь сообща нашли более привлекательной - Рэтти, прильнувший к ней, не дыша, на протяжении почти минуты, в конце концов заявил, что с той стороны он ничего не слышит. Необычная обстановка начинала играть на нервах - поэтому к проникновению в следующую комнату отнеслись со всеми предосторожностями, сбрызнув тугие петли маслом и медленно, одними кончиками пальцев вдавливая поверхность двери внутрь, так, что та отворилась без единого скрипа. За ней оказался еще один зал, похожий на тот, что остался позади - такой же пустой, огромный и тихий, только этот, в отличие от предыдущего, был заполнен...
...игрушками. Десятки, едва ли не сотни были разбросаны по полу в беспорядке, как будто здесь только что побывала целая стая детей - каким бы диким не выглядело это предположение, будучи озвученным посреди комплекса химических лабораторий. Грубые, вырезанные из дерева, и яркие, цветные - плюшевые подземные киты и змеи, одушевленные грибы с лицами и гротескные безглазые, согнутые из проволоки, колючих обрезков и железных трубок; маленькие фигурки, изображавшие солдат, расставленные по краям игрушечных бастионов в совершенном беспорядке, без соблюдения полагающихся боевых формаций; куклы со злыми лицами, изображавшие людей, подвешенных на ниточках Черного Джентльмена...
Почему-то все это создавало странно печальную картину - брошенные, оставленные, покинутые вещи, к которым никогда никто не вернется. Сзади донеслось приглушенно произнесенное под нос ругательство - даже Бахамута, судя по всему, пробрало.
- Не туда смотрите, - Рэтти с его темным зрением первым заметил лестничный проем в ближайшей стене и нетерпеливо подергал Виру за рукав, привлекая внимание. - Похоже, эти большие комнаты все сообщаются между собой, и если я правильно представляю себе дом, их должно быть четыре... Пошли наверх, а? Если ты, конечно, не хочешь провести тут всю ночь, пытаясь отыскать эту чертову коробку среди игрушечных лошадок.
- Она лучше тебя на это дело оставит, - донеслось из темноты; Крысенок, не оборачиваясь, продемонстрировал Дракону неприличный жест.
Игрушками маленькой воровке служили ножи, отмычки, карты и гильзы патронов. Пару минут она с интересом заядлого посетителя музея рассматривала окружающие предметы, особенно странные подземные существа и лица кукол; затем, словно очнувшись, тряхнула головой и равнодушно пошла к лестнице, не обращая внимание на подковырки парней. Время поджимало.

и SergK

Линия пятая: тот, кто бродит вокруг

Аркус Тойнби ненавидел это место.
Оно напоминало ему исполинский муравейник, населенный механическими термитами, неведомым образом объединенными в один многосуставчатый организм, который чувствовал его вторжение в свое тело и то ли сопротивлялся, пытаясь угрюмыми взглядами, перешептываниями и смехом за спиной довести его до белого каления и заставить сбежать на первом подвернувшемся подъемнике — то ли наоборот, видел в нем добычу, и медленно окружал липкой сочащейся тканью, чтобы в нужный момент распахнуть хищную вакуоль и заглотнуть незадачливое двуногое.
Он ненавидел эти скопления одинаковых домов, громоздящихся друг на друга, испещеренных отметинами, граффити и детскими рисунками, которые пугающим образом повторялись, словно кожа мимикрирующего растения, создавая впечатление, что он ходит кругами. Неестественно молчаливых детей, собиравшихся вокруг него дикими стайками, следовавших в отдалении, прячущихся за выступами стен, ржавыми силуэтами колодцев и грудами мусора. Аркус не рисковал себе в этом признаться, но они наводили на него безотчетный страх и постоянное желание оглянуться — эти странные немигающие глаза, змеиные, беззвучные движения, так же легко включавшие в себя передвижение на четырех конечностях, как и на двух...
Попытки выяснить дорогу к нужному дому наталкивались на полное непонимание со стороны местных — на него немо смотрели, словно не понимали языка, на котором он говорил, и одинаковыми механическими движениями качая головой. Ни указателей, ни названий улиц — что укрепляло уверенность в том, что определение путей у них происходило при помощи коллективного насекомого разума. Постоянная пропитанность электрическим светом, создававшая впечатление вечной ночи, грохот забойных молотов и буровых установок, который сначала оглушал, а уже спустя час растерянных блужданий переставал быть заметным, проникая в кожу, кровь и кости, заставляя его самого вибрировать изнутри.
Хорошо, пусть даже и здесь действительно пропадали люди. Лично он им совершенно не сочувствовал — проклятье, они сами, казалось, не замечали этого, делая смерть частью своего маленького уродливого внутреннего мира, которая существовала в нем на тех же правах, что и другие ежедневные рутины. Он сам успел увидеть небольшую сценку на одном из перекрестков — как один из прохожих, казалось, столь же бесцельно и пряча взгляд, бредущий через улицу, ткнул ножом угрюмого худого парня, стоявшего с полуприкрытым лотком склянок — уличный торговец красной пылью, должно быть, нарушивший что-то из собственных неписанных правил ведения дел. Убийца даже не побежал — той же монотонной, рваной походкой он двинулся дальше, словно и не прерывая собственного маршрута, оставив жертву прямо на дороге, скорчившегося и впивающегося судорожными пальцами в собственную рану вперемешку с грязью. Никто не обратил внимания. Аркус долгое время стоял, не решаясь подойти и помочь — он догадывался, что даже если тот еще жив, его вмешательство только осложнит ситуацию — но скоро убедился, что сомнения больше не имели смысла. Он покачал головой, вспомнив еще раз эту отпечатавшуюся в памяти картину. Проклятье. Я не знаю, что я здесь делаю.
И сейчас он сидел, почти утонув в отчаяно скрипящем кресле того, что в этих трущобах по недоразумению называлось "приемной констебля" и, пытаясь окончательно не сорваться от медленно заполняющего его до кончиков пальцев гнева, ждал, когда секретарша закончит придирчиво изучать его удостоверение, не иначе как под лупой исследуя все полагающиеся вензели и водяные знаки. Стрелка часов скрежещущим звуком отщелкнула пять минут. Еще минута, понял Грач, и он не выдержит, выхватит револьвер и прострелит въедливой дряни висок. А потом — прикончит выбежавшего на шум хозяина дома. А потом ему останется податься в бега и поселиться на этих улицах, где он, должно быть, вскорости сойдет с ума, станет питаться отощавшими бродячими собаками и пугать детей, завывая по ночами...
Короткий, полный недоверия и крайней степени подозрительности взгляд, которым его в очередной раз наградили, вдруг по неизвестной причине потеплел на долю градуса. Длинные лакированые ногти царапнули поверхность акустической трубы (телеграфом местное отделение, должно быть, не оборудовали).
— Сэр? К вам посетитель, — долгая, выразительная пауза, во время которой Аркуса еще раз измерили, взвесили и исчислили парой темных острых глаз. — Из детективного, сэр.
— Пусть проходит прямо ко мне, Сара, — хрипловато продребезжал раструб. Видимо, констебль Бигби, в отличие от своей секретарши, знал цену времени людей вроде Аркуса.
Кабинет, в котором встретил его Бигби, не смог приятно удивить Аркуса: грубо окрашенные стены, неровный дощатый пол и чертовски старая мебель: огромный угловатый письменный стол из металла с деревянной столешницей, придвинутый поближе к стене с раструбом, пара облупившихся стульев с резными спинками и кресло для посетителей — такое же, как в приемной. Детектив готов был поспорить, что оно даже скрипеть под ним будет тем же противным жалобным звуком.
Констебль что-то бойко набирал на печатной машинке, но когда Аркус зашел в комнату, быстро вынул лист бросовой бумаги из каретки и отставил её в сторону, после чего встал из-за стола и сделал шаг навстречу детективу, протягивая руку в массивной черной перчатке:
— Джек Бигби, констебль Восточного Пограничья.
— Да неужели, — буркнул Грач, вяло отвечая на рукопожатие и одновременно пытаясь найти, куда здесь можно сесть. Он вдруг почувствовал под пальцами шероховатую, неровную поверхность и вздрогнул — откуда-то из более темной части памяти снова вернулось это ужасное ощущение города-машины, непрекращающегося скрежета железных людей, и в прикосновении ему почему-то показалось маслянистое холодное ощущение вращающейся шестерни. Коротко и зло он мотнул головой, отгоняя наползающие волны бреда, и медленно опустился в кресло, настороженно прислушиваясь к скрипучим звукам, которые оно издавало.

Детектив выглядел не слишком представительно — невысокий, слегка сутулившийся, нелепо обвисшее серое пальто, придававшее ему сходство с мокрой вороной, и рассеянный взгляд, без особого любопытства пытавшийся обежать интерьер комнаты, изредка останавливаясь на ее хозяине.
— Аркус Тойнби, — наконец, сказал он, вытаскивая из кармана пальто изрядно помятую полицейскую книжку, протягивая ее Джеку. — Третье сыскное управление. Я расследую здесь дело номер сто один... — он сделал паузу, подозрительно смерив собеседника взглядом в ожидании насмешки, улыбки, чего-нибудь — но, похоже, "чертово сто первое" каким-то образом сюда не добралось — или, во что верилось скорее, местные отделения вообще не вели архивов, опасаясь погребения под грудами папок.
— Состав дела включает похищение одного установленного лица и широкого круга неустановленных. Большая часть пострадавших до сих пор официально считается пропавшими без вести... — визитер прикрыл глаза, как будто читал по памяти официальное заключение, — за исключением, опять-таки, одного.

(совместно с интригующим Чероном)

От Джека не укрылось ощущение неприязни, которое посетитель испытывал по отношению... ко всему происходящему, пожалуй. Видеть подобных типов сверху ему уже приходилось — и ведь жили, сукины дети, у себя там ненамного роскошнее, и методы работы использовали практически те же самые. Этот серый, похоже, пришел, чтобы отдавить Бигби одну из его многочисленных мозолей, напомнив, насколько слабо он контроллирует ситуацию в своем районе. Констебль, однако, постарался сохранять вежливый тон и, отдав детективу книжку, которую едва посмотрел, поддержал манеру разговора собеседника:
— Случаи пропажи людей не являются в Пограничье чем-то из ряда вон выходящим, детектив. Авантюристы, исследующие дальние туннели, поклонники рафии, жертвы Холода — сами понимаете, здесь таких немало, неугодные преступным группировкам. Список можно продолжить.

Тойнби прищурился, пристально вглядываясь в невозмутимое лицо напротив. Издевается или всерьез?
— Продолжить, говорите? — протянул он тоном, не предвещавшим ничего хорошего. — Давайте продолжим, констебль. Как насчет, к примеру, целых домов? Без стен и перекрытий, само собой — исчезают жители, за период, нередко не превышающей одной ночи, не оставляя ни следов борьбы, ни каких-либо указаний на то, куда они делись. Соседи замечают, что из мебелированых комнат по соседству тянет странным запахом — вскрывают дверь, и обнаруживают, что хозяев нет уже несколько недель, все оставлено нетронутым, кладовая наполовину прогнила, а на другую — представляет собой изряднейших размеров крысятник. Бригада бурильщиков не является в забой; спустя какое-то время выясняется, что они в полном составе пропали из рабочего барака, прихватив с собой бригадира и кухарку. Понимаете, Джек, рабочая кость в наше время стоит едва ли гнутый медяк, но кухарка — это серьезно, и прокладка ветки тормозится на неделю, пока в окрестностях не подыщут новую кандидатуру — которые все как на подбор и так почему-то смертельно боятся лезть под землю, а печальная судьба предшественницы тем более ничуть не облегчает ситуацию. Наконец — об этом случае, наверное, вы даже слышали — в нескольких блоках от вашего участка организуется засада на каких-то фальшивомонетчиков; их дом окружают, внимательно наблюдают со всех сторон, убеждаются, что ребята беспечны, как Сомнамбула в ванне из дьяволовой слюны — курят, режутся в карты, выходят наружу проветриться и потрепаться. Наконец вламываются внутрь — и не находят никого. Сбежали в какую-нибудь змеиную нору, скажете, констебль, и я первым делом с вами соглашусь — только, видите ли, по всему дому оставлены чеканные станки, схемы, рецепты амальгам, не говоря уже о деньгах и оружии. После чего банду как языком слизывает с города — информаторы пожимают плечами, нигде ни слуха, как в воду канули...

— Конечно, я знаю о случае со Старателями. Оставили всё — а что еще им было делать, если их дом обложили фараоны? Залегли на дно или сгинули где-нибудь в заброшенных туннелях. Это, в любом случае, больше похоже на правду, чем те байки, что гуляют по Дну. Ваши опечатали здание, детектив — местным полицейским туда хода нет.
Констебль пожал плечами, показывая, что собеседнику, в любом случае, должно быть известно о произошедшем больше, чем самому Бигби. По всему так оно выходило, а о том, что наплел ему по поводу загадочных исчезновений Трэвел, серому знать было вовсе не обязательно. Тот рассеянно покивал в ответ, периодически отпуская неожиданно цепкий взгляд маленьких колючих глаз бродить по кабинету, останавливаясь на разного рода необычных деталях обстановки: настенных часах с гравировкой «За доблестную службу», небольшом шахматном наборе, лежавшем на краю стола, резных стульях, которые, похоже, были гораздо старше хозяина кабинета и использовались еще на Поверхности — технологии и масштабы производства тогда позволяли делать такие вещи из дешевого материала. Подобную резьбу на новой мебели теперь можно было увидеть разве что в домах квартала Представителей — в Люксе мебель из качественного дерева вообще считалась роскошью. Руки констебля лежали на дубовой лакированной столешнице, частично закрывая листок, который он вынул из печатной машинки — Тоинби успел различить напечатанные на нем слова «сопротивление при аресте», «тяжкие» и «заключить», после чего встретился глазами с Джеком. По виду детектива можно было догадаться, что продемонстрированные на столе карты не исчерпывали имеющихся в запасе, и самое ценное Грач приберегал напоследок.

— Подозреваемый, проходящий по сто первому делу, известен под прозвищами Джентльмен Милосердия, Крысиный дудочник или Господин потерянных снов, — его тон ощутимо поменялся, превращаясь в официально-холодный и почти выплевывая слова. — Среди несколько менее поэтических слоев общества он также известен как Цикада или Молчаливый. Представляется, что некий человек, или действующая под этим именем организация, причастны к множеству случаев исчезновений, происходящих в вашем округе и еще нескольких близлежайших на протяжении нескольких лет. Вы понадобитесь мне, констебль, для выяснения обстановки, а также для участия в одной небольшой операции, провести которую я, увы, не в состоянии сам. Видите ли, у этого дела есть свидетель. Единственный, насколько мне известно, который контактировал с искомыми лицами, и все еще находится в пределах нашей досягаемости, а не растворился в нигде. И вам, констебль, — длинный палец вытянулся в его сторону, демонстрируя, на всякий случай, кому адресовывалось обращение, — придется допросить этого человека.

— Выслеживать Цикаду?! — детективу, похоже, все-таки удалось пробить брешь в обороне Бигби, и тот отбросил всяческий официоз. — А Красную змею приручить не требуется? Или наладить дипломатические отношения с безглазыми?
— Раз уж вы об этом упомянули... - Аркус хихикнул, представив, видимо, себе перспективы как первого, так и второго варианта. - Ладно вам, Джек, мы все здесь взрослые люди. Смею заверить, что меня в последнюю очередь интересуют сказки. Но происходят факты: множественные, не укладывающиеся в существующие более простые трактовки, и Сыскное управление считает, что на них необходимо реагировать. Допустим, какая-нибудь чрезмерно умная голова в Синдикате решает, что миф о похитителе людей — это чрезвычайно удобная штука, чтобы списывать на нее любые необходимые устранения. Те, кто верят в Цикаду, не будут искать пропавшего, а те, кто не верят — сочтут слухами и не воспримут всерьез. Ради такой индульгенции от полицейских расследований легенду можно и подкрепить несколькими случайными жертвами, утопив десяток шахтеров в коллекторе, а?
Бигби размышлял над услышанным секунд десять, после чего разрушил установившееся зловещее молчание:
— Значит, ваш департамент хочет получить новые сведения и, одновременно, не желает официально выделять ресурсы на подобные расследования? — констебль ухмыльнулся и продолжил, не требуя ответа на этот вопрос. — Проблема как раз в том, детектив, что в таких делах различить полезную информацию среди шелухи слухов, сплетен и наркотического бреда практически невозможно — да вы и без меня это прекрасно знаете! Взять хоть вашего свидетеля: кто он такой — тронувшийся умом сектант, участник мистических ритуалов с рафией? Или осужденный преступник, готовый отгрузить вам вагонетку вранья, чтобы выторговать себе помилование?
— Гораздо хуже, — Грач хмыкнул, откинувшись в кресле и на мгновение прикрыв глаза. — Этот свидетель — я.

с Чероном

Детские пальцы, сжимающие ржавую ладонь, выглядели не просто тонкими: по-птичьи хрупкие, они казались неправдоподобно прозрачными, и сквозь них почти проглядывали облупившиеся чешуйки его металлической кожи. Феб покорно шел рядом, взглядом то и дело цепляясь за букет, который девочка теперь держала одной рукой, небрежно, как что-то незначительное, почти случайное.
Вся она, ее облик, ее молчаливое спокойствие, пульсирующая жилка на ломком запястье, была настолько странной, настолько неуместной в этих лабиринтах лестниц, коридоров, перегороженных железными решетками, глухих дверей, что Фебу никак не удавалось поверить в происходящее. Все, что было до – убийство, арест, допрос, господин Присяжный с его кажущимся участием – все это было страшно и неправильно, но ложилось в канву, нанизывалось на единую нить щербатыми бусинами: багровая, черная, серая... Девочка была лишней. Девочка казалась призраком, заблудившимся в его поломанной жизни. Или это Феб заблудился - в ее?
И еще – его все больше тяготило молчание.
- Что это за цветы?.. – ведущие вверх ступени пересыпали вопрос эхом, тихим, как пепел. – Я не видел таких....раньше. – Он почти не солгал, просто не стал уточнять, раньше чего.
Ее тихие шаги преодолевали лестницу, двигаясь размеренно, словно управляемые заведенным пружинным автоматом. Они миновали несколько пролетов, и Феб успел краем глаза снова увидеть ряды пустых клеток, уводивших в темноту. Она не отвечала.
За следующим поворотом они наткнулись на двоих тюремщиков, спускавшихся им навстречу. Их настороженные, колючие взгляды метнулись было навстречу, но, наткнувшись на застывшее выражение лица его спутницы, скользнули в сторону, пустея и теряя интерес к неожиданной встрече. Никто не сказал ни слова - как будто прогуливающеся на свободе узники были здесь обычным делом.
Поворот. Когда они начинали подниматься ближе к поверхности, лестничная шахта постепенно заполнялась слабым, остаточным светом, проникавшим через щели и затекающим сюда из жилых коридоров.
- Это кукольные цветы, - неожиданно произнесла она. Ее речь была похожа на дыхание: то погружающаяся в шепот, то восстающая из него. - Они растут у меня дома.
Короткий обмен репликами на этом был, казалось, завершен - когда через несколько ступеней она спросила:
- Почему... - голос дрогнул, словно наткнулся на что-то болезненное, - ...почему ты железный?
Как будто стеклянная стена грохнулась на пути с размаху, Феб споткнулся и пропустил несколько шагов. Он решил бы, что это штука, если бы не горчащая нота в ее вопросе, в напряженной позе, в беглом, быстро отдернутом взгляде.
Ощущение ее невозможности стало навязчивым настолько, что он протянул правую, живую руку и осторожно коснулся девичьих пальцев, сжимающих металл.
Настоящие. Теплые. Тонкие, почти просвечивающие, но осязаемые. И слышно, как пульс бьется под кожей.
- Ты не встречала раньше таких, как я? – полушепот в тон ее прозрачности. Почему-то не хотелось дарить здешнему эху больше звуков, чем это было необходимо – он и так оставил здесь слишком много. – Или других, тех, что почти целиком из железа и ржавчины?
Она медленно разжала пальцы, выпуская ладонь Феба - и сразу же обрывая кажущуюся связь между ними, делая нелепым и неуместным сам образ - ребенок, ведущий за руку взрослого.
- Нет, - снова небольшая заминка, чуть выбивающаяся из общей бесстрастности.
Ступени молчаливо ждали новых шагов, а они стояли молча друг против друга, и Феб не знал, что ответить. Вязкая, тягучая неловкость заполняла паузу во времени и растекалась в пространстве. Он мог бы рассказать про Холод, про чуждое дыхание, обнимающее стылым покрывалом, про то, как подступают ночами приступы ржавой одержимости, и льдистые металлические когти оказывается уже не снаружи – внутри. Мог бы, но не стал. Не хватило слов.
- Это такая болезнь, - ладонь, отравленная Холодом, показалась вдруг особенно тяжелой и неуклюжей, словно чужой, пристреленной стальными скобами; Феб убрал ее за спину. – У людей, которые этим...больны, происходит что-то вроде замещения.
Пустой, непонимающий взгляд в ответ. Она медленно подняла руку, указывая пальцем - случайно или намеренно - на его грудь в том месте, где под одеждой был спрятан цветок:
- У тебя, наверное, внутри шестеренки и сочленения, - кончик пальца дрогнул, следуя невидимой линии, проходящей через ключицу и плечо. - Иначе бы ты не мог ходить. Железо ведь не гнется.
- Не смог бы, - серьезный кивок в ответ, – если бы был железным целиком. Но все-таки внутри у меня обычные мышцы и кости. И даже сердце бьется, - Феб приложил ладонь к груди, словно желая доказать или убедиться; что-то внутри откликнулось ровными толчками. – Впрочем, может быть, это и правда шестеренки.
Разрывая запекшуюся корку на губах, он с трудом улыбнулся, смущенно и виновато, будто извиняясь за неловкую шутку.
- Кстати, - пальцы, все еще касающиеся груди нащупали под рубашкой ломкие очертания, - это ведь твое, да?..
Он извлек цветок на свет; тонкие лепестки слегка помялись, но все еще хранили слабое свечение, и Феб облегченно вздохнул.

В ее глазах мелькнула смесь потрясения и страха; зрачки расширились, как будто она увидела не безобидный цветок, а скорпиона на ладони. Она безотчетливо сделала шаг назад и чуть не споткнулась, натолкнувшись на стену.
- К-как... - непроизнесенный вопрос захлебнулся воздухом, оборвавшись в самом начале. Дрогнувший палец ткнулся куда-то напротив сердца, и это прикосновение, казалось, немного успокоило ее.
- Откуда... - она долго не могла ничего сказать, пытаясь справиться с каким-то скрежещущим, сухим кашлем, застрявшим в горле. - Откуда он у тебя?
Потрясенный, Феб дернулся следом, еще не зная, чем помочь, как остановить этот приступ удушья, пенящийся у нее в груди.
- Что? Что с тобой? – прокатилось по этажам, тревожное, резкое, многократно взвинченное эхом. – Это из-за него?.. – и мысленно обругал себя за глупость.
Бесцветный, остекленевший взгляд девочки все так же был прикован к полупрозрачному венчику, слабо пульсирующему в пальцах Феба. И каждому вздоху цветка хриплым отражением вторил всплеск кашля.
Не глядя, он отшвырнул цветок прочь - как можно дальше. Рывком опустился на колени, поймал ее лицо в ладони (живая, теплая - на левый висок, холодная поверхность металла – на правый), не позволяя прикипевшему взгляду скользнуть следом.
- Вот так. Смотри на меня. Теперь лучше? – он вглядывался в черные воронки зрачков, вслушивался в рваное дыхание, опасаясь новых приступов кашля. Под пальцами правой руки, словно мотылек, сжатый в горсти, билась беспокойная жилка.
Она вырвалась - с силой, казавшейся неожиданной для ее внешности; отстранилась, прижавшись спиной к стене и переводя дыхание. С лица исчез казавшийся чужим страх - осталось только какое-то затерянное в глубине взгляда изумление, с которым она смотрела на него. Казалось, ее взгляд был прикован именно к тому месту, где под одеждой прятался цветок.
- Откуда, - повторила она, уже спокойнее и уверенней; это прозвучало почти не вопросом.
Феб все еще смотрел на нее с тревогой, не зная, чего ждать от следующего мгновения. Слишком внезапной была эта перемена в ней: от спокойного, почти равнодушного любопытства к ужасу, пожирающему дыхание – и обратно.
- Трудно сказать, - неопределенное движение плечом, не-ответ на не-вопрос. – Думаю, мне его подарили,вряд ли он смог бы попасть в мою камеру без... посторонней помощи. Знать бы только, кто.
Мгновение - и полутень в глубине взгляда, удивленное непонимание исчезло, довершив метаморфозу и сменившись спокойным, почти расслабленным выражением механического существа. Она молча кивнула, как будто предыдущие несколько секунд они обменивались вежливыми репликами, посвященными решению малозначащего вопроса, который, наконец, оказался закрыт.
- Пойдем, - голос был ровным, таким же невыразительным, как и до этой неожиданной вспышки, - Тебе пока нельзя домой. Господин Танненбаум сказал отвести тебя к нему.
- Постой... – Феб удержал бы ее за руку, но побоялся, что она снова рванется, как пойманный в ловушку зверек. Поэтому он просто продолжал стоять на месте, не спеша снова вплести себя в ленту струящихся вверх ступеней. – Почему ты испугалась? Что это за цветы?
Замыкая себя и ее в круг, он повторил вопрос, которым впервые нарушил молчание. Отсчитывая утекающие секунды (долго, почему-то тягостно, мучительно долго) он всматривался попеременно в ее отрешенное лицо, в букет, сжатый цепкими пальцами, и изредка – назад, нащупывая взглядом свой собственный, подаренный кем-то неизвестным – и выброшенный – цветок.
В ответ прозвучала тишина, рассеченная мерными звуками шагов. На этот раз его спутница не остановилась - и невесомый серый силуэт исчез за поворотом лестницы.
На какой-то короткий миг - исчезающий промежуток между двумя прикосновениями к ступеням - Фебу показалось, что он остался один.
Это было не страшно, это даже не было неприятно – после темного, гнетущего, исчерпывающего одиночества подземелий лестница, не прерываемая решетками и цепями, казалась почти бесконечным воплощением свободы. Но Феб не знал, что с ней делать сейчас. Эти ступени, утекающие в спиральную неизбежность, рано или поздно кончатся – и что тогда?
Он не строил иллюзий. Он понимал: сбежавшая пешка – это еще более нелепо и печально, чем пешка бесполезная.
Феб криво усмехнулся и пошел следом – нарочито медленно, стараясь не допустить в ритм своих шагов даже оттенок торопливости, даже ноту беспокойства. И тщетно пытаясь изгнать из своих мыслей сожаление о цветке, так и оставшемся лежать у стены переломанной бабочкой.
Он догнал Ран у выхода наверх - то ли тщательно выверенный счет шагов дал сбой, стремясь сократить расстояние между ними, то ли она останавливалась, прислушиваясь к тонущим в каменном колодце звукам и дыханию оставшегося внизу. Или может - и то, и другое вместе. Никто не произнес ни слова: сделали вид, что недавняя размолвка была забыта и оставлена позади - впрочем, глядя на спокойное, непрозрачное лицо спутницы, Феб не рискнул бы утверждать, что ее память действительно не избавлялась от случайных неудобных воспоминаний, оставив его нарисованным с чистого листа.
Больше она не задавала вопросов про руку.
В помещениях тюрьмы их часто провожали странными взглядами - украдкой, из-за плеча, почему-то стараясь не пересекаться с ними в коридорах и проходных комнатах, понижая голос и прекращая разговоры при их появлении. Ран, казалось, не замечала никого, включая самого Феба - если бы кто-нибудь не успел освободить ей дорогу, она бы так и прошла сквозь него - невесомая, слишком ненастоящая здесь, среди каменных взглядов полицейских и крысинолицых клерков. Когда им нужно было пройти через входные ворота, охрана, делавшая вид, что не замечает двух случайных гостей, сорвалась с места и бросилась открывать, пряча глаза и придержав напоследок за ними тяжелые створки.
Вокруг снова был город. Он звучал переплетением тысячи шепотов, свиваясь вокруг многоголосыми невидимками, садясь на плечи и прикасаясь к коже - голоса прохожих, звон далеких колокольчиков, чьи-то крики, скрип колес тележек, гнусавый нищий, просящий подаяния, и шаги, повсюду - шаги. После голодной тишины камеры эта какофония звуков казалась глотком свежего воздуха.
Феб подался ему навстречу, оттаивая, раскрываясь, впуская его в себя. Внутри него зарождалось терпкое, томительное крещендо, вырывалось из груди, становясь сердцебиением города. И Феб, звучащий этими улицами, чувствовал, как изменяется шаг, как натягивается в позвоночнике стальная струна, выправляя сутулые плечи.
Он все еще был пешкой – но пешкой, готовой идти через поле, через все круги черно-белого клетчатого ада, чтобы стать музыкой.

Совместно с Мастером

Он настороженно взирал на колбу, где замерла реакция. Чего ей не хватает? Аркадиус приподнял очки, протер уставшие глаза. Ладно, а если на проблему посмотреть иначе? Зайти, как говориться, с фланга или тыла? Что, если допустить, что анатомы правы, что рафии необходима органика? Идея, пришедшая затем, казалась неправдоподобной, дерзкой и нелепой. Но ведь гениев от иных ученых отличает то, что они в силах перешагнуть условностей границы. Аркадиус стянул перчатку и будто под гипнозом, взял скальпель. Лезвие инструмента было столь колко холодно и столь остро, что он не сразу ощутил боль в порезанном пальце. Подобно драгоценным кабашонам, кровь проступила на подушечке пальца, грозясь скатиться и сорваться вниз, на стол. Алхимик капнул своей крови в колбу...
Вещество ответило - смутно, неясно, не торопясь раскрыться перед своим служителем, словно бы дразнясь или играя. Колба окрасилась мутно-коричневым, растворяя часть скапливающегося на стенках осадка, и не давая разглядеть происходящего внутри. Первая проба - удачная или нет; загадка, которая долго могла требовать внимания и скурпулезного изучения - рассказывали, что рафия в земле выдерживается десятками, даже сотнями лет, и реакции, воспринимаемые человеческим разумом, могли оказаться незначительной игрой крупиц вещества природы рядом с этими поистине хтоническими процессами. Кто поручится, что правила, по которым играют подземные силы, чей возраст несоизмерим с коротким человеческим веком - те же самые, что и здесь и сейчас в руках Аркадиуса?
Увлеченный наблюдением за реагентом и собственными ощущениями, он почти не заметил легкого прикосновения сухих пальцев к своему плечу - которое сопровождал шепот его подмастерья.
- Свет, - он произнес это слово на своем, глубинном языке; Флейшнер слышал его несколько раз до того. - Госпожа не любит свет. Она будет прятаться, если звать ее.
Шелестящий голос, казалось, ввинчивался в самое ухо - это было совершенно не похоже на Йокла, который обычно сторонился его опытов, и предпочитал уходить, как только дело будет сделано. Давление кончиков пальцев у его плеча исчезло, и алхимик понял, что безглазый ушел - его незримое присутствие словно спадало, опустошая пространство комнаты и забирая за собой повисшее невидимое напряжение.
А может прав Безглазый? И свет препятствует тому, чтобы раскрыть секреты рафии? Быть может лишь во тьме она является собой? А здесь подобно околдованой царевне, она в глубоком сне? Но, какие ей условия создать помимо непроглядной тьмы? Тепло иль холод? Или вовсе Холод, что заползает в человеческие души и тела и оставляет лишь металл и ржавчину. Флейшнер разделяет полученное вещество в две разные емкости. Одну он помещает в одной из дальних комнат, той что ведет в подземные тоннели, без источника тепла и света. Другая тоже защищена от света контейнером из стылого металла, но продолжает нагреваться на мензурке. Старик проверит их потом, пока же разберется с осадком, полученным в начале эксперимента. Проверит его реакции на реактивы и постарается определить - что вышло у него. Имеет ли оно какие-либо примечательные свойства, иль получившееся вещество ненужный шлак, последствия ошибки. Алхмик вновь склоняется над колбами. Его не трогают ни голод, ни усталость. Он даже холода сейчас не замечает - согретый внутренним огнем и мыслями о славе.
И о прошлом. О том как он двно покинул Университет, где лекции читал. О том, что заведение учебное на разных личностей по разному влияет. Кого-то направляет к знаниям и благополучию, к уверенности в том, что изучил. Кого-то повергает в ужас, холодной логикой науки. А для кого-то это поводок, что постоянно в натяженьи, и останавливает, душит, не дает свершить прорыв. Тогда приходит время сорваться с привязи, начав исследования независимо от общества и от коллег. Уходишь прочь от идиотов, обвиняющих в безумии иль лицимерных негодяев, что жаждут славу получить за счет тебя. Да, Флейшнер сильно удивился, когда понял, как быстро приспособился жить новой жизнью. Скрывая имя, есть не досыта, к смене мест лабораторий и проживания. Лишь холод донимал его и заставлял плотнее кутаться в пальто, в которм некогда он прогуливался по центру Люкса. Не важно, теперь алхимик стал относительно свободным, живя там, где нормы морали, вопросы происхождения и связи темные не вызывали нареканий. В конце концов, у него есть цель. И Йокл, что к цели путь облегчит...
Остаток дня прошел спокойно, почти ничем не отличаясь от других таких же, когда алхимик был погружен в исследования. Несколько проб вещества, в которых медленно ворочалась затихающая реакция, снабженные различными перечнями реагентов, ждали своего часа на стойке верстака - и в контейнерах, отсеченные от солнечного света. Несколько раз в его дверь стучались - все той же, полной робости и трепета манерой, которую он научился узнавать - просители и покупатели, искавшие лекарства от лихорадки, усмирителя судорог, болеутоляющего и, конечно, ежедневной порции земляной крови. В мыслях он клял просителей и покупателей на разные лады, за то, что отвлекали раз за разом. Однако, теперь финансовый вопрос навис над ним подобно топору. Ведь надо было не только деньги для реагентов припасти, но и для дани, не говоря уж про жилье и просто на жизнь. Конечно, нашлись и недовольные тем, что Аркадиус повысил цены. Алхимик на претензии лишь сухо огрызался: "Не нравится - ищите где дешевле". Напоминания о том, что он теперь был вынужден плясать под дудку Синдиката, были болезненны и раздражали. Среди клиентов Флейшнер отметил несколько новых лиц - хладнокровно, со спокойствием ученого, соотнеся это с тем, что Джейн, должно быть, уже распространил новость о том, что его дом включился в паутину торговцев, растянувшуюся по всему Дну. Надоедливые гости мешали, отвлекая от возможности наблюдать за поведением образцов, и каждый раз, расплатившись с очередным, он торопился вернуться в рабочий кабинет, чтобы поразмышлять над тем, какую смесь драгоценному ребису предстоит воспринять в следующей колбе.
В последний раз, однако, проводив в сгущающийся вечер очередного гостя и запирая за ним дверь - чтобы остаться наконец-то наедине с капризной госпожой - он вдруг остановился, как будто тронутый за руку кем-то предупредительным, перед самым входом в рабочую комнату. То ли тому была виной игра света и тени, но Аркадиусу издалека показалось, что в углу комнаты, по ту сторону его стола, кто-то стоит.

Флейшнер приподнял очки и протер глаза - за день устав, они вполне могли и обмануть. Да и к тому же в темноте он видел не так что б хорошо. Быть может Йокл? Старик сощурился и сделал несколько шагов вперед, надеясь разглядеть нежданного-негаданного гостя.
- Йокл, это ты?
Навряд ли, с чего бы вдруг безглазому таиться от него? Алхимик закусил губу - сегодняшний визит уже ему наглядно доказал, что стены его пристанища защита не от всех напастей. И все же, может показалось?
Нет ответа. Тень в углу шевельнулась - уже отсюда можно было разглядеть, она имела смутно-человеческие очертания, но ростом не дотягивала даже до стола - даже низкорослый и вечно согбенный Йокл превосходил бы ее на целую голову. Может быть, кто-нибудь из окрестных детей?..
Снова движение - и на этот раз его уже нельзя было списать на шутки разыгравшегося воображения. Незнакомец коротко повернул голову, бросив взгляд к двери и обратно - и его руки медленно поползли по столу, шаря среди мензурок, колб и спиртовок, перебирая инструменты и реагенты, двигаясь к одному ему ведомой цели.
Разгневать алхимика? Проще простого, достаточно лишь вторгнуться в его обиталище, посмотреть на сферу его исследований, бесцеремонно переворошить инструменты, задеть пару колб. В ушах у Флейшнера зашумело, щеки и уши пылали, как если бы он застал этого недомерка за чем-то неприличным, неприглядным. Непристойным. Рука сама собой нырнула в карман, где столь привычно коснулась стали скальпеля. Пара шагов широких, сопровождаемых словами, что он не выговаривал, цедил сквозь зубы.
- Ах, ты, ублюдок! Не смей касаться инструментов, дрянь! А ну-ка прочь отсюда, недомерок! Вон!
Уж не слова и даже не шипенье - рык. Аркадиус забыл и страх и горечь, столь был разгневан, полон ярости и злобы. Алхимик рядом со столом и кажется, вот-вот он схватит мелкого воришку.
Силуэт, прятавшийся в темном углу, оставался неподвижным, не реагируя на вспышку ярости хозяина дома. Флейшнер до сих пор не мог разглядеть его лица - тусклый вечерний свет падал из окна косым отрезом, обрывавшимся чуть дальше, чем стоял незванный гость. Пальцы алхимика сомкнулись на запястье руки, лежавшей на столе, и он вздрогнул от неожиданности - прикосновение было холодным, как будто он схватился за ледяной металл.
Какое-то время, показавшееся вдруг бесконечным, они стояли, замерев, пропитанные повисшим в воздухе напряжением - а потом незнакомец медленно подался вперед, немного повернув голову. Аркадиус видел, как медленно, словно двигаясь в застывшем сладком сиропе, из темноты вылепляется гладкий, безволосый череп, лишенный каких-либо признаков лица - голая поверхность, обтянутая кожей, без рельефа глазных впадин, выступа носа или рта.
- Ты что еще такое?
Старик не то, чтобы напуган, но неприятно поражен. Он щурится, густые хмурит брови и наклоняется к попавшемуся ближе, стараясь рассмотреть непрошенного гостя как следует, но света не включает. По крайней мере, он уже не хочет в ход пустить хирургическую сталь скальпеля, что лихорадочно сжимал в кармане. Гнев остывает и начинает мешаться с любопытством. Аркадиус заинтригован - не каждый день такое встретишь. Впрочем, здесь, на Дне, можно встретить многое. И далеко не все встречи тебя порадуют. Пальцы руки, что сомкнулись на запястье пленника, чуть перемещаются, как если бы сквозь ткань старались определить, на что они наткнулись, за что схватилися. Быть может это жертва Холода? Флейшнер продвигается вперед, стараясь оттеснить своего малорослого гостя от стола, обезопасив свои реторты от любопытных и пытливых пальцев.
- Ну, и кого же занесло к нам? Быть может ты представишься и скажешь, зачем зашел в мой дом? Прием закончен и тебе не рады, но время я тебе, пожалуй, уделю. Зачем пожаловал? Иль может кто послал?
Лицо алхимика напряжено и голос строг, но ярости в нем нет. Скорее любопытство.
Существо, за неимением видимых средств, располагавших к общению, молчало - нельзя было даже сказать, наблюдает оно за Аркадиусом или же вовсе не замечает его присутствия. Маленькие, закутанные в рваную ткань руки безвольно застыли, не сопротивляясь хватке и прервав свое червеобразное движение по столу - казалось, гость чего-то ждет, вслушиваясь всем телом не столько в слова, которые бросал в его сторону хозяин дома, сколько в промежутки тишины между.
Алхимик вдруг почувствовал легкое, почти невесомое прикосновение где-то чуть выше уха - коснувшись кожи, оно побежало по шее вниз, вызывая беспокойные щекочущие ощущения - как будто большое насекомое вроде жука или слепня решило обосноваться под складками его рабочего одеяния. Почти одновременно похожее чувство кольнуло пальцы - и он увидел, как по его руке, сжимавшей запястье незнакомца, ползут темные пятна, ощетинившиеся многосуставчатыми ножками и ощупывавшие усиками кожу, взбираясь выше и ныряя в широкие рукава. Мгновением позже он почти отстраненно заметил, что почти весь его стол наводнен незванными гостями - копощащиеся создания, напоминавшие непривычно больших муравьев, роились повсюду, заползая в открытые сосуды, тыкаясь в смеси реагентов, оставляя за собой липкие прозрачные дорожки и капли сладкого вещества...
А вот теперь был повод для испуга и он пришел, но будто бы издалека. Страх был, но смутный и расплывчатый, не смешанный ни с отвращеньем, ужасом или иными отрицательными чувствами. Лишь любопытство, отстраненность и удивление сопутствовали страху. Рассеяно и нервно алхимик постарался стряхнуть этих сущест и отпустил своего неожиданного и таинсвенного визитера, как и скальпель, что остался лежать в кармане. Он, право, даже не представлял, что делать, с чем он столкнулся, с чем имеет дело. Возможно, тут помочь был в силах Йокл, но он ушел, не так ли? Все эти насекомые и это... создание... он чуял связь, он ощущал ее почти физически, но осознать не мог. Как и не мог с ним ничего поделать. Как ни странно, раздавить этот мельтешащий муравьиный рой Аркадиус и не пытался. С одной стороны, он был уверен, причинив вред этим насекомым, хоть одному - тем самым спровоцирует их всех. Он постарался вытряхнуть их из одежды, а затем, склонился над столом, рассматривая этот странный рой. Таких он, кажется, еще не видел. Не то, что б энтомолгия его всерьез интересовала... Откуда они взялись?
- Ты... ты их позвал, да? Что ж ты ищешь?
Флейшнер задумался. Опять идея, не подтвержденная ничем кроме догадок и интуиции. Алхимик помнил, как приветственно касался его Йорл. И пусть всерьез язык безглазых он не изучал, но это жест был столько раз повторен... И он коснулся так же гостя, надеясь на ответ иной, чем копошенье муравьев. Впрочем, для роя свой имелся опыт - крупица рафии перед одним из них.

