Интерлюдия: те, кто не видят снов

Неподвижную фигуру Ловца загадок, застывшую напротив углового столика, издалека можно было принять за скульптуру из глины или темного дерева. Невесомые, легкие пальцы, раскрашенные странной прихотью природы в темно-серый цвет, придававший его сухой коже сходство с мертвецом, застыли над столешницей неоконченным движением пианиста, раздумывавшего над взятием сложного аккорда; пустой взгляд был устремлен куда-то в пространство перед самым кончиком носа. Шум, звон кружек, нестройные песни, плеск воды и шипение пены огибали его, не рискуя прикасаться и нарушать его внутреннего сосредоточения - но иногда некоторые из рыб, обитавших в этой мутной, пьяной воде, незаметно подсаживались напротив, шепча пару слов рядом со склонившейся головой, не получая в ответ ни вознаграждения, ни даже кивка - но каким-то образом зная, что они были услышаны. Обитатели "Глотки" знали, что Ловец платит всегда и за самые нелепые сплетни, которые только удастся выловить из водоворота донной клоаки - при условии, что ты расскажешь ему о чем-то, что он еще не успел услышать сегодня.
Они шептали ему о белых коконах, появляющихся в брошеных домах, откуда пропадали их владельцы; опасливо оглядываясь, рассказывали ему о немых музыкантах, поющих тишину, о стычках в Верхнем городе, где начинали грызться компании, о забастовках на шахтах и о карантине на Гнилой ветке, где что-то обнаружили в глубине, о том, что в городе видели Госпожу... Ловец слушал молча, не отрываясь от своей медитации, не давая понять, представляет ли информация интерес для его ушей или нет. Тех, кто был полезен, найдут позже, и несколько монет совершат свое неприметное путешествие из одних рук в другие. Остальных он не услышит - они окажутся для него немыми рыбами, раскрывающими рты по ту сторону невидимой стеклянной стены, отделяющей их от него. Со временем они уйдут. Они всегда уходят.

Но один из его посетителей задерживается напротив него дольше, чем обычно.
Человек с ртутным лицом неподвижно смотрит на него, словно бросая ему вызов на состязание в тишине, не расжимая кривых, тонких губ, не произнося ни слова. Бледное, застывшее лицо похоже своей поверхностью на стянутую металлическую маску, кажется, блестящая пленка покрывает даже тусклые опалы глазниц, оттеняя блеск желтых искорок изнутри. Пока он пробирается к столу Ловца, подволакивая искусственную ногу и морщась при болезненном движении, толпа бесшумно расступается вокруг него, отворачиваясь, стараясь не смотреть в его глаза - Дилли-Джейна знают слишком хорошо даже за пределаеми его квартала, и истории о нем шепотом рассказывают уличные мальчишки, когда наступает ночь страшных сказок.
Ловец медленно кивает, нарушая неподвижность транса, следя за тем, как желтые кошачьи глаза напротив загораются чуть сильнее и одноногий дьявол ухмыляется, показывая оскаленные кривые зубы.
- Похоже, один из моих маленьких птенцов наконец смог докопаться до чего-то настоящего, - доверительно шепчет он, наклоняясь в сторону собеседника и бесцеремонно подгребая к себе нетронутый виски с полурастаявшим льдом, стоявший напротив Ловца. - Пора бы уже, проклятье; я начал задумываться о том, чтобы основать собственный подпольный университет - каково, а?
- Кто именно? - спрашивает Ловец, мягко ощупывая взглядом Джейна. Его голос звучит неожиданно тонким, заставляя усомниться в том, сколько лет ему на самом деле - но недоумение скоро проходит, сменяясь пониманием того, насколько вопрос бессмысленен.
- Некто доктор Флейшнер, Аркадиус, - ухмыляется тот, делая щедрый глоток горького и терпкого напитка, даже не поморщившись. - Ты его знаешь?
Последнее слово Джейн произносит с каким-то особенным оттенком, демонстративно поднимая бровь. Ловец наклоняет голову в знак согласия. Он собирается что-то ответить, но неспешную беседу прерывает появление еще одного гостя.
Изящный, щегольский жилет, вьющиеся по груди цветные ленты, тонкие темные волосы растрепаны и кое-как стянуты в пучок, некогда накрахмаленный воротник носит на себе рваный след от пробившей его пули. Похожий чиркнувший след небрежно нарисован на щеке, наспех замаскированный налепленной повязкой и слоем мази - Хроматического Лукаса сейчас непросто узнать. Его извечный мундштук куда-то пропал, но приклееная, неестественно-широкая улыбка джокера по-прежнему прорезана в его смеющихся губах, словно она живет отдельно от остального тела.

- Я что-то пропустил, господа? - он нетерпеливо щелкает пальцами, и хозяин, который никогда не выбирается из-за своей стойки, спешно грохочет подносом и откупоривает припасенный небольшой кувшин, чтобы собственноручно обслужить эту особенную компанию.
- Только тебя и ждем, - нетерпеливо бросает Джейн, постукивая пальцами по столу: те немного вгрызаются заостренными кончиками ногтей в дерево. - Достал?
- И это вместо благодарности? - Лукас сокрушенно качает головой и разводит руками, призывая в свидетели окружающую толпу, которая тем временем образовала вокруг углового столика достаточных размеров пустое пространство. - На меня взваливают дело титанической сложности, мне приходится дни и ночи проводить в сырых подземельях, я вынужден торговаться с подонками, ворами и убийцами, которые при первой возможности норовят попасться в руки правительственных ищеек, а при второй - забрать добычу себе... Меня пытаются пристрелить, в конце концов! - он демонстративным жестом трагического актера запрокидывает голову, выставляя на обозрение алый след на щеке. - Что делал ты, мой дорогой дьявол, пока я рисковал жизнью денно и нощно вокруг нашего драгоценного груза? Достал, конечно, - поспешно кивает он, заметив нетерпеливый, многозначительный взгляд Ловца, наблюдающего за этой пантомимой со странно тающим спокойствием. Лукас распахивает полу фрака и извлекает из него небольшой предмет, завернутый в кожу и ткань, напоминавший по форме небольшую шкатулку или толстую книгу, который мгновенно притягивает взгляды всех троих.
- Проклятье, - едва слышно протягивает Джейн; его горло вдруг всхрипывает кашляющим пересохшим звуком, и он спешно глотает еще одну порцию виски, спешно подлитого хозяином. Он осторожно протягивает руку к предмету и отдергивает ее, не коснувшись матовой поверхности.
- Не слышу восторга и аплодисментов, - язвительно кривится Многоцветный, откидываясь на спинку стула и нацепляя торжествующий вид. - Твой дурманный прожект, надо думать, столь же безнадежен, как и во время его основания?
- Не скажи, - ртутное лицо качается из стороны в сторону, играя бликами масляного света. - Понадобится несколько проверок, но уже есть... многообещающий кандидат. Если с Амбистомой все пройдет так, как необходимо...
- Всемолчаливейший Саламандр! - Лукас хохочет, вспугнув громким звуком нескольких встрепенувшихся гостей бара из тех, кто сидел поближе к ним; опасливо-обеспокоенные взгляды скрестились на человеке, который позволял себе столь буйные проявления веселья в присутствии Джейна и поспешили сообщить своим хозяевам желание убраться от него подальше.
- А знаешь, я был знаком с ним. Еще раньше, ну, до того как... - Хроматический, не смущаясь реакции окружающих, позаимствовал свободный стакан и щедро плеснул мутно-коричневой терпкой жидкости, продолжая жестикулировать в процессе. - Тебе не жалко безобидного, тихого Пророка? Ты действительно жестокий человек, мой дьявол...
- Довольно, - тихо шелестит Ловец; еле слышно, но достаточно, чтобы разом стряхнуть напускное веселье с Лукаса и растекающееся раздражение с его партнера. Серые пальцы медленно гладят кожаную гладь предмета, обнимая его, осторожно снимая со стола и возвращая обратно владельцу - тот нехотя кивает, не желая лишаться лицезрения предмета собственной славы, но прячет сверток обратно под полу. - Осталось немного, не провалите все на последнем шаге. Не торопитесь. Письмо Госпоже, немного подождать, пока накалится обстановка, найти удачное место, чтобы оставить контейнер...

И тут Ловца прерывают во второй раз.
Скрипучая дверь распахивается от удара, с жалобным хрустом сметая с дороге подвернувшийся табурет и обессиленно ударяясь о стену - звук, достаточный для того, чтобы у большинства посетителей бара бессознательно сработал рефлекс, заставляющий забираться под самый дальний стол и терпеливо ждать, когда все кончится. Внутрь неспешно просочилась небольшая процессия из шести-семи человек, выглядевших на первых взгляд разношерстно, и объединяемых некоторым признаками, достаточными для знающего человека - неброские коричневые цвета в одежде, цепкий взгляд хищника, загоняющего жертву, и расстегнутые кобуры револьверов у бедра.
Какое-то время происходящее напоминало размеренную прелюдию к танцу - или, если бы сторонний наблюдатель предпочел другое сравнение, расстановку шахматных фигур на доске. Новоприбывшие образовали неплотный полукруг между Ловцом с его сопровождающими и выходом, и одновременно от поспешно сгрудившейся в задней части зала толпы отделялись несколько человек, щеголявших шрамами и всевозможных поблескивающим и бряцающим оружием в количестве, едва ли не превышающем весь скромный арсенал незнакомцев, занимавших оборонительную позицию между новопришедшими и троицей переговорщиков.
- Господа, - предводитель гостей выдвинулся на шаг вперед, встреченный угрожающим щелканием курков во стороны телохранителей. Худое, нескладное лицо, неуместные окуляры в тонкой оправе - окажись здесь Феб, он бы без труда опознал Годо. - Мистер Лукас Хайгартен и сопровождающие его лица... Я думаю, мы можем сделать исключение для всех, кроме вас двоих, господа, - демонстративно поморщившись, он обвел чуть приподнятым подбородком нестройный ряд охраны. - Прошу немедленно проследовать за мной. Вас ожидает небольшая, но безотлагательная беседа, требующая вашего непременного участия.
- Или? - ледяным тоном осведомился Ловец; он даже не поднял взгляда на новоприбывших, словно пытаясь сделать вид, что не замечает их - тем не менее, и Лукас, и Джейн, не сговариваясь, молчали, предоставить право вести переговоры ему.
- О, никаких "или", сэр, - почти жизнерадостно ответил Годо. Издалека послышались приглушенные смешки - публика, рассыпавшись по всем щелям, которые можно было счесть укрытиями, не уступая тараканам, все же старалась не упустить кульминационный момент представления. - Видите ли, мой хозяин не оставил мне выбора на этот счет - а следовательно, и вам. Вы пойдете со мной, сэр - от вас зависит только, будете ли вы идти сами или вас понесут. Несмотря на многочисленные достоинства второго варианта, я бы рискнул рекомендовать вам первый...
- Твой хозяин, - последнее слово Ловец почти выплюнул; его голосом можно было резать железо, - спелся с вещами, опасность которых он не понимает. Будь хорошим псом - беги, пока у тебя еще есть возможность. Ты даже не представляешь, во что ввязываешься...
- Охотно верю, сэр, - улыбка на губах Годо расплылась еще шире, вызывая недоуменное перешептывание в рядах сзади; четырехглазый, не делавший попытки даже дотянуться до револьвера, стоял перед пятью вооруженными до зубов головорезами, вцепившимися в железо и ждавшими команды - и не испытывал ни малейший признаков нервозности. - Что есть понимание, как не интерпретация истинного положения вещей сквозь призму предрассудков и ложных впечатлений? В таком случае, прошу вас рассмотреть...
Все участники напряженной сцены и сторонние наблюдатели пропустили момент, когда Годо почти лениво, очень медленно и плавно тряхнул пальцами, словно делая небрежный жест в сопровождение своей бредовой тирады, не прекращая говорить, сыпать струящимися словами, как потоком воды - и только потом кто-то заметил, как один из телохранителей медленно оседает вниз, сонно пытаясь обнять собственное горло, как подламываются колени, устремляя тело вниз подобно рухнувшей карточной башне, и как вслед на за ним неведомая сила тянет к земле сначала одного, потом другого - все в такт шепчущим пальцам, сплетающим в воздухе смешные фигурки и выпуская из глубин ладони тонкие, почти невидимые лезвия, бесшумно рассекающие воздух.
Казалось, это длилось целую вечность, когда на самом деле заняло не больше нескольких мгновений - и когда они прошли, комната взорвалась грохотом залпов, звоном разбитых стекол, чьим-то диким криком, перекрывшим визг разъяренных пуль. Один из выстрелов обрушил колесо люстры и та с грохотом разлетелась стеклянные осколками, расплескивая по полу гаснущий керосин и прозрачную крошку. Кто-то из сопровождающих Годо слепо запрокинул голову, словно пытаясь что-то увидеть образовавшимся темным отверстием между глаз, и рухнул куклой с обрезанными ниточками; несколько остальных, воспользовавшись заминкой, раскрасили тело одного из телохранителей четверкой точных, почти хирургических таких же отметин, и тот задергался под ударами пуль, откинувшись на стену и содрогаясь в приступах странной арлекиновой пляски... Лукас рухнул под стол, закрывая голову руками, Джейн нечленораздельно рычал, слепо паля по всему залу, не различая своих и чужих, Ловец сжался в комок переплетенных рук и ног, пытаясь укрыться за покосившейся крышкой стола...
Скоро все было кончено. Последнего оставшегося наемника пристрелили, не обращая внимание на отброшенное оружие и крики о сдаче. Лукаса скрутили, связав руки за спиной рукавами собственного фрака; Джейн в потасовке получил рукоятью чуть выше виска, и угрюмая металлическая маска теперь подкрашивалась тонкой стройкой крови. Троицу вывели, и на какой-то момент внутри повисла тишина, медленно прораставшая возбужденными шепотками и обсуждения того, свидетелями чего им всем только что пришлось быть. Из-под одного из столов вытащили пьяницу Мильтена, не захотевшего расставаться с бутылью даже пережидая драку - она же и спасла его, приняв на себя удар случайно пули и в отместку разрисовав лицо Мильтена кровавыми полосами; впрочем, старик, кажется, больше сожалел о пропавшем содержимом, чем о собственной потускневшей красоте. Хозяина извлекли из-за стойки, где он пытался спрятаться - большая часть выстрелов людей Ловца оказалась произведена напротив нее, и когда его достали, он уже не дышал, скорчившись и вцепившись когтистой ладонью в пробитый живот. Кто-то выносил тела, кто-то принялся сдвигать столы к центру, кто-то отправился за выпивкой, звенели монеты, отмечая победы и поражения в небольшом тотализаторе...

Одна из фигур, попавших внутрь вслед за людьми Адвайты, оставалась незамеченной все это время - невысокая, плотная, закутанная в блекло-коричневые обноски и скрывающая бледное лицо под низким капюшоном. Вслед за процессией желавших осмотреть карманы убитых и расжиться небольшим сувениром на память она оказалась у остатков стола, за которым сидела троица, успевшего превратиться в груду обломков и несколько кусков деревянного решета.
Наклонившись, Альб долго что-то искал в крошеве щепок и обломках досок.
Когда он выпрямился, никто не успел заметить, как в складках его просторного одеяния исчез продолговатый предмет, завернутый в ткань, и напоминавший по форме шкатулку или объемных размеров книгу.

И Черррный плащ Черон

Феб захлебывался бездной. Бесконечный колодец увлекал его все глубже в чернильную тьму, стирал последние отголоски света на сетчатке, выжигая память о направлении, уничтожая само понятие – вверх, вниз, вперед. Не было ничего, только воронка черноты, жадно переваривающая беспомощную куклу, сброшенную в ничто захлопнувшимся сном.
Он пытался приподнять руку, чтобы увидеть; это казалось самым важным сейчас – взглянуть на левую ладонь, на пальцы, инкрустированные ржавчиной – и узнать, что там. Ножи, выправленные так остро, так хищно, чтобы без труда рассекать плоть – или флейты, выточенные из стали и музыки.
Бездна насмехалась: ладонь висела неподъемным грузом; глаза незряче щурились во тьму.
Пытка слепотой и обездвиженностью длилась, длилась, длилась – несколько бесконечно долгих минут? Часов? Тысячелетий? – и Феб был уж готов поверить, что это навсегда, что он умер, что обречен вечно падать сквозь ночь и время. Когда он уже перестал ждать и помнить о чем-то, кроме этого зависшего во мраке падения, темнота распахнулась в день - судорожным рывком, глазами, слезящимися от света, вдохом, взорвавшим легкие.
Какое-то время мысли не желали возвращаться к нему, и память была белесым пятном, не знающим, кто он, где он, откуда; не знающим, что в этом мире бывает что-то, страшнее тьмы.
Но ужас вернулся, сорвав милосердную пелену беспамятства.Захрипев, Феб выгнулся, словно прошитый электрически разрядом, вздернул руку – и долго, долго смотрел на нее, не узнавая. Металл. Вращающаяся толчками шестеренка на запястье. Муть в глазах – и никак не разглядеть форму пальцев, виден только контур, очерченный бурым. Стараясь дышать тихо, медленно, ровно, гипнотически плавно, он зажмурился. Сильно, до радужных пятен – а затем мгновенной вспышкой, словно стремясь обмануть самого себя, распахнул глаза.
Рука была флейтой. Неуклюжей, слегка заросшей ржавчиной – но все еще флейтой. Способной петь, а не полосовать в лохмотья чужие лица.

- Сантьяго? – он позвал, с трудом повернув голову туда, откуда ночью раздавался немелодичный храп. Матрас пустовал.
Поднявшись и пройдя по настороженному, безмолвному дому, Феб нашел записку – «Спасибо, приятель. За мной должок. Ушел искать счастья».
В этом было что-то... закономерное. Что-то со знаком судьбы и бездны, влекущей его сквозь сон. Пустой, безголосый дом куда больше подходил на роль хранителя его горечи и нервных вопросов, чем дом, раскрашенный в голос Сантьяго. Феб сейчас предпочел бы что угодно – кроме молчания, но решение приняли без него.
Зрачки царапало изнутри видениями – таким четкими, такими детальными, что трудно было поверить в их нереальность. Приснилось? Правда?.. Есть только один способ узнать наверняка.

Город обнял его светом дневных ламп, стремясь отогреть, вдохнуть глоток покоя; город звучал обычностью, мягко улыбаясь его бреду, его страху, его быстрому, сбивчивому шагу. Ничего не случилось – пели улицы ему на ухо отзвуками далеких шагов, собачьего лая, скрипучей тележки торговца рыбой. Ничего не случилось – ободряюще нависали тяжелыми глыбами дома, незыблемые, уверенные даже в завтрашнем дне – не говоря уже о сегодняшнем. Ничего не случилось – спокойно следовала позади пара теней, не та, которую Феб помнил из вчера, но такая же незримая, одновременно несуществующая и вездесущая. Все вокруг, молчанием или звуком, убежали его – ничего не случилось.
Но все-таки он торопился. Увидеть Присяжного. Увидеть лицо, не отмеченное острой кромкой железных пальцев. И наконец – поверить, поверить им всем.

Сначала он шел уверенно и четко, срезая углы по задворкам, выбирая самый прямой, самый быстрый путь, сокращающий спираль вдвое: улицы были знакомы и вели сами, добродушно подсказывая следующий шаг. Ближе к Променаду город натянул на себя блистающе-высокомерную маску. Феб плохо помнил дорогу, по которой возвращался домой вчера, и каждый поворот приходилось восстанавливать в памяти. Он двигался почти наугад, дома отталкивали чуждостью – даже если казались смутно знакомыми. Пару раз он был почти уверен, что дошел, отыскал то самое место – но показная роскошь апартаментов, одинаковая на первый взгляд, оказывалась все же иной. Другая лепнина над входной дверью, другая трель звонка, незнакомый узор в холле...
Наконец он нашел. Нашел тот самый дом, с той же лепниной, тем же звонком, тем же узором. Даже портье – тот же! – узнал его и приветствовал с теплотой, неожиданной для здешних мест.

- ..и я рад вас видеть, сэр, - совершенно искренне откликнулся на приветствие Феб. – Признаться, разыскивая свое временное пристанище, я успел устать так, словно спустился в шахты миль на двадцать. Я помню, вы были моим проводником и добрым ангелом в те дни, что я здесь провел. Не могли бы помочь мне еще раз? Я ищу господина Ведергалльнингена... Он ведь бывает здесь, верно?
Стоило прозвучать первым буквам имени, как маска участливой доброжелательности на лице портье потускнела, тронутая едва заметным касанием холода, нотки которого появились и в голосе.
- К сожалению, сэр, личная информация, касающаяся наших гостей, не подлежит разглашению, - его голос было само сочувствие, но глаза, пройдясь по мятой одежде, взъерошенным волосам и отекам на лице, сигнализировавшим подробно о том, как и где данный господин провел предыдущий вечер, едва заметно сузились, выдавая мысли, проскользнувшие по ту сторону вежливой личины.
- Я могу вам чем-нибудь еще помочь, сэр?..
Мне очень. Очень сильно. Он нужен. Повторяющиеся мысли в висках тикали сломанными стрелками – острыми, колючими, застревающими на каждом шаге. Феб хотел заставить их сделаться словами, но смотрел на доброжелательную маску, скрывшую под собой холодную брезгливость, и понимал – не поможет. А если и поможет... почему-то сейчас было мучительно трудно переступить через себя, и просить, убеждать, доказывать...
- Спасибо, - Феб наклонился вперед, опираясь на стойку локтями, опуская подбородок на сплетенные в замок пальцы и печально выдыхая на портье отголоски вчерашнего вечера. – Больше ничем. Я подожду здесь. Вдруг он появится... сегодня или завтра. Мне, в общем, совершенно некуда спешить.
- Прошу прощения, сэр, но это исключено, - ровным, ледяным тоном был ответ. - Если у вас назначена встреча и вы включены в списки ожидаемых гостей, вас проводят в комнаты для совещаний; в противном случае прошу вас удалиться, - уголки рта портье немного приподнялись, обозначая сдержанную улыбку. - Наши апартаменты - корпоративная собственность.
Краем глаза Феб заметил где-то позади, в полуоживленном зале, обрывок движения - несколько человек в темной форме мельком оглядывались в его сторону. Его собственные сопровождающие не проявляли видимого интереса к разговору - они тихо переговаривались, обсуждая какую-то из картин, вывешенных на изукрашенных стенах фойе.
- Хорошо, - поняв, что проигрывает раунд вчистую, Феб покладисто кивнул. Недавнего коротко знакомства с хранителями правопорядка ему более чем хватило, и не было никакого желания повторять опыт вновь. – Могу я оставить записку для господина Присяжного? - флейты пальцев соскользнули с поверхности стола – мягко, почти беззвучно, не затеняя неторопливого вопроса. – У вас ведь найдется перо и лист бумаги?
Затаившееся эхо сонных этажей осторожно прикоснулось к его голосу.
- Прошу вас, - изящного вида бронзовый писчий прибор был немедленно извлечен из-за стойки и предоставлен Фебу вместе с несколькими хрустящими темно-серыми листами. - Когда ваш адресат появится у нас, он сможет получить послание, но боюсь, мы не занимаемся доставкой корреспонденции, сэр.
- Да, я понимаю, - откликнулся он, ловя пугливое эхо отзвуком улыбки и пряча его в ладонь, чтобы согреть певучими бликами металла.
- У вас непростая работа, - перо окунулось в чернильное облако и вынырнуло, напоенное грозовой тенью, уронило несколько тяжелых капель мелодичным, звонким глиссандо. – Столько разных людей...
Голос перебирал струны воздуха в такт перу, шелестом обнимающему бумагу. Железная ладонь покачивала, баюкала, ласкала пригревшееся эхо, и оно, блаженное, сплетало голос Феба, движения Феба, улыбку Феба в невесомое кружево.
- Вот и все... Так где, вы говорите, я могу найти моего друга?..
Сложенный вчетверо лист порхнул крылом по стойке, довершая едва слышную, оплетенную дыханием гармонию почти беззвучным, чарующим сon tenerezza.
- Мне казалось, я выразился достаточно ясно, сэр: мы не разглашаем подобные сведения, - тот выразительно поднял бровь, сохраняя застывшее выражение на лице. - Удачного вам дня.
Фебу показалось, что изящное плетение, сотканное из отзвуков окружающего, бережно выбранных поочередно и сопряженных друг с другом, осыпалось пылью, столкнувшись с непроницаемым, каменным человеком-маской. То ли виной тому было его официальное отношение к своим обязанностям, предохранявший вышколенных слуг Присяжного и компании от сколь-либо персональных контактов с клиентами; то ли портье вовсе был нечувствителен к музыке, а может, предательский шорох, шум, скрежет, скрип двери - что-то непреднамеренное вторглось в его невесомую симфонию, разрушив тонкий миг контакта. Так или иначе, их по-прежнему разделяла незримая стена, приобретавшая все качества ледяной.
..а чего ты ждал? Ядовитая усмешка, отравившая губы, предназначалась не портье – самому Фебу, в очередной раз забывшему о собственной сломанности. Чего ты ждал, ты, выточивший свистульку из ржавого лома, что все вернется, что мир снова станет певучим и мягким, как воск?
Привыкай. Ты ведь не любишь... удавки.
Он вышел молча, не прощаясь, оставив листок на стойке - белым флагом поражения, признанием своих неудач. Слепым пятном тревоги, которую так и не удалось заглушить.
Взгляд его то и дело уходил вниз, ненароком цепляя левую ладонь, словно всерьез опасаясь, что пальцы удлиняются, заостряются – и роняют вязкие, алые осколки сна.
Он шел бесцельно, закручивая время в спираль; время растягивалось - будто назло.
Я не знаю, что мне делать, в какой-то момент понял он. Ждать, пока Присяжный получит письмо – несколько коротких, сдержанных строк – и примчится отвечать на вопросы? Конечно.
Сантьяго что-то говорил о «Повешенном», во сколько он открывается, в три?.. Воспоминание о баре перехватило горло судорогой, тенью вчерашнего вечера, костлявой рукой фиаско. Все равно нужно идти. Просто сидеть и ждать Феб уже не мог – словно Ржавчина, уставшая мучить руку, вырастила в виске маховик, заставляющий его непрерывно метаться. Бесцельно, по кругу – но двигаться, не давая себе возможности задуматься: куда?..

Город играл с ним: дорога, по которой он шел совсем недавно, едва уловимо исчезла, скрылась в переплетениях молчаливых зданий - спрятались за грохочущей телегой или в растворилась в толпе распевающих гимны послушников, проходивших мимо. Его шаги гулко пели по незнакомым мостовым; подъемник, угрюмо раскачивающихся на скрипящих просмоленных канатах, внезапно потянул его за собой куда-то ниже, чем обычно, заставляя кружить в поисках лестниц, ходов, тоннелей... Город был лабиринтом - и ему казалось, что кто-то невидимый и огромный перестанавливает его игрушечные стены прямо сейчас, наблюдая за упрямым бегством пойманного внутри существа. На каком-то из поворотов, оглянувшись назад, Феб обнаружил, что потерял свои две неотлучные тени - то ли для них не нашлось место в планах неведомого урбанистического демиурга, и они отстали где-нибудь в последнем разветвляющемся переулке, то ли тени вели свою, собственную, отдельную от него жизнь - не сочтя нужным оповестить его об этом.
Когда Феб наконец добрался до "Повешенного", он едва узнал место в тусклом дневном свете - громады жилых фабрик, которые еще недавно выглядели копошащимися муравейниками, стояли, пронзенные открытым пространством, пустые, пыльные, открытые - колонии жителей выползали на поиски работы и пропитания. Сам бар с потушенным фонарем выглядел как-то потерянно - даже фигурка летучей мыши покачивалась с каким-то чувством неуверенности, как будто что-то в происходящем было незаметным образом подделано - так, что никто не мог заметить прямого несоответствия, но вынужден был постоянно сталкиваться с подспудным ощущением фальши.
Внутри его встретил опустевший зал, горы перевернутых стульев, составленных друг с другом, и бармен, мрачно протирающий стойку, которая, казалось, поросла уже не одним зеленовато-серым слоем, родственным содержимому пыльных пузатых бутылок, высившихся рядами за ней. Он кивнул Фебу, ничем не показав, что узнает одного из вчерашних возмутителей спокойствия. Вполне возможно, что так оно и было.
Еще не успев оглянуться в сторону полутемного конца зала, где располагалась сцена, он услышал присутствие второго посетителя - это был низкий, трепещущий звук струны контрабаса, раскатившийся в шуршании тряпок и легкого звона передвигаемых с места на место бутылок. Тягучая, расплескавшаяся нота вдруг оборвалась недовольным вскриком случайно задетой другой струны - затем последовало приглушенное ругательство, произнесенное сухим, скрипучим скрежетом песчинок о бумагу.
В полумраке сцены, словно целенаправленно прячась в складках между тенью и светом, расположилось несколько человек - и инструментов. Отсюда он разглядел контрабас, виолончель, альт, ряд молчаливых барабанов, и кажется, флейту... Игра еще не началась - тишину разбавлял поспешный шелест нотных страниц, негромкие обрывки переговоров и случайные звуки - кто-то настраивал просевшую струну, кто-то медленно, с нажимом, прикасался к поверхности барабанов, распространяя вокруг едва уловимый хруст натягивающейся кожи...
Вдруг он замер. Полуоткрытое окно бросило внутрь случайный луч света, на мгновение вычертивший из темноты сонм танцующих пылинок - и упав на лицо флейтистки, блеснув на отделанной металлом поверхности, вырисовав ровный контур бритой головы, бегло брошенный в сторону, настороженный взгляд очерченных тушью темных глаз. На короткое мгновение на Феба смотрело лицо с оттененного сепией снимка, который он видел совсем недавно - только на снимке эти глаза бессмысленно смотрели в никуда, закатившись в безжизненном жесте куклы.
И снова ощущение фальши дохнуло в лицо приторно пряным ветром. Это все... не настоящее? Снова сон, отточенный до деталей, до каждого тончайшего вздоха, слова, жеста?..
Взгляд на руку – нет, не ножи. Пока еще флейты.
Забинтовав беснующееся сердце в рваные полосы бесполезных уговоров – тише, тише, успокойся – он пошел к сцене. Так медленно, как только мог, обманывая себя и пространство - я не иду, видишь, не двигаюсь - словно опасался, что от резкого движения, от случайного рывка или окрика все это распадется прахом. Обвалится в черный колодец без дна и зрения.
С каждым шагом, перетекающим к опадающему складками сумраку сцены, к неуверенным нотам контрабаса, только-только пробующего голос, к флейте, всхлипывающей не в такт, Феб все отчетливее понимал – нет, не сон. И вздрагивающие, щекочущие пальцы тревожного ожидания играли гаммы, скользя по ребрам.
Как бы медленно он ни шел, расстояние съеживалось; сцена надвигалась, подплывая из тьмы, заломы теней расступались, принимая Феба в себя – и уже не скрывая лиц ни на минуту.

- Миллен?.. – он смотрел снизу вверх, не решаясь сделать последний шаг – к ней, на пьедестал, отделяющий музыкантов от зала; собственный голос показался ему чужим – столько в нем было неправильных, скрипучих нот.
- Да? - она настороженно оглянулась, хриплый голос царапнул затхлый воздух, присоединившись к другим инструментам. Она узнала оформленный тонкими линиями силуэт, застывший на пороге последнего шага. В ее голосе плеснуло легким приязненным удивлением, перевитым с нотками едва заметной раздраженности человека, которого оторвали от своего инструмента.
- Феб? Тебя здесь целую вечность не было, - помедлив, добавила она. - Здравствуй...
Кто-то обернулся в его сторону - часть лиц он узнал, не вспоминая имени. Кто-то приветственно помахал рукой, кто-то отвернулся, возвращаясь к прикосновениями струн. Стертая тень, обнимавшая сиплый контрабас, подняла голову, и оказалась еще одним призраком - Грегори; пергаментно-ржавый профиль, сухой взгляд, в котором не было и капли удивления. Как будто для них всех в этой встрече не было ничего особенного, как будто сном вдруг оказывалась та, другая часть памяти, к которой прикасались так недавно - та, где были яркие снимки, высвеченные на фоне темной стены, и это же лицо застыло восковой маской искаженной боли, неспособное удивляться уже никогда. Было? На самом деле?..
Тогда он сорвался навстречу, подхваченный неверящим, взбудораженным, рваным вихрем; одним смазанным движением преодолев остаток разделяющей их пропасти. По крайней мере - той, которая была расстоянием.
- Привет! Привет, Миллен, Грег, ребята, как же здорово, что вы здесь, хоть что-то хорошее в этой чертовой сумятице, вы бы знали.
Он говорил лихорадочно, не выбирая слов, просто пересыпая те, которые тревожили язык. Сильно сжал руку – теплая, живая, живая! – Грегори, обнял за плечи Миллен; взгляд жадно перерисовывал черты лица, выискивая в памяти подзабытые штрихи; каждый раз, приходясь под подбородком, взгляд запинался, снова вспоминая сепию, зияющую разрезом. Запинался - и облегченно скользил дальше.
- Привет, приятель.
Сухое, но крепкое, до хруста в пальцах, рукопожатие. В прищуренных зрачках читается спрятанная на самом дне настороженность, но улыбка на лице Грегори - тонкая, чуть кривая - настоящая.
- Здорово, что заглянул. Это Монтгомери и Ленстра, ты с ними еще не знаком...
Он не успел разобрать, кто есть кто - люди поднимались с мест, обступая его полукругом, новые руки тянулись навстречу, невозможно разные - хрупкая и словно сделанная из фарфора, мозолистая и живая, они смеялись, произнося слова приветствия, охотно впуская его в свой маленький мир, отгородившийся от опустевшего бара незримой четвертой стеной сцены и редкими звуками инструментов. Грегори вполголоса что-то рассказывал про него, перекидывая тонкие нити мостов над пропастью, разделяющую его - и их, таких спокойных, обыкновенных, не знающих ничего...
- Спасибо. Мы с господином Айронфистом уже встречались.
Прохладный, плещущий водой голос, скользнувший из складки тени - еще одна виолончель, которую Феб не заметил издалека. Он сразу вспомнил лицо - узкое и бледное, оттеняемое низкой линией спадающих темных волосы, большие и почти прозрачные глаза, и узнал белого кукловода, игравшего на струнах тишины. Она не сделала попытки выйти в общий круг - хотя во взгляде, брошенном на него, не было откровенной враждебности.
- Мы слышали, что случилось с Джентри, - тихо сказала Миллен, когда приветствия и новые знакомые остались позади; остальные молча отозвались, опустив глаза и замерев в недолгой паузе. - Полиция не раскрывает подробностей, говорят, поиски еще идут. Как... все это было?
...красное, все вокруг красное. Отсветы от ламп, капли на столе, силуэт, скользящий серди бликов, собственные руки и одежда. И осколки стеклянного мира осыпаются со звоном – тоже окунаясь в алую краску.
Феб мотнул головой, смешивая воспоминание с оттенками других цветов, которых в избытке здесь и сейчас – но багровый растворял их, делая отражениями самого себя.
- Страшно, - единственное, самое верное, самое емкое слово упало камнем, оставляя круги в тишине, круги, требующие продолжения. – Стремительно. Невозможно. Словно тот просто стал... лезвием, режущим с изнанки. Я не успел ничего, дьявол, я даже понять – тогда – не успел. Да и сейчас – ничерта не понимаю. Он как будто был повсюду, такой размытый, несуществующий, сквозь пальцы – и дальше, как... туман. Очень острый туман.
Снова подступили к горлу отголоски той удушающей, темной, рычащей пустоты, зародившейся тогда в груди – и оставшейся жить на дне, свернувшись ворочающимся клубком.
Феб пил воздух – немного затхлый, с привкусом дешевого вина и ежевечерних сборищ, хранящий нити притихшей музыки и голосов - пил короткими, порывистыми глотками, загоняя пустоту назад, возвращая себе способность говорить.
- Только... Миллен, это еще не все, - как в пропасть, безоглядно, набрав полную грудь воздуха, чтобы не дать себе прерваться даже на вдох. – Мне тут показали несколько снимков. На них ты – и еще ты, Грегори, - виноватый взгляд на пересушенный пергамент лица, - так же. Так же, как Джентри. Во что вы такое вляпались?
...Или – во что вляпался я? Или – все мы?
Тишина окрасилась в новый оттенок. Недоуменное молчание распространялось в пространстве, захватывая каждого по мере того, как смысл прозвучавших слов доходил до ушей присутствующих. Они смотрели - и во взглядах плавилось изумление, недоверие, непонимание. Его слова не умещались в их мир, и один за другим, они предпочитали их проигнорировать, сделать вид, что не расслышали - и все-таки ждали, кто первым нарушит молчание.
- Что за черт? - лицо Миллен стянулось в обескураженной маске; остро выступившие скулы, глубокая складка над тонкой линией бровей. Ее взгляд коротко обвел остальных, каждый раз натыкаясь на молчаливое пожатие плечами - и вернулся обратно к Фебу.
- Продолжайте без меня, ребята. Все равно сегодня что-то не клеится, - кивнула она, поднимаясь с места и пряча железную флейту в ладони. Грегори попытался вмешаться, сделать шаг вперед - но встретившись с ней взглядом, помедлив, повернулся и подобрал прислоненный к стене одинокий контрабас. Медленно, с запинкой, остальные тоже возвращались к своим инструментам - и уже скоро кто-то прорезал застоявшийся воздух легким, воздушным движением смычка.
- ...а теперь рассказывай. Все, до конца, - Миллен подалась вперед, цепко поймав взгляд Феба; в хриплом голосе звучали недобрые нотки. - Что значит "показали"? Кто? И что все это значит - считаешь, что мы с ним - следующие?
Они, не сговариваясь, выбрали для беседы столик, располагавшийся в достаточном отдалении как от сцены, так и от входа, спрятавшись в полумраке от излишне любопытных глаз.
- Нет, не думаю, вовсе нет, - он не отвел глаз, не отшатнулся от ее резкого порыва, напротив, склонился ближе. – Точнее, надеюсь, что очередность тут ни при чем. Просто... какая-то дурная мистификация. Вот только цели... цели я понять не могу, – Феб говорил теперь словно бы сам с собой, перебирая мысли, что шестеренками крутились в черепной коробке, - а непонятное всегда пугает больше. Зачем им это?
Мучительно хотелось выпить - неважно чего, грибного вина, мутного пива, просто воды – лишь бы было, чем занять нервные руки, затереть паузу долгим глотком, подбирая слова. Он не стал подзывать бармена: есть вещи, которые лучше не растягивать надолго, не прятать под вуалью дружеской попойки.
- Меня арестовали по делу Джентри, может, ты слышала. Продержали несколько дней в одиночке и, – он невесело усмехнулся, - видимо, подарили одной... очень влиятельной компании. Эти люди как-то связаны с твоей новой работой – во всяком случае, они утверждали, что ты работала на них, до того, как... Они же показали мне снимки. Но я все еще не понимаю, к чему этот балаган.
Феб приложил ко лбу левую ладонь; один из редких случаев, когда холод металлических пальцев не казался отвратительным.
- А что была за работа? Может, это один из экспериментов? – вопрос повис между ними бесцветным медленным дымом.
Ее лицо замерло на границе света и тени - большие, раскрашенные черным глаза едва заметно прищурились, наблюдая за каждым его движением. Игра теней бросала отсветы на голую кожу обритой головы, разрисовывая ее геометрическими узорами, переплетающимися с ползучей татуировкой сороконожки, обвивающей высокую шею - и тогда казалось, что многоногое существо на рисунке едва заметно шевелится, двигая заостренными коготками.
- Понятия не имею, о чем ты говоришь, - медленно, с нажимом произнесла она. - Я ничего не знаю ни о каких экспериментах. За последние полгода единственная работа, которая была у меня и у остальных - игра от случая к случаю... Послушай, - она вдруг резко подалась вперед, резкий профиль оказался вычерчен тусклыми лучами из окружающего сплетения теней. - Если это была полиция - они могли срежиссировать все это, чтобы заставить тебя в чем-то признаться... склонить на свою сторону. Я знаю подобные случаи. Ты уверен, в конце концов, что тебя не пытались чем-нибудь опоить? Что тебе сказали про этого... убийцу?
Он задумался. Долго молчал, уткнувшись лицом в ржавое холодящее железо, перебирал пальцами неслышные гаммы по столику, раскладывал цепочку событий на звенья, вращал их – сцеплял снова и снова, пытаясь каждый раз найти, увидеть что-то, что ускользнуло раньше.
- Не знаю, - железная ладонь с неприятным, скрипучим звуком опустилась на стол, Феб дернул уголком губ – нервное, немного виноватое, скомканное движение. – Я уже ни в чем не уверен. В моей голове творится черте что. Но... Если это спектакль для полиции... – стул под ним жалобно скрипнул от резкого движения, - я не вижу смысла, понимаешь. Ни малейшего, абсолютно. Зачем им эти сложности? Все о чем меня расспрашивали те люди – обстоятельства смерти Джентри и внешность его убийцы. Десятки раз, по кругу, заставляя выворачивать память наизнанку, чтобы отыскать там завалявшиеся крохи. Я бы все это рассказал и в полиции – но вот там-то как раз и не спрашивали. Заперли в камере, приносили воды и какой-то баланды два раза в день – и все, все. Я там чуть не свихнулся, - он поймал ее красноречивый взгляд и пожал плечами: - Может, конечно, и не “чуть”.
- Не думай, - помолчав, тихо произнесла она; холодные пальцы коснулись его руки, осторожно сжав запястье. - Они тебя выпустили - значит, ты им зачем-то нужен. Как свидетель, или как человек, который поверит в их историю, которого выпустят на публику... Откуда могла взяться вся эта фальшивая история про меня и Грегори? - она зябко передернула плечами, опуская голову и обхватив руками плечи, словно замыкаясь в себе. - Дагерротипы очень сложно подделать, значит, это должны были быть какие-то актеры, которые знали, как выглядит он и я, которые сумели бы это выяснить за несколько дней, пока ты был у них... - Миллен рвано мотнула головой, обрывая фразу и погружаясь в тревожную, неспокойную тишину.
Они молчали, слушая, как за спиной играет маленький оркестр, вырисовывая изящное, вьющееся скерцо, почти видное в воздухе, прорастающее маленькими живыми побегами, водяными струями, смехом и переливом. Изредка кто-то сбивался с партии, и тогда все начиналось заново, с добавлением пары насмешливых переругивающихся реплик - и та же мелодия снова начинала свой путь от вступления к вычурной интермедии, снова рассыпалась в переплетающемся хоре разных голосов.
- Лучшее, что можно сделать - не играть в их игру, - она прервалась, против воли погрузившись в музыку, и возвращаясь к разговору, словно нехотя выплывая через толщу воды. - Не слушать. Не верить ничему. Я попробую что-нибудь узнать, у меня есть несколько знакомых в полиции... Проклятье, Феб, ну и перепугал ты меня, - кривая, нервная улыбка плеснула наискось через ее лицо. - Впрочем, нам все же легче пришлось, чем тебе... Что ты теперь собираешься делать? Не хочешь вернуться обратно - хотя бы на время, пока все это не успокоится?
Почему-то он был уверен, что не успокоится. Сколько ни прячься в кажущейся безмятежности, в перекликающемся разноголосье оркестра, среди теней прошлого и музыки – то, темное, что приходит из снов, будет являться снова и снова, каждый раз оставляя ощущение скомканной реальности, вкус соли на губах и липкую бурую пленку на флейтах.
Сколько ни убегай от нависающей длани – ты уж в игре, и прежде, чем тобой сделают следующий ход, хорошо бы узнать хотя бы правила. Чтобы в будущем – быть может – переиграть ведущего и сделать свой собственный шаг.
- Спасибо, Миллен, - он знал, что не вправе соглашаться, он уже решил, но голос предательски срывался, не давая поставить точку. – Правда, спасибо, но – нет. Мне теперь нельзя к вам. Ты и сама понимаешь – я могу быть бомбой с часовым механизмом, и когда она рванет - известно одному дьяволу.
..говоря это, он вспомнил расслабленную пластику, сдержанное лицо и безукоризненный костюм господина Ведергалльнингена – и не удивился своему воспоминанию.
- И, наверное, не стоит тебе влезать во все это, расспрашивать своих знакомых в полиции. Если все и в самом деле так запутанно, правды ты там не услышишь ни от кого, а вот твой интерес отметят и запомнят. Хлоп – и колпак сверху, - он с отвращением поднял взгляд, будто указывая на свой собственный незримый кокон. – Береги себя, хорошо? И остальных предупреди.
Он прикрыл глаза, позволяя себе расплескаться искрами в звенящей песне оркестра, переплести свое звучание с каждым из них – незнакомых, но не чужих. На миг, на один бесконечный миг – а затем оборвал все нити движением распахнувшихся век.
- Ох. Я совсем забыл, - он уже поднялся, чтобы идти и теперь склонился над столиком напоследок вглядываясь в черты лица, наслаждаясь их живой подвижностью, так непохожей на восковую застывшую маску с некстати всплывающего снимка. – Сантьяго сказал, что ты меня искала пару дней назад?..
- Да, - она медленно кивнула, словно заставляя себя отогнать тревожные мысли и вернуться обратно, к той памяти. - Впрочем, это уже, наверное, не важно... Подвернулся хороший заказ - играем на Дне Совета, собственным составом. Клиент - какое-то распорядительствующее лицо из мэрии - обещал особенно приплатить за участие людей с твоими способностями. У нас была Аннеке, - Миллен быстро махнула рукой в сторону сцены, указав на место виолончели, - а потом я вспомнила про тебя. Я знаю, что так работать из оркестра нельзя, но им, кажется, все равно - они, кажется, считают, что одно ваше присутствие должно придать исполнению какой-то вдохновляющий оттенок. В общем, пока они платят за собственные предрассудки... - Миллен пожала плечами, расплетая обхватившие их пальцы, нервно забарабанившие по столу. - Мы тогда понятия не имели, что с тобой - знали только про первое официальное заявление полиции, но никто ему, конечно, верил.
- Представляю, как тебе сейчас, должно быть - играть патриотические марши в их поддержку, - кривая, горькая усмешка полоснула по ее губам. - Но если вдруг - место все еще свободно. И послушай, Феб... - она рывком поднялась, встретившись беспокойным проблеском темных глаз с его, - Не пропадай. Поодиночке мы все уязвимы. Остается только держаться вместе. Я еще не знаю, что происходит - но будь уверен, я выясню.
- Только будь осторожна, - еще раз напомнил Феб, на прощанье касаясь ее ладони – узкой, сухой и такой горячей, словно под кожей по тонким ниточкам вен струилась кипящая лава.
До встречи. Он окинул бар еще одним долгим взглядом. Конечно, он еще вернется сюда, теперь – точно вернется, но дремлющий в груди ветер шептал: учись прощаться. Каждый раз, каждый миг, каждый вздох. Ты больше ни в чем не можешь быть уверен, а потому – прощайся. Всегда.
Полуулыбка, понимающая и мягкая – для Миллен. Несколько шагов к сцене, ободряющий кивок – для Грегори. Короткий взмах рукой – для всех остающихся.
И последний молчаливый взгляд – для белого кукловода, Аннеке, обнимающей свою невообразимую виолу. Прости меня. Я бы не прав. Наверное. Или прав – но это не важно. Я все равно прошу прощения
Он так и не сказал ничего. Отвернулся и зашагал прочь, провожаемый молчанием оркестра.

С Мастером

И вдруг в какой-то момент все кончилось.
Это произошло так внезапно, что острота и реальность мира, вернувшегося на свое место, предметов, которые вновь обрели четкие очертания, и звуков, которые резали слух, сначала показались чем-то непривычным, болезненным грубым. Несколько мгновений после Аркадиуса все еще преследовало ощущение, что пол под его ногами кренится, наклоняясь в сторону и нарушая законы тяготения, но постепенно это проходило.
Все исчезло - волны грез, проникавшие под кожу и наполнявшие его незнакомыми ощущениями, красочные видения, рисовавшие на сером камне странные узоры. Рабочих по ту сторону аквариума словно разбросало по углам зала взбунтовавшейся силой тяжести - некоторые были без сознания, кто-то слепо скреб руками пол, пытаясь опереться и перейти в вертикальное положение, у многих шла кровь - тонкие струйки ползли по полу темно-алыми червями, сплетаясь в коагулирующие клубки и просачиваясь сквозь пористый камень...
Агриппа стоял у края аквариума.
Он смотрел вниз, не отрываясь, на существо, обитавшее внутри. Оно было мертво. Вокруг толстой шеи намотались несколько витков цепи, оставив распухающую странгуляционную борозду гнилостно-пурпурного цвета; тут и там тело распухало почти на глазах, вздуваясь волдырями, которые источали из себя ядовито-оранжевого цвета гной, гладкая кожа в нескольких местах отслаивалась от тела, повисая в мутной воде вялым трепещущим полотном грязно-белого цвета. Существо и раньше не подавало признаков деятельности, не считая его нырков, которые Аркадиусу довелось увидеть в самом начале их беседы, так что определить момент окончания его жизнедеятельности, казалось бы, представляло собой непростую задачу - и тем не менее, каким-то образом алхимик точно знал это. В воздухе было непривычно тихо - он только сейчас понял, что создание распространяло вокруг себя какой-то низкочастотный гудящий звук, колеблющийся на самой границе слуха, который поначалу избегал его внимания - а теперь его отсутствие наконец-то стало заметным.
Жидкость в аквариуме медленно успокаивалась, прекращая идти рябистыми волнами и затихая в монолитном, почти зеркальном спокойствии.
- Да, - прохрипел Агриппа; его горло пересохло от нервного напряжения, и голос звучал совсем сухим - и дрожащим, как будто он был чем-то до невозможности поражен. - Ваш препарат справился... как нельзя лучше. Доктор... Флейшнер.
Аркадиус стоял в безмолвии. Когда все кончилось, его восторг и возбуждение исчезли, вместе с видениями и конвульсиями существа. Вначале, он было захотел приблизиться к краю аквариума и к Агриппе, но стоило лишь только отпустить спинку скамьи, как пол будто потек и ноги подкосились, потеряв опору. Чуть позже он поймет, что это просто слабость уставших напряженных мышц. Пока же, алхимик тяжко опустился на скамью. Глядя на безжизненное тело в мертвых водах, он содрогнулся. Внезапно в голове всплыл термин "рыбина", что обронил когда-то Джейн. И человечий лик, что на мгновенье был увиден... Была ли смерть ему успокоением или пыткой, кто знает? И что за ней последует? Флейшнер догадывался, что это существо было подобно резонатору, что распространяло волны видений по умам и по сознаниям людским. И вот теперь оно мертво. На миг старик почувствовал печаль по этому созданию, чья неизведанная неизученная сила теперь оставила мир вещный. Право, жаль. Он чуть ссутулился. Во рту чуть чувствовался медный привкус крови. Сунув непослушные еще пальцы в карман он вытянул платок и тронул над губой, без удивления увидев красный след. Ну, да... ну, да.
Та экзальтация, которой он был охвачен, отступила как прибой подгорного моря, оставив лишь разбитость и глухое изумление тому, что так их потрясло. Возможно, ему следовало бы страшиться, раз он невольно стал причиною того, что существо погибло. Но сил не было даже что б бояться. Он был опустошен.
С Агриппой происходило что-то странное - он выглядел наименее пострадавшим от недавней вспышки, и тем не менее, казался впавшим в какой-то продолжительный транс, напоминавший паралич. Он не отводил взгляда от картины, по мере неожиданного быстрого разложения тела все больше напоминавшей бойню. Не поворачивая головы, не проявляя на лице ни гнева, ни страха - гипсовые черты лица сковало какое-то мертвенное, глубокое спокойствие, как у человека, который пересек грань, о приближении к которой он некогда не мог даже подумать.
Наконец он отвернулся - так же спокойно, словно произошедшее было самым обычным делом.
- Обсудим детали, доктор, - тихо сказал он, делая приглашающий жест в сторону дверей. - Здесь, боюсь, скоро будет не слишком приятно находиться. Запах, видите ли... - у него вырвался совершенно неуместный и не вяжущийся с началом фразы истеричный смешок, который он поспешно подавил, закашлявшись в надсадных попытках скрыть неловкость.
Они вышли в коридор снаружи, и Агриппа облегченно облокотился о стену, чуть запрокинув голову и переводя дыхание. Воздух здесь в самом деле казался значительно свежее.
- Итак, доктор Флейшнер, - острый взгляд темных глаз напомнил о продолжении деловых переговоров. - Эксперимент завершен успешным образом. Я был бы заинтригован возможностью узнать больше о работе вашего препарата, это действительно в некотором роде произведение... искусства. Но, в конце концов, вы пришли сюда не для того, чтобы давать публичные лекции. Ваша цена, доктор? - тонкий пальцы сложились в жест, потирающий невидимую монету. - Кроме того, возможно вы рассмотрите... дополнительные условия договора, которые могут вас заинтересовать. Вам понадобятся ингридиенты, промышленное оборудование, рабочие...
Алхимик проследовал за Агриппой, лишь на мгновенье задержавшись у края бассейна и бросив взгляд прощальный на тело, вокруг которого как будто промотали время - столь быстро шли процессы разложения. Воздух заполнялся сладковато-тошнотворным ароматом гнили с примесью еще чего-то, готовящего сделать воздух едва переносимым для дыхания.
- Эксперимент? Удачно?
Нет, Аркадиус, конечно догадывался о том, что это был эксперимент, но именовать такой финал удачным... Однако, независимо от чувств и от эмоций, его рациональный ум уже рассматривал, что предложил культист. Цена... Совсем продешивить ему бы не хотелось, но и заламывать совсем уж суммы несусветные, было бы рисковно. С другой стороны, если он запросит больше, никто не помешает во время торга сбросить цену. К тому же, его интересовали не только деньги и оборудование, но и информация. В чем заключался опыт? Как существо покойное реагировало на рафию. Что жаждали в итоге получить сами культисты? И кто за ними есть... Флейшнер не был уверен в том, что Джейн его легко отпустит из цепких лап, особенно почуяв прибыль. А еще... ведь это он его направил к Амбистоме, а значит ожидал какой-то результат. Именно здесь и с ним. Какой? Вопросов много, очень много.
- Договор? Смотря что Вы хотите получить в итоге? Если просто наладить производство вещества, то разговор один, а если Вас интересует еще какой-то результат...
Светло-серые глаза алхимика смотрели насторожено, пытливо. Уж слишком много неизвестных в этом уравнении...
- Позвольте мне быть с вами откровенным, доктор, - Агриппа нагнулся вперед, заглядывая прямо в глаза Аркадиусу и дальше, дотягиваясь, казалось, своим немигающим змеиным взглядом до сплетавшегося клубка мыслей по ту их сторону. - Здесь происходят... перемены. Возможно, вы пока не замечаете их, но уже скоро проявления их начнут затрагивать всех и каждого, простираясь в пределах всего города. И... - в его голосе вдруг в самых неожиданных моментах возникали паузы, как будто какой-то извлекающий звук механизм в глубинах его горла переставал работать - или как будто Агриппа читал свою речь с листа, изредка вызывая ее список в памяти. - ...и возможно, в такие моменты вы захотите, чтобы у вас было нечто, способное оказаться ценнее ресурсов, реторт и даже денег. Я говорю о союзниках, доктор.
- Я знаю, что вы уже связаны обязательствами с вашим... патроном, - мягкий голос обволакивающе струился, вызывая неуместные воспоминания о маслянистой жидкости аквариума. - Догадываюсь также, что вы не питаете к нему искренней приязни. Если это не так, вы достаточно скоро убедитесь, что Дилли-Джейн без раздумий жертвует своими людьми, если это входит в его планы - для него само слово "жертва" не имеет смысла, он оперирует ими, как инструментами. Я могу предложить вам равноценное сотрудничество. Мы не столь могущественны, как Синдикат, но у нас есть свои... способы.
- Подумаете еще вот о чем, доктор, - протянул он, отдалив свое гипнотическое лицо и принявшись рассматривать алхимика с отдаленной дистанции, словно изучая образец. - Синдикат будет пытаться сделать из вашего Оракула препарат, конкурирующий с рафией. Сейчас он популярен, как и все новое и сильнодействующее - но если, гипотетически, со временем они обнаружат, что вещество не вызывает физической... зависимости, доктор - вы станете для них бесполезны. Более того, опасны, - плавная, гибкая улыбка скользнула по губам культиста, как порез ножа. - Что же касается объектов нашего договора... безусловно, помимо чистого продукта, мы будем крайне заинтересованны в любых результатах, которые представит ваша работа. Вы говорите о чем-то... конкретном?
Да, он не знал. Не знал о назревающих переменах, что будто тяжелые и небывалые грозовые тучи начали скапливаться над городом. Уйдя из Люкса в добровольное изгнание, он надеялся что теперь стал вне всех этих игр. Выше ли, ниже ли - какая разница. Но случайное совпадение стало результатом создания Оракула, а ведь алхимик даже и не надеялся тогда на результат. Теперь же, препарат ему казался тем самым пресловутым камешком, что катясь по склону, увлекает за собой иные, грозящие погрести под лавиной обстоятельств жизнь того, что этот камешек создал и бросил. Мелькнули обида и натуральная ревность к тому, что сразу после выхода на рынок, Оракула стали изучать другие люди, посторонние, пытаясь разобраться в его действиях и свойствах. Он должен был узнать про то, что его средство не вызывает привыкания, сам, а не с чужих слов. А в результате был вынужден собирать крохи информации о своем творении! Не потому ли Джейн не оказывал поддержки в средствах, чтобы доктор не узнал чего-то о своем творении? Возможно, это голос паранойи, но для Аркадиуса он звучал разумно. На мгновении алхимик почувствовал укол глубокой жалости к себе, как если б наблюдал со стороны он за самим собой, уносимым течением бурного потока и теряющим силы, уже обреченным и приговоренным. Да, гонка началась, в которой он едва ли победит, хотя бы потому, что стар и в нем уж нет ни живости былой, ни сил. Да и желания, как такового. Только бы финал был не один. Однако, пока он был необходим, как и его препарат. Нужен... То, что Агриппа знал о Джейне его не удивило ни на йоту. Что ж, если служитель Амбистомы (ныне, бывший, если Амбистома мертв - а он был мертв) желает поговорить на чистоту, Аркадиус готов пойти навстречу. Но не прежде, как он прояснит определенные вопросы.
- Ваши обещания заманчивы, но вот вопрос... Вы говорите столь уверено о переменах, которые затронут всех и каждого и предлагаете мне руку дружбы. Но если Джейна не устроит наш союз, коль он захочет меня вернуть или, напротив, избавиться, то сможете ли обеспечить мне защиту? Мне и... моему помощнику (а как еще именовать безглазого?)... Джейн еще при нашей первой встрече разъяснил, что термин - "я живой" и термин "целый я" для него не равнозначны. Союзники... они всегда нужны, но заключать союз не зная с кем, порой опасней чем без поддержки пребывать. Кого Вы представляете, Агриппа? И почему я должен доверять вашим словам и обещаниям?

- Сообщество... заинтересованных лиц. Исследователей, в некотором роде, - во взгляде Агриппы на какое-то мгновение мелькнула и погасла невесомая нотка понимания. - Мы наблюдаем за жизнью этого кипящего котла, расположившегося в пасти чудовища, и ищем... закономерности, следствия, круги на воде, незаметные окружающим. Нас немного, но у нас есть сторонники повсюду - от влиятельных промышленников и совета правящих до Синдиката. Думаю, вы догадываетесь, что я не слишком... разделяю идеи поклонения Тому-кто-спит-в-глубине, - он улыбнулся какой-то собственной мысли. - Между нами больше общего, чем вам кажется, доктор Флейшнер. Если же вас смущает увиденная там, - он небрежно махнул рукой в сторону закрытых дверей зала, - перфоманция, то право, дело не стоит того. Пророк был мертв уже многие годы; то, что вы видели - оболочка, пустое бессловесное животное, потерявшееся в глубинах собственного сознания, чьи звериные песни слушает толпа экзальтированных послушников, толкуя каждую ноту китового плача как откровение. Я не ожидал такого исхода, но в конечном итоге... да, в конечном итоге он оказался к лучшему.
- В конце концов, - продолжил Агриппа после небольшой заминки, - Мы не предлагаем вам немедленно бросить вашему патрону перчатку неповиновения; он известен своим нравом и последствия могут быть... неприятными. Мы были бы признательны, если бы вы, доктор, сообщали нам о результатах своей работы - неофициально. Вы можете расчитывать на полную поддержку с нашей стороны - включающую в себя как денежные компенсации вашего риска, так и готовность оказать помощь в случае... конфликта с вашим работодателем. Итак... по рукам, доктор?
Бледная паукообразная рука каким-то самостоятельным движением поднялась вверх, протягиваясь в сторону Аркадиуса нетерпеливыми ножками-пальцами, ожидая ответа.
Старик заколебался, глядя на эти бледные сухие пальцы, что жаждали его руки. Он закусил губу, нахмурился, неспешно размышляя. Круг лиц, понятие довольно-таки неопределенное. Как и описанный ему кругозор и интерес сих лиц. Слишком расплывчато, размыто. Как знать, куда стекает информация, что выужена ими. Наверх? Иль вниз? А разве в этом дело? Но Агриппа ошибается, считая, что основной мотив для Флейшнера - финансы. Они нужны, тут спору нет, но деньги не на все дают ответы. Они уже взглянули на Оракул, оценили его возможности, границы. Но почему же он обязан быть в неведеньи?! Нет, если его ограничил Джейн в доступе к знаниям, то новые знакомые в силах решить эту проблему. Но, как знать, окажутся ли данные, что он потребует в обмен, правдивыми. Не будут ли союзники манипулировать им? Сомнения и жажда информации сплелись в клубок.
- Возможно... возможно наше... взаимодействие и впрямь пойдет на пользу мне... и Вам. Но! Помимо денег я желал бы и иную плату. Ведь Вы уже с Оракулом знакомы, не так ли. Вы собирали сведения из иных источников, чем я иль Джейн. Вы уже знаете о том, что средство привыкания не вызывает. Я хотел бы знать все это и большее. В конце концов, Оракул - мое творенье, и я желал бы рассмотреть его способности под разными углами. Увы, я не ко всем имею доступ. А хотел бы. Как и данные по сегодняшнему эксперименту. Цели и соответствие им результатов.
Да, Аркадиус был жаден. Нет, не до монеты звонкой, но до знаний и информации. Он руку протянул, но сам Агриппу за руку не взял, давая ему место для маневра и решений. Ведь тот мог рассудить, что требования алхимика чрезмерны.
- Эксперимент... всего лишь имел своей целью проверить вызываемый эффект, - Агриппа пожал плечами. - Как вы имели возможность убедиться, нервная система подопытного... обладает любопытным свойством трансляции впечатлений. Последователи говорят, что могут видеть сны Амбистомы - как видите, в этом утверждении есть некоторая доля истины. Оказанное воздействие оказалось, однако, слишком сильным... рискну высказать предположение о том, что ваш покровитель расчитывал на подобный исход, отправляя вас именно сюда. Это даст ему дополнительный крючок, на который он сможет нанизать вас, доктор - публичное обвинение пособничества в убийстве религиозной фигуры сделает вас объектом интереса полиции и священной мести его последователей, многие из которых гораздо менее склонны разбираться в обстоятельствах дела, чем официальные представители власти. Вам не следует беспокоиться; по крайней мере, пока вы нужны ему, Джейн будет держать карты при себе. Я же, в свою очередь, некоторым образом связан с вами в качестве соучастника, - его губы легко дрогнули, приподняв заостренные кончики чуть вверх. - Таким образом, как видите, у меня есть еще одна причина помогать вам.
- Обо всех значимых результатах наших наблюдений мы, безусловно, будем информировать вас, - странное выражение, застывшее в глубоко посаженных глазах, заставляло ненароком задумываться о том, как много Агриппа вкладывал в слово "значимые". - В качестве жеста доброй воли я бы хотел поделиться с вами одной маленькой деталью уже сейчас. Это напрямую касается упомянутого господина Джейна... Видите ли, ваш покровитель лишен элемента, который многие философы считают ключевым в человеческой природе... способности к мечтам и сновидениям, доктор. Это также означает, что он невосприимчив к препаратам на основе рафии, - медленно произнося эти слова, Агриппа немигающе наблюдал за реакцией Аркадиуса, как никогда походя при этом на изготовившуюся к прыжку водяную змею, - в том числе - и к Оракулу. Еще одна вещь, которая не менее полезна, чем деньги и союзники, доктор - знания о слабостях ваших врагов, не так ли? Распоряжайтесь этой информацией по своему усмотрению.
Как только прозвучала информация о том, что его могут обвинить в убийстве, алхимик зябко вздрогнул. Все как тогда... с той лишь разницей, что теперь он не имеет ни связей прежних, ни средств. Ах, да, тогда им тоже интересовались не только власти, но и отец погибшего юнца. Аркадиус и по сию пору не знал, что более того разгневало - смерть сына или то, что в попытке опровергнуть обвинения, адвокат алхимика обнародовал пристрастность к рафии мальчишки. Тогда суд вынес свой вердикт, что к смерти привела случайность, но до того прошло два месяца в бедламе...Как холодно... Нет, это было все с человеком, совсем другим. И тот, другой, он затерялся, может даже умер.
Джейн несомненно знал о том, что было в прошлом. А этот... Агриппа... не был ли и он уверен в исходе опыта? Не знал ли он того, что может произойти с Пророком? И не расчитывал ли он на это по той же причине, что и Джейн - заполучить крючок, что б жертву удержать? Если отказать, ему не повлечет ли это нежелательных последствий? Ведь ему довольно будет лишь сказать культистам кто повинен в гибели Пророка и все! Уж сам-то он наверняка успел придумать, как выкрутиться, если обвинят его! К тому же, без проводника Аркадиус при всем желании не смог бы выбраться из храма. Он в ловушке... но, по крайней мере в этот раз рядом нет тех, кто звал себя друзьями, а когда он пал, лишь растащили всю его работу подобно падальщикам! Но нет и адвоката, опытного и умелого. а главное, проплаченного. С другой стороны, он ранее был уважаем в обществе, а ныне он лишь алхимик, что торгует киноварью из-под полы. Эти мысли беспокойными зверьками метались в клетке черепа. Глаза забегали, как будто бы ища решение. Однако, мысль о том, что для него в данный момент возможно нет выхода, дала ему толику какого-то обреченного успокоения. Флейшнер чуть успокоился, вздохнул и наконец пожал протянутую руку. В конце концов, кто ему помешает со временем сменить союзников, и козыри, и карты - вести игру двойную, одним давать одно, другим- другое. Это еще не конец...
На сведения о том, что Джейн не видит снов и невосприимчив к рафии, Аркадиус кивнул. Теперь ему стало яснее поведение "патрона".
- Хм... кстати, а разве культисты не поймут что Пророк скончался. Разве не смогут связать мое прибытие и смерть его? Наверняка Вы не единственый, кто был в курсе дела...
В вопросе был подвох, конечо, но Флейшнер не расчитывал на то, что Агриппа попадется в эту простейшую словесную ловушку.
- Позвольте мне... - Агриппа улыбнулся каким-то своим мыслям одними губами, но глаза его смотрели, не отрываясь, пристально и внимательно, - побеспокоиться об этом. У меня есть свои способы взаимодействия с паствой; не хочу утомлять вас деталями, доктор. Можете быть уверены - я меньше всего заинтересован в вашем обвинении... как минимум потому, что сам попаду под удар.
- Я вижу, вы настрожены, - плавающая, отстраненная улыбка снова промелькнула на его губах, когда визави Аркадиуса позволил телу сменить застывшую позу, оторвавшись от стены и выпрямляясь во весь рост. - Это разумная позиция. Я дам вам время поразмыслить в спокойной обстановке... до тех пор, пока оно у вас есть. К сожалению, моего присутствия требуют некоторые безотлагательные дела... Надеюсь, мы еще встретимся - в более благоприятной обстановке, - бледная, паукообразная рука медленно потянулась к двери, отворяя ее на себя: густая, затхлая волна тошнотворного запаха мгновенно тронула чувствительные окончания носа, заставив его рефлекторно поморщиться.
- Да, к слову, - перед тем, как исчезнуть в дверном проеме, Агриппа обернулся, - Уже поздно, доктор, а дорога к этому месту пролегает по не самым безопасным местам... Я могу отправить с вами провожающих, которые присмотрят за вашей сохранностью.
Старик кивнул. Действительно, если он будет знать как паствой управляют в этом культе, то вряд ли выгадает что-то. Конечно, слова Агриппы, намек на то, что времени на размышленья мало, его задели, но... он дал понять о слабости своей и собеседник отреагировал как хищник, как акула, что плавает кругами, учуяв запах крови. Что ж, за наживкой, что источает страх и кровь, вполне скрываться может стальное жало крюка. Пока же, Аркадиус решил что примет правила ему навязанные, как Джейном, так и Агриппой. О том весть, что провожатых выделят ему, Флейшнер принял почти что благодарно.
- Да, спасибо, это было б кстати.
Алхимик кашлянул, стараясь изгнать из горла запах смерти и разложенья, что маслянистой пленкой обволокли его.
Тень, косо выбивавшаяся из-под приоткрытой двери, обволакивала худое лицо культиста, залегая иссиня-черными пятнами под глазами и во вмятинах черепа, делая его похожим на резной шар слоновой кости.
- Тогда вас встретят у входа. Удачи вам, доктор... - жадные языки темноты потянулись вперед, нетерпеливо окрашивая собой бледную кожу, - ...и берегите себя.