и Вуззль

Из его новых апартаментов было видно солнце.
Внешняя стена, отделявшая комнату от шумного моря Променада, была превращена в огромное прозрачное окно, к которому было страшно прислоняться из опаски проломить собственным грубым, угловатым телом тонкую стеклянную пленку, и упасть вниз. Феб остерегался подходить к ней - но чем ближе подкрадывался блекло-серый вечер, тем солнце сильнее притягивало, шепча что-то неразличимо-греющее по ту сторону непроницаемой преграды, подзывая к себе, зачаровывая взгляд своей рассеяной сетью лучей, игравшей на медленно кружащихся в воздухе пылинках.
У солнца была мощность в пятьдесят тысяч свечей, десятки глаз, собранных в соцветие и закрытых сеткой, и механическая рука, которая поддерживала его, как горный цветок, растущий из обрыва. Оно раскрывалось утром, нагреваясь и издавая медленное гудение, заполняя звуком и светом сплетающиеся внизу улицы, пробираясь своим безжалостным взглядом в каждую щель, в окна и двери, заштриховывая небо так, что оно казалось почти белым - а башня Совета на фоне его терялась из виду, и казалось, что в такие моменты она перестает быть, пересекая границу между миром города и миром, где живет солнце.
Вечером оно гасло - остывая, складываясь и пряча темнеющее многоглазое лицо, излучая безмолвные волны усталости и окрашивая город сначала бледно-розовым, потом пульсирующим оранжевым, а потом - в матовый, чуть с переливами оттенок ядовитой рафии, приносящий с собой тяжелые, дурманные сны. Во сне он видел железное солнце - и чувствуя его боль, отчаяние и безнадежность, он понимал, что механический стебель, поднимающий его утром - это чужеродное создание, вросшее в само его тело орудие пыток, которое должно не давать свету заснуть.
Феб иногда терялся в комнатах, превосходивших по размеру его предыдущий скромный дом в несколько раз - длинные коридоры, непривычно дорогие интерьеры, красное дерево, пурпур, позолота и непривычно большие пространства создавали ощущение сосущей пустоты, немо требовавшей заполнить себя чем-то - и он не мог ответить ей, будучи предоставлен сам себе. Иногда его навещали - один раз это был Присяжный, который, кажется, просто интересовался, как его подопечный чувствует себя на новом месте, в другой раз к нему заглянула Ран - за все время короткого визита она едва произнесла хоть слово, и оставила на прощание один из своих цветов, заставив его теряться в догадках по поводу того, расценивать ли этот жест как попытку примирения или просто как один из ее непредсказуемых поступков, не означавших ничего конкретного. Чуть чаще заглядывали соседи и другие люди из Адвайты; в первый день его пригласили на вечернюю игру в вист, многие излишне непринужденно пытались сделать вид, что заинтересованы в знакомстве с ним, жали руку и называли имена, полустертые теперь из памяти - Бёрч, финансист; Джаспер, управляющий аудиторской коллегией; Сепаратор - кажется, кто-то из директоров... В каждом движении, фразе и неосторожном движении глаз ему казался страх, пропитавший весь огромный, отделенный от остального мира дом; страх, крадущийся по его пустым комнатам. Страх оставаться наедине с ночью; потому что, как он начал подозревать довольно скоро, все они видели одинаковые сны - все просыпались в холодном поту от удушья, глотая воздух ртом, и едва закрывали глаза, как проваливались в темный колодец, на дне которого ворочалось, дышало и покоилось что-то огромное, темное и неразличимое, прорастающее своим существом в бессильное тело, скованое сном.
Кто-то шепотом говорил, что все они видят сны господина Танненбаума; и что хозяин с недавних пор становится беспокоен и предчувствует наступление чего-то неминуемого. Из всех сплетников один Феб, должно быть, знал имя их общего ночного кошмара.
Его допрашивали бесчисленное количество раз - безымянные вежливые, спокойные люди, обстоятельно выспрашивавшие каждую деталь той памятной сцены, не стесняясь переспрашивать самые странные подробности. В первый день эти встречи повторялись едва ли не каждые несколько часов - и служили напоминанием ему о том, что несмотря на дорогую обстановку, подобострастное отношение со стороны высокопоставленных чиновников и бар, способный удовлетворить любой каприз изощренного ценителя, он все еще оставался пленником.
Феб пил. Первый вечер, второй, третий – словно пытаясь смыть все, произошедшее с ним, и все, продолжающее происходить. Он спускался в бар, как в чистилище, и рассматривал свои грехи на просвет – то в тонком фужере-флейте, наполненном пузырьками, то в грубом стакане с мутной взвесью, то в стопке, декорированной солью по ободку. Грехи становились прозрачными к полуночи и таяли в гаснущих бликах железного солнца – чтобы вернуться к утру, навалиться мутной свинцовой тяжестью, и снова давить на грудь до самого вечера.
Сначала он напивался молча. Разговоры, попытки вытрясти душу, вывернуть ее наизнанку, разобрать на ниточки и сплести заново, ему успевали осточертеть за день. После каждого вежливого - подчеркнуто, демонстративно, до отвращения вежливого -допроса, он чувствовал себя выпотрошенным, и все, в чем нуждалось его нутро – это порция хорошего консерванта. Феб заливал в себя спирт в любых вариациях, мрачно думая, что формалин подошел бы лучше.
Он все чаще чувствовал себя немым. Повторяя в тысячный раз никчемные детали того полустертого вечера, он ощущал, как звуки, живущие в нем, обретают механическую, бессмысленную угловатость. Музыка города, звучащая в его глазах, засыпала – и Феб боялся, отчаянно боялся, что это навсегда.
Он носил под рубашкой цветок, оставленный Ран, как тот, первый, сумевший отогнать рвущийся изнутри Холод, но не ощущал кожей тепла – лишь щекотное касание лепестков. Ему нужно было что-то... Другое. Что-то живое посреди этого блистающего, фальшивого великолепия.
Он больше не хотел молчать – и отвечать на вопросы тоже устал. Он хотел задавать свои.
- ...да, просто воды, пожалуйста, - коротким кивком Феб подтвердил едва ли не самый экстравагантный заказ за все время существования этого бара.
Стакан, заполненный почти наполовину крошевом фигурно вылепленных льдинок, с запотевшими стенкам и легко дымящийся от холода, с характерным звуком скользнул по стойке в его направлении. Вдогонку ему был отправлен непроницаемый взгляд бармена, демонстрировавший, что подобные пристрастия, особенно в столь ранний час открытия бара за свою жизнь он наблюдал у многих. Сегодня обслуживал управляющий заведения - Джейк, не пользуясь начальственными привилегиями, выглядел до отвращения безупречно: слепяще-белая батистовая рубашка, делано-небрежно закатаные рукава, идеально уложенный пробор, разделяющий приглаженные рыжие волосы, и выражение полной невозмутимости и отрешенности на лице.
Стакан был увенчан сложным декоративным букетом из лимонной травы, листика мяты, базилика и еще каких-то незнакомых Фебу растений, и выглядел так, словно всем своим видом насмехался над словом "просто". В воде чувствовался незнакомый слабый терпкий и кисловатый привкус, щиплющий язык.
- Тяжелый день, сэр? - Феб удостоился взгляда с легкой ноткой сочувствия и наигранного участия; Джейк облокотился на стойку рядом с ним, обозревая покровительственным взглядом пустеющие столики. Вечер только начинался, и посетителей было от силы пара человек.
Феб не был расположен откровенничать, слишком острыми, слишком жгучими выдались последние дни, каждое лишнее слово – как огонь в глотке. Но и грубым быть не хотелось. В конце концов, он сбежал сюда из своей немоты не ради угрюмого молчания.
Он неопределенно повел плечом, жест с равным успехом мог сойти за любой ответ; после недолгой паузы Феб подкрепил его доброжелательной ухмылкой.
- Случались и хуже, - и это было чистой, кристальной правдой.
Он отпил еще глоток, смывая с губ иней незначащих слов, затирая его горьковато-лимонным привкусом, неожиданно свежим.
- Сегодня здесь не слишком людно, - он качнул головой в сторону редких скучающих гостей. – А я уже почти поверил, что люди разучились спать ночами – неудивительно, с таким-то снами.
Расслабленно покачивая стакан в руке, не отрывая взгляда от льдистой крошки, скользящей по стеклу, он почти не смотрел на собеседника – и все-таки цепко ловил жесты и случайные отблески на лице.
- А, - бармен кивнул в ответ, чуть прикрыв глаза, демонстрируя, что понял, о чем шла речь. - Проклятье Господина. Знаете, в свое время мне довелось услышать любопытную теорию этого слуха или культурного феномена - как вам будет угодно. Предположение это решительно отрицало мистические мотивы, массовые отравления думарнным газом или эпидемию - и заключалось в том, что любой, кто забрался вверх по стенам этого города настолько, чтобы иметь возможность засыпать в стенах Променада, оставил за собой достаточно длинный след определенного багрового оттенка, чтобы его мучали кошмары за содеянное. Таким образом, общей причины не существует - если не считать обстоятельств, собравших всех этих людей здесь... Заметьте, сэр, - короткая вежливая улыбка, возвращающая отрывочной беседе потерянный было градус светскости, - я озвучиваю эту гипотезу исключительно потому, что не имею возможности оскорбить предположением наших постоянных клиентов и знаю, что вы наш... особенный гость.

- Разрешите предложить вам несколько капель аконита, чтобы смягчить ночное бдение? Или может, - бледные, аккуратные пальцы со значением изогнулись в воздухе, демонстрируя скручивание невидимого листа бумаги в продолговатую форму сигары, - вы предпочитаете проводить время, путешествуя по мирам с другой стороны?..
- Нет-нет, - правая рука все еще покачивала стакан, будто наполненный осколками хрусталя, поэтому он выставил перед собой левую ладонь, отгораживаясь от предложения железом. - Благодарю. Мне хотелось бы сохранить ясность мыслей.
Осознав нелепость движения, он мягко, почти неслышно опустил ладонь на стойку – только пальцы мазнули тихим шепотом осыпающейся стружки.
- Что касается озвученной вами гипотезы, - скептическая улыбка тронула изгибом губы, но удержалась в рамках вежливости, подтверждая, что Феб принял игру и согласился с правилами, - она, вне всякого сомнения, эффектна и не лишена стиля. Но я видел здесь совсем юное создание, цветочную леди. Сомневаюсь, что она вписывается в рамки этой теории. Не станете же вы утверждать, что она тоже.. оставляет за собой след?
По лицу его собеседника скользнуло странное выражение - что-то вроде мгновенной окаменелости, приковавшей его взгляд к чему-то на противоположной стене - и пропало, скрытое за привычным изяществом движения и последующих слов.
- О, вы, должно быть, говорите о Ран, - Джейк позволил рукам на какое-то время отвлечься, проходясь филигранными движениями по прозрачным рядам бокалов и почти невесомо стирая пыль прикосновениями замши. - Не рискну усомниться в вашей правоте насчет нее; тем не менее, теория сохраняет свою весомость - госпожа живет не здесь. Она лишь изредка нас навещает - впрочем, осмелюсь предположить, что подобная формулировка в ее отношении применима к любому месту в этом городе. Кроме того, сэр, имели ли вы возможность узнать, разделяет ли она симптомы вашего недуга? Насколько мне известно, госпожа редко разговаривает с другими... - еще одно короткое, неуловимое движение рукой в воздухе, как будто случайно сопроводившее пузатый бутылочный ряд, отливавший всевозможными оттенками зеленого и темно-красного за стойкой. - Повторить, сэр?
- Пожалуй, - Феб залпом осушил стакан и нечетким, размытым движением отправил его Джейку. – Воистину, вы иллюзионист и алхимик, познавший тайны материи. Даже вода в вашем исполнении звучит чарующе.
Он прикрыл глаза, вслушиваясь, перебирая звуки искристым бисером: шорох шейкера, звонкое падение первых капель в раскрошенный лед, шелест пряной травы...
- А как же вы сами...– он вплел в пульсацию звуков свой собственный голос и еще – почти бессознательное ломкое стаккато. Пальцы-трубки, пальцы-флейты отстукивали по стойке странный завораживающий ритм. – Не подвержены сновидениям? Или симптомы здешнего недуга и вас не обошли стороной?
- Я никогда не сплю, сэр, - Джейк умел сочетать в одной фразе ледяную любезность и демонстративную улыбку, сквозившую среди пересыпавшихся слов, холодных, как падающие в воду прозрачные кубики. - Иначе бы мне не хватало времени, чтобы управляться со всем этим.
В движении, ловко отправившем стакан по испытанной траектории, Фебу показалась неожиданная заминка, ломкость - тот словно замер, на мгновение прислушиваясь к чему-то, вплетавшемуся в канву звона бокалов, негромкого смеха и шепота официантов - и холодное стекло прошло чуть дальше, смазанно прикасаясь к пальцам и опасно приблизившись к краю стойки.
- О, прошу прощения, - на какой-то момент выражение чопорной невозмутимости на его лице треснуло, обнажив маску мгновенного испуга, но обошлось - до падения и дождя разбитых стекол оставалось еще почти полдюйма.
- Никогда не спите? Это очень полезное умение, - странное сочетание иронии и горечи; усталость; отчетливое понимание – никогда и ни за что здесь не добиться искренности. Ни от кого. Да и чего ожидать, если сам укрылся за щитом из зеркальных улыбок, скептических фраз, делано равнодушных жестов...
Наполненный стакан дрожал бликами, запертыми в льдистых гранях. Феб тронул его ржавыми пальцами, обводя по краю невесомым касанием. Металл и стекло, воплощенный диссонанс – они зашептали в унисон, рождая странную, невозможную гармонию. Звук, расплавленный между ними, был колючим и нервным, но удивительным образом – мелодичным.
- Понимаете, Джейк, - Феб впервые обратился к нему по имени, позаимствовав голос у своих железных пальцев, дополнив аккорд недостающей нотой, - в этом городе тысячи людей оставляют за собой след. Тот самый след, варьируется лишь насыщенность оттенка. Так почему же эти сны поселились именно здесь?...
...и какого мха они живут в моей голове, домолчал он.
По лицу Джейка пробежала волна дрожи; нечто среднее между судорогой и моментным сокращением расслабившихся мимических мышц - собранность и подтянутость сменилась медленно вкрадывающейся в движения мягкостью, словно сгущавшийся воздух, состоящий из странных, непривычных полумузыкальных звуков, поддерживал человека в своей плотной взвеси, облегая со всех сторон и прикасаясь к его дыханию.
- Не... не знаю, - тихо прошептал он, медленно опираясь локтями на стойку; со стороны никто, казалось, не замечал ничего необычного. - Суеверие, предрассудок... или случайность. Некоторые считают, что их приносит ваша знакомая и ее ядовитые растения. Не знаю. Я принимаю снотворное... иначе я не засыпаю; может быть смертельно, если несколько дней. Я никогда не видел того, о чем говорят. Никогда не вижу ничего.
В медленную, текучую струю речи вдруг вторгся еле слышный звук, напоминавший похрустывание - ассонансным, колким касанием испытывая на прочность слабую связь возникшего транса. Пальцы Феба - пальцы правой, живой руки - вдруг рефлекторно сжались, двигаясь словно по своей воле, впиваясь в лакированное дерево стойки, и каким бы это не казалось невероятным - мягкая плоть впивалась в отполированную поверхность, медленно продавливая разбегающиеся трещины, погружаясь внутрь с тихим, почти животным хрустом. Он не чувствовал боли - не чувствовал вообще ничего, рука словно отказывалась подчиняться, действуя отдельно от тела.
Цепкая, ощетиненная иглами духота обняла за горло. Секундного взгляда на пальцы, крошащие дерево с той же легкостью и плавностью, с какой они когда-то жали на кнопки саксофона, хватило, чтобы страх мутной пеной окатил нутро. Феб не дал ему подняться. Запер там, глубоко-глубоко, позволяя плескаться и омывать сердце холодными приливами. Он не смел отступить – не сейчас, когда в перепутанных обрывках событий появился хоть какой-то смысл, нить, за которую нужно, обязательного нужно потянуть. Он не смел отступить, но правая, непослушная теперь рука разрушала аккорд, вскрывая хрупкое согласие звуков, и Феб не мог приказать ей молчать. Половину такта он подарил хаосу: нотам, спорящим между собой, панике, бьющейся в ребрах, иглам, пронзившим голосовые связки. Вслушивался в противоречие, погружаясь в тончайшие колебания воздуха.
Потом осторожно отнял левую руку от поющего стекла – и россыпью сухих, почти неслышимых градин опустил ее на стойку.
- Кто она? – в тон движениям рук – слова, шелест рвущейся под пером бумаги. – Ран, кто она? Где ее найти?
Он не успел. Хрупкая белесая нить, протянувшаяся между двумя застывшими друг напротив друга лицами, соединявшая не взгляды, но слух, свитая из молчания и звука - оборвалась, выскользнув из пределов досягаемости. Человек по ту сторону стойки почти не отреагировал на потерю этого прикосновения - его лицо медленно разгладилось, окружающий мир, представленный его звучащей гранью, медленно вкрадывался в уши, как будто не было этого короткого разговора, длившегося всего несколько мгновений.
И одновременно с этим Феб почувствовал, как оживают пальцы в его правой руке, как тонкими нитями в них прорастает боль - не такая, какую ожидалось бы почувствовать, выдавив руками вмятину в столешнице, а легкая, щекочущая - как та, что бывает, если сжать запястье, лишив его на некоторое время притока крови.
Когда выражение лица Джейка вернуло себе отточенную осмысленность и он увидел выгрызенный обломок дерева, невозмутимые темные глаза расширились в изумлении, переводя мечущийся взгляд с Феба на пострадавшую стойку, и наконец, на руку - левую, окаменевшую - делая, должно быть, неверный вывод.
- Г-господин Альери... - голос дрогнул, сбившись с неверно начатого такта, - Мне позвать врача, сэр? Вы в порядке?
- Нет, - устало откликнулся Феб и, помолчав немного, уточнил: - Не надо врача. Я в полном порядке.
Онемение утекало из руки электрическими искрами, кусачими и злыми. Феб поднял стакан, невольно отметив тремор побелевших пальцев, залпом выпил воду, не ощущая больше никакого вкуса, и, коротко поблагодарив Джейка, поднялся и пошел прочь.

С Чероном совместно.

Прикосновение было почти невесомым - сначала показалось, что пальцы Аркадиуса продавили полупрозрачную кожу незнакомца, встретив на своем пути едва заметное сопротивление чего-то мягкого, холодного и желеобразного - но потом он понял, что там, где только что стоял гость, на столе обосновалась растущая груда червей, медленно высовывавших во все стороны слепые головки, тыкаясь в стеклянные стенки и коробки с реагентами. Они вдруг показались алхимику безумно красивыми - упругие, поблескивающие тельца были опоясаны разноцветыми кольчатыми чешуйками, который испускали радужно-опаловый блеск, играя в тусклых лучах освещения. Как будто струйки, сотканные из расплетенного светового спектра, они растекались по столу, образуя единое живое волнующееся пятно - и к ним присоединялись прочие насекомые, от прикосновения с этой сложной фигурой перенимающие ее постоянно меняющийся искристый цвет и занимая свои места в этом живом пентакле, который растягивался дальше и дальше, пытаясь своей сетью накрыть всю комнату...
Их хозяин, казалось, исчез - почти сразу же Флейшнер заметил низкий сгорбленный силуэт у его книжного шкафа, как будто что-то искавшего среди пыльных полок. Он передвигался смазанными рывками, как будто растворяясь в затхлом воздухе, рассыпаясь бесчисленным крошевом своих многоногих последователей, а затем возникая из всколыхнувшегося пространства. Алхимик заметил мелькавшие в дверном проеме силуэты других таких же существ - их было около трех или чуть более. Практически без удивления он обнаружил, что одним из них был Йокл - неузнаваемо изменившийся (впрочем, он ни разу не видел безглазого без ритуальной хламиды, закрывавшей всю поверхность тела), как будто сплющенный и скорченный, так, что его тонкое паукообразное тело приняло карликовую форму незванных гостей. Может быть, так безглазые выглядят под воздействием света?..
- Прости, - неживым шепотом прозвучал его голос где-то совсем рядом, как будто слова шепотом произносились ему на ухо. - Мы не можем позволить, чтобы ты это сделал.
Аркадиус молчал, как будто очарованный свершающимся действом. Он в безмолвии взирал на эти цветовые переливы, на тайну, что ему открылась на мгновенье. На совершенство форм сплетающихся из множества созданий, на коих прежде он едва ли обратил бы взгляд. Но голос Йокла, его тон и смысл слов, похоже вывели его из ступора.
- Что? Чтобы сделал что? Йокл... я же доверял тебе! А... а за другими вы присматриваете тоже? Да что ж вы ищете?
Он вопрошал, хотя ответ подозревал и так. Безглазые хотели остановить его исследования, остановить их до того как... до чего? К чему он подобрался настолько, что они сочли что надобно вмешаться? Его разрывали побуждения, противоречащие друг другу - он жаждал остановить Безглазых, защитить свой дом, а более свои исследования, лабораторию и знания, полученные опытным путем. Не менее того ему хотелось обрушиться на Йокла, что предал то доверие, что Флейшнер оказал ему. Однако, еще ему хотелось досмотреть и погрузиться чуть глубже в мир приоткрывшийся ему сегодня.
- Йокл, почему? Ведь... ведь ты же сам подсказывал мне путь. Ты помогал мне, разве нет. Не забирай у меня то, что я достиг. Ты знаешь, для меня это важно как жизнь...
Голос Аркадиуса дрогнул и сорвался, оставив шелест насекомых, что копошились в его доме.
- Госпожа любит безуспешных, - голос то звучал глубже, отдаваясь внутри черепа и вибрируя в костях, то отдалялся, и тогда казалось, что его комната вырастала до размеров улицы, а шипяще-свистящая речь безглазого прилетает издалека сквозь сворачивающийся темный тоннель. - Она покровительствует фанатикам, безнадежно очарованным ей, пытающихся взобраться на горы мертвых, чтобы дотянуться до кончиков ее пальцев - и срывающихся вниз. Она одаривает своей благосклонностью случайных своих детей и играючи забирает ее обратно вместе с жизнью, с еще бьющимся сердцем. Ты не веришь в нее, но она - истинна.
- Госпожа пожирает, - эхом донесся отраженный голос; тот же? Другой? Темные фигуры обступали его, смыкая кольцо - Аркадиус не видел их лиц, они сливались в кружащийся хоровод темноты, в котором звучали эти пронизывающие каждую клеточку тела слова. - Для нее ничтожен размер отдельного тела; одной жизни. Госпожа поглощает города и народы - она переваривает их в своем ядовитом теле, стирая различия и уничтожая основы; все становится подчиненным только ее воле и ее жажде. Ты называешь ее веществом, но она - живое создание, срок которого измеряется тысячелетиями. Вечно голодная, она спит в глубинах земли, переживая периоды пустоты и просыпаясь, когда вокруг вновь расцветает ее человеческая пища - сознания, мечты и грезы. В своем анабиозе она зреет, накапливая ядовитые сны, которые проникают в кровь через тысячи ее жал и растворяют твое существо, оставляя питательную оболочку...
- Она застала Старый Мир, который был на поверхности. Она бродила среди планет голодным диким призраком, собирая свою жатву, и войско безумцев следовало за ней. Ты видишь, как она поглотила нас - скоро она придет за тобой, маленький человек. Бойся; прячься, беги, закрой глаза, чтобы она не учуяла запаха твоих мыслей...

Он перестал различать детали обстановки - сомкнувшийся круг перенес его куда-то за пределы дома, где не было ничего, кроме сплетающихся бесплотных силуэтов. Последним он снова услышал Йокла: что-то короткое, едва различимое, похожее на еще одно "прости".
А потом была темнота.

- Онджи, очнись... - чей-то беспокойный голос звал его, пытаясь прорваться через оркестр боли, который устроила его раскалывающаяся голова; казалось, Джейн передумал, и вернулся за повторной экзекуцией, на этот раз гораздо сильнее. - Ты слышишь?.. Ты не здесь, он-джии, просыпайся; их больше нет. Арка-дээ...
Незнакомое словечко вдруг вынырнуло откуда-то из глубин памяти - так звал его Йокл на том жаргоне, которые подземные использовали, чтобы общаться с людьми города. С трудом разлепив глаза - голова отзывалась на каждое движение маленькими радужными взрывами, вспыхывающими по внутренней стороне век - он увидел склонившегося над ним безглазого в своей привычной форме, не искаженных пропорций - и судя по голосу, изрядно перепуганного.
Флейшнер лежал на полу своего кабинета - темный квадратный силуэт над головой оказался столом, до которого он, должно быть, не дошел. Было светло (насколько могло быть на этом уровне Дна) - значит, прошел уже день, а может быть, и следующий.
Увидев, что алхимик очнулся, безглазый произнес что-то неразоборчиво-облегченное - перемежаемый тяжелым дыханием речетатив. Тонкие паукообразные руки неожиданно сильной и крепкой хваткой поддерживали Аркадиуса за плечи и голову.
Почувствовав эту хватку, это прикосновение тонких насекомоподобных конечностей, алхимик содрогнулся всем телом, а затем попытался вырваться, вывернуться из этих объятий. Отползти, отталкиваясь локтями и пятками от пола. Старик смотрел на Йокла широко раскрыв глаза и тяжело дыша от боли и испуга. Видения, что к нему пришли, были столь живы в его сознаньи, что он не мог противиться кошмару, не мог освободиться из его тенет. Он видел Йокла и не знал что делать - столь ярким было ощущенье от его предательства. Флейшнер слишком долго взирал на своего безглазого помошника с оттенком превосходства, снисходительности и цинизма. Но после сна (ах, если б это сон был, только сон!) Безглазый виделся ему совсем иначе. Он был единственным союзником и вот теперь старик утратил веру и в него.
- Ты... отойди, не прикасайся!
Он оттолкнул бы Йокла, но, похоже, его сил на это не хватало. Рука, дрожа, приподнялась и ухватилась за накидку, то ли в поисках поддержки, а то ли отодвинуть стараясь хрупкое закутанное тело. Аркадиус попытался мотнуть головой, но боль как вспышка обожгла сознанье. Он прикрыл глаза и сосчитал до девяти. Потом открыл их снова и, стараясь совершать минимум движений, окинул взглядом кабинет, стараясь найти хоть что-нибудь, чтобы свидетельствовало в пользу реальности виденья, или супротив нее. Осознав, что в данное время он едва ли будет в силах оказать сопротивление не только Йоклу, но даже и подвальной крысе, старик затих, прислушиваясь к собственному сбивчивому дыханью.
- Что... что это было... и... кого здесь больше нет?
- Я пришел несколько минут назад, - его бессменный помощник звучал неожиданно отчетливо и серьезно, не в пример его обычной полусвязной речи, состоящей больше из знаков, чем из слов. - Ты был в комнате один. Говорил с кем-то, взмахивал руками. Я пытался позвать тебя - ты не слышал...
Аркадиус научился безошибочно определять даже под повязками, куда повернуто лицо безглазого - и сейчас его слепой взгляд тревожно изучал лицо алхимика, в то время, как пальцы мягкими, ультразвуковыми прикосновениями пробегались по коже, изредка надавливая и невесомо царапая поверхность.
- Ты ел пыль, - прошептал Йокл, склоняясь над телом алхимика, принюхиваясь к невесомому, одному ему различимому запаху. - Нет... не чувствую...
- Что, пыль? Я не сошел с ума!... а может быть сошел...
Вернувшаяся с первых фраз самоуверенная резкость к концу опять пропала, сменившись потерянностью, от которой тянуло слабостью, не столь уж характерной для него. "Помоги подняться", - Аркадиус без радости вслух признавал свою беспомощность. "Так... значит я провел вот так всю ночь? Я помню вечер и клиентов, я записал все сделки как обычно - а потому могу проверить. Но... но потом мне показалось, что ко мне пришли... я... я был уверен это ты. И ты был не один. И выглядел не так. А пыль... ну что ты, я же для экспериментов всегда защиту одеваю, что б ненароком не вдохнуть. Но... мы же разговаривали с тобой тогда, когда я ставил опыт. Ведь правда?"
В голосе алхимика звучали надежда и отчаянье. Ему хотелось снова верить и не бояться, что он потерял единственного... друга? Он уже и сам не знал, каким из воспоминаний доверять. Однако, сперва ему бы подняться с пола и проверить свою лабораторию. Тогда, он сможет вздохнуть спокойней, или, наоборот найти причины для испуга.
Йокл, поддерживая алхимика под локоть, помог ему встать и подойти к столу. Он выглядел почти так же, как тогда вечером - за исключением двух опрокинутых колб - и в целом не создавал впечатления, будто по нему только что ползала живая волна неведомо откуда взявшихся насекомых.
Ползучее прикосновение его ассистента, не отпускавшего руки Аркадиуса, вдруг отдернулось: безглазый зашипел, как будто обжегся. Медленно, осторожно сжав его ладонь двумя жесткими пальцами, он приподнял ее, поворачивая тыльной стороной вниз. Взгляду алхимика предстали несколько коричневых пятен на кончиках пальцев защитной перчатки неизвестного происхождения - как будто ожог кислотой, проевшей резиновый материал и добравшейся до кожи. Боли не чувствовалось - чем бы впитавшееся вещество не было, контакт его с человеческой плотью прошел не агрессивно... если не считать того, что оно вызвало, добравшись до его головы.
- Вот здесь, - безглазый тронул своим пальцем, замотанным в грубую ткань, одно из пятен. - Это... что?
- Похоже результата вчерашнего эксперимента. И причина моих видений.
Аркадиус поспешно снял перчатку и поднес к глазам, рассматривая ее пристально и пытливо. Как так могло случиться, что данное вещество проело резину, но не тронуло кожу, вместо этого впитавшись внутрь организма? И когда это было? Он судорожно пытался вспомнить, но не мог. Скорей всего он даже не заметил инцидента. Алхимик потянулся было к колбе, однако Йокл настойчиво, но мягко, забрал перчатку, положил на стол, а Флейшнера препроводил до ванной комнаты, пробормотав чуть слышно: "Будет время. Ты на ногах едва стоишь". И Флейшнер подчинился, начав приводить себя в порядок, а затем пройдя на маленькую кухню. чтобы позавтракать. После недолгих водных процедур и небогатого, по меркам Люкса, завтрака (однако, по меркам Дна, он был почти роскошным. Не каждый обитатель мог себе позволить рыбу из подземных рек) старик и впрямь почувствовал себя неплохо, но в его движениях сквозило лихорадочное нетерпение. Как если бы перчатка и колбы могли сбежать еще до того, как Флейшнер сможет выяснить в чем дело. Вновь облачившись в свою защиту и заменив перчатки, старик склонился над столом - он пробу взял с перчатки и с обеих колб и начал сравнивать реакции веществ. На самом деле, потребовалось не так уж много времени, чтобы понять, откуда вещество, что вызвало столь сильные виденья. Да, это вышло из сочетанья анестетика и соли. Вот уж не ожидал - вначале оба вещества не слишком бурно реагировали друг на друга. Алхимик осмотрел налет. образовавшийся на стенках колбы. Да... похоже он коснулся как раз его. Соблюдая все меры предосторожности, он счистил этот белесый порошок со стенок колбы и поместил его в отдельную склянку. Держа ее на просвет и взирая на этот неожиданный судьбы подарок, Аркадиус пробормотал: "Да, Йокл, сдается мне, что мы приотворили дверь. Но в Рай иль Преисподню, вот вопрос... По крайней мере я не слышал, чтобы мои коллеги говорили о создании чего-либо подобного... Придется доложить об этом Джейну, но позже - вещество пока сырое. И не скрою, в его создании немалая твоя
заслуга", - под респиратором алхимик улыбнулся. Где-то в глубине души проснулась гордость за свершенное открытие. И это было то, что отобрать не в силах ни ограниченные остолопы из Университета, ни молодчики из Синдиката.
А, кстати, надобно проверить, как поживают те два средства, что он оставил в темноте. Одно в тепле, другое в холоде. Но! Прежде, для очистки совести, он просмотрит свои записи о всех вчерашних сделках. Быть може он поймет, в какой момент попал под действие наркотика. Да, это Вам не рафия. Как говорил Безглазый, что он слышит шепот рафии? О, это средство не шепчет, оно кричит и заглушает даже мир реальный.

и таинственный Черон

- ...почему всегда я? - обреченно поинтересовался Крысенок, обессиленно падая на ближайшую стену всем телом и переводя дыхание: его лицо в полумраке медленно теряло зеленоватый оттенок, возвращаясь к более привычной алебастрово-белой коже жителя Дна. - Канализация, трубы, какие-то бойни со сливными канавами, после которых неделю отмываться приходится... Теперь вот еще и это. Когда Хроматическому Лукасу нужно достать очередную пыльную книгу из собрания редкостей, босс почему-то отправляет кого угодно, только не меня, но стоит в деле появиться лабораториям, заполненным по щиколотку чьей-то блевотиной...
- Терпи, - посоветовал Бах; в отличие от разведчика, выбравшего минутку, чтобы излить все накопившиеся претензии к собственной жизни, он не терял время и обшаривал кабинет, выдвигая ящики столов и открывая дверцы. - Сам виноват - надо было аккуратнее с дверью.
- Откуда мне было знать?! - приглушенным шепотом возопил оскорбленный в лучших чувствах Рэтти, компенсируя невозможность издавать громкие звуки отчаянной жестикуляцией. - Я только потянул - эта штука сама потекла навстречу. Мерзость какая, - он поморщился, отцепляясь от стены и присоединяясь к обыску. - Как думаешь, отмоется?
Верхний этаж встретил их небольшим лабиринтом состыкованных между собой маленьких комнаток, среди которых чередовались рабочие кабинеты и стерильные ячейки, напоминающие операционные - периодически они натыкались на странные химические агрегаты, где что-то булькало, столы с хирургическими инструментами и уже встречавшиеся им металлические стойки с прикрученными скобами - Бахамут, поморщившись, предположил, что к ним прикручивают людей, фиксируя в состоянии с разведенными конечностями.
Приходилось нырять из одной комнаты в другую и возвращаться обратно, чтобы проверить остальные входы. Чтобы ускорить процесс, они разделились - этаж выглядел безлюдным и достаточно безопасным - и первая же дверь, которую открыл Рэтти, извергла озеро дурнопахнущей густой субстанции зеленовато-коричневого оттенка, в которую от неожиданности он чудом не свалился. Отделался промокшими ногами - но самочувствия вору это не прибавило.
Их напарнице повезло больше: лишь одна из комнат потрепала ей нервы странным запахом - словно только что в ней кто-то пил крепкий кофе и докуривал сигарету; Вира даже чуть не захлопнула обратно дверь, думая, что прервала чью-то непринужденную беседу, но удержалась. Через несколько секунд беглого осмотра, девушка поняла, что несмотря на сильнейшие запахи кофейного аромата и сигаретного дыма, комната все же пуста, если не считать все тех же странных приспособлений, о применении которых она, в отличии от Дракона, даже и не пыталась догадаться. Вторая дверь вела в очередную лабораторию непонятного назначения, а вот третья оказалась, по-видимому, искомой, к тому же, единственной запертой из пока исследуемых.
Вире пришлось повозиться около пяти долгих минут с замком и смазать массивные петли. В результате она оказалась в небольшой комнате, заполненной стройными рядами высоких многостворчатых шкафов.
"Похоже это их документохранилище," - решила воровка, бесшумно пробираясь по лабиринту, образованному стеллажами. Слабый свет "Пальца мертвеца" жадно выхватывал из мрака железные углы несгораемых шкафов, пока, наконец, Вира не уперлась в массивное бюро.

Да, это был он - тот самый контейнер, что описал ей отец. Небольшой, обвитый стальными скобами, по-видимому, намертво крепящими его к столу. Сверху лежали несколько листов бумаги, показавшихся девушке сначала вырезками из старой газеты, но, поднеся "Палец" поближе, она разглядела, что это просто очень ровный почерк - перед ней была чья-то записка.
Очерченное толстой рваной линией, сверху большими буквами было выведено предупреждение, эхом отозвавшееся еще с того вечера, когда о нем напоминал Лукас - "Опасно, не вскрывать", и несколько жирных восклицательных знаков. Дальше изящные буквы складывались, на первый взгляд, в какую-то бессмыслицу: "14 шт. Оранжевый, умбра, сиенна, серый, желтый, кадмиевый". Несколько имен - "д-р. Дж. Кс. Квалиа", "д-р. Фрэнк Саллюви", короткое указание - "получатель: Присяжный (Г. В.)" - и что-то еще, неразборчивое. Еще одна резкая надпись - "не охлаждать ниже минус десяти градусов" - и какие-то строчки незнакомых Вире формул.
На вес контейнер казался скорее массивным, чем тяжелым - по ощущениям, большая часть приходилась на керамические толстые стенки и стальную оковку, чем на содержимое. Внутри не чувствовалось ни шума, ни перемещения - как будто контейнер был пустой.