Дом, казалось, ждал, когда шаги Аркадиуса наконец утихнут в его коридорах - огромный и молчаливый, он напоминал сосредоточенное, молчаливое существо, переставшее дышать в ожидании возможности побыть наедине с собой. Большая часть послушников, которых алхимик видел раньше, исчезла - только молитвенная комната осталась нетронутой временем, и коленопреклоненные фигуры все так же сидели, сложив ноги, вокруг давно погасшей свечи, застывшие в сковавшей движения коме, как восковые фигуры. Дом провожал его сквозь цепочку темных, опустевших комнат еле слышным скрипом дерева и слышным где-то далеко, сквозь стены и перекрытия, мелодичным перезвоном металла, некстати напомнившего ему о цепном ошейнике Амбистомы.
Город снаружи выглядел скоплением редких горящих в темноте глаз - куда дотягивался взгляд, тянулись прерывистые цепочки тусклых масляных фонарей, отмечавших районы побогаче, и сочащихся едким зеленовато-синим цветом шаров с люминолом - вытяжкой из пещерной фосфорецирущей водоросли, которые зловещими блуждающими огоньками отмечали островки трущоб, мусорных термитников, обжитых нищими старых развалин, играя переменчивыми отсветами на поверхности темной воды озера, у которого спал дом Саламандры.
Обещанное Агриппой сопровождение не заставило себя ждать - две крепко сложенные, угрюмые и неразговорчивые тени появились чуть позади него слева и справа, дожидавшиеся его появления за стеной храма. Внешний вид попутчиков ничем не напоминал о принадлежности к культу, исключая разве что всеобщую для здешних обитателей привычку брить головы наголо, зато одежда, пестрая россыпь татуровок и внушительных размеров кобуры должным образом создавали определенное впечатление у любого встречного, который встречался им на пути. Редкие обитатели ночного города, ныряющие в сгустившейся вокруг темноте, торопились промелькнуть мимо, не задерживая взгляд на фигуре Аркадиуса - только приглушенный шепот улиц звучал вокруг: настороженно, заинтригованно, переговариваясь на своем, шипяще-свистящем крысином языке, предостерегая и интересуясь новым, незнакомым гостем, который случайно забрел в пределы их обитания...
Флейшнер шел по узким и витиеватым улочкам, чуть сутулясь, как будто бы присутствие сопровождавших легло ему на плечи тяжким грузом. Порой он останавливался, стараясь вспомнить свой обратный путь, и продолжал его. Один раз он задумался подольше и кто-то из его теней рукою сделал жест, подсказывавший направленье. Сухой кивок в ответ.
Сейчас, ему хотелось оказаться дома, одному, что б поразмыслить без помех. Впрочем, против безмолвного присутствия безглазого он тоже не возражал - Йокл был обычно тих и неназойлив. Можно было даже достать из сейфа чуть початую бутылку бренди, налить в бокал и глядя на расплавленный янтарь, танцующий в стекле, подумать. Эта была привычка не его - того, другого, что сгинул здесь, на Дне. Как и неспешные прогулки при свете фонарей и окон, из которых лился живой уютный свет, что обещал тепло устроенного человеческого быта. На Дне такого не было. Здесь были не дома, а норы, в которых обитатели скрывали свои дела, прячась по углам, зализывая раны, влача существованье в тесных комнатенках, полных затхлой сырости и полумрака. Даже его дом был не более чем логовом на время, где можно было бы укрыться от излишнего внимания. Увы, и там спасенья не было в последние из дней...
Вот наконец и улица его и дом. Вялым взмахом руки старик отправил его сопровождавших восвояси. Тело устало и желало отдыха и тишины.

И Черон

Дверь жалобно скрипнула за спиной, выпуская наружу. Вечер медленно подступал, обозначая свое присутствие тусклыми оттенками пепельного в спектре далеких прожекторов, прятавшихся под верхним уровнем. Улица, ведущая к бару, была необыкновенна пуста - заштрихованная жемчужно-серым однотонным цветом безжизненная полоса пространства, как пересохшая артерия города.
Почти сразу - не успела успокоиться задетая плечом раскачивающаяся фигурка нетопыря - откуда-то из складок песчано-грязных поверхностей, составлявших стену прилегающего здания, отделился Годо, невозмутимый, как слепая змея, поблескивающий стеклами окуляров, с руками, сложенными за спиной. Он выглядел так, словно и не покидал апартаментов Феба - безукоризненно сидевший неброский костюм, едко-белый накрахмаленный воротник рубашки, ни капли грязи на безупречно начищенных ботинках. Казалось, он возник откуда-то из схлопнувшегося воздуха прямо здесь, а не пробирался к "Повешенному" через блок трущоб.
Он был один, но оглянувшись, Феб обнаружил его зеркальное отражение, выскользнувшее из какой-то другой неприметной норы в перекрытиях фабричных зданий.
- Все в порядке, сэр? - с подчеркнутой учтивостью поинтересовался телохранитель, чуть склонив голову.
Феб остановился рядом, впуская в себя улицу, ускользающе дымный запах, зябкую влажность, крадущуюся вдоль стен.
- Да. Все в порядке, спасибо.
Медленно, подчеркнуто аккуратно он застегнул плащ на все пуговицы, давая себе время остудить встревоженные мысли – и выбрать путь. В голове – и в душе – было слишком много всего; Фебу не хотелось волочить домой весь этот ворох сомнений, незаданных вопросов, переплетений бреда всех мастей.
- Послушайте, Годо, - спокойная доброжелательность тона – как знак ”я не опасен”, как руки, раскрытые ладонями вверх, - мне бы хотелось побеседовать с господином Присяжным, но я сегодня не сумел его найти. У вас ведь должны быть какие-то... способы связи?
Он улыбнулся - вежливо, не разжимая губ, и медленно наклонил голову.
- Да, сэр.
Одного этого ответа вполне хватило, чтобы внутри разочарованно колыхнулось понимание – нет. Это тоже пустой билет. Но все-таки он уточнил:
- Можно им воспользоваться?..
- Разрешите поинтересоваться, сэр: зачем? - улыбка стала шире. В голосе Годо проскакивали какие-то неуместные нотки странного веселья, словно в предложении Феба крылась какая-то понятная ему одному насмешка. В этот момент он еще меньше обычного напоминал человека, чьи обязанности заключались в охране подопечного от посягательств - худое, нестройное лицо клерка, чуть сбившиеся на нос очки, приподнятые тонкие брови - и эта неестественная улыбка...
- Я ведь сказал – побеседовать, - Феб раздраженно дернул железной ладонью. – Признаться, не понимаю причины вашего веселья.
- Видите ли, - тот несколько посерьезнел, собрав взгляд в пару колючих искр, пытливо прянувших в сторону Феба, но на губах по-прежнему плавала легкая, расслабленная улыбка, - Наше назначение было несколько спонтанным, и я не успел обговорить все нюансы с господином Гильбертом... В письменных инструкциях, однако, отдельно упоминался пункт, согласно которому требовалось пресекать ваши контакты с некоторым кругом лиц внутри организации. В число которых, как вы уже, наверное, догадались, входит и ваш адресат.
- Меня удивило подобное требование, - небрежно продолжил Годо, осторожно облокотившись о каменную стену, пытаясь не выпачкать руку в пыли и глиняной крошке. - В конце концов, предполагалось, что мы защищаем вас от покушения, а не кого-то от вас. Я передам вашу просьбу с дневным донесением, но зная господина Гильберта, не думаю, что вам стоит ждать... ответа.
- Я учту, - Феб сухо кивнул и пошел прочь; ему не нужно было оглядываться назад, чтобы ощущать присутствие двоих телохранителей. Или надсмотрщиков – кольнула неожиданная мысль.
Он петлял, раскрывая собой город, листая его, как старую, знакомую книгу, и даже улицы, которые он успел позабыть – или вовсе никогда не знал - встречали его мягким эхом, ведущим сквозь себя. Где-то далеко позади остался «Повешенный», затем – слепящие огни Променада, потом – собственный дом, а он все продолжал подниматься, свивая шаги в гудящую, утомительную спираль.
Ему нужно было сейчас только одно место, то, где безмолвие становилось таким глубоким и всеобъемлющим, что включало в себя всю музыку города, где ветер заглядывал в лицо и душу, и осторожными, мягкими пальцами распутывал ненужные узлы.
К Маяку он добрался измученным. Вскарабкался на выступ, обошел старую, заброшенную башню. Бог весть, кто и когда, а главное - зачем ее построил здесь, на козырьке, нависающем над жилыми районами. Сколько Феб себя помнил, она пустовала – и выглядела такой же древней. Время рисовало узорчатыми трещинами по ее камням, мох расползался вокруг ее основания, иногда карабкаясь на стены; город лежал внизу, распластанный, как шкура поверженного хищника.
Феб смотрел с уступа – вперед и вниз, в чашу глубокой каверны, по склонам громоздились дома, жались друг к другу замерзшими боками, и тысячи, тысячи огненных капель собирались в потоки и стекались ко дну.
Пока его подошвы отбивали ритм, поднимаясь все выше и выше, пока глаза были заняты высматриванием удобной тропы, он чувствовал себя почти спокойным, почти знающим, что делать – хотя бы на ближайшие часы, минуты, покуда цель, манящая с высоты, не встанет рядом состарившимся, скорбным колоссом.
Сейчас – он был пуст. Нагромождение собственных мыслей казалось таким ничтожным, таким бессмысленным перед беспредельной глубиной, в которую гулко падали удары сбившегося сердца, что не хотелось даже прикасаться к этому клубку. Он выудил одну из нитей наугад, потянул, разматывая...

Хоть что-то во всем этом есть, что я знаю наверняка, чему можно верить, без оглядок и оговорок? Может быть, вообще все это – сон, с любого момента, вырванного из жизни наугад? И я так и не вышел из анабиоза Холода, или заперт в камере после смерти Джентри, или бьюсь в припадке, растерев пальцами злосчастный цветок – и все это так похоже на жизнь, что нельзя провести границу?..
Нет. Это прямой путь в психушку, в компанию чокнутых рафиоманов, заблудившихся в своих миражах.
Первый постулат, точка отсчета и непреложная истина: это не сон. Не бред, не галлюцинация, не дурной синематограф. Все происходит всерьез.
Второе. Джентри мертв. Это я видел своими глазами; если не верить собственным глазам, то... опять-таки: добро пожаловать в дурдом. Предпочитаю верить.
Третье. Люциола. Я видел его своими глазами, я помню его пыльную куртку, его шелестящий, в оттенках усмешки голос, я помню его чертово лицо. Он – существует, он не плод моего воображения, и он – не я, что бы там ни утверждали проклятые сны.

Темнота укутывала плечи холодом, но Феб не чувствовал ее, дышащей в затылок. Он раскладывал себя на молекулы, на ноты, чтобы сложить вновь – в какое-то подобие гармонии. Сумрачную мысль, произнесенную будто бы кем-то другим в его голове – “все это верно и имеет смысл только в том случае, если ты еще не сошел с ума” – он вышвырнул прочь. Без жалости – но не без сомнений.

Дальше. Полиция. Что там предположила Миллен – это именно они устроили весь спектакль, чтобы склонить меня... к чему-то. К чему? Они ничего не спрашивали, ни о чем не рассказывали, балаган такого уровня - это слишком масштабно, слишком затратно, слишком длинно и запутанно... просто слишком. Не их уровень игры. Не верю.
Теперь самое интересное. Проект, господин Танненбаум, Присяжный. Если исходить из того, что все сказанное – ложь от первого до последнего слова... Присяжному было не так уж и нужно, чтобы я сотню раз описал Люциолу, вспомнил все подробности разговора и убийств? Допустим. Допустим, что все это эксперимент, но неужели я такая интересная подопытная крыса, чтобы выстроить ради меня – ради одного меня! – такой лабиринт? Что я могу, чем я ценен?

Ничем – смеялась спускающаяся на Люкс ночь. Посмотри на себя, ты нелеп, неуклюж и глуп, вместо мозгов у тебя клубок многоножек, вместо музыки – фальшивый свист, и даже портье, простой безобидный портье, не попался на твои ниточки.

Ничем. Значит, крысу запустили в лабиринт, построенный для кого-то еще. Рискнем предположить, что все-таки - для Люциолы. Все логично и более-менее стройно. Кроме одного. К чему эта мистификация с Миллен и ее смертью? Если верить Миллен, и она правда никак – совсем никак – не связана с проектом... Вот так, наобум, вытащить двух людей из моей жизни, рассказать грустную сказку – и не позаботиться о том, чтобы ее нельзя было опровергнуть? Хотя бы не так просто, вскользь заглянув на старое место встреч. Глупо. Недальновидно. Совсем не похоже на Присяжного.
Если не верить Миллен – и какую-то работу для Проекта она все-таки выполняла... Если они играют дуэтом с Присяжным?..

Последний вопрос оказался слишком острым и – ядовитым.
Феб вдохнул тишину, плывущую над башней, особую тишину, поющую изнутри отголосками песен города и неба, лоскуток которого был здесь ближе, чем где-либо еще в Люксе.
Ему было вязко в этом недоверии, ему было горько дышать – и совсем не становилось легче. И понятнее тоже не становилось.
В конце концов, один важный вывод он сделал. Все это не сон, и он не сошел с ума – Феб решил это точно, и никому не позволит выбить себя из этого осознания. Хотя бы ради этого стоило ползти к маяку – чтобы спуститься обратно с чувством реальности.
Под ним спал город - огромное, разрастающееся образование, заполнявшее собой отверстие в теле земли, как гной - рану, медленно гасившее усталые огни дневных прожекторов и рассыпаясь вместо них гроздьями мерцающих желтых точек. Масляные фонари, факелы, люминоловые свечи - отсюда все сливалось в одинаковую россыпь огоньков, медленно двигавшихся там, внизу.
Если надолго замереть, прислушиваясь к затихающему звуку собственных мыслей, здесь, у Маяка, можно было услышать два голоса, протянувшиеся навстречу друг другу. Из раскинувшегося под ногами человеческого колодца шептал бессонный, тысячеголосый хор, соединявший в себе выкрики ночных гуляк, песни, едва уловимые звуки драк, дуэлей, поединков; пожелания доброй ночи, произносимые вполголоса, треск электрических батарей и гудение проводов, прокинутых над каверной; плеск каналов, падающих вниз и вращающих на своем пути скрежещущие колеса генераторов, и где-то совсем низко, за пределами контроктав и труб vox humana, можно было услышать последний звук, существовавший на грани болезненного бреда - дыхания сотен и тысяч людей, слитые воедино.
Второй голос обитал наверху. Он состоял из холодного, непрекращающегося и неустанного гудения ветра, который где-то там, за непроницаемым слоем густой облачной умбры, рвал в клочья пространство, вспарывал изнанку небо разрывами молний и воронками штормов, превращал горы, города и саму землю, день за днем, в прах и песок, который взметал наверх и в своей ярости ткал из него причудливые фигуры, не позволяя ему коснуться земли снова. Отсюда оставалось только догадываться о том, что там происходило на самом деле - но если выгнать из памяти назойливый шепот города, голоса тайн, мертвых и немых - он слышал отзвуки ударов бури, рождающей из своего тела особенно громкую вспышку.

Иногда они переплетались друг с другом, подаваясь немного навстречу - и осторожно возвращаясь обратно. Иногда один из голосов брал верх, прокрадываясь своей неслышной мелодией мимо ушей, в память, в кожу у корней волос - и отступал под давлением другого.

Феб не сразу услышал вторгнувшийся в этот медленный дуэт посторонний шум - и не сразу понял, что слышит музыку. Отсюда, с подножия Маяка, дорога перед ним была как на ладони - там никого не было. Незнакомый звук доносился издалека, подкрадываясь все ближе - он уже различал гулкий бой барабанов, дребезжащие раскаты цимбал, диковатый, пьяный мотив смычка и подпевавшие ему трубы. Уже потом сгустившаяся темнота указала ему на цепочку огней, скользящую по неровному серпантину - сверху, по дороге, ведущей в заброшенный город и Чердак.
...первым шел Гробовщик - высокий, худой и согбенный, облаченный в черный костюм собственного покроя, приплюснутый фетровый цилиндр и огромные, в блюдце шириной, непрозрачные окуляры, блиставшие слепыми совиными глазами. Его нос выдавался вперед так, что свешивался до самого рта, напоминая искривленный клюв, а в руке он держал мерные инструменты, рулетку и циркуль - чтобы определять рост покойного, когда наступит его час. За ним Пожиратель Мотыльков - безглазое дитя, обернутое в сырую, вываренную кожу, скалившееся во все стороны искривленными в голодном беззвучном крике тремя ртами и пытаясь вцепиться в складку холодного воздуха, если ему чувствовалось там присутствие трепещущих хитиновых крыльев. За ним - Блуждающие огоньки; те, кто вдохнул слишком много пламени и забыл собственное имя - полупрозрачные, испускающие каждой клеточкой дрожащие потоки слабого света, от прикосновения которого выпадают зубы и волосы, а кожа высыхает и сочится каплями отторгаемой воды. За ним - другие; Чума, ковыляющая на костяных ногах, Крысиный король, сросшийся четырьмя телами в нелепый, перебирающий конечностями комок, красные маски, карлики, великаны, фальшивые маги и фокусники, и снова музыканты...
Это было шествие - по крайней мере, он принял его за таковое, когда они оказались достаточно близко, чтобы можно было разглядеть участников в неровном свете факелов, жарко дышавших дурманным газовым пламенем. Маски, искусно воссозданные актерами, изображали макабрических персонажей подземных сказок - и в полутьме, рассеянной светом факелов, некоторые из них выглядели на редкость живыми.
Голова шествия уже почти поравнялась с силуэтом Маяка, когда сутулившаяся фигура Гробовщика повернула раздутую голову, поймав в фокус зеркальных глаз Феба - и остановилась, так резко, что следовавший позади трубач едва не налетел на него, чудом удержавшись на ногах.
И этот последний неожиданный кульбит содрал с громогласного шествия полуистлевшую кожу мистической жути – оставив лишь яркий, немного гротескный карнавальный скелет. Феб, оторопевший поначалу от этого великого исхода глубинной нечисти, теперь почти различал личины, надетые поверх лиц, вылепленные из папье-маше, красок и обрезков тканей, как второе я, - и не мог не восхищаться искусством лицедеев. Отголоски его собственного, почти забытого за год – и только-только начавшего просыпаться вновь - актерского позерства, медленно разгорались внутри бенгальской свечой, рассыпались искрами, зовя присоединиться к этому звучному Danse macabre.
Феб шагнул навстречу, витиевато раскланялся с Гробовщиком - и застыл перед ним, смиренный, позволяя обмерить себя вдоль и поперек.
Что ж, теперь, по крайней мере, я могу рассчитывать на достойный посмертный костюм. Ирония осталась неоцененной даже самим Фебом, а потому он молчал, подчеркнуто скорбно и торжественно, ожидая, когда Гробовщик завершит свой неторопливый ритуал.

Молчаливый зрительный контакт, если его можно было назвать таковым - в отражении совиных зеркал на Феба смотрели две миниатюрных, тщательно вырисованных копии его самого - продолжался несколько секунд, за время которых успела стихнуть музыка и голоса, и хор остановился, прильнув взглядами к своему предводителю.
А потом Гробовщик упал на колено, рывком опуская уродливую птичью голову.
- О, повелитель! - глухим, пронзительным шепотом вскричал он; голос разнесся по сторонам скрежещущим металлическим звуком, вспугнув трепещущее пламя факелов. - Мы искали тебя; мы - заблудшие, потерянные, мертвые...
Один за другим, его свита склонялись, приглушенным речитативом шепча вслед за ним, отзываясь многоголосым эхом.
- Тысячи лет мы бродили среди людей - неприкаянные, посторонние, чужие. Мы пили пыль и дышали ночными кошмарами, не в силах иссушить нашу боль. Мы искали тебя, о владыка. Примешь ли ты нас под покров своих крыльев, покажешь ли дорогу в колодцы темноты, лишишь ли бремени жажды? Мы принесли дары тебе, господин, чтобы утолить твой голод. - продолжил он, согнувшись еще сильнее, и простирая вперед руки с зажатыми в них циркулем и мерной лентой. - Мы собирали по крупицам вещества снов, отделяя шлак от драгоценных агатов... Поведешь ли ты нас, господин?
На последнем вопросе шествие, казалось, застыло, задержав дыхание - повисшая тишина нарушалась только далекими отголосками ветра и треском переменчивого огня.
Только на миг отголосок потустороннего ужаса взвился внутри – кнутом, рассекающим душу надвое, взвился и успокоился у ног хладнокровной змеей. Это только спектакль. Маскарад, испытывающий каждого, кто попадется на пути: спляши с нами, если не хочешь плясать всю жизнь, сыграй в нас, если хочешь остаться собой.
Феб раскинул руки, словно обнимая их всех – нимало не заботясь о том, чтобы пафосность жеста не оказалась чрезмерной.
- Я поведу вас! - возвестил он голосом, вобравшим в себя хмельной, безудержный хор цикад. – Я поведу вас в ваши дома, туда, где камень раскрывается теплыми норами, в которых струится по жилам кровь земли. Я поведу вас сквозь огни и немую бессонность, и каждый из ваших братьев, заблудившихся в этом городе, сможет последовать за нами. Храните ли вы мой облик?
Из задних рядов, простроченных факельными огнями, торопливо передали по рукам высокий цилиндр, черный, как колодец безумия, и такую же черную, непроницаемую, безликую маску, три овальных прорези – вот все, что служило ей чертами лица.
Феб принял подношение, величественно протянув железную длань.
Маска будто приросла к лицу, впиваясь сотнями слепых корней в виски, в подбородок, в скулы, щеки и нос, делая лицо несуществующим темным пятном. Водруженный на голову цилиндр довершил образ: перед своим заблудшим войском восстал Цикада, Черный Крысолов, и наигрывая на тонких железных пальцах рваную, пьянящую мелодию, повел шествие вниз, к городу, утопающему в огнях, еще не слышащему беспощадного веселья цимбал, барабанов и захлебывающихся скрипок.
Они шли через трущобы и промышленные кварталы, пробуждая своим пением призраков старых фабрик, стаи нищих, ворочавшихся во сне, и безумцев, присоединявшихся к разрастающемуся хвосту карнавала и принимавшихся танцевать сбивчивый, нервный танец куклы, повисшей на нитях. Они входили в город - и за ними следовал эскорт бездомных, покинутых, отреченных, "детей стеблей", которым не нужны были маски, чтобы оказаться своими в пляске нечисти.
Их провожали одобрительными криками; из распахнутых окон звучали голоса, подхватывавшие бессловесную песню, звучавшие в такт гудению струн и рокоту барабанов. Дети с горящими от восторга глазами пытались подбегать к ним, чтобы взглянуть в лицо страшной маске и потрогать пальцем глицериновую рваную плоть Мучеников-копьеносцев, пронзенных насквозь железными стержнями. Они наполняли улицы стаей голодных крыс, они брели маршрутом, ведомым одному владыке - извилистым, змеиным путем, обвивающим на своем пути громады кварталов и островки домов, и неумолимо двигающийся к сердцу города.
...когда они вступили на белые плиты Променада, никто не пытался их остановить. Редкие полицейские отводили взгляды и уступали дорогу, украдкой хлопая в такт зачаровывающей песне; охранники, застывшие у дверей, изображали невозмутимость и полную отрешенность от всех событий, происходящих в ведении города. Многие из тех, кто шел сейчас вслед на ними по-настоящему, которым не нужны были пудра и грим, чтобы воссоздать язвы, струпья и чумные пятна под кожей, должно быть, получили первый и единственный шанс увидеть сосредоточение Люкса и почти дотянуться рукой до остывающих, тускло-оранжевых металлических солнц.
Их песня звучала, отражаясь от обступавших стен, пробираясь сквозь трещины в камне, сквозь оконные щели, врывалась в узкие окна театров, насмешливо передразнивая артистов - тревожащая сон, безрассудно-дикая, пьяная и злая.
Они шли дальше - не останавливаясь, как и обещал Цикада - к самому дну, там, где днем прячется спящая темнота - увлекая за собой зачарованных музыкой мотыльков, летевших на ее звук. Там, позади, в одной толпе шагали нищие и банкиры, инженеры и мошенники, полицейские и сутенеры - и не замечали друг друга, следуя призывно трепещущему перед ними пламени.
Вскользь, какой-то частью себя, дремлющей в глубине, Феб заметил знакомый, вычурно богатый дом, и несколько теней, вошедших в танец на этой улице, и так же мимолетом успел подумать – как знать, может кто-то из недавних знакомых вплетается в общий ритм, оставляя за спиной все наносное, ведомый лишь притяжением жуткого шествия.
Это не имело значения. Сейчас он был Цикадой, человеком без лица – без друзей, без знакомых, без прошлого. Крысоловом, сердцем этой растянувшейся на кварталы пляски, ее проводником и голосом. Он выдыхал свою разлохмаченную душу в трубчатые, изъеденные ржавчиной пальцы, и флейты пели – как никогда до этого. Всхлипывали тоской – и тут же хохотали переливчатым, невозможным стаккато; безбрежным ветром рвались ввысь, обжигаясь о тысячеглазые неспящие солнца – и мягко кружа, ускользали, улетали к далекому Дну, унося с собой тени голосов и взглядов, предвещая – мы грядем. Встречайте нас, верные! И рваная вакханалия его свиты, оркестра, ступающего по следам оставленных нот, поначалу сбивавшаяся, не желавшая признать незнакомой, чуждой, слишком живой для этого крестного хода мелодии, все увереннее и точнее вторила его песне. Вырисовывая вместо искромсанных обрывков звуков, наспех переплетенных между собой – Музыку.
Они утекли из Променада, оставив после себя странную, непривычную, грустную пустоту, и жаркие, глазеющие вслед солнца, плакали об ушедшей песне.
Нижние уровни приветствовали их с яростным, почти религиозным восторгом. И мистерия плавящихся нот, бурля, грозила выйти из берегов.
Он не заметил момента, когда все кончилось.
У кого-то из сопровождающих скрипок дрогнула рука; смеющийся гобой сбился в своем переливчатом дыхании, небрежная поступь танцоров разбилась о россыпь угловатых камней, в которую перерастала мостовая - и постепенно они начали понимать, что дикая музыка увела их за пределы жилых мест, оставив позади трущобные норы Нижнего города и шахтерские городки. Люкс больше не смотрел на них жадным многоглазым скопищем огней - над их головами смыкались громады брошенных заводов, бурильных установок и обломков давно погасших электрических вышек. Немногие оставшиеся позади из их крысиных последователей жались друг к другу, опасливо осматриваясь по сторонам.
Феб впервые почувствовал, как звуки железных флейт встречают на своем пути вязкое, холодное сопротивление обволакивавшей темноты - как отголоски их поглощаются огромным резонирующими пустотами, тонут в провалах гротов и старых шахт и исчезают, ничтожные в их молчании.
Откуда-то дул слабый холодный ветер, взъерошивавший волосы и прикасавшийся нетерпеливыми стылыми пальцами к коже. Воздух пах кисловатым привкусом щелочных колодцев, оставшихся после заброшенных фабрик. Дорога разбегалась змейками извивающихся лестниц, одни из которых уводили к распахнутым настежь провалам - где-то там, глубоко, днем можно было услышать грохот пробивающих себе дорогу нефтяных веток - а другие вгрызались под кожу земли разветвленной сетью кровеносных жил и вели к гнездам безглазых, подземным городам и бесконечным колодцам.
- Ну что ж... пожалуй, хватит на этом? - с нервной усмешкой нарушил молчание кто-то из Блуждающих огней. - Отлично прошлись, всем спасибо. А какой Цикада получился!..
Его поддержали нестройным гулом одобрения. Толпа смешалась в кучу, передавая гаснущие факелы, снимая маски, открывая наружу обычные, человеческие лица, казавшиеся неуместно-неподходящими в еще не успевшем окончательно улетучиться духе мистерии - кто-то обеспокоенно выспрашивал время, кто-то прикидывал, успеет ли добраться домой до закрытия постов... Многие подходили к Фебу, чтобы пожать руку и поделиться каплей благодарности и восхищения его исполнением; кто-то вполголоса обсуждал мелодию и прикидывал, получится ли ее записать... Толпа начинала редеть - мелкими группами участники отделялись, устремляясь вверх, к слабо мерцающим уровням - сначала их случайные попутчики, затем и сами актеры.
- Да, - сухим, неживым голосом произнес Гробовщик, он стоял посреди дороги, не снимая зачем-то маски, и не отрываясь, смотрел вперед, где в уводящем вниз тоннеле медленно таяли крупицы случайного света. - Вполне... неплохо вышло.
Феб тоже не спешил избавляться от личины, словно темная маска и высокий цилиндр успели стать такой же неотъемлемой частью его тела, как трубчатые флейты, растущие из руки. Позади остывал город, исторгший из себя кипящую феерию звуков, ищущий забвения во сне и молчании; впереди улыбалась острыми зубами бездна, которой уже не достанется тепла.
Кураж, несущий Феба сквозь город на свои хмельных крыльях, таял в отзвуках уходящей мелодии, но он все еще ощущал пряным отпечатком под ребрами взятое на себя обязательство. И странный, тростниково-сухой голос Гробовщика пересыпал этот отпечаток солью.
- Пройдемся еще немного? – музыки больше не было; Феб звучал осипшим, неслышным эхом самого себя, не песня, не зов, просто слова, падающие во тьму. – Завершим наш ход там, где должно.
Холод обнял сердце, засмеялся льдисто, колюче, заставляя задержать воздух, чтобы не дать инею вырваться и проморозить гортань: ты и правда хочешь спуститься? Туда?!
Феб не ответил себе – ждал ответа Гробовщика.
Он медленно повернул голову в его сторону. Феб встретил взгляд зеркальных глаз стрекозы второй раз, не считая той встречи у Маяка - но на этот раз окружающего света было едва достаточно, чтобы различать контуры человеческих фигур, и поверхность амальгамы отражала только смутные тени, разбивающиеся на осколки при каждом движении.
- Увлеклись ролью... господин? - строчная буква отчетливо проскользнула в тусклом смешке, рассыпавшемся на послезвучия в той же тишине, которая поглотила остатки их мелодии. Он ничего не сказал больше - просто какое-то время стоял, ожидая, пока оставшийся сонм чудовищ не потянется тонкой струйкой наверх, в сторону видневшихся вдалеке пределов Дна, а потом шагнул вперед.
Звук их шагов почти терялся в напряженном молчании каменных сводов. Вместо него, словно любопытные духи подземелий, слетались другие: хруст каменной крошки, перешептывающееся эхо, шелест и писк летучих мышей, гнездившихся под скальным куполом. Изредка черные тени срывались со своих мест, делая быстрые, бесшумные кульбиты в воздухе, хватая неосторожное насекомое и возвращаясь обратно, под укрытие хищно скалившихся сталактитов.
- Это традиция, - неожиданно произнес его сопровождающий, прервав натянутое ощущение тишины. - Считается, что Цикада является почитателям в образе первого встречного, соответствующего некоторым внешним признакам... Некоторые отказываются; другие сопротивляются. Таких обычно оставляют в покое и идут дальше. Искать другого.
Шаги бесстрастным метрономом измеряли пространство - из темноты медленно выплывали искореженные жерла полузасыпанных шахт, отвалы породы, брошенные здесь десятилетия назад, остовы мертвых зданий, осыпавшихся до самого скелета. Один раз Феб разглядел силуэт буровой машины, напоминавшей ржавого мастодонта с длинной, заостренной головой...
- Впрочем, на этот раз действительно удачно вышло. Мои поздравления.
Феб молча выдыхал стылую темноту. Ему не хотелось говорить; поздравление казались вежливой, выверенной до оттенка доброжелательности издевкой. Может быть, он и правда слишком увлекся – ролью, мелодией, переплавленной в фейерверк, пьянящим ощущением мира, идущего за ним, верящего ему, поющего с ним. Сейчас он ощущал, как облик Черного Дудочника становился чужим и неприятным, слезал кусками, будто обогревшая кожа – болезненно, оставляя под собой беззащитное, неприглядное нечто. Маска, казавшаяся частью лица, терзала виски, словно корни, когда-то тонко вошедшие в плоть, теперь оперялись ядовитыми шипастыми отростками. Феб содрал ее и с отвращением отбросил прочь.
Легче не стало. Усталость, немым свидетелем шедшая за ним к Маяку, а затем после – через город и музыку - подобралась вплотную и обвилась вокруг ног.
Он шагал тяжело и грузно, каждым шагом выбивая себе знак – на камнях и на сердце.
Когда ты научишься останавливаться вовремя?
Камни отвечали сухим смехом: увлеклись ролью... господин?
- Пожалуй, достаточно, - Гробовщик медленно остановился, оборвав тяжелую поступь. - Дальше нет ничего, кроме шахт.
Какое-то время он молча стоял, пусто, немо глядя в темноту, как будто пытаясь разглядеть в плавящихся полутонах черного впереди что-то - или кого-то - пытаясь узнать его, назвать по имени.
А затем, не обращая внимания на Феба, он повернулся и побрел обратно.
Феб остался стоять, ощущая напряженной спиной нарастающие метры пустоты - по мере того, как удалялся его спутник, за которым почему-то было нельзя, невозможно последовать. Эйфория, шторм, несущий Феба по спирали вниз от Маяка к шахтам, вышвырнул надоевшую, потрепанную игрушку и откатился прочь, оставив его здесь, истекающего своей больной гордостью, своим выпестованным одиночеством, своей тягой к беспрестанному звучанию.
Он застыл, отпуская немоту в затхлый воздух – и готовый принимать обратно ее же, обласканную здешним безветрием. Но вдох откликнулся звуками. Мелкие камешки, спорящие короткими репликами кастаньет, кали, срывающие тихими колокольчиками с потолка, далекий подземный ручей, поющий как посох дождя – и шелест мягких крыльев, обнимающий все своим шелком. Феб завороженно слушал, забыв об усталости и горечи. Здесь тоже жила музыка – особая, непохожая ни на что, музыка, которой он раньше не слышал. Он ловил мелодию кожей, впитывал ее в себя – и что-то внутри него начинало звучать нетерпеливым унисоном.
Я должен услышать больше.
Последние пылинки света, скользящие за спиной, отблески Люкса, еще дышащие вслед, почти не освещали лестницы, вырубленной в камне. И все-таки Феб шагнул, с трудом нащупав первую ступень, ощущая себя слепцом, идущим на звук. Следующий шаг дался легче - нужно просто верить своему слуху и быть острожным.
Он спускался – медленно, тяжело, впиваясь живыми пальцами в трещины горной породы до соленой, cаднящей боли. Песня становилась объемнее и глубже.
В какой-то момент случайные капли света, просачивавшиеся сюда со дна города, слабым, дрожащим контуром вырисовали впереди какое-то препятствие, преграждавшее вырезанные в скале ступени. По дороге к шахтам нередко можно было наткнуться на брошенный рабочими станок, несколько небрежно сваленных потолочных опор, груду ящиков или инструментов, поэтому поначалу он не придал случайному силуэту особенного значения - но затем, не доходя до него с десяток метров, он смог разглядеть, что дальнейший спуск полностью перегорожен этим предметом, и пройти мимо него возможно, только стронув его с места и сбросив вниз - или протиснувшись между ним и выступом породы.

(с Чероном)

Тусклое пламя отбрасывало колеблющиеся тени на обшарпанные стены, выхватывая из темноты предметы различной природы и назначения, размещенные на грубых металлических полках: колбы и реторты с неизвестными жидкостями, талисманы из дерева и переплетающихся нитей проволоки, резные фигурки, узкий вытянутый череп с крошечными глазницами... Из угла комнаты на присутствующих глядел тотем в половину человеческого роста, изображающий человекоподобную крысу в одеждах, молитвенно складывающую передние лапки. Глаза животного светились мертвенно-зеленым светом.

Трое разместились возле небольшого круглого столика с оплывшей свечой в бронзовом подсвечнике. Констебль Джек Бигби стоял, выпрямившись во весь свой немаленький рост и сложив руки на груди, а двое его собеседников устроились друг напротив друга в мягких удобных креслах: детектив Аркус Тоинби, со сдержанным любопытством осматривавший интерьер, и хозяин этой небольшой лаборатории, назвавшийся Трэвелом. Мужчина со светлыми волосами, собранными в хвост, которого Бигби отрекомендовал как мистика и медикуса, был немногословен и весьма невозмутим: он встретил неожиданных гостей так, словно те были его старыми знакомыми (что, конечно, не было верно по отношению к Аркусу), выслушал краткое разъяснение Бигби и, вместо того, чтобы вытолкать безумных посетителей за дверь и запереться на все засовы, предложил им чаю. Теперь Трэвел, одетый в мешковатую белую рубаху и мягкие шерстяные брюки, сидел напротив детектива и дружелюбно улыбался ему, словно тот только что вручил мистику приятный и долгожданный подарок.

— Вам удобно, Аркус?
— Не извольте беспокоиться, - машинально ответил Грач, тут же мысленно обругав себя за неосторожность. Он еще раз подозрительно покосился на предложенный чай, и решил, что несмотря на загадочного происхождения серо-оранжевую пленку, покрывавшую поверхность напитка, констебль все же не настолько тяготится присутствием детектива, что решился бы его отравить. Во всяком случае, пока.
На вкус горячий напиток показался необычным — Аркус успел разобрать сладковато-молочную ноту, прежде чем глоток проскользнул в горло, и, заинтересованный, отпил еще немного. Во всяком случае, мрачно заключил он, для того чтобы одолеть луженый желудок полицейского, отполированный всевозможной дрянью во время ночных смен, им потребуется нечто куда более сильное.
Он никак не мог решить, какое впечатление производил на него хозяин лаборатории - строгий, сдержанный, спокойный, он слишком выбивался из общей мертвенной потерянности обитателей Нижнего города — чего стоила хотя бы эта подчеркнутая обходительность, заставлявшая подозревать в Трэвеле не очередного мелкого донного хищника, а чуть ли не университетского профессора, оставившего преподавание и занимающегося постановкой опытов на покое.
— Однако, перейдем к делу, сэр, — сделав над собой усилие и все-таки отставив чашку в сторону, Аркус собрался, сцепив пальцы и подаваясь вперед. — Предполагаю, что для вас моя просьба будет выглядеть несколько необычно... Мне нужно вспомнить, господин Трэвел. Со мной произошло... необычное событие, которое крайне важно восстановить во всех его деталях. Проблема заключается в том, что в воспоминаниях, касающихся этого события, я слеп, как земляная крыса, — виновато улыбнувшись, Тойбни развел руками, чудом не зацепив многострадальную чашку. — Все это выглядело настолько туманно, что если бы не несколько оставленных на память шрамов, я бы решил, что перебрал грибного вина и увидел на редкость отвратительный сон.

— Просто расслабьтесь, господин детектив. В моем скромном убежище вы защищены даже от тех, кто умеет проникать в чужие сны.
Трэвел мягко поднял руки перед собой и развел их в стороны, и Аркусу показалось, что комната как-то отреагировала на этот жест. Конечно, это было лишь дрожание теней в колыхнувшемся пламени свечи.
— Давай уже к делу, Трэв, — негромко сказал Бигби. — Ты имеешь дело с офицером полиции, а не с испуганной девчонкой. Мы со многим сталкиваемся по долгу службы.
Мистик усмехнулся:
— Тем не менее, дружище Джек, остается множество вещей, которые вполне способны превратить тебя из сурового служителя закона в испуганную девчонку. Или меня из сотрудника научной лаборатории в безумца, экспериментирующего с рафией и ритуалами. Если ты думаешь, что окружающему миру больше нечем тебя удивить — ты сильно заблуждаешься…
Аркус заметил, что голос алхимика словно немного отдалился, а в помещении стало немного светлее. Он даже смог бы сосредоточиться и разглядеть скрывавшиеся до этого в тенях предметы на полках, если бы они оставались на своих местах. Тем не менее, наблюдать за их движением было весьма интересно.
— В этой комнате нет ничего опасного, Аркус. Если же вы каким-то образом пригласите сюда нечто опасное, мы с этим справимся, — произнес далекий голос. Детектив повернул голову на звук и замер на несколько мгновений. Пламя над столом стало намного ярче, и теперь оно было не единственным источником света. Фигура констебля, нависшая над столом, испускала бледные и холодные заостренные лучи. Он о чем-то задумался и медленно двигал обезображенными пальцами, издавая громкий металлический скрежет. Алхимик, сидевший в кресле, лучился ровным чуть зеленоватым светом. Черты лиц и предметов сильно заострились, отблески на поверхности чая в кружке казались жирными, маслянистыми. Сосредотачиваться на предметах стало достаточно легко, однако они больше не казались простыми и знакомыми. Хотелось рассматривать их, изучая каждую деталь: сколы и трещинки на подсвечнике, узор жилок стола, собственные руки, превратившиеся в настоящую карту с реками линий... только вот этот скрежет…
— Бигби, пожалуйста, перестань шевелить пальцами. Я понимаю, что ты ждешь уже достаточно долго, однако, поверь мне, скоро ситуация изменится. Аркус, вы можете концентрироваться не только на предметах, которые есть в этой комнате. Попробуйте вспомнить что-нибудь. Только не забывайте говорить с нами.

— Хорошо, — губы дрогнули в кривой усмешке; сердце начало биться чуть сильнее, звуча, казалось, отчетливо различимым на слух в сгущавшейся тишине. Напускной покровительственный тон мага вызывал в нем инстинктивную легкую неприязнь, и какая-то часть внутри него постоянно боролась, подталкивала под руку, не давала закрыть глаза и сосредоточиться на медленных вспышках пульса, которые Аркус слышал так же отчетливо, как и размеренные слова, произносимые Трэвелом. Легкий перезвон металла играл в тон этому ощущению — и в какой-то момент детектив внезапно задумался о том, насколько расположен к самозванному колдуну сам Бигби, и что связывает этих двоих...
Он закрыл глаза, и еще раз попробовал отрешиться от посторонних мыслей.
— Все началось с того, что я проснулся в чужом доме.
Аркус еле узнал звук собственного голоса — глухой, шепчуще-скрежещущий, как будто издаваемый каким-то сторонним механизмом, подключенным напрямую в его мысли. Стало очень трудно разлепить губы — должно быть, питье алхимика начало, наконец, действовать.
— Я совершенно не помнил, как оказался там, и чем закончилось вчера. Уже позже, когда все это осталось позади, я смог опросить нескольких человек и выяснить, что это был обыкновенный рабочий день, я закончил все дела, покинул Управление и должно быть, вернулся домой. Ничего из этого я не помню до сих пор. Мне показывали рапорт, подписанный мной в тот день, пересказывали содержание каких-то бесед с коллегами... Ничего. Как ножом вырезало.
Он ненадолго замолчал, переводя дыхание и окунаясь глубже в память.

— Почему-то самые отчетливые воспоминания у меня сохранились с самого момента пробуждения. Чем дальше, тем они слабеют, стираются... Это странно — обычно происходит наоборот. Я предполагал, что возможно, находился под действием какого-то наркотика, эффект которого нарастал по мере увеличения активности. Не знаю. Возможно, так и было. Так или иначе, я проснулся, сел на кровати, и выглянул в окно. Окно было старым, пыльным, дерево потемнело, сочилось гнилой водой... Помню его в мельчайших деталях — загнутые шляпки гвоздей, трещины на позеленевшем стекле, разбегающиеся в стороны короеды. За окном было озеро. Небольшое, гладкое, совершенно черное на вид — мне даже показалось, что я смотрю на нефтяной разлив. Подземных озер достаточной много в граничных уровнях города, и картина, в целом, ничем не выделялась из обыденности... разве что только дома, которые его окружали. Они выглядели очень старыми — почти руинами, оголенными до основания, до балок и костей. Там не было ни одного человека. Стены зданий, и частично поверхность озера покрывало какое-то белесое вещество — иногда небольшие легкие комья его отрывались от земли, переносимые ветром, рассыпались в воздухе и мягко оседали на воде. Тогда я не понял, что это. Мне казалось, какие-то споры, паутины, пыль... Сейчас я думаю, что оно было немного похоже на снег. Снегу там совершенно неоткуда было взяться, и вообще весь этот вид... внушал какую-то тревогу, беспокойство, что-то с ним было не так — как будто я смотрел на очень хорошо нарисованную иллюзию на растянутом холсте. Это, пожалуй, я запомнил лучше всего. Я пытался отыскать этот вид по воспоминаниям, и обошел все Черные Озера из тех, что нанесены на карту. Нигде не было ничего похожего...

Аркус заметил, что Бигби пишет в блокнот, который он успел откуда-то вытащить. Пальцы констебля, сжимавшие ручку, двигались слегка заторможено, хотя лицо Джека выражало крайнюю степень сосредоточенности. Казалось, он не успевал записывать, хотя Аркус едва шевелил губами и говорил целую вечность.
Алхимик же сидел с закрытыми глазами — казалось, он задремал. Однако, когда детектив прервался, он, не открывая глаз, спросил:
— Что случилось дальше, Аркус? После того, как вы увидели озеро и эту… — Трэвел зачем-то поднес к закрытым глазам пустую ладонь, — ...пыль?
— Дальше все хуже, — детектив развел руками в извиняющемся жесте. — Я уже говорил, что потом восприятие начало расплываться... Я вскочил, на какой-то момент дьявольски перепугавшись, принялся искать оружие или что-нибудь из подручного — при мне ничего не было, в той комнате — тоже. Если это можно было назвать комнатой — такая крошечная каморка, напоминавшая скорее камеру... Дверь была открыта. Я вышел наружу и принялся искать выход.
— Не помню, сколько времени я провел в доме. Иногда мне казалось, что он огромный, как будто построен сквозь несколько городских уровней, не иначе — под ноги то и дело подворачивались ведущие вниз лестницы, и должно быть, я уже спустился ниже уровня того озера, что видел из окна... В другой раз, когда я начинаю вспоминать, кажется, что на выход я наткнулся почти сразу, и весь дом не превышал по размерам этого... Не помню. По дороге мне несколько раз попадалось что-то, напоминавшее ледники или кладовые. Стоило попытаться зайти внутрь, как к коже медленно подступал ледяной, непереносимый холод — там можно было находиться, но недолго, и я не успел рассмотреть всего. Какие-то продолговатые предметы, свисавшие с потолка - затянутые в коконы из прозрачно-белых нитей. В каждой из кладовых таких было по два или три. Сначала я принял их за какие-то мешки, бурдюки, или даже внутренности животных, высушенные и заполненные чем-то... Теперь мне кажется, что это было очень похоже на людей, — Аркус криво усмехнулся, дернув головой. — Джек, вы не историю болезни составляете?
— Скорее, чувствую себя толкователем снов, — протяжно пробасил Бигби. — Вы не могли бы говорить медленнее, детектив?
— Расслабься, Джек, потом все запишешь — мне кажется, я сумею пересказать, — успокоил его алхимик. Затем он снова обратился к детективу:
— Эти коконы... вы не увидели, что внутри, Аркус?
— Нет, — он покачал головой, морщась и пытаясь вызвать к жизни расплывчатые, дразнящиеся картины, встающие в памяти где-то по ту сторону век; тщетно. — Я пытался растянуть один из них пальцами — он был не сплошной, а как бы сетчатый, состоявший из переплетения этих нитей... У меня не получилось — не помню, почему. Кажется, слишком жесткие... Не помню, что было внутри, что-то темное, плотное, нет...
Лицо Аркуса перекосилось в рваной гримасе, он резко согнулся, прижимая пальцы к вискам и мотнув головой. На то, чтобы восстановить дыхание и общими силами убедить детектива продолжить блуждания по дворцу памяти, ушло некоторое время и еще одна чашка чая — и, наконец, Грач снова погрузился в молчаливый транс, закрыв глаза и время от времени окунаясь в полустертые картины прошлого в те моменты, когда они подпускали его к себе.
— В общем, это почти все. Я пошел дальше по лестнице и выбрался во двор — там были какие-то развалины, напоминавшие остатки промышленного здания. Какое-то время я бродил там в поисках выхода, потом пролез наружу через дыру в стене и долго шел куда-то по городу, пока не начали попадаться оживленные места и я узнал какой-то из кварталов Пограничья. Кажется, Джек, чуть ли не ваш — или соседний с ним. Ах да, вот еще, — вдруг вспомнил он, встрепенувшись и внезапно подавшись вперед, как будто учуяв незнакомый запах, — там был этот человек. В развалинах, снаружи, полузасыпанный крошкой цемента... Он просто лежал там, не пытался подняться, но мне тогда показалось, что он не был мертв, — детектив надолго замолчал, уйдя куда-то в себя, беззвучно шевеля губами и перебирая пальцами, словно листая что-то. — Обычный, старая, поношенная одежда, не разглядеть, мужчина или женщина... У него что-то было с шеей, что-то необычное... какой-то отросток или воткнувшийся коготь... проклятье! — Аркус вскочил, заметавшись по комнате, меряя ее шагами из конца в конец; сжатые в кулаки пальца гневно подрагивали. — Трэвел, послушайте, что все это значит? Почему оно словно расплывается в голове, чем сложнее детали, тем сложнее их ухватить?..
Алхимик больше не выглядел таким спокойным и уверенным — ему словно передалось нервное состояние Тоинби. Он задумчиво потер подбородок:
— Возможно, вы видели то, что вам позволили увидеть… показали, возможно. Оборванные воспоминания, расплывчатость образов — это говорит о том, что вы были подвержены определенному воздействию…
— Вы сами сказали, что вас, возможно, чем-то накачали, детектив — вмешался констебль. — Что если все это действительно было лишь сном или галлюцинацией?
— Не все так просто, Бигби, — Трэвел покачал головой, — слишком много странных деталей, совпадений…
Мистик замолчал, уставившись в дрожащее пламя свечи — казалось, он заметил там что-то интересное. Инициативу перехватил констебль:
— Аркус, в участке вы заявили, что являетесь свидетелем, и вступали в контакт с… похитителем или похитителями. Вы имели в виду тех, кто перенес вас в тот дом? Или того человека с отростком?
— К сожалению, это все, что у меня есть, — Аркус опустил голову, останавливаясь в своих метаниях по комнате, и помедлив, вернулся к креслу. Все еще подрагивающие от нервного напряжения руки потянулись к недопитой чашке. — Под своим свидетельством я имел в виду сам факт этого... происшествия. Это не было галлюцинацией, Джек: у меня осталась заноза на тыльной стороне ладони, где я ссадил ее о доски, — подняв руку вверх, на всеобщее обозрение, детектив продемонстрировал несколько зарубцевавшихся красных полос. — Когда я перебирался через ограждения, я несколько раз падал, достаточно ощутимо... И потом, там не было какого-то момента, когда все это кончилось. Если бы я вдруг очнулся у себя дома — я бы, не колеблясь, отправился вместо вашего участка в лечебницу Церебраллума. Но это просто... не кончалось, понимаете? Я шел, не разбирая дороги, по дороге попадалось какое-то уличное отребье, которое не попыталось меня ограбить и раздеть только лишь, надо думать, из-за общего впечатления законченого сумасшедшего... Черт возьми, если бы я мог запомнить самое начало пути! Мы бы знали, где искать это место...
— Насчет этого у меня есть одна догадка… — тихо произнес Трэвел, дернув плечами, стряхивая с себя оцепенение,— это место похоже на один из старых колодцев, откуда раньше брали воду для снабжения Люкса. Подземная вода смешивается с детергентом, вспениваясь в трубках — впоследствии образуется белый налет…
— У меня в участке есть карта с расположением таких колодцев, — вмешался Бигби, — Аркус, вы узнаете это место, если окажетесь там снова?
— Думаю, что узнал бы его и через десяток лет, — Грач поморщился, рефлекторно сжимая пальцы. — Оно словно отпечаталось у меня где-то под кожей. Колодец, говорите... Проклятье, я не догадался проверить коммуникации — почему-то в голову запала именно мысль об озере. Может быть, может быть... Решено, — он вскочил; в глазах снова заблестели огоньки интереса, за которым не преминула последовать россыпь инструкций и указаний.
— Джек, отправляемся в участок. Трэвел, вы нужны мне на этом месте — если окажется, что вы правы, я перед вами в долгу. Черт, в любом случае спасибо, что не сочли меня хотя бы психом... — он криво ухмыльнулся, заворачиваясь в сметенный с настенного крюка плащ. — И на этот раз я собираюсь захватить с собой столько огневой силы, сколько смогу — берите всех своих, Джек, а я отправлю весточку в детективное. Перевернем там все сверху донизу!

С Чероном

Больше всего эта вещь была похожа на статую. Высокая, почти в полтора раза превышавшая человеческий рост; гладкие контуры, словно оплавленные в пламени, вычеркивали его из перечня горных инструментов и строительного мусора. Ее поверхность была черной, непрозрачной и гладкой, напоминая обсидиановое стекло - только иногда, если долго в нее всматриваться, она отвечала слабым блеском бледных искорок из глубин камня, выдавая себя не до конца погасшему свету.
Вдруг она шевельнулась.
Движение было неуловимым, почти незаметным - но здесь, где вокруг не было ничего, кроме темноты и застывшего камня, оно бросилось в глаза резким, испуганным аккордом посреди безмолвия. Рука - черная, монолитная, казавшаяся неподвижным целым - сдвинулась с места, и это мельчайшее возмущение спокойствие, казалось, отозвалось в окружающем воздухе, достигнув щеки Феба тревожным, холодным прикосновением.
Она поворачивалась - очень медленно, всем телом, совершенно нечеловечески - как будто под ее ногами вместо грубых ступеней находился какой-то вращающийся механизм, бесшумно приводящий ее в движение. Постепенно верхняя часть фигуры оборачивалась лицом - бледной маской с тремя овальными отверстиями, слепо смотревшей сквозь неожиданного гостя; а необычная высота ее в некоторой мере получила объяснение в виде высокого цилиндра, венчавшего склоненную голову...
Ниточка из россыпи звуков, нанизанных на тьму, вздрогнула, натянулась до предела, до ровного гудящего звона в ушах – и оборвалась, хлестнув ужасом. Феб, лишенный своего поющего компаса, своего единственного ориентира, почти оглохший, замер. Сделать шаг, попытаться ускользнуть из круга пристального внимания мутных овальных глаз, казалось невозможным. Бездна подстерегала там, где только что находились уверенные, крепкие ступени; бездна улыбалась из незрячих отверстий существа, увенчанного цилиндром. Даже вверху, там, где маячил умирающе слабый оттенок, отличный от тьмы, была бездна – в которую можно только взлететь.
Он прижался к камню, распластался, мечтая стать серым мхом – до тех пор, пока это не отвернется. Или не растает, как морок, вырванный из сна.
Он почувствовал, как театр теней, в который был раскрашен окружающий мир, расплывается. Декорации накренились, соскользая за пределы сцены, контуры и силуэты смазывались, подернутые слепым маревом, движения замерзали в ставшем вдруг холодно-колючем воздухе, мерцали, как редкие кадры на целлулоидной пленке. Фигура, остановившаяся вдалеке, застыла в неподвижности, изредка совершая дрожащие, резкие рывки вместе с обезумевшим миром - переносясь то дальше, теряясь в темноте, то ближе, почти на расстояние протянутой руки... Услужливая память извлекла на поверхность другую картину, накладывающуюся на восприятие - высокий потолок, тонущие в темноте теплые свечи, бархат и шелк, спадающие мягкими волнами с поверхности стола, застывшие куклы - манекены, прянувшие в стороны и замерзшие на середине момента, и холодное, тусклое лезвие ножа, как кисть, щедро окрашенная красным... Какая-то отстраненная часть его, спрятавшаяся от мерцающих метаморфоз в глубине мечущегося, теряющего контроль сознания, сказала ему: это то же самое. Она же успела выхватить из мешанины картинок силуэт живой статуи Цикады, и понять, что она ненастоящая, ее нет здесь на самом деле, что это только рисунок, набросанный пятнами черноты на обрывках пленки, перематывающейся рывками.
Феб давно выпустил бы спасительную поверхность камня, потеряв ее в рваном, полустертом водовороте вспышек, в которые превратилось все - если бы не железные пальцы, впившиеся в шероховатую поверхность заостренными кончиками, вгрызающиеся внутрь, забирающиеся в крошечные гранитные трещины отрастающими на глаза металлическими усиками - этот кадр, наряду с остальными, отпечатался в памяти одной, случайно попавшей на глаза картинкой, и он с трудом узнал в этой мешанине отростков, щетинок, вьющихся побегов и шипастой проволоки свою ладонь. Происходящее становилось все быстрее, рывки сливались в одно монотонное течение, стирая границы между отдельными кадрами, выхватывая их случайно, в диком приступе безумия дорисовывая несуществующие контуры, людей, предметы, тени...

В последний момент в этом водопаде выхваченных тускнеющим зрением рисунков промелькнуло что-то другое - что-то не отсюда, случайным образом попавшее в сцену, раскрашенную цветами камня и ночи. Он смотрел на это не дольше мгновения - и каким-то образом успел увидеть его в мельчайших деталях, разглядев и запомнив каждый элемент, составлявший образ.

Белая комната, залитая мертвенным, холодным светом. Почти все ее пространство занимает кровать - окруженная странными механическими пристройками, пультами и гладкими матовыми поверхностями, на которых вспыхивают и гаснут строчки и линии графиков. Помаргивающие огоньки приглушенно переговариваются зеленоватыми отблесками; от множества блоков ведут гладкие, похожие на змей, блестящие линии проводов, питающие нависшее над кроватью устройство, ощетинившееся сотней длинных и тонких игл, напоминающее механическую руку, изломанную в десятке суставов.
Он видит человека - неестественно-бледное лицо, закрытые глаза, выражение спокойствия - он словно спит под чутким надзором искусственной руки, чьи иглы едва заметно прикасаются к коже, вдавливаясь тонкими кончиками внутрь. В некоторых местах спящий чувствует их прикосновение - и тогда его тело вздрагивает, безотчетно дергая плечом или сжимая ладонь.
Перед тем как упасть в бережно обнимающую его темноту, Феб узнает в спящем себя.

- ...ш-шш, тихо, тихо, бывший брат. Не просыпайся, не смотри на Томми; его здесь нет, никогда не было, нет. Никто не тревожил твой покой, незачем вставать, беспокоить живых, петь холодные песни. Иди себе; не оборачивайся. Только кошелек оставь, бывший брат, он ведь тебе все равно не пригодится...
Первым чувством, которое пришло к нему еще сквозь закрытые веки, был холод - ледяное прикосновение ночного ветра нетерпеливо обняло его за плечи, заставляя вздрогнуть всем телом, словно окунув в воду. Вторым - была боль. Голова звенела, отзываясь вибрирующими приливами на каждое движение - словно где-то там внутри в мягкую ткань мозга по команде впивались сотни маленьких иголочек.
И уже затем Феб почувствовал чьи-то пальцы, сноровисто и легко обшаривавшие его карманы.
- Хороший шляпа, прекрасная ткань, Томми; да, приятель, мы ее тоже возьмем, правда? Не обидится ли Господин, Томми? Не будет ли неуважением являться в царство мертвых без шляпы? - липкое, беглое прикосновение переместилось выше, поглаживая мягкую поверхность фетра, и отдернулось, словно в нерешительности. - Мы в затруднении, Томми, мы не знаем, что делать...
Тусклый свет щекотал зрачки сквозь полусомкнутые ресницы: Феб, выплывая, выскальзывая из своей темноты, силился раскрыть глаза. Медленной трепещущей дрожью век пытался стереть с сетчатки белую комнату, кровать, хищное переплетение проводов – и особенно лицо, мертвенное лицо человека, в которое щерятся десятки игл.
..только увидеть того, чей голос заискивающе и торопливо бормочет над ним – может быть, тогда удастся снова найти себя, изломанного, исковерканного, отравленного железом – но не отданного на растерзание хищной механической твари, оскаленной иглистой пастью.
Голос оставался мутным пятном с размытыми границами – но все же обрел хоть какой-то контур. Феб шевельнул ладонью. Правой – пальцы чуть согнулись, загребая жесткую, колючую землю, и застыли, сведенные болью. Левой - она ощущалась странно, чужеродно - более чужеродно, чем обычно – и все же повиновалась почему-то лучше. В ней не жила боль.
- Господин не обидится, - голос хриплый, пересохший, каркающий; Феб сам испугался его звучания. Железная ладонь ухватила человеческий контур за ближайшую линию. – Цилиндр Томми может забрать. А кошелек придется вернуть.
Тень перед глазами коротко, по-птичьи вскрикнула и рванулась назад - резко полоснуло каким-то скрежещуще-рваным звуком, похожим на треск ткани, и Феб скорее почувствовал, чем увидел несколько капель крови, медленно стекавших по шершавой поверхности руки. За время, которое он был без сознания, с металлом ладони произошли метаморфозы - он порос тонкими острыми стеблями железа, закручивавшимися спирально вдоль, как тонкие листья какого-то растения, и едва заметно подрагивавшие в холодном воздухе. Изредка на этих отростках поблескивали заостренные и зубчатые края - один из них был слегка смазан маслянисто-красным.
Тень, чьи размытые контуры медленно фокусировались перед глазами, одним прыжком преодолела расстояние через узкую улицу, скорчившись где-то под карнизом окна напротив, непрестанно причитая, что-то бормоча, и обняв одной рукой другую, покачивала ее, словно убаюкивая ребенка - не забывая при этом бросать опасливые взгляды в сторону Феба. По ближайшему рассмотрению это был такой же бродяга, как и множество его собратьев из Нижнего города - рваное тряпье, заплаты, грубая, посеревшая от пыли и грязи кожа... Кошелек лежал, брошенный, посреди улицы - должно быть, он выронил его, схватившись за порезанное запястье.
- Нечестно, проклятье, нечестно, слышишь... - забубнил он, зло и испуганно поглядывая в сторону неудавшейся добычи. - Приходят, расплетают сети, ложатся и ждут, когда их побеспокоят, а потом хватают и утаскивают за собой... холодные, железные, сырые...
Феб следил за сгорбленной тенью со странной смесью опасения и жалости. Слабость текла по венам; резкое движение рукой отпечаталось колючей судорогой в предплечье – и очередным перекатом звенящей боли в затылке. Как скоро перепуганный бродяга поймет, насколько беспомощна его несостоявшаяся жертва?
Он попытался сесть. Очень медленно, плавно, замирая на каждом полувздохе, стараясь не расплескать по телу россыпь ртутных шариков, тяжело перекатывающихся в голове, не позволить боли опутать его целиком. Железная ладонь служила опорой, рычагом и – предостережением. Красные капли на острой спирали, растущей из фаланги безымянного пальца, обжигали взгляд – и отражались в горле мутной горечью.
- Сильно?.. – зачем-то спросил Феб, кивнув на свое нечаянное оружие; запекшиеся губы больше не хотели вытягивать длинных фраз и рвали их на сиплые излохмаченные лоскутки. – Дай... взгляну.
Я не Люциола.
Он не хотел смотреть.
От пораненных запястий не умирают.
Он боялся смотреть. Но маслянистый налет на отростке-когте пугал его еще больше; если рана серьезна – нужно как-то остановить кровь.
Я. Не. Люциола.
Ворчание и хныканье по ту сторону темноты какое-то время продолжалось, и медленно смолкло - Томми замер, недоверчиво высунув вперед голову и медленно наклоняя ее в разные стороны. Его лицо впервые попало в отрез света далекого фонаря, дав возможность Фебу разглядеть облик нищего - растрепанные клочья пегих волос, раздувшееся лицо, расцвеченное бледно-розовыми пятнами, почти белые, косящие в стороны, недоверчиво сощуренные глаза. Хриплый голос и складки прорезанных морщин выдавали в нем человека старше Феба, но насколько - определить было невозможно.
- Зачем он хочет, чтобы мы подошли? - подозрительно поинтересовался Томми, задвигав ноздрями, словно пытался втянуть запах блеснувшего металла, - Должно быть, он голоден; охотится здесь, как на пещерных раков, да - сидит неподвижно, ждет, пока в него не заползут протянутой рукой, и отгрызает; а может, кормит свое железо... Томми почему-то не хочется подходить, добрый сэр, в нем совсем нечего есть... Добрый сэр выбрал плохое место для охоты, здесь в это время никто не живет, да - холодные дома, холодные камни, пусто и пусто...
Бормоча все это, он безотчетливо порывался то пятиться назад, погружаясь в спасительную тень покосившегося дома - то, поймав в поле зрения одиноко лежащий кошелек, подавался поближе к нему, делая нетерпеливые хватательные движения когтистыми пальцами и не дотягиваясь.
Он был жалок – той особой ущербностью, от которой всегда хочется зажмуриться, закрыться, откреститься, не видеть – а увидев однажды, тут же забыть навсегда. Потому что пока помнишь, ощущаешь незримое леденящее лезвие, занесенное для удара – не зарекайся.
Он был жалок – и Феб, начинающий различать детали сквозь оттенки своей боли, испытывал стыд: за свой первый злой испуг, за рану, добавляющую страданий и без того потрепанному существу, даже за само чувство жалости – засевшее в горле липким комком и побуждающее побыстрее отвести глаза.
Перемешивая слабость с остатками воли, Феб кое-как поднялся - пьяно, рывками, и сделал пробный шаг.
Бродяга втянул клешни и метнулся в тень, пересыпая движение разочарованным ворчанием.
- Не бойся, - сказал Феб в темноту, следящую жадными глазами; связки успокоились, и голос звучал почти ровно, не вырывая звуки из слов, не перемежая лающими выдохами, лишь оставляя на них хрипловатый налет. – Я не ем детей и стариков. От первых слишком много шума, а вторые – костлявые и жесткие.
Он поднял кошелек и вынул все деньги, немного: пара банкнот и десяток монет; сложил высоким столбиком в размытом круге фонаря – блестящая ось циферблата без стрелок и отметок времени.
- Эй, Томми, слышишь? Ты можешь их забрать. Купишь еды или что там тебе нужно. Только зайди к аптекарю, обработай рану... – Феб положил в карман пустое портмоне и медленно, вязко пошел прочь, унося в голове вакханалию ртутных вспышек. Но сделав несколько шагов обернулся, словно вопрос, который он не хотел задавать, колол язык и требовал, требовал оставить себя здесь, не волочь в дом, полный других вопросов. – Почему ты так боишься железных?..
- Боится? - метнувшись вперед, он жадно, нетерпеливо ощупал горсть монет, постучал несколькими из них о подвернувшийся камень и попробовал на зуб, после чего торопливо сгреб неаккуратную горсть в стиснутые пальцы. - Томми остерегается демонов, сэр, детей холодной глубины. Они коварные и хитрые, они долгое время прячутся, не показываясь, и вдруг выбираются наружу - иногда из руки, иногда в груди, или горле, или ползут по позвоночнику, или вылезают через глаза. Был обычный человек, незлой, иногда пил, кричал на Томми, прогонял его от своего дома, но всегда оставлял немного костей, кожуры, обрезков - а потом нет, смотрит чужими глазами, не узнает, даже не говорит, чтобы Томми проваливал ко всем чертям, сэр, очень странно: очень необычно. Иногда они бродят тут вокруг, натыкаются, скрежещут друг друга ржавыми пальцами, однажды разорвали на части - молча, не вскрикнув, как будто прорылись через друг друга, как через нору... Иногда просто сидят и молчат день за днем - не ходят к молочнику, не кормят кошку, не выставляют бутыли за порог... Иногда просто ложатся и перестают дышать, ничего не делают, просто лежат. Томми просит прощения, что спутал сэра со сломанным. Он не знал, что добрый сэр - живой демон, щедрый демон...
Дрожащая опаска постепенно исчезала из голоса бродяги; взгляд, устремленный на Феба, сочился несмелой надеждой на то, что незнакомый слушатель расщедрится на еще одну монетку, постепенно стиравшей напряженную опаску и готовность в любой момент прянуть обратно в спасительную тень.
- Потом уходят; кто-то ползет под землю, других уносит полиция... - он торопился, глотая окончания слов и брызгая слюной, - Они сказали Томми, что это плохое место, что здесь бывают приливы, но Томми знает приливы - он был у подземных озер и видел, как бурлит поднимающаяся вода, приносит с собой рыбу и угрей, и саламандр, и здесь он ни разу не видел ничего похожего. Томми думает, что полиция, должно быть, что-то спутала. С тех пор здесь живут не всегда - иногда все куда-то исчезают, оставляют дома, открытые двери, кладовые... Томми иногда берет немного, совсем немного, только для себя, сэр. Потом они возвращаются и все становится как раньше. Железных уже не так много, нет, совсем меньше - но иногда бывают, один, два, немного - их оставляют бродить, не трогают, даже сломанных не убирают с улиц...

В этом торопливом, сбивчиво-лихорадочном рассказе было что-то настолько жуткое, что Феб поежился. Ему представилось, как ржавчина распускает по всему телу ядовитые отростки, подчиняя себе тело, разум и голос, а потом через глаза – не чьи-то абстрактные, через его, Фебовы, глаза - вылезает наружу демон. У демона пыльная потрепанная одежда, птичьи лапки морщин и смеющийся безумным кармином рот. А в пальцах – скальпельно-острый ветер.
- Спасибо, Томми.
Он и сам не знал, за что благодарит. За осколок бреда, полоснувший по незаживающей язве, за осколок правды с разбитым бликом понимания, за осколок искренности – чем бы она ни была. Все зависит от точки, с которой смотреть.
Ощущая, как наливается пульсирующей тяжестью металлическая ладонь, как тянет вниз, к земле, заставляя сутулиться и клониться вбок, Феб зашагал дальше – выбивая из себя дрожь неровными шагами. И на ходу, не оглядываясь, говорил, будто сам с собой, ни к кому не обращаясь, совсем негромко, но гулкое эхо опустевших, обнятых холодом переулков, разносило его слова, перебрасывая от стены к стене.
- Ты бы все же уходил отсюда. Приливы – это не только саламандры в бурлящих подземных озерах. Приливы – это то, что делает из тебя холодного демона. Железного демона. Сломанного демона.
- Сэр добр к бедному Томми, Томми еще не встречал таких детей ночи, - бормочуще донеслось ему вслед. Бродяга быстрыми, ковыляющими перебежками брел за ним, не отставая и не подходя слишком близко, как дворняга, опасающаяся внезапного броска камня той рукой, что недавно кормила ее. - Томми жаль этого места - здесь ему было тихо, никто не пытался прогнать его, даже полиция не заходит сюда... Возможно, он последует доброму совету; возможно, он вернется сюда еще - когда все забудут про него, когда все будут спать, да: вернется и будет слушать, будет смотреть, как они рычат и скрежещут, и грохочут, и лязгают, и гремят и вбивают острые зубья...
- Томми думает, сэр; зачем нужны железные? - звук шагов Феба никак не мог остаться один посреди пустой улицы, сопровождаемый навязчивым аккомпанементом зудящего, скрипучего голоса. - У Томми есть догадка, сэр, да, но совсем небольшая, но ему думается, что правильная - они нужны, чтобы копать, сэр, ведь так? Не устают, не спят, не едят, не дышат, их руки загребают камень и гальку, дробят породу, крошат скалы... Но Томми не знает - зачем копать? Он был под пещерами, совсем немного, но был, и там нет ничего съедобного, только пауки и мокрицы, и еще слепые змеи, вкусные, но маленькие и сложно поймать - нет, Томми не понимает, сэр, он в затруднении...
Феб слушал бредущего позади бродягу вскользь, сквозь расплывчатый контур вечного звучания города. Монотонная болтовня не раздражала, скорей отвлекала - от боли, плещущейся внутри, от свинцовой тяжести флейт, перевитых новыми ростками металла, от гудящей усталости ног, отнимающих каждый шаг у ватной, противной слабости.
Не устают, не спят, не едят и крошат скалы – если бы. Если бы бедняга Томми был прав, и железным впрямь жилось так беззаботно, на поиски ржавчины отправлялись бы целые вереницы паломников. А если еще и не чувствовать, отключить вечный тянущий холод – и все, все эти колючие, обросшие инеем мысли... Может, Феб и сам перестал бы проклинать чертов кусок железа, укравший у него всю прошлую жизнь. Его привычки, его характер, даже его истинный голос, запертый теперь в доме, в черном чехле.
Он не стал говорить об этом вслух. Ему хватало и собственных заблуждений, к чему бороться с чужими.
- И правда, зачем копать, Томми? – шаркающая походка унисоном к нелепому вопросу, звучащему незлой, прозрачной улыбкой. – Может быть, они хотят построить там, внизу, еще один город. И когда этому придет конец – в нем спасутся те, кто знает путь. Ты знаешь путь, Томми? Ты видел, где они копают?
Произошло невероятное - Томми заткнулся. Какое-то время сзади доносилось только приглушенное сопение и шуршание ковыляющих шагов. Пустынная улица, на которой очнулся Феб, осталась за спиной - оглянувшись назад, он мог увидеть предупреждающие знаки и растяжку, отделяющие одну из дорог перекрестка и говорящие о периодическом возникновении района заражения. Отсюда безлюдность ее была заметна еще сильнее - квартал, по которому они сейчас шли, был расцвечен мелкими, незаметными деталями, сигнализирующими о присутствии жизни, ни следа которых не было там, сзади - веревки с сохнущей одеждой, перекинутые через улицу и изредка роняющие на головы случайным прохожим ледяные капли; рисунки и надписи на стенах, чья-то обувь, оставленная у дверей, вытертые циновки перед входной дверью... За редкими окнами теплился мерцающий свет свечей и керосиновых ламп; иногда они обгоняли ночных гуляк, один раз чуть не влипли в намечающуюся драку. Проходя мимо одного из домов, Феб почувствовал на себе чей-то взгляд - запрокинув голову, он увидел в окне сосредоточенное детское лицо, со всем возможным вниманием наблюдавшее за крадущимся по его следу Томми и предвкушавшим дальнейшее развитие событий. Должно быть, издалека бродяга и впрямь выглядел как незадачливый воришка, подбиравшийся к кошельку прохожего, и так и не набравшийся смелости, чтобы его срезать.
- Томми не видел, - наконец, с явным огорчением в голосе, пробормотал тот, словно не желая открыто признавать поражение. - Но дети ночи хитры и осмотрительны, сэр, они, должно быть, прячутся глубоко-глубоко, в корнях гор, под шахтами и тоннелями, в бездонных ямах, прячутся от лишнего глаза... - медленно произнося это, он, кажется, приободрился, с каждым словом находя поддержку своей теории, но вдруг снова окончательно сник, - Но если они копают город, то земля, Томми, куда она девается, да; там много земли, если размером в целый город, она была бы заметна - столько земли... - он скомкал остаток фразы, перейдя на неприятного вида утробное ворчание, словно пытаясь спорить сам с собой и выдвигать аргументы, которые тут же опровергал.
В конце концов он сдался и понуро протянул:
- Томми не знает, сэр, Томми должен признать. Это трудный вопрос, да; человек не может понять намерения демонов, железных, но этот ответ неправильный... Какой - правильный? Сэр знает, зачем железные?
- Ни за чем. Они не нужны... - отголоски чужих далеких жизней почти заглушили его ответ, тихий, адресованный ни Томми, ни полусонному городу, ни даже самому Фебу – только ржавому, притворившемуся живым организму, венчающему его левую руку.
Ему не хотелось продолжать тему. Почему-то он снова очень остро ощутил и собственную измотанность, и собственную ущербность, и - остро, особенно остро - собственную неприкаянность, выплавленную в бесцельные шатания по улицам, в поиски несуществующих ответов на неправильно заданные вопросы, в нелепые встречи, слова, поступки... Все это звучало внутри жутким диссонансом, сумбурным переплетением нот, заглушающим воздух.
Немного музыки, вот что ему было нужно сейчас. Немного музыки, одиночества – и никаких разговоров о ржавчине.
- Зачем ты идешь за мной, Томми?.. – железные пальцы со стоном прошлись по стене оказавшегося на пути дома, чтобы заглушить волну душных звуков, толкающихся в груди. – Я не добрый железный демон. Я...
Я запуганный, загнанный, запутавшийся железный демон. И может быть - даже безумный.
- Ему любопытно, сэр, интересно, да, - каким-то обиженным голосом протянул следовавший за ним попутчик; он сжался, предусмотрительно юркнув в ближайшую подвернувшуюся щель между домам и выжидая. - Томми благодарен сэру за монеты, но он еще ни разу не видел такого железного: странный, спящий, не мертвый - он хочет запомнить, выучить его, да... Сначала Томми увидел, как он показывает фокусы, как складывает пальцы - ловко, быстро, сплетая из них что-то; Томми был заинтригован, сэр, он любит фокусы, он хотел посмотреть. Но увидел, что это обман, неправильные руки, железные, механические руки - слишком много пальцев, поддельных, обманных. Потом фокусы кончились, и сэр лежал, как мертвый - Томми долго ждал, даже хотел бросить монетку за представление, чтобы сэр ожил, и расспросить его - но монетки не было, совсем, даже завалящейся. Зато у сэра было, да - и когда Томми увидел, что сэру они больше не пригодится, решил посмотреть - самую малость, всего одним глазком взглянуть на загадочный кошелек загадочного сэра, который сплетает железных журавлей из пальцев...
Запинающееся бормотание стихало, углубляясь куда-то в себя, переходя в утробно-ворчливый звук, рождавшийся, казалось, не в горле, а где-то в более глубоких местах. Осторожно, едва высунувшись из-за угла, в который он забился, Томми выглянул наружу - проверить, не ушел ли загадочный демон.
- Томми уйдет, пусть сэр не беспокоится; он не будет спать под его дверью и петь в его окна, - нищий издал звук, похожий на смешок, показавшийся на удивление ироничным. - Но может быть... - интонации мгновенно сменились, становясь жалобно-просящими, делая бродягу похожим на ребенка, выпрашивающего подарок ко дню рождения, - может быть, добрый сэр-демон покажет свой фокус еще? Может быть, он скажет, как получить такие же пальцы, как у него? Быстрые пальцы, сильные пальцы, холодные...
Феб обернулся резко, словно дернутый за сотню нитей, растущих из тела в никуда. Хриплым смехом отозвалось замерзшее нутро, чужим смехом, выкованным из потемневшего железа; город притворился мертвым, и фонари прятали свой свет от ищущего взгляда.
- Очень просто, Томми, - ржавчина шептала его голосом, злая, колючая – несчастная – ржавчина. - Очень просто. Если только ты согласен стать демоном. Сначала пальцы, ладонь. Потом локоть. Затем плечо. И ты никогда – никогда, слышишь, Томми, не узнаешь, что она придет сегодня. Заберет еще часть тебя. Отгрызет кусок, заменит железом, сильным, холодным... Мертвым железом. Когда-нибудь она заберет тебя целиком, оставив груду слепого металла, пытающегося дышать. Хочешь этого, Томми? Хочешь?!..
Так возвращайся назад и жди Прилива. Если бы он сказал это в запале – проклинал бы себя потом. Долго – пока хватало свободы помнить. Не сказал. Проглотил остаток вспыхнувшего пламени, обжег горло, задохнулся.
Он стоял, выпуская выдохами ранящую горло тоску, оставляющую горькую пену на губах; холодный воздух гладил виски спокойными пальцами - тише, тише. Ты бы и сам не знал – если бы выпало не тебе.
- Ты ошибаешься, Томми, - голос железа плавился, уходя, уступая место самому Фебу. – Даже если тебе кажется, что хочешь – ты просто еще не знаешь.
Он испуганно зашипел, словно обжегся об эту ледяную вспышку, замолотил руками, заходясь в сбивчивом, дрожащем шепоте, забиваясь глубже в щель между домами. Он застыл там, переставая дышать, превращаясь в неживой комок, застрявший между кирпичными стенами, вгрызшийся в трещины кончиками пальцев, отказываясь вылезать, пока страшное порождение подземных глубин не отвернется, наконец, следуя своей дорогой, и не оставит его в покое.
Непривычная тишина вдруг надавила на уши мягкими лапами. Вокруг было пусто - даже любопытное лицо в окне куда-то исчезло, пресытившись, должно быть, скучной сценой, в которой не было ни ловкого мошенничества, ни схваток на ножах.
Единственным звуком, тронувшим повисшее было безмолвие, оказалась далекая звенящая песнь случайной цикады, через несколько минут подхваченная ее собратьями.
- Ты просто не знаешь, - усталым, неживым шепотом повторил Феб, уходя, растворяясь в мутном, плачущем желтизной свете ночных ламп.- И хорошо бы тебе не узнать никогда.
Он не был уверен, слышал ли последние слова Томми – даже если и нет, говорить громче он уже не мог. Словно иссяк предел звуков, отпущенный на это бесконечный, вязкий день. Слова уходили в шелест, дыхание и шаги теряли яркость, даже мысли – и те становились беззвучными.
Только перебранка цикад звучала вокруг – и внутри, оттеняя его тишину.
Темная, дремлющая туша города, опухолью растекшаяся по контуру воронки, следила за Фебом сквозь полусомкнутые веки, словно чуя его обескоженность, такую, что случайное касание приходилось прямо по нервам; следил – но не делал попыток ударить. Берег для другой забавы: сегодня Феб уже не выглядел достойной мишенью.
...Утро он встретил, съежившись на полу старого подъемника, со скрипом тянущего свой отягощенный железом груз, и долго шел потом, перевивая оставшиеся километры частыми остановками, полу-сном на ходу и беззвучным неоконченным разговором с кем-то далеким. Цикады покинули его вслед за голосом, но вернулся стук подошв по брусчатке, сбивчивый, изломанный – но все-таки ритм; подтягивая себя к этим звукам, Феб наконец дошел. Домой.
Ему хотелось упасть. Просто вытянуться на кровати, не снимая одежды, закрыть глаза, провалиться в бездну – такую ненавистную раньше, такую желанную сейчас. Но он знал, что не сможет заснуть – с этим.
Сквозь подступающие объятия ватной слабости, сквозь немоту, ставшую частью тела, он в сотый раз правил свое железное детище. Безжалостно обрезал тонкие лозы, вьющиеся из пальцев, стачивал само упоминание о них, хищных, о буром налете крови на тонких кончиках, о жалобном причитании пораненного Томми.
Когда день вовсю бился о стекла, он наконец уснул – прямо у верстака, положив голову на свежеобточенные флейты.

Где-то на зыбкой границе между сном и пробуждением Феб почувствовал слабое прикосновение, скользнувшее по щеке и несмело прикоснувшееся к горлу - почти невесомое, похожее на щекотку. За ним последовало еще одно, окончательно убеждавшее его в том, что это не сон - чуть более сильное, и неожиданно уколовшее тонкой иглой холода.
Когда он открыл глаза, он увидел, что на его груди сидит паук.
Изящный ломкий многоногий силуэт неожиданно показался огромным - взгляд не мог охватить его, распластавшегося прямо перед глазами, выхватывая случайные расплывчатые детали - серые трубчатые ножки, шероховатое тело, покрытое острыми поблескивающими щетинками... Хрупкими конечностями он прикасался к его лицу - медленно, словно пробуя, скользя слабо царапающими коготками по коже.
Какое-то время, показавшееся Фебу бесконечным, он смотрел на него, не в силах двинуться с места, словно парализованный, и чувствуя только эти легкие, трепещущие, изучающие прикосновения. Потом он вдруг понял, что это был не паук - это была его левая рука, живущая собственной жизнью и отказывавшаяся подчиняться попыткам убрать ее с собственного горла.
А потом он проснулся еще раз.

И музыкант на войне

...дверь грохнула, сметенная с петель мощным ударом снаружи - в тон ей отозвалась немедленно прозвучавшая партия выстрелов, эхом доносившаяся откуда-то снаружи, треск досок, и резкий, отдававшийся в ушах, звон железа о железо. Первым в дом вломился Годо - бледное, обескровленное лицо, крупная ссадина поперек лба, оправа неизменных окуляров смята, стекло треснуто. Перекатившись, он бросился к окну - жалобный визг стекла, пробитого в нескольких местах пулями опоздал на несколько мгновений, оставив над самой его головой несколько аккуратных дырочек. Несколько человек ввалились внутрь вслед за ним - Феб узнал Найтингейл и еще несколько смутно знакомых лиц из охраны - большая часть из них сразу разбегалась в стороны, занимая позиции под окнами. Кто-то был ранен - двоих, скорчившихся болезненными комками плоти и ткани, оттащили, взвалив на плечи, в сторону от прохода и траекторий выстрелов, спешно возвращаясь к огневым позициям. Грохот выстрелов продолжался - бессильным аккомпанементом звучал дождь разбитых осколков, терзаемых пулями с обеих сторон.
- Черт возьми, Феб, это вы?..
Один из раненых резко вскинул голову, изумленно заморгав, и скривился от вспыхнувшей боли в пробитом плече. Лицо Присяжного было стянуто немой, шипящей судорогой, мокрые волосы прилипли ко лбу, он тяжело дышал - было видно, что сюда они добирались бегом.
- Что вы здесь делаете, проклятье? Нет, оставайтесь там, не высовывайтесь! И не вставайте! - стиснув зубы, он отцепил с пояса револьвер и левой, свободной рукой толкнул его по полу в сторону Феба. - Держите, от меня сейчас мало толку... Послушайте, отсюда есть другой выход? И что это за место, в конце концов? Как вы здесь оказались?
Разбитый вдребезги сон звенел в ушах осколками непонимания. Дом, вырванный из дремлющего покоя, казалось, нервно озирался вместе с Фебом; видел стены, которые давно бы не мешало покрасить, мебель, успевшую прирасти к своим места, инструменты, разложенные по верстаку. Все это было привычным, точь-в-точь таким, как несколько часов – или несколько месяцев – назад. Но зияющий пустотой оконный проем, чужеродный, неправильный, не мог принадлежать этому месту, и раскрошенное стекло на полу заставляло встряхивать мутной головой – я все еще сплю?
- Как я здесь оказался?.. – переспросил Феб, с опаской глядя на револьвер – словно тот был скорпионом, несущим ядовитое жало. – Это мой дом, черт возьми! Годо не соизволил сообщить?
Он вытаскивал себя из ощущения недоверчивой отрешенной дремоты – за шкирку, добавляя в слова больше, намного больше яркости, чем чувствовал сейчас. Он хотел звучать саркастично или, на худой конец, зло, но вышло тускло – и словно не всерьез.
Даже ощущение опасности (смертельной, напомнил очередной взвизг пули, срикошетившей от стены) было каким-то бесцветным, холодным – не ощущаемым поджилками.
Проснись,потормошил он себя – и не проснулся. Значит, придется играть по правилам этого сна – или не-сна, сейчас Феб не ощущал большой разницы.
- Окно в спальне... Оно выходит на другую сторону. Если там еще свободно, - медленным движением он все-таки подобрал оружие, пытаясь сообразить, как им пользоваться. Никогда прежде Фебу не приходилось стрелять.
- Годо! - Присяжный мгновенно обернулся; каким-то образом короткий окрик мгновенно достиг ушей телохранителя, прорвавшись сквозь железный визг - тот рывком обернулся, и после быстрого обмена жестами понятливо кивнул, срываясь с места и увлекая за собой одного из оставшихся стрелков в сторону задней комнаты. Вдвоем они взяли на руки одного из раненных, потащив его в указанном Фебом направлении - Присяжный досадливо отмахнулся в ответ на протянутую руку помощи и, еле слышно шипя сквозь сцепленные зубы, поднялся, опираясь на три конечности.
- Советую вам, - с нескрываемым цинизмом протянул он, покосившись на Феба, - присоединиться, если вы не собираетесь объяснять всем этим ваше право владельца... Да быстрее же, черт бы вас побрал! - белые от напряжения и потери крови пальцы вцепились в его руку, рванув за собой к спальне. Где-то в стороне поочередно вспыхнула пара фонтанчиков сухой кирпичной пыли, выбитой злыми железными осами из стены.
Выстрелы стихали и раздавались реже - в разбитые окна ворвался надрывный крик, означавший, должно быть, что защитникам дома удалось вывести из строя как минимум одного из преследователей. Подступавшая тишина вкрадчиво намекала на то, что те, не рискуя продолжать бесплотные попытки штурма дома, предпримут попытку обойти его с другой стороны...
Годо действовал молниеносно - перепоручив раненого рукам помощника, он открыл окно, и осторожно высунулся наружу. Через несколько мгновений он, гибко изогнувшись, проскользнул в окно целиком - и оглядевшись, успокаивающе махнул рукой оставшимся внутри. С этой стороны дома никого не было.
Следующим спустили обездвиженного - Феб успел заметить набухшую перевязь, наискось стягивающую бедро - тот просовывал ногу в оконный проем, так, словно та была чужой, стиснув зубы и изредка плюясь в никуда сдавленными ругательствами. Следующим отправили его самого, затем - Присяжного, и третьего телохранителя - тем временем успели подоспеть оставшиеся двое.
Первым, что коснулось его внимания, когда он оказался снаружи, был запах дыма. Квартал горел - где-то в стороне над домами поднимался вязкий след из извивающихся черных хвостов, где-то полоснуло темно-рыжым сполохом пламени. Вдалеке монотонно и мрачно бил тяжелый гонг. Задняя аллея, и в лучшие времена не слишком оживленная, вымерла подчистую - нигде не было и следа присутствия людей, исключая слабо доносящиеся со стороны фасада какие-то обрывки голосов преследователей.
Все собрались в тесный круг вокруг Годо, безоговорочно признавая его в качестве предводителя - даже Присяжный молчал, наравне с остальными мрачно кивая в такт его коротким резаным фразам.
- ...уходим дальше по этой улице, потом налево, через склады. Быстро, у нас несколько секунд, пока они поймут, что путь свободен. Сэр, - он резко обернулся к Фебу, - вы знаете поблизости какой-нибудь проход, через который можно оторваться?
Феб задумался, рисуя в памяти знакомые, тысячи раз исхоженные ниточки здешних улиц, узелки подворотен, перехлесты лестниц, ведущих на другие уровни и редкие стежки подъемников.
Все было не то – слишком прямые и длинные линии, просматриваемые насквозь или жирные точки тупиков, ничего такого, что позволило бы быстро исчезнуть. Город казался картой, исчерченной резкими пометками – закрыто.
Он уже почти мотнул головой, отказываясь выбирать путь, принимать решение, но дым, текущий между домов, плеснул в глаза едкой болью.
Это мой дом и мой город, черт возьми. Мой кусок неба над крышами, мои камни под ногами, стены, помнящие меня.
- Я знаю, - коротко кивнул Феб.
Он соврал. Он пока еще не знал, какой из переулков примет их, укроет, позволит ускользнуть. Но город шептал ему музыкой – и Феб верил ему.
- Только, пожалуйста... Не говорите громко.
Он вслушался в биение пульса – город вздрагивал болезненной, рваной судорогой, истекал хриплым дыханием. Наверное только тогда Феб по-настоящему поверил – все это не декорации, не бред утомленного сознания. Все – по-настоящему.
- Туда, - железная ладонь расчертила взмахом воздух, отрезая одну дорогу из десятка возможных. – Потом налево и еще раз налево. Найтингейл... – он скованно шагнул к женщине, перехватил у нее раненного, виновато усмехнулся, указав на револьвер Присяжного, торчащий из-за пояса. – От меня будет мало пользы, если придется...
Она молча кивнула в знак согласия и быстрым движением щелкнула оружием, прокрутив трескучий барабан.
- Нет времени! - Годо, на лице которого по мере истечения драгоценных секунд все явственней проступали признаки нетерпения, поймал за плечи двоих подвернувшихся бойцов и толкнул их в сторону указанного Фебом направления. Выждав несколько мгновений, за ними с места рванулись Присяжный и Феб с подручным, поддерживающие за плечи третьего охранника, Годо последовал замыкающим - и они побежали.
Город смеялся им вслед - скалясь слепыми окнами, простирая свои серые, выщербленные стены там, где тонкая линия улицы обещала сквозной проход. Его хриплый смех звучал в ушах в тон мерному набату грохочущего сердцебиения - и где-то позади, совсем рядом, сбивчивой дробью ему вторил торопливый бег преследователей, изредка перебивавший трепетное гудение огня, жадно просовывающего свои алые пальцы сквозь далекие крыши, вырываясь на свободу.
Поворот, еще один - они пробегают сквозь тесный переулок, пропускающий их по одному, и кое-как протискиваются с раненым, взвалив его на плечи. Его голова мотается рывком в сторону, не тревожа безразличного выражения лица - он потерял сознание, и для него сейчас не существует ни погони, ни терпкого запаха дыма и соли, ни подступающего к горлу дыхания. Они врываются в соседнюю улицу, распугивая немногочисленных прохожих - те, кто посообразительней, сразу падают, накрыв голову руками, остальных выводят из ступора выстрелы в воздух, и они присоединяются к первым - закрыть глаза, не смотреть, позволить размазанным кадрам рваной кинопленки пронестись мимо, не оставшись в памяти. Указанная Фебом дорога ведет в тупик, наискось заколоченный свежими досками - и кто-то из бегущих впереди, не останавливаясь, высаживает преграду ногой, и вместе они в мгновение расшвыривают в сторону бесполезные обломки, прорываясь внутрь, куда-то в тесный лабиринт проходов и внутренних дворов.
Вокруг становилось темнее - они оказались в первом этаже какого-то бывшего промышленного здания, стены которого проредились от времени, оставив только голый скелет балок, нагромождения камней и строительных блоков, и редкие убежища бездомных, собранные из груд подвернувшегося мусора. Потолок, проеденный во множестве мест ржавчиной и водой, нависал над головой, изредка давая возможность заглянуть в раскрывшееся чрево опустевшего дома, уходящее куда-то наверх.
Годо поднял ладонь, призывая всех остановиться - группа немо замерла, прислушиваясь к приглушенным звукам оставшейся далеко позади улицы, и пытаясь выловить из них что-нибудь, напоминавшее о присутствии погони. В ответ звучала непривычная, настороженная тишина, прореженная плачущим звуком капающей воды и насмешливым свистом вездесущего ветра, гулявшего где-то в верхних опустевших этажах.
- Похоже, оторвались, - Годо, на несколько мгновений застывший живой статуей, облегченно опустил руку, позволив себе выдохнуть. - Ждите здесь, проверьте раненых - я скоро вернусь.
Он нырнул обратно в лабиринт серых ломаных линий, становясь одной из них, и исчезая где-то за поворотом. Присяжный, запрокинув голову, медленно сполз на землю, опираясь на подвернувшуюся балку - его лицо было непривычно бледным и выцветшим, он хватал ртом воздух, словно выброшенная на сушу рыба, и попытался что-то сказать - но пересохшее горло извлекло только глухое сипение сломанной флейты. Двое оставшихся охранников встали поодаль, перекрывая доступные подходы; Найтингейл осторожно уложила третьего, поспешно разматывая набухшую повязку.
Феб сунулся к ней – помочь, и физически ощутил свою нелепую бесполезность, настолько выверенными, отточенными и быстрыми были ее действия. В чеканных движениях Найтингейл, в ее спокойной уверенности просто не было места его нервному энтузиазму, его тревоге, перемешанной с неумением – и ему самому. Он отошел, чтобы не стоять над душой.
Мутные волны омывали нутро, не давая просто сесть спокойно и ждать.
Несколько шагов к проему, где растаял в течении коридоров Годо. Прислушаться, выуживая из монотонного голоса заброшенного здания непривычные ноты: прерывистое дыхание беглецов, далекие шаги – острожные, одинокие, вкрадчивые, эхо, ползущее вслед за движением.
Вернуться назад. Застыть, онеметь, превратиться в тишину – на несколько секунд, чтобы снова вынырнуть в оскалину звуков, снов шагнуть навстречу ожиданию неизвестного.

В конце концов, он опустился у стены – в метре от Присяжного, стараясь не смотреть на его ситцево-белое лицо, на расплывшееся пятно, на руку, повисшую безвольной тряпичной петлей. Любые слова казались неуместными, фальшивыми, но молчать было тяжело, молчать было больно – словно связки, набитые осколками звуков, жаждали исторгнуть из себя впившиеся стеклянные блики.
- Что это?.. – он все-таки не выдержал, располосовал вопросом туманную рябь вздохов, шелестов и стонов, протиснувшихся сквозь зубы; он смотрел прямо перед собой – в изломанную мешанину обрушенных балок и рассыпавшихся бетонных блоков, лишь краем глаза ловя движение измученного человека слева. – Что происходит?.. С вами, с городом? Так – повсюду?
Он вспомнил горячий запах дыма, преследовавший их в калейдоскопе улиц – и с трудом проглотил горький привкус последних слов.

- Пока мы гонялись за призраками, они... успели сделать свой ход с другой... стороны, - лицо Присяжного прорезалось болезненной гримасой, он тяжело дышал, проглатывая куски фраз, но продолжил:
- Горят несколько центральных кварталов вокруг Башни, но когда нам удалось выбраться оттуда, сопротивление уже угасало - скоро они выдавят оставшихся и займутся огнем. Основной удар они нанесли прошлым вечером - была созвано чрезвычайное собрание, несколько горных предприятий были захвачены войсками и полицией, работников держат в карантине, работа остановлена... На встрече нам предъявили какое-то нелепое обвинение и вынесли постановление об аресте всего руководства. Их оказалось слишком много - даже те, кого мы считали независимыми и колеблющимися объединились против нас. Хозяина схватили сразу же - его состояние не слишком располагает к вооруженному побегу. Какое-то время мы обороняли штаб-квартиру, но потом пришлось отступать выше... Проклятье, вы не представляете, как я хочу спать, - вдруг с каким-то горьким смешком признался он. - За эту ночь они разрушили все, что у нас было, Феб, не говоря уже о тех, кого убили в столкновениях, а все, о чем я могу сейчас думать - это свалиться прямо здесь и уснуть...
- По крайней мере, здесь они действуют мягче, - подала голос Найтингейл, не отвлекаясь от накладывания повязки. - До нас дошли слухи о стычках в первые часа захвата ветки - охрану разоружили и загнали в тупиковый отвод, после чего просто сбросили в колодец...
- О да, - Присяжный выдавил из себя усмешку, скривившись от последовавшей за ней вспышки боли. - Единственный из всех я могу здесь быть спокоен - в меня они стрелять не станут. Во всяком случае, постараются. Впрочем, после того, как у них в руках оказалась почти вся верхушка организации, и это утверждение можно поставить под сомнение. Жаль, что мы втянули вас в это, Феб. Вам нужно бежать, пока они не сложили два и два и не включили вас в список сочувствующих предателям дела Совета...
- Полагаете, еще не сложили?.. - ответная усмешка надрезала уголок Фебовых губ – без злобы или сарказма, с полынным оттенком понимания. – Кто бы ни были эти ваши “они” - вряд ли можно счесть их глупцами. Кстати, кто - они?
Между ребрами тонко дернулась стальная струна – зачем?.. Зачем расспрашивать, влезать в это еще глубже – разве тебе мало всех этих последних дней? Кто много знает – тот плохо спит.
Он оборвал струну, не дав ей отзвенеть. Я ничерта не знаю, а сплю все равно не очень.
- Кто – они? – повторил Феб скорей для самого себя, чем для искромсанного гримасой боли собеседника. – И в чем заключается предательство Совета? Что вы все-таки делали... такого?
Он оторвался от созерцания обвалившихся перекрытий и посмотрел на Присяжного - прямо и требовательно. Наверное, тот мог бы промолчать даже сейчас - особенно сейчас – но Фебу почему-то казалось, что он заслужил право на ответ. Настолько искренний, насколько вообще можно было ожидать от этого человека.
- Разумеется, ровным счетом ничего, - печальная, слабая улыбка тронула дрогнувшие губы. - Это обычная борьба за влияние, которую все игроки вели испокон веков; вот только никто не мог предположить, что наши противники объединятся, каким-то образом переманят на свою сторону большую часть колеблющихся, и решатся на прямое столкновение. Но Совет, Феб, черт возьми, никто не мог этого предвидеть!.. Все всегда считали Советников реликвиями прошлого - забальзамированные мумии, равнодушные ко всему, происходящему за пределами их Башни, никогда не вмешивавшихся в игру, не считая ежегодного шествия по Променаду... Они неожиданно начали действовать - решительно и быстро, передав несколько военных групп напрямую под командование наших заклятых друзей... - Присяжный замолчал, переводя дух, и запрокинул голову назад, обессилено уставившись в низкий потолок.
- С помощью вашего Люциолы и его приспешников они успешно отвлекали наше внимание, планируя покушения на случайных фигур, заставляя нас метаться в догадках, распылять силы и гадать о направлении главного удара. Кстати, по крайней мере, насчет него вы можете быть спокойны - я видел, как в ходе штурма штаб-квартиры его пристрелили. Ублюдок каким-то образом взобрался по отвесной стене в заднюю часть здания и успел проредить ряды охраны, но в конце концов получил свое. Впрочем, какая теперь разница...
- Тихо, - Найтингейл, закончив с перевязкой раненого, неожиданно напряглась, привставая, и выставила вперед застывшую в воздухе ладонь, на которую словно бы натолкнулся Присяжный, проглотив обрывок фразы. Из-за основа обвалившейся комнаты совершенно беззвучно вынырнул Годо - и выглядел он как нельзя более обеспокоенным.

- Этот блок окружен: я заглянул немного вперед - там строй оцепления, - сбивчивым свистящим шепотом рассказывал он сгрудившимся вокруг него оставшимся участникам побега. - Они, похоже, еще не знают, где мы именно, но путь дальше отрезан, назад возвращаться тоже нельзя - и пройдет несколько минут, прежде чем солдаты начнут прочесывать эти развалины и наткнутся на нас. Прятаться нельзя - здесь перероют каждый камень. Судя по размерам этого здания, здесь обязательно должна была быть насосная и спуск в коллекторы. Значит, будем уходить либо вниз, либо...
Все, не сговариваясь, подняли головы к потолку - как раз в этом месте бетонная поверхность осыпалась вниз, открывая перед ними глухую, затхлую внутренность огромного дома.

Для раненого пришлось соорудить носилки из подручного хлама: он не приходил в себя, и только сдавленно всхлипывал, когда его тормошили, пытаясь вырвать из лихорадочного беспамятства.
Глядя на его лицо с просвечивающей сеточкой кровеносных сосудов, на полупрозрачную, синеватую кожу, на пепельно-серые круги, затемнившие провалы глаз, Феб понимал: вряд ли он протянет долго. Ему нужна квалифицированная помощь и покой – а не тряские носилки, криво встаскиваемые по полуразрушенным лестницам. Не говоря уже о том, как сильно он будет срезать скорость их маленькой, загнанной в смертельной лабиринт группы.
Все понимали – но по молчаливому согласию выуживали из груд мусора подходящие оси и прочный кусок фанеры, скрепляли их проволокой – все торопливо, сбивчиво, с задыхающейся, отчаянной нервозностью.
Затем разорванным на полосы тряпьем плотно примотали раненого к его грубому ложу – или смертному одру, если что-то пойдет не так.
Он только глухо стонал, пока его укладывали, и по-детски тонко, неразборчиво бормотал, когда узкие ленты бинтовали его плечи, грудь, ноги. А потом, когда Годо, вскарабкавшийся в зияющую над головой дыру, втаскивал за собой носилки, а Феб и Найтингейл толкали их снизу – уже молчал, только дышал часто-часто, с каким-то пенящимся надсадным хрипом.
Шли медленно – слишком медленно, спотыкаясь на хлипких, местами осыпавшихся ступенях, оступаясь на ползущих грудах камней, рискуя сорваться с осклизлых балок, перекинутых над пропастью.
Несколько этажей здания, уводящих под покатый купол крыши, казались бесконечными. Каждый шаг был растянут, распялен – в вечность. Спустя несколько сотен пройденных вечностей, Фебу стало казаться, что крыша – это просто жесткой морок, иллюзия, сотканная из насмешки над их нелепой процессией, пудовой цепью ползущей вверх, туда, где на самом деле нет ничего. Только лестница, замкнутая в сотни кругов себя.
Феб шагал, механически переставляя ноги, почти привыкнув к саднящей тяжести носилок в правой ладони, почти поверив, что это такая же неотъемлемая часть его тела, как и железный нарост на другой руке. Его собственное царапающее дыхание мало чем отличалось от хриплых выдохов их неподвижного груза.
Вдруг после одного из бесчисленных поворотов ему показалось, что кто-то огромный и далекий своей ладонью сорвал верхнюю часть этажа, обнажив беззащитную внутренность коридора, оставив торчать открытыми огрызки поддерживающих колонн, балок, осыпавшихся стен - и хрупкие линии тонких лестниц, уходивших в небо из этой застарелой раны.
Небо нависало над головой - метрах в двадцати, глухое, металлическое, опутанное темными змеями проводов, в которых прятались редкие слепые глаза прожекторов - оно означало следующий уровень, и было так обманчиво-близко, что казалось, его можно было достать рукой. Сквозь проржавевший скелет здания можно было увидеть раскинувшийся под ногами город. Отсюда он казался игрушечным - маленькие пряничные домики, выстроенные неумелой детской рукой в кривые ряды, а вместо кукол - беспокойное, однородное море мерцающих точек, напоминавшее рой муравьев.
В лицо ударил теплый, горький ветер. Над игрушечным домиком поднимались облака едкого черного дыма, свивавшиеся по прихоти диких потоков воздуха в причудливые фигуры, напоминавшие клубки змей. Какое-то время - не больше нескольких секунд, показавшихся неожиданно бесконечными - они просто стояли, оглушенные этим наплывом открытого пространства и глядя на город сверху вниз.
- Господин Годо, - мягко произнес Присяжный, не отрывая взгляда от осколка головокружительной панорамы, видного сквозь полуобрушившееся окно под его ногами. - Я могу надеяться, что предполагаемый маршрут отступления включал в себя что-нибудь еще помимо этой обзорной площадки?
- Несомненно, сэр, - вежливо наклонил голову телохранитель. - Если вы немного отойдете в сторону и повернетесь...
Тот незамедлительно проследовал упомянутым указаниям, и застыл, на какое-то мгновение не отличаясь неподвижностью от окружавших его груд камня. Остальные последовали его примеру; кто-то из охранников слабо выругался, поднимая глаза вверх. Из полуразрушенного здания к небесной тверди тянулся порыжевший от времени железный остов шахты подъемника.

- ...лезть придется по одному: мы не знаем, какой вес выдержит конструкция, - они собрались вокруг опор подъемника; Годо извлек откуда-то несколько мотков веревки. - Раненых поднимем на канатах - длины должно хватить. Нэй - ты первая, Одри - за тобой; потом поднимете господина Ведергалльнингена.
Найтингейл быстро кивнула, шагая в шахту, и цепко подтягиваясь за поперечные опоры, начала восхождение - ловко перебирающая руками и ногами фигурка вдруг отдалилась, сделавшись неестественно-маленькой и поднимаясь все выше. Взгляды оставшихся внизу следовали за ними, как прикованные - они смотрели, затаив дыхание, и за каждым рывком ожидая, что предательски подвернувшаяся под руку деталь шахты не выдержит, ломаясь или выскальзывая из пальцев... Наконец - несколько мгновений неуверенности, когда совсем маленький силуэт скрывается из виду - и одна из веревок, распрямляясь и захлестываясь вокруг стальной опоры, упала вниз. Словно получив сигнал, один из бойцов нырнул внутрь следующим.
- Сначала поднимите Фэйрхолла, - хрипло произнес Присяжный, завороженно наблюдая за подъемом. - Его состояние...
- У меня приказ, сэр, - Годо мягко, но крепко взял его за плечо, подталкивая к подъемнику и обматывая свободным концом веревки пояс, прерывая готовые было последовать возражения. Еще несколько томительных секунд - и вторая веревка падает вслед за первой, сигнализируя о том, что настал через следующего. Присяжный, прекратив сопротивление, медленно поднимается вверх, закручиваясь вокруг своей оси, как нелепая, болтающая ногами кукла - и скользит вверх, перебирая свободной рукой по мелькающим навстречу балкам.
Последний его взгляд - перед тем, как вдалеке стираются детали и черты лица, еще больше усиливая сходство с куклой - падает на Феба.
- ...сэр? - голос Годо вторгся в его мысли, возвращая к тому, что происходило здесь, внизу. - Вы следующий, сэр.
Феб не боялся высоты – по крайней мере, до этого дня. Даже вчерашней ночью, следуя за темной глубинной песней по лестнице, струящейся в непроглядную, бездонную темноту, он не ощущал этого чувства – будто сердце сложило крылья и падает, падает, падает сквозь бесконечный холод. Сейчас, глядя на обглоданные ржавчиной опоры подъемника, на веревку, нетерпеливо подрагивающую напротив лица, ему хотелось метнуться прочь. Туда, где ступени крошатся и выскальзывают из-под ног, где приходится перебираться через провалы, выгрызенные временем в лестничном полотне, где можно оступиться и свернуть себе шею – только не висеть беспомощным мешком, отдав себя на растерзание всей своре смеющихся чертей и богов.
- Может быть, я сам?.. – он судорожно вздохнул, ловя в воздушные сети падающую сердце-птицу. – А, Годо? Это ведь не так... сложно?
Железная рука соскользнула с первой же опоры под невозмутимо-ироничным взором охранника; негнущиеся пальцы-флейты издали протяжный, царапающий скрип.
- Хорошо. Хорошо, я понял, - еще один глоток воздуха, словно последний – на всю оставшуюся жизнь, дымный, горчащий - и все равно удивительно свежий.
Веревочная петля обвилась вокруг пояса и дернулась, пробуя незнакомый груз. Феб инстинктивно вцепился в натянувшийся канат – словно это могло уберечь. Если веревка перетрется. Если ее выпустят из рук. Если рухнет верхняя секция шахты. И еще десяток разных если, которые он запретил себе рассматривать – и просто уставился в тугое плетение волокон.
Когда он преодолел больше половины пути, наверху раздался звук, который за время этого короткого бегства он начал узнавать кожей раньше, чем сознанием.
Выстрел.
Легкий хлопок - отсюда он звучал приглушенно, словно кто-то откупорил бутылку игристого вина. Но при все обманчивой легкости - это был выстрел.
За ним последовал еще один. Потом наступила тишина - а потом он почувствовал, как тяжесть тела, влекущая его вниз, вдруг исчезает, как каждая клеточка наполняется необычайной легкостью, и воздух словно подхватывает его на мягкую, обволакивающую подушку, и останавливает, расколов посредине мгновение, длящееся час.
А потом Феб начинает падать.
Одна из веревок ослабевает быстрее, чем вторая, поэтому почти сразу сила тяжести бросает его вокруг вертикальной оси - и сокрушительный удар головой о подвернувшуюся опору словно бросает несколько ярких цветных пятен на окружающий мир, которые растворяют в себе страх, боль, остатки мгновений осознанности, и все мысли, не успевшие найти для себя последний момент...
Три человека - и два выстрела.
Черная краска заполняет собой все остальное.

Квинтус видел сон.
Во сне перед его глазами сменялась бесчисленная череда темных коридоров, тоннелей, узких искривленных ходов и червоточин, сквозь которые он пробирался с немыслимой ловкостью и быстротой, словно всасываясь своим невесомым телом в глубину, навстречу темноте, которая каждый раз разворачивала перед ним все новые развилки, переходы, сплетающиеся узлы тоннелей, скрытые в полумраке. Он казался сам себе сгустком холодной, вязкой жидкости, способной просачиваться сквозь самую узкую щель, расщепляться в невидимых глазу капиллярах, толщиной не превосходящих человеческий волос. Почему-то это было важно - двигаться вперед, не оставаться на месте, ни в коем случае не смотреть назад (чем? и как?), пробираться все дальше и дальше по извилистым длящимся пустотам, проникать вглубь, стараться приблизиться хоть на величину ладони ближе к созданию, обитающему в конце этих ходов. Каким-то отстраненным ощущением он чувствовал слабое гулкое ритмичное биение, наполняющее все его существо пульсацией, проходящей сквозь каждую клеточки - тихое и вместе с тем бесконечно огромное, как будто издаваемое исполинских размеров медленно сокращающимся сердцем. Все дальше, и снова дальше, не тратя времени на принятие решений о том, какой поворот выбрать - все были одинаково хороши, пока они вели вперед...
- ...проснись, друг.
Мягкое прикосновение обожгло его запястье, словно капля ртути; но даже этот резкий укол не сразу прогнал сон, который вцеплялся в его сознание сотнями тонких когтистых щупальцев-ножек, не желая отпускать, продолжая биться где-то внутри непрекращающимся ритмом - ближе, теплее, такое живое, такое... сильное.
- ...слышишь меня? - на этот раз его тряхнули за плечо с ощутимо большим приложением усилий. - Нам пора убираться, друг. Они нашли меня и скоро будут здесь, если мы не поторопимся.

Знакомый, смеющеся-шепчущий голос, в котором звучала явственная тревога. Гость стоял рядом, утопая где-то в смыкающейся вокруг его лица тьме, и не оставлял настойчивых попыток растолкать Квинтуса, что-то повторяя. "Лю.. Люциола?" - клочок сознания, сумевший вырваться из цепких лап сна, с трудом выцарапал из памяти имя: "Он же вчера с трудом сидел... Как?.."
Непрошенная мысль оборвалась, когда его взгляд натолкнулся на незнакомую деталь. Люциола был полураздет - очевидно, он сам проснулся недавно; грудь все еще покрывали повязки, часть тела была открытой... и на этой части Квинтус разглядел небольшие, но ощутимо видные (один из них, поймав тусклый луч какого-то случайно заглянувшего светила, мелькнул в темноте слабым бликом) поблескивающие серые пятна, словно разводы, глубоко въевшиеся в кожу и переплетающиеся с ней так, что было невозможно различить, где кончается живая плоть, а где - поверхность металла. Один из этих уродливых наростов утопал в уголке раны, растворив в себе наложенные вчера швы. Даже сквозь полусон Квинтус смутно понял, что узнает эти пятна - он слишком часто видел такие же, как наяву, так и в других, более беспокойных снах.
Отметины Холода.
Квинтус рывком сел на постели. День начинался со страха. Он был уверен, что еще вчера в теле гостя металла не было. Страх, что потенциальный спаситель превратится в беспомощную груду металла, страх неизвестности, ведь получается, что Люциола уже был внизу, страх его преследователей, несомненно очень опасных и коварных, страх самого Люциолы, страх, страх... Если бы кто-нибудь в этот момент снял с Квинтуса дыхательную маску, то увидел бы под ней еще одну - классическую театральную маску "Ужас".
- К-как ты... Кто за тобой... Что с тобой?! - хрипло затараторил неконтролирующий еще спросонья свою речь ученый, сначала неосознанно отползая, а затем рванувшись обратно - пощупать, рассмотреть: "Вдруг показалось?!!"
- Тихо, - ему на плечи легли две тяжелых руки, цепко впиваясь холодными пальцами в плечи, удерживая от дальнейших необдуманных поступков. У Люциолы, который еще вчера не мог подняться с постели, оказалась железная хватка - неуместная ирония пришедшего в голову сравнения еще раз всплыла одновременно с очередным тусклым бликом, отразившимся от попавшего на свет уродливого пятна, словно напоминавшим - нет, не показалось.
- Я не успел все тебе рассказать, - тихий шепот, казалось, ввинчивался прямо в ухо. - Думал, я от них отвязался... Военные, приятель. Они шли за мной от вокзала - нет времени объяснять, но намерения у них не самые доброжелательные. Надо уходить, и быстро.
- Как ты понял, что они тебя нашли? Сколько у нас времени? Я могу собраться? Ту-ут много вещей, которые нам нужны, г-глупо их бросать.
На самом деле у него было множество других вопросов, но они могли и подождать. Шепот Люциолы проходил через все тело, заставляя кожей чувствовать мелкий наждак окутывающего страха. Сердце колотилось, распространяя по телу АКТГ, кортизол и адреналин, но мышление оставалось четким. Люди, впадающие в панику от любой угрозы, на Чердаке живут не больше трех дней.
- Несколько минут. Наверное, - последние несколько слов рассыпающегося шепота задумчиво рассеялись в тесном пространстве между его головой и гостем - а потом тот отстранился, выпустив Квинтуса и убедившись, должно быть, что тот очнулся.
- Не бери слишком много; нам надо будет оторваться. И не зажигай огня, увидят, - бросил он напоследок, метнувшись куда-то в темноту; оттуда несговорчивым эхом последовал приглушенный лязг железа, хлопанье ткани и торопливая поступь шагов. Глаза, привыкающие к темноте, медленно вырисовали силуэт Люциолы, яростно пытавшегося влезть в остатки не пострадавшей в ходе операции одежды. Он двигался быстро, уверенно, чуть нервно - как будто и не было раны, которая в текущем состоянии должна была отзываться резкой болью на любые попытки изменить положение корпуса.
- Я слышал выстрел и обрывок крика, - сбивчиво донеслось из темноты. - Армейский карабин; кроме того, под этим окном вряд ли часто устраивают прогулки люди... Если я прав, они будут идти сверху. Ты знаешь какой-нибудь не самый открытый путь вниз, где нас не сразу заметят?
Квинтус несколько секунд молча наблюдал за собеседником. С зеленоватым отливом тьма скрывала от него подробности, оставляя лишь силуэт, и дополнительно смазывала и без того удивительно плавные движения, превращая простые действия Люциолы в мистический танец с тенями предметов. Силуэты стремительно бросались друг к другу, через секунду сливаясь воедино. Лаконичный силуэт обнаженного человека быстро обрастал деталями, превращаясь в кудлатую тень оборотня… Квинтус потряс головой, сгоняя наваждение.
- Знаю, - он резво соскочил с кровати, сменил маску и подготовил еще одну для Люциолы. Затем деловито заметался по комнате, собирая все нужное в потрепанный, но крепкий заплечный мешок - наследие Шиное - и на ходу рассказывая детали. - В часе ходу отсюда есть люк, ведущий сразу на виток вниз. Технический проход, подъемник связывал два уровня, но обрушился, поэтому для спуска нужна веревка, - он стянул горловину мешка, закинул его на спину и посмотрел на Люциолу. - Надеюсь, у них нет веревки. Впрочем, этот люк неплохо спрятан, так что можно попробовать сбить их со следа еще до него.
- В часе... - Люциола замер, наморщив лоб и что-то беззвучно прикидывая, затем, после короткой паузы, отрывисто кивнул, так и не добавив ничего - и медленно тронул пальцами дверь, подавая ее на себя так, чтобы она не скрипела. В растущее пространство ночи потянуло нетерпеливым холодом, жадно прильнувшим к коже, зудящим стрекотанием цикад, и мутными струйками зеленовато-ультрамаринового марева.
Шли быстро, не оглядываясь. По молчаливому соглашению, Квинтусу досталась ведущая роль - по дороге приходилось пробираться через обломки камней и небольшие расщелины в тех местах, где они срезали путь между полустертой сеткой старых улиц, и без знания местности, не пользуясь источниками света, для неподготовленного человека любой неосторожный шаг мог привести к самым неожиданным последствиям.
Против ожидания, вокруг было тихо - не считая вездесущего плача цикад, следовавшего за ними тихим эхом, то обрываясь, то начинаясь заново. Единственным звуком помимо этого оставалось собственное дыхание - глубокое, сосредоточенное, жадное. Запертое в пределах маски, оно звучало неожиданно громко, и иногда казалось, что каждая тень, прячущаяся в угловатых декорациях, слышит этот прерывистый эквивалент пульса, и наблюдает за скользящими в темноте двумя существами, пьющими искусственными ртами кислый туман.
Когда им пришлось ненадолго отклониться, огибая вгрызшуюся в уступ яруса трещину, Квинтусу единственный раз показалось, что где-то далеко позади часть раскрашенного в однотонную умбру ландшафта шевельнулась, приобретя форму человеческого силуэта, на краткий миг видного на фоне чуть более светлого окружавшего тумана. Какое-то время он был там - едва различимая тень, двигавшаяся сквозь дымку - затем исчез. Почти сразу Квинутс обнаружил, что Люциолы не было в пределах видимости - еще недавно крадущийся за ним след в след, его странный попутчик растворился в тумане, каким-то образом не потревожив матово-дымной завесы...
И тут он увидел, слева, совсем в другом месте, нежели оставшийся позади дом - желтое пятно, сочащееся слабым светом. Оно находилась, наверное, метрах в ста и на какой-то возвышенности - похоже было, что на крыше одного из полуразвалившихся зданий. Пятно менялось - оно медленно наливалось светом, пока не стало ярко-слепящим, бьющим колючими иглами по привыкшим к темноте глазам - и тогда он понял, что это было что-то вроде направленного ручного прожектора, который поворачивали вокруг своей оси.
Дрожащие линии света потянулись из далекой точки к трещине, вырисовывая на своем пути встреченные препятствия в виде скальных обломков и вывороченных из-под земли бетонных плит, раскрашивая ночь в неестественную палитру блекло-серого, делая ее похожим на схематичный рисунок тушью - и начали медленно таять вслед за поворотом фонаря.
Квинтус повалился за какой-то остов стены, пытаясь успокоить судорожно бьющее сердце. Ничего не получалось: постоянная угроза смертельной опасности, нацеленной именно на него, постепенно выводила его из равновесия, и постоянный недостаток кислорода задачу не упрощал. Квинтус так и не успел стать бойцом за эти несколько месяцев, не научился быть хозяином положения, и сейчас чувствовал себя мышью, загнанной котом в первую подвернувшуюся ямку. Останешься сидеть - тебя непременно выковыряют, высунешься - поймают в тот же миг. О Люциоле он уже забыл - таинственный спутник исчез из его сознания так же незаметно, как из поля зрения, и сейчас Квинтус остался один на один со своим страхом, качаясь на его волнах, ритмично накатывавших - и с каждым разом все сильнее. "Еще несколько ходов луча - и я выбегу отсюда с жутким воплем, прямо под огонь, совершенно не сознавая себя", - понял он.
Нужно было действовать быстро. Он заметил, что прожектор ходит не кругами, а по одной линии. О причинах этого задумываться было некогда и, повинуясь интуиции, он подождал, когда прожектор отойдет подальше, и кинулся вперед, к большому нагромождению всякой всячины - бетонных блоков, арматуры и гнутых ферменных конструкций. Здесь, привалившись спиной к большому угловатому бетонному булыжнику, он наконец смог немного успокоиться. Прожектор ходил там, дальше, а здесь немного пришедший в себя мозг быстро нарисовал несложную тропинку через пять укрытий до квартала с сохранившимися домами. Теперь нужно было только внимательно глядеть по сторонам и аккуратно добраться до края просматриваемой зоны.
Темнота следовала за ним - верной собакой, оберегающей хозяина от чужого злого взгляда. Скалилась в неизвестность обломками валунов, перекатывала упругие мускулы от растрескавшегося бетонного блока к проржавелому скелету древнего механизма, сплетала в приглушенный рык взъерошенные голоса цикад и чьи-то далекие выкрики, скрывая шорох, перекатывающийся под ногами самого Квинтуса.
И тихо, успокаивающе тыкалась мордой в запястье, слизывая рваный, вскрывающий кожу пульс, после каждой перебежки от одного укрытия к другому.
Первое.
Второе.
Третье.
Мягкие черные лапы, неслышное дыхание с приторным запахом застарелой крови – она здесь, она не бросит его. Проведет своими тайными тропами к укрытию – и будет преданно ждать возвращения.

..будто почуяв, что добыча готова ускользнуть, далекое пятно света судорожно метнулось, вспарывая темный бок ночи.
И еще раз, и еще – безжалостным лезвием в густую тень.
Раненная тьма беззвучно припала на брюхо – все еще готовая драться за него, но стремительно теряющая жизнь в сочащихся светом росчерках.
От намеченного Квинтусом маршрута к безопасному, неподвластному взгляду прожектора кварталу оставалось чуть меньше половины.
Два укрытия – и два обнаженных, обескоженных отрезка, по которым, принюхиваясь, шарил луч, убивающий его тьму.
"Черт, черт, черт!" - бессильное слово долбилось в оцепеневший мозг Квинтуса, пытаясь пробить барьер, за которым - это точно известно! - томятся десятки замечательных идей, как выбраться из этой ситуации. Стена из ваты... "Что-ж, если укусить прямо за середину не получается, надо попробовать отгрызть с краешку... Как они поняли, что я здесь? Почему до сих пор никого не видно? Если бы меня нужно было поймать, за мной выслали бы людей. Если убить - достаточно одного снайпера. Фонарь изменил траекторию так, будто они знают, где я, и хотят отрезать меня именно от этого направления... Получается, они просто играют со мной, управляя мною через страх! Ох, как я не люблю, когда мной манипулируют... Значит, я все еще не знаю, чего они хотят. Зато знаю, чего они НЕ хотят!"
А в следующий момент - рывок, туда, где рыскает хищный, плавящий туман свет! Напрямик, со всех ног - именно туда, откуда его пытались отвадить, как лабораторную крысу, и - пристально следя за лучом, как за опасным зверем, пытаясь заметить малейшую дрожь, уловить даже призрак намерения рвануться навстречу!
Круг света дергался слепыми медленными толчками, застревая в вязком воздухе и вырываясь с усилием для следующего движения. Шаг – пауза. Шаг – пауза. И каждый раз – менял направление, следуя странной изломанной логике, понятной лишь ему одному. Напряженное, натянутое до дрожи внимание Квинтуса не могло предсказать, в каком месте луч проткнет темноту спустя секунду – но смогло бросить в сторону перевитое скоростью тело, когда слепящее пятно в очередной раз дернулось с места.
Проклятый прожектор будто и вправду обладал нюхом, ведущим его по следам истекающей рваным сердцебиением жертвы. Или кто-то шептал ему – туда, за ним, не упусти! – подталкивая руку, направляющую луч. Забыв о своей медлительности, о своих вязких паузах, свет метнулся следом, клацнул зубами, едва не выхватив клок одежды – и замер, разлегшись по другую сторону последнего укрытия, распространяя вокруг слабые, угрожающие отблески, уверенный, что снова до смерти напугал свою жертву, что сейчас она спрячется за спасительную кучу щебня, и тогда с ней можно будет здорово поиграть.
А Квинтус, получивший подтверждение своего предположения, что все это фикция и управляющий прожектором прекрасно знает, где он находится, рванул вперед со всех сил, увидев впереди финальный отрезок этого кошмара. Забыв о дыхании, головокружении, слабости - обо всем, кроме двух ног, толкающих его вперед на предельной скорости - он за время, что бежал мимо кучи щебня, лишь увеличил свою скорость.
Он не попал в самый центр, не оказался жуком на предметном стекле, подсвеченном острой желтизной – но размытый край пятна все-таки полоснул по стремительно бегущей тени. И сразу – без надежды успеть, скорей от злости – взвизгнула пуля.
- Выйти на свет, - в воздухе громыхнуло железо, выплюнутое в рупор. – Руки за голову, выйти на свет, оставаться на месте.
Металлический голос рвал тишину в клочья. Луч остановился – и ждал.
Квинтус лежал, оперевшись о стену, и пытался не умереть. Никогда еще соблазн сорвать маску и вдохнуть полной грудью едкий яд не был так силен. В ушах шумело, сердце стучало так оглушительно, что железный ультиматум остался нерасслышан. В этот момент его можно было просто брать как тюк и нести куда угодно - но сделать это было некому. Когда рассудок наконец вернулся к нему и осознал это, страдальческая гримаса под маской растянулась в злорадной и самодовольной ухмылке. Он медленно, пошатнувшись, встал, бросил взгляд на желтое пятно - оно лежало перед входом в проулок, как кот перед норой, в которую ускользнула мышь - и пошел вперед, навстречу Городу.

...он не чувствует боли.
Медленно, нехотя уходит тишина - темный, липкий и обволакивающий не-сон, который обнял его своим покрывалом когда-то невозможно давно, в другой жизни - сомкнул над ним свои крылья, стирая все, кроме обманчиво-холодного, невесомого прикосновения. Теперь оно отступает - и постепенно, сквозь тягучие нити паутины какие-то случайные события окружающего мира находят свой путь к нему. Мерное гудение электрических ламп заполняет воздух, звуча нижней нотой контроктавы. Легкий, щекочущий сквозняк дразнит холодом его босые ноги - и отступает, метнувшись куда-то в сторону, испуганный случайным вмешательством.
Щелчок закрывающейся двери. Чьи-то далекие шаги - быстрые, почти переходящие на бег. Шелест ткани, трепещущей в воздухе.
В акапеллу гудящих проводов врываются какие-то мелодичные тонические звуки, выводящие бесхитростную гамму - три коротких гудка, три длинных, снова три коротких. Кажется, что все это происходит не с ним - все это представляет собой предмет какой-то постановки, спектакля, не имеющего отношения к действительности...
Веки устало вздрагивают, не в силах подняться, пальцы обессиленно дрожат - на нем словно давит мягкая, но непреодолимая тяжесть, сонно противостоя попыткам подняться и куда-то идти. Здесь тихо и спокойно - не считая редких диссонансных нот, выбивающихся из монотонного течения тишины. Кроме того, при попытках открыть глаза в них остро бьет притаившимся с той стороны ярким светом, который не хочет, чтобы на него смотрели. Он хочет, чтобы гость спал - и медленно угасает вслед за тем, как замедляется его дыхание, начиная звучать в тон вибрациям электричества...
- Бедный мой, - тихий, шепчущий голос неожиданно возникает совсем рядом, как будто вызываемый к жизни не колебаниями звуковых волн, а чем-то другим, существующим внутри его головы. Чуть запоздало, несмело прохладное, отрезвляющее прикосновение оживает на его запястье - и, запинаясь, скользит чуть выше, наперегонки с бегущими по руке мурашками.
- Потерпи немного, - едва слышно произносит Ран; но он слышит каждое слово до невозможности отчетливо. - Он так... смотрит через тебя. Скоро это все пройдет. Не бойся. Он всегда отпускает.
- Ран... – он раздирает спекшиеся губы, но не слышит произнесенного имени, только шелест дыхания, пытающегося стать словами. – Я... рад. Ты цела, у тебя все хорошо, да?..
Свет прокалывает голову насквозь - через сомкнутые веки, через ослепленные, невидящие зрачки, через мозг, разбитый на осколочные картинки, и фокусируется колючей вспышкой на задней стенке черепа: нет.
Если здесь – то уже не хорошо.
Следом за губами, не умеющими говорить – он разлепляет глаза, разучившиеся видеть, и долго, мучительно долго всматривается в слепящую белизну. До рези, до щиплющих слез – пока сквозь слепоту не проступают контуры. Контуры угловатых аппаратов и механических рук, сжимающих злые, пыточно-яркие лампы, словно специально бьющие в лицо – с оттяжкой и удовольствием.
Это место не похоже на тюрьму, скорей – на больницу, стерильную, сияющую, страшную.
- Тебя на самом деле здесь нет, правда? – шелест дрожит на губах, так и не становясь голосом. – Вот и правильно, маленькая, не нужно тебе сюда...
Но слабое дыхание невесомой ладони снова скользит по его руке; Феб поворачивает голову – медленно, словно она неживой, скрипучий, дано заброшенный механизм, прикрученный на шарнирах.
И видит Ран – больнично-белую, под цвет здешних стен.
- Все-таки ты... – уголок губ тревожно дергается; Феб хочет поймать ее ладонь – но не может оторваться от постели, пугающе белой, как и все вокруг. – Что это за... место? Откуда ты тут? Тебя не обижают?
Горький смех разливается внутри. Как будто ты можешь что-то изменить.
- Это сон, - ее голос падает холодными каплями воды, тихий и грустный - и прикосновение маленьких пальцев чуть сжимается вокруг его запястья. - Это все ненастоящее... Но я здесь. Я здесь - ты ведь видишь меня?
Пальцы вздрагивают еще раз, словно немая судорога мгновенного страха заставляют ее вцепиться в его руку, как будто кто-то из них может исчезнуть - раствориться в тусклом воздухе тихой комнаты. Она отводит взгляд, неловко улыбаясь. Феб впервые в жизни видит ее улыбку - неестественную, ломаную, словно натянутую на ниточках невидимого кукловода, который подсказывает ей, как должно выглядеть это движение. Она похожа на осколок стекла, на мгновение остро блестящий отраженным бликом света.
- Откуда ты здесь?.. - рассеяно напевает-шепчет Ран, скорее для себя, чем для него - невесомые птичьи руки скользят по теплой коже, едва касаясь поверхности, распространяя с собой прохладную тень призрачного присутствия. - Раньше тебя не было - а потом я услышала твой голос и долго шла по нему, думая, что заблудилась... Но это не важно. Только не бойся... - она наклоняется, оказываясь совсем рядом, и нерешительно замирая в этом неоконченном движении. Пряди волос медленно покачиваются, щекоча его шею неловкими, колкими касаниями - и спустя несколько томительно-долгих секунд отстраняются.
- ...это пройдет.
Она неслышно выходит из комнаты, проскользнув в приоткрывшуюся навстречу дверь, словно вспугнутая каким-то из случайных звуков, который становятся чуть назойливей и вмешиваются в тихий диалог, словно обеспокоенные тем, что их не замечают - снова чьи-то шаги, раздающиеся, кажется, прямо за спиной позади спинки кровати, дребезжание металлической пластины, едва слышный звук колокольчика.
Перед тем, как исчезнуть, она бросает на него взгляд и, помедлив, ломаным движением подносит палец к губам.
...когда темнота начала отступать снова, оказалось невозможным вспомнить, сколько времени прошло с того момента, как ушла Ран - было ли это только что, едва сонный прилив успел опустить потяжелевшие веки, или уже успели пройти минуты, часы?.. Вспышка беспамятства казалась короткой, почти моментальной. Во всяком случае, комната не успела измениться нисколько - инструменты, застывшие вокруг кровати, излучали все тот же неровный мерцающий свет.
Дверь приоткрылась, впуская внутрь целую процессию в белых, глухих одеждах - лица, укрытые масками и респираторами, оставляли на свободе только внимательные, изучающие, и местами - бегло-встревоженные взгляды, которые каким-то образом избегали самого Феба, скользя по окружающей его машинерии.
- Пульс замедленный, давление низкое... - хладнокровный, женский голос нарушает молчаливую сцену, быстро перебирая целую россыпь цифр перед сосредоточенно внимающими остальными. - Диэлектрическая проницаемость наружного слоя около шестидесяти двух пунктов. Наружние показатели восстановления хорошие, имеет место зарубцевание, надкостница слегка вздута в месте удара.
- Субарахноидальное кровоизлияние? - помедлив, так же сухо спросил кто-то из толпы, не повернув головы.
- Остановилось в прилегающей полости. Непосредственной опасности для жизни нет, доктор...
Феб слышал этот разговор сквозь ватный сумрак, словно слова были опутаны слоями бинтов и с трудом находили дорогу на воздух. Сам себе он казался мухой, оплетенной паучьей сетью, ворующей дыхание и силы. Много белесых коконов в стерильном сиянии операционной - только паук затаился где-то и ждет, когда звуки окончательно распадутся на затхлый ветер и саднящую пустоту.
Он собрал свой голос – весь, сколько нашлось – в острый, тяжелый нож, с силой надавил на него, заставляя разрезать связки и вспороть свое молчание. Не тихим, шелестящим шепотом – словами.
- Что это за место? – тот же вопрос, от которого убежала его недавняя фата-моргана с детским лицом и легкими пальцами. Сейчас он звучал громче – и почти уверенно. – Как я сюда попал? И где...
Он задохнулся, вспомнив сумасшедший бег по дымным улицам, шахту разрушенного лифта и выстрелы, оборвавшие его подъем.
Лезвие голоса рассыпалось, оставив лишь хриплое, лающее эхо, застрявшее поперек горла. Он кашлял, пытаясь вывернуть себя наизнанку – и все никак не мог избавиться от последних непрозвучавших слов – где они? Все, кто были со мной?
Он боялся ответа.
Молчание.
Никто даже не повернул головы в его сторону, как будто произнесенные слова оказались обманом, ложью, фальшивкой, и так и не нашли дороги наружу, оставшись бессильным звоном внутри головы. А может, шептал дьявольский шепоток, прячущийся где-то совсем рядом, это и есть ложь - если тот удар выбил из тебя способность говорить, навсегда заперев в пустоте собственного черепа наедине с призраками вроде Ран?..
- Глубокое сканирование, пожалуйста, доктор Мэттьюз. Нас особенно интересует два последних слоя кортекса и затылочная доля.
- Конечно, сэр, - легкая, едва заметная улыбка.
Кто-то из застывших перед ним теней сделал шаг - и механизмы, застывшие в голодном ожидании вокруг его кровати, пришли в движение, тонко жужжа и начиная размеренное движение вокруг головы, подтягивая к нему свои механические отростки. Где-то в стороне загорелся яркий, неестественно-слепящий фиолетовый свет - гудение механизмов усилилось и одновременно стало выше, напоминая назойливый комариный писк... Новые прикосновения рождались в задней части головы - сдержанные, холодные; в них не было и следа той боязни, которая была в жестах Ран - они были движениями ремесленника, управляющегося с материалом для исследования, а не с живым человеком. Тонкая сетка проводов медленно растягивалась по болезненно реагирующему на холодные ощущения затылку - и в точках, где медные нити пересекались, она едва заметно пульсировала в такт холодному машинному свету.
- Послушайте, Серл, что у него с руками?
Одна из теней бесцеремонно схватила его запястье, поднимая вверх - безвольно повисшая ладонь медленно вплыла в поле зрения, и Феб какое-то время смотрел на нее, как на чужеродный, незнакомый предмет - стертые в кровь пальцы, все еще свежие царапины, рассекавшие подушечки, болезненной формы сочный фиолетовый синяк, украшавший фалангу большого пальца...
- Должно быть, сопротивлялся. Похоже на защитные действия, и повреждения характерны... Я поинтересуюсь у Дафны, откуда они, сэр.
- Извольте, - резкий, недовольный голос был похож на воронье карканье, и какими-то едва уловимыми нотками показался ему странно знакомым. - Я не намерен собирать своих пациентов из кусков, Серл, так им и передайте. Мы, в конце концов, отправляем им не манекен, а хрупкий и болезненный организм...
- Конечно, сэр. Я немедленно составлю запрос.
Феб не услышал этих фраз: он смотрел, как стоявший впереди силуэт в белом опускает на место его руку - почти чужую, израненную, мягкую, теплую... Ту самую руку, которую он уже давно привык видеть бесполезным, неживым куском заржавевшего металла. Она была живой - и слабое покалывание пальцев, заторможено реагировавших на осмотр, было обыкновенным, человеческим, настоящим...
- Строение пирамидальных нейронов нарушено, сэр. Точнее можно будет сказать после биопсии.
- Похоже, придется оперировать, - сухо констатировал старший голос. - Скальпель, доктор Мэттьюз. Благодарю.

Феб больше не пытался говорить. Он был теперь уверен – это еще одни призрак, новый виток спирального сна, который растает так же, как Ран, когда ему надоест морочить Феба. Но пока он длился, Феб пытался снова запомнить это ощущение – живой левой руки, податливой и теплой. Осторожно сгибал и разгибал пальцы – они повиновались; он чувствовал соленую, колкую боль в том месте, где была ободрана кожа, ему казалось даже, что он ощущает, как бежит по тонкой сеточке вен кровь, согревая пальцы и бликуя рваным пульсом на запястье.
Впрочем, это занимало его недолго – волна недоверчивой радости схлынула, оставив его на отмели, опустошенного, иссушенного, разочарованного.
Зачем ему живая рука – здесь, в этом безголосом полубреду, в летаргии, из которой не сбежать, не вырваться, не докричаться?
Он хотел обратно. Пусть с железной уродливой глыбой вместо ладони. Пусть в дым, сумасшедшую гонку и страх неизвестности.
Резким, коротким, собранным в стремительный вектор движением он оттолкнул свое тело от белой постели.
Несколько стоящих впереди белых халатов отшатнулись, застанные врасплох неожиданным проявлением неповиновения; мгновение замешательства - и он почувствовал, как чьи-то сильные руки хватают его под локти, грубо толкая обратно и прижимая к теплой поверхности кровати.
- Черт возьми, сопротивляется!
- Держите крепче. Подготовьте захваты, Берни, прошу вас. Уровень адреналина, доктор Мэттьюз?
- В пределах нормы, - краем глаза он видит сосредоточенные, напряженные лица санитаров, державших его плечи. - Похоже, какая-то механическая реакция, сэр...
- Не торопитесь с выводами, доктор. Сначала возьмем образец, - назойливое гудение механизмов, уже почти слившееся с фоном, вдруг изменило свой тон, и он почувствовал, как спинка его ложа поднимается, складываясь наподобие кресла, а руки заводят за спину, сцепляя в запястьях чем-то обжигающе-холодным с привкусом металла. Невесомое прикосновение иглы проникает через ткань одежды в плечо, распространяя за собой сладкое, сонное отупение, медленно распространяющееся по телу, заставляющее забыть обо всем, замереть, закрыть глаза, спать... Силуэты людей, сгрудившихся вокруг, послушно стираются, превращаясь в вырезанные из бумаги плоские фигурки, трепещущие на сонном ветру - нет лиц, нет голосов, только грубый рисунок на бумажной поверхности мира - а потом исчезает и он.
Последним он видит внимательное лицо, склонившееся перед ним, пытающееся что-то прочитать в гаснущих огоньках глаз. В сомнамбулическом приливе оно ломается на россыпь крошечных осколков, складывающихся в полосу сменяющих друг друга картинок, то рассыпающихся, то собирающихся вместе. У лица доктора - черты бродяги Томми, нервно смеющегося какой-то своей мысли - и яркий блеск скальпеля, случайно встретившего на своем пути луч света.