- Эй, босс! - из-за стены донесся приглушенный и словно бы растерянный голос Крысенка. - Я, кажется, что-то нашел...
"Босс" вздрогнула от неожиданности - она и не подозревала, сколь хрупки для звука стены этого странного здания - и только потом расплылась в довольной ухмылке: Рэтт назвал ее боссом, ради одного только этого момента стоило вляпаться в сие дельце.
"Назад должна вернуться ты - и коробка. Остальными... пренебречь, если не будет другого выхода" - слова Паука, словно выжженные в памяти каленым железом, били в виски, трясли ставшие непослушными руки и вздымали грудь, которой все больше не хватало воздуха. Крысенком Вира пренебрегла бы не раздумывая, но с ним был Бах, а еще где-то здесь бродит Альб... "Ты и коробка" - несколько раз эхом отозвалось в сознании девушки.

с Чероном, который прекрасен

Потолок был белый и ровный, сияющий, безупречный – не за что зацепиться взгляду. Феб битый час лежал на спине, закину руки за голову, пытаясь придать взъерошенным мыслям подобие стройности. Ныла рука, оцарапанная случайной занозой, ныли виски, изжаленные изнутри, ныло сердце, пойманное когда-то в переплетение нот – и застрявшее там навсегда.
Этот случайный всплеск музыки, почти настоящей, почти живой, сотканной из ничего, отступил, оставив Феба наедине с его искалеченностью. Сейчас ему казалось, что ржавчина отняла у него больше, много больше, чем руку – она подточила что-то внутри, и теперь он обречен вот так мучительно, подолгу приходить в себя, поймав слабый отголосок того, что раньше было его жизнью. Стержнем, хребтом, осью. Сутью, позволяющей слышать мир – и заставляющей мир слышать себя.
После пьянящего восторга и легкости, с какой он рисовал когда-то звуками по душам, сегодняшняя удача казалась насмешкой. Пародией, жестокой шуткой, сыгранной для того, чтобы заставить его ощутить свое увечье еще острее. Хотя, казалось бы, куда уж..
Он поморщился и сел. Пожалуй, худшее из всего, что сейчас можно было сделать – уходить в эту тоску, в эту память. Отворачиваясь от самого себя, он перебирал ниточки разговора, связывая их так и эдак, разглядывая узелки и разлохмаченные концы.
Значит, ядовитые растения?
Цветок под рубашкой не казался опасным – привычная щекотка, капля тепла. Феб извлек его, открывая лучам тысячеглазого солнца, пристально наблюдающего через окно.
Печальный, повесивший токую голову стебель, чуть увядший бархатно-зеленый лист, ослепительно белый венчик, утративший в ярком свете и прозрачность, и свечение – но пульсирующий алым, стоит накинуть сверху кусок плотной ткани.
Феб закрыл глаза и приблизил цветок к лицу, вдыхая полной грудью тяжелый аромат. Медвяный, тягостно-сладкий он проникал в ноздри тысячей тонких усиков и словно прорастал – насквозь, и Фебу вдруг показалось, что он ощущает этот запах глубоко внутри, прочно впаянным в черепную коробку. Он закашлялся и подался назад, испытав тошноту.
С минуту Феб боролся с собой, с желанием бросить все, отложить цветок, и снова напиться, сделав мир хоть чуточку более простым, прозрачным и близким. Затем снова – на этот раз осторожно и медленно - склонился над раскрытым бутоном и тронул лепесток кончиком языка.
Горечь. Никогда раньше он не чувствовал такой бездонной, такой непроглядной горечи. И словно от ледяного поцелуя разом омертвели губы, язык, нёбо. Выдыхая клочки горького воздуха, Феб метнулся к крану. Раз за разом он набирал и сплевывал воду, пытаясь избавиться от немоты, от горечи, перекатывающейся по гортани, от ощущения стеклянной крошки, растертой под языком. Стекло растворялось плохо.
Когда Феб наконец вернулся к брошенному на кровати цветку, ему отчего-то было страшно. И все таки поднял его – с опаской, как ядовитую змею. А потом, задержав дыхание, оторвал один из невесомых лепестков.
Тот отделился от стебля без малейших признаков сопротивления - и упал на пол, медленно кружась и планируя в воздухе, словно полупрозрачное оторванное крыло. Лепесток, лишившийся родителя, издавал то же едва различимое мерцающее свечение.
Странно было ожидать чего-то другого, но все же Феб ощутил, как облегчение перемешивается с разочарованием – он все-таки ждал. Неизвестно чего, но точно – другого. Он поднял упавший лепесток – тот все еще выглядел живым, но слабая пульсация затихала, становилась неслышной, неощутимой, все более блеклой. Феб растер лепесток в ладонях, плотно сдавливая металл и живую плоть.
Пальцы немедленно окрасились коричнево-ржавым; влажное вещество, бывшее недавно стройным и изящным элементом живой конструкции, стало грязным сочащимся комком. Феб почувствовал легкий, быстро растворившийся укол холодной иголки в том месте, где краска дотянулась до случайной занозы в пальце.
Сок цветка высыхал, оставляя на пальцах причудливые разводы, напоминавшие ржавчину или высохшую пыль.
Все это бред. Отзвук холодного безразличия тронул мысли. Все это бред, зачем я это делаю? Это просто цветок. Подарок, между прочим. Феб покачал цветок за стебель, заставив жалобно дернуть изувеченной головкой. Теперь ты такой же как я, приятель. Калека.
Слабый оттенок вины, слабый оттенок родства. Он криво усмехнулся и снова положил цветок за пазуху – лишь на мгновение обмерев.
Укуса, естественно, не последовало.
Феб вышел из комнаты – вечер казался длинным и душным, и сидеть взаперти, ожидая, когда явится немилосердный сон, было невыносимо. Лестничные площадки переглядывались десятками дверей, перекликались редкими шагами по этажам, Феб вплел в эту перекличку и свою гулкую поступь. Он спускался, неторопливо перещелкивая подошвами ступени, размышляя, хочет ли он выйти на улицу, чтобы глотнуть ослепительного солнца Променада, или попросить портье отыскать Присяжного, или просто побродить по этажам, разглядывая попадающиеся навстречу лица.
Он не успел решить.
Воздух на губах стал плесенью, им больше не получалось дышать. Сердце угрюмыми толчками перекачивало кипящую кровь, ударялось о ребра, пытаясь вырваться. Феба мотнуло в сторону, к стене, и он благодарно уткнулся в нее лбом.
Что это? Что... я... все?
Мысли путались. Нет. Мыслей – не было.
Холодный окрашенный камень. Чьи-то голоса наверху. Пульс, тикающий загнанными часами.
Но все-таки воздух начинал просачиваться в легкие, и черная рябь перед глазами неохотно таяла.
Медленно, пошатываясь, беспрестанно нащупывая ладонью опору – единственную связь с миром, стену, ведущую его, как слепца, Феб продолжал спускаться.
Вереница ступней не заканчивалась целую вечность.
Холодная ртутная волна поднималась где-то внутри его тела, подступая к горлу и откатываясь назад. Голова кружилась: ощущение было мутным, тошнотворным, и казалось, что вкус выпитой воды оседал на губах едкой белесой пленкой. Иногда мир перед глазами опасно накренивался, грозясь перевалиться через перила и податься вниз, в причудливый колодец лестничных пролетов, где двигались крошечные фигурки, изредка напоминающие людей.
- Сэр, вам плохо?.. - обеспокоенный голос где-то рядом; не дождавшись ответа, портье остается в стороне, превращаясь в размытую фигуру. Какие-то люди, заполняющие пространство - лица стираются в одну бледную полосу; они сталкиваются, расходятся, освобождая проход. Массивные двустворчатые двери, выводящие наружу, кажутся оскаленной пастью чудовища - оттуда тянет холодом, запахом вечера и волнами погасшего металлического солнца.
- Кажется... уже... лучше, - Феб выталкивает слова комками вязкой слизи, осязая неповоротливым языком их затхлый, отвратительно кислый вкус.
Такой же вкус у воздуха, текущего вокруг, у воды, которую ему подносят так навязчиво, что зубы дрожью ударяют о край стакана.
Он не хочет пить, он пытается отвернуть лицо прежде, чем еще один глоток вольется в горло. В голове, словно наполненной болотным илом, бессвязно, бессмысленно всплывает воспоминание – другой стакан, в завитушках зелени и лимонных долек, который тает, оставляя после себя запах медовых цветов, толченое стекло под языком, обрывки каких-то фраз, хаотичных звуков.
Зачем-то он нащупывает сквозь рубашку то место, где кожа ощущает касание чего-то шершавого, колкого, и плотнее прижимает ткань к груди.
Перед глазами сменяются фигуры - как бредущие куклы, которых тянет слепое течение, появляющиеся из наружности, окрашенные в цвета вечера. Они отворачиваются, проходят мимо - восковые силуэты, отводящие глаза, не желающие встречаться взглядом с его болью и его ядом - или их отпугивает цветок под одеждой, распространяющий невидимый запах опасности, пустивший корни в его кровь, прорастающий там, где-то внутри, и с каждым шагом отвоевывающий себе все больше его тела...
- Сюда, сэр. Осторожнее... Вам нужно сесть...
Чьи-то уверенные, сильные пальцы ловят его запястье, увлекают за собой - навязчивый стакан с водой отстраняется в сторону, хаотичное течение приобретает форму, переплавляясь в спокойный голос, вторящий пульсации крови в ушах.
Он не видит лица - аккуратный строгий костюм, который здесь едва ли не у каждого, только детали, поочередно попадающиеся на глаза - потрепанный уголок галстука качается, как маятник, странное украшение на рубашке - черный железный вензель, туго сплетенный в узел, темный ворот рубашки, две ровные гладкие капсулы, белеющие на открытой ладони.

Феб почти не заметил, как его вывели из дома - снаружи нахлынул сухой холод, прильнув к коже и забираясь внутрь щекочущими пальцами. Маленький парк, очерчивающий пределы здания и отсекающий его от улицы. Свет Променада, далекие голоса, текущие толпы...
- Выпейте это, сэр. - протянутая рука с капсулами оказывается ближе, все внимание почему-то сосредотачивается на них - аккуратно очерченные гладкие формы, слишком идеальные в сравнении с человеческой плотью, в которую они обернуты. Другая рука поддерживает его за плечо - крепко, не давая вырваться, если бы у него возникло такое желание, продиктованное голосом ртутного цвета в крови. Туманный взгляд фокусируется на фляжке, откуда-то взявшейся у пояса его неожиданного помощника - Феб мог бы поклясться, что еще несколько секунд назад ее, так странно контрастирующей со строгой деловой одеждой, там не было.
- Нет, - цедит он из себя беззвучную горечь, еще больше раня пересохшие губы. – Нет, спасибо, я уже в порядке.
В желудке вибрирует мутное кислотное пламя, но холод, обнимающий за плечи, проникающий внутрь, медленно гасит его, возвращая способность мыслить. Рвано, размыто – но все-таки мыслить, и Феб, отравленный подозрениями, не хочет больше никаких даров из чужих рук. Ни лекарств, ни воды, ни цветов. Ни, особенно, чудес – они всегда оборачиваются кошмаром.
..и фляжка ему тоже не нравится.
- Спасибо, мне не нужна помощь, - повторяет он, и на этот раз в слова протекает голос, наделяя их звуком. - Мне нужно вернуться... домой.
Вспышка памяти, застывший снимок – маленький дом и лоскут далекого, вечно сонного неба над ним. И саксофон, покинутый, бесконечно одинокий, медленно покрывающийся пылью.
Пока длится память, Феб презирает себя за то, что назвал домом другое место.
Но воспоминание тает, а слабость незаметно подменяет волокна мышц дрожащим желе, и желание лечь, забыться – сильнее всего на свете.
- К сожалению, сейчас это невозможно. - уверенный, строгий голос все еще здесь; теперь, сквозь облегчение, принесенное холодным воздухом, он кажется немного знакомым, но это не беспокоит Феба - в конце концов, за время пребывания здесь он успел встретиться с таким количеством людей, что их лица и имена начали стираться из памяти. Снова отдельные элементы движений, рассыпанная мозаика, кусочки которой мелькают перед глазами - запахнутая пола тренча, белые капсулы ненавязчиво исчезают в нагрудном кармане, тяжесть руки ложится на его плечо и чуть приподнимает голову навстречу голосу.
- У вас нет больше дома, сэр, - шепчут вкрадчивые звуки, и в их шелесте чувствуется невесомое стаккато красных пятен. - Сейчас мне нужно, чтобы вы отправились со мной...
Феб, как во сне, видит рисуемое полустертыми контурами лицо - то самое, которое он видел в обрывках снов в камере, нарисованное невесомо-красным - очерченная безумно-смеющимся росчерком улыбка, глубокие запавшие глаза, в которых бьется пойманное в сеть серой паутины радужки беспокойное движение, птичий нос, подчеркнутый парой морщин...
Воздух, только-только наполнивший легкие, взрывается, сжигая нутро. Ужас плавит мысли в багряное месиво и пенится, опаляя виски. Феб рвется из чужих жестких рук, сражаясь одновременно с собственной слабостью, страхом, болью – и удивительно, неправдоподобно цепкой хваткой.
- Я не пойду, - голос вспарывает молчаливую борьбу ржавым лезвием, - не пойду с вами. Никуда! – он срывается на кричащий, истерический шепот.
Взгляд лихорадочно обшаривает парк, врезается в струящийся поодаль поток людей.
- Кто-нибудь, - пытается крикнуть он и не слышит себя, - кто-нибудь, позовите охрану! Он убийца, он опасен, помогите мне!
Когда на зов оборачиваются и даже бегут к ним, Феб вскидывается, и на этот раз отчаяние крика долго бьется в его ушах:
- Нет, охрану! – он слишком хорошо помнит полутень, скользящую между бликами ресторанного зала, и людей, падающих распоротыми куклами. – Вы же ничего не знаете... – слова тают обреченным шелестом.
В воздухе повисает отголосок неоконченной реплики, оборванной где-то между изумлением и гневным восклицанием; он не разберет, кому она принадлежит - вокруг застывают немногочисленные силуэты поспешивших на зов и не решающихся сделать последний шаг, Феб видит оружие в кобурах - и недоумение в глазах людей-кукол, поспешно отворачивающихся и делающих вид, что происходящее их не касается, возвращающихся к своим делам...
Фигура Люциолы замирает, как окованная ползучим железом, как тем, что поселилось в его руке, не делая попыток догнать его или ухватиться - и в следующее мгновение оказывается вплотную, сжимая в цепкой хватке его плечи и встряхивая - так, что голова, словно кукольная, откидывается вперед и назад, заставляя мир сделать резкий кульбит.
- Фебьен, да что с вами?! - кто-то надсадно кричит ему прямо в ухо; еще один рывок, и вселенная неожиданно застывает, превращаясь в лицо, замершее напротив его - такое четкое и детальное, что можно различить каждую морщинку и каждую черточку.
Присяжный смотрит на него; в глазах плещется угасающий гнев и непонимание, руки все еще сжимают его за плечи, иногда рефлекторно вздрагивая - видно, что напряжение дается ему нелегко. Взгляд Феба скользит по карандашным штрихам, изображающим глаза, нос, тонкую линию сжатых губ - и не видит ничего общего, даже отдаленно похожего на лицо убийцы из его сна.
- Вы что, пьяны? - нехорошо морщится визави, втягивая носом воздух и качая головой. - Перебрали? Придите в себя, наконец!
По инерции Феб делает еще рывок и замирает, беспомощно оседая на землю, не в силах оторвать взгляда от лица напротив.
Феб хочет, до дрожи, до рези в глазах, хочет поверить, что именно эта маска – истинная. Пусть – галлюцинации, бред, он справится с этим потом, но Люциола – то, чего он не хочет видеть ни в настоящем, ни в будущем. Он бы выстриг, выгрыз его из прошлого, если бы смог, но память надежно хранит карминовые бусины его снов.
- Вы не... – он мотает головой, пытаясь вытрясти все видения, всю шелуху, в которой уже не найти ничего настоящего. – Не вы? Или – не он?
Бессмыслица, отрешенно думает Феб. Я несу бессмыслицу. Нужно собраться, кем бы он ни был.
- Я не пил, - голос мертвый и бесцветный, как высохший мох. - Во всяком случае, спиртного. Я не знаю, что со мной.
Я жалок – эта мысль такая же блеклая, как предыдущая. Если сейчас он снова станет Люциолой – что я смогу сделать? Внутри рождается серый, дождливый смех, рвется наружу – неуместный, пугающий даже его самого.

- Дайте взглянуть, - уже более мягким тоном попросил Присяжный, высвобождая его из своей хватки, осторожно наклоняя голову назад и вглядываясь куда-то в область зрачков. Увиденное, должно быть, укрепило его в некотором мнении - каким бы оно ни было - и в темно-стальных глазах мелькнула тень понимания, переплетенного с молчаливым неодобрением. Он едва заметно поморщился:
- Первый раз пробуете? Я бы не советовал, пока у вас не стерлись ваши впечатления - ничего хорошего из этого не выйдет. К тому же, с непривычки легко перебрать с дозой...
- Пробую что?.. – отечное, болезненное безучастие наконец отпустило, и Феб вскинулся, не в силах сдержать хлынувшего потока эмоций. – Я не чертов рафиоман, дьявол, я пил только воду в баре, не курил, не вкалывал ничего, не вдыхал, не... – он запнулся, снова вспомнив тягуче-сладкий аромат цветка, его обжигающую горечь на языке и вязкий комок, растертый в ладонях. – Цветок... – губы шевельнулись, складываясь в имя.
- Какой цветок? - Присяжный с ощутимой опаской снова скосил взгляд куда-то в область глаз, словно беспокоясь о том, что к его подопечному вновь подступил дурманный приступ. - Я не врач, разумеется, но у вас достаточно различимые симптомы - расширенные зрачки, покраснение, расфокусировка... Вы хотите сказать, что не знали, что принимали рафию?
Феб устало мотнул головой, молча; казалось, что недавняя вспышка вытянула из него последние силы, последние звуки, и голос застыл в горле серебряной пылью. Он поднялся, с удивлением осознав, что ноги, хоть и дрожат в коленях, все же подчиняются – и сделал первый неуверенный шаг.
Не дождавшись ответа, его собеседник торопливым движением вытянул из кармана тусклые часы на цепочке и смерил взглядом ход стрелок.
- Нам придется посетить одно совещание, но время еще есть. Я отведу вас в ваши комнаты - приведете себе в порядок, и надеюсь, не будете вторично отказываться от сомы, - коротким жестом он показал, что имеет в виду спрятанные в кармане капсулы.
- Ваш знакомый объявился снова - и на этот раз происходящее не укладывается в рисунок его обычных действий, - пояснил он, пока они шли по парковой дорожке в направлении дома. - Две жертвы в Нижнем городе, по документам - совершенно случайные люди... и здесь, возможно, нам понадобится ваша консультация.

вместе с other

- Ты что там книжки вздумала читать? - удивленные глазенки Рэтти еще больше расширились, когда "босс" поставила на стол огромный сверток из ткани: сверху, где располагался узел, торчали уголки книг.
Дракон, стоявший у двери на стреме, лишь криво усмехнулся.
- Если помнишь, отец велел мне остаться, - сейчас Крысенок сильно походил на зверька, из-за которого получил свое прозвище: глазки бегали от нетерпения, нос подрагивал и жадно втягивал воздух, а сам он весь обратился в слух. Конечно, он помнил. - Так вот, он просил меня захватить несколько научных книг, если они мне попадутся. А вы молодцы,- щедро заправляя голос лестью, похвалила девушка своих напарников, - все-таки нашли то, что надо.
На столе лежало несколько точно таких же контейнеров, который Вира обнаружила в соседней комнате. Только эти были свалены кучей на столе, без всяких записок, предупреждающих надписей и крепящих скоб.
Крысенок и Дракон довольно переглянулись.
- Какой берем?
- Или все сразу? - добавил Бах, неожиданно расхохотавшись.
- Придется все, мы же не знаем, в котором то, что надо боссу, - воровка ответила серьезно и смех затих.
Навьюченный двумя баулами Крысенок не уставал бурчать: мол, еще неизвестно, что лучше - свободные кулаки Дракона или его непревзойденное чутье и способность заранее обходить опасность. Вира легонько подталкивала его в спину, не переставая оглядываться по сторонам - ей везде мерещилась засада. Они провозились более пятнадцати минут, тот слепой явно уже очухался и сообщил своим - это заставляло девушку вздрагивать от каждого шороха.
Бах неутомимо шел впереди, то ли не замечая, то ли не обращая внимание на трескотню Крысенка и страхи Виры. Когда, никем так и не замеченные, они благополучно спустились в последнее помещение, дававшее выход на улицу, он резко остановился и процедил, не поворачиваясь к спутникам:
- Не нравится мне это. Думал, с нас тут живьем кожу сдерут, а вышло... как будто на пикник сходили.
- Тихо ты, накличешь еще, - цыцкнул на него Крысенок, сваливая ненавистные узлы с контейнерами на пол.
- Давайте сгрузим барахло в том пустом конвеерном цехе и подождем остальных. Или пойдем по следам, где мы с ними разминулись... - здоровяк поминутно оглядывался и замирал стараясь прислушиваться к любым потенциальным звукам, которые бы могли означать присутствие отделившейся от них тройки, но тщетно. Они выбрались наружу, окунаясь в кажущуюся непривычно холодной ночь - лабораторный комплекс значительно потускнел, и светился от силы одним-двумя одинокими окнами.
Здание, соединявшееся с коллекторами, встретило их обитаемым - с приглушенным нечленораздельным вздохом облегчения из теней выбрался один из подручных Альба, который, судя по беспокойному выражению лица, пребывал здесь уже значительное время. Рыжий, худой парень с нездорового цвета рябым лицом - он определенно нечасто присутствовал на подобных вылазках и заметно нервничал. Вира с трудом вспоминала имя - кажется, Берк или Бернс...
- Куда все делись? - яростным шепотом поинтересовался он, как только груз контейнеров был успешно переправлен через окно. - Я потерял Альба из виду еще внизу, потом наш тоннель выводил в какой-то люк на поверхности... Я вылез наружу, покрутился вокруг и решил вернуться к вам. По пути не было ни ответвлений, ни боковых ходов - они как сквозь землю провалились!
- Куда они могли оттуда деться? - озадаченно поинтересовался Крысенок, обращаясь ко всем сразу и ни к кому в отдельности. - Там наверху было только одно это здание в прямой близости, до любых остальных пришлось бы добираться через освещенный двор. А если бы Альба прижала охрана, мы бы услышали шум... или нет?
Девушка молчала, задумчиво поглядывая на Бахамута.
- Шум, может, и не подняли бы, но нас бы точно застукали и уж, тем более, не дали бы вынести добычу, - Дракон чуть скосил взгляд на рыжего и снова посмотрел прямо на Виру.
Та еле заметно кивнула в ответ - объяснения рябого тоже показались ей подозрительными, к тому же заставили сильно нервничать: куда пропал самый умный и осторожный человек из их команды?
- Поймали его или нет, у нас нет ни времени, ни возможности это разведать. Я предлагаю оставить тут его человека, - она посмотрела на рыжего: - До утра подождешь, если они так и не вернутся, или начнется паника и кипиш - сразу делаешь ноги.
Девушка развернулась к своим напарникам:
- Мы все-таки в первую очередь должны выполнить заказ. Впрочем, если кто-то из вас захочет остаться и помочь хоть как-то Альбу - я возражать не буду, но один пойдет со мной и поможет тащить эти коробки, чтоб им.

И Мастер

- Черта с два, - парень, которому с легкой руки Виры выпало остаться на страже, оскалился в ее сторону и чуть не сорвался на шипение: видно было, что оставшийся член команды Альба не на шутку перепуган. - Если кому-нибудь придет в голову сюда заглянуть - они меня живо выловят! И я не найду дорогу обратно в тоннелях...
- Тебя не спрашивают, приятель, - Бахамут, сохраняя невозмутимое выражение, чуть подался вперед, нависая над строптивым рыжим так, что их разница в росте стала еще заметней. - Если босс сказала, что ты сидишь здесь и ждешь, значит, забивайся в самую незаметную щель и оттачивай умение маскироваться под кирпичную стену, понятно?
- Эй, здоровяк, - Рэтти попытался вклиниться между ними, приняв самый миролюбивый тон из ему доступных, - Малыш в чем-то ведь прав - он и Альбу не помощник, и выбраться отсюда без нас не сможет... А если его выловят, то что-то мне подсказывает, что уже через несколько часов наши лица будут расклеены по всем уголкам Нижнего города с припиской "предпочтительно живым" - и знаешь, это "предпочтительно" меня всегда немного настораживало.
- Я не самоубийца, - угрюмо бросил рябой, отступая под давлением Дракона и дико озираясь по сторонам, переводя взгляд с угрюмого лица бойца на Виру и обратно. - Вы меня здесь не удержите - сдерну прямо за вами, ни минутой позже.
- Не лезь, Крысеныш. Надо будет - удержим, - спокойное лицо Бахамута не сулило рыжему ничего хорошего. - Видишь крючья в углу? - сейчас прибьем к этому конвееру прямо за руки. И рот зашьем, чтобы не болтал лишнего. Я за Альба и десяток таких не дам...
- Так, ребята, брейк, - голос Виры, холодный и сухой, искрил разрядами высокого напряжения. – Давайте еще раз обрисуем ситуацию: Альб и сотоварищи пропали. Тут два варианта: первый – их поймали, и тогда известность и популярность, правда недолгая, в "Нижнем" нам гарантированы, особенно, если подручные Альбу достались все такие, как этот, - она презрительно смерила взглядом застывшего в объятьях Бахамута рыжего. – И второй: Альб тихо, баз палева, обыскал помещения, просто разминулся с нами. Тогда он скоро уже вернется и, не застав нас здесь, надумает еще пойти выручать из беды. Тут-то его точно схватят и за нами пустят погоню. Итак, никому помогать не надо, надо просто подождать час, максимум два и, - тут голос «босса» все-таки чуть дрогнул, - если никто так и не вернется – быстро сваливать.
Она повернулась к Крысенку.
- Раз ты так переживаешь, чтоб этот истерящий трус не заблудился, то останешься с ним. Бахамут, бери контейнеры и за мной.
- Ах, да, - уже повернувшись в сторону канализационного выхода, добавила Вира, - помните, что здесь всего лишь кучка охранников, которых вам не впервой дурить, а там… в общем, если не выполните приказ, Паук вас везде достанет, и портретов не останется.
Рэтти, похоже, приказ обрадовал ничуть не меньше, чем его невольного напарника, но у него хватило ума и самообладания не устраивать споров.
- Ничего, приятель, - он все-таки вклинился между отступившим Драконом и его жертвой, с извиняющейся улыбочкой похлопав того по плечу. - Подождем, никуда наш вампир не денется. Вдруг он просто нагреб слишком много и никак не дотащит все барахло до места сбора? Тогда, глядишь, и нам что-нибудь перепадет, - он подмигнул парню, отводя его в сторону и одновременно ухитрился наградить Виру косым странным взглядом.

Стопку контейнеров перевязали наскоро разорванным на ленты лабораторным халатом, который так и не пригодился внутри. Получившийся узел осторожно погрузили в захваченный с собой мешок, который затем приторочили за спину бойцу - в подземельях свободные руки могли пригодиться. За короткое время приготовлений Рэтти успел повторно обползти все помещение, чуть ли не обнюхав каждую установку и стол - периодически из дальних углов доносились приглушенные удивленные восклицания, и очередной странный предмет, представлявший собой помесь мясницкого инструмента и хирургической пилы, выволакивался на свет с последующим коротким обсуждением по поводу того, сколько за такую штуку могут отдать в Кавернах.

...Шли быстро - сопровождающий Виры, казалось, вовсе не чувствовал оттягощавшей массы тюка с добычей. Тускло освещенные коридоры очистных сооружений быстро промелькнули перед глазами (Бахамут старательно обошел стороной колодец, в котором все еще виднелось шевеление и доносились хлюпающие звуки). Картинка с освещенным проемом двери наверх и Рэтти, издевательски махавшем им ладонью напоследок, периодически вставала перед глазами - до ближайшего выхода на поверхность им оставалось несколько часов, а до этого момента приходилось привыкать к сырости, ползучим обитателям коллекторов и прочим прелестям подземного царства.
- Скользкие ублюдки, - хмыкнул Дракон, вспоминая, очевидно, оставшихся наверху членов Компании. - Правильно ты их припугнула. Стоит один раз дать этой мелочи слабину, и они заложат нас вместе взятых всем, кого смогут вынюхать - от полиции до воротил Синдиката. - Вире некстати вспомнилось, что до того, как занять обязанности человекоохранителя Паука, обманчиво-неповоротливый здоровяк был главарем какой-то уличной шайки, не брезговавшей в свое время торговлей пылью и проведением различного рода агрессивных переговоров. - Куда мы теперь с этим мешком? Прятать его в тайник или сразу к месту встречи?
- Не до тайников уже, - буркнула Вира, - пробираемся сразу к боссу.
Девушка шла первой, мучительно соображая, не пропустили ли они какой-нибудь поворот или очередную лестницу в этом вонючем склизком хитросплетении городской клоаки. Связку с "книгами для Паука", заботливая дочь, естественно, из рук не выпускала. Ноги скользили, смрад застилал глаза, не давая вздохнуть полной грудью. Где-то в боку уже ощущалось слабое покалывание, а желудок упорно ворчал, требуя хоть немного подкрепления. Но они шли вперед. Упорно и довольно быстро.

и железнорукий музыкант

После нескольких дней, проведенных среди света, огня, хрустальных люстр и цветных витражей, темнота казалась ему непривычно пугающей.
Зал утопал в ней - так, что определить, где оканчивается промежуточная пустота и начинаются стены, становилось возможным только выцепляя из густого чернильного тумана огоньки свечей, отмечавших столики. Крохотные трепещущие огоньки - один из них рос из оплавленного воскового ствола совсем рядом с рукой Присяжного, лежавшей поверх стола в каком-то неестественном вывернутом жесте - обеспечивали яркость достаточную, чтобы различать силуэты, оставляя лица незавершенными, пустыми масками - слово за вырисовывание гостей принялся неумелый подмастерье художника, оставив завершение набросков на долю мастера. Темнота создавала необходимый эффект бесконечности пространства, съедая фигуры, оказавшиеся слишком далеко, и создавая впечатление, что если подняться с места и долгое время брести между островков света с сидящими вокруг манекенами, они никогда не закончатся - все новые и новые куклы будут замолкать при его появлении, провожая одинаково пустыми лицами его шаг, и синхронными движениями возвращаясь к своим полушепотам и тайнам.
Зал постепенно наполнялся - они успели появиться достаточно рано, чтобы застать его полупустым. Феб до сих пор чувствовал, как окружающий мир периодически искажается, словно пропущенный через линзу - в такие моменты остатки яда в крови начинали движение, вызывая муть, тошноту и вспышки головокружения - но он уже чувствовал, как ощущение спадает, становясь слабее и реже подступая к горлу едкими приливами - то ли из-за таблеток сомы, то ли просто с течением времени.
Он не пытался рассматривать все эти недолица – и старался не вглядываться в то, которое было прямо напротив. Присяжный. Он вызывал у Феба смешанные, тревожные чувства. Способность всякий раз появляться в момент, когда в глотку цепко впиваются когти обстоятельств, не могла не внушать благодарности и трепета. Умение аккуратно подрезать эти когти, оставляя ровно ту длину, которая будет удобна самому господину Присяжному, не могло не вызывать неприязни – и снова трепета. Благодарность растворялась в неприязни – и растворяла ее в себе; трепет, возведенный в степень, бился птицей в горле, убеждая – беги, беги. Степень, возведенная в трепет, обреченно откликалась – куда?..
И что-то еще беспокоило его, кололо под сердце неясной солью, незаметно воруя воздух. Осторожно, стараясь не привлекать к себе внимания, Феб достал из-под одежды цветок, помятый и жалкий, с оборванным лепестком и заломами по всему стеблю; положил на столик, прикрыв железной ладонью. Он не хотел бы оставить цветок здесь, но держать его сейчас так близко, позволять прикасаться к коже, было невыносимо. Душно.
...он почти пропустил момент, когда откуда-то из глубины зала почти бесшумно появилась, приобретая форму и вылепляясь из невесомых нитей черного бархата, угловатая механическая конструкция, напоминавшая огромных размеров коляску калеки - два медленно вращающихся колеса, переплетение ломаных линий, в которых смутно угадывались торчащие рычаги, скобы, скомканные горбы и вздутия наброшенной ткани и какие-то ступенчатые выступы. Чуть позже Феб понял, что то, что поначалу показалось ему укрытым полотном блоком механизмов, было человеком, двигавшим эту коляску - руки его были словно вплетены в множество рукоятей и рычагов. С другой стороны он заметил еще одного, а чуть поодаль, положив хрупкую ладонь на выступающую рукоять, шла Ран - не поднимая головы, со взглядом, застывшем где-то в промежутке пустоты чуть перед ней.
Конструкция замерла - Феб по-прежнему не мог разглядеть среди нагромождения ее составных элементов хоть что-нибудь, намекающее на присутствие там внутри хозяина - чуть скрипнули остановившиеся колеса, толкающие коляску слуги застыли, не отличаясь в этом отношении от остальных механических частей устройства. Никто не произнес ни слова, но каким-то образом появление этого участника собрания было воспринято завершающим элементом - в зале смолкали шепоты и начиналось движение. Кто-то невидимый установил чуть поодаль свободный стол и через некоторое время появился с пленочным проектором, который был осторожно водружен поверх и зажжен, рассекая молчаливую темноту широким слепящим пятном, образовавшимся, казалось, прямо посреди сгустившегося воздуха где-то над их головами. Чьи-то руки мелькали в полумраке, заправляя кассетную ленту со слайдами, тишину нарушило звонкое щелкание роторной катушки и гудение фонаря, кто-то из манекенов подался вперед, оказываясь на свету и вдруг обретая лицо, казавшееся в контрастном свете неестественно-белым, почти восковым. Изображения в проекторе замелькали, отзываясь на торопливые фразы стоящего впереди докладчика - один за другим сменялись чертежи, схемы, что-то, напоминающее разрез ствола шахты, строчки формул...
- Что это?.. – Феб не задал вопроса, он только покосился на визави, делившего с ним столик; внимание Присяжного было приковано к экрану, и Феб, преодолевая сопротивление век, будто натертых песком, всматривался в происходящее, выцеживая крупицы смысла.
Формулы казались каббалистикой, игрой для посвященных, куда Феба пригласили – но забыли объяснить правила.
Присяжный, какое-то время пристально наблюдавший за докладом, отвлекся и, заметив цветок, выглядывавший из-под пальцев Феба, переменился в лице.
- Откуда вы это взяли? - громким шепотом поинтересовался он, наклоняясь к уху музыканта; темный силуэт навис над огоньком свечи, заставляя резко очерченную тень дрогнуть и расплыться, превращаясь в хаотическое пятно.
Почему-то Феб вздрогнул, ему вдруг стало неуютно и зябко. Словно носить с собой подаренные цветы было преступлением – худшим из всех, в которых его подозревали за последнее время. Инстинктивно он отстранился, совсем немного, чтобы свеча и накрытый ржавой рукой цветок оказались между ним и Присяжным.
- Мне его... подарили, - короткая заминка могла бы сойти за последствия недавнего приступа. Неожиданно для себя он добавил: - Не знаю, кто. Бросили в вентиляционную шахту, пока я был в камере.
Произнесенная ложь полыхнула жаром по щекам; Феб был благодарен темноте – по крайней мере, этот жар не имел цвета, ведь никто не смог бы разглядеть его лица.
Присяжный коротко хмыкнул, сделав неразборчивый жест сродни покачиванию головой - и на этом, казалось, потерял интерес к неожиданному предмету, переключаясь обратно на докладчика, который за время этой короткой интермедии успел смениться - и теперь на экране мелькали колцьеобразно-гексагональные фигуры, в которых Феб не без труда разобрал какие-то химические формулы.
- ...первая группа получала хлорпромазин в установленном порядке три раза в день, общее поведение отмечено как пассивно-расслабленное, снижается разнообразие когнитивных проявлений, узнавание, агрессивные показатели падают. Общий фон сочтен удовлетворенным, положительный эффект в пределах двадцати процентов, однако постоянство не выражено - объекты меняют сопротивляемость в случайном порядке в промежутках между сессиями. На второй группе тестировалось влияние нейромедиаторов: вазопрессин, глутаминовая кислота. Зарегистрирован целый спектр различных реакций в зависимости от класса вещества - в целом отмечено позитивное влияние препаратов на активность, увеличение количества игр, в том числе коллективных, но общий эффект распространен в пределах порядка пятнадцати процентов с соответствующей нестабильностью сохранения контакта. Третья группа - контрольная, зарегистрированный показатель отличается от первой и второй группы на плюс-минус три процента, сохраняя пределы статистической погрешности... - формулы в освещенном квадрате проектора сменялись ровными рядами закрашенных столбиков, таблицами и диаграммами. - К сожалению, отмечено снижение эффективности среди активных резонаторов - трое вышли из строя, вплоть до пяти проявляют признаки нестабильности, отказывая в работе непосредственно при проведении сессии, также предпринимаются попытки агрессивного влияния на экспериментаторов, из которых ни одна не увенчалась успехом. В связи со сложностями в пополнении количества резонаторов предлагается рассмотреть предположительную опасность ежедневных инъекции и при необходимости сократить их число до значения, признанного оптимальным для возникновения резонирующей активности...
Рассказчик вдруг осекся, сбившись с монотонного течения речи за мгновение до того, как его перебил вопрос, словно почувствовав его рождение в инфразвуковом молчаливом гудении собрания.
- Почему количество резонаторов... не пополняется?
Голос звучал ржаво, скрежещуще, как будто его выговаривала электронная машина. Или человек, не присутствовавший на совещании и вынужденный по некоторым причинам воспользоваться проводной коммуникацией - поспешила неожиданная догадка. Он родился откуда-то из многоглазой темноты, не демонстрируя отчетливых признаков направления или источника звука.
- Кхм... - докладчик нервно откашлялся. Феб разглядел его подробнее в бледных лучах проектора и увидел, что тот, в отличие от остальных собравшихся манекенов, был обернут в белый халат, создававший впечатление не то врача, не то лабораторного работника. - Соответствующие особенности встречаются в целом достаточно редко, сэр. И до сих пор не существует... однозначного теста на их выявление, включая биохимический комплекс анализов. Приходится тратить много времени на поиск и подбор...
- Займитесь, - отрезал механический голос, словно лязгнув исполинских размеров стальной челюстью. - Аналитической группе - выделить людей для исследования возможности разработки... такого теста.
- Да, сэр, - Присяжный неожиданно встал, коротко кланяясь в сторону обратившейся в его сторону темноты. - Я сейчас же распоряжусь.