...когда из осколков сложилась новая картина, Феб уже знал, что это был все тот же сон.
Теперь, когда он обратил на это внимание, окружающее стало для него медленным, застывшим, расплывчатым - как будто пятна разведенной акварели, оставленные на мокрой бумаге, нехотя собирающиеся вместе в тех местах, куда следовал его взгляд. Это был тот же сон, что и прошлый, в котором был дом и бегущий по карнизу невесомый призрак, затаившийся за окном, и острые, режущие кромки пальцев, и теплое, красное, солоноватое, струящееся по ладони.
Тот же самый - и все-таки другой.
Он стоял посреди темного коридора, раскрашенного редкими трепещущими точками газового огня, уходящими куда-то в бесконечность по обе стороны - коридора тюрьмы, в которой оказался после того самого дня. Куда хватало взгляда, в стене коридора были вмурованы отгороженные толстыми решетками ячейки - одна, вторая, десятая - небольшие, тесные каменные мешки, стиснутые нависающими стенами из каменных блоков. Все - пустые. Все - кроме одной.
- Решил навестить меня? - сжавшийся в комок пленник медленно поднял голову, смеющеся скалясь сквозь железные прутья. - Долго же мне пришлось ждать...
Его лицо в кровоподтеках и ссадинах, одежда вываляна в грязи - но безумную пляску огоньков, дрожащих в бездонном провале зрачка, он бы узнал даже сквозь зеркальные окуляры Гробовщика. Люциола поморщился от боли, пытаясь распрямиться - и сцепил руки вокруг колен, сжимаясь еще крепче в один переплетенный, туго стянутый узел, словно пытаясь отделить себя от окружающего пространства.
- Ты, - выплеснул Феб осколки жгучего, ненавидящего ужаса. – Они все-таки поймали тебя...
Впервые на своей памяти он не испытывал ни жалости, ни сострадания к чужой боли – ни даже желания отвернуться, чтобы не видеть увечий. Напротив, с болезненным вниманием изучал каждую отметину, каждую ссадину на его лице. За Джентри. За меня. За всех остальных. Так тебе и надо, будь ты проклят.
Он отогнал волну сладкого злорадства, ощущая, что еще немного – и станет мерзок сам себе. Впустил в грудь сырой, затхлый дух подземелья, скребущий пальцами по ребрам, позволил обнять сердце успокаивающим холодом – но так и не смог унять жар. Дыхание вырывалось вспышками, жгущими гортань.
- Зачем же ты ждал? – эхо бежало прочь от медленных тяжелых слов, позволяя им падать – и тонуть в пыли. - Зачем ты ждал – меня? Разве мало найдется желающих плюнуть тебе в лицо? Поплясать на твоих костях?!
Каменные стены вздрагивали, не желая принимать его голос – но оставались на своих местах. Им некуда было бежать – в отличие от легконогого эха.
- Ты говоришь это мне? - трепещущие огоньки гасли, поглощаемые, один за другим, немым, болезненным отчаянием; усталый скрежещущий голос вдруг перестал звенеть каждой металлической ноткой, зазвучав невыносимой горечью, разливавшейся в воздухе. - У тебя поворачивается язык... О, я недооценил тебя, приятель. Еще немного, и я бы почти поверил твоему праведному негодованию...
Он вдруг рывком вскинул голову, уставившись сквозь взлохмаченные пряди волос на него застывшим, недоверчивым взглядом.
- Или может, ты забыл?.. - осторожно, словно сам не веря собственным словам, прошептал он; беглая судорога скользнула по сжавшимся в приступе скулам, и Люциола медленно, судорожно дергая головой, зашелся в тихом, шепчущем смехе, роняя переплетенные обрывки слов, проклятий, всхлипов, шорохов. - Зря, все было зря, никчемный, пустой, бездумный... как ты... как ты можешь не помнить? Нет. Нет, ты лжешь, мой маленький скользкий друг, лжешь. - переходы от истерических содроганий к вкрадчивому, собранному спокойствию совершались в нем почти мгновенно; он снова напряженно вглядывался сквозь металлические полосы, беззвучно перебирая губами. - Меняешь тела, меняешь облики; но я-то везде тебя узнаю, ведь правда? Нужно было догадаться. Нужно было узнать сразу. Как бы еще ты выжил сквозь все эти годы...
Феб отшатнулся от решетки – насколько позволял узкий проход коридора, вжался лопатками в каменный лед стены, прирастая к ней, прорастая в нее; немое оцепенение ползло телу, заставляя всматриваться в безумный, изменчивый, ртутно-текучий облик Люциолы, не позволяя уйти – и не давая оторвать взгляд.
Я боюсь его, отчетливо осознал он. Боюсь даже сейчас, жалкого, избитого, запертого. Боги, как глубоко ублюдок прошил мою душу.
Он протянул руки, обе; правую, живую, способную сжимать пальцы, и левую, годную лишь для того, чтобы скрежетать по металлу. Вцепился в решетку – и рывком подтащил себя к ней. Вплотную, касаясь грудью и лицом ржавых прутьев. Феб смотрел на Люциолу в упор и был, наверное, сейчас не менее безумен – и не мене страшен, чем он.
- Что. Ты. Несешь. – змеиное шипение сплевывает ядовитые брызги; Феб не узнает ни слов, ни тональности, Феб узнает только страх – и ненависть, которую он рождает. – Что ты можешь знать обо мне, ты?!
Он смеялся в ответ. Тихо, шелестяще, звуком падающих листьев, погребающих под собой вопросы; смеялся, не замечая брызг гнева по ту сторону решетки.
- Должно быть, спрашиваешься себя, как я здесь оказался, да? Видишь, кем я стал? - Люциола вскочил, бросаясь вперед резким движением загнанного зверя, вцепляясь побелевшими пальцами в лязгнувшие прутья и срываясь в дикий, клокочущий хрип. - Тенью; химерой, осколками памяти, разбросанными штормом, безголосым эхом, существующем только по прихоти радиоволн... Ты не можешь убить меня, Максимилиан, - в его глазах отчаяние плавилось с безрассудным, пьяным весельем. - Я мертв уже давным-давно - серый ветер разорвал мое тело, растрепал мой прах, пролив его дождем по иссушенной земле; меня спасает только то, что я достаточно безумен, чтобы забыть об этом на время - все твоими молитвами, приятель... Но ты - ты не сможешь. Ты ведь ни о чем не забываешь. После всего, что ты сделал, это было бы так легко - просто в какой-то момент утратить себя, потерять несколько воспоминаний, разбивающих цепочку, в своем круге перевоплощений, бросив их гнить вместе с оставшимся позади телом...
- Больше всего я боюсь именно этого, - медленно, умолкая и полуотвернувшись от Феба, прошептал он, снова сжимаясь в сосредоточенный узел боли. - Знаю, что ты слишком боишься потерять это, слишком трясешься за каждую крупицу твоей жизни... и все равно боюсь.
Впитывая этот поток бреда, этот ком перепутанных истерикой откровений, Феб на какое-то время растворился в нем, почти поверил, что чужое имя, вылепленное из пугающего хриплого голоса – на самом деле не чужое, и все эти обрывки слов – не просто агония разума.
Он умел казаться искренним, чертов мерзавцев – или хотя бы верящим в то, что говорит. Он умел быть убедительным – и страшным. Впрочем, в последнем Феб не сомневался никогда.
Феб стряхнул с себя тень чужого безумия – с отвращением, как горсть мокриц, царапающих кожу скользкими лапками; он смотрел на скомканного Люциолу, и молча мотал головой, тяжело выдыхая липкую пыль его снов.
- Ты просто псих, - пыльные слова, пыльный голос, пыльный, потускневший взгляд, из которого вытекла, перегорев, вся ярость. – Ты живешь в своем калейдоскопе, который складывает для тебя картинки. Но вот незадача – всегда находится что-то, что выбивается, верно? Мешает картинке выглядеть по-настоящему. И тогда ты просто берешь нож. Так? Просто берешь и вырезаешь то, что мельтешит занозой в твоих цветных осколках.
- А ты открой дверь, - от прорезавшего в ответ хищного оскала испуганно отскочил случайный блик. - Открой - и узнаешь.

Между линиями. Кукла господина Танненбаума.

Сколько она себя помнила, вокруг всегда был дом.

Она неоднократно предпринимала попытки описать его - пусть не нанося слова на хрупкую бумагу, но когда-нибудь, однажды, решиться наконец сделать еще один шаг вглубь ее бесчисленных игр, войн, драматических сценариев и пьес, разыгрывавшихся в его комнатах, коридорах, лестницах и подвалах - и попытаться представить, сформировать в голове образ неведомого нечто, всякий раз находившегося по ту сторону шахматной доски. Она давно для себя решила, что дом - это враг; только еще не опредилась почему. Это понимание появилось в ней когда-то вдруг, словно подсказанное кем-нибудь. Дом - это противник. Не Хозяин, ни существа, которые бродили по городу, и даже не Гости - хотя последних она и остерегалась.
Дом был изменчив. Каждый день он менялся, неуловимо, иногда совсем незаметно - просто на втором этаже появлялась незаметная дверь, или ковер в гостинной чуть отодвигался в сторону, приоткрывая тонкую полоску неплотно прикрытого люка. Это было обманом; ловушкой, приманкой - она знала, что если поддаться любопытству и, осторожно оглядевшись, нырнуть за скрипучую, пахнущую пылью и апельсиновыми корками дверь, перед тобой откроются бесконечные провалы пространств, которые дом, казалось, выстраивал специально для нее. Километры заброшенных чердаков под крышами, над которыми никогда не восходило солнце; анфилады, полные пыльных зеркал, на которых она рисовала смеющиеся и угрюмые рожицы, обеденные залы с дорогой мебелью, укрытой чехлами. И всегда - никого. Иногда дом выглядел так, словно его забросили сотню лет назад, в другое время - как будто в одной из открывшихся комнат только что был кто-то; она находила еще теплый чайник, тлеющие угли в камине, открытое окно и страницы книги, которыми шелестел ветер (она так и не смогла разобрать ни единого слова). Поначалу это пугало - она металась, как загнанная в угол птица, кричала, звала, пытаясь дотянуться до невидимых людей хотя бы голосом - и всегда оставалась одна. Потом привыкла. Дом коварен, решила она - хоть так и не нашла для себя ответа, какую пользу извлекал ее противник, расставляя западни для единственного своего жильца.

Хозяин никогда не интересовался ничем, кроме спальни, балкона и своего рабочего кабинета. Казалось, он вообще не знал, что за пределами этих трех комнат что-то существует, и никогда не проявлял интереса, если она пропадала на день или два, предприняв очередную попытку дойти до пределов их совместной вселенной. Впрочем, он редко вообще обращал на нее внимание. Для него она была одной из мелких, раздражающих помех - как скрипучие ступени в холле или вечно открывающиеся задвижки на окнах, впускающие в дом горький ветер и капли дождя. Он почти не разговаривал с ней, исключая какие-то редкие, односложные реплики, просьбы и поручения - и уж тем более не беспокоился, когда она, в очередном приступе решимости экипируясь кухонными ножами, веревками, теплой одеждой и фонарем, уходила в одну из своих экспедиций к пределам дома, пробираясь через выстроенные для нее коридоры, залы, кладовые, спускаясь по перепутанным, уводящим глубоко за первый этаж лестницам в подземелья, перерастающие в настоящие тоннели - и возвращалась, в очередной раз потерпев неудачу, усталая, голодная и злая.
Она не знала, сколько лет Хозяину, но почему-то была уверена, что он стар, как дом - а может быть и старше. Он всегда был сам по себе. Обычно он работал, запираясь в своем кабинете, и только под вечер изредка выбираясь в гостинную, к камину, или на балкон, наблюдая за городом. Она не боялась его - но научилась остерегаться, сосуществуя с ним в двух непересекающихся реальностях, нехотя признавая его несколько комнат нейтральной территорией на поле битвы между ней и домом.

...она пыталась найти для себя закономерности в том, что показывал ей дом. В конце концов, решила она, он, должно быть, пытается ее в чем-то убедить, заставить поверить, натолкнуть на мысль - о том, что здесь есть кто-то еще, о том, что на самом деле значит это место и почему оно находится отдельно от остального города и никто, кроме нее и Хозяина (и его немногочисленных посетителей) не может сюда попасть. Исследуя открывающиеся ей пространства, она никак не могла связать наблюдаемое вместе, представить его в виде иллюстраций к некой зашифрованной книге, которой ей приходилось воссоздавать. Сюжеты каждый раз были разными - она то бродила с приставной лестницей по огромным внутренностям библиотеки, забираясь под самый потолок и вытаскивая книгу за книгой, тщетно пытаясь понять, о чем в них говорится, то забаррикадировавшись в маленькой, пыльной комнате, окружала себя шелестящими фотоальбомами, листая черно-белые лица и пытаясь вспомнить, видела ли она кого-нибудь из них раньше. Дом мог пугать, хотя делал это редко. Однажды она слишком увлеклась рассматриванием зала, напоминавшего бальный, и пытаясь представить себе, как когда-то в его пределах звучали вальсы, увлекая за собой сложный рисунок пар, расставленных в строгом порядке фигур на доске - а когда она, наконец, решила возвращаться, то оказалось, что коридор, по которому она пришла сюда, успел измениться. Ей пришлось идти, прижимаясь к стене, пытаясь находиться как можно дальше от огромной вещи, распростершейся вдоль противоположного края. Это был шкаф - длинный, серый, металлический, со множеством выдвинутых секций-отсеков, большую часть которых занимали уродливые черные мешки вытянутой формы. На каждом была бирка с именем, возрастом и еще рядом цифр. Какая-то часть ее сознания понимало, что эти имена нужно запомнить, чтобы потом иметь возможность найти кого-нибудь из них - но паника, подстегиваемая ощущением, что мертвая вещь пытается дотянуться до нее своими выдвижными отростками, погнала ее дальше по коридору.

Кроме этого случая она не могла вспомнить моментов, когда дом казался враждебным. Конечно, были еще Гости - но она почти сразу стала считать их чужеродными созданиями, чей статус в их мире был неопределен. Они никогда не встречались ей снаружи, а моменты их появления в доме так и остались непредсказуемыми - так что какое-то время она пыталась развлекать себя построением теорий о том, кто они такие и где обитают, но скоро забросила это занятие. Проще оказалось вынести из за рамки существующей вселенной.
Она очень отчетливо помнила день, когда дом встретил ее, вернувшуюся снаружи, не привычным молчанием, перемежавшимся легкими, тихими звуками шелестящей бумаги и капающей воды, а чем-то чужим. Скрип, помехи, треск радиоволн, сквозь который прорывались призрачные голоса, переговоры, музыка. В первые моменты она перепугалась, чуть не выбежала назад, подумав, что в доме кто-то есть - а затем, осмелев, обыскала каждый шкаф и полку, и наконец, обнаружила визитера - небольших размеров коробку, увенчанную антенной, которая издавала шум. Гость реагировал на ее приближение - перебивающие друг друга незнакомые голоса становились ближе, словно фокусируясь на ней. Она долго сидела рядом, пытаясь вслушиваться в речь, уловить обрывок смысла в вихре слов - пока из своих комнат не спустился Хозяин, забрав приемник к себе.
Он объяснил ей позже, что подобные визиты будут повторяться, и велел не обращать на них внимания - тогда это был едва ли не самый длинный их разговор. Она не решилась спросить его ни о чем, молча кивнув, приняв распоряжение к сведению - и действительно, время от времени наблюдала в пределах дома незнакомые объекты, резко выделявшиеся из его интерьеров, обходя их стороной и не пытаясь привлечь внимание. Каждый раз они выглядели по-разному. В какой-то день Хозяин - как ни странно это было - беседовал с троицей пластиковых манекенов, монотонно пересказывая им о чем-то на все том же незнакомом языке; в другой раз это была девочка, еще младше ее самой, говорящая низким, почти неслышным вибрирующим голосом, или голое, безволосое существо без признаков головы, с огромными паукообразными ладонями, в центре которых размещались зрачки... Каким-то образом гости занимали ее меньше, чем устройство дома - было ли тому виной приказ Хозяина, или какая-то собственная непрошенная мысль, успевшая сказать ей, что они - чужие, другие, не отсюда, и не имеют к ней отношения.

Вот только ее цветы, которые она выращивала в своих комнатах, иногда реагировали на эти посещения. Они тоже были особенным объектом, который она не научилась понимать до конца - но на этот раз ее собственным, содержащим ее частичку.

В конце концов, цветы были единственным, что она могла вынести из дома в город снаружи.

Дом обступил его тесным, но знакомым пространством, залитым темнотой, молчаливым и ждущим. После холодного, склизского сумрака улиц все здесь казалось на удивление уютным - тихий, вкрадчивый скрип досок под тяжестью шага, теплые волны застоявшегося без движения воздуха, стремящиеся навстречу открытой двери. Еще снаружи, в блеклом свете далеких фонарей, Аркадиус заметил, что дорожная пыль перед домом вся истоптана многочисленными отпечатками следов - и вспомнил ту толпу, которая мочлаливо ждала его пробуждения, и наверняка целый день бродила под окнами, как стая голодных животных, не теряя надежды на его возвращение.
Их будет становиться больше.
Но когда голубовато-опаловый огонек керосиновой лампы, затрепетавший в потоках воздуха, дрожащим, слабым пламенем осветил комнату, в глаза алхимику немедленно бросилась деталь, заставлявшая забыть о голодных рафиоманах. Что-то чужое, незнакомое, лежало на полу, больше всего напоминая своим видом изорванный куль тряпья - незнакомый элемент обстановки, втиснутый в узкое пространство между шкафчиком с препаратами, где прятался небольшой сейф - и низкой кроватью.
Нагнувшись поближе, он не сразу, но разглядел в складках рваного тряпья тонкие, линии, очерчивающие человеческую плоть. Руки были такими хрупкими и отсвечивали бледно-розовым дрожащим оттенком так, что сначала он принял незнакомое существо за ребенка необычайно высокого роста - и только потом вдруг узнал Йокла. Его "вторая кожа", как безглазый называл свое ритуальное одеяние, защищавшее от света, была разодрана в случайных местах по всему телу, как будто он в приступе пытался содрать ее ногтями; кое-где на мягкой коже виднелись ссадины и царапины. Он дышал, но очень медленно, словно находясь в коме или глубоком летаргическом сне.
Хищно согнутые пальцы из последних сил цеплялись в дверцы шкафчика, запертые на нехитрый замок. Лакированая поверхность дерева была исцарапана и испачкана побуревшими пятнами - как будто последним, уже неосознанным движением он пытался содрать дверь с петель, добравшись до ингридиентов внутри.
Алхимик замер в изумлении, но не надолго. Вид плоти безглазого, столь бережно и долго ее скрывавшего, казался едва ли не непристойным. Поставив лампу на стол, старик с кровати взяв теплый плед, что спасал его когда озноб был просто невыносим, возвратился к телу, распростершемуся на полу, подобно пустой оболочке насекомого, такой же хрупкой и эфемерной. Осторожно опустившись на колени, Флейшнер укутал Йокла, бережно ловя ритм его дыхания, прослушивая пульс, как если б этот звук призрачный затих, затихло б и его серцебиение. Он вновь его покинул ненадолго, вернувшись с подушкой и воды стаканом. Подложив под голову безглазого подушку, Аркадиус открыл сейф, взяв оттуда флакон с кристалами, которые для многих стали драгоценны. Достав из кармана скальпель, он будто мерной ложечкой поддел крупицы бурые, опустил в стакан и размешал. Бережно приподняв безглазого за плечи (как Йокл недавно делал с ним самим) он приподнес стакан к губам своего помощника и... друга.
- Йокл... Йокл, очнись. Пей - тебе станет лучше. Ну же, давай.
Голос был мягок и настойчив. Внутри же Флейшнер размышлял над тем, что привело безглазого в такое состояние, в столь плачевное и столь беспомощное. Разве не давал ему он рафии на дозы... а впрочем, когда он это делал в последний раз? День? Два назад? После создания Оракула сознанье путалось во временах и датах. Вчера он занят был, а сегодня покинул дом до его прихода... но он же знает о тайнике... Похоже, он ждал до последнего. Ждал, что Аркадиус вернется и либо сам даст дозу либо даст позволение ее забрать. Флейшнер ощутил как змея тревоги свернулась в его груди и обнажила жало, готовясь превратиться в страх. И дело было не в том, что смерть Йокла оставит его без связей с Нижним Миром (мало ли иных, готовых за крупицы зелья достать из глубин хоть самого Цикаду), ни в том, что за ней может последовать месть безглазых за смерть сородича (шанс маловероятен, ведь Йокл был одним из изгнанных). Нет. Просто его помощник мог дать то, чего дать не способны ни посулы Синдиката, ни обещания Агриппы и его "круга лиц". Привязанность, заботу и приязнь. За годы, что они просуществовали вместе, Аркадиус привык к безглазому и теперь страшился потерять, остаться в полном одиночестве.
- Ну же, Йокл, очнись. Выпей глоток хотя бы... ты слышишь, Госпожа зовет.
Алхимик затаил дыханье. Если Йокл не очнется... придется рафию вводить иным путем, через кровь. Благо в столе припрятан шприц, блестящий хищной сталью жала.
Несколько капель медленно, словно нехотя скользнули в растрескавшуюся щель едва сомкнутых губ. Первые, томительно-долгие тягучие мгновения, безглазый не реагировал, так и вытянувшись в сухом, напряженном спазме, сковавшем его тело словно высохшее дерево. Он был неожиданно легким - голова, лежавшая на коленях Аркадиуса, казалось, не весила почти ничего. Неожиданная мысль вдруг скользнула сквозь промелькнувшие воспоминания: он ни разу не видел, чтобы безглазый что-то ел - тот оправдывал это невозможностью открыть свое тело свету, запрет на который был не только религиозно-мистическим, но и, кажется, как-то касался физиологии подземных жителей, негативно реагировавших на меланин... В одном, правда, Йокл пренебрегал запретами - когда под рукой не оказывалось шприца, он опускал часть повязки, чтобы пить - почти как сейчас, не делая глотков, просто вливая в себя дурманную растворенную кровь земли, и с каждой жадно всасывающейся каплей, дыша все медленней и медленней...
Наконец его пульс запнулся, сделав торопливый, резкий скачок вперед - за ним последовала постепенно ускоряющаяся череда сокращений полупрозрачной подкожной жилки, на глазах темнеющей и наливающийся буро-красным. Он закашлялся, едва не подавившись смесью - и сразу рванулся навстречу стакану, едва не впиваясь в него зубами, быстро лакая солоноватое содержимое мелькающим острым языком, как собака.
Когда уровень жидкости в стакане упал почти до дна, безглазый обессиленно повалился на пол. Его конечности начинали двигаться словно сами по себе, рефлекторно сокращаясь и разжимаясь. Этот симтом поздней абстиненции был хорошо знаком Аркадиусу - обезвоженные ткани напитывались водой, которая несла с собой долгожданный дурман, и нервные окончания кратковременно сходили с ума, невольно напрягаясь и расслабляясь. Йокл попытался выпрямиться, несмотря на трясущуюся голову, и что-то сказать - но из узкого рта донесся только невнятный хрип.
- Т-ты... - наконец, выдавил он, вцепившись пальцами в плечо алхимика. - Ты здесь...
- Я. Здесь.
Флейшнер сухо согласился. Ему хотелось накричать на Йокла, обругать его, сказать, что испугал, но он молчал, лишь крепко-накрепко прижав к себе трясущееся тело. Даже хотелось извиниться, как будто извинения могли хоть что-то причинить вине, которая как мышь скреблась в углах его души, при этом вызывая гнев на Йокла и себя. Нет, извиняться перед безглазым... это было слишком.
- Все впорядке, все будет хорошо.
Аркадиус слегка укачивал безглазого, почти как ребенка, которого помощник ему частенько напоминал. Можно было просить о том, чтобы безглазый предупреждал заранее о том, что киноварь к концу подходит. Ворчать о скудоумии и недомыслии помощника. Обвинить в попытке воровства из сейфа. О том, что сам алхимик слишком стар, что б так переживать. Признать свою приязнь словами. Можно было многое сказать о многом.
- Мы поговорим с тобой потом. Завтра, если ты не против. А пока... нам нужен отдых. Как ты? До кушетки доберешься? Если что, я помогу добраться...
Плед, сброшенный судорожно сотрясавшимся телом, вновь вернулся на место, обвившись вокруг тела Йокла обещанием тепла и щитом от света слабого, разбавленного, что исходил от лампы.
Он почти ничего не говорил - после этих нескольких, вырвавшихся по неосторожности слов. Иногда до Аркадиуса доносились откуда-то из-под груды скомканного пледа непривычные звуки - тихий, почти на грани слышимости прерывистый свист, который мог издавать - неуместная ассоциация - воздух, покидающий легкие сквозь крошечное пробитое отверстие. Но глубоких ран на теле своего подручного алхимик не заметил - не считая множества исцарапавших кожу ссадин, некоторые из которых оставили немного крови на его сухих пальцах. Кровь была обычной, человеческой - разве что в слабом, неверном свете лампы она казалась немного темнее.
Безглазый молчал - как будто нескольких неловких слов было достаточно, чтобы полностью объяснить происходящее и выразить признательностью своему ментору. Тонкое, свистящее дыхание еще какое-то время звучало в повисшей тишине, а затем стихло. Шок от усталости, бросивший его в сон, или медленно подступавшая к сознанию рафия, которая уже должна была начать действовать - но постепенно, безмолвно сжавшийся на кушетке в темный ком ткани и плоти, Йокл потерялся в наступающем безмолвии, и видел сейчас, должно быть, свои слепые сны, состоявшие из плеска воды и трепета полупрозрачных крылышек.
Даже не слыша присвиста, с которым Йокл затягивал, вбирал в себя воздух, он мог сказать что кризис миновал. Флейшнер поднялся с кушетки и тело, вымотанное до предела, возмутилось нытьем болящих мышц, хрустом суставов и безмерной слабостью, что поразила члены. "Развалина", - мелькнула мысль наполненная раздражением и желчью.
Аркадиус доковылял до кухни, опираясь то на стену, то на мебель для поддержки. А ведь он не ел. С самого утра, не ел, не пил. Алхимик сомневался, что сможет в себя запихнуть хоть что-нибудь из пищи, столь велика была усталость. Усталость разума, усталость духа. Бренди, еще недавно призывавшее его янтарным блеском, уже утратило свое очарованье. Пить его сейчас, переводить его зазря, он вряд ли распознает в нем богатство вкуса, лишь алкоголь, что принесет забвенье. Старик извлек из шкафа все, что можно было съесть сейчас, не разогревая. На глаза попалась последняя рыбина и его передернуло, перед глазами вновь возник бассейн и колыхания белесой плоти в нем. К горлу подступил удушливый комок, Аркадиус поморщился. Вначале, он хотел ее убрать, что б с глаз долой, но это не успокоило, наоборот, взъярило. Как в лихарадке алхимик взял листок бумаги и завернул в нее сейчас столь ненавидимую рыбу. Дошел до двери черного входа, открыл ее и бросил сверток в мусорную кучу, что громоздилась возле ящиков. Швырнул с ненужной силою и злостью, как будто рыба виноватою была в том. что произошло с ним за сегодня.
На кухню он вернулся чуть успокоившись, но на плиту поставил чайник с лязгом, будто выплескивая остатки гнева. Хлеб, начавший черстветь, грибной паштет. Немного, но съесть много он не может - ком в горле никуда не делся. Налив чаю, взяв кусочек хлеба, Аркадиус присел на кресло (садиться до того он опасался, боялся что подняться сил уже не будет). Ноги не то что застонали, просто взвыли, то ли возмущаясь, а то ли благодаря за долгожданный отдых. Откинувшись на спинку и держа стакан с горячим чаем, алхимик попытался размышлять, но мысли разбредались, теряли четкость, повисали без поддержки и исчезали в тьме небытия. Он не заметил что съел хлеб, проигнорировав грибной паштет, не сразу понял что похолодела-остыла кружка, уже опустошенная. А потом, как часто водится, прикрыв глаза лишь на мгновение, уснул.
Правда, ненадолго.
- Эген, ты нестабилен.
Эта фраза, сказанная как будто над самым ухом, подействовала на Флейшнера как электрический разряд. Он подскочил на кресле, будто подброшеный ударом тока и огляделся с диким мутным взглядом. Глаза запнулись о кружку, что лежала на полу, по счастью не разбившись. Кошмар. Кошмар и только. Надо бы поспать, да не на кухне, не в кресле, а где положен отдых. С трудом нагнувшись, он поднял кружку и поставил на стол. Едва передвигая ноги, добрел он до кровати. Бросив взгляд на Йокла, алхимик вдруг скривился. Не удивительно, что они сошлись. Две развалины, ненужные нигде и никому без своих секретов. И все же, надо будет поговорить с безглазым... ведь мало ли, они не вечны. Быть может, что однажды "кровь земли" заманит свою жертву в такие дали, что оттуда не вернуться. Да и Аркадиус... ведь он не молод, к нему ведь может заглянуть честнейшая из Люкса обитателей - сама старушка смерть...
Он заснул пожалуй прежде, чем голова его коснулась подушки.
Сон был крепок и на удивленье тих. Старик проснулся поздно, как было ясно по свету, пробивавшемуся в окна. Он с удивленьем понял, что никто к нему не скребся этим утром, на этот звук он уж давно привык выныривать из царств Морфея. Что ж, тем лучше, у него и без того найдется дел немало. Ноги и спина все еще болели, но все же чувствовал себя он лучше после отдыха и сна, как и после завтрака и водных процедур. Судя по пледу на кушетке, в складках которого угадывался хрупкий силуэт, Йокл был здесь. Ничего, пусть спит. Сегодня следовало начать готовить анестетик, дабы иметь запасы этого сырья, столь необходимого для рождения "Оракула"...
Тишина за окнами и запустенье улицы тревожили. Алхимик попытался вспомнить, не предупреждал ли кто-то об облаве. Вроде нет. Но даже если да, он заплатил "хранителям порядка" с лихвой что б им не бросался в глаза его скромный бизнес. Флейшнер пожал плечами и приступил к работе.

Прошло немногим больше часа - результаты трудов Аркадиуса постепенно заполняли собой дальний ряд рабочего верстака новыми и новыми колбами, в которых отстаивался бледного вида осадок, изредка бурля полупрозрачного вида пеной. За это время его ни разу не побеспокоили - редкий поток посетителей, который обычно начинался незадолго до полудня, сегодня словно бы иссяк - то ли Джейн с его подручными успел за эти несколько дней соткать вокруг Флейшнера и его небольшого предприятия ощущение опасной особенности, и бродяги, просители, страждущие и зависимые больше не рисковали стучаться в дверь человека, находящегося под пристальным присмотром Синдиката.
Из дальней части комнаты донесся легкий, еле слышный за шипением пробирок шорох. Йокл медленно выполз из-под измятого пледа, одним плавным движением переходя от сна к бодрствованию - а может, он проснулся уже давно, бесшумно наблюдая за ходом опытов, оценивая обстановку, и только сейчас решился выбраться наружу. За ночь большая часть ссадин и царапин успели зарубцеваться, но лохмотья рваной ткани по-прежнему торчали клочьями, создавая впечатление каких-то болезненных струпьев, как будто вспоротой была его настоящая кожа, бледно-розовые участки которой иногда открывались бледному утреннему свету, когда он двигался. Йокл проявил поразительное для его рода равнодушие к этому факту - не пытаясь перевязать или еще каким-то образом прикрыть прорехи, он молча, едва заметно прихрамывая, проскользнул в заднюю часть комнаты, откуда скоро донесся тихий плеск воды.
Вернулся он так же неожиданно - хрупкая серая тень выросла за спиной Аркадиуса, выдерживая при этом почтительное расстояние. Какое-то время он молчал, наблюдая за склянками, источавшими едва заметный кисловатый запах.
- Спасибо, - шелестящим голосом прозвучало в тишине.
Услышав это слово, невесомое и хрупкое, алхимик замер. Снял перчатки, гоглы и обернулся к Йоклу. Можно было бы ответить "не за что", но это было б ложью. Можно было сказать "пожалуйста", хотя его банальность на зубах скрипела. Слов много, но в них не вложишь то, что хочешь высказать. Аркадиус неопределенно развел руками и отвел глаза. Затем и вовсе отвернулся. И лишь тогда он произнес недтреснуто и сухо: "А кто еще окажет помощь нам, когда мы сами оказать ее себе не в силах?" Он вновь замолк, но снял с огня мензурки те, в которых прекращение термальной обработки последствий бы не дало.
- Как так случилось? Почему произошло?
Вопросы растворились в пыльной тишине. И было не понять, имел ли он в виду причину ломки Йокла или причину, что им было больше не на кого положиться, кроме как друг на друга. Не то что б он нуждался в этом знании... Помня о том, что он хотел поговорить с своим бессменным ассистентом, алхимик вновь не мог найти слова.
Тишина, повисшая в воздухе после растерянного вопроса, длилась так долго, что можно было расслышать, как сквозь щели старого дома, осторожно проникая снаружи, едва заметно свистит любопытный ветер. Порезы, содравшие одежду с рук и плеч безглазого, не тронули его лица - и теперь, как и прежде, было невозможно понять, где сосредоточено его внимание, там, под несколькими слоями побуревшей от времени повязки.
- Та соль, - вдруг неожиданно сказал он; это прозвучало громко, отчетливо, разом спугнув осмелевшие змейки холодного воздуха, прянувшие обратно. - Та соль, которую я принес тебе в прошлый раз... Я не все сказал тебе про нее. Я не искал ее в тоннелях. Эту соль я встретил в городе. И вчера я пытался попасть в то же место - снова.
Его голос - монотонный, шепчущий, стелющийся - тек непрестанно, без пауз для дыхания и коротких, минутных раздумий - словно за время минувшего безмолвия он составлял этот короткий рассказ, сшивал его из кусочков фраз и мыслей, чтобы выпустить из себя одним целым, не оставляя пространства для недомолвок или сомнений.
- ...мне сказали попасть в место у брошенного колодца. Это старые останки вашего города, построенные одни из первых - они пили воду из старых глоток земли. Многие из них теперь пересохли, по некоторым начал течь Холод - поэтому вы оставили эти колодцы, они много лет пусты и их ест время. Я не знал, что можно найти там. Но я поверил человеку, который рассказал мне про него.
- Там был берег - он как будто состоял из забравшихся друг на друга старых домов, уходивших под воду ряд за рядом - и искусственное озеро в месте, где глотка встречалась с воздухом. Я долгое время бродил там, и не нашел ничего, кроме этих желтых камней. Колчедан, ложное золото, бесполезные капли... но все-таки я взял один из них и принес тебе. Ты нашел что-то внутри - что-то, ты говорил, сильнее Госпожи - и я решил принести тебе еще их. Но я... не смог найти место. - он наклонил голову, словно в отчаяннии - единственное проявление эмоций, которое Аркадиус увидел в этом коротком монологе. - Я плохо умею смотреть в городе. На это ушел почти весь день, я потерял счет времени... потом проснулся голод, и я решил вернуться. Но меня встретили другие - трое или четверо, далеко, почти в самом низу города - должно быть, шли за мной, искали. Они спрашивали про тебя. Говорили, что не дадут мне коснуться Госпожи, пока я не расскажу все. Я... просто не знал. Не знал. - он вдруг вздернул голову, беспокойно повернувшись прямо к Аркадиусу. - Ты... веришь мне?
Флейшнер слушал эти слова, как исповедь безглазого, молча, внимательно, не глядя на него. Лишь когда речь зашла о людях, поймавших Йокла, он будто змей качнулся вправо, влево, повел головой на жилистой и тонкой шее, ни дать ни взять стервятник, что учуял гниль.
- Люди...
Алхимик протянул задумчиво и зло. Однако тот вопрос, что задал Йокл, будто аккорд финальный, спутал мысли снова. Старик немного помолчал и обернулся к ассистенту в окруженьи шороха пальто, задевшего за стол, в потоке воздуха, рожденном сим движеньем.
- Верю, Йокл, верю. Когда я перестану тебе верить, наступят времена, куда чернее этих. Если не верить мне тебе, кому тогда? Разве что себе, и то, в себе я тоже не уверен. Вы кое в чем честнее нас, тех, что уверены, что мы венец творенья. Кто разглагольствует о благородстве и благочестии, добре и зле. Уж лучше я доверюсь вам, чем людям цивилизованным и благородным.
Слова про представителей людского рода, что мнят себя цивилизованными, прозвучали так, как будто принадлежность к ним была грехом, почти что смертным. Яд, желчь, насмешка, отвращенье, и боль, и страх в этих словах звучали. Но доктор этот день не собирался тратить на пустое. Он уже наметил для себя вопросы, на которые желал бы знать ответ.
- А... кто присоветовал тебе идти к колодцу? Почему ты доверился его словам? И что за люди тебя удерживали и пленили? Из Люкса или донные? Конечно, те, что наверху частенько прибегают для дел грязных к услугам местных, но... так чем я их заинтересовал? Чего они хотели от тебя?
Это были даже не вопросы, скорее рассужденье вслух, себе под нос, почти стихающее бормотанье.
- Не знаю, - помедлив, осторожно ответил он. - Люди из города, не мои. Я... плохо их различаю. Хотели знать про тебя - кто ты такой, откуда появился, про твой новый рецепт. Пытались спрашивать ножами - не получилось; потом перестали, просто ждали - положили в зарешеченую дверь, ждали голода, - настигнутый волной памяти, безглазый хуже справлялся с непривычным человеческим языком, путая слова и проглатывая сложные сочетания звуков, пытаясь складывать пальцы, как будто хотел передать что-то немым голосом знаков. - Я молчал - пока не пришел голод. Потом - не помню. Ничего не помню - проснулся здесь; наверное, отпустили. Я мог рассказать про тебя, - тише, словно переходя в какой-то приглушенный разговор сам с собой. - Я мог все рассказать. Про тебя, про соль, про, - он запнулся, выговаривая чужое слово, - про Оракула. Ты можешь быть в опасности. Ты сказал, что веришь мне... Ты не должен больше. Я слаб, меня можно сломать. Ты не должен говорить мне того, что хотел бы скрыть. Никому - не должен.
Он не просил прощения - но в его расчетливых, холодных словах звучала непроизнесенная, и оттого еще более пронзительная боль. Алхимику почти показалось, что он ощутил прикосновением эту волну, коснувшуюся его затхлым дыханием - горечь, печаль, отчаяние, сожаление - и презрение. Отребье, ничтожество, предатель...
- Мне посоветовал... друг, - справившись с приступом, Йокл продолжил, почти не дрогнув, тем же сухим, тихим голосом. - Он из города, но он часто разговаривает с нами. Из тех, кто живут здесь. Я слышал, он спускается вниз. Не знаю его имени. Среди нас его называют... - он вдруг замолчал, едва слышно произведя на свет несколько шелестяще-свистящих пришептывающих трелей, - наверное, правильно будет - Слепой. Как вы зовете таких, как я.
Алхимик отвернулся, задумался, на время затерявшись в поисках ответов, что бы найти те самые, необходимые слова, что не разрушили бы то, что уж по швам трещало.
- Йокл, выслушай меня. Это не сложно, правда? Ты столько лет выслушивал мои сентенции и монологи, что наверняка успел привыкнуть. Ты говоришь, что слаб. А я отвечу – сильных нет, сломать любого можно. Тебя, меня, любого. Тут дело не в тебе, а в том, кто спрашивает и ломает.
Нет, не то. Надо искать слова другие. Он все так же видит согбенные, сведенные отчаяньем и виною плечи Йокла.
- Ты говоришь, что я в опасности, но снова дело не в тебе. Как только создан был Оракул, мне следовало бы позабыть об этом слове. Он был тем камешком, что породил лавину. Мне жаль, что ты теперь замешан в этом тоже, но пожелать компании иной я вряд ли б смог. То, что ты смог бы рассказать этим… этим людям, для меня не слишком-то опасно. Уж извини, тебе не столь уж многое известно обо мне – ни имени реального, ни кем я был. И что, что родом сверху? Сколько нас таких, что роскошь предпочли науке! Не мало, уж поверь! Так что твои познания не столь опасны, коль ты не пожелал расширить их. Если, конечно, ты не пытался справки навести, там, наверху. А ты ведь не пытался? Вот и славно! Точный рецепт Оракула – не знаешь. А соль, ну, что, соль… Пусть пытаются создать Оракул сами - посмотрим выйдет что.
Близко. Но не то. Йокл все еще скорбит о том, чего не помнит - свершил ли он предательство иль нет?
- К тому же, если ты поведал им что-либо, мы можем обернуть на пользу даже это. Они не первые, кто проявили интерес. И даже не вторые. Коль оказался меж пауком и скорпионом, дай место тварям разобраться, быть может, после драки их - бояться будет некого…
В голосе Флейшнера мелькнуло, словно змей в листве, коварство. Нет! Не то! Не то!
- Хотя по твоему описанию они похожи больше на бандитов или молодчиков из Синдиката, не стоит их недооценивать. Возможно, они умней, чем кажутся, и если это так, то твою основную слабость они раскусили. Я не о рафии тебе толкую. Я говорю о верности ко мне. Коль они умны, то видели, что и под пытками ты выдавать меня не жаждал. Раз ты так верен, то наверняка расскажешь о происходящем мне. Разве не видишь, что между нами клин вбивают? Да, я осторожен, и говорю тебе не все, но ты единственный, кому я доверяю. Поодиночке мы утонем, сгинем.
Алхимик начал раздражаться. Его запас терпения почти иссяк, а в голосе мелькнули нотки гнева.
- И хватит поедать себя, виною упиваться! То, что ты мог, еще не значит – сделал! Ты хочешь, чтобы те, кто истязал тебя, возрадовались своей победе? Чтоб радовались, что тебя сломали? Сдаться хочешь? Прекрати! Ты сильней, чем кажешься! Хитрее! Изворотливей! Иначе бы не прожил столько! И не всегда отсутствие сопротивленья видимого, означает отсутствия сопротивленья духа!
Старик хотел сейчас схватить безглазого, встряхнуть, чтоб Йокл вырвался из своих чертогов самобичевания, стряхнул с себя вину и боль как пыль с одежды. О Слепом он потолкует позже с ним. Сегодня, но не сейчас.
Молчание. Безглазый слушал, впитывая кожей речь своего мастера, только иногда, казалось, вздрагивая, когда слишком резкие слова вспенивали воздух горячим всплеском, болезненно отзываясь где-то по ту сторону непроницаемого лица, укутанного в грубые рваные полосы ткани. Снова подкрадывалась непрошенная мысль, иногда являвшаяся к каждому, кто протянул тонкие нити контактов к обитателям подземелья - понимают ли они тебя так, как ты думаешь? Люди ли они, существует ли для них вообще понятия и представления, складывающиеся в строгую схему в твоей голове? О чем на самом деле думает это... существо, которого до сих пор никто из них не видел в лицо - только слышал слова, произносимые чужим, металлическим шепотом, по ту сторону "второй кожи", которой они защищаются от глубокого чужеродного им мира?
Когда Йокл ответил, его голос звучал так же бесстрастно, как и обычно.
- Да, - голова медленно склонилась, выпрямляясь, словно имитируя движения механического болванчика. - Этого больше не повторится. Просто я... - неожиданно вернувшаяся на миг, тщательно скрываемая слабость заставила его резко вдохнуть воздух, как будто во внезапном приступе удушья, - они напомнили мне о голоде. Я давно не чувствовал его. Ты вовремя... снабжал меня необходимым.
Аркадиус вздохнул устало и печально. "Мне жаль, что так случилось. Что мы с тобой в опасности - в том есть моя вина. И я переживаю о тебе... ты тот, кого я мог бы другом называть".
Повисла пауза, бездонная, как пропасть. Алхимик с некой суетой ненужной вернулся к опытам. Сказав о том, что Йокла он считает другом, он чувствовал себя неловко, неуютно. Как будто бы признался в слабости перед другими. Старик повел плечами зябко и вновь вернулся к своему столу, где ожидали вещества, субстанции, послушные его умению и воле. Они дадут комфорт, успокоенье - работы впереди невпроворот.

С Чероном, ага

...дверь затрещала, и рухнула, не выдержав напора снаружи и оборвав хлипкие петли, жалобно звякнувшие железом - и от этого звука он вдруг проснулся: сразу, мгновенно открыв глаза, все еще какой-то частью сознания находясь там, внутри, наедине с сидящим в клетке безумцем, еще слыша тающие отзвуки его клокочущих слов - и одновременно уже находясь здесь, дома, вжимаясь телом в твердую поверхность верстака, откуда еще недавно его вспугнул звук выстрелов.
Вслед за упавшей дверью внутрь невольным дежа вю вломился Годо - бледный, тяжело дышащий, с прятавшимся в ладони жалом револьвера, сопровождаемый двумя незнакомыми Фебу подручными. Телохранитель выглядел неважно - в опасной близости от его виска красовалась кровоточащая ссадина от удара, но дело было не только в ней. Впервые в прозрачно-светлых глазах, прячущихся за тонкими стеклами, плескалось нервное, дрожащее беспокойство.
- Фебьен! - голова поспешила отозваться тупой, ноющей болью на попытку оторвать ее от горизонтали; его поспешно подхватили за плечи, помогая сесть и встретить обеспокоенный взгляд Годо, пытливо изучающего каждую черточку его лица. - С вами все в порядке, сэр?..
Какое-то время он непонимающе озирался, морщился, расплетая перепутанные нити снов, реальности и бреда всех мастей. Разбитый, выпотрошенный дом – Феб отчетливо помнил раскрошенные в мелкие брызги окна и следы от рикошетящих пуль – снова был домом, бликовал стеклами, перебрасывая в комнаты яркий день; только дверь, сметенная Годо, была словно.. не отсюда. Из другой сказки.
Сон? Просто сон, от начала и до конца?.. Дверной проем скалился пустотой: понимай, как хочешь.
- Годо... – Феб нащупал тремя пальцами колючую осу в виске и с силой надавил в надежде сломать ей жало. – Что происходит, объясните мне, пожалуйста?
В словах отчетливо слышались нервозные, плещущие усталой паникой ноты, Феб чувствовал их, но никак не мог отделить от своего голоса.
- Не могу сказать определенно, сэр, - в его голосе промелькнули очевидные нотки облегчения, пробуждавшие к жизни привычный вычурно-насмешливый тон, переплавленный с постепенно утихавшим беспокойством. - Я искал вас. Со мной случилось что-то вроде приступа... я отключился, не успев добраться до вашего дома - и очнувшись, пытался достучаться и позвать вас, но никто не отвечал, и пришлось несколько... повредить вашу собственность, - он слабо улыбнулся с оттенком смущения.
- Похоже, это повсюду, - негромко заметил кто-то из поддерживавших Феба под руки. - В какой-то момент в глазах потемнело, я пришел в себя где-то посреди улицы - там были люди, лежавшие вдоль мостовой, в раскрытых окнах. Какая-то вспышка... сонный газ, сэр? Эфир?
- Возможно, - пальцы Годо осторожно, профессионально прикоснулись к горлу Феба, едва заметно сжав пульсирующую жилку сонной артерии, надавили на впадину под локтем, вызывав к жизни рефлекторное сокращение пальцев. - Сэр, вы уверены, что не пострадали? Здесь кто-нибудь был?
- Не могу сказать определенно, - не удержался Феб от соблазна поддразнить Годо, повторив его недавние слова. Нисколько при этом не погрешив против истины.
Кусачая боль в виске нехотя отступала, оставляя после себя гудящие отзвуки и – непреодолимое желание подвести черту. Отделить реальность от всего остального – и понять, есть ли во всем остальном отголоски реальности.
- Я был почти уверен, - он не сводил с охранника внимательного, изучающего взгляда, вспышкой запоминая лицо и стягивая в одну звенящую точку оттенки его реакции, - что сюда вошли вы. Примерно тем же способом, что и сейчас, - короткий усмехающийся кивок на выбитую дверь. - Еще Найтингейл и господин Ведергалльнинген. И Фэйрхолл. Точнее, его практически занесли.
Тонкая бровь на лице телохранителя медленно поползла вверх.
- Понятия не имею, о чем вы, - очень осторожно произнес он, прервав осмотр и убрав руку. На сосредоточенном лице не читалось ничего, кроме вежливого, отстраненного удивления, и легкой обеспокоенности. - Вы бредили? Видели сон?
- Сэр, - молчавший до сих пор третий охранник вмешался в безмолвную дуэль взглядов, пытаясь привлечь к себе внимание легким покашливанием. - Со мной тоже происходило что-то похожее во время этого приступа...
- Толкованием снов я не занимаюсь, Доминик, - Годо прервал его раздраженным взмахом ладони, и тот осекся на полуслове, как будто наткнувшись на невидимую стену. - Во всяком случае, сэр, - Годо снова повернулся к Фебу, переходя на смягченный тон, - могу вас заверить, что все упомянутые вами господа находятся достаточно далеко отсюда. Впрочем, осмелюсь предположить, что это ненадолго - вы в состоянии предпринять небольшую прогулку к штаб-квартире? В свете сложившихся событий я не могу рисковать, оставляя вас одного, а мои инструкции, похоже, требуют значительного пересмотра в кратчайшие сроки...
Феб отметил это - все упомянутые господа. И последнее имя – имя, которого он не слышал раньше, которое не существовало в его жизни вне этого сна – не вызвало у Годо удивления. Так, словно Феб вскользь упомянул общего знакомого.
Пульсирующий звоном висок не позволил ему сделать никаких определенных выводов из этого факта. Может быть, человек с таким именем и правда есть – и тогда в этой мешанине раздробленных и перемешанных картинок, сохранившихся в его голове, можно найти скрытый смысл, пророческий подтекст и шанс на спасение мира. А может, Годо просто пропустил половину сказанного мимо ушей, и это не значит ровным счетом ничего.
Улыбайся, великий знаток человеческих душ. Что еще остается делать тому, кто заблудился в собственных миражах – и не знает, которому из них можно верить. Может быть, это до сих пор сон, и кто знает, куда ты проснешься а следующий раз. Сейчас, во всяком случае, еще не худший вариант – для того, чтобы остаться реальностью.
- Конечно, - недолгая пауза разбилась улыбкой. – Заняться мне совершенно нечем, а снов я насмотрелся на неделю вперед. С удовольствием с вами прогуляюсь. К тому же мне есть о чем побеседовать с господином Ведергалльнингеном. Минуту, я только накину плащ.
...город был неспокоен.
Феб видел людей, лежащих на улицах, как куклы, рассыпавшиеся из огромного ящика с нафталином - раскрытые глаза, слепо уставившиеся вверх, неестественно вывернутые руки, шепчущие губы, застывшие в незавершенных фразах. Их было немного - перед тем, как они спустились к центральному округу, им встретилось не больше пары десятков сомнамбул, и случайная уколовшая мысль вдруг напомнила о том, что целую жизнь назад в "Повешенном" или других подобных полуподземных логовах устраивались большие концерты и гулянки, куда собиралось множество тех, кто, само собой, не мог представить праздника без крупицы красной пыли - и возвращаясь в поздних сумерках домой, у дорог можно было встретить целые ряды таких же, беспамятных, одеревеневших, застывших в бессильной попытке покинуть собственное тело и бьющихся о стену, отделяющую этот мир от другого... И тогда казалось, что ничего особенного не произошло. Нищие, пьяницы, жертвы грабителей и полицейских, безумцы - какой-то прохожий, держась за голову, покосился в его сторону диким, перекошенным взглядом плененного Люциолы - бездомные, безглазые, бродяги и мошенники, рафиоманы, в конце концов, убиенные - что рядом с этим всеобъемлющим племенем марионеток еще несколько человек, которые вдруг свалились в приступе дремоты?..
Но город был неспокоен. Ему снились холодные сны.

Спускаясь ниже, они видели группы испуганных, растерянных людей, собиравшиеся на тесных площадях и перекрестках - часто подобные собрания оформлялись самопровозглашенными пророками, вещавшими о божественном гневе, болезнях, насылаемых подземными жителями, или правительстве, испытывавшем химическое оружие на собственном населении. Спешно организовывались разведывательные бригады, рыскавшие по кварталам в поисках пораженных сонным параличом - некоторых удавалось разбудить, других приходилось относить к мобильным медицинским пунктам, где в скором времени образовались целые неровные ряды неподвижных, укрытых бледными саванами тел, вдоль которых изредка бродили медики, наблюдая за состоянием пораженных. Не обходилось без мародерства - Годо пришлось демонстративно выстрелить в воздух, вспугнув крысинолицего бродягу, увлеченно обшаривавшего встреченные по дороге тела - и тот метнулся в подвернувшийся закоулок, что-то бессильно шипя; должно быть, посчитав, что вооруженные гости решили отобрать его добычу... В одном из переулков им встретилась первая жертва поветрия грез, которой уже точно не грозила возможность проснуться - старик с простреленным затылком лежал в мелкой темно-алой луже, сгорбившись последним рефлекторным рывком, на мостовой, как грязная груда тряпья.
По улицам Люкса бродил незнакомый, безлицый страх. Боялись не сонной комы - в конце концов, большинство пострадавших со временем приходили в себя, оставаясь в качестве последствий приступа всего лишь с ноющей головной болью. Боялись неизвестного. В трактирах и барах, которые естественным образом стали местами скопления большей части самопроизвольных сборищ, перешептывались и пересказывали версии, предсказания и безумные догадки, но даже тех, кто наиболее уверенным образом простирал обвинительный перст в сторону тех или иных сильных мира сего, терзал глубоко затаившийся червь сомнения, отчетливо замечаемый остальными.
Полиция перекрыла несколько районов на подходе к Променаду, опасаясь, должно быть, скоропостижных волнений - но Годо и сопровождающих пропустили, даже не останавливая. Чем ближе к центру они оказывались, тем больше людей встречали на улицах - местами перекрестки заполняли целые толпы, медленно текущие в сторону Башни. Люди ждали - какой-то реакции, обращения, знака того, что предстоятели власти знают о происходящем - но встречали на своем пути только кордоны хмурых, настороженных полицейских, устраивавших преграды на пути и вырывавших из толпы наиболее громко возмущавшихся.
Центральная улица неожиданно оказалась почти пустой, если не считать сновавших туда-сюда курьеров, время от времени исчезавших в прилегающих домах. Оцепление в районе Променада становилось значительно плотнее, перегородив большую часть входов поспешно составленными вместе решетками - и молчаливые, терпеливые толпы, медленно разрастаясь в длину, ждали там, снаружи, вглядываясь в непроницаемые лица-фасады особняков. Темные окна бесстрастно смотрели на них в ответ - и не отвечали.

Штаб-квартира Адвайты, где еще недавно Феб разговаривал с портье, казалась совершенно вымершей - даже охранники у входа куда-то делись, оставив после себя запертую дверь, и слепые, погасшие окна. Годо, однако, не колеблясь, повел их небольшую группу дальше по направлению к Башне - и уже через несколько шагов, криво улыбаясь, приглашающим жестом демонстрировал им широко распахнутые двери оперного театра.
- Зал чрезвычайных совещаний, - понимающе кивнул он, заметив нотку недоумения со стороны Феба. - Видите ли, сэр, ни одна из фракций, составляющая круг Представителей, не доверяет друг другу настолько, чтобы решиться на масштабную встречу на чужой территории. Сами понимаете: специфические блюда, скрытые панели, выпускающие газ, ядовитые сколопендры под ковром спальни... Прецеденты, к сожалению, имели место. Рядовые встречи проходят в открытых публике - определенному классу публики - местах наподобие "La carpa koi", но когда необходимо провести срочное собрание полного состава, они оказываются маловаты. А это самое старое здание в городе - вместительное и многократно испытанное с точки зрения различных неприятных... инцидентов.
Фойе театра - алая обивка бархатных кресел, мрачно-торжественный зал, обставленный барочными портьерами - напоминало гудящий осиный улей. Тут и там прямо на полу располагались столы, за которыми ожесточенное строчащие секретари стенографировали короткие доклады сменяющих друг друга военных и полицейских, по лестницам носились служащие с кипами бумаг, которые изредка, словно развлекаясь, выскальзывали из рук и упорхали в зал бескрылым белым журавлем, чтобы затеряться в какой-нибудь незаметной щели за креслом и повергнуть очередного клерка в приступ отчаяния. Коридоры были заполнены охранниками, вытянувшимися у каждой двери и периодически бросавшими настороженные взгляды в сторону присутствующих напротив непосредственных заклятых друзей. Казалось, достаточно нескольких команд, отданных нужными людьми, и все это неподвижно застывшее воинство бросится грызть глотки друг другу, не медля и секунды - и до поры сдерживаясь лишь по той причине, что обстоятельства вынуждают их хозяев работать друг с другом.

Присяжный и несколько его помощников занимали целую гримерную - и когда Феб вслед за Годо вошел внутрь, он первым делом увидел хозяина комнаты, сидевшего к ним спиной, отражавшимся в большом зеркале размером со стену.
- Вон, прошу вас, - раздраженно махнул рукой тот, не поворачиваясь к входящим и не отрываясь от какого-то документа, который он напряженно пробегал глазами. - Все неотложные вопросы перенаправляются к Фробишеру, соседняя дверь, а лучше... - и тут он, должно быть, тоже узнал отразившийся в зеркале силуэт, и резко обернулся, взметнув голову:
- Годо! Черт возьми, тебя мне и не хватало! И... Фебьен, вы тоже здесь? - его голос несколько дрогнул, ничем, впрочем, больше не выдав своей неожиданности. - Хорошо, что вы сюда добрались: скоро в городе может стать небезопасно... Что с вами случилось?
...когда он заставил скрипучее вращающееся кресло довернуться до конца, Феб увидел - всего на мгновение, перед тем, как Присяжный выровнялся и снова взглянул на новоприбывших прямо - как правую щеку его рассекает легкий, едва заметный зарубцевавшийся шрам, прикрытый белыми стяжками пластыря.
Где-то вокруг текло время, вымеряя чужие фразы и отзвуки голосов - не в силах увлечь за собой Феба. Он застыл, замер – умер – в том миге, когда увидел это тонкий разрез на лице Присяжного, струящийся от виска к подбородку. Флейты левой руки ныли, безвольно повиснув вдоль тела, наливались чугунной пульсирующей тяжестью, и Феб боялся опустить взгляд. Он не хотел видеть, что там творится, на что похожа его ладонь, помнящая зов чужой раны.
Что с вашим лицом, Гильберт?
Единственный вопрос, который интересовал его сейчас. Единственный, самый важный – важнее, чем происходящее на улицах безумие, чем сон, убивающий тех, кто не успел проснуться, чем оскаленные окна домов, понявших, что привычная жизнь кончилась, гораздо раньше принадлежавших им людей.
Единственный вопрос – но Феб не смел задать его, не сейчас, когда несколько пар глаз жадно наблюдают за вошедшими, когда каждое слово будет услышано не только тем, кому оно адресовано, услышано и истолковано – бог весть, как.
Он тронул воздух стальными трубками, пробуя их подвижность, покорность; флейты послушно шевельнулись, готовые петь. Или резать – он все еще не знал.
- Мне снятся странные сны, - усмешка тронула отблеск металла, брошенный выточенной ладонью. – Кажется, сегодня они снятся всем. Но мне...
Он замолчал, понимая, что говорит не то – совсем не то, что хотел бы поведать десяткам теней, пересекающих воздух.
- Я искал вас, - попытался он начать вновь. - Некоторые вещи...вопросы... – взгляд снова и снова рвался скользнуть правее, туда, где тень милосердно прятала перекушенный полосками пластыря шрам, и Феб сбивался, теряясь в словах и тревожном пульсирующем эхе. – Не уверен, что все это еще важно... сейчас.
- Вы... тоже? - странная, нераспознанная нотка промелькнула в его голосе, почти незамеченной растворившись во вполне естественном на вид участливом удивлении. Застывшие над столешницей пальцы пианиста медленно опустились, отодвигая в сторону подвернувшийся документ. - Хорошо, что с вами все обошлось благополучно; у нас пострадало несколько человек, кое-кто до сих пор в коме. Все напряжены и ждут чего угодно - что бы это ни было, похоже, оно игнорирует любые преграды, стены, двери...
- Возможно, ваши вопросы важнее, чем вам кажутся, - в глазах Присяжного застыли холодные льдинки настороженного беспокойства. - Но вы правы: сейчас у меня не найдется и свободной минуты, прошу меня простить. Эти вспышки вдруг начали распространяться по всему городу, следуя траектории, поднимающейся снизу вверх и возникая словно бы кругами, вокруг определенных точек... И это еще не все. Годо, - он рывком перевел взгляд на послушно вытянувшегося телохранителя. - Мы потеряли связь с Башней. Она закрыта, гвардия препятствует любым попыткам проникнуть внутрь, - он бросил короткий, балансирующий на грани сомнения взгляд на Феба, и что-то решив для себя в мгновении немой борьбы, продолжил. - Потайные ходы перекрыты - один обвалился, второй охраняется - и насколько нам известно, хозяева Башни до сих пор внутри. Большинство в Круге предпочитают игнорировать эту ситуацию; в конце концов, одной проблемой меньше... но мне это не нравится, и Хозяину тоже. Сейчас будет короткое совещание по вопросам безопасности - и за это время вы должны приготовиться к возможному штурму, - Годо, не меняясь в лице, коротко кивнул в ответ на устремленный на него испытующий взгляд. - Мы можем рассчитывать только на определенные довереные подразделения армии, и большая их часть сейчас дислоцирована на станции, поэтому до тех пор, пока они подтянутся, вы - сами по себе.
За обрывом фразы последовал какой-то немой обмен репликами или знаками - Присяжный что-то беззвучно прошептал, демонстративно искривив губы; телохранитель, помедлив, кивнул - и скользнул в сторону двери, молчаливым жестом увлекая за собой двоих сопровождающих. Феб остался один - не считая троицы клерков, сортирующих документы для Присяжного, который, отвлекшись от созерцания пустоты, вновь вернулся к гостю:
- Вы, Феб... Проклятье, мне совершенно негде вас разместить, и нужно бежать на собрание... - в темных глазах промелькнуло какое-то мгновение немой борьбы, с самим собой. - Хотите - идите со мной. Я бы хотел, чтобы на вас взглянули медики; у нас сейчас развернута оперативная группа, пытающаяся работать с жертвами этих вспышек, но все они достаточно далеко в городе... А у вас, - он слабо улыбнулся, - уже есть опыт участия в совещаниях руководства. Ваш... прямой подход - в тот раз - нашел своих сторонников среди аудитории.
Блеклым осколком памяти встала перед глазами стерильно-сияющая комната, лампы, зажатые в механических клешнях, выцеливающие ослепшие зрачки, и люди в белых халатах.
- Не нужно... медиков, - он отчаянно боялся вновь оказаться беспомощным, переплетенным проводами и удерживающими руками на белой кровати, словно одно это было способно снова лишить его голоса. - Я пойду с вами, если можно.
Феб и сам не знал, зачем ему это. Он помнил то, прошлое, собрание. Много непонятных слов, много слов, вызывающих раздражение, а порой и отвращение; желание, чтобы все это побыстрее закончилось. Но все же это было хоть какое-то дело – а смотреть в потолок в компании безлицых людей, перекладывающих бумаги, казалось невыносимым.
И еще – шрам. Феб ни на минуту не забывал об этой отметине на лице Присяжного, и царапающее ощущение в груди разрасталось сильнее и сильнее, выбрасывая все новые ветки, шипы, тонкие ядовитые щупальца. Они привязывали его к человеку с порезанным лицом, опутывая мысли, оставляя свободным только одно желание – знать. Знать правду.
В гулких коридорах театра царила суета, и звон голосов, скользя под высокими сводами, наполнял их пульсом – и не позволяя вклинить в спешащий шаг свой самый важный вопрос. Потом. Это – потом, когда чужие слова не будут путаться между строк, следить ревнивыми глазами, смеяться над его страхом.
- Может быть, вы сочтете меня сумасшедшим, - Феб шагал по левую руку от Присяжного, стараясь не встречаться с ним взглядом. – Но... Если что-то пойдет не так...
Феб не знал, как говорить об этом. О своих снах с отчетливым привкусом реальности, о дразнящих отражениях, сшивающих то, чего не было – с тем, что... было? Есть? Будет?
- Если что-то пойдет не так, - обреченно выдохнул Феб, так и не подобрав правильных слов, - вы просчитываете пути отхода?
Он бы посмеялся над собой сам – и был готов услышать смех собеседника.
Присяжный быстро, остро взглянул на него, не сбавляя шага - и где-то в глубине чуть прищуренных глаз, казалось, мелькнуло едва уловимое понимание того, что на самом деле хотел сказать его спутник.
- Несомненно, - его собеседник еле заметно улыбнулся одними губами. - Уверен, все это окажется всего лишь недоразумением, которое успешно разрешится в ближайшие дни. Этот город переживал многое, Феб... и мы научились справляться с большим количеством неприятностей.
Коридоры сменялись один за другим, перетекая в ломаные пролеты лестниц, и помимо того, как они оказывались ближе к концертному залу, к ним присоединялись попутчики - такие же обеспокоенные, быстро шагавшие по направлению к двум утопленным в темноте аркам, означавшим вход в зал и прикрытых струящимися багровыми полотнами занавеса. Многие шли с охапками бумаг, не расставаясь с делами и на ходу обсуждая отчеты о донесениях каких-то наблюдателей по ситуации Гнилой ветки, другие сбивались в небольшие группы, о чем-то приглушенно переговариваясь и периодически кидая пронзительные взгляды на людей, выхватываемых из толпы по одним им ведомым признакам... Один раз их с Присяжным миновала странного вида процессия - трое, очевидно, пленников, спешно конвоируемых куда-то под сопровождением охраны. Франтоватого вида завсегдатай светских сборищ с необычно бледным лицом, на котором застыло выражение скованного страха; за ним следовал угрюмый господин в глухом тренче, подволакивая скрежещущий металлический протез, и последним - странный серокожий человек, походивший на монаха, отрешенный и погруженный в себя, кажется, даже прикрывший веки, словно он спал на ходу. Присяжного эта встреча заставила испытать несколько мгновений неуверенности - он проводил конвой взглядом, затем остановился, нерешительно глядя им вслед и почти порываясь вернуться, догнать, о чем-то спросить - но не стал, и, махнув рукой и увлекая Феба за собой, нырнул под колыхнувшийся над их головами невесомый занавес.
Зал был полон людей - и все равно пустовал почти на две трети, своими огромными размерами раскинувшегося поля кресел заставляя чувствовать себя меньше, чем когда-либо. Ряды уводили вниз, оставляя центральную сцену открытой - отсюда она тоже казалось совсем крошечной площадкой, где едва ли мог разместиться десяток человек, однако там шло слушание целой делегации, включавшей в себя - быстрый взгляд выхватил нагромождение элементов машины, прятавшейся на границе с закулисьем - передвижное ложе господина Танненбаума. Чуть более сосредоточенный взгляд без труда опознал рядом Ран - безучастную, не обращающую внимания на голоса торопливых, перебивающих друг друга докладчиков.
- ...наблюдения передают, что частота сомнамбулических вспышек является неоднородной и сильно увеличена в Старых шахтах, Черном озере и некоторых частях Пограничья, - кто-то быстро зачитывал названия, не поднимая головы, врезаясь монотонной цепочкой фактов в негромкий настороженный ропот зала. - Почти полностью оказались не затронута большая часть центральных застроек, территория, прилегающая к Улью... Контакты с коренным населением суб-уровневых пещер подтверждают, что у них не наблюдается ничего похожего - что позволяет поставить под сомнение версию, предполагающую распространение вспышек от аномального горизонта бурения Гнилой ветки...
- Тогда как вы объясните карантин? - чей-то выкрик из зала.
- Вы не против, если я попрошу вас выступить присутствующим очевидцем? - осторожно поинтересовался Присяжный, склоняясь к уху Феба, чтобы пробиться сквозь гул одобрения, которым поддержали вопрос. - Понимаете, многие здесь... напуганы. Они не представляют, с чем им приходится иметь дело - и в этом слепом опасении способны принять некоторые... чрезмерные меры. Сейчас большую часть проблем создает паника. Если бы мы могли дать им понять, что это не так опасно, как выглядит, что с этим можно бороться...
- Если бы я сам был уверен, что это не опасно. А еще лучше – знал, как с этим бороться, - Феб отпустил сухую усмешку в гомон и мешанину спорящих голосов, не заботясь о том, чтобы кто-нибудь ее услышал.
Это было не так уж важно. В главном Присяжный прав – какой бы тревожной ни была ситуация, непонимание, домыслы и страх способны сделать ее еще более удручающей. Он не в силах избавить от непонимания и страха – никого, даже самого себя, но хотя бы заменить часть домыслов на то, что он видел своим глазами и знает наверняка – уже что-то значит. Может быть, ничтожно мало, но это лучше, чем бездействие.
Они пробрались к сцене, обходя бурлящие ряды кресел; чем ближе к выступающим, тем больше собравшиеся походили на бушующие волны, вспененные выкриками.
Поднявшись на сцену первым, Присяжный коротко вскинул руку, привлекая внимание – и Фебу показалось, что шум странным образом притих, разбившись об его узкую ладонь. Ненадолго, всего на несколько минут, но Присяжному этого хватило, чтобы вклинить в гулкое подреберье зала несколько слов.
Феб не вслушивался, как именно его представляют, он с тревогой смотрел в многоголосую колышущуюся бездну и понимал, что он не сумеет говорить – так. Таким не терпящим пустых помех тоном, отточенно-властным, убеждающим всех и каждого в исключительной важности сказанного. Феб мог просто рассказывать – сбиваясь, упуская детали и вспоминая их на ходу.
- Я... – зал еще хранил последние мгновения тишины, подаренной ему Присяжным, но Феб не знал, как ими воспользоваться. Он, тысячи раз выступавший со сцены, сейчас чувствовал себя безголосым, потому что здесь нужно было говорить не музыкой – а обычными человеческими словами. – Я хотел рассказать, как это выглядит... изнутри. Как упомянул господин Ведергалльнинген, я оказался в числе тех... кто испытал это на себе. Я заснул – а проснувшись оказался вовлечен в весьма... насыщенные и требовательные события. Все выглядело, - он запнулся, вспоминая запах дыма, рваные перебежки по улицам города, подъем по бесконечным осыпающимся лестницам, - очень реальным. Тогда у меня и в мыслях не было, что это только сон. Я отчетливо различал запахи, я запомнил имена незнакомых мне ранее людей, я... Был уверен, что все всерьез.
Феб пропустил момент, когда шорохи в зале стали стихать сами собой. Он говорил не слишком громко, не пытаясь перекричать море, не выбирая каких-то эффектных фраз – он просто делился тем, что пережил сам – и с удивлением понял, что бездна слушает его с голодным, жадным вниманием.
- Потом я упал. С довольно большой высоты, думаю, будь все по-настоящему – я уже не смог бы утомлять вас подробностями, все бы на этом и закончилось – ударом и темнотой. Но там.. за темнотой пришел свет – и чередование каких-то... обрывков бреда. Да, их я отчетливо воспринимал, как бред, как сон, каждый из которых погружал меня все глубже... в переплетение моих собственных страхов, я полагаю. А потом все закончилось – само собой. Не знаю, разбудили ли меня резкими звуком – или просто вышло время, но.. меня словно вышвырнуло оттуда, и я не сразу понял, где начинается сон, и где он заканчивается. И заканчивается ли вообще, - последнюю фразу он добавил настолько тихо, что она прозвучала оглушающим шепотом для него самого. Оставалось только надеяться, что оркестровая яма проглотит этот шелестящий блик, не дав ему достигнуть зрительных рядов.

(с Woozle)

Когда над низким, прижавшимся к земле покровом множества каменных и глиняных крыш показался уродливый силуэт низкой, осыпавшейся неровным полукругом заборной башни, Аркус остановился на месте, как вкопаный, и несколько долгих мгновений смотрел на него, не отрываясь и забывая моргать — так, что его сопровождающие из детективного остановились было за ним, начиная нехорошо коситься на коллегу. В конце концов Грач оторвался от созерцания архитектурных красот, и первым делом звонко хлопнул себя по лбу. Звук разнесся неожиданно далеко, хотя в этом вымершем месте он мог привлечь внимание разве что некоторых самых упорных крыс, которые не покидали давно опустевших домов, надеясь, должно быть, на возвращение хозяев...
Вопросительные взгляды, и так сосредоточенные на невысокой фигуре детектива, значительно обострились, но он в ответ только молча мотнул головой, поводя плечами в каком-то немо-возмущенном жесте — и первым двинулся вперед в сторону высившейся вдалеке осыпавшейся ограды.

Следом уверенно шагал Бигби, державший наготове помповое ружье, казавшееся игрушечным в его ручищах. Констебль сильно сомневался в его полезности в этом месте. Впрочем, на случай перестрелки, по просьбе Аркуса он прихватил с собой двоих опытных сержантов с такими же дробовиками. Участок же остался практически без охраны, и это беспокоило Джека.
— Думаешь, он действительно был здесь? — тихо бросил Бигби Трэвелу, которого Аркус также вытащил из его берлоги на прогулку к заброшенному колодцу.
— Даже не сомневаюсь. Ну и, в конце концов, этот вариант гораздо более интересен, чем навязчивая одержимость, которую я склонен был подозревать в самом начале. — Алхимик понизил голос до шепота, — здесь что-то есть, Джек, я нутром чую! Возможно, наш детектив действительно напал на след Цикады…
— А одержим, значит, Тойнби, — усмехнулся Джек. — Не забывай смотреть по сторонам, Трэв, на этом уровне уже можно вляпаться в Холод. Или твое нутро и его поможет учуять?
Трэвел загадочно промолчал, оглядывая окрестности. Когда-то башню венчал пузатый оцинкованный резервуар, куда набирали воду по ночам, чтобы спускать излишки в сток в часы, когда расход ее увеличивался. Металл давным-давно растащили по кускам, пустив на самодельные ножи и заточки, и сейчас остаток сооружения странным образом напоминал форпост уцелевшей крепости далеких времен. Когда — сравнительно недавно, не больше полусотни лет назад — Люкс начал выстраивать пронизивающую вертикальное тело города сеть акведуков, водопроводов и насосных станций, первые шлюзы начинали строиться на легкодоступных открытых каналах, и последствия этого опрометчивого инженерного решения оказались видны уже через год-другой. Выходящие на поверхность потоки пересыхали после самых слабых земных толчков, быстро истощались, стоило было подсоединить к ним несколько новых кварталов, вода смешивалась со стоками, которые в изобилии спускали плодившиеся вокруг заводы... Для улучшения водоснабжения химиков принудительно направляли на работу в очистных проектах — в результате этой бурной деятельности противоборствующих сторон старики Пограничья до сих пор, все как один, не пьют воды, не пропустив ее через фильтрующую банку, набитую углем, и иногда — кристалликами рафии. В конечном итоге усилиями разработчиков водной ветки были проведены новые, мощные вертикальные насосы, питавшиеся из естественных сверхглубоких карст, а старые шлюзы постепенно забросили — и вместе с ними почти в несколько дней вымер город вокруг, перемещаясь выше, туда, где можно было жить, оставляя за собой брошенные дома-призраки, которые за это время успели покрыться слоем ржавчины, гнили и лишайника, но до сих пор стояли — как монумент, означающий, что город, однажды протянувший свою руку к этому месту, не намерен ее возвращать...

— Это оно, — мрачно кивнул Аркус, когда к нему наконец вернулся дар речи. Они уже подошли достаточно близко, чтобы видеть обломки заграждения, которое когда-то постарались сделать непреодолимым, возведя толстые бетонные стены и протянув колючую проволоку, но с тех пор время и энтропия успели ввести свои корректировки в эти планы. Чуть поодаль виднелось темное, спокойное зеркало воды, образующей небольшой резервуар, поверхность которого изредка покрывалась рябью — из-за игры ветра или напора все еще функционировавшего источника...
— Раст, вы с Коулом осмотрите двор, — кивнул он двоим своим спутникам, не оборачиваясь. — Вряд ли там внутри будет слишком много пространства, будем только мешать друг другу. Нас с констеблем и... э-ээ, консультанта Трэвела будет достаточно.
Джек сделал знак своим людям оставаться снаружи, затем повернулся к Аркусу и, направив ствол в землю, постучал по своему противопульному жилету:
— Я пойду вперед, если позволите. Понимаю, вам не терпится тут оглядеться, но осторожность не помешает.
Аркус кивнул, признавая логичность довода, и посторонился.
Тяжелый навесной замок с расколотой дужкой валялся у входа – насмешкой, напоминанием, что ни одна печать не устоит перед временем и интересом авантюристов и мародеров всех мастей, которые в избытке водились в придонных районах Люкса.

Дверь против ожидания не спешила податься навстречу: вероятно те гости, что сбили замок, оставили это место очень давно, петли успели зарасти ржавчиной, а дверное полотно – разбухнуть и перекоситься, напившись затхлой влагой из воздуха. Крепления ручки, изъеденные коррозией, лопнули от первого же рывка, оставив после себя щербатую усмешку. Лишь будучи поддетой снизу, дверь нехотя, истошно взвизгнув, поддалась. Бигби осторожно распахнул её и заглянул внутрь. За порогом – пыль, запустение, обглоданные временем стены, осколки стекла и камня, устилающие пол. И гулкая, жадная тишина, затаившаяся в ожидании тех, кто принесет ей звуки извне, кто принесет глоток свежего воздуха, не отравленного годами одиночества.
Джек слышал дыхание Аркуса за спиной – он подошел совсем близко и заглядывал через плечо – взволнованное, нетерпеливое, жаждущее попасть внутрь, в ожидающую его тишину.
— Идем?.. – выдохнул детектив, и эхо тут же уволокло отзвук голоса вдаль по темному коридору.
Вопрос мягко подтолкнул, помогая переступить порог. Следом, напряженно, будто втаскиваемый внутрь проросшими сквозь тело корнями, шагнул Аркус. Последним вошел Трэвэл и с загадочно-отрешенным видом последовал за остальными, почему-то избегая ступать в отметины следов, оставленные на пыльном полу его предшественниками. Дом дышал покоем и разорением – словно за минувшие годы обломки и мусор успели стать частью его души, навечно свыкшейся со своей ущербностью.
— Дверь не открывали уже давно... — тихо и задумчиво проговорил алхимик.
— Возможно, вы выбрались отсюда другим путем? — задал Джек вопрос детективу, но тот словно его не услышал.

Ничто не казалось тревожным, стены успели позабыть звучание человеческих голосов – и вспоминали теперь без малейшего интереса. Здесь не было никого и ничего, пустота сменяющих друг друга комнат смотрела с отменным равнодушием, и даже эхо, распробовав новые звуки на вкус, убралось прочь, улеглось дремать в дальнем углу.
Эху было скучно.
Один только Тойнби напряженно вглядывался в изломы теней, словно надеясь где-то за складками света, проникающего сквозь щели в заколоченных окнах и в распахнутый дверной проем, разглядеть отголосок своего далекого сна.
— Это точно оно. То самое место, — бормотал он сквозь зубы, кроша каблуком стекла, оказавшиеся на пути. – Я не мог ошибиться. Нужно все здесь как следует осмотреть...
— Вокруг ни души, опасности пока нет. — Джек прислонил ружье к стене и, вытащив из внутреннего кармана потёртой кожаной куртки свой блокнот, зашуршал страницами, — Итак, мы ищем комнату с кроватью и старым потемневшим окном, где вы проснулись, Аркус. Из окна было видно озеро и налет, образовавшийся из-за химии в воде. Комната была маленькой, похожей на камеру — вы об этом упомянули. Кроме того, в вашем описании были помещения с коконами, и в них было холодно. — Джек настороженно посмотрев на детектива, — Возможно, нам нужно ходить здесь аккуратнее.
Трэвел тем временем прислонился к обветшавшей стене и прикрыл глаза, беззвучно шевеля губами. Пальцами правой руки он потирал один из амулетов, висевших на шее. Казалось, алхимик впал в транс.
— Трэв, ты в порядке? — окликнул его Бигби, — Учуял что-то?
— А, что? — алхимик открыл глаза и заморгал, уставившись на Джека, — Нет… просто вспоминал, потушил ли дома все свечи. Вроде потушил.
Констебль покачал головой и, захлопнув блокнот, подхватил дробовик:
— Приступаем к обыску, осматриваем этаж за этажом. И еще: во внутреннем дворе вы видели тело со странным отростком или клыком в шее, Аркус. Значит, нам нужно там все прочесать.

(и SergK)

Тойнби подошел к окну, оскаленному осколками мутных стекол, торчащих из рамы – и небрежно заделанному листом фанеры снаружи. Так, что в узкую косую щель нельзя было разглядеть ни обглоданных до скелета руин, ни черной поверхности воды. Он мотнул головой — нет, не то — и двинулся следом за констеблем.
— Странное дело, — гулко, в пространство, будто переговариваясь не со своими спутниками, а с дремлющим в сумраке эхом, рассуждал Грач. — Я узнаю этот дом. Кожей, нервами, костями — словно они откликаются на что-то, живущее здесь, на что-то, прорастающее насквозь. И я не узнаю его — глазами. Все эти детали, которые я так отчетливо помню, как будто стерты здесь. Впрочем...
Монотонное, равномерное, текучее бормотание Аркуса было почти усыпляющим, оборачивающим шаги в слои неспешности, тягучей медлительности. Короткий коридор, по которому они шли словно растягивал сам себя, бесконечно отводя лестницу — все еще близкую, рукой подать, но с каждым шагом отдаляющуюся ровно на отрезанный кусок пути.
— Впрочем, вы правы, нужно поверить второй этаж и еще...
В голос, перебирающий за спиной привычные звуки, змеей вползло что-то новое. Словно радиопомехи разбавили его собой, разом отдаляя и заглушая, оставляя вместо слов неразборчивый сухой треск. А потом кто-то щелкнул тумблером, прерывая трансляцию. Оставляя Джека в абсолютной, обволакивающей тишине: ни слова позади, ни звука чужих шагов, ни шелеста тронутого движением плаща. Только дыхание самого Бигби, ставшее вдруг неправдоподобно громким, и где-то очень, очнеь далеко — спрятанное в лабиринтах молчания поскуливание дверных петель.
Джек остановился, помотал головой, пытаясь развеять наваждение, но это не помогло: предметы расплывались, детали смазывались, а воздух звенел от тишины. Сосредоточиться на чем-либо не получалось, и происходящее показалось ему вдруг нереальнам — настолько это было похоже на то, что бывает во сне. "Так же описывал это место Тойнби... бесконечные лестницы и коридоры в казалось бы небольшом доме". Бигби снял перчатку и поднес к лицу изуродованную ржавчиной левую руку: в полутьме она казалось отдельным от тела существом, принадлежащим этому дому. Он проверил свои ощущения: боль и зуд в кистях притупились, ушли на задний план. "Спокойно, Джек. Главное сейчас — действовать взвешенно. Трэв и Аркус рядом, единственный вход охраняют четверо копов с оружием. Ты в порядке, ты все еще можешь думать..."
Ты еще можешь думать, усмехался дом холодной затхлой тишиной. Ты еще можешь надеяться, что пока стоишь здесь – все образуется само собой. Посмотри назад, посмотри назад, посмотри… Джек обернулся. Позади находилось пустое, уходящее в никуда чрево коридора; там, где минуту назад маячила светлым пятном распахнутая дверь – глухая, плотная тьма, и потолок нависает оплывшими наростами над узким ходом. Впереди – вот только же взгляд отвел! – брошенная под ноги лестница, рывком преодолевшая расстояние в десяток метров.
Дом словно перекраивал сам себя, лепил из подвернувшихся стен и окон что-то иное. Черным пауком вылуплялся из кокона, протягивая суставчатые лапы переходов и этажей, но подчеркнуто не касался Бигби. Хочешь – иди, хочешь – стой. Жди. Ждать можно долго. Вечно?..
Бигби сделал шаг к лестнице, и откуда-то снизу, с уходящих в сумрачную сырость ступеней, донесся сухой шелестящий смешок. И сразу – вспыхнула лампа, выхватывающая кусок пустоты и скользнувшую тень.
– Трэв?! Это ты?.. Детектив?!
Он поспешил вниз по лестнице, держа дробовик наготове. Эхо его шагов бешено колотилось под лестничным сводом.
Через два проема тускло подсвеченные ступени упирались в дверь. Тяжелая, сбитая из деревянных брусьев, окованная по периметру бронзой в пятнах патин, ока, казалось, не открывалась сотню лет – но на толчок отозвалась легко и бесшумно.
Снова свитый в лабиринт коридор, отторгающий отзвуки далеких шагов. Бигби преследовал их, не опуская оружия, хоть и надеялся, что это кто-то из своих блуждает в переходах, не слыша зова. Преследовал, пока не понял, что его настороженное дыхание – единственный звук, который вспарывает тишину, натянутую между стен.
Тогда он толкнул одну из боковых дверей – наугад, ту, что оказалась ближе. И чуть не запнулся о брошенный на пороге тюк. Точнее, рассмотрел он, опустившись на корточки, - о гибкий, эластичный, серебрящийся кокон, прошитый кое-где прорастающими наружу бледными нитями. И под этой тонкой, изукрашенной спектральными разводами пленкой...
...что-то вздрагивало, пульсировало, изгибалось в немой судороге. Что-то, напоминавшее очертаниями скомканную человеческую фигуру.
И сразу, краем взгляда охватывая комнату, Джек увидел десяток таких же коконов, свисающих с потолка на своих блеклых, перевитых в подрагивающий канат нитях. Некоторых из них казались безжизненными, лишь покачивались от тока воздуха, текущего в распахнутую дверь. Другие извивались, собирая себя в жуткого вида комок – и вновь распрямляясь, с тихим треском обрывая тугие нити.
– Что за... – прошептал Джек, отступая назад и рефлекторно поднимая дробовик. Близость бесполезного оружия, увы, не придавала никакой уверенности. Всё это выглядело точь в точь как описывал Аркус, и Бигби на мгновение показалось, что он все еще находится в берлоге Трэвела и лишь ненадолго прикрыл глаза, чтобы представить себе пробирающее до дрожи место, о котором рассказывал детектив. Однако, это происходило с ним здесь и сейчас, и нужно было действовать. Констебль нагнулся над лежащим на пороге белесым коконом и, развернув ружье прикладом вперед, несильно ткнул сверток.
Под серебрящейся пленкой что-то дернулось, отзываясь на толчок. Что-то податливо-упругое – похожее по ощущениям на скрученное, обмотанное наслоениями нитей человеческое тело. Бесцветные корни, проросшие из кокона, тревожно подрагивали, словно принюхиваясь, ощупывая пространство вокруг; один из них коснулся приклада – и брезгливо отдернулся прочь.
Ватной волной прильнула тишина. Немая, вязкая тишина, впитавшая в себя шепот Бигби, его дыхание, отзвуки капающей где-то воды, шелест извивающихся под потолком фигур – и переплавившая все эти звуки в ничто. Даже движение воздуха, сквозящего в дверной проем, стало безжизненным, словно отмеченным сухими карандашными штрихами.
Констебль облизнул пересохшие губы и, обернувшись, снова прокричал в темноту:
– Трэвел! Аркус! Я нашел здесь...
Джек прерывался, не услышав эхо собственного голоса – коридор, словно изголодавшееся животное, жадно проглотил пришедшие звуки, не желая распространять их. Опустившись на колено рядом с коконом, констебль положил дробовик на пол, оказавшийся чертовски холодным, и вынул из поясных ножен небольшой нож с поношенной деревянной рукоятью.
– Что же там такое, мать его за ногу? – растерянно проговорил Бигби, примеряясь ножом к серебристым нитям. Нужно было действовать: холод пробирался под куртку, по спине то и дело пробегала противная дрожь. Осторожно, стараясь не повредить содержимое, Джек попробовал разрезать живущую своей жизнью оболочку...
– ...я бы не советовал...
Незнакомый голос, вскрывший тишину, оттенённый помехами радиоэфира, пришел словно из ниоткуда – и отовсюду одновременно. Заставил Джека стремительно обернуться, схватиться за ружье – и стих в трескучем эхе.
Вокруг никого не было – кроме все тех же беззвучно извивающихся коконов.
Когда острие ножа вновь коснулось пленки, голос вернулся, тихий, едва различимый сквозь шорох, наслоенный густыми стежками. Словно кто-то включил радиоприемник – но поленился настроить нужную волну, оставив слова на откуп перепутанным частотам.
– ...в конце концов не всегда...
шелест и шорох
– ..может оказаться...
ломкий свист, перекрученный с хрипом
–... и мы знаем об этом...
– Впрочем, я не смею настаивать.
Внезапно Джек понял, что последняя фраза прозвучала не из невидимого динамика, вплетенного в воздух этой жутковатой комнаты – нет, на этот раз голос находился отчетливо сзади, исключив из своих обертонов все посторонние отзвуки.
Вновь обернувшись, констебль увидел лишь край темного плаща, ускользнувшего по коридору. Рефлексы копа сработали мгновенно: не теряя времени, Джек бросился за подозреваемым в темноту коридора, сжимая в руках оружие, и закричал вслед непрошенному советчику:
– Стой! Полицейский департамент Люкса!
Эхо неторопливых шагов переплелось с его окриком, не сбившись с ритма даже на долю такта. Силуэт скрылся за поворотом, которого – Джек готов был поклясться! – пару минут назад здесь не было. За поворотом следовал еще один, и еще, и еще, свивая коридор в закрученный лабиринт, сужающий угловатые петли. И всегда впереди – на один растворенный в сумраке виток – слышался шорох, мерный стук подошв, редкое покашливание. Тот, за кем гнался Бигби, словно бы вовсе никуда не торопился – но оставался недостижим.
Стены дышали сыростью и холодом, пряча расстояние в трещинах, змеящихся к потолку.
А потом – все кончилось. Резко оборвались, ухнув в стеклянную тишину, шаги. Последний поворот застыл под ногами на один короткий миг, и сразу выбросил его в отнорок, заткнутый дверью, той самой – или очень похожей – дверью, которая привела его на этот этаж. А возле двери, темным истуканом застыв спиной к Бигби, возвышался человек в плаще.
Он медленно повернул голову – но вместо черт лица, Джек увидел лишь смазанное, бархатно-черное пятно. В следующий миг человек толкнул дверь, и из проема хлынул обжигающий свет, лишая констебля возможности видеть. На долгий вдох, выдох, еще один вдох.
Когда слепота отступила, оставив в память о себе резь под веками, сквозь мутную пелену Джек различил очертания своей собственной комнаты. Знакомая пружина матраса неприятно впивалась в спину, рука, закинутая под голову, затекла; в голове на миг вспыхнул голос, вплетенный в радиоэфир – и смолк, выключенный одним щелчком.

И Вуззль с Фебом

На какое-то мгновение ему послышался призрак аплодисментов - как будто неслышные прикосновение спрятанных в темноте кончиков пальцев сотен рук пустили по залу невесомую волну, грозящую вот-вот овеществиться, превратиться в настоящий гром оваций, такой неуместный здесь и сейчас, когда где-то далеко за стенами этого театра стоят другие зрители - молчаливые, немо смотрящие в сторону одинокой белой башни сквозь грубые стежки металлических решеток...
Призрачный, застывший на границе восприятия звук так и остался неуслышанным. Зато вместо него не преминули последовать вопросы.
- Как вы считаете, что могло вызвать это состояние? - взволнованный, слегка дрожащий голос; Феб узнал поднявшегося из темноты доктора Саллюви, которого уже видел в прошлый раз - сейчас, однако, доктор сменил лабораторный халат на костюм, почти не выделяясь из рядов окружавших его молчаливых зрителей. - Возможно, переутомление, интоксикация?.. Что предшествовало вашему... приступу?
- Вы принимаете наркотические препараты, господин Альери? - громко, холодно, с едва уловимой издевкой поинтересовался кто-то невидимый; вопрос встретили с немой, но отчетливой нотой смущения, а не успевший опуститься на свое место Саллюви, посчитавший, должно быть, выпад брошенным в его сторону, принялся сбивчиво протестовать, утверждая, что подобные последствия не могли проявляться одновременно в столь глобальных масштабах... Его заглушили новые голоса - сколько, по-вашему, длилось это состояние? Вы чувствуете какие-то последствия? Как вы думаете, может ли это произойти с вами снова?
- Господа, - голос раздался с другой стороны, совсем рядом, на сцене: незнакомый Фебу господин средних лет выдвинулся вперед, властно простирая руку в сторону зала, затихавшего, как по команде. - Все это, безусловно интересно, но спасательный корпус располагает подобными рассказами во множестве, и все они столь же любопытны, сколько и невразумительны; прошу простить меня, господин Альери, - он едва заметно поклонился, полуобернувшись в его сторону, и давая возможность рассмотреть себя пристальней. Лицо было незнакомым - сухие, сжатые губы; глубокие, словно прорезанные в дереве морщины отмечали коснувшееся его время, аккуратная шляпа и узкая, хищного вида трость-стилет в руках... Здесь, в окружении зала он напоминал конферансье - строгого и аккуратного, в противовес заметно нервничавшим исполнителям, столпившимся за его спиной. Некоторое сходство добавлял голос - низкий, глубокий, пробирающийся в самые далекие уголки театра, заставляющий аудиторию с пристрастием внимать ему, из боязни пропустить хоть слово.
- Вы пытаетесь взять на себя обязанности врачевателей, исследователей этой... болезни, - дождавшись наступления тишины, медленно продолжил он. - Те, кто собираются сейчас внизу на улицах, ждут от вас не этого. Они хотят увидеть, что ваши руки чисты, господа. Что вы непричастны, что вы искренне намереваетесь помогать и содействовать...
- Что вы предлагаете, Маркус? - нервно выкрикнул кто-то из дальних рядов. - Вывести господина Альери и еще десяток тех, что наиболее респектабелен, перед публикой - и пусть они открыто признают, что никто не травил их газом и не ставил над ними опытов?
- ...почему бы и нет? - вдруг рывком поднялся с места Присяжный; полы небрежно наброшенного фрака встрепенулись от неожиданности. - Конечно, это начало. Отозвать оцепления, открыть те районы, которые находятся в карантине - по крайней мере, мы видим, что распространению это не слишком мешает... Организовать добровольные бригады, которые будут разыскивать пораженных на передовой - проклятье, я готов своими руками работать в такой! Сейчас они растеряны и бездействуют - мы не можем упустить этого момента, господа.
Присяжный сел, резко обрывая свое выступление, прозвучавшее таким непохожим на его обычный тон - разгоряченное, страстное, нервное... Тот, кого называли Маркусом, с легкой улыбкой отвесил очередной поклон в его сторону. По рядам, утонувшим в темноте, побежали легкие змейки шепотов и переговоров - короткая речь впечатлила многих.
Ран молчала - и вместе с ней молчал ее хозяин, немо высясь позади бессловесной грудой металла. Она словно не замечала происходящего вокруг, пустым взглядом уставившись куда-то в пол, не осознавая наличия вокруг нее других людей.
На какое-то время Феб потерялся в этом, увяз в репликах, швыряемых со сцены в зрительный зал и обратно; каике-то из них предназначались Фебу, но ответить он не успевал, и лишь откликался немыми знаками сердца: недолгая задумчивость после вопроса Саллюви, вспыхнувшее горячкой лицо и яростно вскинутая голова в ответ на предположение о наркотиках, изумленный взгляд, впитывающий взволнованное выступление Присяжного.
Ощущение неуместности колыхалось в ребрах; Феб не решался вклиниться в происходящий спор – и не мог просто уйти со сцены, предоставив господам самим разбираться со своими противоречиями. Почему-то это казалось трусливым и мелочным.
- Зачем нужны оцепления?.. – спросил он то ли Присяжного, то ли весь зрительный зал – не слишком громко, но странным образом его голос вклинился в случайную паузу и, обнятый эхом, прошелестел по рядам. – Разве спящие опасны? Я пришел в себя в том же месте, в котором заснул накануне; ровно в той же позе. Если этим приступам и присущи.... черты сомнамбулизма, то, нужно заметить, они весьма предусмотрительны, если способны вернуть жертву в первоначальное положение. Но я все же склонен думать, что все эти... блуждания в миражах обходятся без физических перемещений, а значит массовые перестрелки лунатиков городу не угрожают. Так почему бы просто не разбудить их? Без ограждений, карантинов и карательной психиатрии?
Он всматривался в калейдоскоп зрительных рядов, складывающих одну общую гримасу на всех; удивление, недовольство, согласие, насмешка – в мешанине оттенков он никак не мог разобрать выражения этого лица.
- Паника, господин Альери, - "конферансье" едва заметно улыбнулся, медленно разводя руками в жесте, в котором виделась нотка снисходительности. - Люди напуганы. Они не понимают, что происходят, не видят причины этих странных, непоследовательных вспышек, не могут защитить себя - и вынуждены каждую минуту ждать, что поветрие коснется именно их - кроме того, видите ли, далеко не все из них просыпаются. Они покидают свои улицы, двигаясь выше, пытаясь тем самым уйти из района заражения... Вы представляете себе, сколько людей живет хотя бы на ближайшей трети Дна, в его бесконечных кавернах, ходах и гнездах - и какие последствия возникнут, если вся эта масса двинется в сторону городских улиц, не способных вместить и малую их долю? Если вы не заметили, господин Альери, Люкс - чрезвычайно тесное образование, плохо приспособленное для миграций большого числа испуганных и агрессивных людей...
- Довольно, Маркус, - речь, наливавшуюся к концу все более отчетливыми язвительными нотками яда, перебил раздраженный женский голос; Феб заметил нетерпеливый взмах рукой где-то в первых рядах. - Мы все прекрасно понимаем, что может за этим последовать; так давайте же не терять время даром. Мы благодарим очевидца за... подробный доклад - возможно, ваши услуги понадобится, но сейчас вас более не задерживают. Предложение господина Ведергалльнингена кажется мне разумным. Первым делом необходимо сделать публичное заявление, сформировать группу общественных представителей. Гильберт, вы, как инициатор...
- Разумеется, миледи, - Присяжный не стал вставать второй раз, и голос, все еще слегка дрожащий после первой его речи, откликнулся из темноты, словно из ниоткуда. - Моя команда немедленно начинает работать над текстом. Со своей стороны я надеюсь, что господин председатель не откажется принять участие...
- Разве можно вам отказать, Гильберт? - изящный взмах трости сопроводил собой невидимую улыбку, проявляющуюся в голосе говорящего - и несмотря на напряженность момента, в зале послышались сдавленные смешки. - Почту за честь работать с вами. Итак: снятие кордонов с нижних уровней и Променада, развертывание медицинских центров, где будет оказываться помощь пострадавшим, раздача пайков... Сформировать патрули из местных - к присутствию полицейских донное население относится, мягко говоря, настороженно...

- Не утруждайтесь.
Феб уже был знаком со вторым голосом Ран, но это ощущение - словно совсем рядом, в его голове кто-то провел огромным скрежещущим металлическим когтем по стеклу - заставило его все его нервы на мгновение сжаться в тугой пульсирующий узел - и, судя по реакции зала, не только его. Этот голос с легкостью перекрыл речь Маркуса, звуча как будто отовсюду и многократно отражаясь шипящим, пульсирующим эхом в стенках черепа - как будто слова на самом деле рождались не на губах Ран, а где-то непосредственно в ее мыслях.
- Три очага распространения прочесывают мои люди, - она продолжила, медленно вскинув голову и послушно произнося чужие, вибрирующие, холодные слова. - Боюсь, они не впустят вас внутрь: требования безопасности. Поработайте над публичным заявлением, господа. Не хотелось бы, чтобы оно... расходилось с действительностью.
- ...что, черт возьми, происходит? - опомнился первым Маркус; никто, кроме него, не рисковал встречаться взглядом с пустым лицом девочки. - Максимилиан, вы спровоцируете бунт! Ваших сил недостаточно, чтобы удержать население, если оно вырвется наружу - введение военного положения в такой неустойчивой ситуации может привести к катастрофе!
- Не беспокойтесь, - на лице Ран медленно растянулась широкая, механическая улыбка, как будто кто-то невидимый осторожно поддерживал уголки рта кончиками пальцев. - Видите ли, в моем распоряжении оказались средства, которые позволяют справиться с этими... вспышками. В скором времени все три района будут приведены к покорности - добровольно и без малейшего применения силы. Впрочем, я одобряю инициативную группу общественных представителей. У вас хорошо получается разговаривать, господа. Не отвлекайтесь от этого чрезвычайно полезного занятия.
...зал молчал, в потрясенном безмолвии переваривая эту короткую речь. Председатель, которого, казалось, невозможно было сбить с толку, застывшим взглядом смотрел через плечо Ран - туда, где чуть сзади располагалось покоящееся в темноте ложе.
Какое-то время она стояла в центре всеобщего внимания, притягивая к себе его, словно сотни тонких невидимых ниточек, протянутые от ее тонких пальцев к каждому из когорты всемогущих властей. А затем, словно дождавшись чего-то, коротко кивнула, и, развернувшись, ушла со сцены.
Совершенно беззвучно, не издав ни скрипа, темным контуром призрачного театра теней механическое тело Хозяина двинулось за ней, подхваченное услужливыми сопровождающими.
Тишина скользила следом королевской коброй, медленно уползая из зала, оставляя после себя неуверенный тревожный шелест. Феб слышал в его отголосках испуг, сдавленное возмущение, ощетиненное колючками бессилие. Покорность. Он и сам ощущал себя придавленным этим голосом – словно чья-то железная ладонь, гигантская копия его собственной, опустилась на плечи и медленно давит к земле. А в голове, перевитые неживыми механическими словами, снова крутились сны – словно запущенные рукояткой имени, отпечатанного с обратной стороны век
Он вернулся внезапно, этот сотканный из слепящих вспышек кошмар, и накрыл Феба тоскливым ртутным холодом. Почти как тогда, с той лишь разницей, что сейчас он был волен видеть реальность, идти сквозь нее – но не волен вырезать видения, вгрызающиеся в виски.
Белая палата и Ран - совсем не такая, как сейчас, просто маленькая, не по годам серьезная девочка, и мягкий шепчущий – живой! – голос. Он так... смотрит через тебя. Феб был бы рад задержать именно это видение – самое легкое, самое светлое из тех, что были там, но память швыряет его дальше – прямо в решетку, в железные прутья, туда, где оскаленный Люциола смеется-плачет в лицо: Ты не можешь убить меня, Максимилиан. И этот обрывок закольцован в вечность, из которой он не в силах выбраться сейчас. Железные прутья, Люциола, имя – и снова железные прутья, по кругу, превращаясь в безумный ускоряющийся смерч.
Феб тихо спустился со сцены.
Железные прутья
Никем не замеченный прошел сквозь зрительные ряды, все еще приходящие в себя после выступления Танненбаума.
Смеющийся Люциола.
Раздвинул бархатную ночь занавесей, оставляя за спиной темный зев зала.
Имя.
Он не мог вытрясти это из своей головы – и просто шел наугад, перемежая вспышки воспоминаний изгибами коридоров. Когда, почти заблудившись в бесконечности переходов, Феб увидел впереди ломкую фигурку – ему неожиданно стало легче. Словно самое первое воспоминание, вышедшее в жизнь, заглушило застрявшую пластинку, заставило иглу соскользнуть с исцарапанного до боли места.
- Ран! – выдох в узкую спину, готовую растаять за поворотом. – Ран, постой!
Дубовый паркет застучал под ногами учащенным пульсом – Феб торопился догнать девочку, хотя и сам не знал зачем. Просто так – чтобы позволить себе улыбнуться. Или спросить о чем-то. Или – промолчать, посмотрев в глаза.
Мягкая, обволакивающая темнота вдруг опасно, остро сгустилась совсем рядом с ним, упираясь в пульсирующую нитку сонной артерии острыми, металлическими пальцами.
- Вернитесь назад, сэр, - холодно приказала темнота, надавливая чуть сильнее. Рядом едва заметно проступили из теней еще двое - тусклые мерцающие лампы, освещающие закулисье, позволяли рассмотреть одежду, контур лица, едва заметным бликом промелькнули по лезвию ножа, упиравшемуся в его подбородок, но были бессильны, когда взгляд переходил к лицу - пустые, равнодушные, не выказывающие ни доли агрессии или азарта - словно сторожевые механизмы, работа которых заключалась в соблюдении пустого пространства вокруг их хозяина.
На какое-то мгновение Ран остановилась, не дав завершиться шагу, словно крик Феба подхватил какую-то из ниточек, которые натягивал невидимый кукловод. А затем, не обернувшись, не сказав ни слова, двинулась дальше по коридору, сопровождаемая неслышно следующей за ней жутковатой, неживой ношей.
Овеществленная тьма медленно, беззвучно последовала за ней, не втягивая выпущенных когтей-лезвий и сосредоточенным взглядом слепых глаз обозначая, что следующего предупреждения не последует.
Кто-то взял его за плечо; обернувшись, Феб встретился взглядом с Присяжным.
- Пойдем, - его лицо было расчерчено пополам растерянной, горькой ломаной гримасой, только отдаленно напоминавшей былую улыбку. - На этот раз он нас переиграл.
Все еще притягиваемый уходящей тенью той, что когда-то провела его по спиральным коридорам полицейских казематов – к воздуху, к музыке города, звенящей по венам – Феб с бессильной тоской взглянул на утекающую, оскаленную лезвиями тьму. Флейты наливались стальной злостью, распространяя по руке инистый озноб.
- Мне казалось, вы играете на одной стороне, – ощерился он колючей усмешкой, и тут же задохнулся чувством вины. Присяжный не выглядел сейчас ни всесильным, ни грозным, ни хладнокровным. Просто усталый человек в растрескавшейся маске бесстрастности, и бить по этим трещинам казалось подлостью.
Феб на несколько секунд закрыл глаза, изгоняя из себя ощущение чужих железных пальцев у горла – не пугающее, нет. Будящее что-то глубинное, отравляющее его флейты новой порцией ржавчины.
- Чертов манипулятор, - он сплюнул ругательство с обрывками тоски; уточнять, кому именно оно адресовалось, было излишним – тот, кто стоял рядом, понял и так. Не переставая простреливать взглядом опустевший коридор, Феб зло мотнул головой: - Пойдем. Хочу напиться.
- Не уверен, что это хорошая мысль... - на лице Присяжного мелькнуло было обеспокоенность, но затем, помедлив, он махнул рукой с видом человека, которому нечего терять. - А впрочем... к черту. Надеюсь, в баре еще что-нибудь осталось с прошлого представления.

с Присяжным Чероном

...на месте они оказались не первыми - собрание расходилось, растерянное, смущенное, озлобленное от бессилия и от того, что впервые решения принимались за них кем-то другим, и некоторая часть конгрессменов в поисках лекарства от меланхолии пришла к мыслям, сходным с теми, что посетили Феба. Небольшое пространство, нависавшее над лестничным пролетом и уставленное изящными высокими стульями, успело обзавестись десятком обитателей, общей темой для разговора которых являлось удрученное молчание, сопровождаемое редким плеском вина. Присяжный язвительно присвистнул в сторону замка на шкафчике с бутылками - вернее, того места, где он до сих пор находился; кто-то из первых посетителей сорвал хлипкую металлическую дужку с петель, не обеспокоившись поисками ключа - все это в сочетании с общей угрюмостью производило заметный контраст с правившей еще недавно повсюду светскостью и лоском.
- Когда мы шли туда, вы спросили меня про... пути отхода, - Присяжный выбрал место около обрывка уводящей вниз лестницы, изредка легко раскачиваясь на своем стуле и опасно перегибаясь через ограждение. Он почти не пил - только сосредоточенно крутил в пальцах граненый хрустальный бокал, рассматривая его с разных углов и ловя проскальзывающие сквозь стекло лучи света. - С учетом всего произошедшего я бы теперь мог рассмотреть это как своего рода издевку. Посчитать, что вы все это время работали с Хозяином. Подобная спекуляция могла бы даже показаться в какой-то степени реальной - после еще нескольких бокалов, предположительно - но... Я восхищаюсь им, знаете, - он вдруг резко мотнул головой, как будто спорил сам с собой о чем-то. - Этой комбинацией. Понимаете, никто даже не подозревал... Он не заключает альянсов. В этом все и дело. Сейчас Адвайта сильна, но не настолько, чтобы выступать против всего остального Круга - и тем не менее, он идет на это, даже не беспокоясь о наличии союзников. Иногда мне кажется, что с этим... существом бесполезно вести игру - он видит ситуацию на десяток ходов дальше, чем любой самый изощренный соперник. Остается либо подчиняться - либо... - он с силой провел ногтем по поверхности бокала, вызвав к жизни резкий, визжащий скрип стекла, некстати вызывавший в памяти скрежещущие нотки не-своего голоса Ран.
Феб молча цедил горчащую, отчетливо-пряную рубиновую жидкость. Тягучий глоток – на каждую реплику, вызывающую болезненно отторжение. Он не хотел ввязываться в бессмысленный спор, в котором не сможет выставить на кон ничего, кроме обгладывающих нутро эмоций, кроме своих рассыпающихся ознобом снов, кроме животного, заставляющего дыбиться волосы на загривке, отвращения. Молчал. Дергал уголком губ, вбивал пальцами простенький мотив в полированные перила и снова прикладывался к бокалу. И все же сорвался, вспарывая монолог Присяжного пока еще тихим, очень тихим голосом:
- Почему бы вам всем не купить себе по шахматной доске?.. Если игра – это главное, что вас привлекает, даже сейчас, - пальцы сомкнулись, сжали теплое дерево, задушив зарождающийся ритм. – Это все равно, что восхищаться пауком – он плетет такие элегантные, такие безупречные, такие восхитительно-липкие сети. Вам бы хотелось быть мухой, Гильберт?.. – Феб сделал еще одни глоток не глядя на собеседника. – Это очень неприятно, быть мухой. Отсюда, из удушающих ниточек, трудно любоваться плетением.
- Как нельзя с вами согласен, - рассеянно подтвердил Присяжный, уставившись в скрытый сомкнутыми ладонями конус бокала. Лицо его выглядело непривычно сосредоточенным, как будто где-то там, на самом дне действительно что-то пряталось.
- Видите ли, - он резко оставил злополучный бокал в сторону; тот скользнул по лакированной поверхности стола, остановившись опасно близко к краю и блеснув отраженным бликом, - я не понимаю, что происходит, и это меня пугает. То, что сейчас для вас выглядит нелепым состязанием за влияние на званном вечере пресытившихся властолюбцев, может быть... черт возьми, чем угодно. Возможно, те, кто решатся противостоять Хозяину, или просто окажутся лишними в его схеме, не доживут до следующего утра. Возможно, вы только что наблюдали распад Круга, и с этого момента городом будет править некто властный над вашими снами - если только последнее в самом деле верно... В такой ситуации, дорогой Феб, я бы действительно не возражал против шахматной доски размером побольше - чтобы укрыться за ней и надеяться, что громыхающий мимо паровоз перемен не заметит меня и пронесется дальше.
- Итак, - хищным, цепким движением он, не глядя, стянул со стола открытую бутылку, изящно прикладываясь к горлышку одними губами. - Первое: зачем он это делает? Не стану спрашивать "как"; как остроумно подметил Маркус, разбираться в причинах - дело ученых. Но зачем? Хозяин - не тот персонаж, который мог бы воспользоваться амплуа "спасителя города", а даже если бы и мог - это не принесло бы ему ощутимых преференций. Второе: как поведут себя остальные? Первым делом, конечно, они бросятся выпытывать секрет его сомнамбулической панацеи - возможно, это всего лишь способ отвлечь их внимание, и настоящий ход будет сделан на другом поле. Третье: как вы думаете, почему я не занимаюсь тем же самым и вместо того, чтобы действовать, трачу бесценные мгновения здесь и сейчас?
- Потому что это бессмысленно, - дождавшись, когда Присяжный оторвется от горлышка, Феб бесцеремонно вынул бутылку из его рук и аккуратно наполнил оба опустевших бокала. - Если он обладает какой-то информацией и способом воздействия на... эти сновидения – то вовсе не из-за того, что успел раньше других. Скорее – затеял все это сам. И тогда бесполезно толкаться локтями, выискивая секрет – он спрятан в самом надежном месте, там, где никто из претендентов уж точно не станет искать. Не препарировать же им, в самом деле, Танненбаума, - медленный горький глоток прокатился по горлу, заставляя его замолчать, успеть усмехнуться над собой, ощутить хмельное эхо в висках. – Или вы ждете настоящего хода. Или – вас все это забавляет, и роль стороннего наблюдателя кажется наболее подходящей случаю. Я могу придумать еще десяток причин, но все они будут... немного ненастоящими, да? Нотами, взятыми наобум. Потому что я ничего о вас не знаю. И ничего не знаю о нем – кроме того, что он чертов манипулятор, - еще один глоток, чтобы заглушить подступающую злость, затереть нелепое, сломанное движение уходящей Ран, ее неживую улыбку и механический голос. – А вы? Вы ведь знаете его – лучше чем кто-либо еще. Если на вопрос «зачем он это делает» не найдете ответа вы, то все остальное – это просто набор гипотез. Разной степени бредовости. Хотите мою? Это просто эксперимент. Вы – не лично вы, конечно - проводили их десятками. Сотнями?.. В какой-то момент ваш Хозяин решил не размениваться на мелочи и сделал полигоном весь Люкс. Всех, до кого смог дотянуться.
Это было страшно. Начав говорить просто так, не выбирая слов, и почувствовав, куда его выводит случайная мысль, Феб ощутил ртутный холод – и торопливо плеснул в него новой порцией вина.
- Не пойдет, - Гильберт с преувеличенной серьезностью поднял указательный палец, назидательным жестом покачав им перед носом у Феба. Казалось, происходящее его в какой-то степени забавляло - но присмотревшись, можно было заметить где-то на дне глаз незнакомые искорки; должно быть, вино начинало действовать.
- Какой смысл? - продолжил он, опустив руку. - В чем польза такого эксперимента? Никаких контролируемых условий, отчетов, контрольных групп... Если бы дело было только в количестве подопытных - не сомневаюсь, что его подручным не составило труда бы провести несколько облав в трущобах. Впрочем, впрочем... - он заметно помрачнел, поспешив опрокинуть бокал, и плеснул несколькими случайными каплями на рукав. - То, что именно он теперь проводит чистку этих кварталов - само по себе уже подозрительно. Откуда он взял достаточное количество людей? У нашей организации есть, конечно, некоторый вооруженный ресурс, но оцепление, патрули, медики - да еще и в столь неблагополучных районах... Мойя, - Присяжный вдруг привстал, окликая проходящую мимо даму: бар медленно пустел, отпуская своих временных постояльцев по более неотложным делам, - пожалуйста, выясни у надзорного кабинета, приняли ли на новом месте господина Хайгардена и его сопровождающих? Их уже должны были перевести в новые камеры. Благодарю.
- Прошу прощения, - извинился он, поспешно возвращаясь за стол. - Просто хочу проверить одну догадку. Впрочем, вы, должно быть, уже сыты по горло всем этим... Что собираетесь делать - вернетесь домой? К сожалению, не смогу отправить с вами Годо - он мне понадобится здесь - но остальная охрана, конечно, будет вас сопровождать. Я бы все же рискнул настоять на поверхностном осмотре - в конце концов, мы до сих пор точно не знаем, что происходит с... пораженными.
- В последнее время, - пустой бокал согревал ладонь отблесками света, пойманного в хрустальную звонкую грань, - то, что я собираюсь делать, никак не соотносится с тем, что мне приходится делать. Пора уже перестать строить планы – в конце концов, сколько можно их перекраивать. И еще... Не думаю,что мне нужна охрана. Сейчас все так быстро меняется. То, что было важно вчера – сегодня ничего не значит. Неужели вы все еще верите, что Люциола придет за мной?
Феб оторвался от искрящегося стекла, поднял взгляд на собеседника – и задохнулся. Нити бликов, протянутые от ярких люстр, расчертили лицо Присяжного; одна из линий проходилась точно по тонкому, едва затянувшему надрезу, высвечивая его, делая алым, словно сочащимся кровью. Феб смотрел на эту распоротую светом линию, и не мог вспомнить, что еще собирался сказать. Все было не важным, кроме одного – самого первого – вопроса, и воздух, застрявший в горле, сворачивался в нелепые, неуместные слова. И железные пальцы тянулись к чужому лицу в тщетной надежде стереть метку, заставляющую снова и снова проваливаться в манящую кошмаром бездну.
- Откуда у вас это?... – флейты застыли, едва не коснувшись шрама; и взгляд застыл, припаянный намертво, темный, вихрящийся памятью о лезвиях, легко рассекающих кожу.
- Это? - Присяжный немного отпрянул, удивленный, должно быть, неожиданной реакцией. - Так, случайно порезался. Знаете, черт с ними, сомнамбулическими проектами - этот город будет принадлежать исследователю, который придумает бритву, которой нельзя будет, не выспавшись, случайно прикончить самого себя...
Он чуть смущенно усмехнулся, сминая конец фразы. Взгляд не дрогнул ни на долю, продолжая так же спокойно-изучающе, расслабленно скользить от одной детали обстановки к другой, изредка останавливаясь на зажатом в руке бокале, и на лице собеседника.
- Вы уверены насчет охраны? - осторожный вопрос прокрался встречным; в нотках голоса чувствовалось что-то по-змеиному вкрадчивое. - Между нами, я тоже сомневаюсь, что ваш заклятый знакомый выберет вас в качестве следующей жертвы, и нам еще, должно быть, предстоит увязать его мотивы в разворачивающееся вокруг действо... Но я бы не хотел, чтобы вы рисковали, Феб.
Что-то тревожило Феба в этом показательном, расслабленном спокойствии. Что-то не позволяло просто кивнуть и принять тонкую черту от виска к подбородку случайным совпадением. Но расспрашивать дальше было бы просто неприличным – и, конечно, бессмысленным; Феб опустил флейтовую руку на стол – мягко, без звука.
- Уверен, - кивнул он без улыбки. - По правде сказать, еще больше я уверен в том, что если он все-таки придет...от охраны не будет никакого толка. Поэтому пусть ваши люди занимаются своими делами, а я как-нибудь справляюсь со своими – сам.
Он поднял бутылку и взвесил ее на ладони – пусто. Пустой бокал, пустая бутыль, почти пустой бар - и пустота внутри. Вино не принесло облегчения, и голодное, неприятное чувство облизывало ребра шершавым языком. Нужно было прощаться, но не хотелось вставать. Не хотелось снова идти по улицам, которые он так отчетливо помнил залитыми дымным безумием.
- Я искал вас вчера, - вспомнил Феб и внутренне сбился – вчера?.. Нет, два дня назад. Или целую вечность. Сначала это показалось безумно далеким, словно нарисованным в детском альбоме, но с каждым толчком памяти обретало плоть и те самые бушующие чувства, которые одолевали его накануне. – Хотел сказать: я видел Миллен. И Грегори. Тех людей с даггеротипов на вашем собрании. Я видел их живыми, понимаете, Гильберт? Не во сне, не в бреду. Живыми, в баре. Вы можете это объяснить?..
- О да, - хмыкнув, протянул его собеседник, скрывая стянутое, застывшее выражение лица за очередным глотком вина. - Думаю, вы и сами можете, Феб. Снимки - подделка. От первого и до последнего. Поверьте, мне жаль, что пришлось так поступить... но в тот момент это было необходимо.
Он пил карминовый напиток медленными, тягучими глотками, как будто содержимое хрусталя заменяло ему воздух для дыхания - и подчеркнуто избегал встречаться взглядом с глазами музыканта.
- ...вся история произошла на самом деле почти в том же виде, в котором вы ее слышали - разве что главные роли исполняли другие актеры, - шепчущие губы тихо, нехотя выпускали на свободу неслышных птиц слов. - Погибли одна из координаторов Проекта, и один подопытный - доктор навещала его дома, наблюдая за его состоянием после сессий. Этого было достаточно, чтобы подтолкнуть в нужном направлении ощетинившегося ежа службы безопасности, которая параноидальным образом ждала следующего нападения с любой возможной стороны... и все-таки - не совсем.
- Мне нужны были вы, - глаза Присяжного едва заметно изменились, в тусклом свете полутемного помещения приобретая блекло-серый оттенок; одноцветные, затуманенные вином - недавние отчаяние и беспокойство медленно растворялись на дне, оставляя вместо себя состояние странного монотонного сосредоточения, как будто Гильберт зачитывал признание. - Я считал - и до сих пор считаю - что вам, как свидетелю, грозила опасность. Я знал, что для Адвайты вы на тот момент были пустым местом, таким же случайным прохожим, как и десятки посетителей ресторана в тот вечер - никто из них и пальцем не пошевелил бы, чтобы побеспокоиться о вашей жизни. Заставляя организацию сосредоточиться на вашем деле и уделить ему пристальное внимание, я одновременно обеспечивал вас защитой и создавал для любого стороннего наблюдателя ощущение, что вы - исключительно ценный актив, для охраны которого выделили существенную часть личного состава... Вы сами проделали большую часть работы - ваша короткая речь окончательно убедила даже самых упертых скептиков в том, что за господином Люциолой может стоять нечто большее, чем политические преследования. Остальное - технические детали; мои люди нашли нескольких человек из достаточного отдаленного круга ваших знакомых, чтобы вы не имели возможности встретиться с ними на следующий день - и здесь, конечно, они просчитались... Немного краски, солей серебра, достаточно искусный художник, который подправил контуры лиц на дагерротипах, темное освещение зала, тусклый проектор - если бы у вас было время рассмотреть снимки ближе и пристальней, возможно, вы обнаружили бы подмену. В конечном итоге ложь оказалась всем на пользу, не так ли? - Присяжный вернул на место опустевший бокал, впервые за время монолога прямо взглянув Фебу в глаза. - Мне жаль, что пришлось быть.. неискренним с вами. Но от вашей уверенности слишком многое зависело. Теперь, должно быть, вы скажете, что все это напоминает не доску для игры в шахматы, а скверную театральную постановку - и будете ближе к истине, чем думаете.
Плачущий дуэт контрабаса и флейты подступил к горлу – как тогда. Феб словно заново испытал щемящую оторопь, хлынувшую со снимка, обволакивающую сердце, бьющуюся в конвульсиях прощания. А затем – недоверчивое потрясение в «Повешенном», когда страшно было тронуть воздух движением, дыханием, неправильными взглядом.
- Зачем? – почти спокойный вопрос, закованный в сотню слоев инея, спящего внутри. Феб и не знал, что в нем есть столько: почти хватит на то, чтобы казаться равнодушным, когда раскаленные когти непонимающей обиды вскрывают горло. - Зачем я был вам нужен?..
Он привстал, вцепившись пальцами в край стола; живые - побелели от напряжения, железные – изуродовали кромку лакированной столешницы. Тишина расслаивалась на два дыхания – Присяжного и самого Феба; других звуков не существовало в этой тональности, в этой тягучей, ожидающей растерянности.
- Говорите до конца, Гильберт, - спокойствие истекало, словно песок в часах. Феб слышал, как тикает напряжение под языком, готовое сорваться колкостью или окриком, но все еще смирял его, с трудом удерживая внутри. – В этом месте в вашей схеме не хватает логики, вы же не можете не видеть сами. Я бесполезен. С того самого момента, как рассказал все, что мог, о Люциолле, бесполезен как свидетель, и как приманка тоже. Так для чего я был нужен лично вам, настолько, что вы не поленились потратить столько сил – и средств – на подделку снимков, на то, чтобы скрыть от всех истинные имена жертв. Какую еще роль вы предполагали для меня на вашей сцене?..
К концу последней фразы он понял, что задыхается. Что в словах слишком мало музыки и слишком много – холодного, мертвого расчета. Мотнул головой, стряхивая с пересохших губ отголоски прозвучавших звуков – шершавые, колкие. Пальцы разжались с трудом, будто сведенные судорогой.
- Послушайте... - спокойствие Присяжного дало трещину, он снова отвел взгляд, нервно стискивая пальцами еле слышно застонавшее в ладонях стекло. - Вы преувеличиваете, Феб. Мы многого не знали... тогда. Черт возьми, - он грустно усмехнулся, - сейчас мы знаем еще меньше. Смысл его хаотических, нелепых метаний; его цели... Интересовался ли он на самом деле поиском людей с вашими способностями, или координатор Проекта понадобился ему, чтобы выведать какую-то информацию об организации... Невозможно противостоять тому, чьи мотивы ты не в силах осознать - и я пытался подтолкнуть его... тех, кто за ним стоит - сделать ход в направлении, которое выберем мы, создать искусственную жертву, которая должна была привлечь его - и ждать, надеясь, что хоть один из крючков, выставленных против него, сработает. Но мы ошиблись. Он оказался слишком умен, слишком предусмотрителен, или просто не заметил наших попыток привлечь его внимание... Он не играет по правилам - он смешивает в кучу фигуры и переворачивает доску. Иногда мне кажется, что я перехитрил сам себя, и весь этот кровавый след, пронесшийся широким росчерком через наши ряды - всего лишь необычное стечение обстоятельств, дело рук безумца, для которого не существует ничего, кроме своего голоса внутри головы. А теперь... - Гильберт устало уронил голову в подставленные руки, окуная покрасневшие глаза в темноту. - Теперь мы даже не представляем, где его искать. Не говоря уже о том, что это, пожалуй, меньшая из наших проблем...
Он долго молчал, спрятав лицо в ладонях. Где-то под потолком щелкнула и погасла одна из трех горевших ламп - только сейчас, благодаря этому неуместному вмешательству детали обстановки, стало заметно, что в баре никого нет, кроме них двоих.
- Есть еще кое-что, - медленно, словно нехотя произнес он, не поднимая взгляда. - Не столько рациональная причина, сколько... ощущение. Меня встревожила - еще тогда, после нашей первой встречи - реакция Ран. Она... интересовалась вами. Спрашивала о том, что с вами происходит. Я не всегда могу различить, кто именно произносит слова, когда она говорит, но... мне казалось, в этот раз это была она сама. Это редкость сама по себе - на моей памяти она никогда не выделяла кого-нибудь из окружающих. А еще эти ее цветы...
У Феба снова заныло в груди. Словно там, на спиральной лестнице полицейского участка, задыхающаяся в удушливом кашле девочка вошла острым осколком под ребра и осталась навсегда - тревожной, колющей частью души. И механический голос, ломкие движения ниточек Танненбаума, гримасы, словно вычерченные грубыми штрихами на ее лице, заставляли его каждый раз ощущать режущие грани этой части.
Он сдержался. Очередное ругательство сухим песком осыпалось по глотке – непроизнесенное. Фебу хотелось запить его вином, заглушить мерзкий привкус, но бокал был давно пуст, а идти к разоренному шкафчику бара – сейчас – казалось почти кощунством.
- При чем здесь цветы?..
С трудом сдерживаемая ярость растаяла сама собой. Усталость и внутренняя напряженная тревога его визави казалась сейчас такой искренней и стеклянно-прозрачной, что клокочущая злость проходила сквозь нее, не задержавшись, не оставив следа – и разбивалась о глухую стену где-то позади.
Феб помнил букет в ее руках, и тонкий стебель, увенчанный белым соцветием, который Ран подарила ему. Помнил, как носил его под рубашкой, ощущая слабый пульс вздрагивающего тепла.
Только сейчас Феб подумал – может быть, в том его видении был виноват вовсе не злосчастный растертый лепесток. И не терпкая горчаще-лимонная вода, поданная Джейком. Может, это были предвестники других снов – тех, которые терзают его теперь. Первый аккорд, звучный, долгий – и предвещающий переплетение следующих нот.
- При чем здесь цветы, - медленно повторил он, успокаивая горечь на языке. – Что в них такого?
- Вы наверняка слышали... а впрочем, может и нет, - Гильберт устало поднял голову; слова, падавшие с его губ, наливались свинцовой тяжестью. - В пещерах иногда встречаются места, где рафия подходит достаточно близко к поверхности, и одновременно достаточно растворена, чтобы, проникая вместе с водой, напитывать укоренившуюся в камнях растительность. Это известная легенда среди горных рабочих - такие ростки, особенно цветущие, считаются признаком благосклонности, некоего особенного внимания со стороны рафии, которая, как они верят, обладает сознанием... Впрочем, это все суеверия. В естественной среде такие встречаются редко - и никто, насколько я знаю, не смог выяснить, откуда Ран берет их. Может, она выращивает их сама в садках с ядом - хотя я теряюсь в догадках, пытаясь представить, зачем подобная процедура могла бы ей понадобиться. Быть может, когда она уходит в город, она спускается в подземные уровни и бродит там, собирая их в пустых шахтах и городах безглазых...
- Наш Хозяин, - продолжил он, передернув вдруг плечами, словно от холода, неожиданно тронувшего его при упоминании этого названия, - существо, не лишенное некой мрачноватой иронии. Быть может, вы уже заметили эту... особенность его поведения. Не могу сказать, что это происходит часто, но несколько раз... в случае, когда кто-то впадал в немилость или совершал преступление против организации... Он отправлял им эти цветы - как своего рода знак возмездия. Иногда после этого следовал стремительный суд, арест имущества и длительное заключение, иногда человек просто исчезал. Распространено мнение, согласно которому отравленное соцветие - своего рода жест милосердия, предложение самому... поставить точку, не дожидаясь неотвратимого. Мне кажется, здесь есть что-то еще. Он ведет свою игру, показывает свою власть - над ней, над Ран - тем, что отбирает единственное, что у нее есть из собственного - и превращает это в символы, несущие страх. А потом... она безошибочно остановилась над вентиляционной шахтой вашей камеры - единственной среди десятка пустующих - и бросила один из своих цветов вниз. Жест, согласитесь, чрезвычайно двусмысленный, - хмыкнул Присяжный, потянувшись было к отставленному в сторону бокалу, и не окончив движения. - Поначалу я всерьез беспокоился о том, что вы чем-то успели не угодить Хозяину, и ожидал самых пугающих последствий. А потом я увидел у вас этот цветок - уже после, на встрече - и понял, что это был... подарок.

Тягучие секунды утекали в пересохший воздух, отмеряя молчание – Феб пытался увязать все услышанное с тем, что помнил сам. С первым бледным бутоном, упавшим в вентиляционную шахту, с едва уловимым свечением лепестков – Фебу тогда казалось, что цветок хранит его, согревает щекотным касанием, отгоняет холодное дыхание ржавчины. А еще он помнил страшную, задыхающуюся реакцию Ран на тот цветок. Как ее трясло и скручивало в приступах астматического кашля от одного взгляда на хрупкое растение, вынутое Фебом из-за пазухи...
- Это правда был... подарок, - бледным голосом подтвердил он. – От нее. Ран оставила его сама, когда навещала меня в номере. Но до этого – был еще один. В точности такой же, полная копия, но другой - именно его подбросили в камеру. И Ран, когда увидела... - Феб закрыл глаза, прогоняя двоящееся изображение. – Мне показалось, что она очень напугана.
Он наконец отставил пустой бокал, который крутил все это время, разглядывая сквозь хрустально переплетенные грани поверхность стола. Встал и медленно, неуверенно дошел до полки с напитками. Выудил наугад новую бутыль, раскупорил на ходу, возвращаясь к столику, притулившемуся возле оборванной лестницы.
- Хотите сказать, что это был личный привет Танненбаума? – рубиновая жидкость, ловя и растворяя в себе отсветы мерцающих светильников, потекла по горлышку, наполняя сначала одни бокал, потом второй. – Чем же я успел досадить ему – тогда? Я даже не подозревал о его существовании.
За наигранной равнодушной рассудительностью Феб пытался спрятать кусачее чувство тревоги. Уже почти привычное, почти родное - но почему-то ставшее неожиданно резким, сильным и пряным сейчас.
- Не знаю, - Присяжный зачарованно следил за уровнем темно-красного цвета в бокале, запоздало качнув головой. - Я был уверен, что и он не подозревал о вашем существовании - и уж тем более не видел причин, по которым вы могли бы ему чем-то помешать. Не говоря уже о том, - он поморщился, как будто почувствовал на языке неуместный оттенок горечи, - что у господина Танненбаума слова редко расходятся с делом, и возможностей... воздействовать на вас было достаточно.
- Послушайте, вы уверены, что это хорошая идея? - с ощутимым беспокойством, помедлив, поинтересовался он, кивнув в сторону медленно наполнявшихся бокалов.
- Это неплохой способ, - сумрачно усмехнулся Феб, - вывести сознание на новый уровень. Даже удивительно, насколько трезвые, прозрачные и правильные мысли посещают порой, хм, не слишком трезвое сознание. Пейте. Пейте, - он мягко опустил бутыль на стол. – Это самое безобидное из всего, что вы сейчас можете предпринять.
Феб сделал очередной глоток, согревая ладонью винное эхо и наблюдая, как Присяжный подносит к губам кромку хрусталя, окрашенную красным. В голове переливались и шептали на разные голоса десятки его невозможных, удивительно четких снов. Присяжный с простреленным плечом, Присяжный, застывший в немом ужасе перед лезвиями, рассекающими лицо...
Словно черт пнул Феба под ребра, заставляя отпустить с языка часть последнего видения.
- Скажите, Гильберт, - он склонился над столом, говоря хрупким полушепотом, словно кто-то еще мог услышать эти слова в опустевшем баре, - а что было в том контейнере? В том, который украл у вас, - он нам миг смолк, вспоминая точное звучание имени, - Лукас Хайгарден, Многоцветный?
Он умел владеть собой. Поэтому когда пальцы, охватывавшие прозрачный стебель бокала, вдруг почувствовали, что не могут больше сжиматься, и тяжелый, налитый красным стеклянный тюльпан потянуло вниз безжалостной силой тяжести - Присяжный очень медленно, дрожащей рукой, опустил его на стол - так, что звук соприкосновения поверхностей показался неожиданно отчетливым и громким в повисшей вокруг тишине.
Застывший взгляд остановился где-то на невидимой точке над плечом визави. Феб впервые видел, как трезвеют стремительно, всего за несколько мгновений - и впервые видел у Присяжного такое бледное лицо, напоминавшее мертвенную, восковую маску.
Правая рука его плавно, почти незаметно скользнула куда-то вниз, за уровень стола.
Он открыл рот, чтобы ответить, и какое-то время молчал в этом нелепом, странном жесте - как будто забыл слова, которые собирался произнести только что. Тогда вернувшаяся из своего короткого путешествия рука извлекла на свет небольшой, изящный револьвер - Присяжный осторожно, почти беззвучно положил его на стол рядом с собой, дулом в сторону - не снимая предохранителя и не взводя курок, словно пользуясь им исключительно как предметом демонстрации - и убрал руку, сцепив кончики пальцев.
Когда дар речи, наконец, вернулся к нему, его голос был почти ровным - и каким-то далеким, почти нездешним.
- Откуда.
...этот его новый голос и молчаливо вторящий ему отблеск металла не умели задавать вопросы.
От этого голоса и огромных черных колодцев его зрачков тянуло холодом и бездной, Феб почувствовал, как скручивает нутро безотчетный, безвоздушный страх.
Он положил руки на стол – расслабленно, полувытянуто, ладонями вниз – как знак безоружности и доброй воли.
- По крайней мере, так вы не сочтете меня сумасшедшим, - взгляд увяз в непроницаемой черноте чужих зрачков; хмель истекал из него – не так стремительно, как исчез из белой маски напротив, просто стертый одним движением, но Феб уже не чувствовал ни пьяного задора, ни азарта, ничего. Только невидимые ледяные когти на горле – и прицел взгляда на переносице.
- Мне снятся странные сны... – он вспомнил, что уже говорил это сегодня, и бледно, через силу, улыбнулся. – Простите, я повторяюсь. Но это важно. Странные сны. Фальшивки, неотличимые от реальности, из которых очень трудно проснуться. В одном из таких... видений, я оказался в доме. В большом доме, никогда раньше его не видел, но могу описать так, словно провел, скользя сквозь его стены, половину жизни.
Начав говорить, Феб уже не мог остановиться. Словно сорвал замок, державший взаперти все эти слова, весь свой ужас перед лезвиями, растущими из тонких флейт. Изгоняя, исторгая из себя этот страх, он наконец понял, зачем дергал тигра за усы. Зачем спровоцировал Присяжного, превратив из собеседника – в хищника, готово сомкнуть клыки на хребте жертвы. Он хотел рассказать – все. Чем бы это ни кончилось.
- Дом пропускал меня всюду, как тень, как дым – в едва приоткрытый раствор двери, в щели под окнами, в замочные скважины, вел меня по коридорам, черным лестницам и карнизам – и оставил под окном комнаты с камином... Где были вы – и вор, которого поймали, пепельный человек по имени Альб, - Феб прервался, дотянулся до бокала, судорожно глотнул густого, пряного кармина. Не для того, чтобы вернуть в свои глаза хмель – только смочить пересохшие, саднящие губы и исцарапанное откровенностью горло. – Я был за стеклом и одновременно повсюду. Я слышал каждое слово, произнесенное вами – и каждый его ответ. Это было... впечатляюще.
Феб передернул плечами. Теперь он имел возможность испытать на своей шкуре способность господина Ведергалльнингена извлекать из допрашиваемого нужную ему информацию, используя из богатейшего пыточного арсенала лишь самые совершенные орудия: взгляд и голос.
- Потом пленника увели, вы остались в одиночестве – и я вошел, - сбивчивое, учащенное дыхание перевивало рваные слова. Феба трясло – не от страха. От предвкушения того, что можно наконец-то разделить этот чертов сон, эти жуткие режущие пальцы с кем-то. Нет, не с кем-то – именно с ним. – Я застал вас врасплох. Звучит нелепо, но это так – вы не ожидали, что там может быть кто-то еще. Кто-то вроде меня, проникающий в щели. А потом... - кривая усмешка разодрала линию его рта в гноящуюся горечью рану. – Потом я располосовал ваше лицо. Вот этим, - Феб приподнял железную ладонь, непонимающе посмотрел на подернутые ржавчиной флейты – как это может резать? Как это может петь? – и обреченно смолк.
К концу этого короткого, сбивчивого рассказа к Присяжному успела вернуться большая часть самообладания - кровь медленно приливала обратно, расцветая уродливыми пятнистыми разводами под кожей, и он, наконец, расцепил руки и стал чуть менее походить на восковую скульптуру имени самого себя. Когда Феб упомянул его порез, он вдруг вздрогнул, словно зарубцевавшуюся нить, протянутую поперек щеки, пронзила боль, откликнувшаяся на свое имя.
Застывший взгляд так и не сдвинулся с некой чрезмерно заинтересовавшей его невидимой точки в пространстве.
- Если бы вы были агентом, по крупицам собиравшим сведения у моих людей и копаясь в щедро разбросанных повсюду слухах, - таким же чужим, низким голосом произнес Гильберт, не поворачивая головы, - то сейчас вы произвели на свет самую бредовую и бессмысленную из легенд, которую можно было придумать. Пожалуй, только это заставляет меня считать, что все, сказанное вами - правда. Credo quia absurdum, господин Альери. Этот принцип начинает вторгаться в нашу действительность подозрительно часто.
Он, наконец, ухмыльнулся какой-то незнакомой, ломаной улыбкой, жадным движением подтянув к себе бутыль, не успевшую опустеть и наполовину.
- Теперь я, пожалуй, понимаю, зачем вы пьете... это, - он взглядом указал на плескавшееся за округлым стеклом вино. - Скажите, вы рассказывали кому-нибудь еще этот... странный сон?
Его правая рука медленно, почти незаметно легла чуть в сторону - движение было бы совершенно безобидным, если бы обманчиво-расслабленные пальцы не оказывались чуть-чуть ближе к тускло поблескивающему стволу револьвера.
Феб заметил это жест, но не ощутил ничего, словно весь отпущенный на сегодня страх выгорел изнутри, а пепел – выплеснут волной.
- Нет, - он устало подтянул к себе руки, опираясь локтями на стол и опуская подбородок на сомкнутые, угрюмые флейты. – Я никому не рассказывал. Не слишком хотелось выглядеть помешанным в глазах знакомых – учитывая, что я и сам не был уверен в трезвости своего рассудка. И что теперь? – он обнял ладонью бутон бокала и медленно, не отводя взгляда от лица Присяжного, допил вино. – Пристрелите меня, чтобы никому не рассказывал и впредь? Прямо здесь? Право же, Гильберт, это кощунство. Вы испортите этот великолепный, безумно дорогой паркет, и администрация театра навсегда объявит вас персоной нонграта. Вот так люди теряют дорогу к искусству.
Гулкая пустота внутри казалась непривычной и странной, звенящей – и собственный голос смеялся эхом в его голове. Пьяным, безумным эхом, бросающим наугад бессмысленные осколки слов.
Присяжный криво улыбнулся, чуть опуская взгляд - неторопливо ползущая рука остановила свое продвижение, выбив легкую дробь все еще чуть дрожащими пальцами. Спустя несколько застывших мгновений он едва слышно выругался, и резким движением сгреб револьвер со стола, отправляя его в карман смятого костюма.
- Конечно, нет. Прошу меня извинить, Феб... Нервы, знаете ли, - пальцы, лишившиеся цели, облюбовали в качестве следующей жертвы ножку бокала, - К тому же, если бы я собирался оставить паркет нетронутым, я предпочел бы вас отравить. Этим замечательным вином. Прошу прощения еще раз, - он вымученным движением приподнял поползшие в сторону уголки рта. - Чувство юмора определенно требует некоторых корректировок.
На какое-то время между ними повисла немая, натянутая тишина, которая каждой своей беззвучной нотой хотела прекратиться, разорвавшись вихрем, шквалом вопросов с обеих сторон - и не могла. Тяжесть произнесенных слов, выстроила поперек стола незримую, но крепкую стену из стекла, пропускавшую на ту сторону только зыбкую, искаженную тень собеседника.
- Как... - осторожную фразу Присяжного прервал приступ кашля, который он поспешил подавить несколькими глотками вина. - У вас есть идеи - как вы смогли... все это увидеть? Это произошло во время вот этого сонного поветрия? Может, - он чуть прищурился, вызывая в памяти совсем недавнюю речь на сцене театра, - вы не обо всем упомянули тогда, в своем рассказе пострадавшего?
- Конечно, - Феб кивнул, не без труда преодолевая порог ощетиненной ироничной настороженности, разбивая стеклянную стену желанием быть искренним – до конца. - Я почти ничего не рассказал на сцене, никаких личных подробностей, только общие тенденции. Там, в этих снах, было слишком много всего... такого, что невозможно отдать толпе. Как будто они способны извлекать изнутри самое больное и страшное, самое неприглядное и мучительное – и сворачивать его... особым образом.
Долгая пауза, придавленная внимательным взглядом Присяжного – не перебивающего, не торопящего, просто ждущего, когда Феб наконец найдет в себе силы продолжить.
- Впрочем, тот, первый сон – был вне этой всеобщей эпидемии, или я заразился раньше прочих. Но знаете... - он справился с желанием вернуться в свой привычный кокон, замотать в сотни серых нитей осколки памяти, чтобы резать, резать ими потом себя на алые тонике полосы. - Во всех этих видениях был Люциола. В первом, о котором я рассказал только что... я сам был им. Жерло, как это было страшно... – Феб с отвращением вскинул железную ладонь, - до сих пор иногда кажется, что из меня растут ножи. В другом – том, из которого меня вырвал сегодня Годо, - я видел его в камере, безумного, всклокоченного, ненавидящего весь мир – и особенно меня.
Это было слишком яркое, слишком осязаемое воспоминание, Фебу на миг показалось, что напротив за столом сидит не Гильберт, напряженно увязывающий хвосты его рассказа – а скалящийся Люциола. Смеется, играет скальпелем и смотрит на Фебову железную руку – так, что та наливается острой тяжестью.
- Я.. не помню дословно весь тот бред, которым он швырялся. - продолжил Феб, спешно затирая иллюзию словами. - Но я помню имя. Он назвал меня – Максимилиан.
На этот раз Присяжный воспринял новую деталь истории с привычным хладнокровием - когда прозвучало имя, он даже едва заметно кивнул сам себе, словно подтверждая какую-то невысказанную догадку.
Потом он вдруг поднялся из-за стола, аккуратно отставляя в сторону бутыль.
- Вы уже очень глубоко увязли... друг мой, - в неровном свете оставшихся ламп тень Присяжного, как большой крылатый силуэт, с легкостью накрыла маленький столик и оставшегося за ним собеседника. Его голос звучал неожиданно мягко, словно сочувственно. - Боюсь, у вас осталось не так много возможностей, из которых вы могли бы выбирать... И все-таки, если вы продолжите этот разговор - скорее всего, дороги назад больше не будет. Понимаете?
Осторожные, прохладные пальцы почти невесомо коснулись его плеча - странный жест, в котором одновременно чувствовались покровительственные нотки, беспокойство и спрятанное где-то в глубине желание остановить, не дать подняться вслед за собой.
- Я даю вам возможность уйти. Сейчас. Даю слово, никто не будет преследовать вас из-за ваших... познаний - и насколько это в моих силах, никто о них не услышит. Вы не представляете опасности; даже для меня - не говоря уже об остальных, которые видят в вас только примелькавшееся новое лицо. Они отпустят вас, и вы сможете вернуться обратно, к своей жизни, которая была у вас до того. Или... - пальцы чуть сжались, - вы становитесь полноценным участником той самой игры, о которой с таким пренебрежением отзывались, и наш разговор продолжается - но уже в другом месте. Имена вроде этого я предпочитаю не произносить там, где их могут услышать. Решайте, - настороженная торжественность его тона вдруг дала трещину, разбившись о вырвавшуюся недобрую усмешку. - Кто-нибудь другой бы на моем месте сейчас, не раздумывая, скрутил бы вас по рукам и ногам, и дальше вашими исключительно неприятными снами занималась бы целая когорта ученых. Подобный исход все еще остается вероятным - так что... будьте осторожны в решениях, Феб. Очень осторожны.
Мерцание светильников замерло, затаило дыхание, ожидая ответа. Феб медлил.
Он презирал эти игры, где мелкие картонные фигурки вроде него самого походя сметались с доски, десятками разменивались на удачный ход или более крупную фигуру – зачастую даже не подозревая, что являются частью чьих-то рокировок. Презирал, не умел в них играть и даже знать не желал, как они выглядят изнутри.
Год, месяц, даже неделю назад он просто ушел бы, сбросив с плеча ладонь человека, чьи глаза умели становиться по-змеиному холодными и душащими.
Сейчас он продолжал сидеть, принимая касание его руки, как тревожно пряный отрывок незнакомой мелодии – которую было тяжело, до щемящей горечи грустно отпустить. Сейчас он знал, что в змеиных глазах может прятаться растерянность, горькая ирония и что-то еще, неуловимое, заставляющее вглядываться снова и снова.
Сейчас он понимал - все не так однозначно. Совсем не так. И странный соленый ветер – незнакомый, чужой – пел и плакал в его груди.
А еще эти сны, напомнила Фебу та часть его голоса, которая еще пыталась мыслить рационально. Может, это единственный способ избавиться от них, вырваться из кошмара – или даже шанс помочь тем, кто сейчас неотвратимо погружается в него. Нужно спросить об этом, думал Феб сквозь туман, затопивший мысли. Обязательно спросить – только об этом. Но спросил – о другом.
Он поднялся, медленным, вязким, словно растянутым на дыбе движением, завершающим пытку почти вплотную к Присяжному. Много ближе, чем могло хотя бы показаться приличным. Так, что даже в обступающем их полумраке Феб отчетливо видел тончайшие алые ниточки в усталых глазах, трещинку в углу рта, вертикальную черту на переносице. Так, что чувствовал дыхание – винное, почему-то с примесью кардамона и корицы.
– Пожалуйста... Гильберт, - имя рассыпалось шелестом, растворилось в тенях, наполняя их затаенной ожидающей мольбой.
Одна из флейт потянулась к лицу Присяжного, но так и не решилась прикоснуться, прочертив вместо этого тягучую линию на щеке самого Феба – призрачное зеркальное отражение шрама, который он оставил в том сне.
– Пожалуйста. Как это было... – выдох, щекочущий кожу человека напротив, - на самом деле?
Человек по другую сторону стены из стекла, оказавшейся вдруг так близко, что она почти прижималась к его носу, медлил. Уголок рта нервно, болезненно дернулся; он попытался отшагнуть назад - и движение умерло, не начавшись, словно холодное стекло срослось с его ладонью, не отпуская.
Острые иглы зрачков расширились, вбирая в себя осколки теней и отражений, метавшихся где-то позади в опустевшем пространстве, как будто в кровь Присяжного впрыснули алкалоид. Он молчал, немым, остановившимся взглядом уставившись куда-то сквозь, пытаясь не смотреть на оказавшуюся так близко маску, куда угодно - только бы не видеть снова этой обманчиво-легкой улыбки, расплескавшейся ртутными каплями в глазах, почти участливого выражения, с которым человек напротив делает невесомое, прозрачное движение, и хрупкая плоть расступается перед его лаской, захлебываясь карминовой струей...
По его застывшему, неподвижному лицу пробежала резкая вспышка судороги, стянув кожу на скулах и сделав ее похожей на голый череп. В глазах Гильберта плясало ломаное, разбивающееся на кусочки отражение острой, колючей ухмылки чеширского кота - обоюдоострой и жадной до прикосновений.
- Страшно, - незнакомым, хриплым голосом произнес он, вытолкнув слово сквозь непослушные губы. И рывком отвернулся, словно нить, соединившая два взгляда, оборвалась, отпуская его из той ночи в здесь и сейчас.
Присяжный бросил быстрый взгляд на злополучную бутылку вина, зло мотнул головой и быстрыми шагами преодолел расстояние между их столиком и барной стойкой, за которой еще виднелась многообещающе открытая дверца шкафчика. Спустя несколько мгновений, сопровождавшихся отчаянным звоном стекла, он выудил из внутренностей буфета подозрительного вида зеленовато-коричневую склянку, внутри которой слабо покачивалось нечто, напоминающее, судя по поверхностному взгляду, туго сплетенный клубок змей - и, открутив быстрым движением крышку, сделал глоток.
- Проклятье, - за этим не замедлил проследовать приступ кашля, и снова тряхнув головой, Присяжный смерил подвернувшийся под руку декокт взглядом, в котором мешался легкий ужас и подозрение - и отставил открытую бутыль в сторону, не убирая ее, впрочем, далеко. - Зачем вы спрашиваете, Феб? Если вы сами... видели все это. Да еще и, должно быть, не чувствовали себя так, словно жить вам осталось несколько секунд.
- Наверное, я надеялся, что эта часть видения... – Феб измученно присел на край стола, ноги почему-то отказывались его держать, - спровоцирована слишком насыщенными событиями. Что бывают, в конце концов, и просто - сны. А этот ваш шрам – конечно, просто ужасное совпадение. Даже не знаю, - темная усмешка полоснула по губам горечью, - что хуже: думать, что осталось жить несколько секунд, или ощущать себя Люциолой. Простите меня. За сейчас. И – за тогда.