На короткий момент в зале повисла неуверенная тишина, балансирующая на острие момента, когда никто не понимал, дано ли разрешение докладчику продолжить, или последуют другие вопросы - но затем, восприняв, очевидно, молчание, как знак к возобновлению рассказа, доктор у проектора снова защелкал слайдами, перемежая калейдоскоп цифр сухими выдержками результатов тестов, статистическими сводками и прогнозами результатов.
Мелькание кадров сначала гипнотизировало, потом наскучило. Феб искренне старался вслушиваться, процеживал слова; знакомых было больше, но другие, непонятные, врывались в звучание злым сфорцато – и хрупкое стекло понимания покрывалось трещинами.
В какой-то момент он отвлекся, вслушиваясь в мелодию речи, но не пытаясь больше уловить смысл. Он слышал неуверенность и сбивчивое дыхание тревоги, он слышал стремление к высоким нотам – и фальшь, источником которой был страх. Страх ошибиться и страх оказаться правым.
Когда доклад закончился осторожным, вздрагивающим диминуэндо, Феб некоторое время еще ловил его отголоски – в тихих, полупрозрачных вопросах и ломких ответах, в шорохе движений, шагов и обсуждений на ходу, и наконец – в почти полной тишине.
Свечи тревожили воздух, вылизывая рыжими языками последние шорохи.
Феб поднял глаза и столкнулся взглядом с Присяжным.
- Формальности, - вполголоса произнес он, поводя плечами в извиняющемся жесте. - Сейчас перейдем ближе к делу.
Зал опустел более чем на половину - Феб видел, как темные силуэты поднимаются с мест, направляясь синхронными потоками к выходу, и вместе с тем комната без стен каким-то образом не становилась меньше - казалось, что многоликая темнота с легкостью расширялась, занимая опустевшие места и продолжая наблюдать в сотни невидимых глаз за очередной выступившей вперед жертвой проекторного луча.
На этот раз на стене мелькнули увеличенные дагерротипы - снимки женщины, лежавшей на полу с рассеченным горлом; вспоротая плоть словно расцветает длинным хвостом кровавого следа, оканчивающимся изящными завитками и каплями. Три ракурса - сверху, перспектива, и в уровень пола. Голова коротко обрита, руки подвернуты неестественными движениями, как у упавшей куклы. Рядом - еще один смазанный снимок: мужчина, сидевший у стены с запрокинутый назад головой, уставившийся в потолок слепыми полушариями пустых белков. Раны не видно, но кровь щедро пропитывает рубашку, вырываясь откуда-то из пятна под горлом. Дагерротипы сделаны в тусклом оттенке сепии, и оттого поначалу кажется, что происходящее нереально, и демонстрирует какую-то иллюстрацию из книг по судебной медицине.
А потом Феб узнает их - сначала ее, а затем и его.
- ...начинала плотно сотрудничать с Проектом; посещала консультации специалистов и находилась под медицинским наблюдением, - докладчиком на этот раз выступал сухой человек, похожий на птицу с длинным загнутым клювом и повадками хищника - начальник охраны? полицейский? - Миллен Джемини, тридцать семь лет. Побочная жертва - Арктурус Грегори Белойн, сорок четыре года, возможно, коллега или приятель. Убийство произошло во время визита наблюдающего врача; доктор Дилл уверен, что узнал нападавшего, и портрет совпадает с имеющимися описаниями господина Люциолы. Объект проник через окно - первый удар был, по-видимому, нанесен мужчине - он не успел среагировать и подняться со своего места. На женщину нападавший потратил несколько больше времени - обнаружены следы сопротивления и борьбы; у нее, тем не менее, не было при себе оружия. Не получает объяснения тот факт, что нападавший полностью проигнорировал доктора Дилла и не делал попыток устранить свидетеля...
- Благодарю, Ховард, - Присяжный снова поднялся с места, но на этот раз выступил вперед, сменяя послушно наклонившего голову человека-птицу. - Данное происшествие бросает тень на сложившуюся гипотезу о том, что целью цепочки устранений является обезглавливание руководящих структур Адвайты, господа. Я вынужден заключить, что тем, кто стоит за этими случаями, стало известно о Проекте. Как вы имеете возможность заметить, обе жертвы входят в класс активных резонаторов, и одна из них даже находилась в контакте с нашими представителями. Это позволяет по-другому оценить событие трехдневной давности - в ходе его также пострадал человек, обладавший соответствующими... способностями, а другой... - его взгляд скользит в зал, безошибочно находя среди множества безликих фигур Феба - а за ним поворачиваются остальные лица, фокусируясь, как огромная линза, в одной точки. - Другой, предположительно, избежал своей участи лишь по воле случая.
..а он все смотрел на мертвые, словно вычерченные заостренным карандашом лица – и в голове звучали не имена, не строки из биографии, а всхлипывающий голос флейты, сбивающей крылья на высоких нотах, и хриплый, равнодушный контрабас. Они пели странным, спорящим дуэтом, и тень этой музыки втекала в вены, и звучала, звучала внутри. Почему-то это было важнее, чем все разговоры, когда-то случавшиеся у них, чем ощущение пропасти, оборвавшей все нити, когда ржавчина отняла у Феба способность играть. Не просто память – чистая, кристальная эссенция звука, прощальное эхо, ускользнувшее с лезвия ножа и наконец нашедшее пристанище.
- Значит, чисто политическое убийство, господин Ведергалльнинген?
В этот раз Феб не запнулся, произнося имя. И почти не удивился мерцающему оттенку холодного, неживого сарказма, разомкнувшего его губы. Почти – потому что он вовсе не собирался говорить этого вслух, вспоминая подробности первой беседы с Присяжным. Просто встряхнулось внутри зябкое смятение, осыпаясь горчащим пеплом слов.
- ...чисто политическое убийство, а Джентри – всего лишь прикрытие? – не глядя ни на кого, он занес левую ладонь над свечкой, заставляя маленькое пламя вгрызаться в железо, точно пытался согреть озябшие трубки пальцев. – Теперь это выглядит... совсем иначе. Так, словно кто-то пытается уничтожить... – он криво усмехнулся тому нелепому, безумному, страшному, что собирался сказать, и закончил резким выдохом: - Музыку.
Свеча оплывала парафиновой мякотью, вытягивала тонкое огненное жало и злилась, не в силах обжечь.
- Я правильно понимаю, что значит «активный резонатор»? – он оторвался от созерцания собственной ладони и в упор посмотрел на Присяжного.
Он медленно кивнул - как показалось Фебу, во взгляде мелькнула сочувственная нотка; голос едва заметно дрогнул, теряя свое вечное спокойствие текущей воды.
- Поймите, никто из нас не мог и предположить... Во время нашей встречи я сам был уверен, что мотивы, стоящие за этими нападениями, имеют корни в противоречиях властных структур. Все прошлые случаи появления этого господина подтверждали такой сценарий - разгром офиса северной ветки, похищение директора Акутагавы, который позднее был найден мертвым, исчезновение нескольких замещающих лиц в высшем руководстве... Но эти новые обстоятельства вынуждают взглянуть на дело по-другому.
Короткое движение рукой - и экран проектора опустел, залитый мерцающим белым, пряча застывшие на нем искаженные, обезображенные лица, и заставляя верить, что все это - ложь, фантазия, дурной сон, случайно протянувший красную нить от случайного снимка к настоящему человеку, проходящему сквозь его жизнь, который совсем недавно - может быть, в тот самый момент, когда они небрежно перекидывались словами с барменом - перестал дышать.
- ...правильно, - Феба настиг голос Присяжного, вытаскивая его из мягких, податливых глубин памяти ближе к внимательной темноте. - Мы проводим научный проект, посвященный изучению истоков способностей людей - таких, как вы, Фебьен. Я бы солгал, если бы сказал, что нами движет исключительно интерес естествоиспытателя - для Проекта запланировано множество применений в различных сферах, и он безусловно, ценен для компании...
Темнота заволновалась, покрываясь рябью шепотов, беспокойных возмущений, рождая множество звуков, длящихся в самых разных диапазонов тревожности.
- Вы забываетесь, Гильберт! - выкрикнул кто-то; сбившаяся на бок маска куклы, из-под которой пробивается гнев, растерянность и уязвленное превосходство. - Протокол неразглашения...
- Это ваши домыслы, Присяжный!
- Довольно, - холодный электрический голос на этот раз казался еще более контрастирующим с выкриками - он возникал, казалось, сразу со всех сторон, рождаясь не в колебаниях воздуха, а в головах слушателей. Тяжело брошенной репликой, как ножом, отрезало все очаги недовольства - тишина, воцарившаяся после того, как утихли последние металлические обертоны, казалась еще более мертвой, чем была вначале.
- Мы не можем считать подобные совпадения случайностями, - с нажимом повторил человек, стоящий в центре освещенного конуса пространства. - Я выношу на обсуждение вопрос о полном пересмотре мер предосторожности Проекта, правил конфиденциальности и, предположительно - полной инкапсуляции исследовательского комплекса. Кроме этого необходимо обеспечить полную безопасность присутствующего здесь господина Альери и приготовиться к сценарию, при котором он может стать следующей... целью. Это меньшее, что мы можем для него сделать.

и Uceus

Остаток дня вышел бурным - погруженный в работу, алхимик ставил опыт за опытом, погружая искомую смесь двух реагентов в самые различные условия - едкие среды, кислые, анаэробные и насыщенные кислородом, открывая доступу солнечных лучей и пряча в полнейшей темноте в замкнутых контейнерах. Он обнаружил, что искомое вещество вырабатывается при контакте с воздухом, медленно соединяясь с нитрогеном, содержавшемся в нем, и в естественных условиях процесс шел чрезвычайно медленно - требовалось полдня, чтобы на стенках пробирки скапливалась тонкая пленка вещества. Процесс синтеза постепенно обрастал десятками тонких условностей - вдруг неожиданно пришелся к делу совет безглазого, рекомендующих прятать реакцию от присутствия солнца; вещество в момент образования оказывалось чрезвычайно летучим (оказываясь способным проникать сквозь марлевые и угольные фильтры и плотную тряпичную ткань перчаток), и большая его часть испарялась из пробирки, если оставлять ее открытой. Примечательным оказывалось то, что по-прежнему не удавалось извлечь активный агент из сырого вещества рафии - обработке поддавался только анестетик, запасы которого сильно уступали запасам скопившейся твердой киновари - а с другой стороны это значило, что любой другой исследователь не мог бы добраться до открытия Флейшнера, не пройдя предварительно шаг, который по достоинству считался его профессиональным секретом...
Уличный мальчишка, отправленный к Джейну - как оказалось, одноногого дьявола здесь знали все и каждый - вернулся к полудню, передав короткую записку, в которой квартальный смотритель Синдиката в присущей ему язвительно-вежливой форме порекомендовал начать продавать вещество маленькими пробными порциями по двойной цене, обещав явиться позднее для приватной беседы. Тонкая струйка страждущих, выстраивающихся у двери его черного хода, значительно удлиннилась, и начала обращать на себя внимание прохожих - впрочем, достаточно отчаянных, чтобы попробовать незнакомую новую "белую пыль" (или достаточно богатых, чтобы они могли себе ее позволить) поначалу было немного. Но эти немногие возвращались - и слухи, распространяемые ими, ползли по окрестным кварталам, как ядовитые змейки, прокрадываясь в уши любопытных, которые шли на зов, привлеченные рассказами тех, кто на мгновение окунулся в другой мир, пройдя через дверь, приоткрытую им несколькими крупицами белого порошка.
Очень скоро Флейшнер обнаружил, что список сделок на сегодня превысил объемы вчерашнего дня едва ли не в полтора раза.
Да, спрос на белый порошок был велик, как было и велико неудовольствие и раздражение Аркадиуса, вынужденного по указанию Джейна продавать "сырой продукт", не выяснив ни точной дозировки, ни особенностей влияния на человеческий организм как рафиомана, так и "чистого". Пока он продавал вещество мизерными дозами и когда несколько человек вернулись за добавкой, он пригласил их в дом, распрашивая подробно и дотошно о симптомах и виденьях, записывя наблюдения в тетрадь. В этой тетради уже было записано, бесстрастно и отстраненно, и то, что довелось ученому познать на шкуре собственной. Нет, ему определенно следовало получить хотя бы пару подопытных, - вот об этом у него и состоится с Джейном разговор, когда к нему заявится "куратор". На улице полно бродяг, которых вряд ли кто-то хватится. К тому же, наверняка потом могут открыться последствия принятия сего препарата, побочные эффекты и противопоказания. Но Синдикат учуял прибыль, а потому, торопит его, гонит.
Но Флейшнер старался не спешить, ни в производстве зелья, ни в его продаже, подходя с ответственной дотошностью к своей задаче. Ведь спешка - мать ошибок. А в его работе все ошибки дорого обходятся. Ему или его клиентам. За день он многое открыл и понял, вывел череду закономерностей о производстве вещества. Да, скорость производства была пока невысока, однако, лишь несколько крупиц его открытия, которому алхимик дал именование Оракул, были способны даровать виденья яркости и силы необычайной. Там где рафиоману потребовалась бы полная доза, хватало порошка на кончике ножа. На самом кончике. А то и меньше. И глядя в глаза клиентов, в которых тлело лихорадочное нетерпение, алхимик вновь задался вопросом - в какую бездну он нашел лазейку? И, да, он назвал свое творение Оракулом (уж это право у него никто не мог забрать), за те неотличимые от яви сны, а так же будучи уверен, что именование с мистическим оттенком может способствовать привлечению клиентов из тех безумцев, что возводят свой порок в религию. Что уверяют, что рафия дарует им пророчества, видения грядущего и прошлого. Шарлатаны! Старик их не любил, однако признавал, они стать могут еще одной строкой дохода.
После полудня заглянул Йокл - его появление пришлось как нельзя кстати, позволив алхимику пополнить запасы соли, которая почти вся ушла на эксперименты. Насколько удалось выяснить, действующей частью реагента являлся красный фосфор. Самородные гранулы соли, по словам безглазого, встречались достаточно редко, но в подкорных зонах Дна давно велась разработка фосфороносных стеклистых руд - получавшийся из них минерал использовали для взрывчатых смесей, как оружейных, так и горнопроходческих. Достать порошок на открытом рынке было непросто - требовался соответствующий производственный патент - и похоже, для дальнейшей работы Аркадиусу могла потребоваться помощь либо военных, либо Синдиката с его входом на черный рынок. Пока, впрочем, имевшегося в запасе при осторожном использовании хватило бы на несколько дней - и Йокл обещал раздобыть еще.
Безглазый, в отличие от его двойника, вызванного дурманным видением Оракула, казалось, совершенно не осознавал масштабов открытия Флейшнера - для него новое вещество было еще одним фальшивым претендентом на роль властительницы душ, которой он, наверняка, считал рафию в своей "чистой" форме. К доводам в поддержку того, что Оракул как раз и являлся более совершенной версией препарата, своего рода концентратом снов, он оставался глух - было ли причиной того упрямство или какие-то более глубокие, скрытые мотивы. Аркадиус не стал настаивать. С одной стороны, экономически это было не целесообразно, учитывая, что рафия обходилась дешевле и ее проще было произвести. К тому же, как знать, как организм безглазого отреагирует на новый наркотик. А Йокла он ценил. К тому же, алхимик никогда не навязывал своему подручному ни своего мнения, ни своих взглядов. Это значительно им упрощало жизнь. Им обоим. Иногда в жестах безглазого, тоне шепота и паузах, вкраплявшихся в движения, можно было прочитать остатки беспокойства за мастера - подобное непривычное проявление чувств придавало ему странные, почти человеческие черты. И его беспокойство не осталось незамеченным. Но Флейшнер был слишком занят, чтобы отвлечься на полноценное общение и успокоить Йокла. Потом, потом он обязательно поговорит, уверит в том, что все в порядке, хотя алхимик в это сам не верил - напряжение его не отпускало. Ему казалось, что после визита Синдиката и своего открытия, он начал гонку в которой нет конца.
Джейн явился под вечер, когда поток клиентов успел поредеть - оставшиеся упрямцы мигом рассыпались по окрестностям, едва завидев ковыляющую походку и поднятый ворот воронокрылого пальто. На этот раз квартальный был один, без сопровождения громил-телохранителей - что заставило бы непривычного к методам Синдиката человека поразиться тому, как он рискует появляться беззащитным на улицах, где столь многие, должно быть, знали его имя достаточно, чтобы питать к нему ненависть.
Как бы то ни было, манера поведения его ничуть не изменилась - легкая заинтересованность, даже если таковая и имело место, искусно пряталась за той же маской нагловато-покровительственной ухмылки, явственно указывавшей собеседнику на разницу в положении и масштаб невидимых сил, стоящих за спиной у невзрачного одноногого калеки.
- Ну, доктор, - не здороваясь, Джейн прошел внутрь, цепко обдирая взглядом комнаты и на этот раз не делая попыток расположиться в кресле. - Вижу, наше с вами сотрудничество пошло вам на пользу, а? Не прошло и трех дней, как мне сообщают, что достопочтенный профессор Флейшнер стремится порадовать хозяев новым рецептом...

И Мастер

Аркадиуса передернуло от термина "хозяев". Старик ответил сухо, почти что с вызовом: "Я все равно бы произвел сей эксперимент, с вашим вмешательством иль без. Так что подобный результат закономерен. Но если Вы желаете, то следующий препарат, что будет обладать необычайными особенностями, я назову в честь вас. К тому же, хоть вы и указали на необходимость продавать новый препарат, он еще "сырой", последствия нам могут в скором времени аукнуться. Причем, не столько вам, сколь мне". Ирония таилась в смысле слов, но в тоне алхимика отсутствовала. Однако, сочтя, что дело куда важнее, нежели отстаивание собственной независимости, с весьма сомнительным результатом, Флейшнер перешел на более деловой тон в разговоре с "куратором". Он обозначил проблему в вопросе приобретения активного и главного ингридиента Оракула - красного фосфора. Ведь его собственные возможности по данному вопросу ограничивались Йоклом. Правда о безглазом он упоминать не стал. А так же сообщил о необходимости проведения дополнительных опытов и исследований на тему выявления побочных эффектов вещества. Причем, желательно имея возможность наблюдать то как воздействует Оракул на поклонников рафии и на людей к наркотику не причащенных. Проще говоря, была необходимость в подопытных. О том, что опыты сии могут не кончиться добром, похоже мысль алхимика не посещала. А если посещала, то не тревожила. Наука для него была как божество, голодное и требующее жертв. И если нескольким бродягам суждено исчезнуть (мало ли пропавших в трущобах Дна?), то пусть они хотя бы пользу принесут. Как знать, быть может знания, что он получит, спасут десятки жизней или сотни.
Джейн задумчиво внимал речи алхимика, и на его холодном лице, застывшем, как гладь темной воды в каверне, не отражалось ничего, кроме легкой туманной заинтересованности, но словно не в предмете разговора, а в самом Аркадиусе, как живом существе. Он медленно обводил его силуэт изучающим взглядом, словно наблюдая за некоторым любопытным образцом незнакомого насекомого, и еще не решив, как к нему относиться - с опаской или с заслуженным пренебрежнением.
- Знаете, доктор, - с ленцой протянул он, не обращая внимания на попытки Флейшнера закончить прерванную фразу, - Ваша ученая братия мне чрезвычайно любопытна. Вы слишком... назойливы. О, не принимайте это на свой счет - такова большая часть людей, занимающихся тщетным препарированием плоти естественной натуры. Не проходит и дня, чтобы очередной труженник реторты и ступки не несся ко мне с криками о том, что он совершил открытие, которое перевернет мир - а результате оно не годится и на корм уличным псам. Как я уже говорил, доктор, я питаю определенную слабость к людям вашего склада, и потому терпелив по отношению к таким маленьким моментам. Иной бы, менее чувствительный к изысканиям природных сил, за одну только вашу неосмотрительную просьбу организовать снабжение, как вы выразились... "подопытными" - срезал бы вашу долю на треть. К нашему обоюдному счастью, я не таков. И все же, доктор... при всем моем бесконечном доверии к вам и убежденности, что вы стараетесь исключительного на наше общее благо - я предпочту подождать, пока в деле не зазвучит еще один весомый голос. - он демонстративно потер друг о друга два желтоватых, высохших пальца.
- Голос денег, доктор. Только медь и серебро никогда не заблуждаются и никогда не лгут. Когда я увижу эквивалент вашего вещества, измеренный в благородном металле - тогда, если это выражение окажется к вам благосклонным, вы получите все мое внимание, каким только сможете распорядиться. Настоящую лабораторию со штатом учеников, которые будут бояться пропустить одно ваше слово; любые препараты, которые только придут вам в голову, технику и технологию, которых вы, смею надеяться, не видели даже в Университете... - его улыбка, становившаяся с каждым мгновением все более сладко-ядовитой, вдруг окаменела, превращаясь в металлическую прорезь оскала, ощетинившегося кривыми клыками. - Но если окажется, что вы побеспокоили меня понапрасну, доктор - придется принять соответствующие меры. Мы ведь не можем позволить циркулировать безответственным слухам в нашем маленьком научном сообществе?
Старик молчал, выслушивая Джейна. Его недолгий опыт в общеньи с этим человеком требовал осторожности и это требованием он пренебрег в начале разговора. Что ж, теперь он постарается быть осторожней в подборе слов и фраз. Последнее предложение, соскользнувшее с губ его "куратора" холодным скользким червем, зарылось в его мозг. Аркадиус с усилием раздвинул в улыбке губы: "Да, понимаю, не сомневайтесь. Чего не понимаю, так это причины спешки в реализации продукта, что не опробован и не проверен. Если его отшлифовать и доработать, то он подняться может выше Дна. Куда как выше. Вам предлагать его я не рискну, Вы не похожи на того. кто склонен затуманивать свой мозг. Но, думаю, Оракул имеет некий... потенциал. Даже в его состоянии на данный момент, Культы могли бы оценить его, а денег у них водится побольше, нежели средь местных обитателей. Впрочем, я, кажется, и сам готов поторопить события. И... если разговор зашел об Университете, коль обо мне Вы столько знаете, то знаете и то, что я ушел на Дно не ради денег... и уж тем более не одобряю гласность в своих экспериментах". Да, он и впрямь не одобрял. Не одобрял как и многое другое. Как фразы "Нет, я рафию не принимаю!", "Профессор, за его смерть несете вы ответственность!", "Мы вынуждены изъять результаты ваших исследований!", "Это для Вашего же блага!" Наука не терпит лжи и зачастую лжецов наказывает. Аркадиус забросил воспоминания о прошлом в дальний пыльный угол - там им и место! Сейчас у него иные были цели.
- Да, я надеюсь, что сотрудничество будет плодотворным. Просто вы обмолвились при первой встрече о закупках, вот я и осмелился... похоже рано... да, понимаю, вопрос финансовый. Вы ведь, наверное, в первую голову... бизнесмен, а уж потом... меценат (как же хотелось ему ввернуть здесь иное слово, но он не стал). Что ж, как скажете, попробую Оракула "отшлифовать" своими силами, быть может что и выйдет.
- Культы, - задумчиво протянул его визави. Очередной взгляд, которым измерили Аркадиуса, мог быть оценен как несколько более заинтересованный: насекомое под лупой признавали если не полезным, то во всяком случае, необычным - и возможно, способным укусить.
- Вы что-то знаете об этих скользких мошенниках, а, доктор? - прозрачные глаза недобро полыхнули желтым, но спустя мгновение смягчились. - Что ж, пожалуй... пожалуй, у меня найдется человек, который проводит вашу драгоценную особу к одной знакомой рыбине. Видите ли, - поймав удивленный взгляд Флейшнера, пояснил Джейн (тон его смягчился до почти светского). - те из них, кто не относится к категориям окончательных шарлатанов, большую часть времени плещутся в своих ваннах... Не уверен, что вам удастся поговорить с ним напрямую, но передать послание и подарок кому-нибудь из помощников сможете наверняка. На этом все, - он раздраженно повернулся, дернув костистым, перекошенным плечом, и заковылял к выходу из комнаты, изредка скрежеща неосторожными движениями искусственной ноги.
- Мой человек навестит вас завтра к утру, - на пороге Джейн обернулся, сверкнув подозрительным взглядом сощуренных глаз. - И помните, мейстер Аркадиус, финансовые отчеты - вот ваш лучший поручитель... Кстати, - он вдруг неожиданно вскинул голову, словно почувствовал какой-то запах. - Кстати, доктор... не одолжите ли мне немного вашего вещества с собой? Так сказать, для коллекции...
Алхимик лишь кивнул на предложение своего собеседника. Да, Культы он не жаловал, со всей их религиозной болтовней (у самого Аркадиуса в доме не было даже домашнего алтаря), но, почему бы не попробовать? Если удастся сделка, то продажи выйдут на новый уровень. Правда, кое-что его тревожило. Как знать, быть может эти фанатики подобно Йоклу посчитают Оракула лишь суррогатом "Госпожи". Еще решат, что это оскверненье рафии, - эти безумцы способны и не на такое. Ладно, он рискнет. Будем считать, что это тоже опыт. Услышав же слова о том, что Джейн хотел бы получить немного нового порошка с собой, Флейшнер подавил холодную усмешку - нет. он не верил, что "куратор" опробует его изобретение сам. Но, несомненно, у него имеется "любимец", который сможет сей порошок опробовать и оценить. А это может дать иное отношение к нему и созданному наркотику. Он отдал Джейну небольшой конверт с Оракулом и прежде чем куратор вопросительно приподнял бровь по поводу столь малого количества продукта, поспешно произнес: "Его не требуется много. Тут вещества на три дозы. Да, он несколько экономичней, нежели кровь земли". Нотки самодовольства он сдержать не смог, хоть и пытался.
- Да, я постараюсь Вас по пустякам не беспокоить и не тратить ваше время.
Джейн медленно наклонил голову, не сводя немигающего, застывшего взгляда с лица Аркадиуса. Потом он надорвал конверт, поднес его к возбужденно затрепетавшим ноздрям, закрыл глаза, нетерпеливо вдохнул - а затем, прежде чем алхимик успел как-то отреагировать, запрокинул голову и высыпал почти все содержимое конверта себе в рот.
На какое-то время повисла обескураженная тишина. Джейн, не глядя, скомкал остатки порошка в обертке и сунул в карман, продолжая изучающе смерять алхимика взглядом на предмет его реакции на происходящее. Затем, так же не говоря ни слова, заговорщицки подмигнул ему и вышел, на этот раз потрудившись открыть дверь не пинком.

и Антар

...когда он возвращался, было уже за полночь. Время здесь угадывалось с трудом - низкое серое небо лишь незначительно меняло оттенки, меняясь от бледно-пепельного днем до густого свинцового - ночью. Там, внутри и внизу, он привык определять время по пульсации городских коммуникаций, а в период работы в лабораториях - по распорядку дня; утренние процессии шахтеров, отзывавшиеся эхом многоногого стука шагов, тележки уличных торговцев, гулко грохотавшие по мостовым, груженые доверху свежей зеленью и овощами из Дендрария, рыбой и моллюсками из Черных озер, плесенью, акридами и грибами, которые выращивали в пещерных садах. Безумные проповедники, затевавшие молитвы трижды в день, следуя ходу солнца; шуты и фокусники, развлекавшие публику шествиями по самым оживленным улицам, вечные нищие, молящие о паре монет, и не менее вечные полицейские, прогонявшие их с насиженных мест для острастки, чтобы затем, поделившись толикой добытого, те возвращались обратно - в некоторых особенно оживленных районах можно было ориентироваться даже по тому, сколько раз на площади раздастся дребезжащая песня Томми О'Бедлама, зазывавшего прохожих посмотреть его трюки. Город как будто оказался чуть ближе, проступив живыми красками в памяти - то ли из-за незнакомца, который принес его частичку с собой, то ли оттого, что он не хотел отпускать своих детей надолго.
Морок исчез без следа, едва Квинтус вошел в дом: гость все еще был без сознания. Глаза, полуприкрытые под мутным стеклом маски, не подавали признаков жизни - но грудная клетка по-прежнему поднималась и опускалась, медленно и словно рывками. Причину последнего Квинтус, впрочем, обнаружил достаточно быстро - под наспех перемотанной повязкой из-под оборванных остатков плаща виднелся все еще свежий, набухший кровью след резаной раны; и еще один - на боку. Оба пореза выглядели неглубокими, но очевидно, причиняли владельцу боль, и их срочно нужно было обработать. По-хорошему, необходимо было вообще раздеть его и полностью осмотреть на предмет повреждений, но, к сожалению, это было невозможно: вездесущий едкий туман при контакте с открытой кожей быстро вызывал воспаление, поэтому все манипуляции пришлось делать быстро, открывая кожу лишь на максимально малый промежуток времени. К счастью, как и у всего прочего, у здешней атмосферы были и положительные свойства: болезнетворные микроорганизмы в ней не выживали. Раны поразил "лишь" сильный химический ожог. Также, как и зараженные, они не могли зажить сами, но кислота хотя бы не проникала вглубь организма. Однако, все это означало, что спасенному требовалась операция.
Обезболивающее Шиное отбил когда-то у "каравана" (так называли правительственные поезда с ресурсами и гуманитарными грузами), чтобы помочь ему оправиться от тяжелого ожога дыхательных путей. Настоящих хирургических инструментов не было, но был лабораторный скальпель. Еще была игла и синтетическая нить... В принципе, все, что необходимо. Требовалось зашить раны, постепенно удаляя обожженные ткани по мере накладывания швов. Квинтус не был врачом, но из-за специфики своей области он как ученый постоянно ставил опыты на живых организмах, и со скальпелем обращаться умел.
Итак, приступим... (И не забыть его привязать)
Закончил он уже глубокой ночью. По-хорошему, нужно было лечь и постараться отдохнуть, но Квинтус не был врачом и теперь слишком боялся пропустить какое-нибудь изменение в состоянии пациента, из-за которого тот умрет. Поэтому он остался сидеть у постели больного, напряженно вглядываясь в дрожание его век, вслушиваясь тяжелое, неглубокое дыхание...
Боль... Боль во рту, неослабевающая, уже независящая от вдохов и выдохов... Боль в глазах, которые уже почти ничего не видят, и даже слезы она превратила в жгучий гной... Боль, вошедшая глубоко в тело, пропитавшая его, и теперь оно может воспринимать только одно... Кажется, что она воспринимается даже на слух, что даже вечное подвывание ветра является лишь очередным выражением боли... А вот и еще одно - уродливый, тощий силуэт перед глазами, затянутыми мутной пеленой, и к подвыванию ветра добавляется кровожадное дыхание. Силуэт рванулся к нему, все смазалось... Удар! И вой ветра неожиданно превращается в громкий, жалобный стон...
Квинтус вздрогнул и открыл глаза. Его встретил слабый, несфокусированный взгляд серых глаз, и стало понятно, что именно его разбудило.
"О, черт!" - руки суматошно заметались по столу, пытаясь вспомнить, что им нужно делать: грибной отвар, снотворное, короткая маска... Ах, да!
- Так. Ты проснулся. Это хорошо. Лежи, не шевелись, ты очень слаб, а твой организм отравлен. Тебе придется выпить вот это, - он поднял ковш, так, чтобы лежащий мог его увидеть, не поднимая головы. - как можно меньше хватая воздух ртом. Чтобы ты мог дышать, я поменяю тебе эту маску на короткую. Ты меня понял? - начав быстро и взволнованно, через пару секунд Квинтус вспомнил, в каком состоянии находится больной, и постарался снизить темп. Завершающий вопрос он произносил очень медленно, четко и выразительно.
Тот попытался разлепить губы, чтобы ответить, но смог произвести только какой-то полузвериный нечленораздельный хрип - и затем, морщась от боли, несколько раз коротко кивнул, оставив, должно быть, бесплодные попытки.
Маска отошла от кожи с едва слышным чмокающим звуком - за время сна ее края оставили на коже неглубокие вдавленные отметины; впрочем, по сравнению с общим состоянием гостя это казалось мелочью. Он обхватил ладонями ковш - ломко гнущиеся пальцы подрагивали от напряжения, и от этого казалось, что металлические стенки сжимают два серых пятилапых паука, прислуживающих хозяину.
Незнакомец пил ровно - не пытаясь выхлебать все сразу и не морщась - как будто механически заливал внутрь необходимые для функционирования вещества. Только размеренно дергался кадык, выпячивающийся из-под тонкой кожи и довершающий сходство с деталью механизма. Все еще затуманенный взгляд медленно двигался вокруг комнаты, изредка фокусируясь на лице своего спасителя.
- К-как... - снова рваный кашель; должно быть, импровизированная маска не слишком защищала его от кислых паров, и он успел наглотаться. - Как я здесь?..
- Погоди, - Квинтус деловито отобрал у больного ковш, поставил на тумбочку. - Задержи дыхание, я поменяю маску обратно.
Теперь можно было немного расслабиться. Отшельник устало откинулся на спинку стула и вытер пот со лба... "Черт, когда же я отвыкну от этого движения?" Затем он снова посмотрел на лежащего.
- Я подобрал тебя на двенадцатом витке. Ты напоминал ходячий труп... Недолго, впрочем. Учитывая это, непонятно, как тебя не съели задолго до нашей встречи: автоматов здешние хищники не очень-то боятся. Ты упал на моих глазах. Я думал - умер, но оказалось, что нет, поэтому я принес тебя сюда. У тебя довольно неприятные раны, но я их зашил и закрыл повязками. В общем, тебе крупно повезло... Теперь главное, чтобы выдержала твоя печенка. Лекарство ты уже выпил, все станет понятно через несколько часов, - долгий, внимательный взгляд в глаза пациента. Казалось, что серыми они стали от усталости. - Хватит пока разговоров. Сейчас я вколю тебе снотворное, и ты поспишь. Тогда и поговорим ("если проснешься").
Когда пациент уснул, Квинтус пересел за стол, положил подбородок на сцепленные руки и погрузился в себя...
Перед глазами вставал Город. Переплетение улиц, переплетение зданий... Лестницы, соединявшие уровни: на площадях - огромные, в один пролет; в концах улиц - поменьше, с четырьмя, пятью или даже шестью пролетами; и где попало - маленькие, вертикальные, с перекладинами. Эти можно было обнаружить где угодно, они оплетали Люкс, как паутина оплетает кокон. Следуя ими, можно было попасть в самые неожиданные места. Джесси знала эти лестницы так, будто сама их все установила... Она любила хвастаться этим, любила делиться с ним неожиданными и интересными местами, а он любил гулять с ней по этому запутанному трехмерному лабиринту, хотя без нее заблудился бы через сто метров. Эти прогулки были тем немногим, ради чего он соглашался покинуть свою крохотную каморку-лабораторию. Это было так прекрасно, что Квинтус впервые со времени детства позволил себе усомниться в том, что жизнь жестока и темна, и единственное, на что можно надеяться - выжить. Наверное, Город заметил это... Как живое существо, заметившее у себя на коже прыщ, Город поморщился, заметив где-то у себя на окраинах, почти на Дне, комок тепла, прячущийся в маленькой лачуге, и протянул свое щупальце - выдавить.
Тюрьма, допросы, беседа с Уилфредом Холлоу, лаборатории, Чердак. "И правда, выдавил", - горько усмехнулся Квинтус. Со стороны кровати послышалась возня, и он повернул голову.

Гость с трудом сидел, скорчившись и обняв левой рукой грудь, рефлекторным жестом впиваясь пальцами в плотную повязку, закрывающую швы - обезболивающее, должно быть, еще действовало, но каждое движение отзывалось вспышками боли, прорастающими под кое-как стянутыми краями ран. Внимательный прищуренный взгляд оббегал комнату, периодически возвращаясь к центральной фигуре.
Обнаружив, что его приход в создание не остался незамеченным, он попытался что-то сказать, но снова зашелся в приступе надсадного кашля - пропитавшая легкие взвесь растворялась долго, отходя со значительными примесями крови, и нередко последствия неосторожной прогулки по улицам Чердака могли остаться на значительный период времени.
- Спасибо, - наконец, хриплым шепотом произнес он, справившись с очередным приступом. - Не знаю, кто ты и зачем... сделал то, что сделал, но - спасибо. Я... - он поморщился, но не от боли, а словно от неприятных воспоминаний, вернувшихся к нему позже, чем способность к контролю тела, - пожалуй, переоценил некоторые свои силы...
- Да, похоже на то, - Квинтус посмотрел на часы. Было уже утро. Глаза сильно резало, открывались и закрывались он с некоторым усилием - не только от усталости. Пора было сменить маску. - Тебе пока лучше лежать, не трать сил понапрасну.
Он подошел к кровати и помог больному лечь:
- Твои раны неглубокие, но все же лучше не напрягай пока мышцы с передней части торса. Я не врач и не могу поручиться за прочность своих швов. Печень сильно болит?
- Не уверен, - на лице гостя мелькнуло подобие кривой ухмылки, но последовавшее за ней нервное сокращение заставило его снова поморщиться от боли. - О, проклятье...
- Я почти... добрался, - отдышавшись и поддавшись мягким, но настойчивым движениям Квинтуса, он снова лег, в качестве компромисса повернувшись на бок и опираясь на локоть. - Какие-то ублюдки попытались меня загнать на улице. Не уверен даже, что это были люди, а не какие-то здешние животные... разве что они как-то научились пользовались этим, - он выразительно покосился на оружие, прислоненное к стене в противоположном углу. - Один все-таки достал меня несколько раз. Дальше полз на адреналине, должно быть, недолго. Повезло... что ты на меня наткнулся.
- Повезло... - эхом откликнулся Квинтус, возясь с фильтром второй маски и не глядя на собеседника. - Да, везение - важная штука.
Закончив с приготовлениями, он быстрыми, привычными движениями сменил маску и продышал ее.
- Впрочем, везение - штука случайная, а я больше верю в судьбу. Как тебя зовут? - спросил он, подойдя к кровати и садясь на стул. Весь его вид говорил о том, что он начал важный и, возможно, довольно долгий разговор.
- Меня... - гость надолго замолчал, уставившись в сторону Квинтуса слепым рассеяным взглядом, как будто забыл то, о чем его спрашивали. - В судьбу, говоришь? - молчание разбило слабым, нехорошим смешком. - Меня зовут Люциола, друг. Могу я поинтересоваться, как ты здесь оказался? По пути я видел достаточное количество мертвых, мумифицированных ветром до... несъедобного состояния, но ты выглядишь отъявленно живым для этого безлюдного места.
- Как я здесь оказался? Хм... Может, и расскажу... Но не сейчас. Сначала я хочу послушать твою историю. В этом месте редко кто-то появляется просто так, а еще реже попадаются доверчивые люди. Я тебя спас, и тебе нет смысла опасаться меня, но я о тебе не знаю ничего. Итак: кто ты? И откуда явился?
- Я? - тонкая бровь изогнулась вопросительным знаком. - Сверху, приятель. Я шел по железной дороге... кажется, функционирующей - я видел поезда, - его лицо сохраняло выражение совершенной невинности, пока он нес весь этот бред, морща лоб и пытаясь припомнить детали. - Еще там, кажется, был заброшенный вокзал. Большое, полуосыпавшееся здание с провалившейся крышей...
- Сверху?! - брови Квинтуса взметнулись так высоко, что пропали из иллюминаторов маски. Впрочем, внимательный человек заметил бы, что это удивление мгновенно смыло с глаз выражение напряженности, как прибрежная волна смывает следы с песка. - Вот, значит, как... Что-ж, тогда ты и правда почти дошел. Но зачем тебе туда?.. А, впрочем, это уже не мое дело. То есть ты хочешь попасть в Люкс? - тон Квинтуса сильно изменился. Если в начале расспроса он был твердым и давящим, как струбцина, то теперь голос звучал осторожно, а речь обходила острые углы, как вода протекает сквозь камни, стремясь проникнуть как можно глубже и вытащить как можно больше информации, не встречая сопротивления.
- Да, - Квинтус заметил, что в первый раз за время разговора небрежный тон исчез из речи собеседника, и произносимые им слова ощутимо отяжелели, наливаясь еле заметной тенью свинцовой серьезности. - Мне нужно в город. Ты ведь оттуда, верно? Это... бросается в глаза. Послушай, друг, - он снова попытался приподняться: на этот раз ему это удалось со значительно меньшими усилиями, и где-то в неоконченном движении Квинтус вдруг заметил слабый металлический отблеск там, где два витка повязки чуть расходились в сторону, открывая раненую плоть. - Послушай, наверное, у тебя есть причины скрываться... Что бы ты ни думал, я не с правительством. Совсем нет. Мне просто нужно в город, вот и все. Ты ведь... знаешь туда дорогу?
"Он не послан за мной? Вообще не связан с Представителями? Похоже на то... Что там за блеск под повязкой? Я точно не оставлял там ничего металлического. Он ведь схватился за нее всего на одну секунду..." Квинтус почувствовал мимолетный страх, осознав, насколько опасен его собеседник. Впрочем, похоже, что об этом стоило беспокоиться другим.
- Я... Да, я знаю туда дорогу. Наверное, я могу тебя туда провести. По крайней мере, до города. Но что дальше? Я ведь не просто так оказался здесь. Это случилось, потому что я больше не мог жить там. Впрочем, здесь я тоже больше не могу жить... - он вдруг замолчал, откинулся на спинку и уставился перед собой невидящим взглядом. В этот момент никаких осознанных мыслей не крутилось в его голове: он лишь с легким изумлением наблюдал, как перестыковывались связи в казалось бы безнадежно запутанном коме вопросов, постепенно складываясь в изящный и непротиворечивый узор...
- Ты называешь меня другом... Я не знаю, насколько ценно для тебя это слово, но для меня оно значит очень многое. Ты можешь... сделать для меня кое-что?
- Ты ведь вытащил меня оттуда, правда? - короткий смешок, показавшийся было неуместно несерьезным рядом с тем, как тонкие линии совпадений и случайностей складывались в нечто под хрупким названием судьбы. - Значит, ты и называешь цену.
- Цену? Что-ж, как хочешь. Я хочу, чтобы там, в Городе, ты помог мне найти одного человека. Джесси, - на этом имени голос Квинтуса непроизвольно дрогнул. Он так давно не произносил этого имени вслух... - Я хочу, чтобы ты нас спас. Понимаешь, о чем я говорю? Может быть, это покажется тебе нечестной ценой, но наши судьбы связаны, и отдельно нас спасти нельзя. Во времени я тебя не ограничиваю, ты можешь сделать это, когда закончишь свои дела. - Квинтус сделал небольшую паузу, проверяя, все ли он сказал, что следовало. - Что скажешь?
- Конечно, - он не моргнул и глазом, легко покивав в ответ, как будто озвученное предложение было сущим пустяком. - Знаешь, у меня... есть друзья в городе. Некоторые бы сказали, что они наделены определенной степенью влияния... своего рода, - снова едва заметный смеющийся звук, вплетающийся в произносимые слова, и кажущийся еще более нехарактерным для человека, который еще недавно демонстрировал все признаки умирающего.
- Когда доберемся до места, я представлю тебя одному человеку. Уверен, у него не возникнет проблем с отысканием твоей знакомой... даже учитывая, что ты не до конца откровенен со мной, - он сделал странный, словно извиняющийся жест, простирая вперед открытые ладони, все еще кое-как перемотанные тряпками. Чем больше Квинтус смотрел на него, тем сильнее боялся. Невозможно было понять, что он чувствует и насколько серьезен. Между тем, неуловимая плавность движений даже в таком состоянии наводила оторопь. Ученый еле удержался, чтобы не отшатнуться, когда тот протянул к нему руки. Становилось ясно, что Люциола - мягко говоря, необычный человек. Обычные шаблоны поведения, на которые Квинтус привык опираться при общении с людьми, в случае с ним отказывали: "В любой момент он может сделать что угодно...". Эта мысль вызывала страх. Демонстрируемая же им пластика движений этот страх только усиливала. Но деваться было некуда... Квинтус не видел никаких других вариантов, но даже не это было главным: он просто не осмелился бы отказать этому человеку.
- Х-хорошо... Тогда, я проведу тебя к городу. Но прямо сейчас ты идти не можешь. Тебе нужно хотя бы дня три на восстановление. Выздоравливай, - он встал и отошел от постели, радуясь возможности отдалиться от незнакомца и вспоминая, что такое ровное дыхание.
"Надо, однако, как-то привыкать к его присутствию..."

не без участия Мастера

Здесь было настолько тихо, что казалось, это все еще продолжение бесконечных канализационных туннелей, и только свежий воздух давал знать сладким опьянением чистого дыхания - они пришли.
Неприметный захудалый домишко, совершенно темный, довольно давно не чувствующий заботливую хозяйскую руку, понуро прижимался к ветхой ограде.
Вира издала легкий свист, похожий на тихий скрип несмазанных петель, и услышав в ответ такой же, кивнула Баху - следуй за мной.

...изнутри одна из тихих и незаметных нор Паука производила совершенно противоположное впечатление - дом был полон людей, большинство из которых Вира видела в первый раз. От блеска металла и лязга оружием с непривычки слегка звенело в ушах - их с сопровождающим проводили десятком прищуренных взглядов, мгновенно взвесив обоих, измерив и оценив потенциальное сопротивление, прикинув, сколько можно выручить за одежду, ножи у пояса, украшения и при необходимости, тела. Бугрящиеся каменноподобными наростами мышцы, кожаные безрукавки, огромные револьверы, которые в ладонь Виры даже и не поместились бы, резные винтовки, мортиры и карабины, прячущиеся за спинами и у бедер... Наемники, быстро поняла она. Паук иногда платил бойцам со стороны - чаще для подстраховки, если рискованное дело грозило пойти не так - но столько живой силы вокруг него она видела впервые.
Пара телохранителей, выделявшихся среди прочего пестрого сборища еще более внушительными габаритам и тускло поблескивающими металлическими вставками в одежде, неслышно следовали за ним второй двуликой тенью, когда Паук нетерпеливо принимался измерять шагами пол комнаты или усаживался за единственный письменный стол.
- Мы добыли, что ты просил, - воровка мотнула головой в сторону Дракона, уже ставящего свою ношу на пыльный пол. - А это, - многозначительный взгляд Виры цепко ввинтился в глаза отца, - книги. Ты просил меня лично... прихватить, если попадутся.
Он изменился в лице - сначала во взгляде мелькнуло что-то, похожее на вспышку гнева, ярости, казалось, сейчас наступившая на мгновение тишина разорвется от громкого удара кулака по столу - но почти сразу непроснувшийся огонь угас, сменившись затаившимся внутри пониманием.
- Превосходно, - медленно произнес Паук, принимая сверток и опуская его на лакированую столешницу. - Ты справилась как нельзя лучше...
Обрывок неоконченной фразы замер, повиснув в воздухе и никак не желая исчезнуть насовсем. Внимание остальных постепенно сосредотачивалось вокруг них троих, собираясь в небольшой обступивший круг из любопытных лиц - все смотрели на высившуюся посредине колонну из покосившихся контейнеров - все, кроме Паука, чьи глаза словно расфокусировались, перестав на котороткое время различать людей как отдельных целых. По мере того, как Бахамут слой за столем осторожно сдирал с мешка ткань, освобождая хрупкий фарфор, кольцо любопытных увеличивалось и расширялось, то и дело пуская по кругу очередной шепоток, предлагавший новую версию того, что за товар притащили хозяину.
И тут момент всеобщего транса исчез: Паук протянул руку и крепко сжал ее пальцы - жест, которого она раньше никогда раньше у него не видела, и который мог в равной степени означать как облегчение от того, что Вира вернулась невредимой, так и удовлетворение от успешно доставленного ценного груза. Вокруг плескались разговоры, вопросы, реплики - большая часть из них обращалась к Бахамуту, как к своего рода равному, удаляя Паука и его дочь в область недосягаемых высших иерархий боссов - тот неторопливо разгружал колонну контейнеров, обстоятельно рассказывая подробности их вылазки и объясняя, куда делись остальные участники.
- Ящики разобрать, оттащить в заднюю комнату, - распорядился Паук, так и не выпуская из рук свертка. - Сейчас будет транспорт, часть отправится в пещеры, часть поблизости, третья доля уходит в старый дом... Бах, ты командуешь; Ленни и Моррисон - отправьте еще своих ребят к наблюдателям на улицы. Вира, ты со мной, - он махнул рукой, подзывая ее за собой, и направиляясь по маленькой скрипучей лестнице на второй этаж домика.

Наверху располагалось что-то вроде временного кабинета - все, кроме пачки небрежно разбросанных бумаг, чернильницы и скатаных записок, напоминало о том, что здесь никто не жил; кровать, зеркало, тяжелые занавески, закрывающие окна от любопытных взглядов были всего лишь своего рода подделкой, призванной отвлекать внимание чрезмерно любопытствующих и создавать видимость того, что этот дом ничем не отличается от ровных безликих рядов его соседей и сотен других таких же домов в трущобах Дна.
- Как кстати... - бормотал он, пробегаясь беспокойными пальцами по поверхности свертка; он был напряжен, словно ожидая кого-то или чего-то, периодически выглядывал в окно, вытаскивал из кучи записок какую-то одну, быстро просматривал и отбрасывал в сторону. - Теперь мне нужна всего лишь одна встреча... Этот недоумок собрался продать контейнер алхимикам! - Паук вдруг оторвался от перебора бумаг, резко взглянув на дочь; ей снова показался странный, незнакомый желтый отблеск в глазах. - Я опасался, что ты не справишься. Думал, Альб за тобой приглядит; но вот ты здесь, а он... Что с ним случилось, кстати? Впрочем, потом. Прекрасная работа, Вира, прекрасная... - осторожно подцепив пальцами туго перемотанную ткань, он развернул сверток, обнажая костисто-коричневую повехность контейнера, стянутого железными оковами.
- Ты знаешь, что это? - не отрывая взгляда, тихо спросил он. - Это Синдикат, Вира. Весь, со всеми его баронами, тенями, подземными городами, шайками мошенников, фальшивомонетчиков и уличных нищих. Весь. За эту вещь Королева, не задумываясь, отдаст любое из своих двух сердец. Только протяни руку и возьми...
Девушка молчала, боясь даже дыханием прервать речь босса. Она была вымотана, обессилена почти до предела: сказывалось не только физическое измождение, но и переживание из-за того, что часть людей так и не вернулась… Сейчас ей не хватало (кто бы мог подумать!) даже Крысенка, с его вечно глумливой физиономией и глупыми похабными ухмылочками, а уж как она переживала об Альбе… Старик всегда был добр к ней, один из немногих приближенных отца, который не завидовал, не ревновал, а просто понимал, что ей не дали выбора как жить…
Она сделала глубокий вздох, пока Паук изучал пыльные шторы, шурша ненужными бумагами, и заставила себя слушать, наплевав на все. О Синдикате босс откровенничал с ней впервые. Начать распрашивать - значит, вызвать подозрения; Вира давно изучила отца - лучше просто дать ему выговориться.
Тот, казалось, совершенно забыл о дочери, погружаясь в изучение оказавшегося перед ним предмета - проглаживая пальцами едва заметные трещинки в керамике, прикасаясь к холодному железу скоб, расправляя прикрепленную к крышке записку и раз за разом изучая аккуратные очертания букв. Даже голос его звучал так, словно он обращался то ли к себе самому, то ли к какому-то другому, не присутствующему здесь невидимому собеседнику. Когда Паук снова повернулся к Вире, ей показалось, что он каждый раз делает над собой усилие, словно противодействуя какому-то почти материальному влиянию, которое оказывала на него эта коробка.
- Впрочем, об этом позже. Все дела, которые были на этой неделе, отменяются - вы это заслужили, - Паук небрежно махнул рукой в сторону лестницы. - Как только эта толпа сыграет свою роль - здесь все закончится. Денег получите каждый достаточно, чтобы не вылезать из самых дорогих кабаков Люкса неделю, а ты - тройную долю. Что теперь деньги... - короткая, чуть диковатая усмешка полоснула по его губам, резко сместившись вспыхнувшим запрятанным беспокойством. - И все-таки, что с Альбом? И куда подевался Крысенок? Расскажи, в конце концов, как прошло...

Он не успел договорить - откуда-то снаружи раздался надрывный крик, и почти сразу за ним разорвался выстрел, гулко хлопнув по ушам мягкой звуковой волной и заставив непрочное оконное стекло треснуть, проваливаясь внутрь крупными, медленно отделявшимися осколками. За выстрелом послышался топот и приглушенные возгласы. Паук замер, оборвав неоконченную фразу, и смерив Виру странным взглядом, медленно и осторожно подошел к окну, отводя в сторону занавеску и выглядывая наружу.

с Чероном

Каким-то непостижимым образом Феб не испытал страха. Словно весь глубинный, первобытный ужас вытек из его души парой часов раньше, когда Люциола с паучьей цепкостью держал его за плечо, и пустота на этом месте затягивалась новой тканью, сотканной из ржавчины, усталости, нарастающего холодного упрямства и еще – хрупкого дуэта флейты и контрабаса, поющего в его венах. Феб знал, что это только пока, что страх вернется - и тени, бредущие в его снах, будут окрашены в кармин, все, как одна; будут носить на шее удушающее ожерелье рубиновых капель, будут падать изломанными пятнами и биться в агонии; вместе с ними будет задыхаться он сам. Но сейчас ему было холодно – и отчаянно.
- Если бы он хотел, - голос прозвучал тихо, но перерезал гудящий зал наискосок, заставляя всех вслушиваться в разбивающиеся глухие слова, - он бы убил меня там. У него была возможность, поверьте. Во всем этом есть что-то еще, какой-то признак, который вы упускаете – как изначально упустили музыку.
Феб замолчал – и вместе с ним молчал зал; все, даже Присяжный, даже странный металлический голос, казалось, обдумывали его слова.
- Впрочем, я догадываюсь, почему, - лицо болезненно искривилось, будто свеча, облизывающая ладонь, наконец нашла болевую точку. – Если его интерес сосредоточен главным образом на активных резонаторах, то какой смысл убивать меня – сейчас? Я ему просто неинтересен, господа. Год назад – да, несомненно, но не теперь.
- Позвольте... - из тусклой безгласой массы вперед выбрался человек - невысокий, седой, принадлежавший, судя по одеянию, скорее к ученым, чем к управляющим. - Доктор Саллюви. Со всем уважением, сэр... упомянутый эффект представляет собой чрезвычайно сложный комплекс нейрофизиологических явлений. Насколько исследования дают понять на данный момент, даже при утрате физической способности к активным... действиям, сохраняются характерная пульсация альфа-ритмов, по-прежнему активны "зоны молчания" в группах, эмпатические проявления... не буду утомлять вас подробностями. Любой экземпляр вроде вас по-прежнему представляет значительную ценность для исследований - возможно, даже более высокую, учитывая потенциальные возможности для сравнительного анализа и выявления принципиальных компонент...
- Возможно, к тому времени он еще не знал о вас, Феб, - Присяжный мягко прервал доктора, поднимая предостерегающую ладонь. - Насколько известно на данный момент, нет точного способа, позволяющего диагностировать ваш дар. Господину Люциоле и тем, кто за ним стоит, приходится ориентироваться по слухам, расспросам и разрозненным свидетельствам. Возможно, их интересовали только те люди, которые непосредственно контактировали с Проектом, и на тот момент вы были для них посторонним лицом. Возможно, их вовсе не интересуют ваши способности, а выбор жертв построен именно таким образом, чтобы привлечь внимание общественности и полиции к проходящим исследованиям, затормозить их или потребовать раскрытия. Можно строить предположения...
И тут все вдруг снова замолчали - за мгновение перед тем, как заговорил другой голос, заполнявший собой все доступное ему пространство.
- Гильберт намеревается устроить охоту на охотника, - проскрежетал он. Фебу вдруг показалось, что в неживом тоне сквозит нотка не особенно скрываемого ехидства, как будто далекий обладатель его смеется про себя. - Господин Альери провел несколько дней в его непосредственном обществе, был освобожден из тюрьмы, допущен на малое внутреннее собрание... Настораживает, не так ли? Даже если теории о выслеживании музыкантов не стоят и гроша, а господин Альери ломает перед нами комедию, от свидетелей принято избавляться. Присяжный собирается окружить своего подопечного охраной, отпустить его и ждать, пока любопытный светлячок не удержится и сам заползет в банку. Не так ли, мой друг?
Повисла кратковременная тишина.
- В общих чертах - да, сэр, - тот несколько раз переменился в лице, заметно бледнея при словах невидимого говорящего, но в целом держался уверенно.
- Принимается, - прошелестел голос. - Встреча окончена, господа. Предложения, представленные на повестке, одобрены. Приступайте.
С последними опадавшими звуками темнота начала шевелиться - неестественное слитное молчание разбивалось на островки перешептываний, скрип отодвигаемых стульев, кашель, и прочую симфонию любого человеческого скопления. Присяжный покинул место докладчика, на ходу вытирая пот со лба и направляясь к их столу. Механическое устройство на колесах лязгнуло, перемещаемое подручными обратно, куда-то вглубь здания, и Ран, застывшая на время встречи живой статуей, шевельнулась, сделав шаг рядом с ним.
И где-то в застывшем мгновении между этой пробуждающейся суматохой и еще звучавших в ушах отголосках странного, железного голоса, Феб вдруг понял, кто произносил эти слова.
Это была она. Девочка. Ее тонкие, бесцветные губы едва заметно шевелились, производя на свет голос, который просыпался внутри головы, где-то в костях, стенах и камнях самого дома.
Это было уже слишком – настолько, что все прежние вопросы, все возмущение и отрицание, копившее до этого, поднимавшееся из глубины обжигающей лавой, вдруг осело. Остыло, окаменело на дне души, перестав быть важным – по крайней мере, на время. Феб смотрел, как восковое лицо Ран скользит в полутьме, почему-то отчетливо видимое, словно подсвеченное чем-то – ни одного огня, ни одной свечи поблизости, только угловатая механическая тварь рядом с ней, темная, но тоже различимая до деталей.
В груди нарастало ощущение духоты, липкого комка, запаха ее цветов, сквозь который больно дышать и не долетают звуки – словно весь он, от ушей до пяток, заполнен ватой.
- Что это? – шепот, обращенный в никуда. Даже в этой немыслимой, бездыханной и беззвучной духоте, Феб понимал, что Присяжный ему не ответит, но слова пробивались сами, вырываясь хлопьями и оставляя прорехи в груди. – Что с ней, она подключена к этой... к этому?... – он так и не смог подобрать последнего, определяющего слова.
Он непроизвольно сжал ладонь, и в их осколке зала сразу стало темнее.Раздавленная свеча протекала сквозь пальцы липкой парафиновой массой, не дающей ни тепла, ни света - только пятная на белоснежной скатерти.
- О чем вы? - нахмурился его сопровождающий, увлекая Феба за собой к выходу; затем он проследил красноречивый взгляд через плечо, и в его глазах мелькнуло понимание. - А, Ран... Пойдемте, этот зал сейчас закрывается. Я все объясню вам по дороге.
Массивные двери сомкнулись у них за спинами, выпуская на свободу небольшие группы приглушенно переговаривающихся людей. Свежий, холодный воздух ночи обжег легкие, привыкшие к затхловатому запаху пыли с примесью целлулоида. Они потянулись вслед остальным, вливаясь в поредевшую, но все еще текущую струю Променада, который не опустевал даже в полночь, как огромная река, несущая слабо ворочающиеся в потоке щепки. Мимо проплывали огромные, пятиметрового роста фонари, напоминавшие крошечные луны, зажженные терпеливой рукой небесного божества и подвешенные где-то совсем близко.
- На собрании шла речь о Проекте... Ран - его первый и самый успешный результат, - Присяжный втягивал шею, поеживаясь от холода, и держа руки в карманах туго стянутого пальто. - В каком-то смысле она и есть Проект - широкомасштабные исследования начались после того, как ее случай был описан и доказательно зафиксирован. Ее особенности... возможно, вам это будет легче понять - своего рода похожи на ваши. Только если вы называете себя музыкантом, то Ран, скорее, придерживаясь терминологии... инструмент, - Фебу вдруг показалось, что последнее слово заставило собеседника нервно скривиться, словно он почувствовал что-то кислое на вкус.
- Она слышит определенным образом усиленные электрические ритмы - подробностей, увы, не знаю, за этим придется обращаться к нашим ученым - и таким образом человек, находящийся, предположим, в коме или лишенный подвижности, может воспринимать окружающий мир через нее. Не каждый - процесс подготовки достаточно индивидуален, требует детальной подстройки и долго закрепляется. На самом деле можно с достаточной степенью точности сказать, что для каждого человека потребовался бы один, индивидуальный подобный инструмент.
Лавируя во встречном потоке, огибая текущих людей, Феб вдруг резко остановился, пропустив несколько шагов; Присяжный шел вперед – не оглядываясь, не проверяя, следует ли за ним подопечный, даже не заботясь о том, чтобы он не отстал, не захлебнулся в этой реке, перекатывающей людские волны.
- И она... - Феб стоял на месте и говорил в удаляющуюся спину, говорил негромко, и голос падал в окружающий гул мелкими камешками, оставляя на воде круги, голос тонул – но Феб был уверен, что его услышат. - Она инструмент Танненбаума?
Он сотни раз слышал это имя за то недолгое время, что провел в апартаментах Променада. Оно звучало повсюду, с ним было связано все; и сны, эти страшные, выматывающие, выпивающие душу сны – шептались вокруг – принадлежали ему. Он сотни раз слышал имя – но ни разу не слышал голоса. Если только этим голосом не была Ран.
- Да, - тот кивнул, и недоуменно замер на полшаге, оценив, должно быть, ослабевание угасающего в тихом шуме улицы голоса и обернувшись назад. - Хозяин давно испытывал проблемы с контролем тела, с определенного момента ставшие критическими... В чем дело, Феб?
Город скользил между ними: несколько метров, заполненных вечным, неугасающим движением, дрожащей сцепкой шагов и разговоров, лицами, текущими, как вода. Город скользил и огибал их, позволяя оставаться недвижимыми.
- Кем она была раньше, до Проекта? – Феб машинально приложил руку к груди, и только тогда вспомнил, что цветок, маленький странный подарок маленькой странной девочки, остался там, на столе, вместе с застывшими обмылками раздавленной свечи. – Почему именно она, ребенок? Вы же...искалечили ее, сделали придатком к... – он запнулся, подыскивая слово и выдыхая напряжение, бьющееся между ключицами: - к мухоловке, хищному растению, которое все еще пытается контролировать жизнь.
Выражение лица Присяжного раздраженно дрогнуло. Он сделал было неоконченное, скомканное движение рукой, небрежно отмахиваясь - но осекся, оборвав себя на полуслове.
- Я не знаю подробностей, поймите, - он все-таки прекрасно владел собой: голос оставался ровным, в нем даже пробивались нотки, похожие на участие. - Большая часть материала для Проекта приходит из психиатрических лечебниц, некоторые из них не могут говорить, узнавать окружающих, или все время спят... Я не знаю, что было именно с ней. Черт, послушайте, мне самому совершенно не симпатична эта... деятельность, - последнее слово Присяжный почти выплюнул. Если он и притворялся, то игра его была высшей пробы. - Ее сознание сильно переплетено с личностью Хозяина - она носит частички его памяти, его мысли, предсказывает решения до того, как они бывают озвучены. Возможно, что эта связь распространяется и в обратную сторону. Вы же видели ее - отдельно от этих... сеансов она - обычный человек, с собственной личностью. Может быть, не совсем обычный. Ее боятся и почитают, хотя немногие представляют, кем она является на самом деле. В своей обычной жизни она была бы ничем не примечательной нищенкой, и уже в этом возрасте бы торговала собой за щепотку пыли, а здесь ей принадлежит все, что она захочет, понимаете - потому что никто не знает, кто смотрит из этих глаз - десятилетняя девочка или Хозяин!
Присяжный почти сорвался на крик. Он тяжело дышал - видно было, что откровенность давалась ему нелегко и задела за живое. Течение Променада замедлялось вокруг них, застывая любопытными водоворотами, прислушивавшимся к обрывкам разговора, из которых они вряд ли понимали хоть слово - и, постояв рядом с двумя гневными, застывшими в молчаливом поединке фигурами, медленно двигалось дальше.

Феб, оглушенный, ослепленный этой вспышкой, молчал. Негодование истекало из него, как воздух из проткнутого шара, и он становился неприятно легким, вакуумно-пустым, словно это возмущение, эта мгновенная ярость успела заменить собой все – и всего больше не было. Он качнулся навстречу, зачем отшатнулся назад, немой, ненавидящий себя за отсутствие слов – и за любое из тех, которые сумел бы отыскать внутри, в покинутом гневом сердце.
- Простите, - неслышно, много тише любого из звуков города, шныряющего вокруг. Много тише судорожного дыхания Присяжного или движения губ самого Феба.
Он надавил ржавыми пальцами на горло - силой, чтобы испытать боль. Чтобы вытащить дрожащий, прячущийся в связках голос, заставить его произнести это снова. Произнести – вслух.
- Простите... Гильберт. Я... - ржавая хватка ослабла, и голос, сорвавшись, забился в самый дальний угол. Продолжить его не заставили бы не только собственные железные пальцы – даже каленые щипцы.
Несколькими шагами он стер разделяющее их пространство – почему-то стыдясь поднять взгляд.
Какое-то время фигура напротив, скрываемая непрозрачными складками ночи, казалась неподвижной, словно выточенной из антрацитового камня - одной из скульптур, обрамлявших улицу. Потом Феб услышал короткий смешок - как ему показалось, с едва уловимым оттенком горечи.
- Не стоит, - Присяжный сухо откашлялся, поворачиваясь обратно - шаги поспешили вслед за их обладателями, стремясь восстановить хрупкую картинку вынужденного перемирия, делая вид, что неестественная вспышка привиделась им обоим. - Я ожидал от вас несколько другой реакции, впрочем... Вы уже должны были понять, что мое предложение о сотрудничестве - там, когда вы еще находились в числе заключенных - было... я не сказал вам всего тогда.
На несколько томительно-долгих, растянутых секунд повисло молчание, нарушаемое только глухим звуком шагов.
- Если бы вы тогда отказались - возможно, господин Люциола бы оставался в блаженном неведении относительно вашей роли. Вы были бы случайной жертвой обстоятельств. Но теперь, когда вы оказались вовлечены в организацию... вряд ли любой сторонний наблюдатель решит, что все это - совпадение. По-прежнему - предположительно. Но если наша теория верна, я собственными руками поставил вас под удар, - он тонко и по-змеиному улыбнулся, как будто не в его голосе совсем недавно звучал вырвавшийся на свободу расплавленный металл. - Не знаю, утешит ли это вас, но во всяком случае, теперь ваша безопасность становится моим приоритетом.
Феб равнодушно пожал плечами. После того взрыва, эпицентром которого они – оба – только что стали, все это казалось каким-то мелким и очень далеким. Все, что могло гореть - сгорело, не осталось ни досады, ни злости, лишь промозглое понимание.
Я знал, на что соглашаюсь.
- Вряд ли в тюрьме было бы лучше, - скрипучая усмешка, связывающая слова с шепотом струящейся огнями улицы, вплетающая их в воздух неуловимым оттенком отрешенности. – Торжество правосудия – не самая приятная процедура, как я успел убедиться.
Ночь скрадывала шаги, бросая под ноги густые тени. Фонари плакали светом – красноватым, тоскующим, бессонным.
Молчание переступило грань самого себя и больше не казалось тяжелым, тревожным или враждебным – просто глубина, в которой тонут одни звуки и всплывают, обернувшись в эхо, другие.
- А если Люциола не придет? – Феб снова разорвал эту призрачную пелену вопросом; в нем не слышалось ни страха, ни упрека, ни даже – иронии. – Если снова посмеется над всеми вашими прогнозами, отыщет себе другую жертву, которую не впишешь ни в одну из теорий... Что тогда? От свидетелей принято избавляться, слышал я где-то. Когда-то. Кажется, даже сегодня.
- Тогда будем считать, что вам повезло. А мне - не слишком, - собеседник неопределенно повел плечами, прислушиваясь к какому-то резкому звуку, прозвучавшему эхом в темноте. - Не считайте нас бандой кровожадных параноиков - во всяком случае, делайте для некоторых исключения. Вы не успели узнать ничего, что превышало бы набор впечатлений от первого дня принятого на службу клерка средней руки. Из большей части докладов - прошу простить меня за бестактность - вы, вероятно, не уловили и мельчайшей доли смысла, и я сам охотно разделяю это впечатление. Находились некоторые, которые считали, что вы могли бы стать хорошим кандидатом для работы в Улье, когда уляжется эта история с покушениями - но в любом случае, решение остается на ваших плечах. Я... - он поморщился, запнувшись о неловкую паузу, - не большой сторонник Проекта, и не стану вас уговаривать. Что до того, если ваш знакомый не появится - нам тоже свойственно ошибаться. А сейчас, когда мы имеем дело с чем-то совершенно хаотическим и непредсказуемым... Этот ваш преследователь иррационален. Иногда мне начинает казаться, что он действует и вовсе без мотивов, повинуясь какому-то внутреннему животному чутью. Он определенно профессионал в своем деле - опытный, подготовленный оперативник - и тем не менее оказался на поле игры совершенно внезапно. О нем никто ничего не слышал не далее как несколько дней назад - и только сейчас до меня добираются слухи из более отдаленных районов города, где успели заметить его след...
Присяжный замедлил шаг - перед ними вырастала из оседающего тумана громада уже знакомого дома, светящегося остатками тусклых квадратных глаз.
- Сегодня переночуете здесь, - а завтра вас встретит человек, который займется вашей охраной. Ему даны инструкции не стеснять вашей свободы, но все-таки хочу предупредить, что некоторые ограничивающие обстоятельства... возможны. Надеюсь, это продлится недолго.
Дом – навязанное пристанище последних дней, тысячеглазый, недвижимый, пристально наблюдал за ними всеми своими окнами. Под каменной шкурой его стен пробуждались сны, дом жаждал поделиться ими с Фебом, манил теплом из распахнутой двери парадного, разбрасывал конфетти голосов, источал уютный, ласковый свет. Феб не спешил откликнуться на зов, медлил, затягивая последние шаги, последние слова, последние мысли. Ему не хотелось в дом, который не дом.
- Скажите... - он поколебался, не зная, какое обращение выбрать. Присяжный – казалось издевательской кличкой. Господин Ведергалльнинген – холодным официозом, способным заморозить робкий, едва заметный намек на искренность, проскользнувший в их разговоре. Гильберт – заставляло язык деревенеть и противиться, как в тот, первый, раз. Место имени стало тягучей, неловкой паузой. – Этот Проект... Чего вы хотите добиться? Я и правда не многое понял, но и этого немного достаточно. Вы зачем-то изучаете... нас. В отрыве от самой музыки, хотя это даже звучит нелепо. Чего вы хотите – собственную армию резонаторов? Но это же... – он пожал плечами, снова испытав трудности со словами, выражающими суть. – Невозможно. Бред.
- Это была инициатива господина Танненбаума, - слова появлялись на свет медленно, нехотя, словно по какой-то причине Присяжному была неприятна сама тема разговора. - Вы должны представлять себе, что его мотивы... достаточно туманны даже для многих непосредственно близких к нему людей. Сейчас это широконаправленный фронт исследований, который не ограничивается способностями вроде ваших - в лабораториях изучают эпидемии "вспышек разумности", механизмы сновидений, воздействия наркотических препаратов и нейробиологию в целом - это обширная сфера, которая до сих пор была затронута только краем. Конечно, ни о какой армии речи не идет. Мне кажется... - он снова запнулся, подбирая слова, - мне кажется, большая часть кураторов Проекта представляет его цель по-разному, и никто не понимает настоящей. Ховард и служба безопасности ищут способ сохранять сознание независимым от... воздействия - своего рода пилюлю чистого разума, которая бы предостерегала бы охранников от попадания под влияние. Саллюви работает над усовершенствованием сомнамбулического препарата. Некоторые предполагают, что вся цель Проекта непосредственно связана с обеспечением дальнейшей жизнедеятельности Хозяина... и учитывая некоторые имеющиеся результаты, с которыми вы уже знакомы, нельзя сказать, что они неправы. И все-таки, - короткая усмешка располосовала его лицо рваным бликом, сыгравшим в бледном свете фонаря. - они все заблуждаются. Они не понимают его мотивов. Никто не понимает. В этом Хозяин в чем-то схож с вашим Люциолой - оба своего рода... чужие. Посторонние.
Очередная неловкая пауза повисла, цепляясь за лакуны в утихающем шуме улицы - по мере того, как время перебиралось за полночь, симфония шорохов и шепотов стихала, выпуская на свободу звуки более скрытые, спрятанные внутри. Фебу даже показалось, что он слышит, как гудит остывающее механическое солнце, и чувствует кожей лица едва уловимые инфракрасные волны, доносящиеся от бесконечно далекого, казавшегося сейчас почти игрушечным, тяжелого диска.
- Мне пора, - разорвал молчание Гильберт; он слабо усмехнулся, протягивая руку. - Если моя откровенность показалась вам чрезмерной... не обращайте внимания. В моем круге привыкаешь к уловкам и умолчанием, как ко второй коже, лишение которой быстро приводит к плачевным последствиям. Ваше кратковременное присутствие - это возможность ненадолго ее сбросить, которой я пользуюсь.
- Последний вопрос.
Феб задержал короткое рукопожатие судорожным, отчаянным движением, словно пытаясь остановить собеседника, не дать ему раствориться в тенях прежде, чем прозвучит ответ.
– Все эти люди, участники экспериментов... - он ржаво усмехнулся, отбрасывая лживую общность; все люди его интересовали не так уж сильно. – Миллен. Она пришла к вам сама, добровольно? Зачем? Или, может, для нее тоже существовали свои собственные рычаги, которыми так легко управлять...
Прямой взгляд глаза в глаза. Не просвечивающий насквозь, не снимающий кожу с костей и мыслей, не заставляющий выворачиваться наизнанку против собственной воли. Просто – ожидающий правды.
Темный воздух застыл, становясь плотным, как мармелад. Каждое движение – надрез, и время дергается рывками, застревая между вдохами.
- А вы бы отказались? - Присяжный поднял бровь, как показалось, с несколько наигранным недоумением. - Хорошие деньги. Толпа... поклонников, которая внимает вашей игре с таким пристрастием, какого вы не увидите ни на одной сцене. Пусть, возможно, несколько с другими мотивами, нежели восхищение чистым искусством, но все же. Вы бы отказались?
Феб честно заглянул в себя, во все самые потаенные, самые темные, самые неприглядные отнорки своей души, отыскал там с десяток не самых чистых пятен, не самых светлых помыслов, не самых смелых поступков.
– Да, - кивнул он, совершенно искренне перебирая и откладывая найденные внутри крючки; каждый их них мог бы стать непреодолимым соблазном, но Присяжный называл совсем другие. – Да, я бы отказался. Мне даже странно, что вы еще не поняли этого сами. Я продаюсь... наверное, как и все. Но не за эту валюту.
- Тогда, возможно, вы представляете собой отдельно примечательный случай, - визави вежливо улыбнулся, делаясь словно немного дальше и наполовину растворяясь в сгущающихся вокруг темно-серых тенях. - Я ответил на ваш вопрос?
Словно хрупкое стекло окатило морозным ветром, пробрало насквозь, затянуло паутиной холодных трещин. Тронешь пальцем – осядет грудой фальшивых, режущих льдинок, какая уж тут, к черту, искренность.
Феб не стал разбивать того, что осталось. Молча пожал плечами – уходя от ответа, отказываясь от вопроса.
- Спокойной ночи, господин Ведергалльнинген.
Если Присяжного ожидали те же сны, что и самого Феба, пожелание могло бы показаться злой иронией.

С саламандрой Мастером

За окнами плавилась ночь. Неугасающий свет фонарей, особенно яркий здесь, в Променаде, теплым дыханием подтачивал ее плоть, вымывая в темноте проталины, заливая пустоту желтыми бликами, штопая поверх косыми стежками теней. Ночь шептала сотнями голосов и далеких отзвуков, ночь жалась к стеклам, как к единственному спасению: там, в домах, уже не горели злые электрические лампы, и можно было укрыться от разъедающего огня – в углах комнат, за шкафами, под креслами и кроватями... В сознании спящих, беззащитных к ее чарам людей.
Ночь тянула тонкие щупальца, и темнота становилась проклятием.
Феб вздрагивал, вскрикивал и метался в постели.
Черное, бескрайнее, непостижимое нависало сверху, обнимало сатиновыми крыльями, молчаливо и страшно, и еще – желанно – желанно, до мучительного и сладкого озноба. Феб запрокидывал голову навстречу крыльям, и пил ветер, бьющий в лицо наотмашь, и жмурил глаза, чтобы тут же распахнуть их снова. В глаза вгрызались сотни, тысячи холодных искр, до рези под веками, таких, что больно смотреть - а не смотреть еще больнее.
Кто ты, шептал Феб, и голос становился ветром, уносимым крыльями. Что ты? Зачем... ты?
Ты знаешь, отвечала крылатая тьма, впиваясь в зрачки искрящимися иглами.
Он рвался навстречу, все выше и выше, и иглы становились ярче, жалили в лицо, отравляя ужасом – и восторгом. Иглы были музыкой, и крылатая тьма была музыкой, сам воздух был ей - незнакомой, пугающей, сжимающей сердце темной мягкой рукой. Кошмарной - и все равно прекрасной.
Отпусти меня, молил он. Или лучше не отпускай, никогда не отпускай. Он и сам не знал, чего страшится больше – завязнуть навсегда в этом безбрежном, черном, искрящемся шелке, или упасть обратно в белые простыни, чтобы никогда, никогда больше...
Он очнулся с именем на губах, соленым и свежим. Имя было знакомо – кусок серой ткани над городом, его может увидеть каждый, кто не поленится отыскать нужную точку. Имя было знакомым, но совсем чужим.
Небо?.. Вот такое оно бывает, небо?!
Нет.
Это просто сон. В этот раз его собственный, принадлежащий только ему, отогнавший сны господина Танненбаума, и подаривший этот страшный, упоительный восторг.
...утро улыбалось в стекло хрустальным оскалом искусственного солнца.
В переливчатом свете, рассыпающемся на отдельные золотистые волокна, все воспоминания вчерашней ночи казались обрывком дурного сна, заставляя сомневаться - было ли все это на самом деле? Зал с расплескавшейся темнотой, уходящий в бесконечность, люди-манекены, долгая ночная прогулка, разговор... Все это выглядело нереальным, полустертым подобием действительности, оставшемся где-то по ту сторону нового дня, от прикосновения которого ночные призраки рассыпались, как дым.
Пол приятно холодил ноги. Просторные комнаты, казавшиеся раньше угнетающе-огромными, преобразились в свете, наполняясь ветром и звуками просыпающегося города, доносящимися из приоткрытого окна. Бьющая из крана ледяная вода обжигала кожу, своим прикосновением сгоняя остатки сна, который не хотелось отпускать.
Последняя ниточка, связывавшая Феба с событиями последних дней - цветок, который раньше занимал одинокое место в тонкохрустальной вазе посреди стола - исчез, оставшись где-то во вчера.
Когда он вышел, в коридоре его уже ждали - у лестницы, где на каждом этаже размещались курительные комнаты и столики для чтения газет, расположилась пара джентльменов, синхронно поднявших на него глаза при его появлении.
- Сэр, - один из них отложил газету, сложенную пополам, и небрежным движением поправил тонкую оправу окуляров, поднимаясь из кресла и не протягивая, тем не менее, руки. Тонкие линии не слишком красивого лица, отстраненно-задумчивый взгляд блекло-голубых глаз, сбившееся на нос пенсне - новый знакомый меньше всего походил на человекоохранителя.
- Господин Присяжный, - он выразился именно так, словно это было не прозвище, а официальный титул или должность, - должен был предупредить вас о... сопровождении.
Если до этого вчерашний вечер и казался размытым пятном в памяти, засоленным черными крыльями, и потерявшим всякую материальность, сейчас он предстал перед Фебом во плоти. Мощной, обманчиво-медлительной и опасной – это ощущалось в плавной небрежности движений, в рассеянном взгляде, даже в голосе, пропущенном сквозь слова.
- Господин Присяжный предупреждал,- подтвердил Феб, испытывая смутное чувство неловкости.
Он представил, как возвращается домой, сопровождаемый этим конвоем, как пытается жить под постоянным, неусыпным надзором, как покой и одиночество становятся чем-то недостижимым и далеким, как тьма из его чарующего кошмара.
С другой стороны – нить рубиновых капель на горле... Есть из чего выбирать.
- Мы будем сопровождать вас при перемещениях по городу и присматривать за входами, когда вы дома, - по лицу телохранителя скользнула едва заметная, толщиной с лезвие ножа, улыбка, словно тот угадал мгновение вспыхнувшего отчаяния, промелькнувшее в мыслях Феба. - Меня зовут Годо, сэр, моего партнера - Найтингейл...
Второй из сопровождающих гибко поднялся в такт прозвучавшему имени, и только тогда Феб заметил, что это женщина - бледная, высокая, с коротко остриженными прядями волос и жестким, сосредоточенным взглядом. Эти двое казались чем-то неразличимо похожи, несмотря на значительные отличия во внешности - словно неведомый художник, рисовавший их лица, безотчетливо заимствовал какие-то схожие детали рисунка, перенося их с одной работы на другую - чуть ломаные линии бровей, смотрящий все куда-то в сторону взгляд, изредка замедляющиееся движение, оттененная кистью горбинка на переносице...
- Надеюсь, сэр, - улыбка Годо стала чуть шире, каким-то образом оставаясь при этом в рамках границ сухой официальности, - что наше сотрудничество окажется бесплодным, а наши услуги вам никогда не понадобятся.
- Я тоже надеюсь. Пойдемте, - вздохнул Феб, перебрав десяток вариантов ответа, пытающихся выглядеть уверенно и сильно. Получилось – скомкано и нервно.
Город, залитый светом, стер это ощущение – насколько смог. Гомон просыпающихся улиц звучал легкомысленным скерцо, увлекая Феба за собой, и он поневоле ускорял шаг. Каждый из витков застроенной домами спирали, каждый подъемник, влекущий вверх, дрожал тревогой и предвкушением.
Домой, пели булыжники мостовых под ногами Феба. Домой – в унисон откликались шаги тех, кто шел позади.
Город отзывался его прикосновениям, словно огромный орган на осторожные прикосновения пальцев к клавишам - еще не производящие на свет звука, мягко вдавливающиеся в побелевшую кость и извлекающие в ответ слышное только ему одному дыхание меди и мехов. Отдельные места просыпались в памяти - он узнавал когда-то знакомые тесные улочки или маленькие пятиугольные площади, окруженные столпившимися, нависающими друг над другом домами, различал знакомые крики коробейников и перезвон колокольчиков торговых тележек. Его провожали знакомыми взглядами строгие окна гигантов-фабрик и подслеповатые глаза глиняных домиков из старых кварталов. Стайки детей-попрошаек увязывались за Фебом хвостом, отталкивая две следующие позади неотлучные тени, окружая его рассыпающейся цепью и нестройным хором прося откупиться мелкой монеткой или показать фокус.
Они шли мимо свивающихся спиралями улиц, превращавшихся в винтовые лестницы, разбегавшихся в стороны тоннелей, врезавшихся в стены города голодными червоточинами - город вел его какой-то своей дорогой, словно желая самостоятельно приложить прикосновение пианиста к одному ему известной гамме.