Или не прощайте. Никому не станет от этого легче - ни вам, ни мне.
Ему хотелось выть. Ему хотелось взять бутыль, оставшуюся на столе – и выпить ее залпом, из горлышка, растворяя в ней всего себя. Ужасающее чувство вины, чувство неловкости, чувство собственной неуместности – хотя вряд ли это растворяется даже царской водкой. Ему хотелось швырнуть бутылку об стену, в хрустальные, окрашенные алым брызги – но как разобьешь собственный скулящий ветер?
Ему хотелось вернуться в кокон – в тот самый кокон свой искалеченности, в котором он провел предыдущий год, в черную запечатанную амфору с табличкой Фебьен Альери – пеплом, прахом, обрывками струн и сгоревшей нотной бумаги, чтобы не знать всего этого никогда.
Или прорасти наконец ржавчиной насквозь, до самого сердца, отдать ей все, даже музыку, живущую внутри - в обмен на роскошь не чувствовать.
- Что вы будете делать? - надтреснуто спросил он, не глядя на Присяжного. Смотреть – было слишком мучительно, соль разъедала ребра. - ...со всем этим теперь.
Он мог разговаривать только так – удушливыми обрывками, сшитыми голосом в подобие фраз.
- Зализывать раны, - кривая улыбка скользнула по его лицу, и Гильберт, помедлив, уверенно подтянул склянку обратно. - Похоже, и подходящее средство имеется... Думать, Феб. Пытаться понять, что происходит - со мной, вами, всем этим городом. Возможно, ваш случай увяжет несколько расплетенных ниточек вместе... А сначала - убраться отсюда, - он выразительно покосился в сторону окна; сквозь пыльные мозаичные стекла уже начинали пробиваться первые лучи сумеречных фонарей. - Обсуждая такие вещи за барной стойкой, я чувствую себя едва ли чуть более в безопасности, чем в руках безумца с ножом, - он передернул плечами, переживая невесомое касание воспоминания на этот раз легче, чем в прошлый, и даже сохраняя возможность иронизировать. - А вы - что собираетесь делать вы?
- Не знаю, - голова качнулась сломанным маятником, подтолкнутым к движению – и тут же остановленным. – Прежде всего, пожалуй... перестану путаться у вас под ногами.
Рука в последний раз потянулась к бокалу, крутанула его вокруг оси, заставляя плеснуть алым, и оставила на столе. Вино больше не могло заглушить соленое пламя, а значит – в нем не было проку.
- Пойду домой, - Феб оттолкнулся от стола.
Закрою дверь, забью окна, законопачу все щели – и сдохну в своем уютном маленьком склепе.
- Посмотрю еще пару снов, чтобы было чем шокировать вас при следующей встрече, - запас натянутых улыбок иссяк, и Феб сопроводил эту фразу лишь слабым движением плеча. – До свидания, Гильберт. Берегите себя.
Мне бы не хотелось распороть вам вторую щеку.
Силуэт человека за стойкой долго оставался неподвижным - словно последняя капля напитка содержала крошечную, с булавочную головку дозу яда, достаточного, чтобы лишить его необходимости дышать.
- До свидания, Феб, - наконец, кивнула тень, нарушая хрупкое равновесие тишины. - Так будет лучше. Если вам понадобится помощь - приходите. Думаю, какое-то время вы сможете найти меня здесь, а дальше... увидим. Удачи вам. И - спасибо за откровенность.
Коридор медленно удалялся, делая оставшуюся позади комнату, уставленную смешными, высокими стульями подобием крошечного кукольного домика - а он все так же стоял там, не двигаясь с места, словно оставленный элемент обстановки, медленно покрывающийся пылью: темная фигура, очерченная легким, невесомым контуром, сгорбившаяся над узкой полосой дерева - и пальцы, остановившиеся в невзятом аккорде на невидимом фортепиано.

...на этот раз без Присяжногои еще раз с Чероном)

Театр опустел. В неровном, хищном свете просыпающегося вечера и его механических огней он выглядел местом призраков - длинные, уродливые тени, отбрасываемые скульптурными барельефами и решетками высоких, стрельчатых окон одиноко бродили по пустым коридорам и анфиладам, избегая зеркал и лестничных пролетов. Наткнувшись на одинокого гостя, они пустились наперегонки с его тенью, молча следовавшей в отдалении по холсту стены, и иногда, поймав особенно удачное расположение нескольких пересекающихся фонарей, складывались в неровный узор, в котором угадывался не один человек, а несколько - переплетенное, многорукое существо, при каждом шаге меняющее лицо - одно, второе, снова первое, еще одно...
Наверху, там, где располагались временные апартаменты служащих, еще горел свет и глухо слышались чьи-то шаги. Большой зал был пуст - главный вход печально трепетал повисшей занавесью на легком прохладном сквозняке, доносившемся изнутри. Несколько раз в оконных галереях Фебу открывался прекрасный вид на Променад - и тогда становилось понятно, что он почти весь заполнен людьми. Беспокойная, переговаривающаяся масса следовала несколькими потоками - кто-то двигался вдоль нестройной цепочки постов, раздающих медикаменты, другие собирались вокруг спонтанно воздвигнутых посреди улиц небольших сцен, освещенных направленными перекрестными взглядами любопытных прожекторов, кто-то просто стоял посреди этого моря, не решаясь уходить туда, где за пределами лежал пустой, спящий город, погрузившийся в ночь. Лица, десятки, сотни лиц - взволнованных, испуганных, гневных, усталых...
Он вышел в это море, оставив позади величественный причал - центральный вход театра; волны лиц, плещущие вокруг, скоро перестали быть различимы, превратившись в сплошную, плотную человеческую массу. Феб продирался сквозь них – один против потока, единственный, кто стремился покинуть Променад, а не приблизиться к его сердцу.
Внутри – в унисон колебаниям толпы – колыхалась тоска, которой не было имени.
Он покинул уровень помпезных зданий, изящных парков и вылизанных тротуаров; пришлось подниматься пешком – скрипучий подъемник привозил сверху новые и новые группы тех, кто надеялся укрыться здесь от обезумевшего города – и протиснуться через новоприбывших, охваченных паникой, было невозможно.
Там, наверху, было тише и спокойнее. Сначала Фебу еще встречались последние ручейки беженцев, стремившиеся влиться в общее море, хлынувшее в русло Променада, затем иссякли и они. Он шагал через пустоту, молчащую окнами, которые забыли закрыть, фонарями, которые так и не включили с приходом ночи, брусчаткой, пересчитывающей только одни его шаги. Он шел через страх, покинувший самого себя – и оставшийся висеть между домами туманом, отблесками голосов и выдохами чьих-то кошмаров.
Его собственный дом был таким же – окутанный отголосками сна, зияющий выбитым зубом двери, несчастный, состарившийся – но единственный из всех соседей дождавшийся возвращения своего блудного духа. Дождавшийся - в который уже раз.
Он переступил через порог – и сразу почувствовал, услышал жалующееся печальное эхо. Отравленное чужими шагами, голосами, чужими пальцами, шарящими повсюду. Дом был истоптан и осквернен, мешающие предметы – сброшены на пол, а каких-то, намекающих на возможную ценность – не было вовсе. Феб отметил это вскользь, сквозь первую парализующую ужасом – не мысль даже – а дергающую реакцию нервов.
Он рванулся за ней, брошенный через полкомнаты резким, взвихрившимся страхом – и только распахнув черный чехол, увидев блестящий изгиб своего онемевшего саксофона, обессилено сел. Прямо на пол, обнимая музыку, запертую в латунь.
Остальное можно пережить. Немного денег можно будет снять со счета в городском банке – завтра... или послезавтра. Или когда-нибудь. Даже дверь можно будет починить позже. Сейчас он собирался лечь – и забыть обо всем. Только бы не видеть снов. Никаких, пожалуйста, никаких снов.
Вопреки усталости, пронизывающей тело и мысли слепыми, тянущимися во все стороны корнями, спасительное беспамятство не наступало долго, несуществующе долго. Холодный воздух тек сквозь черный дверной проем, донося с улицы невозможную, бесконечную тишину. Там, где всегда слышались слабые, но прочно впаянные в дыхание города звуки, означающие жизнь – сегодня все было мертво.
Когда он все же прекратил вслушиваться в потерявший звучание город, когда все-таки сомкнул веки, исколотые видениями и страхами – беспамятство не пришло тоже. Его скрученный сон терзало что-то незнакомое, мучительно сладкое, пульсирующее в сердце застрявшей пулей. Он видел руки – тонкие пальцы пианиста, и от их скользящего движения сквозь воздух горло перехватывало спазмом, желанной, ласковой болью. Ему снился отголосок дыхания, он силился поймать его – и не мог, не мог найти губ. А когда становился различим подбородок и линия рта – он в ужасе рвался прочь, чтобы не увидеть до конца. Чего-то, что пугало и притягивало, и наполняло воздух звенящей дрожью. Пытаясь вырваться и догнать, оттолкнуть и завладеть, смять – или долго, трепетно оберегать от самого себя – он метался, обвитый своим соленым ветром, подвешенный на эти нити, как нелепая марионетка – и задыхался, задыхался, задыхался...
..скомканная постель была влажной от разметавшегося тела, от сна, выплеснутого отчаянием; распахнутые глаза не видели ничего – кроме отголосков ночи, бежавшей от его безумия.
Он натянул простынь, укрываясь с головой, сворачиваясь в замерший, мертвый эмбрион, чувствуя, как сердце плещется в горле полынным комком.
Все равно придется встать.
Не хочу. Нет. Не хочу.
Ржавчина танцевала в венах, наполняя тело неподъемной тяжестью.
Все равно придется.
Натянутая белая ткань не спасала от жизни, текущей снаружи – и от холода, беснующегося внутри. Феб откинул ее рывком – и встал.
Долго, подчеркнуто долго и тщательно приводил себя в порядок, сбривая с подбородка и щек само упоминание о днях, проведенных в слепых кошмарах. Затем оделся и, накинув на плечо чехол с упрятанным в темноту саксофоном, вышел из дома.

Город не спал.
Сегодня он казался каким-то более ярким, высвеченным блеклыми лучами все еще горевших далеких прожекторов в сочетании с небом, которое приобрело неожиданно легкий светло-серый оттенок - как будто где-то там, за слоями бесконечных дождей и сумерек наконец проснулось невидимое, болезненное и дрожащее, голое солнце. Из-за этого улицы казались декорациями, где слишком резко выкрутили рукоятки софитов - в контрасте с еще недавней сценой, где стоял он сам, утопая в окружающей его тьме голодных глаз. Казалось, что все это - и беспокойное, холодное светило где-то по ту сторону толщи облаков, и не гаснущие днем прожекторы - были своего рода попыткой, последним средством удержаться на границе бессонницы, не соскользнуть в притягательное пространство грез, откуда возвращались не все.
На улицах было неожиданно много людей. Сосредоточенные, обеспокоенные лица, овеществленная тень тревоги, парящая над текущими в обе стороны потоками, немой вопрос, звучащий со всех сторон - что это было? Успело ли это закончиться, или им придется жить с этим дальше? Никто не хотел оставаться в домах - самым страшным представлялось впасть в болезненный транс там, где их никто бы не нашел, и безмятежный анабиоз тела длился бы до тех пор, пока оно не покрылось бы пылью и паутиной, омертвев снаружи и сделавшись бессмысленным сосудом для своего содержимого - поэтому каждый, казалось, находил для себя какое-то занятие, требовавшее его присутствия снаружи. Проходя небольшой пенкталь Мокрого рынка, где торговали всем, выловленным из подземных озер, Фебу пришлось пробиваться сквозь толпу - тесная площадь гудела, как встревоженный улей, полнясь слухами и сплетнями. Обрывки фраз, доносившихся до него, носили скорее удивленный, нежели панический характер - за минувшую ночь, казалось, странные вспышки отступили, или, по крайней мере, временно затихли.
Повсюду встречались хмурые, неразговорчивые группы полиции, то следовавшие патрульными маршрутами вдоль улиц, то стоящие в охране. На вопросы они отвечать отказывались - не пресекая, тем не менее, излишнего и даже местами громкого любопытства - продолжая изображать безучастных ко всему статуй. Иногда Фебу попадались отдельные оцепления, зачем-то окружавшие ничем не примечательный дом - вокруг таких на какое-то время выстраивались спонтанные ряды зрителей, остановившихся понаблюдать - но какого-либо ожидаемого действия все не происходило, и со временем даже самые терпеливые отправлялись дальше по своим делам. Среди любопытствующих такие места иногда называли "спящими домами" - наибольшую популярность немедленно получила идея о том, что стражи закона и порядка охраняют крупные очаги проявления сонной комы, хотя никто из искушенных построителей теорий не смог внятно ответить на вопрос, зачем.

В "Повешенном" было неожиданно людно, несмотря на ранний час - зал был полон чуть более чем наполовину, хотя сцена, конечно, пустовала - сегодня сюда шли не за тем, чтобы слушать звуки музыки. Местами столики были сдвинуты вместе; гости собирались компаниями, негромко переговариваясь и не слишком часто притрагиваясь к выпивке - терпкое виридоновое сегодня уступало роль первого блюда не менее пьянящей беспокойной тревоге, которая почти чувствовалась в воздухе. Несмотря на это, предприимчивый хозяин уже успел украсить стойку поспешно набросанной вывеской о том, что по заявлению эпидемиологического комитета, снижению риска приступа способствует употребление розовой калиевой соли, которую за умеренную цену предлагалось приобрести всем желающим.
Кто-то в толпе, заметив нового гостя, приветственно махнул ему рукой - Феб разглядел знакомый угрюмый силуэт Грегори, а оказавшись чуть ближе, узнал у его спутницы знакомый профиль Аннеке.
Скользя между сдвинутых столиков, между повисшим напряженным шелестом голосов, он каждым нервом ощущал, что все здесь изменилось. Здесь – как и везде. Одиночество пропиталось страхом, сделалось пугалом, и люди сбивались в стаи - дикие, настороженные, режущие воздух взглядами.
- Миледи... – вспоминая игру белого кукловода и свой нелепый выпад, пряча скованность, Феб картинно поклонился. – Грег, привет, - протянутая рука ощутила сухое пожатие. – Тоже прячетесь... от себя?
Только задав вопрос - вот так, с налета, без всяких на то оснований, он ощутил его вызывающую бестактность. Чтобы скрыть неловкость ситуации, взмахом железной кисти подозвал бармена, но вспомнил, что денег у него не осталось: содержимое кошелька осело в дырявых карманах причитающего Томми, все, что было дома, унесли безымянные посетители, а до отделения банка он пока не дошел – да и был ли смысл, сегодня?
- Простите. Ничего, - он качнул головой, прижав металл к груди в извиняющемся жесте.
Присел на высокий стул, откинувшись всем телом на витую спинку и осторожно примостив на коленях черный чехол, втянул воздух, наполненный дрожью и сигаретным дымом. Пожал плечами.
- Наверное, можно опустить вежливые прелюдии, правда?..
- Пожалуй, - неподвижный изжелта-восковой силуэт напротив, безвольно сгорбившийся над столом, казалось, наклонился еще сильнее. Взгляд Грегори растерянно метался по деревянной поверхности, испещеренной трещинками, по которым непрестанно скользили грубые, резные пальцы, словно пытались нащупать на отполированной бесконечными прикосновениями глади рельеф струны. Нелепые, ломаные движения, в которых едва угадывалось изначальное намерение - ре минор, переход через диез, растянутое, споткнувшееся арпеджио...
Аннеке, которая сегодня выглядела непривычно-серьезно и словно бы меньше, чем обычно - на приветствие Феба она отреагировала коротким, тихим кивком - осторожно положила поверх одной из его ладоней свою, маленькую и белую, едва накрывавшую половину кисти - и тогда Грегори вздрогнул, словно просыпаясь, прерывая свою беззвучную игру.
- Ты в порядке? - хрипло спросил он, пытаясь скрыть замешательство и плеснув в кружку прозрачно-янтарного содержимого из прятавшегося чуть в стороне кувшина: над столиком немедленно поплыл сладковато-терпкий запах какого-то травяного чая.
...где-то вдалеке хлопнула дверь - взгляды гостей полутемного зала на мгновение метнулись в сторону входа, и прежде чем вернуться обратно к содержимому своих кружек, какое-то время настороженно-удивленно проскользили вдоль силуэтов вошедших, сосредоточившись на идущем впереди - низкая, согнутая словно бы в сторону фигура, укутаная в несколько слоев тяжелой, плотной ткани, прятавших за собой лицо, голову, руки - в неровном свете она казалась какой-то неестественно-раздутой куколкой, по недоразумению передвигавшейся на рудиментарных нижних конечностях. Любопытство, впрочем, быстро схлынуло - в этом месте временами встречались маски самых разных обличий, и далеко не все из них можно было назвать человеческими - и троица, помедлив, проследовала куда-то к стойке, растеряв по дороге остаток излишнего внимания.
- Из наших все, в общем, удачно отделались, - продолжил Грегори, коснувшись губами чашки и сделав глубокий глоток. - Из тяжелых только Ленстра, его увезли в госпиталь, кажется, до сих пор в коме... Выступление после закрытия Башни, конечно, сорвалось, часть людей разбежалась - работа, семьи. Миллен беспокоилась о тебе - что-то ты ей такое рассказал в прошлый раз...
- Он тоже попал под приступ, - тихо добавила Аннеке, выждав момент паузы; в ее голосе звучали железными колокольчиками непривычные испуганные нотки. - Совсем недолго, и... он, кажется, быстро прошел. Мы сидели - примерно так же, как сейчас - пытались понять, что делать дальше, и кто-то заметил, что Грегори все время молчит...
- Правда, Грег? - Феб напрягся и жадно подался вперед, пытаясь поймать ускользающий взгляд, который казался сейчас таким же восковым и тусклым, как и черты лица Грегори. – Что ты видел... там? Ты можешь рассказать?
Возможно, в его хищном, возбужденном интересе кому-то могло почудиться нечто неприличное или даже жестокое. Ненасытное любопытство кого-то безликого, наугад выхваченного из толпы, падкого на зрелища, трагедии и мистику – если только это не касается его самого. Фебу оставалось только надеяться, что и Грегори, и Аннеке поймут, как обманчиво это ощущение, как далеко от истинного положения вещей, какая мучительная судорога ввинчивается сейчас в его нутро, завязывает в узел пряди собственных снов, не-снов и дыхание любого, кто испытал – возможно – что-то похожее. Ему нужно – необходимо - было сравнить. Срисовать приступ Грегори на тонкую бумагу, приложить к тому лекалу, которое носил в памяти он сам, увидеть общие линии и нити расхождений – и, может быть, что-то понять.
Грегори молчал – может быть, колебался, стоит ли делиться таким, может – не знал, как начать. Феб ждал, застывшими губами, перебирая и откладывая неподходящие слова, выдыхая сухие сгустки терпеливой, понимающей тревоги.
- Послушай, - тихо сказал он наконец, так и не найдя правильных слов, и отодрав те, что засыхали коркой, - я сам через это прошел. Я помню, как это было страшно. Именно поэтому я прошу тебя рассказать.
- Ты... тоже? - встревоженный, асбестовый профиль рывком повернулся в его сторону; но Грегори, казалось, не отреагировал на эту новость вовсе - он медленно поднес к губам чашку, с новым глотком словно утопая в нахлынувшей на него волне незнакомого запаха. Его спокойствие не казалось вызванным болезненными причинами - он просто был... не здесь.
- Я плохо помню, - тихий, непривычно-сосредоточенный, совсем не похожий на привычное язвительный сухой скрип голос тронул маленький клубок тишины, сгустившийся вокруг их троих. - Мне показалось, это было почти мгновенно. Большая белая пустошь - и снег, повсюду снег, как мягкий ковер, и падает сверху, невесомо ложась на плечи... И горы, Феб, - он вдруг смутился - потрескавшиеся губы чуть скользнули в стороны в неловкой улыбке. - Или, по крайней мере, это было похоже на горы. Там был туман... мне казалось, я видел город у подножия, и канатную дорогу, поднимавшуюся по склону... Знаешь, это... было не слишком страшно. Я бы хотел взглянуть на них еще раз. Или, - пелена воспоминаний немного скользнула вглубь, выпуская на свободу знакомое терпкое выражение песчаных глаз, - чтобы кто-нибудь объяснил мне, что все это значит. Ты тоже видел это?
- Нет, - с растущим колючим отзвуком в груди откликнулся Феб.
Ничего не складывалось. Не было никаких общих черт у этих чертовых снов. Он ждал другого. Может – схожей кальки событий, может – родственного ощущения, что тебя словно вывернули наизнанку, выпотрошили, а из всей требухи – пропахшей страхом и гнилью – слепили чучело мира. А ты, пустой, оскаленный ребрами, мечешься внутри этого чучела, и не находишь пути, и себя, себя – не находишь тоже. У Грегори – он видел по глазам, в которых не метнулась эта бешеная тень вскрытости – было иначе. Что-то спокойное, баюкающее... Тянущее все глубже в себя?
- Не там, - повторил он глухо, впуская под язык свои собственные жгучие сны. – Скорее –здесь. А потом где-то под микроскопом. А потом... не знаю. Может, внутри самого себя, - неожиданная усмешка в оттенках полыни и сепии. – Почему-то я думал, что у всех это происходит... похоже. Это все, что ты помнишь? А другие? Кто-нибудь еще рассказывал о... том, что видел?
Немое эхо сжало его слова и утопило в дрожащем гуле, как докуренную сигарету в банке с водой.

- Больше мы ни о ком не слышали, - он мотнул головой, на время окончательно вернувшийся в темный мир приглушенных разговоров и плеска вина, вслушиваясь в рассказ собеседника. - Мы до сих пор почти ничего не знаем - одни слухи. Никто до сих пор не обнародовал количество пострадавших; нескольких проснувшихся из тех, о которых я слышал, забрали медики - и они до сих пор не вернулись... Говорят, что почти ничего не было, что люди вышли на улицы, в основном, из-за паники - и при этом периодически доносятся беспокойные новости о нижних уровнях: о том, что там все гораздо хуже, входы и выходы перекрыты, вспышки охватывали целые кварталы...
- Я слышала, что Башню изолировали, - Аннеке наморщила лоб, подавшись чуть вперед и изящным, чуть ломким движением подхватывая тяжелый кувшин. - Вам не кажется, что это наводит на мысли? До сих пор все утверждали, что это... поветрие распространялось словно бы стихийно, не сдерживаемое никакими преградами, проникая через стены и уровни - что это не болезнь, а какие-то инфразвуковые приливы, электрическое эхо... И при этом они запечатывают все входы и выходы, и не впускают никого внутрь, как будто что-то знают о том, как оно передается. Может, просто мера предосторожности, но...

Она вдруг осеклась, поймав взглядом что-то за спиной у Феба; взметнувшаяся тонкая бровь удивленно округлилась - вслед за ней, почувствовав кожей ползущую по рядам тесно сдвинутых столиков волну любопытства, повернулся Грегори. Троица недавних визитеров при некоторой поддержке хозяина расчистила посреди зала небольшое пространство, образовав внутри подобие тесной сцены - и первый гость, который за это время успел обзавестись потрепанного вида складным цилиндром, демонстративно прохаживался вокруг нее, зазывая зрителей, привлекая внимание жестами и декламациями. В центре круга немо высился силуэт, затянутый в ткань - молчаливый, неподвижный, создававший впечатление, что под муаровым покрывалом - не человек, а бессловесный механизм, машина, секретный шкаф - реквизит фокусника. Рядом, чуть в стороне, оказался третий, должно быть, подручный - сосредоточенный, глухо уставившийся в пол, словно игнорировавший медленный, ленивый интерес со стороны оказавшихся поблизости зрителей.
- Морфинисты, - слегка удивленно заметила Аннеке, отвлекаясь от голоса конферансье, приглушенным, завораживающим речитативом представлявшего достоинства своего представления, затем, заметив непонимающий взгляд Грегори, пояснила:
- Гипнотические фокусники. Я их здесь уже видела - последнее время я только тут и играю... - горькая, незнакомая улыбка быстро скользнула по сжатым губам. - Неудачное время они выбрали для подобных реприз. Впрочем, иногда бывает забавно... Феб, - она вернулась к нему, потеряв из виду небольшую труппу: вслед за ней, как будто волна, откатывавшаяся от берега, последовали многие невольно заинтересовавшиеся, возвращаясь к своим маленьким миркам, сосредоточившимся на пространстве в пределах столов, кружек и сплетен. - Скажи... как ты проснулся? Это произошло само собой, или какое-то... внешнее влияние? Может быть, ты что-то увидел - там, во сне?
- Меня разбудили, - рассеянный взгляд перебирал движения странной троицы в центре зала, словно нити, натянутые меж столов. – Выбили дверь. Во всяком случае, я был уверен, что очнулся именно из-за этого. Или...- он с силой зажмурился, сдавил пальцами виски, ощущая одной стороной лица теплое биение пульса, а другой – шершавый проржавелый лед. – Разговор. Там, внутри. Не уверен, что это связано, - Феб открыл глаза, почему-то сейчас казалось, что в них плеснули песком, целой горстью, наотмашь. – Но тот, с кем я говорил... Он посоветовал мне открыть дверь.
Какое-то время Феб невидяще смотрел перед собой, пытаясь понять, вспомнить, до тикающих в подвздошье секунд определить момент пробуждения. Что стало толчком – шепчущий, издевательский голос – или грохот падающей двери? Он не мог сказать наверняка – и от этого казался себе клубком перепутанных, обрывочных мыслей. Или – не только от этого.
- Почему ты спрашиваешь? – флейты оторвались от висков, легли на стойку; пальцы остались массировать звенящую болезненную точку под кожей. – Ты что-то подозреваешь о том... как можно выходить из этого бреда?
- Хочу понять, - поморщилась она, приподнимая тяжелую чашку, оттягивавшую запястье чуть вниз. - Когда мы нашли Ленстру... Мы пытались его разбудить - всеми способами, какие могли придумать. Это действительно похоже на кому - кровь отходит от лица, сердцебиение замедляется, руки и ноги деревенеют. Он не отзывался. Ни на громкие звуки, ни на уколы булавками... Но ведь должна быть какой-то... общий знаменатель во всех этих случаях - почему одни выскальзывают легко, почти сразу, а других словно не отпускает...

Где-то в тесном круге посреди зала начал свой безмолвный танец зачарованный мим - подручный конферансье, вздернутый чуть в воздух на растянутой ваге, вдруг почувствовал себя в невидимой клетке, медленно сжимающейся вокруг него - и затрепетал, забившись в панике, распластавшись пальцами и губами по прозрачной поверхности, прыгая от стены к стене. Закрытые глаза, сонное, спокойное лицо, словно оплывший от легкого пламени свечи воск, механические, неестественно-быстрые движения насекомого... Некоторые успевшие отвернуться зрители, привлеченные странным птичьим силуэтом, заплясавшем где-то у границ зрения, потянулись обратно - по залу пробежал неуверенно-восхищенный шепоток, за которым немедленно последовало сомнение, недоверие, где-то - откровенная неприязнь; многие отворачивались - невзирая на застывшую маску на лице мима, в его движениях чувствовалась настоящая, или, по крайней мере, искусно сыгранная боль. Когда клетка, наконец, стала совсем тесной, почти сжав своего пленника в стазисе стиснутых вместе рук и ног он, наконец, одним рывком разбил воображаемые стены, распрямляясь, вырываясь на свободу, уворачиваясь от несуществующих осколков и отдергивая руку, "рассеченную" неудачно упавшей в ладонь стеклянной снежинкой - и тут же замер, как сброшенная одежда, освободившись из-под власти фокусника, который немедленно предложил всем сомневающимся оценить его способности на себе. Не сразу, но несколько желающих нашлось - импресарио поочередно провожал их к центру своей арены, испытующе заглядывая им под веки, шепча какие-то беззвучные мелодии на ухо, и в какой-то момент те начинали двигаться, послушные его воле - пусть не так изощренно, как безликий мим. С некоторыми ничего не получилось - их он отсылал обратно, неизменно сопровождая каждый подобный случай гротескными извиняющимися поклонами и какой-нибудь шуточной мотивировкой, разряжавшей обстановку.

Голос Аннеке затерялся в нарастающем возбуждении зала - она растерянно уставилась на геометрические фигуры, описываемые телами, послушными движению фокусника. Оборванную нить разговора подхватил Грегори - присутствие Феба, казалось, вывело его из задумчивого транса, в котором он вспоминал свои сны - закончив с чаем и проигнорировав гипнотическое представление, он тряхнул головой и впервые изобразил что-то похожее на его привычную улыбку:
- В конце концов... Говорят, за этот день все вроде бы улеглось. Черт знает, что происходит в этом городе - но сколько мы будем трястись при мысли о том, что с нами может что-то случиться? Нужно идти дальше, проклятье - играть, жить... Смерть от голода, в конце концов, ничуть не привлекательней загадочного сомнамбулического приступа. Что скажешь, Феб? Судя по этим парням, - небрежный жест очертил оставшееся за плечом пространство конферансье, - зрелища и хлеб здесь по-прежнему в цене... Соберемся еще раз? У нас не хватает фортепиано, но я слышал, Сантьяго снова видели где-то в округе - позовем его...
- Ты кое о чем забыл, - за беззаботной, легкой, скользящей улыбкой укрылся, как за щитом, год немоты и сонного оцепенения, год отвращения и ненависти к себе, год одиночества и медленного осознания, что никогда, никогда уже не будет как раньше. Феб поднял левую руку – медленно, ощущая тяжесть и преодолевая сопротивление воздуха, изящно шевельнул флейтами, словно пробуя невидимые струны, натянутые вокруг. Посмотрел на Грегори в просветы меж стальных пальцев. – Саксофона у нас тоже нет.
И сразу, резким выдохом на последнем слове вся эта бравада, все это наносное легкомыслие истекло из него, словно из проткнутого шара. Он мертво опустил флейты обратно на стойку, помолчал, борясь с металлическим привкусом фальши во рту, и начал снова.
- Наверное, теперь я уже могу играть. Не так, как раньше. Никогда не зная, каким будет завтра: певучим и звонким или немым, ржавым, отданным обтачиванию своего голоса. Могу, но... Ведь надо же как-то со всем этим разобраться? Аннеке права. Нужно искать закономерность. Самим, опрашивая всех знакомых, кого этим накрыло. Или, - Феб закрыл глаза, ощущая, как сводит болезненной гримасой лицо от одного только воспоминания, - или вместе с кем-то.
Несколько секунд он молчал, успокаивая бьющийся в ребрах прибой, горчащую соль, обволакивающую горло, пульс взбешенной волны. Потом посмотрел сквозь ресницы на пассы фокусника, растерявшего к тому времени всех желающих познакомиться его искусством поближе, и перевел взгляд на Аннеке:
- Они часто здесь бывают?.. Что это вообще такое? Чем-то похоже на твою... – он замешкался, не зная как назвать, но все-таки выдавил: - безмолвную музыку.
- Н-нет, - она едва заметно поморщилась, отрываясь от зрелища, и зачем-то прижала палец к виску, слегка надавив, как будто ее вдруг застигла мигрень. - Это совсем не то... Не знаю точно. Мне рассказывали, что это такая техника - глубокий голос, взгляд, какие-то точки на теле - ты как будто впадаешь в транс, подчиняешься командам... а потом, когда возвращаешься - не помнишь, что с тобой происходило. Мне поэтому и показалось, что они выбрали неудачный момент - люди все еще напуганы. Ты видел город этой ночью? - многие не выключали свет, боялись спать... - она вдруг нахмурилась, прикрывая глаза и чуть подавшись вперед, словно что-то расслышав в возбужденном хоре голосов и топота. - Что-то здесь... вы не слышите? Как будто какой-то звук...

Она не успела продолжить - потому что мгновением позже, перекрывая своим появлением нехитрую симфонию представления мимов, внутрь ворвались сразу несколько человек.
Отсюда они не могли увидеть начало нового действа - и для Феба происходящее на какое-то время предстало в виде короткой, динамичной музыкальной пьесы, где каждое событие угадывалось по звуку, выпускаемому в зал оркестром. Вот хлопает входная дверь - резкое и хлесткое fortissimo, вытянутое плеском барабанной кисточки, которое немедленно подхватывает монотонный, гудящий ритм ударных - топот тяжелых, кованых ботинок, в котором безошибочно угадывается полиция. Третьим планом звучит скрип отодвигаемых стульев, метание зрителей - те скорее растеряны, чем напуганы, спеша убраться с пути гостей - и финальным аккордом, как легкая, тихая прелюдия к грозящей наступить основной части, тихими касаниями маримбы звучат механически-деревянные щелкания курков, взводимых один за другим.
Вокруг импресарио, на протяжении всего этого бурного вступления сохранявшего хладнокровие и успевшего выпустить из своей невидимой хватки очередного зрителя, поспешившего нырнуть обратно в толпу, образовался еще один круг - и на этот раз публика смотрела на него холодными, узкими, одноглазыми лицами взведенных револьверов.
- В чем дело, господа? - очень медленно он опустил руки, застывшие в жесте кукольника, и подчеркнуто громко обращаясь к затаившей дыхание сцене, в которую превратился весь зал. Новое представление привлекло внимание всех без исключения - облавы в "Повешенном" были редкостью, и никому не хотелось пропустить малейшей детали.
- Отойдите от него, - тоном, не терпящим возражений, лязгнул кто-то из полицейских, кивая в сторону обоих ассистентов фокусника - молчаливого мима и закутанной в ткань фигуры. - Пойдете с нами. Немедленно. Генри, надень на него кандалы.
- И это все? - угрозы стражей порядка, похоже, не произвели на фокусника должного впечатления; он лишь картинно вздернул бровь, не торопясь протягивать руки. - В чем меня обвиняют? Вы, кажется, вообразили, что в нашем свободном городе - военное положение? Увлеклись ролью, господа?..

И тут Феб узнал его - по этой самой фразе, звучавшей в точности так же, как, казалось, целую вечность назад, в другой жизни. Он не носил зеркальных окуляров, и без маски выглядел на десяток лет моложе своего прежнего облика, но это был Гробовщик - ошибки быть не могло.
Феб вздрогнул, ощутив натяжение нитей, словно проросших из него – к центру зала. Скандалы и сцены его интересовали мало, но это странное родство, музыка, сшивающая тех, кто был частью ее дыхания, и молчаливый путь по темным, струящимся вниз тоннелям, не давали ему просто отвернуться, пожав плечами.
- Простите, - он осторожно отложил футляр с саксофоном под стойку, так, чтобы ничья случайная нога не могла задеть его немого бога, - мы еще продолжим, хорошо?.. Не думаю, что это затянется.
В этом не было нужды. Все происходящее было видно и отсюда – и звуки пропарывали восторженную тишину бара острыми гранями. Но все же Феб поднялся и осторожно, очень медленно скользя среди заинтересованных зевак, подобрался поближе. Почему-то это казалось важным – быть ближе
Что же ты такого натворил... Гробовщик?
Может быть – и вовсе ничего. Просто оказался не в том месте, как сам Феб когда-то.
Напряженное внимание облизывало круг, словно очерченный мелом в центре зала. Облизывало – и не смело войти внутрь.

- Обвинение получишь в суде, - говорящий коротко сплюнул, зло огрызнувшись в ответ на вопрос не торопящейся сдаваться жертвы. Феб разглядел две тускло блеснувшие на плече медью лейтенантские полоски. - Повторять больше не буду - шаг в сторону! Сложить руки и повернуться!
- ...почему они не подходят? - недоуменный шепот Грегори подкрался сзади, зазвучав над самым ухом; тот тоже последовал за Фебом, заинтересовавшись направлением, которое приняла маленькая мизансцена. - Их четверо, черт возьми, а он один - и без оружия...
Вопрос, заданный в пустоту, подхватили оказавшиеся рядом, запуская медленно ползущую вокруг змеиным движением волну настороженного удивления, дотянувшуюся до железного круга стражей порядка - которые, тем не менее, почему-то медлили, не решаясь делать шаг вперед, даже несмотря на шелестящий позади шепоток. Их пленник, казалось, прекрасно понимал причины их оцепенения - и двигался, выполняя отданный приказ, нарочито медленно и плавно, так, что два коротких шага, отдаливших его от ассистентов, растянулись в несколько минут.
- И вы терпите такое обхождение, господа? - его следующий вопрос хлестнул нервной плетью уже по публике, сыграв чуть более резким staccato, чем предыдущие фразы. - Вы все свидетели - я ни в чем не виноват! Я простой артист, господа, я выступаю здесь каждые две недели... В следующий раз они придут за кем-нибудь из вас!..
- Молчать! - полицейский, теряя терпение, щелкнул курком револьвера, заставив импресарио против воли вздрогнуть, и сделал нетерпеливый жест стволом, подгоняя того. - Быстрее! Еще шаг в сторону!
Публика не осталась окончательно равнодушной к разыгрывавшейся перед ними сцене охоты, но выступать в поддержку загнанного не рвалась. Кто-то попробовал вяло возмутиться, предусмотрительно не выдвигаясь из толпы, его поддержали разрозненным хором - но по резкой реакции законников, пообещавших забрать с собой любого, кто поддерживает преступника, стало ясно, что гости имеют самые серьезные намерения. Гробовщик прекратил взывать к поддержке своих недавних зрителей, и наконец, повернулся, сложив руки за спиной - к нему осторожно приблизился один из полицейских с хищно раскрытыми кольцами наручников наготове...
- Да остановитесь же!.. - короткий, похожий на всхлип, крик вдруг заставил его остановиться; Аннеке, схватившись за голову, прорвалась сквозь кольцо зрителей, едва не столкнувшись с предводителем - ее словно било судорогой, она шаталась из стороны в сторону, как опьяневшая, и ее голос звучал как захлебывающаяся струя, бьющая из искривившегося рта. - Он ведь спящий! Разве вы не видите...
Ее оттеснили в сторону; но взгляды окружающих уже вопросительно заметались между участниками сцены, пытаясь понять, кого она имела в виду - и почти сразу же, отбросив в сторону Гробовщика и замершего позади него законника с наручниками, сомкнулись на одном из двух ассистентов - пляшущем миме, который за все время с момента появления полиции не проронил ни слова.

Тот стоял, не глядя ни на кого, иногда расслабленно подрагивая кончиками пальцев, едва заметно раскачиваясь чуть вперед и назад на полусогнутых ногах - как будто находился где-то не здесь, как будто он был погружен в воду, мягко обнимавшую его со всех сторон, не дающую упасть. Его глаза были закрыты - грудная клетка поднималась и опускалась медленно-медленно, словно он дышал всей кожей, не испытывая необходимости в работе машинерии тела.
Кровь отходит от лица. Сердцебиение замедляется. Руки и ноги деревенеют...
Казалось, все - и гости "Повешенного", и полицейские - какое-то время смотрели только на него, пораженные этим внезапным пониманием. Если бы Гробовщик захотел воспользоваться всеобщим замешательством и прыгнуть в сторону приоткрытого окна - даже тогда, должно быть, преследовать его начали бы нескоро - он, однако, не двигался с место, поддаваясь слитному движению толпы и глядя на спокойное, разглаженное лицо своего подопечного.

- ...что, черт возьми, здесь происходит?
Позднее Феб даже не мог вспомнить, кто первым нарушил это оцепенение - сначала ему показалось, что это Грегори, придя в себя, начал прорываться ближе, или хозяин, наконец выбежавший из задней комнаты, решил поинтересоваться, во что превратилось его заведение... Так или иначе, этот одинокий вопрос, брошенный без ответа, сдвинул с места лавину - заговорили сразу все, потянувшись одним испуганно-удивленным существом к центру, ближе - дотянуться, дотронуться, спросить - как, почему, откуда?..
- Всем оставаться на местах! - рык лейтенанта окончательно лишился последних остатков официозности: теперь в нем звучала неприкрытая угроза, подкрепленная хищно оскалившимся револьвером, заметавшимся по напирающей толпе, не оставляющая сомнений, что если придется - они начнут стрелять. Излишней щепетильностью в отношении населения полиция Люкса не отличалась никогда - и первые ряды, осознав, что от касания дымного металла их отделает всего несколько шагов, поспешно замерли, чувствуя напор следующих - как волна, разбившаяся о камень.
Воздух загустел напряжением, и голоса теперь прорывались медленными, тяжело падающими свинцовыми брызгами – сквозь время, которое текло тягуче и медленно. Феб, прикипевший взглядом к миму, запертому в своей сонной расслабленности, ощущал это напряжение кожей и легкими, забитыми дымным гулом, однородным потоком звуков, сквозь который прорывались лающие приказы полицейских и еще один, болезненный, всхлипывающий мотив. Что-то на грани лезвия, скользящего по нервам – куда острее, чем смятая страхом толпа, чем безмолвие сомнамбулы, танцующей на свободном пятачке, чем искривленное лицо Гробовщика..
Аннеке.
Выброшенная из круга, затертая среди глыб, перепуганных угрожающе-железным запахом револьверов, она задыхалась – словно вся боль, вся немота плененного сновидениями мима досталась ей – и сил этой тонкой, хрупкой девушки совсем не хватало для такой ноши.
Феб колебался не долго. То, что происходило здесь, в высветленном взглядами абрисе, было страшно, неправильно, несправедливо. То, что происходило с ней – было страшно, неправильно, несправедливо вдвойне. Он оттолкнул кого-то – резко, почти грубо, не позволяя задеть скрученную судорогой фигурку.
- Аннеке. Аннеке, слышишь меня? – он пытался заглянуть в глаза, словно подернутые зеркальной пленкой, взгляд отражал его вопрос безвоздушным непониманием.
Ряды зрителей колыхались вокруг взволнованным эхом.
Он взял ее за хрупкое запястье – и, раздвигая волну железной ладонью, вывел, почти выволок за переделы сжимающихся кругов.
- Аннеке? Эй... - пытаясь закрыть ее от этого напряженного гула, от боли, втекающей в расширенные зрачки, Феб обнял узкие плечи, мягко тронул пальцами занемевшую шею, выдохнул в темную макушку облако тепла – все, сколько нашлось внутри.
Она вздрогнула, запрокинув голову, метнулась слепым взглядом по лицу Феба, не узнавая его, попыталась вырваться - и обмякла в его руках, уронив голову на грудь. Ее била дрожь, она тихо всхлипнула несколько раз, пытаясь проглотить поднявшиеся к горлу слова - и снова взглянула в его сторону, на этот раз осмысленно.
- Я... спасибо, - судорога не отпускала ее горло, и она иногда делала глубокие, резкие глотки воздуха, как рыба, выброшенная на берег. - Я в порядке... Разве ты не слышишь его? Он поет - смотри, вот там!.. И все громче...

Процедура взятия импресарио под стражу тем временем приостановилась - люди из толпы сначала осторожно, готовые в любой момент отступить, подходили к оставшемуся в стороне спящему миму, прикасались к его безвольно повисшим рукам, трепали за плечо, пытались что-то сказать, привлечь его внимание - бесполезно. Он существовал в своем водном мире, каким-то образом поддерживающем его в вертикальном положении, не давая упасть - и все попытки дотянуться были для него столь же эфемерными, как попытки теней по ту сторону аквариумного стекла схватить плавающую внутри рыбу.
Для полицейских такой поворот событий оказался не менее неожиданным, чем для посетителей "Повешенного" - они растерянно переглядывались, пытаясь понять, как следует поступить с неожиданным новым фигурантом дела, и не следует ли его забрать с собой.
- ...как ты это делаешь, парень? - кто-то первым сложил два и два, настороженно повернувшись в сторону молчаливо наблюдавшего за происходящим фокусника. - Ты можешь его разбудить?
Он вздрогнул, подняв голову, и зачем-то долго отыскивая в полутемной мешанине людей того, кто задал вопрос - а затем, встретившись с ним взглядом, медленно кивнул.
- Могу, - еще раз повторил он в почти абсолютной тишине, не нарушавшейся даже шелестом затаенных дыханий. - И не только его, - добавил он со значением, демонстративно указав приподнятым подбородком в сторону загородившего его от окружающий лейтенанта. Тот, немедленно уловив направление мыслей пленника, вскинул пистолет, недвусмысленно очерчивая им грань между зрителями и артистом:
- Он идет с нами, - еще раз повторил он с нажимом, на мгновение отвлекшись, и бросил через плечо несколько свистящих слов остальным - после чего запястья пленника наконец сковали жадно блеснувшими стальными ободами и толкнули его в объятия конвоира - почти в той же позе, в какой все еще оставалась в руках Феба Аннеке, пытаясь утихомирить взбесившийся маятник дыхания. - Никаких опасных для жизни представлений и прочих несанкционированных процедур. Этого мы тоже заберем - или можете отвести его в ближайший госпиталь...
- Черта с два, - прорычал какой-то здоровяк, заступивший дорогу отступавшей группе законников и успевший наполовину вытянуть из кобуры у пояса увесистый "монтенегрин". - Хотите урвать лекарство себе, ублюдки?..
- Я видел, что этот парень здесь делал! - поддержал его кто-то из стоявших рядом. - Если человек способен на такое, может и в самом деле...
Ропот одобрения, поднявшийся было за этой фразой, прервали резким и наименее эстетичным способом - лейтенант вскинул руку с оружием, без предупреждения выстрелив в потолок. Оглушающий грохот ударил по ушам, ломая грубую гармонию продолжающейся пьесы; пуля задела одну из люстр, на головы посыпались осколки и штукатурка, вокруг сбившейся в кучу полицейской группы мгновенно образовалось пустое пространство - люди отпрянули, падая, пригибаясь, торопясь уйти с переднего края, вползти обратно в человеческую стену.
Когда первая волна паники улеглась, полиция двинулась ко входу - образовав неровный круг, они ощетинились во все стороны оружием, толкая скованного Гробовщика и заставляя его перебирать ногами. В тишине, сопровождавшейся угрожающими звуками шороха железа о кожу - многие, почувствовав запах пороха, тянулись за собственными стволами - они прошли почти весь путь до входной двери. Коротко оглянувшись, первые двое нырнули наружу, затем подвели пленного...
И в краткий момент, двое оставшихся служителей закона на мгновение отвлеклись, выталкивая сопротивляющегося импресарио, кто-то из гостей бара, сидевший у стойки и не принимавший до этого участия в происходящем, коротко переглянулся со своим соседом, и фигуры у дверей так и не успели обернуться, еще раз оценив обстановку в зале - потому что два коротких, злых выстрела, проследовавших почти без паузы, одновременно, легко, невесомо коснулись их шеи и затылка.
Феб и все остальные услышали грохот двух разрядившихся подряд револьверов, казалось, через вечность после того как оба тела успели повалиться марионетками, которых наконец отпустили с натянутых нитей.
И сразу за этим наступила мгновенная, застывшая вне времени тишина. Не было еще никаких мыслей, паника не взломала замешательство замерших фигур, даже дыхание, казалось, прервалось – чтобы ворваться через секунду бешеным вихрем. Вместе с пониманием – сейчас начнется. Уже началось, проклятье.
Темная волна гула прянула со всех сторон – оглушая, сбивая с толку, сминая испуганное безмолвие, как лист бумаги. Где-то в толпе, среди таких же ошарашенных, оглушенных револьверным лаем людей, метнулся Грегори, громыхнул опрокинутый кем-то стул, дымный зал вскипел движением. Подхваченный этой волной, не рассуждая, не успев еще даже подумать о том, что случится в следующую минуту, Феб, не выпуская из рук вздрагивающей фигурки Аннеке, шарахнулся в сторону. Прочь, в тень, подальше от входа, и от дымного разреза, будто протянутого сквозь воздух выстрелами.
Безжалостно понимая – ни один темный угол не будет сейчас дальше по-настоящему.
Новые выстрелы резкими, злыми змеями отозвались в ушах; их было пять - монотонных, методичных, один за другим - как будто кто-то целился по мишени, а не по противнику, способному ответить тем же. Один из стрелков - Феб краем глаза заметил у него и его компаньона песчано-рыжие оттенки неброских, рабочих курток - широкими, размеренными шагами шагал в сторону входа, как будто следуя размеченному невидимым дирижером ритму, разряжая послушный револьвер на каждом такте. Один из полицейских снаружи, замешкавшись, рванулся было обратно - он натолкнулся на подставленную пулю прямо в дверях, захлебнувшись неожиданно вязким глотком воздуха и падая на подломившиеся колени. Второму, должно быть, хватило сообразительности побежать - его преследователь исчез в проеме, оттолкнув ногой дверь, украшенную несколькими рваными ранами, выгрызенными в дереве - и на какой-то томительно-долгий момент пьеса застыла на последнем такте перед завершением.
Пока последний одинокий, выверенный выстрел, не приглушенно вспоровший тишину улицы, не оборвал ее.
...они поняли это не сразу - солоновато-металлический запах крови был слишком силен, перед глазами все еще стояли застывшие, сломанные куклы и почти черные в тусклом освещении потеки, выплескивающиеся толчками на быстро пропитывающийся грязно-бурым пол. Темная волна, разметавшая людей по углам, заставившая забираться в укрытия, приживаться к стенам, раствориться в ней, перестать быть - отпускала их медленно, поочередно, не убирая своих сухих, холодных рук. На какой-то момент это напоминало нелепую детскую игру, где каждый, замерев, старался расслышать, чем звучит внезапно наступившая тишина - пытался понять, все ли кончилось, или это только затянувшийся контрапункт перед новой, еще более яростной интерлюдией.
Дверь жалобно скрипит, пропуская внутрь стрелка; спокойное, сосредоточенное лицо, глаза, которые не смотрят ни на кого в отдельности. Верзила с монтенегрином, опомнившись одним из первых, взводит свое железо голодным зрачком ему между глаз - но тот медленно поднимает пустые руки, останавливаясь и демонстрируя всем и каждому, что все закончилось, и что он не намерен сопротивляться. Барли, хозяин, опустевшим взглядом снова и снова смотрит на три тела у дверей его бара - последнее уже перестало вздрагивать, и теперь все больше напоминает какой-то нелепый куль тряпья, заставляя, должно быть, принять на веру утешительную мысль, что ничего страшного не произошло, что все, что потребуется - небольшая уборка после очередного бурного вечера... "Песчаный плащ" кладет руку ему на плечо и что-то негромко произносит, но тот не слушает - в его голове не помещается ничего за пределами небольшого участка пола, на котором уродливой мозаикой уложены три манекена. Виновника происшествия, злополучного импресарио не видно - должно быть, остался снаружи, если не попал под выстрел...
Аннеке, придя в себя, вдруг рванулась из хватки железных пальцев, потянув за собой Феба - что-то влекло ее к оставшимся в одиночестве сопровождающим фокусника, которые единственные остались не затронуты волной страха. Проигнорировав медленно покачивавшегося на полусогнутых ногах сомнамбулу, она подбежала ко второму, все еще укрытому с ног до головы в плотно перемотанные складки плаща, и вцепившись в свободный край, рванула на себя. Ткань затрещала; не рассчитав сил, Аннеке оторвала кривых размеров лоскут и, приглушенно выругавшись, заскребла ногтями по поверхности этого савана, пытаясь сорвать или распороть его - но тщетно. После нескольких бесплодных попыток, она в отчаянии огляделась, схватила с подвернувшегося стола нож - и неуверенно замерла, занеся руку, но не решаясь опустить лезвие. Она бросила взгляд на Феба.
- Помоги?.. - худая, бледная рука с ножом дрогнула, опасно напоминая другую, такую знакомую руку, чувствовавшую себя в обращении с этим предметом значительно уверенней. - Пожалуйста, ты же видишь, ему больно...
Он не видел. Не видел, не слышал, не чувствовал - но почему-то поверил ей на слово, и молча опустился рядом, перехватывая нож из ее рук. Посеребренная безделушка, таким можно разрезать отбивную, но вряд ли – вспороть несколько слоев плотной ткани; Феб отбросил его, даже не услышав звона металла, кувыркнувшегося по выложенному плиткой полу.
- Сейчас... Сейчас, - бормотал он непонятно кому: то ли взъерошенной, измученной Аннеке, то ли оплетенной ветошью кукле, то ли самому себе, высматривающему слабое место в тряпичном коконе.
Покрытые ржавой пылью флейты поддели несколько слоев, дернули с силой; ткань с хрустом разошлась, обнажая следующие пласты.
Взгляд его непрерывно пытался скользнуть назад, за спину, туда, где сломанными игрушками, лежали тела в полицейской форме; Феб усилием воли возвращал его обратно – к наслоениям матерчатых складок и спеленатой жертве.
Ткань уже не сопротивлялась, Феб разматывал ее легко, как бинт, безжалостно разрывая куски, которые не желали поддаваться, пока не остался один, последний, сквозь который проступали контуры лица. Прикасаясь к ним, Феб испытывал странную дрожь, еще не понимая отчего.
Он снимал этот последний слой медленно, аккуратно, очень мягко, опасаясь оцарапать немое лицо железными пальцами – а потом одним рывком раскрыл, разодрал кокон до самого низа. И не смог сдержать резкого гортанного выдоха и инстинктивного движения - назад, прочь, прочь!
Лицо, освобожденное из наслоений ветоши, было серым, безжизненным лицом механической куклы. Вокруг глаз змеился еще один слой бинтов, не позволяющий кукле увидеть свет, голос перекрывал резиновый жесткий кляп; к ушам тянулись провода и медные кольца, уходящие в странные металлические коробки.
Руки существа были скованы за спиной и притянуты к тяжелой балке, бедра, лодыжки, запястья – все было опутано ремнями, придавая фигуре перетянутую, изломанную форму.
И при это оно было – живым. Поворачивало на звуки слепую голову, нелепо покачивалось, словно ощущая дуновение воздуха, не в силах противостоять даже такой невеликой силе.
Феб смотрел на него и не мог дышать. И говорить тоже не мог, только мотал головой, желая проснуться – как ни в одном из снов.
- Что... Кто оно? – Феб наконец нашел где-то в глубине себя слова – такие же скорченные, изломанные, как покачивающаяся перед ними фигура; пара судорожных глотков воздуха помогла вытолкнуть их наружу. Он посмотрел на Аннеке – и по распахнутым глазам, по застывшему гримасой испуганного удивления лицу понял, что слов и ответов у нее не больше, чем у него самого.

- А, - делано-небрежно донеслось из-за их спин; уже знакомый голос, несмотря на попытку держаться непринужденно, едва заметно нервно подрагивал. - Сэр обладает талантом к разгадыванию фокусов...
Аннеке рывком обернулась, отступив еще на шаг от молчаливой фигуры гомункулуса. Гробовщика ввели, поддерживая под руки - он морщился, растирая запястья, на которых остались бледно-красные полосы наручников; следов крови, однако, на нем не было - каким-то образом он ухитрился выбраться из перестрелки невредимым.
Брошенная в сторону Феба реплика осталась почти незамеченной - новый персонаж, неожиданно проявившийся на сцене, где он находился с самого начала, в мгновение приковал к себе внимание всех без исключения. Пустое пространство вокруг него раздалось шире; те, кто во время драки попрятались по отдаленным углам зала, подбирались поближе, чтобы с безопасного расстояние рассмотреть существо в подробностях. Оно не сопротивлялось; вообще никак не реагировало на потерю своего одеяния, продолжая безлице стоять, повернувшись в никуда, и выдавая свою живую природу только медленно вздымавшимся куполом худой грудной клетки. Первоначальный страх, который внушал окружающим необычный ассистент, сменился медленно распространявшимся каким-то другим, болезненным чувством, напоминавшим жалость. Несмотря на странные, гротескно-выпуклые черты фигуры, голое, слепое лицо и грязно-серую кожу, к которой, казалось, месяцами не прикасалась вода, неизвестный выглядел человеком - при этом человеком, вырванным словно бы из камеры пыток. Аннеке несмело прикоснулась кончиками пальцев к темному, изъеденному пятнами ржавчины железу искусственного хребта - и отдернула пальцы, словно ужаленная разрядом тока.

- ...спокойно, пожалуйста, господа, - первым, нарушившим немое изумление, неожиданно оказался один из двух стрелков, выступивший вперед так, чтобы его было видно, и простерев вперед распростертые в успокаивающем жесте руки. - Уверен, мистер Айронс удовлетворит ваше любопытство, а пока - прошу всех сохранять спокойствие. Мы разберемся с этой... трагической случайностью.
- Вы знаете мое имя? - Гробовщик вздернул бровь, с трудом скрывая неприятное изумление: сдержанное поведение давалось ему с видимым трудом.
- Нет необходимости волноваться, - еще раз повторил говорящий, не удостоив прозвучавшую в его адрес реплику ответом. - В наших общих интересах сделать так, чтобы о судьбе этих четверых никто не узнал. Нам нужно несколько выносливых помощников, чтобы избавиться от тел...
- Какого черта вы творите?! - взорвался, наконец, Барли, который на протяжении всей этой мягкой, вкрадчивой речи медленно закипал, испытывая на прочность пределы крепости собственного терпения. - Это же конец, понимаете, конец - об этом тут же узнают, и я, вы, все окажемся за решеткой! Они бы забрали этого проходимца, и все пошло бы своим чередом - зачем, проклятье, зачем понадобилось стрелять?.. А теперь...
- Никто ничего не узнает, - размеренно, с нажимом повторил стрелок, перекрывая сбившийся на неразборчиво-истерические ругательства голос хозяина. - Несколько человек пропали в Верхнем городе; это бывает, господа. Даже если кто-то из вас решит донести в полицию по поводу обстоятельств их пропажи, это не будет иметь никакого значения, - колючий, холодный взгляд медленно, поочередно обошел каждого из слушавших его короткую речь, задав немой вопрос, на который сам же и подсказывал ответ. - Синдикат присмотрит за твоим заведением, Барли. Мы не можем позволить, чтобы власти развязывали войну на наших улицах?.. Итак. Добровольцы, господа. Достаточно трех человек...