...его дом оказался впереди совершенно неожиданно - вынырнув откуда-то их сплетающихся линий узких переулков, где раньше его, казалось, никогда не было. За прошедшие дни он словно немного выцвел, краска в нескольких местах облупилась, входная дверь так и оставалась приоткрытой с того самого дня, когда он последний раз вышел через нее не самым добровольным образом. Воображение с готовностью нарисовало комнаты, перевернутые верх дном оравой всевозможных нищих, охотящихся за всем, что имеет хоть какую-нибудь ценность - но взгляд быстро нашел лишнюю деталь в знакомой картинке, наткнувшись на крест-накрест натянутую полицейскую ленту, перекрывающую проход. Чуть ниже, словно бы оставленный рукой, не вполне уверенной в эффективности первой меры, стоял оттиск схематического профиля крысиной головы, обозначающий присутствие в доме чумы - многие хищные обитатели улиц могли не бояться полиции, но этот знак надежно отгонял большинство мародеров где бы то ни было.
Феб мимоходом усмехнулся наивности этой предосторожности: чумная крысиная морда давно стала знаком, не означающим – почти – никакой опасности, если только не считать вежливой просьбы властей "Не входите сюда, пожалуйста." В районах повыше к Поверхности или ближе – много ближе – к Дну, этим предостережением пренебрег бы только ленивый. Здесь лента оставалась нетронутой – в основном благодаря добропорядочности соседей, а не грозной крысиной печати.
Резко отодвинув полосатую ленту, змеей перекрывшую вход, он шагнул на порог. Дом казался опустевшим, заброшенным и тусклым. Обиженным. Пыль тонкой полосой выстилала дорожку в свете приоткрытой двери, кружилась туманной взвесью в воздухе, потревоженная движением, щекотала ноздри, заставляя шумно втягивать воздух.
Сколько он не был здесь – пять дней, неделю?.. Вряд ли больше. Но за это время дом успел одичать и встречал хозяина с недоверием и опаской.
Феб прошел по комнатам, оставляя в пыли отпечатки, словно говоря – я здесь, я вернулся, узнай меня. Скользнул ладонью по серой, устланной полусном мебели, стирая налет забытья. Я вернулся, веришь?.. С тягучей, бездыханной болью в груди взял саксофон – и долго гладил его. Прикасался живыми, гибкими пальцами к гладкому золотому боку, к выгнутой лебединой шее, к кнопкам, тугим и упрямым, прячущим звук. Здравствуй. Это я. Левая ладонь невесомо парила сверху боясь тронуть, поранить, причинить боль – но даже так, сквозь упруго бьющуюся прослойку воздуха ощущала сонное, ласковое тепло. Ржавый металл руки грелся и казался почти живым.
Он не знал, сколько простоял так, обнимая своего блестящего покинутого бога; свет все еще втекал в окна, переплавляя утро в день, и казалось, что прошло только мгновение. Но шея затекла от неподвижности, и ступни, вросшие в половицы, ощутимо покалывало онемением.
Руки дрожали, когда он отложил саксофон, руки не хотели отпускать песню – застывшую, впаянную в золотой блеск, но все еще слышимую пальцами.
...инструменты на верстаке лежали все в том же привычном небрежном порядке – а вот рука изменилась. Ненужные уплотнения в основании пальцев, тонка пленка патины в тщательно выверенных отверстиях, наслоение металлических чешуек, мешающих свободному току воздуха – незначительные детали, едва заметные внимательному взгляду, искажали звучание, оборачивая его в слои ржавчины.
Спиливая завитки металлической стружки, соскабливая бурый налет, выгрызая сверлом успевшие зарасти отверстия, Феб сдирал шелуху с будущих звуков, ограняя их в ноты.
Лоб блестел испариной, ладонь сочилась маслянистой металлической сукровицей, но боль ощущалась отстраненно, словно приглушенная вязкой ртутной оболочкой.
Когда он наконец закончил настройку, затекшие пальцы правой руки казались такими же мерзлыми, неуклюжими и чужими, как железные трубки левой. Но все-таки – он закончил, и каждая из флейт, растущих из его тела, звучала теперь певуче и чисто.
Феб поймал мелодию замерзшего, неулыбчивого дома и мелодию вечера, мягко ступающего по крыше – и отпустил их на волю, согрев губами и дыханием своих флейт.
Пусть это была не та безупречная, почти всесильная музыка, которую он творил раньше, но он снова умел петь, и это было – счастьем. Рваным, дерганным счастьем, ускользающим, как туман. Сегодня ему удалось вызволить из пальцев музыку. Завтра (через сутки, спустя неделю или месяц, но когда-нибудь – точно) ржавчина вновь переделает ладонь по своему усмотрению, и все придется начинать заново.
И все же, выходя из дома, Феб улыбался – забыто, неумело, искренне. Он позволил себе эту невиданную роскошь – на весь недолгий путь. Разговор, ожидавший его в «Повешенном» вряд ли предполагал улыбку.
...когда он добрался до места, уже почти стемнело - последние несколько поворотов Феб прошел, ориентируясь по слепящему пятну фонаря, горевшего под вывеской, лавируя среди опустевших домов, перешагивая через груды каких-то блоков и балок и несколько раз с противно-хлюпающим звуком пройдясь по лужам темной воды.
Когда-то в этом квартале размещались рабочие бараки, прядильные и ткацкие цеха - и сейчас, даже с учетом того, что за прошедшие годы во многих длинных безлюдных зданиях поселилась разнообразная жизнь, слепые дома по-прежнему выглядели одинаково мертвенно и серо, скалясь разбитыми и заросшими пылью окнами. Обитатели таких бывших цехов зачастую напоминали своего рода колонии полипов или муравьев - они жили в одной огромной комнате скоплением в несколько сотен человек, и при этом пребывали в каком-то своем маленьком мире, отделенном невидимыми стенами от других таких же, воспринимая их как нечто неживое, неразумный предмет обстановки, нарушая это правило, сплетаясь в одну плоть лишь в тех редких случаях, когда необходимо было сохранять тепло. Говорили, что в такой обстановке теряется индивидуальность - что надолго остающиеся в пределах одной и той же колонии постепенно превращаются в немых и бессловесных существ, включающихся в ее многосуставчатое тело и движущихся по нескончаемому циклу пищи и сна. Тем, кто вынужден был - из-за неудач в финансах или необходимости скрываться от преследований - переселиться на фабрику, советовали менять места, каждые несколько дней перебираясь на новое. Эта жизнь считалась последним этапом сползания по социальной лестнице, дальше было только Дно - всепожирающая клоака, принимающая к себе всех и не делая различия между видами безумия.
"Повешенный" встретил его неприветливо качающейся в голодных лучах света вывеской - с короткого шеста свисала грубо исполненная деревянная кукла распахнувшей крылья летучей собаки, давшей название заведению. Хозяин утверждал, что когда-то на месте резного подобия висело настоящее мумифицированное тельце его бывшего питомца, но в кратчайшие сроки было съедено голодными бродягами. Внутри было тускло, грязно и непривычно много посетителей. Здесь было много пустого пространства - бар занимал едва ли треть помещения бывшей бойлерной, из остатков которой, очищенных от мусора, сделали несколько пустых студий и сцену. Это привлекало сюда многих сродни ему - музыкантов, актеров, сочинителей, демонстраторов чудес и магических трюков. Вслед за этим место приобрело славу своеобразного мрачного вертепа, куда собиралась любопытствующая публика из более респектабельных кварталов, желающая испытать острых ощущений и услышать звуки музыки Земли.
В этот раз Феб тоже заметил какое-то странное скопление в районе сцены - люди собирались полукругом вокруг сидящей белой фигуры, искривленной в переменчивой гамме ломаных движений; он заметил на коленях гротескно-вычурный струнный инструмент безымянного рода, но звуков не услышал. Зрители то садились рядом, включаясь в молчаливо внимающий хоровод, то оставались стоящими, и двигались в такт движению рук фигуры, монолитно покачиваясь в стороны, словно колышущаяся волна.
Бармен был незнакомый - впрочем, в таких местах они сменялись часто. Зато неизменный силуэт на третьем с краю месте, напоминавший набрякший, сгорбившийся над стойкой гриб, он, чуть помедлив, узнал - Сантьяго, сжимая стакан в пальцах обеих рук, едва заметно раскачивался на стуле, рвано, не попадая в такт неслышной мелодии, отсутствующим взглядом уставившись куда-то в пустоту перед собой.

Совместно с Чероном

Слухи распространялись по спящему городу, подобно червям.
Они наливались плотью дурных снов, недоверчивых шепотов, слухов и сплетен. Болезненно-рыхлые тела их сплетались в полупрозрачные бледные бластулы внутри человеческих сознаний. Они питались затхлым воздухом безумия, и путешествовали в людских телах, проникая сквозь приоткрытые рты и вползая в уши, заражая новых и новых последователей, и множились, мутировали и изменялись так, что в них уже было не узнать первоначального прародителя.
Новая пыль, шептались в грязных клоаках Дна. Открывающая дверь на оборотную сторону сознания, грубая, сильная, сметающая все барьеры, ломающая воли и разрушающая память. Тонкая, дьявольски хитрая, обладающая собственным сознанием, подчиняющая исподволь, превращающая плоть в живую фабрику по обеспечению жизнью самое себя - говорили другие. Говорят, ее придумал неизвестный гений, анахорет, посвятивший жизнь отшельничеству и познанию. Говорят, правительство открыло потайные каналы на рынок, наводняя его новым препаратом, и все это время загадочное вещество синтезировалось в закрытых лабораториях, куда уходила большая часть добываемой рафии. Говорят, это вовсе и не пыль, а обман, яд, наваждение - что она медленно убивает принимающего, растворяя и переплавляя его внутренности, что она стирает разум, превращая в безвольного раба, и конечно - что это очередной раздутый подлог, пустышка, блажь, золото для дураков.
Осмотрительные меркаторы, чувствуя сладковатый запах прибыли, рассылали бесчисленные орды крыс, ловкачов и нюхачей на поиски и скупку новой редкости, перепродавая драгоценные крупицы по цене, которая не поместилась бы на полях бухгалтерской тетради Аркадиуса. Широкой порослью распространялись подделки - сахарный порошок, хлористый калий, сода, гранулированные смеси подкрашенной рафии и хинина. Удачные фальшивки успели за одну ночь принести своим хитроумным мастерам целые состояния - в то время как негодные не единожды успели стать причиной лишения головы.

...Аркадиуса разбудило странное ощущение - как будто его обступили люди, молчаливо наблюдавшие за ним во сне - ощущение невнятной тревоги, подкравшейся исподволь. Комната, однако, как он успел скоро убедиться, была пуста - с прошлого вечера и визита Джейна, который был последним из всех посетителей, в дом не входила даже молчаливая тень Йокла.
Поднявшись, алхимик быстро обнаружил, кто снаружи его дома скопилась небольшая толпа - десятка два или чуть больше, как на подбор, немых, угрюмых, грязных - бледная кожа, спутанные волосы и (у тех немногих, чьи лица он успел увидеть) - пустой взгляд, прячущийся где-то в пространстве между предметами и вещами. Они не переговаривались - просто молча ждали, словно своего рода часовые, иногда настолько неподвижно, что в них переставались угадываться люди и начинали появляться контуры неживых восковых фигур.
Жутковатое впечатление рассеял стук в дверь - робкий, несмелый, словно незнакомый гость опасался потревожить покой хозяина.
Аркадиус не слишком торопился принять гостей, не раньше, чем привел себя в порядок и облачился в одежду, в которой он и вел прием обычно. И лишь затем он подошел к порогу и отпер на двери засов. Высокий, сухопарый, почти костлявый, с желчным лицом, залысинами, что у волос отвоевали себе царство едва не до затылка и тусклыми бесцветными прядями седых волос (тех что остались и спадали на плечи, чтобы затеряться в пушистом меховом воротнике его пальто, в которое он по привычке кутался), он замер на пороге, окидывая взглядом почти прозрачных серых глаз просителей. Безмолвная, бесцветная толпа. Здесь на Дне едва ли часто можно было встретить отблеск цвета, яркого, живого. Пыль, грязь, усталость, нищета, все это было буро-серым и выедало напрочь все остальные краски мира. Аркадиус и сам здесь будто выцвел, побледнел, но вряд ли это стоило его переживаний.
- Зачем пожаловали?
Голос настороженный и резкий, как и взгляд. Он не доверяет, наученный законом Дна, стоит так, что бы можно было в любой момент захлопнуть дверь и запереть. Ведь мало ли...
Облик гостя оказался незнакомым - Аркадиус отметил, что он, однако, значительно отличается от собравшихся под окнами рафиоманов. Поразмыслив, можно было добавить, что отличается в худшую сторону. Незнакомец, который выглядел достаточно молодо - совсем еще юноша, не старше шестнадцати лет - отличался нездорово-серым цветом лица, придававшим ему сходство с мертвецом. Вид дополняли глубоко запавшие глаза, воспаленные и испещеренные красными прожилками, и бритая голова, бугрящаяся выступами обтянутого кожей черепа. На поверхности ее выступали странные, словно блуждающие пятна, принимающие оттенки от пурпурного до кобальтового - казалось, это какие-то самостоятельные образования, живущие в симбиозе со своим носителем.
- Д-доброе утро, сэр, - голос у гостя неожиданно оказался не под стать облику - тонкий и мальчишейский. - Меня прислал господин Джейн... сказал, что вам понадобится проводник к дому Амбистомы. - заметив непонимание в глазах Аркадиуса, он откашлялся и добавил:
- К храму, сэр.
- Ах, да.
Флейшнер вспомнил о своем намерении наладить связь с культистами. Что ж, времени терять не стоит, дел у него и так не мало.
- Пару минут, буквально...
С блеклой улыбкой и этими словами он перед носом незнакома прикрыл дверь так, чтобы это не выглядело откровенно грубо. Обулся в башмаки, растоптанные, но еще довольно крепкие на вид, взял сумку, куда сложил блокнот с пером чернильным, конверт с Оракулом (дозы на три - Аркадиус надеялся, что кем бы ни был этот Амбистома, он не повторит лихой и дикий поступок Джейна, который, говоря по правде, шокировал алхимика и в оторопь загнал на некоторое время), ключи. В пальто кармане притаился скальпель, стрелять Аркадиус сроду не умел, да и во время юности старался избегать потасовок в Люксе. Однако, здесь, на Дне, порой сам облик хищной стали, что блестит в руке, давал повод для размышлений даже отчаянным головорезам. Настроил самострел у двери - не Бог весть, что, а все таки защита его имущества. Как и небольшая колба из хрупкого стекла, что притаилась в щели между косяком и дверью в кабинет. Йокл о ловушках знал, а потому за жизнь его не стоит волноваться. Непрошеных гостей отвадил случай, произошедший пару лет назад. Одному из недотеп ныне лишь милостыню собирать, второй же, как слышал Флейшнер, и вовсе не оправился от раны. Теперь, лучшей защитой дома служили слухи о подземных демонах. что обитали в его доме, мертвецах и прочей ерунде... но о защите материальной алхимик все же не забывал, ведь средь толпы невежественных глупцов могут найтись и недоверчивые циники, лишенные особых суеверий. Собравшись с мыслями и духом, и застегнув пальто, он вышел на крыльцо, неторопясь и тщательно закрыл замки на ключ и, обернувшись к юноше, кивнул.
- Веди.
Однако, прежде, чем уйти, окинул взглядом зависимых, смотревших на него голодным взором.
- Буду после полудня. Тогда и приходите.
Как знать, на сколь длительное время затянется его визит к "пророку".
...они спускались сквозь уровни, все глубже зарывающиеся в землю, пускающие корни в породе, подобно живым существам. Вопрос о том, где заканчивается Люкс и начинается не предназначенная для человека область подземелий, всегда считался скорее философским, нежели практическим - и во всяком случае, в последнюю очередь интересовал обитателей этих переходных пределов, гораздо в больше степени обеспокоенных вопросом о достижимости завтрашнего дня.
С каждой пройденной вниз лестницей становилось темнее. Вокруг, в стороне от тонких, слабо освещенных линий улиц, существовала своя многоликая, бурлящая жизнь, уже почти не нуждающаяся в тепле, свете или пространстве - она пряталась между прекрытиями промышленных зданий, под огромными трубами, обшитыми металлическими листами, в сточных колодцах, в норах, выкопанных в спрессованом грунте и выгрызенных в камне. Кипящая клоака простейших, застывающая в преддверии доносившихся издалека шагов случайных прохожих, и возвращающаяся к своей жизни.
Здесь было много воды - по дороге Аркадиус и его сопровождающий миновали несколько грязных каналов, выходящих на поверхность в этой части города, лениво несущих свои извивающиеся мутно-зеленоватые потоки сквозь нагромождения трущоб. Всякий раз, пересекая текущую воду - по аккуратному изгибистому телу каменного моста, небрежно прокинутой поперек трубе или просто пропрыгав по вкопаным в дно камням - его проводник застывал, прикрывая глаза, складывая пальцы в сложную фигуру и бормоча что-то про себя.
Когда алхимику уже начало казаться, что этот поход никогда не кончится, и дальнейшая их дорога будет следовать напрямую в гнезда безглазых, пространство перед ними вдруг расступилось, открываясь овальным темным зеркалом воды, образующим озеро. Его поверхность выглядела совершенно непрозрачной - Аркадиус знал, что некоторых из таких озер уходят вниз на невообразимую в несколько сот метров, являя собой то ли вулканические трещины, то ли прорытые из глубин ходы мифических исполинских червей.
Храм прятался на берегу, одним из первых зданий среди напирающего со всех сторон города. Если бы не фасад, украшеный белым полотнищем со стилизированным изображением саламандры, он бы не отличался от других таких же домов - старое, полуобвалившееся здание, напоминавшее бывший цех или бойлерный комплекс.
- Пришли, сэр, - закончив очередную молитву, его спутник бросил на Флейшенра опасливый взгляд: всю дорогу парень держался чуть в стороне, словно Джейн успел описать ему Аркадиуса могущественным волшебником, управляющим стихиями земли, которого он не решался лишний раз беспокоить. - Как... вас представить, сэр?
Пока шел этот бесконечный спуск, алхимик размышлял о том, что Дно, где он живет, так далеко от истинного дна, где пролегал их путь. Да, наверху царили голод, страх, болезни, но там правленье их было намного мягче, нежели в этих переходах погруженных в мрак, едва разбавленный жидким тусклым светом фонарей. И все же, здесь тоже жили люди. Вернее, выживали - селясь в заброшенных развалинах жилых домов и фабрик. Старик без колебаний шел за спутником по этому пустынному, тоскливому и жуткому ландшафту, то ли боясь отстать и затеряться в этих подземных дебрях, то ли спеша на встречу с Амбистомой. Скорее первое, здесь Флейшнер себя чувствовал наредкость неуютно. Свою нервозность он скрыл под слоем любопытства, холодным цепким взглядом окидывая окрестности и обитателей трущоб. Так глубоко он редко забирался. Неужто люди есть, что ради пространных обещаний и предсказаний дарованных умом, что затуманен рафией, готовы этот путь проделать? Неужто есть глупцы, готовые отдать свои гроши за это? Но ведь свои сбережения, они порою тратят на "киноварь", что убивает их высасывая досуха, обгладывая разум и сознанье. Мысль не спеша скользнула к Амбистоме. Кем будет встреченный пророк? Безумцем? Шарлатаном? Рабом "красной змеи" что прикрывает грех свой словами, что дают надежду? Или ученым, скрывающим познание наук под пеленою фальши и мистики. А впрочем, разве у себя, на Дне, Аркадиуса не считают магом и колдуном? Ведь он не одобряет этих слухов и догадок, а впрочем и не опровергает, позволяя недоброй славе работать на себя и охранять свой дом...
Когда они дошли, старик успел немало притомиться - путь был неблизкий и нелегкий. Темное озера стекло на миг его очаровало, своею непроглядной глубиной. На миг явились мысли о существах, что населять его должны, прозрачных рыбах, что без глаз скользят в пучине, членистых рако-пауках с колючим темным панцирем, белесых змеях что в воде подобны лентам. О саламандрах с хрупкими осклизлыми телами, подобных той, что притаилась на полотнище.
- Как... вас представить, сэр?
Вопрос проводника, казалось разбудил его. Сухие губы дрогнули, пока старик решал, как себя назвать. Остановился на именовании, что ему привычно стало на Дне.
- Доктор Флейшнер. Доктор Аркадиус Флейнер.
К чему он уточнил, зачем? И все же, он кивнул юнцу.

и Вуззль в лице голоса разума

Феб задержался у входа, вслушиваясь, разнимая гудение бара на составляющие. Дымный сумрак путался с тонкими, едва уловимыми нитями. Равномерное дыхание десятка людей, звучащее в унисон, случайный звон стакана, шорохи одежды и отзвуки разговоров – хаотичные, на первый взгляд бессистемные звуки составляли странную, вспененную гармонию, бессмысленный завораживающий шепот, мягко бьющийся в барабанные перепонки. Призывный и ждущий - и Феб сам на короткий, бесцветный миг ощутил его зов. Не только слухом – мышцами, натянувшимися до звона.
Он качнулся туда, навстречу сцене, ближе к ритму, растекающемуся кругами – но тут же остановился, рывком отсекая себя от пульсации звуков. Не позволяя гармонии снова обрести неправильную, изрезанную завершенность в своих висках.
Он пробрался к Сантьяго – мимо отдельных столиков и пьяниц, смеющихся о своем, мимо двигающихся в оледенелом, немом танце лунатиков, через весь зал, чтобы заговорить с обломком своего почти забытого прошлого.
- Сантьяго, приятель, - он опустил на ссутуленное плечо ладонь, правую, чтобы не слишком давить. – Ты не слишком много выпил? Я уже было поверил, что ты тоже увлечен этой... – пренебрежительный кивок в сторону сцены, - ерундой.
Он отреагировал странно: не делая попыток повернуть голову, не вздрогнув, не удивившись неожиданному приветствию, сжался еще сильнее, скорчившись над своим стаканом, словно хотел закрыть его от постороннего взгляда, и что-то забормотал, хрипя и срываясь на неразличимое булькание.
- Уходи, уходи, не знаю тебя... Не знаю тебя, слышишь! - из водоворота ворчливых звуков вдруг вырвался тонкий, болезненный крик, так не подходящий своему грузному, полнолицему обладателю, как будто это был голос какого-то существа, спрятанного внутри этого объемистого тела, трясущегося над своим вином. Феб заметил, как по направлению к нему, хмурясь и поигрывая плечами, двинулся вышибала, но почти сразу наткнулся на что-то за его спиной и спешно сделал вид, что случайная размолвка его интересует в самой меньшей степени из всех возможных. Где-то там, сзади, одна из его двух незримых теней сделала незаметное движение, снова растворяясь в мешанине людей, стуке стекла о дерево, и голосах, сливающихся в один многоликий ропот.
Сантьяго сбросил его руку с плеча, пытаясь отодвинуться подальше. Он вцепился в свое вино так, что побелели костяшки, но не пытался отпить - просто смотрел туда, как будто старался что-то разглядеть в матовом зеленоватом отражении.
Сантьяго никогда не был таким. Он любил выпить, и становился при этом занудным, ершистым, нескладным, но таких взвинченных, истеричных нот в его голосе не пробудила бы и тройная норма грибного вина. От его отчаянного, насквозь прошитого страхом крика, Фебу сделалось не по себе – словно ледяная ртуть пробежала вдоль позвоночника, продергивая в спину ядовитый озноб
- Эй, какая бездна тебе подмигнула? - придвинутый резким движением стул жалобно скрипнул, Феб сел, чтобы быть на одном уровне с Сантьяго, чтобы видеть его лицо, его искривленные в злом окрике губы, его мутные глаза. – Это я. Ну-ка, скажи еще раз, что не знаешь меня, и я напомню, кто переписывал для твой задницы партитуру Адажио Ре минор к утреннему концерту, пока ты, беспамятный пропойца, мучился похмельем. Ну?
Он смотрел. Ловя сокращение зрачков, движение ноздрей, воздух, вырывающийся пунктиром. Почему-то становилось страшно – и жалко, и не хватало сил играть этот спектакль, держать этот панибратский делано-грубый тон.
- Какого дьявола происходит, Сант? – он положил локти на стойку, переплетая пальцы – живые с железными, отточенными до певучести трубками. – Что с тобой?
Короткий, беглый взгляд, за ним еще один - поспешно отдергиваемые, как будто Сантьяго боялся последствий даже столь эфемерного прикосновения. Он то невидяще пытался смотреть сквозь него, то вдруг натыкался на лежащие поперек темного дерева незнакомые руки и вздрагивал, пытаясь отодвинуться еще дальше и не переставая при этом перемежать длинные, задыхающиеся паузы пустоты нервно-сбивчивым потоком слов.
- Не могу, понимаешь, не могу... - он бормотал, срываясь на резкие, почти злые звуки, обращаясь то ли к Фебу, то ли к кому-то в своей голове, изредка делая попытки жестикулировать. - Не слышу, иду к нему, но не слышу, не могу вернуться обратно, оно везде... везде и сразу.
Трясущейся рукой он приподнял стакан - мутная, слабо флюоресцирующая поверхность задрожала, покрываясь расходящимися кругами. Другой рукой он неожиданно схватил переплетенные ладони Феба - стиснув их изо всех сил, крепко, словно схваченный судорогой. Кадык несколько раз неровно дернулся, сопровождая глотки терпкой жидкости.
- Т-ты... - почти опустошенный стакан упал на стойку, чудом не опрокинувшись; Сантьяго вдруг вскинул голову, уставившись прямо в лицо Феба все таким же бессмысленным взглядом. - Откуда ты здесь...
Феб разъял пальцы – тягучим, медленным, растянутым во времени движением, а затем как-то сразу оказалось, что стакан Сантьяго уже сжимает не дрожащая рука хозяина, а ржавая ладонь его собеседника.
Он подозвал бармена – немым кивком, приподнятой бровью, тот, хоть и новичок здесь, оказался знатоком своего дела, умеющим смотреть одновременно во все стороны и понимать знаки, одинаково красноречивые в любом шуме.
- Что желаете выпить, сэр? - в его подобострастной манере не было и доли того лоска, который Феб помнил из недавнего разговора с чародеем другого бара. Впрочем, какая разница.
- Мне - пока ничего, - холодный блик, тронувший губы, едва ли можно было назвать улыбкой, даже усмешкой - с трудом. - Принесите господину что-нибудь... нивелирующее эффект этого пойла, - он выразительно качнул стакан с зеленоватой, отсвечивающей фосфором жидкостью. - Прочищающее мозги, если пользоваться здешним жаргоном
Бармен исчез мгновенно.
- К кому, - резкий, колючий акцент перечеркнул напускное равнодушие предыдущих слов, - к кому ты идешь? Что – оно– везде?
Наверное, Феб говорил бы иначе, если бы верил, что Саньтяго просто пьян. Но что-то в его речи, в его жестах, в его лице, напоминающем плывущую восковую маску, говорило – кричало! – о чем-то жутком. А Фебу сейчас казалось, что все жуткое этого города сосредоточено в одном.
..белое горло, перетянутое алой нитью, и ручеек рубиновых бусин, стекающих с шеи на грудь...
Вопросы словно падали в глубокий, глухой колодец - Сантьяго оставлял их без внимания, как будто никаких иных звуков кроме его голоса вокруг не существовало. И все-таки он слышал - какие-то отголоски добирались до потерявшегося сознания; не сразу, через минуту или чуть позже он вздрагивал и начинал озираться, словно пытался понять, откуда доносятся эти слова и как они оказались в его голове.
Бармен вернулся. В обмен на пару звонко прокатившихся по неровному дереву монет перед Сантьяго на стол лег смятый кулек чего-то, завернутого в грязновато-желтую бумагу. Тот определенно отреагировал на необычный заказ - дрожащие пальцы торопливо развернули обертку, надорвав лист в нескольких местах и обнажая содержимое - россыпь мутных неправильных кристалликов, источавшую сладковато-горький запах, поплывший под потолком. Несколько голов обернулось в их сторону. Еще один, сказал кто-то; ему поддакнули из угла. Мозги в кашу, а ведь совсем недавно... Кто-то сделал красноречивый жест, покрутив пальцем у виска; потом все успокоилось. Рафия здесь была обычным товаром, и единственным, что могло привлечь чрезмерное внимание, был способ, которым Сантьяго поглощал ее - быстро, жадно, сгребая в пальцах просыпающиеся горсти крупинок и отправляя в рот, рассыпая часть по дороге, втягивая неосторожными рваными вдохами, срываясь на кашель и продолжая тянуться за новыми и новыми порциями. Насколько Феб мог оценить, здесь было не меньше трех доз - пыль была дешевой, уличной, и возможно, разбавленной, либо его давний приятель успел пройти достаточно шагов по дороге к объятиям красной Госпожи.
Какое-то время он сидел без движения: беспорядочная дрожь исчезала, дыхание успокаивалось, становясь ровным и размеренным, зрачки сужались, превращаясь в колючие иглистые точки. Он вдруг повернулся в сторону Феба и спросил, почти спокойным голосом, не удивляясь его внезапному присутствию и не делая попыток поприветствовать:
- Что ты здесь делаешь? Тебя ищут. Полиция... - его голос сделал странный скачкообразный рывок, снова сорвавшись на тонкий, скрежещущий нечеловеческий тон, и вернувшись обратно. - Погром, что-то про убийство...
Всего год. Всего один жалкий год назад, думал Феб, все было хорошо. Они собирались в «Повешенном» - едва ли не самом одиозном заведении Люкса, играли по очереди, уступая сцену, перетекая друг в друга звучанием, а порой устраивали случайные, неожиданные даже для них самих импровизации на четверых. Первой вступала осенняя тоскующая флейта, затем вплетал свой гулкий кашель контрабас, или саксофон вторил печальному напеву в особенной меланхолично-задумчивой манере. Голос рояля обнимал их всех, качал на своих мягких волнах, тянул за пределы стен и крыш. Когда они вот так плакали, или спорили, или безумствовали вместе, зал «Повешенного» был забит, табачный дым становился густым и горьким настолько, что Феб не находил в нем кислорода и, задыхаясь, никак не мог откашляться в перерывах между игрой. Но у каждого, кто приходил послушать их – по отдельности или всех вместе, спаянных в одно – зарождалась в глазах музыка.
Сейчас... Миллен и Грегори мертвы, Феб - калека, Сантьяго растворяет в рафии остатки ума и таланта, а в «Повешенном» у сцены – у их сцены! – раскачиваются в такт тишине безучастные куклы с пустыми, схематичными лицами.
- Полиция меня уже не ищет, - успокоил он Сантьяго, опасаясь очередного витка панического лепета. – Уже нашла, допросила, убедилась, что я и убийство – это абсолютно несозвучные партии, и отпустила на все четыре стороны. – Он помолчал, давая приятелю возможность уложить информацию в изъеденном наркотиками сознанием, а затем кивнул в сторону сцены, подчеркнуто резко меняя тему, отрезая все вероятные вопросы: - Это что еще за... немое шоу?
- Танец тьмы, - вяло уронил собеседник, снова сорвавшись на нервный смешок - и замолчал, как будто счел, что это все объясняет. Он не сделал попытки повернуться и проследить взглядом в указанном направлении, но ладони его переставали трястись, и он медленно положил их перед собой, наблюдая, как пальцы изредка вздрагивают остаточными судорогами, словно двигаясь по своей воле, как большие набухшие коричнево-красные личинки.
- Послушай... - какое-то время спустя он вдруг снова ожил, забеспокоившись, и повернувшись к Фебу, даже делая попытки взять его ладонь в свои, безуспешно скользя ослабевшими пальцами по маслянисто-металлической поверхности. - Послушай, ты не мог бы одолжить... Мне совсем немного не хватает, я верну, обещаю, всего несколько монет...
- И не мечтай, приятель, - негромко проворчали в его сторону; немного сфокусировавшись, Феб узнал рокочущий голос бармена, доносившийся откуда-то из темного угла за стойкой, где тот сидел, неподвижно наблюдая за мизансценой. - За день цена выросла в пять раз, и даже если бы мог себе ее позволить, весь товар уже разобрали. Шел бы ты прогуляться...
Сантьяго слабо выругался и махнул рукой, чудом не сбив оказавшийся в непосредственной близости пустой стакан. Контроль движений давался ему с трудом - какое-то время он напрягся, чуть не потеряв равновесия и нелепо хватал руками воздух, словно пытаясь зацепиться за что-то - и в конце концов поймал плечо Феба, впиваясь в него все еще подрагивающими пальцами.
- Пошли отсюда, - тихо прошептал он, беззвучно шевеля губами. - Не могу, давит. Так громко, почти оглох уже, ничего не разбираю... Как ты сам держишься, а?
Феб не сразу понял, о чем речь. Здесь было, пожалуй, даже слишком тихо для заведения такого рода, и он уже удивленно приподнял бровь, собираясь переспросить, но слабое биение неслышного ритма снова толкнулось в барабанные перепонки. Может быть, в этом все дело? Может, этот бессловесный зов, через который сам Феб переступил у порога, просто препарировав его, как лягушку, разделив на звуки, и легко оставив вне собственного разума, звучит совсем иначе для тех, чей рассудок плавает в мутной наркотической взвеси?.. Впрочем, это было бы слишком просто.
- Сейчас, - он положил правую руку поверх ладони Сантьяго и легонько сжал, словно передавая часть себя – и часть их общего прошлого. – Сейчас пойдем. Я хотел... еще кое-что. А знаешь, лучше подожди меня у входа. На воздухе тебе станет полегче.
Он судорожно оглянулся, выискивая взглядом две сливающиеся с сумраком тени, обращаясь к ним с безмолвной – и почти кричащей - просьбой.
Приглядите за ним? Совсем недолго. Пожалуйста...
Сантьяго вцепился в его руку, будто нащупав в ней единственную опору этого мира – и всей своей жизни. Побелевшие пальцы с обломанными, неровными ногтями сжимали ладонь Феба, он ощущал дрожь, текущую по нервам человека, которого знал когда-то – и совсем не узнавал сейчас.
- Не хочешь на улицу? Тогда подожди здесь. Возьми себе какого-нибудь.. травяного чая, что ли. Я быстро, - на сцепленные в замок руки – чужая, Фебова, снова чужая - легли стальные трубки, осторожно отводя сведенные судорогой пальцы.