Каким-то невероятным образом ему удалось за короткое время выцепить из толпы троих громил выразительной внешности, для которых, можно было бы предсказать с некоторой осторожностью, переноска трупов не являлась совершенно незнакомым занятием. Барли, который успел сделать несколько шагов по дороге к собственному рассудку, немедленно заорал на весь зал, вызывая прислугу из кухни - и скоро несколько хрупких, болезненного вида служанок принялись при помощи таза с водой и какой-то шипучей пены оттирать пятна крови, успевшие оставить на полу следы, напоминавшие какую-то картину абстрактного художника. Трех сломанных кукол погрузили на импровизированные носилки из собственных курток и уволокли наружу - посетителям оставалось только гадать, где они закончат свой путь сегодня.
...Гробовщик медленно подошел к Фебу и Аннеке, расступившимся перед ним, открывая дорогу к гомункулусу, отозвавшемуся на приближение мастера странным, неровным вздохом. Импресарио протянул в его сторону руку, не прикасаясь, однако, к тонкой, посеревшей коже. Тот не отреагировал.
- Я не знаю, кто это, - тихо произнес морфинист, оборачиваясь навстречу взглядам не расходившейся публики. - Или что это. Они пришли в нашу труппу несколько дней назад - так же, как приходят прочие уроды и брошенные. Мы зовем их Имморанте, Влюбленные. И... пожалуй, вы могли бы сказать, что это он, - Гробовщик снова протянул руку, указывая на закованную и связанную человеческую куклу, - автор представления, которое вы только что видели.
Феб все еще не мог оторвать взгляда от скованного манекена, и голос Гробовщика тек сквозь него, оседая словами, смысл которых становился понятен лишь спустя несколько вздохов – словно требовалось время, что улеглись в нужном порядке, сцепились привычным эхом, стали тем, чем должны были быть с самого начала.
- Почему он связан?.. - гулким, не своим голосом спросил он, будто сам был погружен в транс и откликался на движение ниточек слепого кукловода. – Что будет, если снять все эти... ремни?
Он даже качнулся вперед, ближе к немо вздрагивающему созданию, но не решился тронуть эту чудовищную бабочку, которую сам же вызволил из тряпичного кокона.
- Как вы общаетесь с ним? Он ведь понимает ваши... приказы? Иначе не было бы представления. Оно слышит? Чувствует?
Вопросы лопались в голове один за другим, порождая цепную реакцию, пока не взорвались одним, самым нелепым, самым страшным, и он наконец перевел взгляд на Гробовщика – медленно, тягуче, выдыхая неслышное – все эти сны?.. Все, повсюду – от него?
Он уже разочарованно понимал – нет. Это было бы слишком просто. Но прозвучавший вопрос хотел другого ответа – извне.
Вместо ответа Гробовщик подтащил к себе ближайший стул, и тяжело опустился, сцепив руки в замок и опустив голову. Когда он поднял взгляд, усталые серые глаза безошибочно нашли в толпе Феба - и на какое-то время во взгляде фокусника мелькнул слабый, призрачный миг узнавания.
Он отвел взгляд, ничем не обозначив факт своего знакомства с бывшим дублером Черного Джентльмена.
- У вас много вопросов, сэр, - он покачал головой, рассеяно глядя куда-то в пол сквозь переплетенные пальцы. - Мне известно о них исчезающе мало. Я могу только теряться в догадках, что произошло с ним, и откуда он появился в городе. Просто однажды утром их обоих нашли на ступенях театра, сидевших перед дверью, безразличных ко всему, кроме, должно быть, друг друга... Мы пытались снять эту... пыточную сбрую - но в некоторых местах она хирургическим образом вживлена прямо в тело, и мы оставили попытки, опасаясь повредить ему...
- И вы вот так приняли его к себе? - скрипнул откуда-то из вторых рядов недоверчивый голос. Гробовщик грустно улыбнулся, делаясь, каким-то образом, словно бы ниже и меньше ростом.
- Среди нас много... в некотором виде, уродов, сэр. Нам не привыкать. Сначала Имморанте приняли, надеясь сделать его одним из персонажей выставки-гиньоля, а потом... потом мы познакомились с другими его талантами.
- Как, - голос Аннеке дрожал, вибрируя, как натянутая на ветру проволока; она не спрашивала, а требовала ответа. - Каким образом вы... - она вдруг запнулась, и пораженная внезапной догадкой, резко вскинула голову, прищурившись, - вы ведь тоже его слышите?
Гробовщик медленно кивнул, не сводя глаз с высившегося перед ним силуэта. В его взгляде Фебу вдруг показался невесомый, горький угол боли - как будто импресарио разделял часть вины за то, что сделали с его подопечным.
- Иногда, - тихо произнес он, так, что его услышали только те, кто стоял рядом. - Это... сложно описать.
Его публика, еще недавно - завороженная, поглощенная представлением, внимающая каждому жесту и беззвучной команде, таяла на глазах. Как только выход из "Повешенного" совместными усилиями оказался освобожден, люди начали спешно расходиться - отворачиваясь, пряча глаза, не желая больше находиться рядом с местом, где все еще - стоило опустить веки - чувствовался пронзительно-железный запах. Барли метался по залу с видом человека, который вдруг, проснувшись, не узнал собственного дома, где провел последний десяток лет - он попытался было наброситься на Гробовщика и его немногочисленную оставшуюся аудиторию и заставить их выметаться, но, не завершив разгневанной тирады, в отчаянии махнул рукой и принялся бездумно бродить кругами, изредка срываясь на прислугу, которая, казалось, задалась целью вычистить изрядно потускневший интерьер бара до блеска, не оставив и следа ботинка неудачливых гостей. Бригада трупоносов успела завершить свой мрачный вояж: назад вернулись двое тех самых, неразговорчивых, которые начали стрелять первыми - их старались обходить подальше, награждая косыми взглядами; в воздухе несколько раз едва ли не прозвучало испуганно-шипящее "убийцы" - но те, казалось, не испытывали ни малейшей неловкости в связи с окружающим их мрачным ореолом. В дневном свете и стремительно пустеющем пространстве зала их можно было бы принять за самых обыкновенных работяг, коротающих перерыв между сменами за стойкой - вытертые, полинявшие куртки, короткие и неровно остриженные волосы, сухие, грубые лица, тронутые уже начинавшей расползаться сеткой морщин...
Один из них иногда поступал странным образом - перехватывая кого-то из уходящих посетителей, он отводил его чуть в сторону, перекидываясь одним-двумя словами: издалека короткая беседа, казалось, ничем не напоминала угрозу или давление, и велась о чем-то повседневном. Иногда они с собеседником расходились, обменявшись едва заметными кивками, иногда - нет; его ровное, спокойное выражение лица никак не менялось в зависимости от исхода.

- ...это чем-то похоже на разговор по передатчику, - Гробовщик, казалось, целиком и полностью погрузился в собственные ощущение, иногда окидывая поредевшую публику невидящим взглядом, чтобы снова вернуться в себя, - Ты слышишь слова у себя в голове - незнакомые, на каком-то другом языке; а может, их искажает линия, заставляя звучать задом наперед. Он говорит медленно, спокойное, словно читает поэму, а может, произносит свои позывные - он не обращается ни к кому конкретно, просто... звучит в эфир, - при этих словах Аннеке заметно побледнела, ничего, тем не менее, не произнеся. - Он не чувствует прикосновений. Иногда я вообще сомневаюсь, что он умеет... ощущать - и что эти устройства причиняют ему сколь-либо заметную боль. При определенных условиях мне... удается вставить слово в этот его поток слов. Слово, ощущение, просто какую-то попытку дотянуться до того, кто там, внутри - если там в самом деле кто-то есть...
- Позывные, - задумчиво протянул незнакомый Фебу человек, обосновавшийся за соседним столиком; один из немногих, оставшихся послушать рассказ антрепренера, он тоже думал вслух, не обращаясь ни к кому конкретно. - Может, это недалеко от истины? Эти провода вокруг головы и шеи...
- При определенных условиях, - с нажимом вдруг повторил Грегори, проигнорировав предыдущую реплику; голос звучал натянуто-подозрительно - он почему-то не решался подойти к Фебу и Аннеке, оставаясь за спинами остальных. - Что вы имеете в виду, а? И вы сказали, что можете разбудить... его. Хотелось бы на это взглянуть, мистер фокусник.
- Я солгал, - слабо улыбнулся Гробовщик, покачав головой. - Впрочем, вполне допускаю, что он и правда это может, но я не знаю, как. Я пытался выторговать себе хоть какую-то задержку; я до смерти перепугался - хотя учитывая, что эти ребята хотели забрать меня, и не обратили внимания на Имморанте, возможно, и зря. Возможно, им просто не сказали, что именно - или кого - нужно искать. А мои способы коммуникации... позвольте сохранить их в тайне, - его уголки губ снова дрогнули, почему-то напрягаясь, словно он произнес что-то в глубине болезненное. - В конце концов, тайна - мой хлеб, сэр. А сегодня мне и так пришлось выложить слишком много карт.

Феб вслушивался в разговор, пропуская сквозь кажущуюся рассеянность иглы слов; какие-то проходили насквозь, не оставляя следа, за другими тянулись нити, складывающиеся в стежки, некоторые – застревали в сознании намертво. Маяком, меткой, острым стальным штрихом.
- Если это позывные, - он вытащил одну из игл, почти наугад – а может, ту, что засела крепче прочих и блестела ярче, - то кого, или что он... призывает?..
Вопрос в пространство, не имеющий смысла. Даже Гробовщик, знакомый с изломанным существом дольше всех остальных, не знает о нем ровным счетом ничего – кроме пары фокусов, которые Имморанте – осознанно? безотчетно? – демонстрирует публике.
Он чувствовал, как свивается кольцами тревога, не знающая, как увязать все происходящее в один узел – но уверенная, что все уже связано. Давно и прочно.
- А ты, Аннеке? – Феб слабо, ободряюще улыбнулся: ее и без того бледное лицо казалось сейчас алебастровой маской – но слишком подвижной, слишком живой, откликающейся на сны и страхи. - Как его слышишь ты?.. Кажется, как-то совсем иначе, да?
Он слишком хорошо помнил ее темные глаза, плеснувшие со-страданием, чужой-своей болью. Болью, которой Гробовщик, приютивший Имморанте и пытавшийся его разгадать вот уже несколько дней, очевидно не чувствовал.
Сам Феб по-прежнему не слышал ничего. Словно сигналы, странная речь, поток импульсов, которые генерировало существо, проходили по какой-то другой частоте. Не доступной для его восприятия. Он наконец пересилил себя и прикоснулся к тусклой серой коже. Пальцы ощутили шершавую прохладу – и только. Имморанте даже не повернул головы, словно для него не существовало ни этого бара, ни людей, собравшихся вокруг, разглядывающих его, обсуждающих его, трогающих его руками. Или – все это было не важным. Он звал – не их.
Она, замешкавшись, резко мотнула головой - достаточно поспешно, чтобы сторонний наблюдатель мог бы заподозрить ее в желании скрыть что-то.
- Немного... - Аннеке запнулась, прикрыв глаза, окунаясь в ощущения. - На самом деле даже похоже. Просто сначала это показалось таким... громким, отчетливым, совсем рядом - как будто у себя в голове. Это был не крик, не вспышка; скорее такое сильное, выверенное, холодное, не оставляющее сомнений... - она запнулась, пытаясь подобрать удачное слово, - как будто он не видит никого вокруг. Как будто он один, и здесь больше никого нет, кроме пустых домов...
Она замолчала, исчерпав, должно быть, пределы тех ощущений, которыми могла поделиться с окружающими, и какое-то время все, включая рассказчика, молчали, переваривая ожесточенность, звучавшую в ее словах. Быстро оглядевшись, присутствующие успели выяснить, что больше никто из присутствующих не слышал описываемых явлений; завязалась короткая дискуссия о природе этих странных звуков - кто-то всерьез и обстоятельно защищал идею о том, что они имеют дело с электроволновой передачей сигнала, который воспринимают только те, чье ухо устроено достаточно тонким образом, и что имей они в наличии простейший приемник и передатчик с антенной, то возможно, с Имморанте удалось бы наладить двустороннее сообщение...
Передатчика ни у кого не оказалось, и идею забросили.
- Послушайте, мистер, как-вас-там... - Грегори словно что-то не давало остановиться: он вцепился горящими глазами в усталое лицо импресарио, как будто надеялся выбить из него последние нерастраченные секреты. - Что вы собираетесь делать дальше - с ними? Вы не можете таскать этого парня за собой, как привязанного - это черт знает что, это какие-то пытки... А тот, второй, - он махнул рукой в сторону спящего, который, так и не сдвинувшись с места, удостоился за время разговора меньшего количества внимания, нежели его более внушительный кукловод, - он-то, во всяком случае, такая же жертва всего происходящего, как сотни людей по всему городу... Вы должны отвести его к медикам, проклятье, а не водить за собой на цепочке, заставляя плясать перед публикой!
- А вы уверены, что то место, откуда он сбежал - не там? - Гробовщик саркастически задрал бровь, выхватив лицо Грегори в дальнем ряду, и выдержав молчаливую дуэль на несколько секунд, первым отвел взгляд. - Впрочем, конечно, вы правы... Да, я так и поступлю. Если хотите, можете сами удостовериться, что им обоим будет предоставлен надлежащий уход - во всяком случае, на тех же правах, что и остальным... - он опустил голову, и голос упал до едва слышного шепота. - Но разве вам не кажется, что это что-то большое, что-то настоящее - разве вы не хотели бы узнать, кто он и о чем его песня...

- Вынужден заметить, это не так сложно. Не дергайтесь, мистер Айронс, пожалуйста... К тому же, вы не один здесь владеете должным искусством. Миледи с виолончелью тоже знает ваши способы - но не хочет признаваться. Я прав, госпожа?
Он вдруг оказался совсем рядом, как будто возникнув посреди их небольшого круга, стоя расслабленно, чуть сгорбившись, и положив руку на плечо Гробовщику, отчего он заметно занервничал и постарался отодвинуться в сторону, не решаясь, тем не менее, возмутиться в открытую. Револьвер - должно быть, еще теплый - покачивался в пристегнутой на бедро кобуре, притягивая взгляды сильнее, чем какая-либо оставшаяся черта его облика.
- Понятия не имею, о чем вы, - Гробовщик скривился, сбросив, все-таки, холодную ладонь с плеча, но все еще чувствуя себя неуверенно рядом с гостем, стоявшем практически за его спиной. - И вы так и не сказали, откуда знаете мое имя. Вы следите за мной?..
- Полно вам; имя режиссера написано на любой афише вашего театра, - "песчаный плащ" пренебрежительно махнул рукой; каким-то образом его лицо при этом старательно избегало любого выражения, похожего на усмешку, оставаясь терпеливо-ровным. - Наркотики, господа. Режиссер "Висцеры" и незнакомая мне госпожа - поклонники некоего экзотического яда, обостряющего восприятие... - он с легкостью удержал попытавшегося было вскочить возмутившегося Гробовщика, поймав его за плечи и заставив сесть обратно, - ...а также, возможно, пагубно влияющего на инстинкт самосохранения.
К горлу подступила ржавчина – этот господин с его револьвером, с его голосом, отдающим порохом, с его повадками сытого, вальяжного хищника вызывал у Феба оскомину.
- Нашли, чем удивить, - он стряхнул с губ железную стружку, по пригоршне на каждое слово. – Люкс настолько богат экзотическими ядами, что скорее удивительно, как они еще не стали частью ежедневного рациона каждого. Может, мсье снизойдет до объяснения, каким образом обостренное ядом восприятие транслируется окружающим?
Он думал о зале, окунувшемся в безмолвную музыку, о человеческих волнах, слитно перекатывающихся под ломкие движения Аннеке.
..кроме того, пришла запоздалая мысль, на инстинкт самосохранения пагубно влияет явно что-то другое. Распыляемое в воздухе – или подаваемое в водопровод. Револьвер на поясе неприятного господина раздражал – но не вызывал немого почтения.
Он вдруг надолго остановил свой застывший, неживой взгляд на лице Феба, вчитываясь, казалось, в каждую деталь, составляющую его облик.
- Господи Альери, - наконец произнес он, чуть наклоняя голову в сторону, как будто оценивающим движением. - Думаю, вам лучше поинтересоваться об этом у ваших компаньонов.
Он выпустил плечи Гробовщика, разжав пальцы и шагнул в сторону, разрывая их странный контакт, вторгаясь в неровное пространство их маленькой сцены.
- Вам следует быть осторожней, мистер Айронс. Круги на воде улягутся, но это происшествие не останется незамеченным - а вас здесь могли узнать слишком многие. У полиции неизменно возникнут к вам вопросы. Они знают, где вас найти. И в следующий раз, поверьте, они будут искать вашего Имморанте...
- И что вы предлагаете? - голос Гробовщика треснул насмешливо-горькой нотой, некстати напомнившей о том коротком разговоре у пределов Дна; он, должно быть, был слишком поглощен действом, чтобы по-настоящему бояться. - Я слышал, о чем вы говорили с хозяином. Какой у вас интерес помогать мне? Черт, откуда я вообще знаю, что вам можно доверять? После того, как вы у всех глазах стреляете человеку в спину... - он отвернулся, нервно переплетая пальцы и стискивая их в побелевший от напряжения замок - и в этот момент Имморанте настороженно вскинул слепую голову, словно услышав эту прозвучавшую где-то поблизости вспышку запоздалой горечи.
- Это было необходимо, - спокойно произнес его собеседник. Он подцепил носком ботинка оказавшийся поблизости стул. - В конечном счете - ради вашего же блага. Мы действительно хотим помочь, мистер Айронс. Но в отличие от ваших друзей в форме, мы редко бываем назойливы.
Он небрежным движением стащил со стола салфетку, и черкнул на ней несколько строчек, демонстративно оставив на столе.
- Пневмопочта. На случай, если вы передумаете, - он кивнул в сторону смятого клочка бумаги. - Или передайте весточку Барли на имя Александра Скорца. Торопитесь, сэр. Скоро здесь будет неспокойно, - он коротко, недобро улыбнулся, резко поднимаясь с места в коротком полупоклоне. - Удачи вам, джентльмены.
Обрывок плаща встрепенулся в воздухе, исчезая за послушно скрипнувшей дверью - и в этот момент все словно почувствовали, как воздух стал немного легче - словно какое-то давящее ощущение выпустило свою хватку, позволяя дышать полной грудью.

- ...черт знает что, - рассеяно пробормотал Гробовщик, комкая в пальцах записку. Он вдруг запнулся, и поднял взгляд на Феба:
- Вы его знаете? Он вас, похоже, знает... И что вы тогда имели в виду, - он поморщился, вызывая к жизни недавние воспоминания, - про трансляцию... окружающим?

- Он и вас знает, - темным аккордом усмешки откликнулся Феб, - но это ведь не означает, что вы знакомы?.. Похоже, у мсье свои источники информации. И они определенно не ограничиваются театральными афишами.
Железные пальцы тронули воздух невесомым движением, будто пробуя ткань на разрыв. Осведомленность господина с револьвером задела Феба куда серьезнее, чем он хотел показать – и отдельной царапающей, ржавой нотой прозвучало упоминание о компаньонах. Словно в его отнюдь не случайном знакомстве было что-то... постыдное? То, что обычно предпочитают скрывать.
Он отогнал это колкое ощущение, спрятал в самый дальний угол – чтобы выволочь на свет что-то куда более острое. Не просто царапающее – режущее даже случайным скользящим движением.
- Что я имел в виду... - короткая пауза, дающая еще непроизнесенным словам возможность найти себя, складывающая осколки слепых ощущений в то, что можно назвать по имени. – Да все вокруг. Тех, кто слушает – и слышит! – переломанную последовательность молчаливых движений, и находит в этом какой-то особый смысл. Или – все, что происходит сейчас. Все эти чертовы сны, если задуматься. Разве это – не похоже на действие наркотика?
Сухие губы искали воздух, но находили только слова. Слова, о которых он не думал раньше, но теперь – они приходили сами, оставляя после себя высушенную ветром полынь.
- Трансляция. Как будто кто-то включил проектор – и крутит, крутит в голове видения, одно за другим, без перерыва на титры. И даже выключить их – удается далеко не всем.
- Да, но так... повсеместно, - Гробовщик устало усмехнулся, с каждой минутой, кажется, удаляясь все дальше из разговора куда-то в себя. - Иногда мне кажется, что в тот день, когда этот город научится распылять дурь в воздухе вместо того, чтобы травиться ей поодиночке, он наконец станет по-настоящему счастлив. Ему уже не нужны будут ни театры, ни музыка, ни даже политика, он перестанет голодать, бояться темноты и желать странного - останется только один общий сон, монструозная греза, разделенная поровну на всех и каждого... Может, мы зря паникуем, джентльмены и госпожа? Может, надо завидовать тем, кто сейчас там? - он сделал резкий, рваный жест, махнув рукой куда-то в сторону окна.
- Перестаньте, - Аннеке поморщилась, отводя взгляд от затуманившегося лица фокусника. Она выглядела неожиданно бледной, и дышала с каким-то непривычным трудом, втягивая затхловатый воздух с хриплым свистом.
- Я не всерьез, - он медленно покачал головой, потерявшись пустым взглядом где-то в переплетениях застывших молчаливых слушателей и грязно-серого цвета, раскрашивавшего неприметную обстановку зала и заполнявших его людей в одни и те же цвета. - Впрочем... не знаю. Часть меня, наверное, хочет увидеть тот же сон.

В этот момент мир вздрогнул - легко, невесомо, закачавшись под ногами так, что этого не заметил никто из сросшихся с обстановкой, переживающих тишину после бурных событий последнего часа людей - как будто какая-то часть даже не земли, но воздуха, облегающего тело, завибрировала, тронутая каким-то невообразимо далеким камертоном...

- Слишком много разговорах о снах, чародеях и магии, - с Грегори спала угрюмость, делавшая его жестким, как шершавый наждак; разжившись несколькими бокалами с недопитым вином, он вклинивался в разговор, переводя внимание публики, которой успели надоесть мистические откровения импресарио. Слова были холодными, отрезвляющими, резкими, пробуждающими от сонного оцепенения:
- Этот парень из Синдиката был прав, - медленно говорил он. - Скоро начнутся волнения. Если эта штука будет ползти дальше, правительство введет войска, чтобы сохранять контроль на улицах, - его прервали сразу двое, наперебой изложившие ему историю с блокировкой двух донных кварталов, и Грегори со значением кивнул, как будто ждал чего-то подобного. - Даже если все обойдется, город потерял за день - сколько? - десять, двадцать тысяч работников. Выработка падает; добавьте забастовку в шахтах, все те же крысы с Синдиката мгновенно поймут, что могут взять ситуацию в свои руки. И первым делом, конечно, нацелятся на Оранжереи...

Отзвук неуловимого движения все еще где-то здесь - как будто из воздуха сделали огромную басовую ноту, сквозь которую медленно текло мерное дыхание, издаваемое исполинским музыкантом - может быть, самим городом - едва заметно приглушая, искажая все прочие звуки, заставляя Грегори звучать преувеличенно грубо, а сухой голос Аннеке - смешно и простужено; и этого все еще почти никто не замечает, кроме, может быть, одного или двух случайно оглядывающихся...

- ...все та же светлячковая пыль, - шепчуще произнесла она, словно отвечая на вопрос, потерявшийся где-то позади; вытягивая тонкие руки на столе вперед, где они легли как две хрупкие, выбеленные ветки. Взгляды зрителей поворачиваются к ней, сдвинутые с места звучанием знакомого слова. - Новая смесь, которая появилась несколько дней назад и куда-то пропала, наделав много шума... Я сохранила немного - для себя, для своей музыки, - уголок рта болезненно дернулся, как будто Аннеке вспомнила о чем-то неприятном. - В любом случае, теперь, у меня, кажется, ничего не осталось. Могу только гадать, откуда и зачем ее достаете вы, сэр...
- У меня свои источники, - хмыкнула встрепенувшаяся из собственного сна тень, оказавшаяся Гробовщиком. - А зачем - исключительно любопытство... Познакомить вас?
- Не надо, - она скривилась, рефлекторным жестом обнимая голову руками и теряясь где-то там, отгородившись хрупкими, скорченными пальцами от тех, кто не слышал звуков в ее голове.

...он становится сильнее.
Громче, уверенней, злее - Феб чувствует, как звук просыпается в его диафрагме, включая все его тело в неторопливо длящиеся мгновения инфразвукового затакта, который медленно переваливает черту и ускоряется, повышая тон, делаясь ближе - нет, "ближе" - неправильное слово; он делается повсеместным, не исходящим из одного источника, но рождающимся в ушах каждого из присутствующих, и этот звук, в отличие от снов - реален; его слышат уже все, даже те, чей слух не приучен к четвертой октаве. Они недоуменно крутят головой, пытаясь понять причину его происхождения, они уже слышат, но еще не понимают, чем он станет, в кратчайшие мгновения ускоряясь и усиливаясь тысячекратно, заглушая голоса, крики боли тех, кто хватается за уши, не в силах вытерпеть оглушающей визжаще-рычащей ноты, болезненной, грубой, какофоничной, и все-таки отчего-то прекрасной...
Перед тем, как все происходит, ему удается почувствовать момент тишины - когда дикий звук обрывается, достигнув своей наивысшей точки, помедлив, словно бы в предвкушении.
А потом земля под его ногами сходит с ума.
Пол приходит в движение, трясется, пытаясь сбросить немногочисленных оставшихся посетителей "Повешенного", где-то посредине зала доски пересекает расползающаяся, тонкая, как волос, трещина; стулья, увлеченные грохотом, падают на месте и катятся куда-то, сталкиваясь друг с другом; люди падают в нелепом, слепом танце, загребая руками воздух и пытаясь удержаться, сохранить равновесие - некоторым удается схватиться за что-нибудь поблизости и сохранить вертикальное положение - и все это посреди звука, который наконец перерос самого себя и разрастался, как цветок, играя грохочущее, бурлящее где-то в отдалении крещендо, которое, тем не менее, даже здесь звучит так, что в первые несколько минут для Феба происходящее кажется немым театром теней - все возгласы, плач, крики, паника для него стерты одним этим грохотом, отзывавшимся растущей тупой болью в ушах, и он едва может почувствовать, как дрожь медленно, неуверенно, но все-таки - уходит, успокаивается, возвращается на привычные места, давая возможность упавшим подняться на четвереньки, схватиться за ножку стола, снова начать дышать, а некоторым - даже выглянуть наружу...

А потом два окна напротив все-таки разлетаются, не выдержав акустического удара, и волна грязно-серой, удушливой пыли, которая кажется горячей на ощупь, врывается внутрь.

Феб кашлял, пытаясь вытолкнуть из легких ощущение стеклянной крошки – но каждый следующий вдох вколачивал обратно эту горячую, колкую пыль, закручивая кашель в непрекращающийся спиральный приступ. Сквозь липкую, слезящуюся пелену он смутно различал силуэты таких же скрученных кашлем людей – без лиц, без голосов, лишь нечеткие контуры, пытающиеся бежать, брести, ползти к выходу. Он и сам дернулся к дверям, но освободившись от очередного скомканного кашлем выдоха, понял – не пройти. Сбившиеся в ком, опутанные пыльными сетями люди хотели воздуха – и каждый, бьющийся за место в очереди, оттягивал продвижение еще на несколько вдохов.
Спотыкаясь, пробираясь против течения между опрокинутых стульев, не слыша, как хрустят под подошвами осколки стекла, поминутно останавливаясь, чтобы откашляться и протереть глаза, почти ощупью, Феб отыскал окно. То самое, сметенное волной, зияющее потоком пыльной горечи – чтобы понять, что там нет воздуха. Тоже нет.
Еще несколько полуслепых шагов через зал, по памяти, вслушиваясь в отголоски стен подушечками пальцев – вот здесь кончается стойка, дальше подсобные помещения, кухня...
Он едва не опрокинул его, неуклюже зацепившись ржавой ладонью – но удержал зыбкое равновесие, обхватив, ощутив, как плеснуло по ногам прохладой.
Вода. Полной горстью - в лицо, уставшее от жгучей сажи.
Затем – оторвать клок от рубашки, намочить, обмотать вокруг головы, отсекая нос и рот от распыленного в воздухе хрипа. Дышать стало легче, кашель отступил, затаился саднящими искрами в трахеях, напоминая о себе резкими непродолжительными вспышками.
Теперь он ступал увереннее и даже мог различать лица в серой, разъедающей глаза дымке. Бармен, скорчившийся под стойкой, все еще сжимающий голову руками – словно та пронзительная нота до сих пор звучала в его висках. Гробовщик с серым лицом, покачивающийся словно в прострации. Имморанте, бьющийся на полу в припадке – при виде его Феб ощутил острый укол жалости и стыда, но все же прошел мимо. Ему трудно было воспринимать это как человека. Человека, которому он, Феб, может хоть чем-то помочь.
Ломкую фигурку Аннеке он увидел чуть дальше – отброшенную волной, скомканную, неподвижную. Торопливо склонился, приподнял голову, пытаясь различить дыхание – она откликнулась свистящим, задыхающимся кашлем.
- Давай, очнись... - кусок влажной ткани прильнул к бескровному лицу.
В ответ – новая судорога и слабое движение век.
Тогда Феб просто поднял ее, почти не ощущая веса, и снова шагнул к окну. Там, за пределами тесного помещения, переполненного взбудораженными людьми, пыль медленно оседала, становясь туманной разрозненной дымкой. Все еще приторно-теплой, все еще царапающей глаза – но в ней уже можно было различить контуры домов и кубики заводских цехов.
Осторожно опустив Аннеке на подоконник, он перелез наружу, оставив дымный, гудящий сумрак за спиной, и вытащил следом свою невесомую ношу.

Он пробирался сквозь бурлящую дымную завесу, за которой прятался город, словно набросив поверх себя зыбкую газовую вуаль. Заброшенная фабрика, видневшаяся в стороне, превратилась в один темный силуэт - за ней уже ничего нельзя было разглядеть. Где-то совсем рядом мелькали скорченные, ломаные тени людей - что-то крича, заходясь в кашле, слепо мечась по улице, не зная, что делать. Бледно-серое полуденное небо пробивалось своим слабым светом сквозь туман. Здесь дышалось легче; Феб заметил, как то тут, то там, не выдерживая удушья, люди прижимались к земле, пытаясь глотнуть холодного воздуха. В какой-то момент ему вдруг бросилась в глаза странная, незнакомая красота струй пыли, поднимавшихся в вихре теплого воздуха, закручивающихся в зыбкие, причудливые спирали, остывающие и медленно угасающие совсем рядом с ним...
Аннеке вздрогнула у него на руках; с ней, казалось, произошло что-то вроде кратковременного шока, и придя в себя, она машинально сделала глубокий вдох, немедленно заходясь в резком, рваном кашле, хватая ртом воздух, словно задыхающаяся рыба, и порываясь высвободиться.
- Вы? - одна из теней, остановившаяся рядом с ними, оказалась Гробовщиком. Уродливые серые кляксы и разводы на покрасневшем лице; он тяжело и свистяще дышал, обходясь, тем не менее, без защитных средств, и что-то бормотал, в отчаянии оглядываясь по сторонам и то и дело выкрикивая какую-то фразу, которую притупленный после удара слух не различил. - Имморанте, - наконец прорезалось сквозь мешанину грохота и звона в ушах. - Нигде не могу его найти...
Договорить ему не дали - какое-то движение, оставшееся неразличимым в пелене тумана, бросило его грубым толчком в спину, так, что он едва не налетел на Феба и его ношу. Кто-то пробирался через толпу, не церемонясь и расталкивая подвернувшихся под руку - в какофонию голосов вмешались тычки, какой-то командный голос надсадно кричал, приказывая успокоиться и прижаться к земле. Пыль медленно оседала - в мутной дымке уже проявился уголок неба и часть улицы, заполненная людьми - гораздо большим количеством, чем немногочисленные оставшиеся посетители "Повешенного". Фабрика, мелькнула запоздалая мысль - бездомные обитатели сонной колонии, застигнутые врасплох, хлынули на улицу, как грязный поток.
- ...надо идти вверх! - кто-то незнакомый рванул его за рукав, но тут же выпустил, сбитый с ног толпой, подавшейся на голос, вынужденной существовать на ощупь. Импресарио что-то шипел сквозь зубы, поднимаясь с земли и вцепившись в ушибленное колено.
Феб вдруг услышал звук, который, казалось, был здесь все это время, но не мог добраться до дверей восприятия, заглушенный хором оставшихся инструментов. Надсадно, заунывно выла городская сирена - как огромная стонущая электрическая труба, повторяющая тревожную песню кита. Бежать. Прятаться. Покинуть дома, спуститься в убежище...
- Кто-нибудь понимает, какого черта происходит?..
Вопрос в никуда, без надежды услышать ответ, без надежды просто быть услышанным. Просто в горле плескалось ошалелое непонимание, требовало исторгнуть себя, выкашлять вместе с едкой пылью. Феб, увлекаемый прибывающей волной, куда-то шел, ускоряя шаг – и пока казалось невозможным даже подумать о том, чтобы повернуть в другую сторону. И страшно – подумать о том, что можно случайно оказаться на земле. Иногда он судорожно оборачивался, пытаясь не упустить из виду осколки знакомого мира, даже понимая, что не сможет дотянуться до них, не сможет удержать все – даже просто видеть казалось важным. Смутно знакомые лица где-то позади, Гробовщик, хромающий рядом, и Аннеке, которую Феб так и не опустил на землю. Единственный из осколков, который он крепко держал в руках – и это придавало хоть какой-то уверенности.
В визгливом вое сирены проступали нотки монотонной усталости, он словно становился тише – или это слух, прошитый звуками насквозь, пытался найти лазейку и не воспринимать трубного голоса.
- Если вся эта толпа втиснется в одно убежище, из него выйдет превосходный склеп, - голос застрял в наслоениях мокрой, пропитанной пылью ткани, и Феб не был уверен, услышал ли его хоть кто-нибудь. Но его самого вдруг словно прошило насквозь этим странным иррациональным ощущением. Сотни людей, запертых в тесной, надежно укрепленной подземной камере. Он представил, как время рисует пылью на их лицах – ожидающих сигнала, отворяющего двери, медленно сходящих с ума от неизвестности, от времени, пробравшегося тайком, от снов, подкрадывающихся из темноты... Представил – и снова нервно оглянулся – на этот раз в поисках выхода из этого моря, из волны, несущей его вперед.
Улица, ведущая от "Повешенного", насмешливо скалилась косыми отрезами тупиков и неровными рядами складов. Здесь, при желании, можно было надолго затеряться - прячась между безликими, как один, приземистыми опустевшими зданиями, грудами строительного мусора и немногочисленных разрозненных трущобных построек. Кто-то, поддавшись панике, успевал свернуть в сторону - некоторых, случайно оказавшихся в стороне, просто вытесняло толпой, жадно стремящейся к выходу из удушливого промышленного блока.
Через несколько поворотов их вынесло к развилке - пустырю, расходившемуся на несколько тонких нитей-дорог, где поток заметался, и бездумно, подчиняясь напору, хлынул было во все стороны. До ближайших укрепленных укрытий из тех, что смутно всплывали в памяти, было не меньше четверти часа, но никто, казалось, не искал правильного пути, не пытался собраться и выяснить направление - люди бежали, подстегиваемые паникой, искали потерявшихся в толпе, перекрикиваясь и хватаясь за выскальзывающие руки. Кто-то колотил в запертую дверь, крича, чтобы его впустили, кто-то - совсем рядом с Фебом - упал, не удержавшись, и скорчившись в пыли...
...в какой-то момент им навстречу подалось какое-то сопротивление, замедляя бег и выдавливая их обратно на площадь - Феб успел заметить плотно сбитую группу людей в форме, теснивших обезумевшие толпы бездомных; местами мелькали приклады, где-то совсем рядом он слышал хруст костей, встреченный возмущенным гулом - кто-то попытался надавить вперед, прорвать стремительно выстраивающуюся впереди живую цепь, но воздух вспороли несколько выстрелов, и толпа отшатнулась, почувствовав запах пороха и селитры.
В глазах замелькало темно-синим - полицейские выстраивались в оцепление, перекрывая две оставшиеся улицы, под непрекращающийся заунывный вой сирены вытесняя беглецов в сторону последнего оставшегося пути.
- ...спускаться вниз! Не препятствовать проходу сил самообороны! - металлический лязг мегафона разорвал туман, успевший почти рассеяться, и на какое-то время перекрыв рев сигнальных труб. - Не подниматься выше центрального уровня! Не... - хрип, треск помех, и электрический голос теряется в беспокойном шуме испуганного моря людей, - ...комендантского часа! Не пользоваться подъемниками!
Поток, наконец, перестроился, послушно направившись в выделенное русло, которое - Феб помнил - через квартал превращалось в одну из пешеходных лестниц на нижний уровень. Узкая спиральная лента, соединявшая два слоя растянутого в глубину города; слишком узкая, чтобы вместить всех...
По ту сторону оцепления тем временем тоже что-то происходило - площадь бегом пересекла группа военных, скрывшаяся за поворотом, за ней - несколько отстающих, вооруженные, сосредоточенные, двигающиеся куда-то вверх, в сторону нефтяного подъемника. В ноздри вдруг ударил резкий запах металла. Небо, наконец, просветлело почти целиком, открывая вид на верхнюю границу Люкса, где в матово-жемчужной дымке утопали казавшиеся отсюда игрушечным вышки вокзального нефтяного терминала. Где-то рядом с ними, там, вдалеке - или ему показалось - мелькнула блеклая, маленькая вспышка.
- П-понятия не... - Аннеке закашлялась, сделав еще одну попытку высвободиться; ее голос утонул в медленно нарастающем новом звуке - уже знакомый бас снова вынырнул из пустоты, нарастая, как набегающая волна, с легкостью перекрывая голоса, удаляющиеся крики репродуктора и тоскливую сирену. Когда он достиг высшей точки, небо, казалось, отозвалось в тон ему, стремительно темнея на несколько мгновений - как будто их всех накрыло огромной тенью, прятавшейся где-то за облаками - и так же быстро вернулось обратно вслед затихающей вибрации. Аннеке с приглушенным стоном зажала руками уши, прекратив сопротивляться; где-то рядом импресарию завороженно застыл, глядя в небо - так, что его едва не снесла поредевшая толпа.
От этого вибрирующего в барабанных перепонках звука Фебу тоже хотелось сжаться в комок, спрятаться, стиснуть голову, закрыв уши –не вижу, не слышу, знать ничего не желаю. Но руки были заняты, да и подходящей норы на пути не попалось – он позволил себе лишь зажмуриться ненадолго, словно мутный свет, почти победивший пыльную дымку, был накрепко спаян с тоскливо тянущейся нотой, и выключив его хоть на миг, можно было дать отдых не только слезящимся глазам, но и слуху.
Впрочем, идти так, вслепую, хоть сколько-то долго было невозможно: поредевшая толпа все еще оставалась неумолимым потоком, оступиться, упасть, оказаться на пути сотен ног – значило остаться бурой кляксой поверх брусчатки.
Двумя кляксами – учитывая Аннеке.
Подгоняющие окрики где-то в хвосте колонны, редкие выстрелы в воздух, напоминающие отстающим, что следует держать темп, сирена, чей голос казался теперь направляющей плетью – все это пульсировало в висках, рождая только одно желание: вырваться. Вырваться из сетей, волокущих его в косяке других трепыхающихся рыб по мелководью. Туда, где можно дышать и, может быть, думать. Принимать решения, самому выбирать путь – сейчас казалось роскошью, о которой даже мечта больно.

Вместе с очередным шагом вперед, он шагнул влево, прочь из центра жирной человеческой линии, прочерченной вдоль улицы. Оттеснил плечом Гробовщика, кивком указывая на змеящийся впереди проулок – идем, ну?!
Неплотный поток пропускал их нехотя, огрызаясь ругательствами и раздраженными тычками, но все же им удалось пересечь эту полосу прибоя и вынырнуть по другую сторону. А затем, так же продолжая идти вперед и вперед – куда велели ощерившиеся ружьями пастыри – метнулись в сторону, в тень широколобой нависающей арки и дальше, дворами, спеша по узким проходом меж домов. Не оглядываясь. Убеждая себя, что звук шагов, порой доносимый ветром – всего лишь эхо, катящееся по пятам. Спустя квартал Феб понял, что задыхается. Что просто упадет, если не остановится, не опустит онемевших рук. Странным образом он все еще не ощущал веса молчаливо замершей Аннеке, но мышцы гудели, перевитые мелкой звенящей дрожью.
Он прислонился спиной к ближайшей стене; приятная прохлада мазнула по лопаткам каменным крылом. Постоял так с минуту и сполз вниз, опустив Аннеке на землю. Избавился от надоевшей мокрой тряпки на лице.
И понял, что шаги, все это время отдающиеся в ушах – не отголосок собственного бега. Они приближались – осторожно, вкрадчиво, отчетливо отскакивая от стен – пока из-за угла не выскользнул мальчишка-подросток, ощетиненный волчонок, бродяга в изодранной куртке.
Остановился поодаль, настороженно глядя исподлобья, готовый в любую секунду сорваться прочь.
- Я видел, как вы сбежали, - угрюмо сообщил он. – Мне тоже не нравятся... эти. Я с вами пойду.
Напряжение, скрученное тугой пружиной, распрямилось со звоном, выплеснулось рваным, задыхающимся смехом. Безотчетным – и, наверное, обидным. Он медленно втянул в себя воздух, наполняя им душу, вдавливая отголоски нервного смеха обратно под ребра и выдохнул с безжалостным, безнадежным пониманием:
- Так ведь некуда идти. Чтобы перекрыть все лестницы на верхний уровень, хватит пары сотен полицейских. Скоро они начнут прочесывать кварталы, и путь останется только один: вниз.
- Все равно, - волчонок упрямо мотнул головой. – Куда я теперь?.. С вами пойду.
И посмотрел с колючим вызовом – попробуй, прогони.
- Если... будут, - хрипло отозвалась Аннеке, молчавшая все это время. Ноги, тронутые судорогой, подкосились, когда она неуверенно коснулась ими земли - и она, потеряв равновесие, прислонилась к холодному и шершавому камню стены.
- Если будут, - повторила она, настороженно оглядываясь - тишина опустевшего переулка, за которым где-то далеко звучал призрачный, приглушенный гул толпы, казалась непривычной. - Ты думаешь, это облава? Кого-то ищут? Это не слишком похоже на карантинные отряды... - ее глаза вдруг сузились, где-то в глубине проснулась смутная, незнакомая тревога. - Миллен не рассказывала всего. У тебя... неприятности с полицией?
- Нет, - Феб вполне искренне мотнул головой. – Уже нет. У них были ко мне... вопросы – но это все в прошлом. Во всяком случае, я на это надеюсь.
Он непроизвольно поморщился, вспоминая арест, каменные переходы тюремного подземелья, гулкую тишину камеры... И внимательный, холодный взгляд человека, который – единственный! – счел нужным его выслушать. По горлу прошла короткая судорога, отдающая ржавым железом. Не важно. Не сейчас.
- На облаву тоже не очень-то похоже, - продолжил он рассуждения Аннеке. - Какой смысл при этом сгонять всех к лестницам на нижние уровни? Проверить документы можно на месте. Выглядит так, как будто всех... лишних пытаются согнать в гетто. Чтобы не мешали великим свершениям, - усмешка с привкусом яда завершила фразу.

Она какое-то время смотрела на него, не мигая, как будто надеясь найти в переплетении коротких, рваных слов что-то, за что можно уцепиться - и, наконец, кивнула, молча соглашаясь. Тусклый, замкнутый взгляд бесконечными штрихами мерял землю у ног, словно пойманный каким-то образом в ловушку пустой дороги, сдавленной двумя стенами домов.
Неожиданная тишина, затопившая эту часть города, звенела в ушах, все еще истерзанных грохотом - только где-то вдали еще слышалась монотонная мелодия сотен шагов, мерным ходом пересекающих улицы.
Непривычный звук вдруг вмешался в длящуюся паузу - Гробовщик смеялся. Он смотрел вверх, на отрезок неба, видный с этого уровня - и его потемневшее, испачканное пылью лицо было стянуто восковой маской, на которой смешалось отчаяние и дикая, кривая усмешка.
- Не о том... беспокоитесь... - ржавый, прерывистый кашель прорвался сквозь приступ. Он тяжело дышал, держась за грудь - но сейчас, кажется, не обращал на это внимания.
Мальчик вдруг, поймав его взгляд, осторожно шагнул ближе, неуверенно - в странный резонанс с его еще недавней резкостью - касаясь руки Феба, пытаясь обратить внимание взрослого на себя.
- Там кто-то есть, - тихо, но уверенно произнес он, поднимая руку. - Там, наверху.
...деталь такого знакомого пейзажа ускользала из области внимания, пока на нее не указывали прямо - но после этого не заметить ее было совершенно невозможно.
Далеко, с самой линии горизонта, которая для Люкса была тонущей в небесной дымке кромкой Поверхности, поднимались темные струи дыма, оставленные, казалось, тонкой акварельной кистью.
- Карантин, г-господа, - Гробовщика трясло, зубы от нервного напряжения стучали, но он не мог остановиться. - Всех, целиком... вместе с городом...
Взгляд медленным мазком протянулся от дымных столбов к лицу Гробовщика. Он казался безумным, но какое-то глубинное чувство, распознающее оттенки и полутона, не позволяло списать его панику на нервное расстройство.
- Что?.. – осторожно переспросил Феб, вновь вглядываясь в далекую линию горизонта, пепельно-серую, отмеченную черно-дымными росчерками. - Похоже, там что-то горит. Что в этом такого... ужасного? Пожар не сможет охватить город, ему просто не дадут спуститься, отрежут на подступах к обитаемой части.
Он снова и снова складывал в голове созвучия сегодняшних событий, пытаясь понять, что и когда упустил, пытаясь разгадать, что привело Гробовщика в такой ужас. Мелодия не складывалась, звучала обрывками септаккордов – незаконченных, бессвязных, ломких.
Мир фальшивил, сбиваясь с партитуры.
Импресарио обернулся в его сторону - глаза все еще нездорово блестели, но пугающая судорога медленно отпускала застывшие черты лица.
- Да, наверное... может, ничего и не значит... - он бормотал что-то неразборчивое, не столько отвечая Фебу, сколько представляя аргументы себе; и вдруг вскинул голову, словно только услышав заданный вопрос, и внезапно успокаиваясь, словно кто-то перерезал туго натянутые нити, на которых он был подвешен до того.
- Это был взрыв, - медленно, с расстановкой произнес он. - Удар, который мы слышали. Верно? Стекла выбило ударной волной. Пыль - в таких количествах ее могло принести только с Поверхности. Там что-то произошло, так? - Аннеке, остро следившая за его изложением, помедлив, кивнула. - А потом они очищают верхние уровни, загоняют жителей в укрытие и выводят солдат... поднимают, несмотря на то, что на Дне полным ходом идет операция и зачищают карантинные кварталы...
Феб откинулся назад, больно уткнувшись затылком в выпуклый стенной камень. Холодная боль помогала сосредоточиться, изгнать из головы липкий туман, в котором вязнут мысли. Задумчиво тронул флейтами бетонный фундамент, оставляя тонкие серые полосы.
- Получается, что бы там ни произошло, самым безопасным будет все-таки спуститься на нижний уровень и закрыться в их чертовом убежище? Государственный переворот, смена власти, захват всех артерий города террористами... Да хоть налет миротворческих войск несуществующего Государства-на-поверхности. Никому из них не будет выгодно уничтожать население. Зачем? Кто бы ни остался на вершине, власть имеет смысл только в том случае, когда есть, чем и кем управлять. Народ, заботливо согнанный в убежище, скорее всего спокойно дождется окончания всей этой.. чехарды – и будет жить как прежде? Не считая неизбежных в таких ситуациях потерь, - он скривился от последних слов и зло мотнул головой.
- Ты соображаешь, о чем говоришь? - очень тихо, отчетливо выговорил Гробовщик, делая шаг навстречу; его лицо, сосредоточенное в каком-то неуместном, отчетливом спокойствии, замерло прямо перед Фебом. - Не будет выгодно? Когда осколок упадет на крышу твоего дома, ты тоже будешь рассуждать о том, что жителей никто не тронет? Когда тебя пристрелит отряд своих же - просто потому, что заметили незнакомое движение, и потому, что никто из них никогда окажется за это за решеткой и им все сойдет с рук? Когда обитатели Чердака, напуганные пожарами и взрывами, хлынут в город - ты будешь рассказывать им, что это мирный государственный переворот? - злые, резкие слова хлестали наотмашь, взвиваясь нервным крещендо. - Это уже не маскарадное шествие с огнями, черт возьми!
- Айронс, прекрати, - Аннеке вдруг оказалась между ними, протягивая руку в останавливающем жесте и уперев ладонь в грудь импресарио. - Феб прав. Мы не знаем, что там происходит. То, о чем ты говоришь - всего лишь догадка, с тем же успехом они могут сгонять всех для карантина, или прививок, или еще Цикада знает зачем... Мы уже достаточно прыгали за брошенной палкой. Даже если угроза реальна - я не полезу никуда, не узнав, что происходит. - ее скулы обострились, заставляя ее вдруг казаться маленькой (даже рядом с тонким, как арлекин, Гробовщиком) и острой, как нож в человеческом обличье. - Я здесь живу, понимаешь? Я не собираюсь бросать это место просто потому, что нам махнули рукой... и не понимаю, почему ты так рвешься это сделать.
- "Висцера", - мрачно ответил тот, отступая; он смотрел мимо Феба, словно чувствуя вину за недавнюю вспышку гнева. - Мой театр, мои люди там, внизу... Хорошо. Я поступил опрометчиво. Феб - мои извинения, но... что вы теперь собираетесь делать - в пустом городе? Разойдетесь по домам?
У Феба не было ответа на этот вопрос. Ни до этого, когда он рвался прочь из потока, направленного в приготовленное кем-то русло - рвался просто так, без цели, ведомый упрямой музыкой, бьющейся внутри. Ни сейчас, когда музыка сменила тональность и заныла тревожной горечью.
- Это вряд ли, - уголок рта дернулся в изломанном подобии усмешки. – Для того, чтобы мне разойтись по домам, придется подняться на пару уровней вверх. Не уверен, что это одобрят дружелюбные господа в синем.
Он поднес к лицу железную руку, уткнулся лбом в ладонь, колкую от чешуек ржавчины. Не было никакого выхода. Никакого решения, даже мыслей – никаких, словно все их заменил вой сирены, скрытой переулками, но все еще звучащий вокруг и поселившийся в черепной коробке
- У нас не так уж много вариантов, да? - Он наконец отнял ладонь от лица, на лбу отпечаталась тонкая стека линий, отмеченная бурыми искрами. - Либо идти вниз, законопослушно и вежливо, - снова оттенок колючего смеха в глубине глаз, - либо идти вверх. Попытаться понять, что происходит, увидеть хотя бы часть происходящего своими глазами. Я бы выбрал второе, но не сомневаюсь, что все пути, которые известным мне – не менее известны полиции, а значит, перекрыты для плебса вроде нас. Если кто-нибудь знает... нестандартный способ подъема, желательно не слишком самоубийственный, я был бы крайне заинтересован.
Мгновение, заключающее в себе оставленный, повисший в пустоте вопрос, казалось, растянулось в несколько минут. Гробовщик угрюмо покачал головой, уставившись куда-то себе под ноги, избегая встречи взглядом с окружающими. Аннеке, помедлив, наклонила голову, словно взвешивая готовые произнести слова и не решаясь их произнести.
- Может быть, - неуверенно произнесла она, наконец, решившись. - У меня есть друг... он знаком с некоторыми из подземных. Я слышала, что у них есть свои ходы к Чердаку, которые тянутся параллельно старым боковым шахтам, но... я не уверена, Феб. Даже если все это правда, и я смогу найти его в этом хаосе, нас могут не впустить - и для этого в любом случае придется идти глубоко вниз. До самого Дна...
- Я знаю, - тонкий, металлически-звонкий голос вдруг ворвался в пространство их общего недоумения, заставив их рывком обернуться, как будто они на какое-то время забыли об их новом сопровождающем.
- Я знаю, как подняться, - еще раз повторил он, упрямо стиснув зубы, пытаясь противостоять нервной дрожи, сопровождавшей сосредоточившееся на нем внимание. - По крайней мере, до следующего уровня. Там есть старая оранжерея, наверху - и труба, по которой мы забирались внутрь. Но... - он запнулся, - это только один уровень.
Эхо голоса завибрировало под ложечкой тянущей тревогой. Это был способ – словно подброшенный судьбой, щедрой на странные сюрпризы. Феб с некоторых пор опасался своей судьбы и всех ее даров; он не мог ничего поделать с этим холодным чувством – все это не к добру. Но и отказаться, оттолкнуть протянутую руку – тоже не мог.
- Я все равно пойду.
В словах – оттенок усталой обреченности и все того же непонимания – что дальше. Там, уровнем выше, где наверняка такие же кордоны, оскалившие ружья, где нет продолжения пути, и нет никаких способов хоть что-то узнать. Все-таки это лучше, чем...
- Не знаю, стоит ли идти всем, - тень неуверенности пряталась где-то в голосе, делая его хрипловатым и сухим. Ему не хотелось быть там одному, даже если это было тысячу раз разумно. – Неизвестно, что они делают с теми, кто попадется на попытке нарушить карантин...
- Отправляют обратно пинком с лестницы, - Гробовщик скривился, дернув уголком рта. - Я иду вниз, - он на мгновение поколебался, затем решительно протянул ладонь музыканту. - Осторожнее... там. Аннеке права - мы не знаем, кому сейчас можно верить. Если увидите что-нибудь и благополучно вернетесь назад... Люди захотят услышать ваш рассказ. В любом случае - вас будут ждать внизу.
- Я с тобой, - сухо, отстраненно кивнула Фебу Аннеке, отступая на шаг и переходя незримую черту, отделяющую тех, кто уходил от тех, кто оставался. - И лучше поторопиться - пока они не успели перекрыть все выходы, мы можем проскочить. Удачи, мистер фокусник, - она махнула рукой, чуть задержав ее на сером, тусклом фоне потрескавшегося камня и черепицы. - Еще увидимся. Разыщите к тому времени вашу потерявшуюся приму...
- Может быть, ты тоже останешься? Объяснишь нам, где ход, и спустишь в убежище? – Феб встревожено тронул мальчишку за плечо. – Наверху может быть опасно.
Тот стряхнул его руку и презрительно, очень красноречиво фыркнул.
На какое-то время, стремительно утекавшее скользкой, редкой струйкой песка сквозь вселенские часы, выплавленные из оболочки самого города, они оказались почти одни посреди пустоты - гибкий силуэт человека-маски просочился в проход между домами и, сыграв несколько раз обманными переломами собственной тени на поверхностях декораций, перестал существовать.

Аннеке повернула голову, и узкое, сосредоточенное лицо неожиданно блеснуло слабой улыбкой.
- Хорошо, что не взяла с собой сямисэн, - пальцы встрепенулись в воздухе, очертив в ответ на непонимающий взгляд кривой силуэт ее многорукого инструмента. - Хотя бы с ним сегодня ничего не случится...
Феб ощутил острый, тоскливый укол под ключицей – в том месте, где жила его искалеченная, онемевшая музыка.
В дымном безумии “Повешенного” он оставил последнее, что связывало его, проржавевшего насквозь, с прежним – звонким, невесомым Фебом. Кто-то там, наверху, раздающий жребий, должно быть, смеялся своей штуке до слез: Феб забрал свой дремлющий саксофон из разоренного дома, чтобы спасти – и потерял. Теперь уже, наверное, навсегда.
И можно снова и снова убеждать себя, что все это ничего не значит, ты все равно не мог играть на нем, глупый железный музыкант, ты все равно сломан – зачем тебе голос; можно твердить, что сейчас есть проблемы посерьезнее – но чувство потери точит когти о ребра с резким скрипящим звуком, и хочется скулить, свернувшись беспомощным комком.
Он промолчал. Отвернулся, чтобы Аннеке не увидела сейчас его лица, лишь медленно кивнул головой – хорошо...
- Бежим? - последний вопрос неожиданно уколол их проводника, встрепенувшегося и ответившего энергичным кивком - и мальчишка нырнул в какой-то переулок, мгновенно теряясь в переходах и извилистых ходах серого города, только иногда останавливаясь, чтобы убедиться, что двое незнакомцев не теряют его след.

...они бежали, подгоняемые холодным ветром, который пришел с Поверхности. Ветер проник в город легко, не скрываясь, не отвоевывая у его теплокровных обитателей кусочки драгоценного жизненного пространства - одно лишь легкое, дрожащее дыхание бурлящего пепельного неба наполнило окружающий воздух пробирающим холодом и горьким запахом ржавчины, смеясь над глупыми людьми, которые решили, что спрятавшись в укромную яму, они скроются от его присутствия.
Ветер был любопытен. Он прокрадывался в опустевшие комнаты, приглушенными шепотами играя гаммы на огромных, многосоставных инструментах, которыми для него являлись целые кварталы. Он взъерошивал волосы спящим - и настороженно замирал над теми, что видел незнакомые сны и не мог проснуться. Он гонялся за толпами, насмешливо дергая испуганных, сбившихся людей за края одежды, кружился вокруг угрюмых живых стен полиции, медленно выраставших у все новых и новых лестниц. Завороженно затихал, наблюдая, как механики останавливают подъемники, еще недавно сновавшие туда-сюда между уровнями, и как пассажиры, не вовремя решившие совершить поездку, оказываются подвешенными в пустоте, как птицы в клетке, не зная, что с ними происходит.
Ветер летел наперегонки с ними, то настигая, заглушая своим свистом далекую сирену и заставляя кончики пальцев медленно неметь, то оказываясь чуть впереди и поджидая отстающих - позволяя тишине медленно разрастись вокруг, подпуская поближе звуки тысяч шагов, выбивающих паническое стаккато где-то далеко и одновременно с тем - рядом.
Город бежал. Они то и дело натыкались на новые группы эвакуировавшихся - некоторые улицы находились в стороне и не слышали рева сирен, до других не сразу добиралась полиция. Их провожали взглядами из окон те, кто не собирался никуда уходить, привыкшие игнорировать любые правительственные распоряжения до тех пор, пока их не выволокут за руки из собственных комнат. Несколько раз они натыкались на кордоны и патрулирующие отряды полицейских - но тем, казалось, не было дела до сосредоточенной троицы, направляющейся не в ту сторону. Они успевали. Они оказывались чуть быстрее, чем слепой, разбуженный, напуганный город - может быть, потому что знали, что ищут.
Ветер не отставал. Ему было любопытно.

Когда улицы, свитые тугим узлом, вывели их к старой, замшелой, перекрытой решеткой трубе, ветер замер, осматривая ход со всех сторон, и со значением присвистнул. Уходящая вверх, она была достаточно пологой, чтобы по ней можно было ползти – и достаточно длинной, чтобы успеть проклясть все трубы на свете.
Но трое, бежавшие через город, уже сбили решетку и, лезли вверх: мальчишка по обезьяньи быстро ловко, двое других – медленно, с видимым трудом; ветер рванулся следом.
Запах ржавчины и застарелого ила, осевшего на стенках. Слишком мало воздуха – для людей, непривыкших к узким ходам червей, но не для ветра, поющего ночами в трубах куда уже этой. Он вился вокруг, подгоняя, подбадривая, мчался вверх – и обратно, неся с собой немного прохладной свежести.
И радостно заметался по заброшенному зданию, когда трое все-таки выбрались из темного зева трубы.

Измученные подъемом, они уже не могли бежать – впрочем здесь все равно приходилось идти украдкой. Уровнем ниже царила паника, позволяющая скрыться на самом виду. Здесь улицы были почти безлюдны, отстающие ручейки жителей, стекались к лестницам, подгоняемые полицейскими нарядами, и троица, торопливо шагающая в другую сторону, могла бы привлечь слишком много внимания.
Спешить приходилось крадучись. Выбирая проулки и задние дворы, вглядываясь в пресечение пустынных улиц, пережидая то и дело попадающиеся патрули.
Шли почти наобум: ближайшая лестница оказалась перекрыта, у следующей они едва не попались – но вовремя отпрянули в спасительную тень, и только у третьей, запертой в каком-то дальнем тупике, им повезло.
Ветер устал и волочился следом обворованным лоскутком – но не сдавался. Упрямо цеплялся за перила лестницы и считал щербатые ступени.
Иногда, обходя стороной случайные рваные раны пустых пространств города, они все чаще замечали группы солдат - молчаливые, наготове, они рассредоточивались по прилегающим улицам и просто ждали чего-то, не вытаскивая оружия и не проявляя излишней бдительности к редким беженцам, просачивавшимся мимо. Когда они добрались до следующей лестницы, и, уличив момент, бросились по ней вверх, чтобы как можно быстрее преодолеть промежуток пути, открытый любому любопытному взгляду, Феб заметил сверху несколько отрядов, занимавшихся установкой какого-то тускло поблескивающего в неровном свете жерла, напоминавшего орудийное, и зачем-то снабженное большими медными раструбами, похожими на великанские валторны. Аннеке, проследив за направлением его взгляда, растерянно пожала плечами, немым жестом отрекаясь от какой бы то ни было причастности к знанию о происходящем - и они быстро преодолели остаток ступеней по металлической нити, стягивавшей не-землю и не-небо.

...Феб едва узнал часть города, которую еще недавно он мог назвать домом. Город распахнул им навстречу опустевшие, безлюдные улицы, выглядевшие выщербленным скелетом самих себя, с которых в одночасье содрали все живое. Здесь тоскливый голос сирены был слышен едва-едва, пробиваясь сквозь толщу камня и железа, оставшегося под ногами - большинство кварталов уже успели эвакуировать, и системы тревоги постепенно отключались, дополняя неживое ощущение от опустошенных улиц непривычной, звонкой тишиной, в который каждый их шаг, казалось, был слышен далеко вокруг. Они прошли через Каменные Задворки - старые квартал, расползшийся по периферии уродливой кляксой, и состоявший из нагромождения маленьких домиков, большая часть которых была возведена самими жителями. Узкие, кривые улочки всегда были полны людей, как будто воспринимавших свой небольшой уголок мира одним многосоставным строением, подобным осиному гнезду. Сейчас он представлял из себя жутковатую пародию на дома, чьих жителей уводил Цикада - повсюду виднелись предметы и осколки дня, еще недавно бывшего самым обыкновенным. Белье, трепещущее под нетерпеливыми пальцами холодного ветра на веревках, соединяющих противоположные дома сложными паутинными узорами. Несколько кривоногих стульев вокруг столика с разложенной доской - черные и белые фигуры застыли в одиночестве, брошенные своими полководцами. Растерянная собака, прикованная к конуре, снова и снова выбирающаяся наружу, ожидая, должно быть, что хозяева, наконец, вернутся - заметив гостей, она подняла шум, оглушительно лая, и им пришлось быстро покидать место преступления - но никто, казалось, не пытался выяснить происхождение случайного шума в вымершем городе.
Даже военные им теперь попадались реже - с другой стороны, большая часть отрядов уже не рассредоточивалась по улицами, а целенаправленно куда-то шла, направляясь, должно быть, к центральным лестницам.
- Как ты думаешь, что это... сейчас? - они так долго шли в напряженной, настороженной тишине, что неожиданный вопрос Аннеке, распоровший пелену молчания, показался резким и громким, и непременно привлекшим к себе внимание всей полиции в округе. - Государственный переворот, налет войск... Ты правда так считаешь?
Феб все еще скользил неузнающим, неверящим взглядом вдоль линии осиротевших домов, цепляясь за осколки стекла и немо стонущие дыры дверей. Он искал ответ – на ее вопрос, и на свой собственный - в отголосках паники, забившихся в трещины, спрятанных под карнизами, выглядывающих из чердачных окон. Ответа не было. Город испуганным каменным зверем жался в земле – и тихо вздрагивал от пережитого.
- Не знаю, - он все еще не мог оторваться от пустоты, порезавшей улицу, и говорил словно в пространство. – Знаю только, что теперь мне все это нравится еще меньше, чем раньше. Я надеялся, что нам встретится хоть что-то, чем можно объяснить происходящее... Но везде одно и то же. Выглядит так, как будто город спешно решили очистить от населения. Совсем.
По позвоночнику, медленно перебирая холодными ржавыми лапами, ползло тревожное предчувствие. Феб подцепил забытый кем-то газетный листок, без цели, просто рукам было страшно в неподвижности, механически сложил самолет, пытаясь привести в порядок мысли.
- Ты заметила – конечно, заметила! – что всех гнали только вниз? Тогда как убежища есть и на этом уровне – я знаю одно совсем неподалеку. Учитывая это, трудно поверить, что нас оберегают от какой-то мифической угрозы.
Он криво усмехнулся и отпустил бумажную фигурку в воздух; самолет сделал вираж и ткнулся острым носом в землю, но Феб уже не следил за его судьбой.
- Ты успела разглядеть ту... машину? – он кивком указал назад и вниз – туда, откуда они бежали, перепрыгивая через ступени. – Похоже на пушку, к которой прикрутили пару граммофонных труб. Будут сопровождать стрельбу бравурными маршами для поднятия боевого духа, - усмешка мазнула по губам желчью. – Вопрос только, в кого собираются стрелять...
- Жаль, что здесь нет Миллен, - слабая улыбка, как блеснувшее гибкое лезвие, на миг мелькнула по ее лицу; мальчик-проводник зачем-то обернулся, как будто засомневался, что его сопровождающие следуют за ним. - У вас даже слова похожие. Она всегда была такой... бунтаркой, - променад пустой улицы вдруг прервался просторным перекрестком, и они, быстро оглядевшись, проскочили дорогу, уже привыкнув к почти естественному ощущению неловкости открытых пространств.
- Это действительно может быть карантин. - продолжила она после паузы, когда ряд безликих складов и контейнеров спрятал их в своей тени. - Кажется немного странным, но почему мы все время думаем, что болезнь... или чем бы это ни было - появилась снизу? Представь себе какие-нибудь семена, споры, цветы... подхваченные ветром, разбросанные по безжизненной пустыне - которые вдруг случайно попадают в теплую, укрытую от бурь впадину, где существует жизнь. Знаю, звучит бредово, но в конце концов, - ее голос вдруг окреп, избавившись от прежней болезненной хрупкости; было видно, что этот вопрос ее по-настоящему волнует, - что мы знаем о Поверхности? Черт, даже правительство, должно быть, не знает о ней достаточно, чтобы утверждать хоть какую-нибудь официальную версию...
Запнувшись, Аннеке вдруг вздрогнула от неожиданности - совсем рядом, на противоположной стороне улицы вдруг оглушительно громко лязгнул, приходя в движение, застывший механизм, в своем спящем состоянии совершенно неразличимый в грудах строительного мусора. Надсадно скрипя в такт свистящей, назойливой мелодии, принялась вращаться лебедка, выматывая толстые металлические тросы. Они быстро переглянулись между собой. Один из подъемников, которые еще недавно повсеместно останавливались, оживал у них на глазах.
- Лучше бы оказаться подальше отсюда, - нервно протянула Аннеке, не отводя взгляда от рокочущих сочленений. - Спорим, он тащит еще какое-нибудь... наступательно-маршевое устройство?
После короткого обмена мнениями они ускорили шаг, через несколько минут потеряв из виду подъемник - но скрипучий, неровный звук продолжал неотступно следовать за ними по пятам, отказываясь умолкать и существуя в этих пустых улицах на правах одинокого эха.
Следующая лестница оказалась перекрыта, и тогда они впервые поняли, что не знают, куда идти дальше - все известные поблизости пути, которые приходили в голову кому-нибудь, были заблокированы, и оставалась только малоприятная перспектива спуститься вниз, чтобы потом попытаться найти обходной путь наверх. Кроме того, вопрос о целях их блуждающего поиска по-прежнему оставался открытым - они поднимались все выше и так и не встретили ничего, что могло натолкнуть на мысль о причинах тревоги.
- Может, попробуем подняться на крышу какого-нибудь дома и взглянуть оттуда? - Аннеке обняла колени руками, устало сползая на мостовую - результаты их пробежки начинали давать о себе знать. - Все может происходить где-то рядом, и мы просто не видим, где именно...

Ее голос вдруг задрожал - неестественным, низким вибрато, расплываясь в угасающей тишине так, как будто остатки ее слов подхватил окруживший троицу невидимый хор. Гудение быстро усилилось, пробираясь под кожу и заставляя против воли дрожать, несмотря на отступивший холод - уже знакомая нота вселенского баса, тронутая невидимым музыкантом.
Но на этот раз она звучала легче, осторожнее - как будто после первых попыток это новое прикосновение к инструменту было легким, почти невесомым. Звук рос, с плавным изяществом прорастая своими обертонами в каждую клеточку послушно вибрирующего воздуха - и любопытный ветер замер в ужасе, чувствуя, как его сковывает незнакомая ему сила.
Небо потемнело. По пенистой, клубящейся ткани облаков скользнула едва уловимая, постоянно меняющаяся тень, понемногу становясь четче, обретая границы - и тут же их меняя, как будто играя с непрошенными зрителями в огромный монохромный калейдоскоп. Аннеке, забыв о ноющих коленях, выпрямилась во весь рост, заворожено глядя в небо и зачем-то вцепившись ладонями в холодную стену, словно боясь упасть...

Какое-то время они стояли, оцепенев, растворяясь в величии надвигающегося призрака, пытаясь различить его контуры в переплетении вихревых потоков.
Первым опомнился мальчишка. Улица научила его, что все непонятное и незнакомое таит в себе опасность, и инстинкты у маленького бродяги проснулись раньше, чем способность рассуждать – у его взрослых спутников.
Он рванул под нависающий козырек ближайшего дома и оттуда – из темноты и придуманной льдисто-хрупкой безопасности подавал знаки тем, кто остался под хищным небом.
Феб и Аннеке переглянулись и, не сговариваясь, сорвались к нему.
Отсюда, из укрытия, видно было похуже, но зато и ощущение застрявшего поперек горла потрясения отступило, освободив узкий, ощетиненный колючками проход для слов. Пустых, бессмысленных слов, в которых не было никакой нужды.
- Жерло, что это еще за дрянь такая... – исцарапанный голос Феба вместил в себя угрюмое, тревожное молчание и мысли всех остальных.
Тень становилась отчетливее. Разрывала вспухшее небо огромным темным телом и выпускала острые руки-крылья.
- Может, и стоило убраться в это их убежище, - на этот раз мальчишка озвучил мысли, которые краем надвигающегося кошмара коснулись всех. – Сейчас как плюнет чем-нибудь сверху... – и втиснулся между Аннеке и Фебом, видимо, в поисках все той же зыбкой безопасности.
- Не бойся. Оно нас даже не заметит, - Феб ободряюще положил руку ему на плечо, хотя совсем не был уверен, что в пальцы не перетекает по невидимым проводам дрожь, прошивающая нутро.
Мерное гудение, распространяющееся в присутствии далекой тени, вдруг нарушилось, разбившись прерывистым сухим треском. Они не сразу поняли, откуда происходят эти новые звуки, но затем воздух над городом разорвало отчетливо лязгнувшим железным хлыстом, перечеркнувшим небо едва различимым огненным пунктиром. Выстрел, хоть и не смог заглушить монотонное, пробирающее profundo, прозвучал достаточно отчетливо, чтобы понять - стреляли не из ручного оружия.
За первым росчерком отозвался еще один, и еще - а потом неожиданно наступило молчание, как будто рассредоточенные по городу канониры осознали тщетность попыток хотя бы дотянуться до смутного, неразличимого создания, существовавшего где-то в невообразимых глубинах океана бурлящих облаков, недосягаемого для бессильных железных плевков их орудий.
Крылатая тень медленно, с неожиданной для таких размеров грациозностью совершила полуповорот и пропала.