не разума, а музыки!
...и вообще, это все Черон

Оставив за стойкой одинокого, потерянного Сантьяго, Феб шагнул вперед, к сцене. Прорубая плечом путь среди молчаливо качающихся фигур, отодвигая ржавой рукой тех, кто оказывался слишком неповоротлив и застревал досадной преградой, он пробирался навстречу пульсирующему безмолвию, пока не оказался в первой шеренге околдованных кукол.
Он стоял – один среди всех – ввинчивая взгляд в белую фигуру, извлекающую ломаные движения из своих рук и угловатого, неестественного инструмента под ними. Такой же немой и напряженный, лишь лицом – живым и подвижным – отличающийся от этой застывшей маски.
Вокруг качалось море, единое в своем зачарованном счастье. Он был – скалой, разбивающей плавное движение волны.
То, что издалека выглядело цельной слоновокостно-мраморной плотью, вблизи оказалось чем-то, похожим на краску или глину, неровным слоем нанесенную поверх кожи и одежды, превращающую лицо в ровную гладкую поверхность манекена. Бледный кукловод был невозможно худым, истощенным и высоким - отсюда нельзя было разобрать, мужчина это или женщина. Он никак не отреагировал на появление Феба - казалось, он вообще ничего не замечал, погруженный в транс своей пустой мелодии, перебирающий мелькающими пальцами воздух, словно ткань, натянутую на невидимый станок.
Его многорукая виола была не менее примечательна, чем владелец - длинная, достигавшая почти человеческого роста, как контрабас, расползавшаяся в стороны уродливыми наростами дерева, в которых прятались небольшие резонаторы с проложенными поверх дополнительными рядами струн, которые переплетались с основным. Инструмент казался уродом, собранным из частей погибших скрипок, альтов и виолончелей; отличаясь в разных местах породами дерева, перемежаясь вкладками пластика, янтаря, слюды и стекла, щетинясь дополнительными ручками и приспособлениями для зажимания ладов, напоминавшими небольшие цепкие лапы пещерного рака. На нем мог играть сразу десяток рук... и тем не менее, хозяин не прикасался к струнам. Белые, гнущиеся словно в нескольких суставах сразу пальцы (Феб вдруг заметил, что их было шесть на каждой руке) всякий раз отдергивались, не завершив движения, не дотянувшись совсем немного до готовой ответить натянутой меди - так, что иногда среди слитного дыхания слушателей можно было различить едва доносящийся звон струны, задетой порывом воздуха от какого-нибудь слишком резко взятого пустого аккорда.
Люди, собравшиеся вокруг, внимали представлению с закрытыми глазами - некоторые держались за руки, кто-то беззвучно шевелил губами, произнося одному ему известные слова, и все совсем немного, почти неразличимо двигались - всплескивая лежащими поверх коленей руками, покачиваясь из стороны в сторону, кивая головой и поводя плечами - то мягко и плавно, словно двигаясь в такт невидимому пространству воды, заполняющему зал, то переходя на резкие, грубые движения, напоминавшие пародию на судороги. Некоторое время наблюдая за пантомимой, Феб начал замечать повторяющийся рисунок происходящего - за одними фигурами следовали другие, толпа разбивалась на группы, каждая из которых немного отличалась по поведению от остальных, словно исполняя свою партию в хоре - и они менялись местами с завершением очередного круга танца, и все начиналось сначала, раскрашенное новыми, едва заметными, тонкими деталями...
...все это казалось какой-то нелепой пародией - Феб, стоявший среди них, сплетенных в одно существо неведомым целым, не чувствовал ничего, и едва уловимые волны ритма тишины то и дело разбивались о звон стаканов, плеск и шипение, чей-то грубый хохот, скрип двигающихся стульев. Некоторые из зала подходили к сцене поближе и наблюдали, переговариваясь и пожимая плечами, кто-то попытался растолкать одного из впавших в транс - безуспешно. Тот не реагировал, продолжая следовать своей партии с превосходной точностью, не замечая прикосновений мира, находящегося по эту сторону опущенных век. От дальнейшего применения силы любопытствующего зрителя удержали. Изредка недоуменные возгласы возникали то здесь, то там - но большая часть посетителей предпочитала не реагировать на молчаливое представление, словно это было чем-то обыденным и повседневным.
Эта смена фигур вокруг казалось бесконечной, медленной воронкой, в центре которой – по недоразумению или по собственной глупости - оказался Феб. Он чувствовал, как волны ходят спиралью, качая его отголосками своей немоты, и холод подступал к горлу.
Человек, дергающий за невидимые над-струнья, словно за ниточки слепых марионеток, казался все более пугающим, и что-то внутри Феба откликалось на движения суставчатых пальцев – танцуй, танцуй, танцуй или убирайся прочь! Он выдернул из себя этот ритм, тянущий в бездну, он не влился в ряды безлицых манекенов, но и назад не отступил.
Ему было страшно – но Феб вдруг с удивлением понял, что это не тот страх, что заставляет бежать, прятаться в темные норы, и будь что будет – лишь бы не достали. Это был страх, в котором бились последние минуты умирающего Джентри, прорастал ядовитый, подсвеченный кровью цветок и истекали сепией снимки убитого прошлого; это был страх, в котором звучал механический, неживой голос Ран и неожиданно живая, искренняя, яростная вспышка Присяжного. Все это плескалось внутри, делая страх – огнем, мотором, заставляющем идти вперед.
Он поднялся на сцену – одним прыжком, не замеченный никем из танцующих, неинтересный кукловоду, выводящему свою повелительную партию. Встал за спиной, возвышаясь гранитной глыбой, и поднес к губам выточенные флейты пальцев.
Пой!
Все, что звучало внутри, все что болело, кричало, металось – певучим воздухом в тонкие трубки.
Пой!
Живые пальцы скользят, перебирают отверстия в металле, делая ржавое проклятие – музыкой.
Пой...
Звуки врываются в беззвучие, кромсают его острой кромкой мелодии, отточенными нотами, бьющимися в руках; ржавое железо и живая плоть – единое целое, сплетенное в невозможной песне, выношенной, выстраданной, выпестованной за недели и месяцы молчания.
Он не знал, зачем ему это все. Он только хотел, чтобы они – все они! – услышали музыку. И чтобы Сантьяго открыл глаза – и вспомнил себя.
Первые несколько тактов для него не существовало ничего, кроме сплетающихся вместе нот и холодного прикосновения поющих флейт - гротескный спектакль-ритуал вокруг растворился, исчез в звучании переливчатой мелодии - не было лиц, зрителей, сцены. Была память рук, торопливая, но уверенная, ломающаяся о непривычные позиции пальцев, и все-таки успевающая не сбиться, вытянуть ноту, перепрыгнуть смеющимся мелизмом на следующую, совершенно еще не зная, что последует за ней...

...а потом его ткнули под ребра - размашисто и сильно, заставив от неожиданности сложиться пополам и оборвать длящуюся нить неоконченной песни. Орудием, вмешавшимся в его партию, был длинный гриф монструозной виолы, а ее обладатель, сжимавший инструмент в позиции, намекающей скорее на очередной удар, чем на вступление струнных, стоял прямо напротив Феба с сорваной гипсовой маской и уперев левую руку в бок жестом, не предвещавшим ничего хорошего.
- Барли! Барли, что здесь происходит, черт возьми! - звонкий голос вспорол недоумевающую тишину. Под маской бледного кукловода скрывалось пылающее праведным гневом лицо женщины - на Феба смотрела пара сощуренных темных глаз, нехорошо блеснувших в сторону угрожающе покачивающегося грифа. - Слушайте, мистер, не знаю, откуда вы здесь взялись, но в моей программе вашей сюиты для свирели не предусмотрено, так что почему бы вам не катиться отсюда и устраивать концерты летучим мышам? Барли, проклятье! За что я плачу, в конце концов?

Хозяин "Повешенного" показался из задней комнаты, спешно пробираясь через падающие грохочущие стулья и неспособных убраться с дороги посетителей, ведомый предчувствием скандала и драки, не хуже, чем муравьи на запах сладкого сиропа. Он узнал Феба, и на его лице отразилось явственное недоумение - споры за место на сцене в этом заведении обычно происходили до того, как это место непосредственно переходило к исполнителю.
- В чем дело, Феб? - мрачно поинтересовался он, красноречиво разводя руками, словно приглашая его самого оценить несуразность происходящего. - Профессиональная конкуренция? Ты же знаешь правила, приятель - все свои разногласия решайте за порогом. Публика недовольна, я теряю посетителей, вы - аудиторию...
Последние его слова определенно не соответствовали действительности - разворачивающееся на сцене действо притянуло к себе едва ли не все население бара, заглушив все прочие шумы и заставив гостей возбужденно внимать развитию событий. Все еще сидящие зрители начинали постепенно пробуждаться из транса, сонно озираясь вокруг и пытаясь понять, что происходит.
Все это напоминало глупую несмешную комедию; Феб проклинал себя – и того беса, который подтолкнул его под локоть – за то, что ввязался в это, выставил себя идиотом, посмешищем, жалким скоморохом.
Кого он хотел спасти, что доказать, чего добиться? Нужно было просто признать – прошел целый год. Теперь это другой бар, другая сцена, другая публика. Наверное, даже жизнь уже давно другая.
И самым правильным – единственно возможным? – выходом из этого фарса будет извиниться, уйти – убежать! – со сцены и тихо напиться вместе с Сантьяго в самом темном углу. Закрашивать дрянным вином свой нелепый, бессмысленный демарш, пока голова не станет пустой и гулкой, свободной от всего.
Вот только – хватит ли здесь вина?
Я смешон. Феб усмехнулся про себя, над собой, принимая свое шутовство, как кару – и дар.
- Да что ты, Барли, - усмешка перетекала в слова, делая их невесомыми, легкомысленным, подчеркнуто театральными. – Какая конкуренция, какие разногласия. Мы просто не поняли друг друга. Миледи, - ироничный полупоклон в сторону боевой виолы, - прошу меня простить, я был вызывающе бестактен.
Какое-то время он молчал, повинно склонив голову и приложив железную ладонь к груди в жесте раскаяния – утрированном, словно дважды очерченном по контуру, как любое его движение сейчас. Затем – вскинулся, обводя медленным взглядом зал, выискивая смутно знакомые лица, и отпечатывая знак ожидания на незнакомых; вовлекая всех и каждого в свое представление.
- Я всего лишь хотел предложить игру. Одну из тех, что не так давно были очень популярны здесь. Из тех, что когда-то сделали имя этому месту. Может быть, чуть сложнее. Немного по другим правилам. В конце концов, времена меняются, и прошлые игры становятся скучны.
Еще одна пауза – и тишина, ненавистная тишина, не разбавленная ничьими словами, играет ему на руку.
- Соглашайтесь, миледи! – Феб чуть повысил голос, раскрашивая его в оттенки остро отточенной улыбки, искушения и бездны. – Или ваше искусство спасует перед самодельной свистулькой?
Он вскинул руки, гротескно и вычурно, преступая все границы естественности, - призывая в свидетели зал.
Публика откликнулась нестройным гулом одобрения. Публика предвкушала потеху.

и Вуззль

Она гордо вскинула голову, отворачиваясь в сторону и словно съеживаясь, сжимаясь вокруг своего инструмента, как летучая мышь, сворачивающая распахнутые крылья. В мельком задержавшемся взгляде мелькнул гнев, раздражение, обида - как будто прерванная пьеса тишины все еще звучала своей незавершенностью, наполняя тело, руки, жесты, ворочаясь под кожей и требуя доиграть себя до конца - но мгновение было безнадежно упущено, и голодный, проснувшиеся зал следил уже не за ней.
- Проваливайте, сэр, - тихо, с отчетливо выраженной злостью бросила она; бледный силуэт разогнулся, подходя к краю сцены и намереваясь спуститься.
- Дуэль! - крикнул кто-то из толпы; собравшиеся у сцены не хотели упускать возможность поразвлечься. К первому возгласу присоединилось еще несколько нестройных голосов, их поддержали стуком деревянных кружек из зала. Кто-то, перекрывая недовольный гул, прокричал, что в "Повешенном" уже не то, что раньше, и вместо настоящей песни гостям предлагают любоваться черт знает чем - к заявлению присоединился одобрительный хор, сбивчиво требуя заставить скрипачку играть, а если не захочет - с позором выставить наружу и запретить ей отныне здесь появляться...
Толпа сжималась вокруг сцены, перекрывая пути отступления - местные в большинстве своем были уже изрядно пьяны, и недолгое выступление Феба, должно быть, сработало в качестве недостающего катализатора реакции, поселив в их головах идею, которая не желала исчезать сама по себе. Барли попытался перекрыть разрозненные крики и требования дуэли, но его оттеснили назад, к стойке, где они вместе с подоспевшими вышибалой и парой помощников являли собой живой символ растерянности, топчась на месте и не зная, что делать - пробиваться к сцене сквозь несколько десятков человек, чтобы дать гостье возможность уйти, или остаться и подождать, пока азарт и хмель не рассеются сами собой - в конце концов, немедленной дракой пока не пахло.
- Даешь игру! - к ногам Феба полетела бутылка, выпущенная, должно быть, в знак одобрения, но не выдержавшая столкновения с углом сцены - трескучий звон потонул в хоре волнующегося зала, осколки никого не задели, но на нескольких стоящих рядом плеснуло пряно-травяной волной и облаком дурманно-сладкого запаха.
- Хватит, проклятье! - вдруг крикнула она, стоявшая до этого неподвижно, вцепившись в янтарный гриф немым, бессильным пленником обстоятельств - и вдруг всплеснув диким, рваным криком, враз прорезавшимся сквозь полупьяные крики, заставляя их постепенно умолкать, осознавая, что веселье, должно быть, наконец начнется.
- Хватит, - уже тише повторила она; голос дрожал, от гнева или страха - было не разобрать. - Замолчите. Будет вам... игра.
Какое-то время они молчали, переваривая произнесенное, и затем толпа взорвалась оживлением - на сцену притащили стулья, впереди выставили два кувшина, по одному для каждого музыканта - по сложившимся правилам предлагалось бросить в соответствующий сосуд монету или любой мелкий предмет, определяя своего фаворита - из нескольких стоявших ближе наиболее активных зрителей выбрали смотрящих, которые должны были следить за честным ведением счета. Впрочем, на памяти Феба кувшинами пользовались скорее для поощрения играющих, а решение о том, кто победил, определялось по уровню шума, который устраивала толпа в поддержку "своего" участника.
Он почувствовал - скорее кожей, чем слухом - как умолкает возбужденный гул, как замирают даже самые буйные гуляки, предчувствуя то, что произойдет в ближайшие несколько мгновений, как по залу проходит тишина, неслышно ступая мягкими лапами - но уже другая, тишина предвкушения, которая достигнет своей высшей точки, когда ее невозможно больше удерживать...
...и разорвется.
Она начала первой - резко, рвано, как будто вгрызаясь в плоть скрипки, проводя по струнам непонятно откуда взявшимся смычком, как ножом. Мелодия была грубой, низкой, гудящей, как рой разозленных пчел, она свивалась в кольцо, проходясь по повторяющимся фигурам снова и снова, и то и дело обрываясь новыми резкими взмахами.
Уже с первых тактов Феб почувствовал что-то в том, как на нее смотрели зрители - прищурившись, морщась с непривычки, настороженно вслушиваясь в кажущуюся какофонию ударов, всхлипов и всполохов, медленно осознающих прячущуюся в ней мелодию - простую, близкую, ощущаемую всем телом, звучащую изнутри, мрачновато-пугающую, заставляющую следить за взметающимися и опускающимися движениями рук и выпускать из виду все остальное...
Если бы он мог закрыть глаза, он бы, наверное, увидел перед собой эти едва заметные связи, простирающиеся от источника музыки к залу, врастающие внутрь сквозь неосторожно задержавшийся взгляд, позволяющие музыке проникать внутрь и прикасаться к нитям, протянутым внутри пустого тела.
Пока она играла, ломкие выдохи звуков втекали в его легкие, заменяя собой воздух. Каждый новый аккорд, сброшенный со струн – как рывок, стягивающий незримую удавку на шее. Феб не хотел дышать этой пылью, это взвесью окрика, растворенного в музыке – и не хотел, чтобы дышали другие.
Губы прильнули к флейтам; выточенные трубки запели – печально, мягко и ласково, темными касаниями расплетая нити, прорастающие в зал. Освобождая тех, кто еще хотел слышать музыку – но не биться слепо в ее сетях.
Глубокое, дрожащее тремоло, бьющееся под сердцем, истекало песней, новорожденной, хрупкой, трепетной – и зал становился ей колыбелью.
Феб чувствовал, как греется металл; живые пальцы впитывали тепло, осторожно собирая капли звуков, выплетая из них ажурные черные крылья.
Скоро он понял, что проигрывает - не дуэль мелодий, но другой, незримый поединок, остававшийся незамеченным публикой. Скрипка врывалась в его партию гудением разозленного роя шершней, едва дождавшись совершения контрапункта, и с каждой ее хлесткой нотой все больше лиц отворачивались от него, разглаживаясь, теряя эмоции, подчиняясь грубому, жесткому мотиву, повторявшемуся снова и снова. Это было дикарской пляской, шаманским песнопением, примитивным, но проникавшим внутрь, минуя на своем пути сознание. Непрошеная мысль уколола осознанием того, что если бы их состязание оценивали хотя бы несколько знающих толк в технике маэстро, соперницу бы осыпали насмешками, а победу присудили, не теряя времени даром...
Но эта игра шла не по правилам. О кувшинах с монетами забыли сразу же после того, как дуэль началась. Море человеческих лиц, ровных, утративших всякую осознанность, безотчетливо кивающих в такт сильной ноте, послушно расступилось, пропуская своего пастыря - а она медленно двинулась вперед, не прекращая игры, согнувшись в сломанном жесте вокруг переплетения струн - и затем шагнула вниз, со сцены, в зал.
Феб продолжал играть. Безнадежно, отчаянно, выплескивая в мелодию всю немоту, что носил в себе эти месяцы. Всю накопившуюся жажду, которую можно утолить только музыкой; внутри натягивались нервы – натягивались, и рвались, отдаваясь в песне пронзительным, острым, безудержным эхом. Он играл себя, потерянного и найденного, он играл Холод и жизнь, приходящую следом, играл свой вчерашний сон. Черное небо, исколотое иглам звезд, распахнутое навстречу всей своей необъятностью, колыхалось над сценой – в тон его многоголосым, переливчатым флейтам.
Он понимал, что сражается с ветряными мельницами. Он мог бы – сегодня, наверное, мог – сменить оружие, протянуть звуки корнями сквозь тела и души людей, застывших у сцены, и плавить их лица своим воском, лепить восторг и упоение, дергать за ниточки, диктуя ритм. Мог бы – но это была не та победа, которой он желал. Это было бы поражение – чем бы оно ни закончилось.
Феб просто продолжал петь – быть небом, крыльями, звуком, рожденным болью и счастьем – но не удавкой, обвивающей шею.
Металл, истонченный до прозрачности души, раскаленный безбрежной горечью, обжигал губы.
Он остался один.
Так было даже немного легче - перешептывание струн отдалилось, затерялось в толпе, которая расступалась перед медленно шагающей сквозь нее скрипачкой, перестало вмешиваться в его мелодию. Виола теперь разговаривала приглушенно, хриплыми инфразвуковыми вибрациями контроктавы, уже не пытаясь увлекать за собой - она успокаивала, усмиряла, погружала в сон...
Когда плетельщица оказалась у двери, голос ее инструмента оборвался. Она рывком обернулась, найдя одинокий силуэт Феба на сцене, и с издевкой отсалютовала грифом.
- Аддиос, господин. Можете считать себя победителем.
Когда ее голос умолк, растворившись в ночи, песня металлических флейт осталась единственным живым звуком - не считая шелеста полусотни затаенных дыханий.
Тогда и Феб медленно уронил руку-флейту и потерянный, растоптанный, шагнул в зал. Его не замечали. Безучастные, зависшие между явью и сном люди провожали его мутными взглядами. Еще не осознавая, что все позади, что потеха кончилась, не успев начаться, а главный нарушитель спокойствия незряче, ломко ступает сквозь человеческую массу – вызывающе одинокий, беззащитный, волочащий за собой оголенные излохмаченные нервы.
Почему-то хромая, он медленно дошел до стойки, где все еще сидел Сантьяго – все в той же позе, с тем же пасмурно-прозрачным взглядом, словно полчаса, перекроившие зал и самого Феба, брезгливо обошли нелепого пьяницу; даже стакан с резко пахнущей фосфоресцирующей жидкостью стоял нетронутым. Феб поднял его – и залпом выпил.
Мир затянуло запахом плесневело-спиртовой вытяжки и пятнами серого мха.
- Какого черта все это, - резко опьяневший, Феб зло крутанул стакан. – Какого черта, Сант. Они все глухие. Все, понимаешь, до единого. Им нужна не музыка – поводок, цепь, слышишь, веревка на шее, чтобы сразу понятно, за кем идти. Бармен! Еще две этой зеленой дряни! - он говорил на выдохе, не меняя интонаций, сплошным монолитным пенящимся потоком. – Им нужен кукловод, и каждого - каждого бездарного выскочку! – они станут приветствовать как пророка, если он укажет им путь. Не молчи, что ты так смотришь, ну?
- Послушай... - тихо произнес Сантьяго, запнувшись; его голос неожиданно звучал чисто, сосредоточенно, почти серьезно. - Послушай, ты все правильно сделал. Так и нужно было. Я... я уже почти поверил, что оглох, что не слышу, потому что не может так быть, когда они все слышат, а я - нет; что-то неправильно, что-то сломано, но ты ее заставил, приятель, выгнал ее к дьяволу - пусть туда и убирается, так и надо было...
Он снова сорвался в неразборчивый поток слов, бормотания, и изредка просыпающихся вспышек истеричного хихикания, словно призывая Феба посмеяться каким-то шуткам, понятным ему одному - жестикулировал, складывая пальцы в невразумительные фигуры, а затем вдруг замахал рукой, требуя выпивки. Наркотик успел пробраться в его кровь, растекаясь по телу кипящей ртутью и занимая в нем господствующее положение - вялая сонливость сменилась нервозным подергиванием, заставлявшим его непрестанно говорить, шептать, мычать какие-то обрывки из отзвуков отзвучавшей дуэли, выглядящие отвратительной пародей на музыку - не в последнюю очередь из-за того, что Сантьяго, интоксицированный, безбожно фальшивил. Вокруг медленно просыпался зал - шатаясь, приходя в себя, пытаясь вспомнить, что произошло и почему сцена пуста. Еще недавно плещущаяся агрессивность исчезла начисто, сметенная рваной волной злой не-музыки - за ней пришла тупая, обессиленная покорность. Некоторые покидали бар, отстранено замечая, что время подбиралось к полуночи, другие разбредались по своим столикам, пытаясь заглушить пульсирующую беспокойную пустоту в голове очередной пинтой.
- Ты ведь не слышал, да? - вопрос настойчиво бился в голову Феба, медленно наполняющуюся милосердным туманом, которую приносило с собой грибное вино; его собеседник наклонялся вперед и тряс его за плечо, настойчиво требуя ответа. - Не слышал? Ведь не слышал, правда? Эту, это, оно... белое, которое было... Это все ложь, обман, они сговорились заранее, они только изображают, что что-то есть, а на самом деле - ничего, ведь так? Ничего!
- Это... новое искусство, - с колючей, болезненной усмешкой откликнулся Феб, - которое сотрет прежнее, то, которое было у нас.
По коже инеем прокатился озноб: ему не хотелось, чтобы это было правдой, но какое-то шестое чувство ударило под дых осознанием, что если он и ошибается, то не слишком сильно.
А еще сквозь туман, наведенный грибным пойлом (второй стакан, уже опустошенный наполовину, истекал зеленоватыми бликами в металлических пальцах), Феб как-то неуверенное и нехотя вспомнил то, ради чего шел сюда. Вспомнил – но несколько долгих минут, переплетенных с медленными, пылающими горечью глотками, не мог заставить себя спросить.
- Я... разговаривал с Джентри, - слова цеплялись крючьями за горло, заставляя снова и снова прикладываться к стакану, - он как-то... вскользь упомянул, что... – Феб рывком допил вино, лишая себя возможности и дальше вытягивать слова по одному из терпкой жидкости, - что-то вроде «увлечение тишиной». Про Миллен и всех наших. Это что-то вроде того, что выводила эта белая?..

- Какое-то время это была просто... игра, - Сантьяго настиг прилив спокойствия; исчерпав запас слов, которые он хотел выпустить наружу, он стал выглядеть, словно замерзший в прозрачном куске воздуха - даже движения, которыми он подносил к губам стакан, стали растянуто-медленными, как будто их что-то сдерживало. - Никто не принимал это всерьез. Кто-то спорил, чем ее на самом деле считать, но наверное, больше из скуки, чем на самом деле... Кто-то дразнил зрителей, которые покупались на это и делали вид, что слышат... искусство, - последнее слово он выплюнул с явно выраженным отвращением.
- Джентри называл это "танец тьмы", - продолжил он, прервавшись на поглощение остатков помутневшего настоя и нетерпеливо щелкая пальцами, слепо озираясь в поисках бармена. - Он, кажется, был единственным, кто что-то видел в нем... пока был здесь. А потом, - по его лицу пробежала отчетливо различимая волна грубой, нервной дрожи, и он на какое-то мгновение скорчился, напрягаясь всем телом, сжимая пальцы в кулаках, словно переживая болезненное воспоминание, - потом появилась эта светлячковая пыль, и все словно с ума посходили...
Незнакомое сочетание слов почти проскользнуло мимо, тронув сознание созвучиями, аналогиями, контекстом. Должно быть, какой-то жаргон, очередное название рафии или еще какой-то мерзости. Люди все так же чертовски избирательны и музыкальны, подбирая названия видами самоубийства. И все же разум зацепился за это ускользающее ощущение причины, сбоя, переломного момента – потом появилась – и все словно с ума... Точки отсчета.
- И что это за дрянь?..
Феб оставил в сторону пустой стакан. Вопросительный взгляд бармена, подоспевшего на зов Сантьяго, остался без ответа. Желание утопиться в грибном вине пропало, словно стертое ладонью с запотевшего стекла. Осталась горечь на языке – и нарастающая звенящая тревога.
- Светлячковая пыль, чем она отличается от... – Феб на миг запнулся, но махнул рукой и не стал подбирать слов, – от того дерьма, которое ты в себя впихиваешь?
- Polvere del lucciola, - медленно протянул Сантьяго, на какое-то время потерявшись расплывшимся взглядом где-то в пустоте, бессмысленно глядя сквозь визави. Затем, как будто прозвучавший вопрос только сейчас добрался до его сознания, он недоуменно тряхнул головой, вырываясь из мгновенного транса. - Ты что... не знаешь?
Феб непроизвольно дернулся: произнесенное имя вздрогнуло кистью, разбрасывающей алые брызги, заставило судорожно обернуться, перечеркивая взглядом зал, вспарывая лица острием страха – правда настоящие? Или какое-то из них - маска, под которой скрывается, цепко следя сквозь прорези зрачков, тот?
Лица не выглядели пугающими, ни одно не казалось знакомым, похожим на то, иссеченное ниточками морщин и навсегда врезавшееся в память переплетением серого и красного.
- Если бы знал – не спрашивал, - он убрал со стойки правую руку чтобы нервное движение пальцев не выдавало волнение. - Так что в ней такого?..
- О, п-проклятье, - Сантьяго лихорадочно зашарил руками по карманам, выворачивая каждую подвернувшуюся складку одежды, трясущимися руками вытаскивая скомканные, испачканные маслом бумажки, проскальзывающие сквозь пальцы монеты, звонко падающие на стол. Собрав перед собой небольшую кучку запасов, он некоторое время измерял ее взглядом, беззвучно шепча что-то про себя, затем повернулся к стойке, устремив в бармена взгляд, полный отчаяния. Тот что-то коротко проворчал, мотнув головой - Феб не разобрал, что именно.
- Разбирают в считанные мгновения... - бормотал его собеседник, злобно распихивая обратно свои немногочисленные сбережения. - Это... черт возьми, как ты все пропустил? Это какая-то новая штука, я такой раньше никогда не видел. Выглядит как белые крупинки, такие, чуть слипающиеся... Ее еще называют оракулом, шелкопрядом или бледной слюдой - сперва ее появилось совсем немного, и сейчас уже, должно быть, не достать... И те, которые играли... они говорят, что принимая ее, они могут слышать друг друга. По-настоящему. Там, в голове, понимаешь. Они рассказывают, что это что-то совершенно другое, что они не просто слушают, а сами могут звучать, что на время исчезают, становясь одним целым, подчиняясь этой... мелодии. Только это все ложь, понимаешь! - он зашипел, снова сжимая побелевшие от усилия пальцы; лицо исказилось, изуродованное болезненным оскалом. - Они все сговорились - хотят обмануть, притворяются, играют... должно быть, это просто актеры, верно?
- Но послушай, - резкость в его голосе исчезла, переходя на едва слышный шепот, - послушай, эта штука... Она гораздо сильнее. К ней не привыкаешь, и вообще она другая... чистая. Только с ней каждый раз по-разному. Сначала я видел... много всего, а теперь - ничего, совсем, как отрезало. Ни этой их музыки, ничего... - Сантьяго запнулся, прикрыв глаза, и вдруг резко открыл их, выговорив неожиданно отчетливо:
- Я больше не вижу снов, Феб. Вся эта дрянь больше не действует на меня. Ни рафия, ни эта, новая... Поэтому я и здесь. Увидеть что-нибудь. Услышать. Во мне сейчас этого яда на десяток порций, а я не чувствую ничего... совсем, понимаешь?
- Не привыкаешь, конечно, - горечь колыхнулась над голосом, покрывая его пыльным эхом. – Ты себя в зеркале давно видел? Давно? Ты же, - он помотал головой, встряхивая ворох перепутанных, рваных мыслей, - ты же на себя не похож.
Феб смолк, переводя дыхание, вспомнив невнятный бред, которым его приветствовал Сантьяго. Вспомнил – и проглотил оставшиеся слова. Ты похож на умалишенного, не разбирающего оттенков яви, ты не видишь снов, потому что живешь в них, живешь постоянно, выныривая на поверхность только за новой дозой. Он знал, что говорить все это – бессмысленно, его не услышат, просто не захотят. Но и молчать, оберегая шаткое равновесие Сантьяго, хрупкий миг его душевного покоя, было невыносимо. Казалось предательством, молчаливым согласием на самоубийство – и не важно, что Феб, опутанный ржавыми нитями, уже давно отрезал себя от прошлого, от всех, кто когда-то был частью его жизни, обклеив углы памяти траурными лентами в честь самого себя. Сейчас он был здесь – и его тошнило от траурных лент.
- Серьезно, Сант, - он начал очень тихо, смягчая теплом полушепчущего тона тревожную резкость слов. – Ты не продержишься долго – так. Сдохнешь через полгода – от передоза, от истощения, или ткнет ножом под ребра кто-нибудь менее удачливый, кому не достанется этой твоей люциоловой, - он сплюнул это слово с отвращением, – пыли. Завязывай, пока можешь. Если еще можешь.
- Да, - он помрачнел; по лицу пробежала короткая судорога, словно что-то внутри него противилось произносимым словам. - Послушай, я просто хочу узнать... увидеть еще раз. Ты прав, конечно, Феб. Так нельзя, и кроме того, деньги... Послушай, спасибо. Что заглянул. Что разогнал этот проклятый крысятник, я на них смотреть не мог все это время, и уйти тоже не мог - не должен был пропустить момент, когда она снова придет... Спасибо. Сегодня же уберусь отсюда. Найду работу; говорят, на Променаде скоро какое-то торжество в честь Совета и им нужны музыканты для оркестра...
Он и правда выглядел несколько успокоившимся - нервная дрожь в пальцах утихла, чужая, фальшивая мимика, просыпавшаяся в его лице время от времени и стягивающая кожу в неестественные гримасы, начала исчезать. Очередной зажатый в ладонях стакан Сантьяго опустошил значительно медленней обычного - мелкими глотками, в промежутках бормоча что-то нелицеприятное касательно вкуса и происхождения содержимого.
- Кстати, что-то еще... - он вдруг наморщил лоб, словно какая-то ускользающая мысль метнулась перед интоксицированным сознанием, делающим бессильные попытки поймать ее за верткий хвост. - Миллен искала тебя. Спрашивала, куда ты пропал. Наверное, просто из любопытства, но вдруг что-нибудь важное...
- Давно? – перед глазами, затеняя лицо собеседника, перекрывая темную обстановку бара, набухали сепией снимки: рассеченное горло, темнеющая кровавая полоса с рваными краями, застывшие, искривленные губы.
Зачем? Незаданный вопрос ткнулся в висок шершавым носом беспокойства. Почему все именно сейчас... вот так, одно к одному?
- Н-не... не помню, - в его голосе мелькнула растерянность, пальцы надавили на виски, пытаясь заставить вспомнить, но безуспешно. - Все как в тумане, не помню. Кажется, вчера. Или днем раньше... Они все еще собирались где-то - то ли здесь, то ли в другом месте...
- Вчера?.. – нутро окатило ледяной волной. – Или все-таки раньше? Это важно, очень важно, Сант. Вспоминай, вспоминай. Пожалуйста.
Он говорил, выталкивая тревогу нервными, короткими репликами, а сам все пытался восстановить цепочку событий в своей памяти. Вчерашний вечер, приступ дурноты, это странное совещание – и страшные снимки. Говорили там, когда обнаружили тела? Не говорили, нет. Точно – нет.
Ты прицепился не к тому, глухо ворочался в голове собственный голос. Не к тому, даже если она искала тебя за день, за час – до того, как.... разве это важно?
Важно – пульсировало под ребрами. Это очень важно.
Потом его швырнуло в безумие – а если снимки были поддельными?..
Зачем? Снова тот же вопрос и еще один голос внутри – тоже его собственный, безмерно усталый. В голове становилось тесно – и очень шумно.
- Не помню, - бессильная растерянность застыла на лице Сантьяго, на какое-то время оттеняя плавающее выражение пустоты. - Спросить бы... других, но никого уже не осталось. Проклятье... Слушай - приходи сюда еще раз. Завтра; кто-нибудь из компании обязательно появится и расскажет... Только не я. Ноги моей здесь больше не будет, нет. Послушай... - в его интонациях мелькнули заискивающие нотки, он сложил ладони, просящим движением протягивая их перед собой, словно демонстрируя Фебу сомнительной чистоты набрякшие пальцы. - Послушай, у тебя не найдется немного монет? Всего лишь переночевать. Мне пришлось продать часть мебели из своих комнат, и хозяин... больше не пускает меня. Совсем немного. На одну ночь, Феб...
Наверное, Феб нашел бы сумму, достаточную для того, чтобы снять на пару ночей скромную комнату. Он уже потянулся к карману, но рука застыла на половине пути.
Это ведь проще всего, да? Ворваться в чужую жизнь спустя долгие, ледяные дни молчания, располосовать привычный уклад, прочитать пафосную лекцию - так жить нельзя! – и исчезнуть в своем тумане, оставив на память несколько монет. Каждый выживает, как может. Хватит сил – выгребешь, не хватит, так хоть возьмешь напоследок еще этой волшебной пыли, как раз на все оставленные деньги, чтобы уж наверняка.
Я не рождественская фея, спорил Феб сам с собой. И я не могу решать за других. В конце концов...
- Если хочешь... - он не дослушал собственных аргументов, просто оборвал их, не давая себе возможности запутаться в паутине холодных логических доводов. – Можешь пока пожить у меня. Пока твой хозяин не сменит гнев на милость. В конце концов, не сможет же он совсем выгнать преуспевающего музыканта, играющего в Променаде. Осталось только получить эту работу, а?..
Сантьяго на мгновение замялся, медля с ответом - было видно, что этого предложения он не ожидал, и по каким-то причинам оно не слишком пришлось ему по вкусу... Но через несколько мгновений внутренней борьбы он энергично кивнул, припечатав стаканом по столу и расплескав при этом остатки вина.
- Спасибо, Феб... Правда, спасибо. Я не буду обременительным, обещаю... А это, - он сделал вялый жест тряпичной рукой куда-то в сторону зала, пытаясь, должно быть, обозначить Годо и его помощницу, невозмутимо потягивавших свои напитки, - это твои слуги, да? Т-ты сильно изменился, знаешь...
Феб едва не поперхнулся последним глотком – от странного предположения Сантьяго, от его неожиданной внимательности и еще – от последней фразы. Конечно, он изменился, да. Вместо теплой, тонкой, гибкой левой кисти он носил теперь глыбу ржавого металла; с этим приходилось мириться и никогда – ни на минуту! – не выпускать из памяти. Стоило забыться – и тяжелое, неловкое движение напоминало о себе звоном разбитого стекла или сломанной мебелью. Он привык помнить и нести свое увечье, как ценность – всегда словно напоказ, он привык обращаться с металлом и заставлять его подчиняться; он пользовался этим – даже если это выглядело картинно и нарочито, пусть.
Но в словах Сантьяго крылось что-то еще – и Феб никак не мог поймать это за хвост, и морщился от ощущения фальши, и почему-то чувствовал себя задетым.
- Они... не мои слуги, - он мотнул головой, не зная, как уместить все – все! – в паре коротких фраз. Перекладывать весь рухнувший карточный домик, расписывая каждую из упавших картинок, не было ни сил, ни желания. – Их просто попросили за мной присмотреть. Много всего произошло, я расскажу потом. Может, завтра.

С таинственным Пророком... то бишь, с Чероном

...в доме было пусто, полутемно и сыро - гулкий перестук шагов переплетался с приглушенным плеском капающей воды. Изнутри он еще меньше напоминал храм - кивнув паре скучающих привратников на входе, Аркадиус и его проводник пробирались через полузаброшенные комнаты, слабо освещенные коридоры, какие-то складские помещения, заставленные ящиками и бочками - один раз алхимик успел разглядеть в темноте продолговатые оловянные баллоны, в которых разливалась сублимированная, а затем сжиженная рафия. Несколько раз на пути им встречались другие послушники, большая часть из которых была занята рутинными обязанностями - уборкой, ведением складских ведомостей. Только один раз они прошли мимо чего-то, напоминающего службу - несколько молчаливых фигур в длинных ниспадающих одеяниях, бритых наголо, сидели полукругом вокруг тускло трепещущего пламени лампады, поочередно совершая неглубокие поклоны в сторону огня. На них никто не обращал внимания. Немногочисленные обитатели этого места были увлечены своими занятиями, так, словно ничего, кроме них, вокруг не существовало.
Когда за очередной из дверью Аркадиус обнаружил, что его сопровождающий исчез, каким-то образом просочившись позади него и, почтительно склонившись, исчезнув в полутьме коридора, он понял, что порядком утомившее его путешествие подошло к концу. Это был зал - небольшой, но разительно отличавшийся от комнат, которые он видел раньше. Темный камень, которым были отделаны стены и купол, поблескивал едва заметными голубыми искорками, когда на него падали лучи света. Над головой высился темный свод потолка; в дальнем конце зал смыкался вокруг возвышения, напоминающего алтарь или - непрошенная мысль - университетскую кафедру, а почти весь центр занимал массивный купол толстого зеленоватого стекла, граненой полусферой накрывающий небольшой бассейн, который по краям обступали невысокие скамьи. Судя по темному цвету глади, искусственный водоем сообщался с озером... а может, виной тому был общий полумрак, царивший внутри.
- Добро пожаловать, доктор Флейшнер, - из дальнего конца комнаты алхимику навстречу поспешно шагал, выбираясь из теней, хозяин комнаты. Он был высоким, почти на голову превосходящим Аркадиуса, и невозможно худым - свободное блекло-коричневое одеяние, сродни тогам, которые носили послушники, висело на нем, как на живом скелете.

- Меня предупреждали о вашем появлении. Прошу, садитесь, - приглашающий жест длинной, костлявой руки указал на одну из окружавших аквариум скамей. Голос у незнакомца был мягкий, странным образом тонкий, почти женственный. Если не считать наголо выбритого черепа, ничего больше не говорило о его принадлежности к здешнему культу - разве что маленькая чернильная отметина на шее, изображавшая все то же стилизированное изображение саламандры. - Вы, должно быть, устали с дороги. Если вам будет угодно, я прикажу подать чего-нибудь... укрепляющего силы.

- Благодарю, я думаю, не стоит. Если, конечно, не желаете сами.
Флейшнер, последовав гостеприимному жесту, сел, почувствовав как загудели натруженные ноги. Столь долгий переход для них был новым впечатлением. Аркадиус кивнул, присаживаяь, то ли в приветствии, а то ли с благодарностью. Немного слов любезных и такта не помешает, если хочешь вести дела. Он исподволь смотрел на человека, стараясь не быть невежливым. Конечно, человек был странен, с его "профессией" алхимик удивился бы, коль он бы странным не был. И все же, он пока не производил ни впечатления безумца, ни конченного наркомана. Конечно, он был худ и нес чуть видимый отпечаток тех, кто принадлежал к поклонникам "крови земли".
- Еще раз благодарю за предложение и приглашенье, но я хотел бы знать, как обращаться следует мне к Вам? Я не хотел бы слыть невежливым.
- Меня зовут Агриппа, - короткий смешок упал на каменные плиты, прокатившись осколками эха под каменным сводом. - Для непосвященного этого будет достаточно, доктор.
Вдруг Аркадиус краем глаза уловил едва различимую тень движения - там, под стеклом, закрывающим аквариум, что-то неуловимо быстро шевельнулось, коснувшись поверхности воды. На короткое мгновение промелькнула белая тень объемистого тела, напоминавшего по размерам слепого тюленя из тех, что водились в глубинных морях - а затем все исчезло, не оставив после себя даже ряби. Или ему просто показалоось?
- ...господин Джейн говорил, что у вас есть некоторое предложение для нашей скромной обители, - вкрадчивый голос Агриппы медленно вторгся в застывший момент, требуя внимания.
- Агриппа...
Флейшнер повторил имя неспешно, будто пробуя на вкус.
- Конечно, как пожелаете.
Старик чуть не добавил, что все они зовутся здесь как пожелают, на давая намеков на прошлое и истинные имена. Сейчас и здесь они неважны и ненужны. На мгновенье он замер, его взор приковала гладь бассейна. Таится ли там нечто? Голос вторгся в его сомнения, разбив их и сметя. Ведь это не касалось дела.
- Истинно так. У меня есть некий препарат, который мог бы разбудить Ваш интерес. Не "кровь земли", но производная. Возможно, эффект, оказываемый ею, Вас заинтересует.
Голос Аркадуся, увы, не обладал ни мягкой вкрадчивостью, ни текучестью голоса Агриппы. Однако, говорил хоть и по деловому, но свои мысли облекал в слова с немалой осторожностью.
Его собеседник слушал, изредка вежливо кивая обритой головой в знак внимания. Немигающий взгляд чернильно-темных глаз скользил по его силуэту, словно очерчивая невидимую границу между пространством, составляющим внутреннюю суть доктора Флейшнера, и влажно дышащим воздухом комнаты. В такие моменты культист казался Аркадиусу похожим за змею или иное пресмыкающее - застывая настолько неподвижно, что только едва заметный трепет полуприкрытых век выдавал биение в нем дыхания жизни.
- Очень любопытно, доктор, - негромко произнес он, выходя из своего застывшего транса. - До меня доходили определенные новости... впрочем, что там - слухи о вашем открытии бегут впереди вас. Прошу, расскажите мне детали. И еще, доктор... - тонкие пальцы Агриппы шевельнулись в странном жесте, простершись вперед тыльной стороной, словно их обладатель демонстрировал отсутствие каких-либо скрытых в ладонях предметов. - Почему вы пришли именно сюда? Почему не к наркоторговцам?
- Так быстро разлетелась весть? Лестно-лестно... Что же до вашего вопроса... Внимания наркоторговцев полностью избежать нельзя в наш век, но... они на рафию взирают лишь как на источник денег, не глядя глубже и не задумываясь о том, чем она является иным... К примеру, для безглазых она подобна Госпоже, которой они служат едва ли не как живому существу. Для тех, кто ей привержен, сия субстанция подобна вратам, что приоткрывет для них доступ туда, где они пусть на время, но могут позабыть о своих бедах и ненастьях. Дно, полное страданий, голода, болезней, едва ли не само толкает их в объятья "киновари". Для меня она как тайна, как загадка, что требует решенья и открытия. А вот для Вас, она, похоже, источник откровений. Возможно, мой препарат позволит вознести ваш дар на новые высоты... а может нет, но я хотел бы знать. Знать что я создал не очередное средство бегства от реальности... но самому и одному мне это не понять...
Несмотря на свое скептическое отношение к возможности прозрения грядущего, Аркадиус не позволял ей проявляться в своих словах. Ведь если поразмыслить, предоставляя Оракул провидцам, он получал тех, кто будет вполне охотно делиться с ним сведениями о воздействии вещества на них. Этаких забавных морских свинок, лабораторных крысок... Флейшнер резко оборвал свои размышления в таком ключе - недооценивать людей не стоит, как знать на что они способны. И что из их умений лишь слухи, а что явь. Гораздо лучше воспринимать их как деловых партнеров. Нейтрально и безопасно.

и не менее таинственным алхимиком

Агриппа молчал, вслушиваясь в голос, отдававшийся вибрирующим эхом в каменных стенах. В какой-то момент Флейшнеру показалось, что его уши едва заметно вздрагивают в такт звуку, словно впитывая резонирующие волны, как некую жидкую субстанцию.
В какой-то момент он снова увидел - и более того, услышал - существо, обитавшее в воде в центре зала. На этот раз ошибки быть не могло - ощутимый всплеск взметнул небольшой фонтан воды, снова промелькнула часть большого и белого тела, выдающегося в странной формы уродливый нарост - плавник? голова? - и раздался неслышный, но ощущаемый телом гулкий удар, прокатившийся где-то внизу, в камнях. Это выглядело так, словно обитатель аквариума становился чем-то раздражен или недоволен...
- Скажите, доктор... вы верите в сны? - медленно спросил Агриппа, не оборачиваясь на звук, как будто полностью игнорируя происходящее. - Считаете ли вы, что эти невнятные, смутные видения, которые мы постигаем во время сна... нечто большее, чем просто игра воспаленного мясного ореха внутри вашего черепа?
Аркадиус перевел свой взгляд с водной глади, куда смотрел, пытаясь разглядеть того, кто обитал в бассейне, вновь на Агриппу.
- Простите, господин Агриппа, но я ученый. Я верю в то, что можно доказать или измерить. И иногда в чуть большее. И если сон рассказывает о грядущем, то по моему скромному уразумению, он лишь во сне услышал подсказки подсознания, что днем для нас за суетой не слышны. Мы часто не замечаем многое, но разум это все равно воспринимает осознанно иль бессознательно. Во сне же порою делаются выводы, что исходят как раз из этих данных. Но... я не всеведущ и на истинность своих слов не претендую. Природа нам оставила немало тайн и разум человеческий - одна из них.
Флейшнер едва пожал плечами, как бы говоря, что столь тонкие материи едва ли являются его епархией.
- На темы данные Вам лучше бы найти иного собеседника - философа или психолога, а я алхимик, фармацевт и врач. Мой мир довольно вещный - блеск колб, субстанции, что переходят из одной в другую, и то, как они влияют на людей...
- Возможно, это не совсем так, - тихо прошелестел Агриппа. Он поднялся с места, несколько раз задумчиво прошелся по залу, застывая моментами, погружаясь в вязкое течение неведомых алхимику мыслей. - Возможно, меня интересует как раз такой собеседник...
- Что ж, доктор, - он вдруг остановился, резко повернувшись к Аркадиусу: глаза его горели каким-то нездоровым возбуждением, но голос оставался мягким, как касание паутины. - Тогда, надеюсь, вы поймете меня, если я попрошу небольшой демонстрации? Не поймите меня превратно - я получил прекрасные рекомендации о вашем препарате; однако, как бы я ни доверял вам и вашим протеже, доктор, мне прежде всего необходимо удостовериться, что вещество будет... работать.
- Конечно. Я был почти уверен в Вашей просьбе, а потому взял... образец.
Алхимик извлек конвер с Оракулом из сумки, привычно пояснив: "Здесь на три порции, сей препарат экономичней рафии. И пусть Вас не смущает малый вес и нескольких крупиц довольно... по крайней мере для того, кто с рафией знаком без употребленья киновари".
О том, что это он проверил на себе, хоть и невольно, Аркадиус уведомлять не стал. В конце концов, кому какое дело на ком опробовано вещество. Он протянул конверт, глядя благожелательно и не без любопытства, но и настороженно слегка и с неким голодом. Как знать, какие будут последствия приема его средства. Ему еще не доводилось наблюдатьза действием Оракула со стороны. А потому он предвкушал и чуть тревожился.
- Превосходно, - кивнул тот. Конверт перекочевал в пальцы культиста; его прикосновение оказалось до странности сухим, словно ладонь обтягивала не кожа, а чешуя пресмыкающегося - и это учитывая влажный воздух помещения, в котором они находились... Не теряя времени, Агриппа несколько раз хлопнул длинными, паукообразными ладонями - и почти сразу же все началось.
Через двери в противоположной стороне комнаты вошли несколько человек, разительно отличавшихся от остального населения храма, которое встречалось им доселе. Аркадиус не увидел ни длинных одеяний, ни ритуальных знаков - грубоватые лица, шрамы, грузная походка и мускулистое сложение давали возможность предположить в них рабочих или шахтеров - а какая-то неуловимая нотка в выражении лица, с которым они поочередно оглядывали алхимика, неприятно напоминала о громилах-сопровождающих Джейна. Агриппа махнул им рукой - должно быть, свое дело они знали заранее. Сразу же несколько направились в дальний конец зала, за алтарем, где вскорости загрохотал какой-то гидравлический механизм, отодвигая в сторону часть стены и обнажая сложную конструкцию с трубами, насосами и помпами - а двое других, тем временем, отсоединили одно из стекол, накрывающих аквариум, и с осторожностью уложили его на каменные плиты.
Установка, скрывавшаяся за стеной, пришла в движение - мягкий рокот помп отозвался гудением под ногами, затем его перебил какой-то громкий лязг, доносившийся из-под земли, сквозь толщу камня и воды. Несмотря на работу насосов, уровень аквариума оставался прежним - но затем темная поверхность начала бурлить, покрываясь пузырями и цветными разводами.
Приглядевшись, Аркадиус мог заметить, что большая часть насосов приводилась в движение вручную - и необходимость в мускульной силе для помощников Агриппы становилась очевидной. Они поочередно впрягались в два приспособления, включавшие в себя набор деревянных перекладин и ремней, и принимались за работу, сменяя друг друга в промежутках нескольких минут.
Сам Агриппа наблюдал за приготовлении с лицом статуи, приняв одну из своих неподвижных змеиных поз в углу недалеко от Аркадиуса, и невидящим взглядом скользя по залу, что-то беззвучно бормоча под нос. Он нарушил неподвижность всего один раз - протянув конверт с препаратом одному из подручных, который, преодолев расстояние до нагнетательной установки, осторожно отсыпал треть порошка в небольшой раструб-воронку.
Механизм работы насосов стал, наконец, проясняться - вода в бассейне постепенно перекачивалась, сменяясь струями светлой маслянистой жидкости, игравшей на свету радужно-опаловыми разводами. Толща аквариума становилась прозрачней, и алхимик увидел - сначала в виде неясной тени, а затем все детальнее и подробнее - его единственного обитателя.
Существо оказалось меньше по размерам, чем можно было предполагать, имея в виду одного из представителей фауны подземных рек. Внешний облик был незнаком Флейшнеру - раздувшееся рыхлое тело, вспучившееся в сторону белесыми складками, напоминавшими мантию моллюска, несколько отростков, напоминавших истончившиеся плавники, оканчивавшиеся тупыми культями. Местами на поверхности тела виднелись странные образования, напоминавшие гнойные опухоли - они трескались и сочились густой темной жидкостью, оседавшей куда-то на дно бассейна.
Переднюю часть его венчала еще одна раздутая припухлость, над которой в теле животного было продето медное кольцо, крепившееся цепью к каменной плите. Оно, однако, не делало попыток вырваться или уйти глубже в воду - тело медленно покоилось, слегка волнуемое всплесками, которые вызывала к жизни работа насосов.
- Сколько времени необходимо, чтобы он начал действовать, доктор? - нервно поинтересовался Агриппа; он безостановочно сжимал и разжимал тонкие пальцы, свивая их в изящные ломаные фигуры. Его голос вдруг показался Флейшнеру необычно контрастировавшим с еще недавним спокойствием.
Флейшнер, захваченный тем представлением, что перед ним велось, подался ближе, вглядываясь в происходящее блестящими глазами. То, сколь сухими были пальцы у Агриппы, навело на мысль о нарушении гидролитиеского баланса в организме культиста. Впрочем, для тех, кто баловался рафией, подобное довольно характерно. Впрочем, "баловался" в этом месте было словом неподходящим, тут был намек почти на профессионализм, если такое слово можно отнести к употреблению наркотика.
Рабочие, прибывшие вначале, вызвали легкий дискомфорт, о коем Аркадиус стремительно забыл, когда чуть приоткрылась тайна культа. Создание, что обитало в бассейне, не было знакомо алхимику, а, впрочем, он же не биолог. В чем-то эта бледная и рыхлая плоть была отдаленно отталкивающей, но столь необычной, что старик без сложности особой подавил ту неприязнь, что в нем могла бы зародиться. Чем-то, происходящее напоминало то видение, что его настигло при случайном контакте с Оракулом. В серых глазах мелькнуло алчное нетерпение. Как скряга, что желает поскорее заполучить хотя бы грош за даром, Аркадиус жаждал знаний с тем же лихорадочным нетерпением.
- Сколько времени необходимо, чтобы он начал действовать, доктор?
Агриппа волновался, видимо столь же не уверенный в том, что может выйти из опыта. Старик, погладив нервно подбородок, припомнил свои записи и те беседы, что он вел с рафиоманами подсевшими на Оракул.
- На людей он действует по разному. Результат зависит от насыщенности рафией организма, от силы привычки, конституции, здоровья. Предполагаю, в данном случае мы результат увидим... минут через пятнадцать от силы. Возможно ранее... Как знать как этот организм воспримет вещество...
Им оставалось только ждать...
Какое-то время они молча наблюдали за течением времени, сопровождавшимся легким плеском маслянистого состава, завихрявшегося небольшими воронками, играя отраженным спектром тусклого света. Молчание затягивалось. Несколько рабочих обступили дальний конец аквариума, негромко переговариваясь и показывая пальцами вниз - и вдруг, как будто услышав их приглушенный разговор сквозь толстое стекло, существо внизу шевельнулось.
И тут же Аркадиус понял, что это был обман зрения - оно оставалось покоившимся, неподвижным, покачивающимся на мерцающих волнах - но мир вокруг него сдвинулся на крошечную долю угла, достаточную, тем не менее, для того, чтобы стены накренились, потолок угрожающие покосился в сторону, грозясь рухнуть им на головы. С той стороны зала послышались изумленные ругательства; кто-то зашатался, не в силах удержаться на ногах и хватаясь за стеклянную опору парапета. Необычное состояние медленно отпускало их, возвращая гравитацию и земную ось на свои места... но за ним, однако, последовали другие.
Это выглядело как невидимые волны, распространявшиеся из ямы в центре - как плети эфирного ветра, хлещущего своим невесомым прикосновением по глазам, заставляя видимое расплываться и складываться в удивительные, нездешние фигуры. Это было биением сердца, распространявшимся вместе с каждой из таких волн - глубокая, инфразвуковая пульсация, проникающая в самую сердцевину костного мозга, заставлявшая собственное тело сливаться в мельчайших вибрациях со структурой каменного дома, врастая в него подушечками пальцев, кожей на руках, которыми они хватались за стены, чтобы не упасть. Вместе с волнами приходили видения - воздушные, нереальные. Они выглядели как расцветавшие из трещин между каменными блоками жемчужно-серые цветы, пускавшие любопытные дрожащие усики к человеческим существам внутри, иногда они вообще никак не выглядели - Аркадиус чувствовал внезапное присутствие прикосновений, как будто к его телу разом прижимались сотни теплых, влажных рук, сжимая и разжимая пальцы... Какая-то часть его сознания оставалась на месте, напряженно созерцая происходящее, а другая устремилась вперед, на ходу меняя форму, отращивая слизистый хвост амфибии, окунаясь в застывшую воду. Это ощущение было знакомо ему по последнему приему Оракула... однако сейчас все выглядело чрезвычайно по-другому. Как будто он одновременно слышал голоса тысяч человек, видел множество сменяющихся друг за другом снов - таких огромных и стремительных, что они не успевали задержаться в его голове, и таких сильных, что их прикосновения почти сбивали с ног - краем глаза оставшегося трезвым сознания Флейшнер заметил, как один из рабочих бессмысленно осел на пол, пуская носом струйки крови.
Водное существо корчилось в судорогах - оно напрягало обрюзгшее тело, мотало отростком, окованным железом, пытаясь содрать металлическую цепь, сокращалось всеми конечностями, скрежещая и царапая поросшие водорослью камни - так, что невозможно было различить, что служит причиной этих корч - боль или наслаждение. В одной из особенно сильных конвульсий оно перевернулось, подняв взметнувшуюся волну, залившую внутреннюю сторону стеклянного купола - и на какое-то мгновение алхимик увидел в передней части его тела человеческое лицо - раздутое, опухшее, лишенное какое-либо растительности в виде бровей и ресниц - но все-таки принадлежность к людскому роду в нем узнавалась мгновенно.
Это было... было чем-то неописуемым. Это было знакомо и незнакомо, но сильнее, ярче четче... и все же объемней и расплывчато. Аркадиус схватился за спинку скамьи, чтоб удержаться на ногах. Часть разума плыла вслед за виденьями, другая наблюдала отстраненно и очарованно. Все это казалось нереальным и все же от реальности не отличалось. В какой-то мере алхимик был благодарен за открывшуюся тайну, за опыт, что он получил здесь, не принимая препарата напрямую. Но была в этой благодарности и нотка благоговейного ужаса пред тем, что ему открылось и творившимся вокруг. Когда же он увидел лик созданья, то не смог сдержать дрожи, которая спустилась по хребту, тело против воли содрогнулось от понимания и непонимания одновременно. Что должно было произойти с человеком, дабы пройти такую метаморфозу. Во рту был привкус крови, а пальцы аж побелели от того, с какою силоя сжали свою опору. Так близко и так далеко... Чужие лица, чувства, мысли. Калейдоскоп сменяющий друг друга. О, Бездна, он открыл... невообразимое. То что сметало границы и условности реалий. И если это не был бред... сердце зашлось поспешным стуком где-то в горле. Голова кружилась, но Флейшнер улыбался. Не взирая на созданье вьющееся в корчах, на тела работников, терявших кровь и сознанье. Холодная жестокая улыбка, почти что торжествующая, почти оскал... Только бы не бред!
Разве там, в Университете, в тех душных пыльных стенах он смог бы воплотить подобное?... Пусть теперь те, кто обитает в Люксе... а впрочем, нет, он ничего не скажет им, весть не пошлет, не сообщит... "Это для вашего же блага, профессор"... Он помнил свою несвободу остро, как дикий зверь, что побывал в силках. И пусть на Дне его свобода иллюзорна, но он предпочтет ее...

с Чероном который злой и коварный мастер

...когда они, наконец, одними из последних посетителей выбрались наружу, первым, что почувствовал Феб сквозь помутневшее сознание, был холод - пробиравшийся нетерпеливыми ледяными пальцами под одежду, скользящий невесомыми прикосновениями по коже, скребущий, скрежещущий, колкий. Против ожидания, он не добавлял ясности шумящей голове, а каким-то образом становился частью, одним из элементов бессознательной картины нелепостей, в которую выстраивался весь этот вечер. Холод был живым, настойчивым, липким, цепляющимся за одежду и дергающим за полы рубашки, он словно играл с ними, пытаясь увести в случайный тупик, закружить в переулке, сбить с толку и бросить в склизкую лужу воды, подвернувшуюся под ноги.
Обратный путь давался не в пример тяжелее - не в последнюю очередь из-за немого сопротивления вина, растворявшего в себе любые сигналы органов чувств, которые могли бы подсказать путь сквозь окружающие развалины и заброшенные переходы. Несколько раз Феб чуть не падал, спотыкаясь о ящики, словно специально разложенные на пути; ноги почти до колена промокли, несколько раз неосторожно встретившись со сточной канавой и разливом какой-то липкой желеобразной промышленной смеси. Сантьяго шел позади, избегая большей части препятствий, оставшихся на долю его попутчика - и несмотря на это, негостеприимность фабричного квартала оставила несколько отметин и на его ногах и лице.
Боли не чувствовалось - только холод. Обманчивая и коварная, грибная настойка могла долгое время скрывать свои эффекты от носителя, пробравшись в кровь и избирательно отключая механизмы восприятия - один за другим. До тех пор, пока разговор шел за столом бара, Фебу казалось, что они ведут пусть несколько стесненный, но все же вразумительный диалог. Сейчас это больше походило на переброс невнятными репликами, когда никто не мог быть уверен, что произнес именно то, что хотел - и что собеседник, пробирающийся где-то в темноте рядом, услышал именно это.
Он спрашивал про Миллен, Грегори и других. Ответы укладывались в схематичные воспоминания, пересказанные Джентри - они встречались, бродили по городу, искали новых композиторов, потом кто-то - Сантьяго не помнил, кто именно - принес эту новую музыку тишины; они спорили, пытались вплетать ее в свои произведения, сочинять новые. Они зарисовывали карту огней Масляного города и переносили точки на нотную бумагу, играя получившийся ряд и пытаясь услышать в нем грохот бурильных установок и лязг скважин. Они пытались разложить механику звука и выстраивать идеальные мелодии с помощью математических расчетов. Кто-то уходил, приходили новые люди, Миллен много курила, была замкнутой и нервной - впрочем, не больше, чем обычно... Она никогда не упоминала ничего, связанного с Проектом, не говорила о чем-то необычном, не считая их обычных тем для обсуждения. Он не помнил. Он слишком многого не помнил - тогда в его голосе начинало звучать тоскливое, злое отчаяние, так, словно еще немного - и он вскрыл бы непослушную голову, чтобы вычерпать оттуда верткие воспоминания, ускользающие от него - чтобы только убедиться, что они все еще с ним, рядом, здесь. Он несколько дней не приходил на встречи - временами кто-то из компании навещал его в Повешенном. Он не помнил лица. Он ждал белую леди, которая приходила со своими молчаливыми струнами. Иногда приходили другие - такие же, как она. Он не помнил, кто именно.
Сзади, неуловимые и невидимые, медленно скользили две тени, с величайшей осторожностью избегая любого неаккуратного движения, способного оставить хотя бы каплю грязи на лакированной поверхности ботинка. Иногда, когда они пересекали узкие полосы освещенных улиц, затуманенному взгляду оглядывавшегося Феба представали не двое, а больше - пятеро, шестеро теней, собирающихся вместе, когда на них смотришь, и разбегающихся обратно, стоило ему только отвернуться.
С каждым шагом, с каждым вопросом, отброшенным обратно без вразумительного ответа, Феб ощущал, как растворяются в холодной темноте нити. Тонкие ниточки звуков, тянущиеся за каждым, те, по которым можно отыскать человека, дорогу и память. По тающим нотам Миллен не получалось найти ничего – или он слушал не те отголоски.
Он уже даже не спрашивал себя – зачем. Зачем зарываться в это все глубже, вызывая подозрительные взгляды, рискуя навлечь на свою голову ворох неприятностей – как будто мало тех, что уже свалились. Просто все это опутало Феба корнями, сделало пометкой на нотной бумаге – и он не мог вырваться, не доиграв партитуру до конца. Скрипичный ключ, соединяющая лига, знак диеза – он не понимал своей роли и значения в этой музыке, но мелодия не позволяла ему ускользнуть.
...и поймать себя не давала тоже.
Город погружался в сон, медленно, как в пучину, оставляя после себя расходящиеся круги гаснущих окон.
Вязкая дремота подкрадывалась к ногам; Феб, перебравший все вопросы, молчал – и Сантьяго, уставший, засыпающий на ходу, молчал тоже.
Надо сказать ему, несколько раз вскидывался Феб из механического, прошитого сном шага. Надо сказать... про Миллен и Грегори. Каждый раз он опускал голову, почему-то так и не решаясь подобрать слова. Словно снимки, отпечатанные в его памяти, были еще не полной смертью, не окончательной потерей. Полной и окончательной станет – сказать это вслух, прямо, разделить знание на двоих.
До дома они добрались, когда ночь сменила все фонари в этих районах не смутное, едва тлеющее мерцание.
Великодушия Феба не хватило на то, чтобы уступить Сантьяго свою постель – но нашелся вполне приличный матрас, и скоро из угла доносилось неровное, прерываемое тревожным бормотанием похрапывание. Феб вслушивался в эти звуки, разделяющие хрупкую темноту на ровные отрезки; дремота, всю дорогу кравшаяся по пятам, пряталась в трещинах – и лишь под утро решилась выйти. Потопталась на груди душными лапами, обвилась вокруг шеи и сложила на глаза темные крылья.

Феб видел сон.
Сон был не настоящим - подделкой, искусной фальшивкой, проросшей сквозь семена, которые кто-то украдкой подбросил в его голову. Каким-то образом он знал это точно. Он был не похож на обычные сны - полустертые, неуловимые обрывки грез, странные, не складывающиеся вместе детали, которые замечаешь только утром, теряя последние клочья видения из памяти.
Этот сон был другим. Казалось, все его органы чувств обострились многократно - он слышал недостижимый человеческим ухом звук появления мельчайших трещин в стенах, слышал, как вздрагивает ветер, заполняющий громаду провала, чувствовал малейшее его движение, как неспокойное бдение огромного живого существа.
Все было... детальным. Спокойным. Впервые за несколько дней, превратившихся в один безумный побег от обстоятельств, он был спокоен - и испытывал что-то сродни молчаливому легкому удовлетворению, чувствуя, как дом, окружавший его, отзывается всем своим телом на каждое его движение.
Во сне был дом. Огромный и темный, полный спящих теней, рассеянного света редких ламп, скрипучих пыльных лестниц, гобеленов и картин, искоса смотревших на него нарисованным лицами. Он крался по его коридорам, взбирался по ступеням, легко, словно ничего не весил, он скользил среди теней, сливаясь своим силуэтом то с одной, то со следующей. Откуда-то он знал, что дом чувствует его, прячет и оберегает - подпуская случайный сквозняк, закрывающий дверь в освещенную комнату так, чтобы он смог проскользнуть мимо, хлопая неплотно закрытыми ставнями, чтобы дать ему возможность взобраться по скрипящей лестнице. Он отстранено удивился тому, зачем прячется - кроме него и дома здесь никого не было, это он знал точно - но отбросил эту мысль, как не стоившую дальнейшего обдумывания.
В одной из комнат он скользнул к раскрытому окну - просто так, чтобы почувствовать прикосновение холодного ветра - и сам этого не осознавая, вылез наружу, пробегаясь по карнизу неслышно, как канатоходец. Какое-то шестое чувство подсказало ему замереть у одного из слабо светящихся окон, и он повис на карнизе, зацепившись одними кончиками пальцев, как летучая мышь - и прильнув к тонкой, как лезвие ножа, щели между ставнями.

- ...сейчас выясняется, как они могли проникнуть на территорию комплекса, сэр. Дознание по-прежнему уверено, что грабители получали информацию от кого-то из работников лаборатории - они сразу попали в нужное здание, целенаправленно искали контейнер с... компонентами.
В комнате было двое: один, очевидно, слуга или подчиненный, сбивчиво докладывал, вытянувшись у двери, второй, утопая в высоком кресле у камина, молча слушал. Фебу даже не пришлось вглядываться, чтобы опознать во втором силуэте, облизываемом пламенем камина, Присяжного.
- Одного удалось перехватить во время отступления; остальные, увы, скрылись вместе с контейнером, - продолжал первый, как бы случайно бросив нервный взгляд в сторону окна. - Допрос все еще идет, пока удалось выяснить немного... Желаете сами его увидеть, сэр?
- Желаю, - сухо откликнулся очерченный огненными всполохами контур. Феб узнал в этом голосе ту самую властность, сдержанную, не требующую демонстрации в повышении тона или резкости слов, властность, звучащую в самом тембре.
Подобострастный силуэт исчез мгновенно – и вернулся раздвоенным. Первый - все тот же, услужливый, затертый привычными действиями, заискивающими репликами, он был почти невидимой тенью на фоне второго. Второй - пленник, скованный наручниками в сведенных за спиной запястьях, казался мраморной скульптурой, выточенной идеальным резцом. Держался прямо; но застывшее лицо никак не становилось гипсовой маской – вздрагивали веки, нервно сжимались губы, движения зрачков ловили происходящее в комнате.
- Вы свободны, - коротко распорядился Присяжный, отпуская первую тень.
Вторая продолжала стоять напротив, огненные блики выстригали из нее куски тьмы.
- Надеюсь, вы понимаете, что в вашем положении уместна только предельная откровенность, - холодный голос на миг потеплел участием – ровно настолько, чтобы быть услышанным и погребенным под толщей льда.

Пленник поднял глаза на хозяина комнаты, уставившись вперед с диким, надсадным вызовом, вздернув костлявый подбородок - и через несколько секунд безмолвного поединка не выдержав, вздрогнул, и отвел взгляд.
- Послушайте, мистер... - хрипло протянул он; острый кадык нервно дернулся в такт фразе, вдаваясь внутрь. - Мне незачем что-то скрывать или защищать тех, остальных - они мне никто, мне нет до них дела... проклятье, я ведь все уже рассказал! Никто ничего не знал, обычная работа по найму, нам указывают на вещь - мы приносим... - он на миг утратил самообладание, скривившись в отчаянной, горькой усмешке, - Вы ведь все равно меня не выпустите, я знаю. Со мной все кончено. Ни в полицию, никуда... Зачем мне теперь врать?
- Ваше имя?
Не вопрос – проверка на искренность, где оцениваться будет все, от паузы перед ответом, от движения век, от выдоха, дергающего ноздри – до соответствия данным, которые уже давно известны.
- Альб, - коротко ответил он; угрюмо, по-прежнему не поднимая головы.
Присяжный удовлетворенно кивнул - допрашиваемый выглядел сломленным ровно в той мере, в какой это было удобно. Все еще достаточно владеет собой, чтобы не впадать в истерику и четко отвечать на вопросы – но даже не держит в мыслях увиливать, изворачиваться или гордо молчать.
Феб, застывший за окном беззвучным эхом утекающей ночи, вслушивался в оттенки чужих голосов.
- Какой информацией об объекте вы владели? Во всех подробностях, пожалуйста, - в ровном, бесстрастном тоне Ведергалльнингена проскользнуло едва уловимое нетерпение. Так паук, уже поймавший в свои сети жертву, дергает нить, неспешно подбираясь к спеленатому липкими сетями гостю.
- Карта, - монотонным, неживым тоном произнес Альб, не глядя в сторону допрашивающего. - Схема коллекторов, план здания. Все планы были перерисованы от руки, никаких пометок или названий... Внутрь попали через тоннель в сточном цехе. Дали описание ящика, отдельно предостерегали от того, чтобы открыть или разбить его... Меня наняли для работы по замкам. Знакомый, несколько раз был в его группе до того... - он прервался, закашлявшись, а затем снова искоса взглянув на Присяжного, и вдруг спросил - неожиданно спокойным, ровным голосом:
- Что вы... собираетесь со мной делать?
Пауза, отточенная до бреющей кромки ножа.
Присяжный молчал – не обдумывая ответ на прозвучавший вопрос, скрывающий просьбу, словно вовсе не слыша его, просто позволяя минутам отмерять в голове допрашиваемого напряжение – каплю за каплей.
- Откуда карта? Имя заказчика? – острый взгляд раскрыл грудную клетку, вкладывая вопросы один за другим. - Сплетни о содержимом ящика?
Пламя застыло, опасаясь обжечься.
- Говорите. Говорите, Альб, - смягчившийся на самую малость голос дарил надежду, ничего при этом не обещая. – От этого многое зависит... для вас.
Пленник молчал, продлевая затянувшуюся паузу. Грудная клетка медленно поднималась и опускалась, изредка не выдерживая повисшей в воздухе тишины - и вздрагивая невольной судорогой.
- Заказчика, - он нервно облизал пересохшие губы и запнулся; голос дрогнул, ломая ровный, держащихся ценой немалых усилий тон, - я назову, только если получу гарантии того, что выйду на свободу. Назову и покажу, как до него добраться, чтобы подтвердить свои слова. Будьте уверены, это имя вас... заинтересует. Но - не раньше, чем мои ноги коснутся уличной мостовой. И предупреждая желание выбить из меня эти сведения, которое может у вас возникнуть, - кривая, ломаная улыбка скользнула по его лицу сквозь отчетливую гримасу сдерживаемого страха, - вы никогда не узнаете, правильное ли имя я назову в вашей душегубке. Никогда - если не выпустите.
Картинно вздернутая бровь так отчетливо, так явно демонстрировала изумление, вызванное внезапным приступом отваги допрашиваемого, что не возникало ни малейшего сомнения в наигранности этой гримасы. Какое-то время Присяжный изучал бледного, безволосого человека, словно мотылька,наколотого на булавку, слабо дергающего обтрепанными крыльями.
- Наверное, я вас разочарую, - тонко улыбнулся он наконец; и сквозь прозрачный морок сна Фебу почудился раздвоенный язык, роняющий слова. – Имя заказчика нас, безусловно, интересует. Но не в той степени, в какой вас – хотя бы просто жизнь. Не говоря уже о свободе.
Тень, подброшенная каминным пламенем, легла на лицо Присяжного суровой маской, делая его судьей, заставляя сердце подсудимого метаться, отсчитывая последние минуты – перед приговором.
- Это был бы неравноценный договор, - Ведергалльнинген отложил эту маску, надевая взамен другую – расчетливое, цепкое лицо делового человека. – Я внесу в него свои поправки. Вы называете имя заказчика – и можете считать себя свободным. Почти свободным, а точнее - нанятым на службу. Контракт бессрочный, список обязанностей... утверждается по необходимости. Нам наверняка понадобятся услуги информатора – но, возможно, не только они. Надеюсь, нет нужды подробно расписывать последствия несоблюдения договора с вашей стороны?
- Хорошо, - Альб поспешно кивнул, словно торопясь успеть ухватиться за протянутую ему соломинку, прежде чем призрачный шанс исчезнет снова. - Лукас Хайгарден, Многоцветный. Он - один из подручных кого-то, находящегося в близком круге Госпожи. Ваш ящик заинтересовал фигур из самых глубин Синдиката, мистер...
- Парни, которых нанимали для работы, ничего не знали - продолжил он, переведя дыхание. - Они считали заказчика каким-то мелким дельцом или скупщиком химических реагентов. Сейчас коробка, должно быть, уже у него, и он залег на дно, переправив ее своим. Я знаю, где можно его найти... у меня есть несколько контактов. С ними потребуется связаться, они могут доверять только мне...
Последняя фраза повисла в воздухе недосказанным намеком; Альб еле заметно шевельнул руками, звякнув металлом кандалов. В его глазах переплавлялись вместе надежда - и недоверие.
Присяжный не сделал ни одного явного движения, не издал ни одного звука, и все же, словно повинуясь беззвучному зову, из темноты, скрытой незаметной дверью, вынырнула еще одна тень. Не та, первая – услужливая и ломкая, нет. Отлично сложенная, гибкая, плавная тень тренированного бойца. На секунду она застыла за спиной пленника, затем наручники без щелчка распались на две половины; взамен на глаза легла плотная, непрозрачная лента.
- Не пугайтесь, - Присяжный счел нужным успокоить дернувшегося было Альба, - это всего лишь небольшая предосторожность. Крейс проводит вас к выходу и объяснит в подробностях ваши задачи... на первое время. Прощайте, господин Фаррел, - он произнес фамилию, которая не звучала в этих стенах, которую Альб и сам-то почти забыл, подчеркнуто любезно, легко, невесомо, словно пробуя когти – и тут же пряча их в мягкие подушечки. - Или до встречи.
...тишина заполняет комнату, медленно прокрадываясь внутрь по мере того, как где-то далеко угасают шаги, растворяясь в огромных пустых комнатах, переходах, коридорах и лестницах. Тишина проходит вдоль стен на мягких лапах, ступая осторожно, чтобы не потревожить покой единственного человека, оставшегося внутри. Присяжный поворачивает свое кресло и смотрит на огонь - пристально, внимательно, придвигаясь так близко, что языки пламени, кажется, вот-вот коснутся каменного неподвижного профиля - и замирает. Тишина, нарушаемая только еле слышным потрескиванием огня в камине, кладет невесомую руку ему на плечо и замирает вместе с ним.
Только тогда Феб просыпается от оцепеневшего анабиоза, охватившего его, словно летучую мышь, неподвижно повисшую за окном. Очень медленно засов на ставнях подцепляется одним из металлических пальцев, поднимаясь в сторону и очень медленно освобождая бесшумно отворяющиеся створки окна. И в это мгновение он - внутри. Он ступает быстрее, чем любопытные струи холода, пробирающиеся в окно, под его ногой не скрипит ни одна половица - и когда тишина, захваченная врасплох, вдруг оборачивается, вспугнутая неясным, темным предвидением, становится слишком поздно.
Он оказывается позади кресла; его рука одним броском перехватывает горло, сдавив его так сильно, что хрустят шейные позвонки, вторая мягким, невесомым пауком ложится на лицо, зажимая рот и щекоча стальными пальцами, которые превращаются в острые, изогнутые лезвия, кожу на лице Присяжного. В глазах плененного плещется безумие, он бьется, выгибаясь, как пойманная бабочка, пытаясь немо кричать сквозь запечатавшее рот железо, не чувствуя холода ножей у своего горла и тогда Феб осторожно гладит его одним пальцем вдоль щеки, оставляя неглубокую алую полосу - и только тогда тот замирает, пораженный ужасом, и его тело, скованное параличом воли, все еще вздрагивает в его объятиях механическими неживыми толчками.
- Маленький господин Присяжный и его маленькая игра, - шепчет Феб, наклонившись над самым его ухом; с его губ срываются чужие слова, его голос - голос пляшущего дьявола, который рисует красным. - Такой строгий. Такой важный. Рассчитавший и исчисливший каждого вокруг, задумавший перехитрить всех и вся... Что же мне делать с тобой, маленький господин? - он понижает голос до едва слышного шелеста, делая еще один почти невесомый укол - почти безболезненный, лишь сигнализирующий о необходимости услышать ответ.
В ответ он слышит – читает по движению воздуха - имя. Не свое, родное, привычное - чужое, отвратительное имя, и ржавый озноб обнимает мысли.
- Люциола, - беззвучно шепчет Присяжный, и Феб той частью своего сознания, которая все еще он, ненавидит его сейчас – за правду, выдыхаемую отзвуком обреченности. За алую полосу на щеке. За то, что в его глазах даже страх выглядит – властным.
- Чего ты ждешь?..– сдавленное горло не пропускает звуков, и Присяжный продолжает говорить движением воздуха и всполохами расширившихся зрачков.
Феб тихо, шелестяще смеется - и от этого смеха гаснут последние лепестки пламени в камине. Сквозь распахнутое окно подбираются нетерпеливые змеи холода, обвивающие руки Присяжного и заставляя их тяжелеть, наливаясь свинцом.
- Ты нетерпелив, - с укором говорит он; рука, сжимающая горло, на мгновение усиливает нажим, и пленник захлебывается сдавленным глотком воздуха. - Быть может, я всего лишь хотел взглянуть на тебя. Ты позвал меня, господин Присяжный. Ты назвал мое имя. Я услышал много, но не все, что хотел бы... а я любопытен. Ты уже должен был это запомнить.
Стальная хватка разжимается - и пальцы Феба впиваются в подлокотники, разворачивая кресло лицом к себе. Исчезающе долгое мгновение он смотрит в лицо Присяжному - искаженное, сломанное, словно сложенное из множества разбитых глиняных кусочков, задыхающееся и бледное, как восковая маска.
- Сначала, - темный ветер приносит обрывки слов, складывающихся вместе, - ты расскажешь мне свою историю до конца.
Феб видит собственное отражение в антрацитовом зрачке, сжавшемся почти в точку. Видит собственное лицо, одежду, растрепавшиеся волосы... даже мелькнувший краем силуэт руки, скованной ржавчиной.
А потом мир складывается колодой небрежно брошенных карт, и соскальзывает в колодец темноты.
И он, не удержавшись на поверхности, проваливается вслед за ним.