Гул немедленно перешел в верхние регистры и еще некоторое время сопровождал потерянного из виду серого призрака, пока не исчез совсем где-то за границей четвертой октавы - и резкий, вспененный, напуганный ветер немедленно занял его место, вступая в свои права, обжигая непривычно теплыми прикосновениями растрепленных прозрачных лап.
Тишина казалась оглушительной. Все произошло настолько быстро, что казалось, все это им привиделось - изменчивая тень, заполнившая половину неба, лихорадочная пальба, клокочущие серые вихри, собиравшиеся в очередной шторм почти над самым городом - и тишина, отрезавшая несколько мгновений невозможного от истекшего времени.
Никто не хотел нарушать это звенящее молчание первым.
Постепенно бледнела, выдыхаясь, внутренняя дрожь – но так и не растаяв до конца, осела нервным, кисловато-вибрирущим налетом в горле.
- Только мне кажется, что если бы оно хотело – легко смяло бы пару жилых уровней? И все эти громогласные пушки точно так же выступили бы в роли безобидного приветственного фейерверка, - Феб придавил железной ладонью то место под кадыком, где застыл отчетливый комок тревоги, пытаясь раздавить, растереть его – тщетно. – Но теперь по крайней мере ясно, почему всех сгоняют вниз – и для чего эти пушки.
Да ничерта не ясно, тоскливо дернулся тревожный ком в горле. Если раньше можно было предположить, что это все еще противостояние местных... игроков, перетягивающих на себя одеяло, пока город охвачен сонной паникой, то сейчас... Сейчас остается только развести руками: бог весть, чья это машина, на что она способна и – главное – какие цели преследует ее владелец. Может быть, это первое появление – просто разведка, а в следующий раз она явится крушить и жечь. Или – десяток таких...
От мысли, что машина может быть не единственной, Фебу стало душно.
Впрочем, и одной хватит.
- Это из-за него там дым, да? – тихий мальчишеский голос вклинился в муторный поток размышлений, и Феб снова увидел темные кудлатые столбы на горизонте. – Оно подожгло дома?..
Мальчик напряженно ждал ответа, но ответов не было - снова.
- На верхних уровнях нет жилых домов, - пальцы-флейты отпустили комок, намертво впаянный в горло, и указали вверх. – Там, ближе к Маяку и после - уже одни развалины. И нефтяной терминал.
Сущая мелочь – колко отозвалось внутри.
Аннеке бросила в его сторону колкий беспокойный взгляд, и коротко кивнула в знак того, что эта мысль тоже пришла ей в голову. Резервуары с горючим земляным маслом были рассредоточены по городу, и занимали, в основном, нижние ярусы - несмотря на периодически вяло возобновляющиеся попытки замены подъемника на систему трубопроводов и насосов, большая часть нефтедобытчиков предпочитала пользоваться старыми хранилищами - небольшими и достаточно разнесенными по Дну, чтобы за последние пару десятков лет город ни разу не сталкивался с большими пожарами. Терминал на Поверхности предназначался для отправки цистерн по железной дороге - насколько полное отсутствие каких-либо сведений о его обустройстве позволяло предположить, нефть не должна была запасаться там в больших количествах. Но если это не так, и потоки черной желчи, легко воспламенявшейся от малейшей искры, польются вниз...
- Если удар был нанесен по вокзалу, значит, нас хотят отрезать от внешнего мира, - безжизненные, механические слова, которые она произнесла как во сне, переводя взгляд на опустевшее небо и потерянно следя за беснующимися струями тумана, которых рвала в клочья наверху невидимая буря. - В условиях Поверхности любой ремонт затянется на месяцы, поставки прекратятся...
Аннеке избегала любого прямого упоминания об увиденном, как будто балансируя на зыбкой грани, допускавшей существование крылатого призрака где-то между реальностью и сном, опасаясь, что стоит назвать его по имени - и реальность немедленно ответит, все сильнее убеждая ее в том, что все это - мара, обман, видение.
- Никто даже не знает, получает ли город что-то взамен на эти товарные поезда, - протянула она, переводя такой же пустой взгляд ниже, рассеяно измеряя острые грани пустой улицы. - Что-то не сходится, нет... - она вдруг тряхнула головой, расплескав тонкие, коротко обрезанные волосы, и нервно, слабо засмеялась, вдруг повернувшись к нему. - Слушайте, - в голосе вдруг прорезалось какое-то вызывающее отчаяние. - Вы тоже видели... это? Это все... на самом деле?
В этом ее прорвавшемся горьком всплеске звучала такая пылкая, наивно-детская надежда, что стоит только закрыть глаза, завернуться с головой в одеяло – и страшное обойдет стороной; Фебу захотелось спрятать ее, хрупкую, маленькую, укрыть, успокоить…
Он отвел взгляд, уже понимая, что сейчас разрушит эту туманную химеру в ее глазах.
- Все по-настоящему, - струящееся в голосе полынное сожаление резко, до несочетаемости контрастировало с сухой отрешенностью лица. – Мы – все мы – это видели.
Бесприютная тишина пустынной улицы обняла его слова, превращая их в игрушку, подбросила к тяжелому каменному козырьку, мягко вернула обратно – без отклика.
- Даже если это приступ… - хрипло продолжил Феб, выпуская в затишье внезапное подозрение. – Чей-то бесконечно похожий на жизнь сон – может быть мой, или твой, или даже – его, - короткий кивок на мальчика, жадно впитывающего этот странный разговор. - Знаешь, они удивительно похожи на правду, эти приступы; пока твое тело пребывает в блаженной, ничего не ведающей коме, сознание бродит в таких лабиринтах, что порой кажутся реальнее, чем только что прошедший день. Ты не успеешь заметить, когда кончилось настоящее, когда фальшивка подменила собой жизнь, в этом вся и подлость – ты не сможешь отличить наверняка. А значит, мы не можем, не имеем права думать, что это сон.
Он закрыл глаза, переводя дух, ощущая под веками жаркую сухую волну усталости. Постоял так, молча, медленно выдыхая безмолвные отголоски слов – и снова посмотрел в ворох туч, все еще хранящих, казалось, память о механическом, поющим вибрацией чудовище.
- Как бы узнать, откуда оно явилось. Не думаю, что кто-то здесь в состоянии создать подобное…
Она медленно, и, как показалось Фебу, устало сползла по услужливо подвернувшейся стене вниз, обхватывая руками колени и упираясь в них лицом - где плавало странное, потерянное выражение.
- Знаешь, я почему-то всегда думала... только не смейся - думала, что там, наверху, за пределами всего этого, - она сделала хлесткий, отчаянный жест, плеснувший куда-то в неопределенную сторону неба, - ничего нет. Что мир давно высох и истлел, что его развеяло ветром в песок, и остались одни мы, по случайности уцелевшие в подвернувшейся клоаке. Что по железным дорогам ходят поезда без машинистов. Ржавая, безжизненная автоматика передвигает стрелки, заставляя их двигаться по давно потерявшим смысл направлениям, везти эти цистерны, которые давно никому не нужны, и выбрасывать их посреди пустоши, где ядовитые бури разъедают их оболочки и выпускают украденную кровь земли обратно в ее чрево, как бы в насмешку над теми, кто днем и ночью высасывает ее из забоев и скважин, не зная, что в этой мертвой, зацикленной вечности его усилия не имеют никакого смысла, - слова лились мерным, сбивчивым речитативом, как будто Аннеке читала по памяти строчки с воображаемой ленты, разматывающейся перед глазами. - Что каких-нибудь несколько лет, и может быть, придет наша очередь, и дыхание ветра засыпет эту распахнутую глотку вместе с ее обитателями, не заметив, что там жили какие-то люди со своими нелепыми историями, страхами и снами...
Она вдруг подняла взгляд на Феба.
- А теперь... Я не знаю, что думать. Этот новый мир не помещается у меня в голове. Там... есть люди, машины, жизнь, может быть, города... Почему? - дрожащий вопрос вдруг сорвался в одинокий крик, напоминавший скрежет взвизгнувшего железа. - Почему они никогда не приходили сюда?! Кто - там? И проклятье, кто - мы здесь?..
Их маленький проводник, до этого с недетской серьезностью слушавший ее монолог, дернулся, как обжегшись, от этой вспышки, родившейся где-то гораздо глубже в Аннеке, чем все предыдущие слова, и поспешно замотал головой, прижимая палец к губам. Улицы вокруг были столь же пустынны, но с другой стороны, звук здесь распространялся хорошо, а еще недавние выстрелы с земли звучали, казалось, не столь далеко... Она запоздало кивнула в ответ, заставив себя выдавить кривую, виноватую улыбку - и отвернулась.
Мгновения сухо пересыпавшихся песчинок скользили мимо.
- Пойдем? - наконец глухо полуспросила она, все еще не поворачивая головы. - Не знаю, что мы еще можем здесь встретить... Или - ты хотел подобраться поближе?
- Не думаю, что есть смысл, - Феб с сомнением покачал головой. – Что-то мне подсказывает, что господа военные тоже знают не так уж много. Во всяком случае – не те, кого мы можем встретить здесь. Возможно, я знаю того, у кого больше информации.
Он прикусил губу, ощутив, как колыхнулась в ребрах жгучая соль, задержал дыхание на несколько бьющихся в истерике секунд, чтобы усмирить волну - и медленно выдохнул, опаляя губы. Морской ветер внутри свернулся колючим клубком, не позволяя забыть о себе.
- Возможно, - повторил через силу. – Но это не сейчас. Не здесь. Впрочем, теперь нам в любом случае вниз...
Обратно двигались медленно, молча, невидяще глядя перед собой, словно каждый скользил сквозь два слоя пространства: одинокий город, провожающий их молчаливой тоской, и паутина собственных миражей, липко дышащая в лицо.
Только мальчишка, казалось, шел напрямик, минуя второй, невидимый, маршрут, проходящий где-то в переплетении нервов.
Теперь они могли позволить себе не бежать, стараясь смять в комок открытое пространство, и не прятаться от патрулей – и усталость, словно почуяв, что скрываться больше нет нужды, протянула в мышцы тянущие, ватно-болезненные нити. Требовательно дергала за эти веревочки, предлагая остановиться, сесть прямо на землю, вытянуть измученные ноги; иногда они подчинялись, не выбирая места, вскоре их сгонял полицейский патруль, настойчиво, грубо, диктуя направление – вниз. Вниз.
Улицы, затем ступени, затем снова улицы и опять ступени перетекали тягучей непрерывной лентой, кое-как приближая их к точке, с которой все началось.
Здесь тоже было пусто – поток людей унесло прочь, оставив на дорожных камнях обрывки чьей-то одежды, растоптанный мусор, куклу с оторванной рукой: она смотрела в перед собой пустым страшным взглядом, и Феб, проходя мимо, почему-то старался отвести взгляд. Получалось плохо. Он оглянулся через шаг, и через два, ему казалось, что этот символ брошенности сверлит ему спину молчаливым укором.
- Я должен вернуться, - он оборвал шаг - резко, словно налетев на стеклянную стену. – Вернуться, в “Повешенного”. Я потерял там саксофон, понимаешь?
Он был уверен – она понимает. Любой музыкант понял бы. Потерять голос, часть души, часть тела, свой инструмент, все это звучит почти одинаково – для них.
Она бросила на него быстрый взгляд, увязший в неоконченном движении, как будто ее силуэт отделяла от него прозрачная, холодная толща воды. Затем в глазах мелькнуло постепенно подобравшееся понимание.
- Пойдешь один? - тихо спросила она, и кивнула, не дожидаясь ответа. - Здесь, кажется, уже остались только полицейские патрули, но все равно... будь осторожней.
Расстояние в несколько шагов между ними оставалось пустым, неперечеркнутым - и на какое-то мгновение эти несколько шагов словно превратились в мостик, отделяющий часть живого города, пусть и крошечную, от пересохшего, пыльного моря опустевших домов.
- Я попробую найти остальных - они, должно быть, собираются в "Алембике" или "Pas devant". Или... - едва заметная пауза в одну шестнадцатую такта, отозвавшаяся неуверенностью, - воспользуюсь предложением нашего импресарио. Театр "Висцера" - это минус два от Променада.
Аннеке осторожно шагнула назад, мягко взяв за руку мальчишку - вдруг неожиданно бросилось, что их ладони почти одного размера, хрупкая и ломкая, выточенная из фарфора, и пестро-серая, перепачканная в грязи, с обломанными ногтями. Она о чем-то спросила его, уже скрываясь за поворотом - но нахлынувшая со всех сторон голодная тишина поспешно скрыла детали, оставляя Феба одного.

...город был пуст. Некоторые улицы из тех пестрели сотнями отпечатков ног на грязной мостовой, как будто по ней прогуливались причудливого вида многоногие животные. По дороге ему вдруг бросился в глаза тот самый "спящий дом", мимо которого он уже проходил утром - казалось, целую вечность назад. Еще недавно неприметное, ничем не отличавшееся от соседних строение было окружено рядами растянутых пестро-желтых полицейских лент и предостерегающе скалилось карантинными печатями на окнах и дверях, где, с которых поспешно соскоблили привычный оттиск ухмыляющейся чумной крысы. Стены были густо испещрены надписями, предостережениями, пророчествами, диковатого вида рисунками, в грубой, нарочито-детской манере изображавшими разложенных в ряд людей с повязками на глазах... Они были там - застигнутые сонным поветрием, обездвиженные, как восковые фигуры в своем молчаливом музее. Никто - судя по нетронутым лентам ограждений - не вспомнил о них, когда человеческие потоки, охваченные паникой, неслись вниз...
"Повешенный" показался в дальнем конце улицы через несколько минут. Выбитая дверь, в которой еще виднелось несколько пулевых отверстий, была косо впечатана в пыль; одно окно открыто, другое - высажено, рассыпавшись поблескивающими брызгами осколков. Становилось темно - наступающие сумерки, против обыкновения, не рассеивали зажигающиеся огни металлических солнц, и последние капли блеклого света слабо освещали зал, выхватывая разбросанные в беспорядке стулья, перевернутые столы, разбитый кувшин, превратившийся в груду черепков посреди подсыхающей сладковатой лужи...
Феб хорошо – слишком хорошо - помнил то место, где они сидели с Аннеке и Грегори, и где оставил под стойкой певчую птицу в темном чехле. Осторожно ступая по осколкам, он шел через разбитый, выпотрошенный зал – уверенно, даже сквозь вкрадчивую темноту. Шел и повторял, как заклинание, как молитву – пожалуйста, дождись меня. Пожалуйста, дождись. Резким рывком отодвинул опрокинутый стол и опустился на колени, заглядывая в тишину, укрывшуюся под барной стойкой.
Он был там. Все это время, перетекающее пылью, паникой, кашлем и рвущимися к воздуху людьми, а затем - пустотой и одиночеством. Он ждал.
Феб протянул руки, мягко, бережно доставая его из футляра – самое главное, самое важное сокровище, застывшее золотое сердце. Голос, который разучился петь. Прижал к себе и долго, бесконечно долго стоял так – немо застыв на коленях, обнимая саксофон, вдыхая пыльный воздух, как высшее счастье.
Его отвлек звук – тихий скрип в другом углу зала, и Феб, щуря усталые глаза, вгляделся в сумрак. Сбившиеся в баррикады стулья громоздились горбатыми контурами, распахнутые оконные рамы слабо дышали улицей, и что там было еще, среди всей этой перевернутой вверх дном жизни – было не разглядеть.
Саксофон мягко лег на свое ложе, погрузился в теплый бархатный мрак; Феб закинул его на плечо, встал – и шагнул на звук.
В углу, медленно, мерно покачиваясь на высокой барной табуретке, сидел Имморанте, различив его искривленный, изломанный силуэт, Феб не сразу узнал его, и дернулся в сторону, задохнувшись, и тут же – вспомнил.
- Эй... - окликнул он издалека.
Нет ответа. Странное, жутковатое существо, смотрело прямо перед собой забинтованными глазами, не откликалось на зов – словно для него не существовало нот в октаве человеческой речи. Феб приблизился и, преодолевая внутренне сопротивление, тронул его за плечо – одним пальцами, легким дуновением тепла.
Прикосновение к посеревшей от пыли и грязи коже было неожиданно теплым и шершавым, как будто он дотронулся до грубой поверхности мехов, которыми раздували пламя. Имморанте вздрогнул - незаметно для пристального взгляда со стороны, но достаточно, чтобы чуткие пальцы музыканта почувствовали движение.
Он дышал, глубоко и медленно, и воздух с легким, надсадным свистом вырывался из груди, примотанной к железной сбруе. Слепое лицо, перетянутое тканью, не шевельнулось, не повернулось в сторону незнакомого касания - и продолжало смотреть куда-то в пустоту, распахнутую где-то по ту сторону туго облегавшей голову повязки. Взгляд Феба, скользнув по обнаженному, голому черепу, вдоль переплетения проводов, свивших свое ржавое гнездо вокруг затылка, вдруг заметил, что уши Имморанте залиты воском - затвердевший мутно-белый потек оставил свой едва заметный след чуть у скулы.
Ему показалось, что монотонный, размеренный ритм его механического дыхания чуть сбился, переплетаясь с тревожной, беспокойной синкопой.
Он не услышит, с пугающей прозрачной ясностью понял Феб. Хоть кричи, срывая связки, пытаясь привлечь внимание – он не услышит ни звука.
Между горлом и выдохом застыла тревожная надломленная нота. Феб все еще ощущал скованное, как сам Имморанте, чувство внутри, когда пытался прикасаться к его искалеченному телу, но просто уйти, оставив его здесь...
..было нельзя. Просто нельзя, без всяких объяснений, обоснований, оправданий.
Внутренне сжавшись, он положил проржавелую ладонь на клубок скрученных проводов, каждый из которых, казалось, мог оскалить ядовитую пасть и змеино зашипеть.
- Пойдем, - позвал он, старясь говорить не голосом. Не только голосом, не словами, утекающими в воздух, а вибрацией ладони, песней железа, помнящего родство, эхом, отдающимся в флейтах. – Пойдем со мной. Я знаю, где тебя ждут. Слышишь?
Он выдыхал зов, излучал его кожей, каждой клеточкой себя, когда-то бывшего музыкой, он пытался проникнуть, прорваться за восковую печать. Флейты дрожали, наполненные этим зовом до краев.

Имморанте резким, змеиным движением обернулся.
На мгновение Фебу показалось, что тот своим безглазым взглядом безошибочно смотрел прямо на него - как будто все предыдущее его поведение было мастерски сыгранной ролью, и сейчас он, наконец, отбросил искусственное, показав настоящего себя. Но почти сразу он понял, что это не так - слепец беспокойно поводил головой, не в силах определить источник того, что пробудило его из кататонии, позвало за собой, словно принюхиваясь, вслушиваясь кожей в слабый не-звук, каплями рождающийся в воздухе.
И где-то в промежутке между двумя ускользающими песчинками-мгновениями он почувствовал что-то, прозвучавшее в ответ - коротко, быстро, едва уловимо, трепещуще, как бьющий жесткими крыльями сверчок. Россыпь размазанных кадров, с молниеносной быстротой расщепившая секунды. Там, в ответе была тишина - тонны и океаны густой, давящей тишины, отрезавшей того, кто внутри, от окружающего, сделавшей его единственным обитателем бесконечного мира.
Имморанте медленно поднялся - безжалостное железо немедленно надавило ему на спину, заставляя согнуться вперед и опуститься на полусогнутые, вывернув бессильно связанные руки за спиной. Он сделал короткий, ломаный шаг - и остановился, ожидая.
Он слушал.
Феб взял его за локоть, мягко сомкнув пальцы-флейты на серой коже. Шагнул, становясь проводником, пропуская сквозь себя ощущение пространства, времени, воздуха, ждущего за дверью, переплавляя его в ток, струящийся сквозь чешуйки металла – в нервы того, кто ждал. Помедлив, словно сигнал доходил с запозданием на четверть такта, Имморанте тоже сделал шаг.
Улица обняла их прохладой, мазнула по лицам памятью о паническом бегстве – и пустотой. Они шли сквозь тишину – медленно, связанные прикосновением железа и беззвучным, записанным в прерывистый код зовом. Шаг – пауза – отклик. Новый шаг – и снова пауза, и ответ, звучащий сгорбленным эхом.
Феб старался выбирать переулки, задние дворы, узкие проходы между домами – так было дольше, но на открытом месте он, невидимой цепью связанный с Имморанте, чувствовал себя беспомощным и уязвимым как никогда. Ничуть не легче, наверное, было бы пробираться к спуску на следующий уровень, будучи скованным по рукам и ногам.
И все-таки он, измученный, одаренный чугунным ядром, которое добровольно пристегнул к щиколотке и теперь волок за собой, каждым шагом излучая зов, был блаженно, упоительно умиротворен. Саксофон за спиной дремал в тихой, убаюканной неге, музыка рисовала тонкие арабески по венам – и выплескивалась неслышным ритмом в железо. Ржавое, мертвое железо, неожиданно ставшее живым.
Расстояние, перевитое молчанием, сокращалось толчками пульса. Ночь текла по пятам, размывая контуры ближайших домов, оставляя только две фигуры на переднем плане: высокую, острую, вычерченную карандашными линиями – и припаянную к ней касанием руки сгорбленную тень.
Незадолго до спуска Феб накинул на плечи Имморанте свой запыленный пиджак; пытаясь прикрыть его вызывающее, притягивающее взгляд уродство. Вышло так себе. Слепое серое лицо, затылок, опечатанный переплетением проводов, шаркающая механическая походка, копирующая шаги того, кто вел за собой – все это оставалось на виду, слишком заметное, чтобы можно было сгладить накинутой сверху деталью, но выбора не было.
Подходя к полицейскому кордону, пытаясь нарисовать на лице флегматичную независимость, Феб внутри был натянут до предела, до звона, вибрирующего в ушах; его нервозность текла сквозь железо, впиваясь в кожу Имморанте сотней вздрагивающих игл – и тот тревожно водил слепой головой, пытаясь выцедить из воздуха источник опасности.
Он боялся зря. Полицейский кордон, охраняющий лестницу, был озабочен только одним – не позволить никому просочиться наверх, и два, пусть и весьма странных, человека, следующие вниз, не вызвали у них сильного интереса. Кто-то с любопытством покосился вслед, кто-то отпустил несмешную шутку, но удерживать не пытались, лишь прожектор, освещающий спуск, проводил их липким пятном – до самых нижних ступеней и еще немного дальше – вдоль пустоты следующего уровня.
Когда они добрались до нижних уровней, гудящих, как пчелиный рой, усталость спаяла их ломкую походку в монотонный прихрамывающий танец, привычный до последнего па.
На них косились. В них тыкали пальцами. От них шарахались в стороны. Но и только – у всех хватало своих проблем, чтобы всерьез интересоваться незнакомцами, какими бы необычными они ни были.
“Висцеру” Феб нашел по афишам и указателям; ночь спотыкалась вместе с ним, и вместе с ним припала к тяжелой запертой двери, когда он гулко постучал в нее железной ладонью.
Им пришлось долго ждать, выжидая истечения длинных, тягучих моментов тишины, пока мрачноватого вида здание, отгородившееся от внешнего мира внушительными створками, наконец не подало признаков жизни. Дверь лязгнула, и медленно, ржаво приоткрылась ровно настолько, чтобы пропустить осколок острого, злого лица, смерившего визитеров подозрительным взглядом.
- Мест больше нет, сколько можно говорить! - каркнул недовольный голос; за ним последовал демонстративный всплеск ладони. - Топайте в лагерь, три квартала ниже, здесь все под завязку... - и тут неизвестный испуганно осекся, заметив высившийся за спиной Феба согбенный силуэт Имморанте, и невольно отшагнул назад - звякнула импровизированная цепь, не дававшая двери распахнуться.
- Ч-черт, - потрясенно донеслось из-за двери; затем последовала длинная, содержательная пауза, в ходе которой невидимый привратник, очевидно, провел переоценку намерений ночных гостей. - Подождите, сэр, я сейчас.

...изнутри театр выглядел до невозможности странно. Угрюмый фасад вдруг проваливался куда-то в обширный купол, вырезанный в камне - как будто посреди улицы, где стояла "Висцера", вдруг вырос гигантский сталагмит, в котором за неимением лучшего вырубили сердцевину. Как успел наскоро объяснить Фебу привратник (оказавшийся, как выяснилось, одним из местных арлекинов), примерно так ситуация и обстояла. В результате круглый, утопающий под нависшим сводом зал если и напоминал театр, то исключительно анатомический - за исключением, единственно, того, что вместо окружения кольцом постепенно поднимающихся трибун зал был невзрачно-плоск. Во время представлений сцену, должно быть, окружали ряды составленных вместе скамей, стульев и кресел, но сейчас...
Сейчас театр представлял собой убежище.
Там, где раньше располагались зрительские ряды, пространство было расчерчено на неаккуратные сегменты, каждый из которых занимали люди - свернувшиеся в спальных мешках, разложенных прямо на каменном полу, собиравшиеся в разрозненные группы вокруг тусклых керосиновых ламп, приглушенным шепотом беспокойно переговаривающихся о чем-то; Фебу сразу бросились в глаза неестественные, восковые силуэты сомнамбул - некоторые были брошены в кажущемся одиночестве, как бесполезные куклы, за другими присматривали, время от времени вытирая испарину со лба и укрывая истрепанным одеялом, когда подступающая ночь протягивала к ним свои холодные пальцы. Несколько человек обходили ряды беженцев с комами тряпья и котелками еды, где-то мелькнула пара грязно-белых халатов, склонившихся над застывшим силуэтом, скорчившимся на полу. Издалека все это напоминало рой светлячков в темноте - зал освещался только десятками тусклых, трепещущих огоньков ламп, и остальное, куда не дотягивалось их бледно-желтые прикосновение, тонуло в голодной темноте. Здесь было, казалось, несколько сотен человек - но когда они с Имморанте вошли, на необычных посетителей почти никто не обратил внимания.
Остролицый арлекин повел Феба сложным, кружным маршрутом через зал - каждая клетка свободного пространства была занята беженцами, и приходилось быть осторожным, переступая через спящих и обходя бессонных - Имморанте это удавалось особенно плохо, и несколько неразборчивых проклятий успело отправиться им вслед - пока из рассеянной темноты вдруг совершенно неожиданно не вынырнул силуэт импресарио.
- Джейми, что, в конце концов... - он запнулся, немедленно переводя взгляд на изуродованную тень, вплывшую в область видимости, которую давали трепещущие бледные огоньки, и его взгляд вдруг вспыхнул странной смесью облегчения и настороженности. - Феб!.. Черт возьми, вы все-таки вернулись!
Гробовщик шагнул навстречу, позволяя свету вырисовать оставшиеся черты лица - тонкая, но крепкая ладонь сжала запястье, деликатно избежав прикосновения к металлическим пальцам. Позади режиссера, заинтересовавшись гостями, в их сторону подалась еще одна фигура - высокая, худая, бритый череп поблескивающий на свету, словно вырезанный из камня.
- Как вы его нашли? - улыбка Гробовщика была усталой и немного вымученной, но, без сомнения, искренней; он снова стиснул руку Феба благодарным жестом. - Я думал, что в такой неразберихе мы его окончательно потеряли...
- Я искал не его, - короткий полушаг в сторону, ближе к стене, позволяющий прислониться плечом; мышцы, перевитые ходьбой, бегом, подъемами и спусками по бесконечным лестницам, наливались ватным, тянущим бессилием. – Вернулся в “Повешенного” за саксофоном – а он там. Мы... довольно быстро нашли общий язык, - металлические пальцы дрогнули, отпуская ощущение связи, протянутое насквозь. - И дальше нам с ним повезло, конечно. Признаться, я опасался, что полиция будет более... заинтересована. Но такое ощущение, что им сейчас ни до чего нет дела – лишь бы наверх не лезли, а здесь – творите, что хотите.
Он еще раз осторожно коснулся Имморанте беззвучным эхом флейт, на этот раз без всякого содрогания, за время долгого пути его изувеченность стала восприниматься иначе: как что-то тяжелое, болезненное, отдающееся в горле мучительным спазмом – но почти привычное.
Вот ты и дома, да? Удачи, приятель. Кто бы ты ни был.
- Сюда не приходила Аннеке? – беспокойство, которое раньше дремало, не в силах прорваться сквозь напряжение пути, подняло тяжелую голову и дохнуло сыростью. - Мы расстались, возвращаясь обратно, и у меня еще не было возможности убедиться, что все в порядке...
- Насколько я знаю, нет, - импресарио нахмурился; беспокойство, звучавшее в голосе Феба, стерло с его лица кратковременное облегчение. - Впрочем, сами видите, что у нас теперь здесь, - он махнул рукой, обводя мерцающий зал жестом, в котором чувствовалось покровительственная нотка. - Какое-то время люди шли потоком, пока мы успевали их размещать, и может, ее просто не заметили...
Фигура, проступающая из теней, шагнула чуть ближе, и Гробовщик, словно забывшись, вздрогнул, только сейчас заметив ее неслышное присутствие.
- Ах да, - он кивнул в сторону незнакомца, который, в свою очередь, неторопливо изучал Феба немигающим, почти змеиным взглядом темных, глубоких глаз. - Позвольте вам представить... черт бы побрал эти церемонии - мейстера Агриппу. Он - основной вдохновитель и организатор нашего небольшого приюта; а я, в свою очередь, просто предоставляю помещение театра для общих нужд.
- Добро пожаловать, - Агриппа протянул сухую, костлявую руку, на ощупь казавшуюся совершенно безжизненной, сделанной из пергамента или слежавшейся бумаги. Его голос неожиданным контрастом звучал мягко, почти обволакивающе...
- Феб, - продолжить знакомство ему не дали: Гробовщик снова вклинился в разговор, встрепенувшись - его голос едва заметно дрожал, выдавая волнение. - Вам удалось что-нибудь увидеть наверху? До сих пор не было никакого официального заявления, все теряются в догадках - версии плодятся одна за другой...
Внутри колыхнулось сомнение – стоит ли рассказывать всем?.. То, чего толком не разглядел и не понял он сам, определенно пугающее, передаваясь по цепочке растревоженных сплетен, могло обрести еще более чудовищные очертания. Готов ли он, Феб, предсказать, к каким последствия приведет сейчас одно неосторожное слово? Или – готов скрывать те скудные крупицы знания, которые удалось добыть? Становясь тем самым в один ряд с теми, кто полагает, что люди вокруг – всего лишь стадо, нуждающееся в пастухе, который решает за них – что знать, куда идти и что делать.
Они не успели обсудить это с Аннеке, а теперь – не с кем было обсуждать. Феб мог бы выложить все Гробовщику, пусть почти не знал его – но они принадлежали одному миру. Их связывала музыка, текущая от Маяка до самого Дна, напряженный разговор, даже яростная вспышка Айронса, направленная на Феба, все это было знаком родства, клеймом, скрытым под кожей.
Мейстер Агриппа, организатор приюта со змеиным взглядом и птичьими руками, мог быть прекрасным человеком, но Феб не знал его, и не решался доверить своих сомнений.
Впрочем, усмехнулся он про себя, много ли там того, что можно доверить?
- Мы почти ничего не смогли разглядеть, - начал он после недолгой заминки – и ощутил, как вместо слов по горлу ползет сухой, колючий песок, лица напротив вздрагивают темной рябью, а ватная слабость в ногах становится непреодолимой, текучей, покачивающей стены вокруг.
- Дайте воды... пожалуйста, - иссохший песок кое-как сложился в голоc; Феб сполз по стене на пол и откинул голову, закрыв глаза.
Темнота, исколотая огоньками ламп, вдруг придвинулась, расплываясь в глазах и заставляя на какое-то мгновение поверить, что крошечные язычки голубовато-желтого пламени - это огромные костры, сложенные из обломков пылающих зданий где-то бесконечно далеко, посреди теряющейся за горизонтом пустоши, раскрашенной в цвета искусственной ночи. Чьи-то руки подхватили его под плечи - на мгновение сгустившийся мрак заслонило дрожащий, теряющий фокус рисунок обеспокоенного лица импресарио, беззвучно шевелящего губами; силуэт Агриппы тонул где-то чуть дальше. В его пальцы лег мягкий, холодный кожаный мешок с открытым горлышком, в котором плескалась вода - неожиданно ледяная, от которой немедленно заныли зубы, пахнущая железом и едва различимым сернистым амбре. Уверенные, осторожные руки подтолкнули вселенную, заставив ее, наконец, замереть в одном положении и прекратить бесконечную пляску далеких огоньков, толкаясь в спину жестковатым, но теплым прикосновением - его усадили на подвернувшуюся пустую циновку, подложив под голову какой-то мешок с тряпьем или соломой, чтобы оставить возможность пить...
- Вам нужно отдохнуть... - одна из теней опустилась рядом, тревожно вглядываясь в его лицо поблескивающими искрами глаз, цепко сжимая пальцами запястье, нащупывая сонно бьющийся в ритме модерато пульс. Помедлив, к ней присоединилась еще одна; слова терялись в вязкой тишине, не давая разобрать, кому они принадлежат. - Дышите глубоко, здесь затхлый воздух... Доктор Холден! - негромкий окрик, тем не менее, отозвался где-то по ту сторону висков неприятным уколом. - Сюда, прошу вас!..
Феб хотел сказать – не надо доктора, все уже в порядке, не надо - но слова расплывались мокрым пятном по рубашке, пролитые из меха с водой. Беззвучные. Безвкусные.
Потом – сквозь нарастающий звон в ушах – он ловил обрывки фраз, не вникая в суть, просто еще один источник раздражающего звука, который никак не получалось отключить.
...давление пониженное...
...мышечный тремор, общая слабость, бледность кожных покровов...
Звенящее эхо ширилось, впитывая в себя слова, пока наконец не взорвалось тишиной, спасением, гулким беззвездным сном – стремительным и коротким.

Проснулся он на свернутом конвертом одеяле – казалось, спустя всего лишь минуту, но ярко освещенное нутро театра не оставляло сомнений: ночь, что привела Феба в «Висцеру», уже давно убралась отсюда, оставив вместо себя позднее, тягучее утро.
Он поднялся, все еще ощущая неприятно подрагивающую слабость в теле, но все же устоял на ногах.
Жизнь импровизированного приюта вовсю бурлила вокруг, отдаваясь разговорами, спорами, руганью или детскими криками. Странно, что этот нестройный хор не проник еще раньше сквозь завесу его сонной темноты – словно восстал из безмолвия только сейчас.
Феб брел между рядами разложенных спальных мешков, стараясь не тревожить спящих и бодрствующих, в тщетной надежде встретить знакомые лица.
Аннеке здесь не было. И Грегори, и Миллен, и мальчишки, чьего имени он так и не спросил... Тревожное чувство ворочалось под ложечкой, разворачивая крылья.
В очень маленькой – и потому, видимо, не занятой беженцами - гримерной Феб отыскал Гробовщика; весь какой-то серый, с покрасневшими ввалившимися глазами, тот выглядел взбудораженным и раздраженным.
- Кажется, я вчера несколько невежливо ушел от ответа, - воздух вздрогнул под Фебовым голосом, не принимая скованной улыбки, и застыл. Феб подошел ближе, вгляделся в лицо импресарио. – Что-то случилось?.. Точнее... что-то еще случилось?
Тот не ответил; сгорбившись за гримерным трюмо, он рассеянным, опустевшим взглядом смерял то одиноко стоявшую напротив слабо дымящуюся кружку, от которой тянуло острым, горьковатым ароматом, то собственное отражение в потрескавшемся зеркале, неизменно возвращавшее в ответ такое же потерянное выражение на лице, расколотое, вдобавок, трещиной поперек тусклой амальгамы.
Появление Феба, должно быть, заставило режиссера решиться - помедлив, он сцепил ладони вокруг кружки, подтянув ее поближе к себе - не столько чтобы отпить, сколько согревая высохшие, неживые пальцы.
- Появилось правительственное воззвание, - усмехнулся он, кивая Фебу и не отводя взгляда от невесомой маслянистой пленки своего напитка, едва заметно дрожащей в такт произносимым словам и дыханию. Утро выдалось непривычно холодным - Феб чувствовал непроизвольную дрожь в теле, все еще отвыкавшем от воспоминаний о вчерашнем броске через город и обратно. Из других необычных деталей в глаза бросалось постоянное присутствие искусственного света - даже гримерка была освещена парой слепяще-ярких, периодически заходящихся надсадным мерцанием газоразрядных ламп - похожие, только большего размера, висели под куполом театра. До "Висцеры" и окрестностей солнечный свет добирался только в виде растворенного в воздухе фона, остатков, которым удалось провалиться сквозь затянутый паутиной город, отражаясь от металлических поверхностей, крыш и стен домов...
- Говорят что-то про внешнюю агрессию, блокаду, опасность прямого наступления... - он устало покачал головой. - Верхние округа будут закрытой зоной на время угрозы; обещают расквартировать население, объявили о создании временных лагерей... Не знаю. Еще вчера я бы прыгал до потолка, узнав, что моя догадка подтвердилась. Сегодня я даже не уверен, стоит ли им верить. Люди шли всю ночь и приходят до сих пор... - импресарио скривился, и на несколько мгновений приник к остывающей чашке.
- Под утро даже случилась небольшая драка - десяток человек пытались выбить дверь. Их почти сразу отогнала полиция - пока они, кажется, удерживают ситуацию под контролем. Но долго все это не продержится, пусть даже это здание и в состоянии выдержать небольшую осаду. Ты был наверху, - Гробовщик поднял голову, в глазах неожиданно блеснула запоздалая искра. - Там действительно... все плохо? И насколько им можно верить? Черт, но ведь если бы действительно были бы столкновения - было бы слышно стрельбы, взрывы, работу машин...
Феб медленно прошелся по комнате – три размеренных, текучих шага, отсекающие лишние мысли и лишние слова
- Там... – он остановился напротив зеркала, за спиной Гробовщика, протягивая взгляд сквозь исцарапанное стекло, - странно. Ближе к поверхности что-то горит, но это ты и сам видел, а что именно – мы с Аннеке не разглядели. Просто не смогли подняться настолько высоко. Но мы видели...
Он со свистом втянул воздух и снова принялся чертить шагами гримерную. Резким пунктиром, отзывающимся дробью на тревожное дыхание.
- Я не знаю, что это за штука. Проклятье, ее мы тоже толком не разглядели, - Феб сумрачно дернул плечом. – Вот и получается, что весь наш... экзерсис не имел никакого смысла. Но я не думаю, что власти – в этом – врут. Скорее паникуют, не знают, что предпринять – и пытаются хоть как-то удержать ситуацию под контролем. Столкновений там как таковых нет – или мы их не застали. И потом, - недоверчивое движение головой вклинилось в короткую пазу, - как с этим сражаться? Оно где-то высоко над городом, дырявит собой тучи, огромное, жуткое. Недосягаемое. В него пытались стрелять из каких-то весьма внушительных пушек – но было совсем не похоже, что оно это хотя бы заметило.
Феб неосознанно передернулся, отчетливо вспомнив тень, уходящую в облака, и грохот выстрелов, не сумевший дотянуться до цели и бессильно падающий на пустынную улицу.
- И знаешь, что... Не хотел бы я увидеть, как эта штука возьмется за нас всерьез.
Вязкий, бессонный взгляд его собеседника медленно застыл, как будто беззвучно покрываясь льдом, вмерзая в пустое пространство и останавливаясь.
- О чем ты говоришь? - он поднял голову, нахмурившись и отставляя в сторону почти нетронутую кружку. - Над городом? Ты имеешь в виду... что-то искусственное? Вроде планера?
- Что-то очень большое, - по лицу прошла судорога, будто Феб прокатил под языком глоток уксусной кислоты. – Пойми, там невозможно было разглядеть детали. Искусственное или живое, легко размазывающее облака. Помнишь тот звук, вибрирующий в костях? Это – тоже он.
Память музыканта хранила эту разбивающуюся, дрожащую ноту, и Феб почти ощутил как нарастает гул в висках. Накрыл их ладонями, чтобы заглушить, спрятать звук внутри себя, неловко мотнул головой.
- Знаешь, чего я не понимаю? Оно не выглядело... агрессивным. Это ни о чем не говорит, конечно, может, истратило весь боезапас, может, уходило на новый круг, чтобы вернуться, и спалить все в жерло. А может - оно и не враг вовсе. Просто большая и оттого пугающая... машина, наверное.
Феб, перебирающий слова, как медленные звуки мелодии, отгородившийся от внешнего мира пальцами, прижатыми к вискам, казался полностью отрешенным – словно говорил сам с собой, а не тем, кто стоял рядом.
- Как... такое возможно? - Гробовщик пустым взглядом уставился куда-то сквозь него; губы беззвучно что-то пришептывали, как будто проговаривая возможные аргументы за и против. - Машина в воздухе?..
Он вдруг резко тряхнул головой, как будто хотел прогнать мысль, не помещающуюся в его голове - но та, не желая уходить без боя, все еще вилась где-то рядом, просачиваясь внутрь по капле, и на лице импресарио медленно проступало выражение какого-то немого, неверящего восхищения самой идеей.
- Я думал про то, что предлагал тот парень, Скорца - помнишь, в Повешенном? Никогда не думал, что буду просить помощи у Синдиката, но слухи о нашем убежище разносятся быстро, и мы уже не можем разместить всех, кто приходит сверху - и это не считая того, что из карантинных кварталов Дна начали подниматься местные обитатели. Выгляни наружу - вокруг нас уже растянулся небольшой палаточный городок; многие провели эту ночь в мешках, на улицах, как крысы... - он опустил голову. - Так долго продолжаться не может. Нужна чистая вода, свет, крыша над головой, продукты... Я отправил ему письмо. Если мне дадут один-два пустых здания с доступом к водопроводу, где можно будет разместить две сотни людей - то плевать, пусть это будет хоть сам подземный дьявол воочию.
- Ты, конечно, можешь остаться здесь, - легкая вспышка тихого отчаяния, прозвучавшего задавленным доминант-септаккордом, медленно угасала. - Если я правильно понял, твой дом остался в перекрытой зоне... - Айронс вдруг замолчал, подняв глаза на Феба, и неловко смяв окончание фразы; уголок рта нервно задергался.
- Послушай, - наконец, выдохнув, каким-то приглушенным голосом, произнес он. - Как ты заставил Имморанте идти за тобой? У меня не выходит это из головы. Он ведь не реагирует на силу - если только его не тянуть на веревке. В какой-то момент я думал, что он вообще не чувствует боли, и прикосновений внешнего мира...
- Но ведь он шел за тобой? Он может не чувствовать боли, не слышать звуков, не реагировать на свет и внезапную, оглушающую темноту. Но, видимо, он воспринимает какие-то другие... – Феб тронул воздух флейтами, подбирая подходящее слово, будто надеялся поймать его в железные силки, - сигналы. Я не знаю, как это вышло, правда. Я просто позвал его. Не задумываясь. Не словами, не так, как позвал бы тебя. Сердцем? - он усмехнулся, пряча неловкость в оттенке цинизма. - Пожалуй, это слишком пафосно. Какими-то волнами изнутри. Должно быть, случайно поймал ту волну, на которую он настроен.
Короткое движение плечами, словно извиняющееся за то, что ответ настолько невнятен, и в такт ему – новые шаги, кромсающие повисшую тишину. Разбивающие мысли на равные отрезки, которые проще высказать.
- Синдикат... Уверен, что хочешь связаться с ними? Учитывая, с какой легкостью эти ребята стреляют, я бы десять раз подумал. «Висцера» все-таки твое детище, твой дом. Твоя сцена. Пусть сейчас театр превратился в приют для тех, кто разом стал бездомным... зато сколько зрителей, это же просто аншлаг! - он позволил себе улыбнуться - на быстрое эхо, уносящее последний слог, и тут же стер улыбку, так легко, будто она была нарисована мелом. – Зачем тебе к ним? Не думаю, что Синдикат станет помогать беженцам. Они примут тебя – потому что ты чем-то привлек их, но... Что они попросят взамен?

Гробовщик медленно кивнул, снова обернув в пальцы остывшую, слабо пахнущую пряным чашку.
- Знаешь, это странное занятие - держать театр почти над самым Дном, - он слабо улыбнулся своим мыслям, откидываясь на спинку скрипнувшего кресла. - Здешние люди постоянно балансируют на грани, цепляясь за последние капли света, просачивающегося сюда с шумных улиц Променада. Там, наверху, - он зачем-то взмахнул рукой, демонстративно ткнув пальцем в потолок гримерки, - рестораны, банки, библиотеки, концертные залы, там совершается политика, одним росчерком пера подписываются решения, которые переломят жизнь тысяч людей здесь... Останови кого-нибудь из них и спроси, что они знают про жителей нижнего уровня. Эта часть города как будто отодвинута куда-то на задворки сознания; люди, живущие там, не существуют в представлении верхних - они окружены мифами и недомолвками, они роют норы в земле и забираются в них на ночь, как куколки, они грызут породу в поисках рафии и питаются земляным маслом, продают своих детей за щепотку пыли и питаются мертвечиной... Сюда - в этот театр - приходят любопытные. Те, кто хочет пощекотать нервы, нагнувшись над провалом, и одним глазом заглянуть вниз. Богатые бездельники, любители экзотики, острых ощущений и запретного, бунтари, чужие, те, кто видит сны о темноте...
- Но стоит прожить там немного, - продолжил он, на мгновение прикрыв глаза и окунувшись в какое-то незнакомое воспоминание, - и ты начинаешь привыкать. Начинаешь следовать их монотонному, растянутому ритму, когда дни, полные рутинной работы в забоях и бараках, сливаются в один, когда разница между ночью и днем утрачивается, когда начинаешь больше доверять осязанию и обонянию, и не верить своим глазам, привыкать к терпкому вкусу "грязной" рафии... Понимаешь, что они - такие же люди. У которых, в свою очередь, есть свои страшные сказки - о безглазых, или, например, о Поверхности. Многие искренне верят, что те, кто живут наверху, рядом с Чердаком - там, где твой дом, Феб - немые, полулюди-полуптицы, отравленные ядовитым ветром и потерявшие способность летать... Здесь - не так. Это место все-таки немного еще... похоже на город. Но я иногда спускаюсь туда, вниз - когда ищу материалы для очередной пьесы...
- А Синдикат... Я, конечно, уже сталкивался с ними раньше. Любой владелец захудалого бара или прилавка, торгующего ветошью для факелов, знаком с неотъемлемой частью ведения дел. Ты платишь, за тобой приглядывают. Здесь почти нет полиции, за исключением нескольких захудалых участков - а еще ниже ее нет совсем, и в случае споров или столкновений они представляют единственный голос, к которому прислушаются все стороны конфликта. Конечно, у них... не самые цивилизованные методы, - Айронс поморщился, вспоминая хладнокровно разыгранную стрельбу, свидетелем которой они оба были, казалось, совсем недавно. - Черт возьми, то же самое можно сказать и про наших защитников порядка, так? В конце концов, не думаю, что я рискую - если бы от меня или "Висцеры" хотели избавиться, сделать это можно было бы куда проще...
Он рывком встал, и прошелся по комнате, рассеянно пробегая пальцами - как пианист, не касаясь покрывающей клавиши вуали - по полкам с гримом и реквизитом, и не решившись коснуться пыльного зеркала.
- Кроме того, если все это продлится еще несколько дней, это здание, может быть, придется по-настоящему оборонять. Толпа быстро теряет терпение - стоит ей узнать, что у нас здесь есть тепло и питьевая вода... - он коротко и зло усмехнулся, не закончив фразы.
- И что?.. - тихо и очень жестко, так, что голос казался чужим, откликнулся Феб, - ты готов оставить все, чтобы потом вернуться к руинам? Проклятье, Айронс, у тебя пока еще не отняли дом – как у всех тех, кто мается сейчас в каждом закоулке твоего театра, или тех, кто остался снаружи. Еще никто не пришел ломать твои двери, а ты уже придумал свой маленький апокалипсис - выбитые окна, разобранные стены, что еще, подкоп под сценой? А если всего этого можно избежать? Уйти и бросить все на произвол судьбы – не выход. Забаррикадироваться здесь, свалив у входа декорации – тем более не выход. «Висцера» не может принять всех – но может стать оазисом, местом вокруг которого есть жизнь. Ты же режиссер, Айронс! У тебя целый штат бездельников, которые отлично умеют говорить со сцены, это их талант, призвание, кусок хлеба и глоток воздуха. Так какого черта они молчат?!
Феб перевел дыхание, успокаивая искру пульса, взбешенно бьющуюся под подбородком, приглушая слишком уж рьяное фокозо, взвившееся в голосе.
- Нужно выйти, - продолжил он, спокойно, насколько мог. – Не отгораживаться от оставшихся стенами и видимостью превосходства. Раздавать воду, попытаться обеспечить хоть какой-то порядок, не допустить свалки – хотя бы здесь, – Феб задохнулся последними отзвуками своей вспышки, отчаянно понимая, что не знает, насколько все это реально на самом деле, и уже на выдохе, на последних углях, сжег остаток слов: - Ведь они... тоже все понимают? Они такие же люди, разве нет?
Гробовщик остановился, прекратив измерять шагами тесную клетку комнаты. Во взгляде, брошенном в сторону Феба, впервые просквозило что-то отличное от тяжелой, надсадной усталости - неразличимая нотка, в которой смешалась тщательно скрываемая надежда и опаска.
- Я не сразу тебя узнал, - слова, выпускаемые на свободу, звучали настороженно-вибрирующе, словно наконец получили так долго сдерживаемую возможность быть сказанными. - Там, в баре, не было возможности разглядеть лицо, и голос терялся среди остальных... Уже потом, после всего, что произошло - понял. Не знаю, помнишь ли ты меня под маской... - он быстро поднял глаза, внимательно вглядываясь в реакцию визави, и медленно, незаметно кивнув после, удовольствовавшись неслышным ответом, - ...господин Цикада.
Он произнес титул без тени насмешки, избегая каким-то образом при этом выспренности, сопутствующей большой букве впереди - голос на мгновение стал каким-то иссушено-шепчущим, как будто Айронс боялся быть услышанным.
- Если ты прав, то лучшего момента, чем сейчас, нет - большинство из них растеряно, они надеются, что все это пройдет сегодня-завтра, и не озлоблены достаточно, чтобы забрать силой то немного, что мы можем предложить... - Гробовщик как будто спорил сам с собой, продолжив беспокойный шаг часового от стены к стене. - В конце концов, быть может, мы преувеличиваем угрозу - кроме того, в интересах властей заняться этими людьми, если они не хотят превратить нижнюю половину города в кипящий котел. Потребуется еда и медикаменты - на какое-то время хватит того, что может предложить мейстер, но потом потребуется другие источники... - он вдруг остановился, прервавшись на середине фразы.
- Ты... пойдешь с нами? - на этот раз в его голосе звучала незнакомая тональность - язвительный, уверенный в себе, как будто в любой момент времени его окружала сцена, Айронс впервые просил. - Я не хотел втягивать тебя в это - но похоже, что никто из моих бездельников, подсчитывающих сейчас свои шансы на выживание, не произнесет лучших слов, чем ты. Кроме того, у тебя тоже... нет дома. Ты - один из них; мы - имперсонации, куклы, ненастоящие... Они поймут тебя. Услышат.
Воздух на мгновение стал хрупким, способным покрыться трещинами от любого слова; Феб, выплеснувший словами свою внезапную вспышку, тронул его дыханием – осторожно, как тонкий осенний лед. Он не колебался – там, внутри себя, где тлели багряным затихшие, но не угасшие угли. Он не колебался, просто неуверенная тревожная нота, ставшая почти привычной с тех пор, как в нем пересохла музыка, требовала оркестровой паузы, чтобы уступить место чему-то другому.
- Я пойду.
Даже если ничерта не получится.
- Увы, я никогда не был блестящим оратором, но, знаешь... Сквозь меня сейчас словно прорывается что-то. Или кто-то – кто не умеет говорить, но не может молчать... – он закатил глаза, иронизируя над собственной выспренностью, и срезал ее завершающим насмешливым аккордом: – Точнее, никак не желает заткнуться – и вдобавок совершенно глух к доводам разума.
Неуверенная нота, пропустив положенные пять тактов, заныла с гулкой обреченностью, но Феб не стал ее слушать.
- Возможно, нам потребуются волонтеры из числа беженцев, укрывшихся в «Висцере». Чтобы организовать раздачу воды, пищи, хотя бы минимальную медицинскую помощь, - он рассуждал вслух, отгоняя холодное эхо, выстраивая в цепочку простые шаги, скрывающие невозможную сложность задуманного. – На сколько хватит запасов мейстера Агриппы – и можно ли ожидать новых поставок?
- С первой помощью и лекарствами пока все неплохо - в основном, потому, что эвакуация в большинстве районов прошла мирно, - режиссер перешел на сосредоточенный, деловитый тон: ему словно передалось напряжение, распространяющееся в воздухе, и взывающее к необходимости действовать. - Несколько легких травм, не более - плюс десяток спящих, которым, похоже, не требуется постоянный уход... Гораздо хуже с продуктами - уже завтра нам понадобится еще. Лавки в округе какое-то время могут снабжать нас продовольствием, но учитывая, что мы не знаем, как долго все это продлится - стоит попробовать наладить связь с одной из оранжерей. Впрочем, там-то правительство окажется в первую очередь, - горько усмехнулся он.
- У нас уже есть с десяток добровольцев - послушники Агриппы, медики, оказавшиеся под нашей крышей, просто неравнодушные... Но ты прав - этого мало. Места под куполом не хватит для всех - мы можем впустить большую часть женщин и детей, а остальные займутся сооружением укрытий на улицах - поблизости найдется несколько пустырей, где можно устроить лагерь. Это значит, - уголок искривленного рта дернулся, - что прежде чем идти наружу, нам придется убедить половину тех, кто уже нашел здесь убежище, перебраться на улицы - и освободить место тем, кто ждет за стенами.
- Это будет сложнее всего. Я бы не рассчитывал, что согласится хотя бы несколько десятков – из всех, - сомнение свернулось клубком на плече Феба и вплело свой ломкий дискант в его слова. - Может, меньше. Но даже если так – пусть. Это только начало. Знак для тех, кто здесь, и тех, кто снаружи – мы все заодно. Мы выживем только если не позволим себе скатиться в грызню.
Он подошел к небольшому, затянутому пыльным муаром окну, и сбился: вокруг театра плескалось, изредка вскидывая волны, море. Пока еще ровное, не проснувшееся из усталого штиля, но уже играющее рябью человеческих судеб.
- Я очень тревожусь за Аннеке, - тихо признался Феб, не отрываясь от созерцания волн – или, может, пытаясь разглядеть лица. – За всех, кто где-то там, - поправился он, - но особенно за нее и... волчонка. Нельзя было оставлять их одних. Попробую отыскать их, как только здесь станет чуть спокойнее...
- С ними все будет в порядке, - эхом отозвался тихий голос, в котором не слышалось той уверенности, которую обладатель пытался придать произносимым словам. - Пока еще ничего не произошло. Люди встревожены, напуганы, загнаны в угол - но еще не начали по-настоящему бояться друг друга...
Оборванная фраза тяжело повисла в воздухе, окунаясь в застывающий момент неловкой тишины. Феб смотрел сквозь серо-зеленое стекло - там, где снаружи наступал тусклый, сумеречный день, расцвеченный редкими полосами света, которые бесстрастные прожектора бросали откуда-то сверху. Айронс замер по другую сторону комнаты, напротив другого, фальшивого окна - он смотрел в зеркало, словно пытаясь снова и снова разглядеть что-то в собственном отражении, взирающем в ответ с обреченностью в лице.
Вязкое, тягучее молчание наполняло медленный ход секунд - и никто не хотел нарушать его первым.
Дверь в гримерную скрипнула - в образовавшуюся щель просунулось встревоженное тонкое лицо уже знакомого арлекина Джейми. Режиссер кивнул ему, не поворачивая головы - и тот, на мгновение недоверчиво прислушиваясь к непрозвучавшему ответу, помедлив, исчез - оставляя за собой приоткрытую дверь. Мерцающий свет слепяще-белых ламп медленно утекал наружу, бросая мертвенно-восковой оттенок на фигуру Гробовщика в зеркале.
- Пойдем, - он вдруг резко хлопнул ладонью по поверхности стола; забытая чашка испуганно звякнула, подскочив от удара. - Время разбрасывать камни.

..зрительный зал ждал.
Не их - никто, казалось, не заметил две фигуры, выскользнувшие откуда-то с дальней границы утопающего в темноте купола, и немногие обращали на них внимание, пока они пробирались к центру. Публика вслушивалась в тишину, негромко гудящую десятками и сотнями беспокойных шепотов, задающих в разных вариациях один и тот же немой вопрос. Каждого из них выдернули из собственного дома, конторы, цеха, из жизни - и собрали в этом зале перед пустой сценой - ожидать начала спектакля; каждый не решался думать о действительно страшных последствиях, и одновременно не позволял себе быть уверенным в том, что все это - небольшое недоразумение, которое в ближайшее время разрешится, превратится в легкий фарс, разбавивший монотонное течение их дней...
Зал ждал. Затаив дыхание, он вслушивался в тишину, надеясь уловить вступительные аккорды фанфар, какими бы они не оказались - предвещая комедию или драму.
Поэтому когда Гробовщик вскинул руку, оказавшись на небольшом возвышении в центре зрачка нависшего над ним купола - они услышали эхо его первых, непроизнесенных слов, жадно оборачиваясь в его сторону, повсеместно, повсюду - и слушая.
В какие-то несколько мгновений по залу разлилась ядовитая волна безмолвия, подступающего к горлу.
Феб стоял рядом с ним, как гротескное, нарисованное углем отражение, не очерченное контуром света, почти невидимое в тени; второй голос, звучащий невозможным, точным до оттенка унисоном. Ему казалось, что их губы шевелятся в такт; ни в тот замерший на подмостках миг, ни позже он так и не смог до конца отделить те слова, что рождались в его собственной груди – о тех, что пробуждал Айронс, вгоняя их острыми осколками под ребра.
Огромный купол театра, уставший от невнятного гула, уносил их вверх, множа отголоски, чтобы бросить оттуда – с размаху, в лица и души тех, кто оставался внизу. Феб принимал их, запрокинув голову, такой же беззащитный перед эхом партера, как любой, кто оказался здесь – сегодня и всегда.
- Братья и сестры! - театр смотрел в каждого, кто мог видеть, прямо в колодца зрачков, перебирая протянутые сквозь них струны. Театр не мог быть фальшив или патетичен, он был истина, и когда он ронял в глаза своих случайных зрителей – братья – каждый обездоленный ощущал родственное плечо, застывшее рядом. – Вчера мы потеряли свои судьбы, свои привычки, свои дома. Все мы. Вчера мы нашли новый дом – тот, что принял нас, согрел, вернул веру и силы. Тот, что не дал нам угаснуть на ветру.
Театр говорил о себе, искрами рассыпая то жгучее, что хранил в своих стенах. Театр говорил о себе, но не чувствовал себя смущенным – он не умел лгать, а правда не имеет права быть жеманной. Театр говорил о себе, отобрав голоса у тех двоих, что застыли на сцене, заставив тишину свернуться у ног.
Театр говорил о себе – чтобы сказать о других.
- Сегодня мы – все, кто может слышать и чувствовать – знаем, что как бы ни было тяжело и страшно, рядом всегда окажется кто-то, кто протянет руку, и это знание может греть не хуже огня.
Эхо рассыпало конфетти последних слов и смолкло, давая отзвучавшим бликам, кружась, опуститься на плечи. Театр молчал – и молчали те, кого он окружил собой.
- Сегодня там, на улицах, - он зазвучал вновь, мягко и всеобъемлюще, - ждут этого знания и этого тепла другие. Наши соседи, друзья, родственники. Наши братья и сестры. Среди них есть больные и слабые, есть маленькие дети, которые не выживут, если им не протянем руку – мы.
И снова – пауза. Голос театра уходил, оставляя двух людей, оглушенных сценой, наедине с полным залом.
- Я прошу у вас помощи, – покинутый эхом театра, голос Феба звучал иначе. В нем не было величия и мощи, лишь обычное человеческое тепло – и несколько тактов музыки, бьющейся в горле. – Нам очень нужны добровольцы. Медики, инженеры, волонтеры, которые будут раздавать пищу на улицах. Нам очень нужны те, кто сможет уступить свое место здесь тому, кому оно жизненно необходимо сегодня. Может быть, вы спасете чью-то жизнь. Может быть, именно вы удержите этот город от падения в бездну.
Он замолчал, поняв, что задыхается словами и клокочущей музыкой. Что не может произнести больше ни слова – и оставалось только надеяться, что сказанного будет достаточно.
Купол, обнимавший и заключавший в себя настороженное, беспокойное море горящих глаз, превратил его голос в тревожную, проникновенную последовательность нот, каждая из которых безошибочно находила своего слушателя в толпе - среди тех, кто молча слушал, не торопясь делать шаг вперед, отводил взгляд или отворачивался, делая вид, что происходящее относилось к кому угодно, только не к нему.
Этот голос не приносил долгожданного успокоения. Его тон - мягкий, просящий - чувствовался отзвуком холода по коже. Вместо того, чтобы объявить о начале спектакля, он приглашал на сцену.
Первым незримый круг нарушил смутно знакомый человек - в возрасте, усталый взгляд, истрепанный кожаный саквояж, вытертое пальто, наброшенное на плечи - лицо доктора Холдена выплыло из памяти вчерашнего вечера: сухое, сосредоточенное, склонившееся над ним и закрывающее слепящий прожектор где-то под потолком. Почти сразу вслед за ним из зала вышла группа, державшаяся отдельно - в глаза бросались выбритые головы, длинные серые одежды; один раз Фебу показалось, что он заметил крошечную отметину, нацарапанную у гипсового виска. Никто не произнес ни слова - они молча становились позади, образуя неровный строй за спинами Феба и Гробовщика - еще не актеры, но уже не зрители.
...Джейми, беззвучно шипя что-то неблагозвучное сквозь зубы и нарушая торжественность момента, растолкал ряды впереди стоящих, немедленно оказываясь за плечом своего режиссера - во взгляде, которым парень наградил Айронса, читалась невысказанная обида - на то, что не предупредили? не позвали первым? Или что-то еще, оставшееся скрытым от него, вторгшегося в этот маленький мир, где сцена существовала на одних правах с партером, и различие это стиралось все стремительней, после того, как за арлекином последовали другие - те, которым было не привыкать находиться на пересечении взглядов.
Случайный взгляд, бессильно скользящий по толпе, вдруг выхватил тонущий где-то в тени далекий силуэт Имморанте - и какая-то часть сознания вдруг представила в его воображении гротескную миниатюру, в которой сломанное существо выходило вперед на своих подгибающихся ногах, слыша его зов сквозь толщу пустого пространства - но он продолжал стоять, едва заметно покачиваясь, жутковатым памятником самому себе. Единственный, кто не был здесь зрителем.
А потом - как будто что-то стронуло с места заклинивший механизм толпы - она вдруг двинулась вперед, как вдруг показалось - сразу, все вместе, оказываясь неожиданно совсем рядом, отозвавшись на его брошенный в тишину зов. Почти сразу холодный рассудок внес корректировки - море обращенных к сцене лиц, как прежде, смотрело мимо, огибая просящую фигуру взглядом, предпочитая не слышать, оставаться в ожидании фанфар - и одновременно с этим из зала шли другие. Не так много, как казалось на первый взгляд - за первой волной последовала вторая, включавшая в себя колеблющихся и тех, кто не решился сразу - но включая тех, кто уже был с ними до этого воззвания, добровольцев набралось почти три десятка. Сменяющие друг друга быстрые наброски портретов, нарисованные светом и тенью - встревоженные, обеспокоенные, и все-таки - стиснутые губы, жесткие складки на лбу, заостренные скулы... Такие же люди, эхом отозвалась в памяти недавняя фраза, произнесенная с непонятной горечью.
- Спасибо, сэр.
Кто-то сжал его руку - не обращая внимания на холод металлических пальцев; крепко, признательно. Прикосновение ушло вслед за скользнувшей в сторону тенью.
- Вы все правильно сказали, мистер. Что нужно делать?..
Еще одна тень; Гробовщик, сгорбившийся рядом, неуклюже ответил на другое рукопожатие, вдруг растеряв всю ту артистичность, которая парила вокруг него незримой тенью в "Повешенном".
- Я могу достать еды и топлива, сэр, у меня поблизости знакомые... Немного, но кое-что, так?
Они все смотрели на него. Каким-то образом стоявший за его плечом силуэт неслышно ушел в тень, становясь незамеченным, и вызывая в памяти странно похожую картину - когда шествие, захлебываясь пьяным, мрачным весельем, вело свой карнавал по спящим улицам города, и маска с зеркальными провалами окуляров следовала след-в-след за тем, кого она звала Господином, скрупулезно выдерживая роль - суфлера, шепчущего нужные слова на ухо, или кукловода, поправляющего вагу...
Вслед за обжигающей речью, прокатившейся по зрительному залу и угасшей в опустошенную немоту, вслед за первой трепещущей радостью – мы не одни, не одни! – пришел отчаянный, почти панический ужас.
Я не умею, я не знаю как, я никогда не делал ничего подобного, я... справлюсь?
Но те, кто принял в себя призыв, как живое, набухшее зерно, уже прорастали ожиданием – и промедление, неуверенность, страх были бы для них губительны.
- Хорошо, - сказал он невпопад. – Приступаем. Джейми, - он отыскал глазами актера, вскинувшегося навстречу имени, - в «Висцере» есть шатры для уличных выступлений?
- Мы не какое-то вам шапито, - тот состроил обиженно-высокомерную гримасу, которая тут же сползла с лица, словно стертый маслом грим. – Впрочем, пара шатров валяются в подсобке среди прочего хлама. Достались в наследство от прежнего владельца, все руки не доходили выбросить.
- Очень кстати, что так и не дошли. Расчищай подсобку, заодно и от хлама избавитесь. Шатры поставим на пустыре. Все негодное, что горит – на костры для обогрева уличного лагеря, старое тряпье – на лежанки и одеяла. В подсобке можно будет разместить еще кого-то с улицы. Доктор Холден, составите мне компанию? Посмотрим, кому нужна немедленная медицинская помощь и еще – кто более всего нуждается в тепле. Кто займет те несколько десятков мест, что у нас освободились.

Мысли, запущенные злым толчком, теперь бежали сами, стремительно и звонко, мелькая, как спицы в колесе.
- Кстати, Джейми, ты натолкнул меня на одну идею. Не знаю, что из этого выйдет, но... Вы, сэр, - кивок и протянутая рука тому, кто предлагал помочь с продуктами, - не могли бы пригласить вашего здешнего знакомого на прогулку? Вместе с ним пройтись по ближайшим домам, с соседом жители станут разговаривать охотнее, чем с нами, бродягами. Спрашивайте, нет ли в домах ненужного старья – посуды, ветоши или отслужившей мебели, от которой не успели избавиться. Драное, сломанное – плевать, нам сгодится все. Заодно можно спросить, не согласится ли кто-нибудь приютить у себя одного-двух беженцев. Маловероятно, но чем Цикада не шутит. Даже если удастся пристроить хоть одного - это уже прекрасно. У нас будет на одного замерзающего меньше.
Феб перевел дух, позволяя горлу, утыканном словами и планами, глотнуть молчаливого воздуха.
- Есть кто-нибудь с опытом в строительстве? В возведении хоть каких-то конструкций? – медленно текущий по лицам взгляд, не останавливающийся ни на ком, просто запоминающий, кто они, какие они, беззвучные и не терпящие фальши голоса его далекого от музыки оркестра.
- Мы с братом проектировали подвесные мосты в шахтах, если это подойдет, сэр, - двое, отличимых лишь десятком лет, запрятанных в неглубоких морщинках, подались навстречу схожим, почти слитным движением. - Да и вообще, как говорится, руки у нас с той стороны растут...
- Тогда вам и карты в руки. Осмотрите все, что там есть в подсобке у Джейми, а также реквизит, который сочтет возможным пожертвовать господин... – он едва не сказал «Гробовщик», - Айронс. Нужно будет соорудить что-то вроде навеса. Совсем хорошо –если получатся палатки или дополнительные шатры, они будут защищать еще и от ветра.
- Остальные будут готовить и разносить еду, горячую воду. Вам будет сложнее всего. Возможно именно на вас, принесших самое необходимое, будет выплескиваться обида. Которой вы никак и ничем не заслужили – но от которой некуда укрыться. Пожалуйста, будьте великодушны. Не отвечайте грубостью на грубость. Надеюсь, обойдется без эксцессов. Пожалуй, все?
Растрескавшиеся губы шевельнулись беззвучно, словно пробуя забытые звуки, последнее недосказанное - и находя его неприятно сухим.
- Удачи нам всем.

...он смотрел, как неловкие, сбивчивые слова приводят в действие медленно вращающийся механизм. Поначалу едва двигающийся с места, скрежещущий наросшей за долгие несколько часов ржавчиной, рывками старающийся преодолеть сопротивление металла, недоверия, прокрадывающегося в толпе страха. Огромная часть этого механизма осталась неподвижной - утопающее вдаль море лиц, для которых далекий силуэт одинокого актера терялся в шепчущей темноте, смыкающейся вокруг него - и звенящие медью слова не преодолевали этого расстояния, рассыпаясь шелестящей пылью на ветру, и они возвращались обратно - к своим участкам пространства, вырезанным в пустоте, ждать, надеяться, слушать...
Но другие детали машины пришли в движение.
Гробовщика, оказавшегося было в тени выведенной им на сцену примы, окружили люди - он что-то говорил, негромко, приглушенно, сопровождая речетатив хлесткими, указующими движениями пальцев - и один за другим, его слушатели ныряли в темноту, скрывающую кулисы и задворки театра, возвращаясь с подручным материалом, досками, инструментами. Рокот работающего механизма дополнился шипением воды - откуда-то выволокли несколько металлических бочек внушительных размеров, способных вместить целого человека дважды - их наполняли водой и оттаскивали ко входу. Рядом росла неаккуратная гора реквизита - толстые картонные пластины с грубо нарисованными контурами пещер, чудовищ и насекомых; железные прутья, обломок балки, блоки с крюками и лебедка, служившие для подъема декораций - при виде последних кто-то из актеров, изменившись в лице, быстро скрылся в задней части "Висцеры", и через какое-то время с ужасающим скрежетом из-под потолка спустились, едва не рухнув, заготовки декораций следующего - или уже отыгравшего - спектакля.

- ...вы быстро взяли все в свои руки, - заметил доктор Холден, когда они с Фебом направлялись к тяжелым двустворчатым дверям, отделявших "Висцеру" от окружающего мира. Неразговорчивый, хмурый, он, казалось, проникся к музыканту некоторой сдержанной симпатией после его выступления - прозвучавший вопрос в других обстоятельствах можно было бы принять за начало светской беседы. - Думаете, все это продлится долго? - он помедлил, отшагивая в сторону: рядом пронесли тяжелую, опасно накренившуюся бочку, расплескивая случайные капли.
Эбонитовые створки натужно скрипнули, выпуская их наружу. Феб не ощутил привычного дуновения ветра, который постоянно звучал там, наверху - только слабый, кисловатый запах плесени и химикатов щекотал нос, оказываясь единственным индикатором того, что они вышли из здания наружу.
- Основной проблемой остается еда, - продолжил доктор, когда они оказались у ступеней, спадающих к подножию театра. - Эвакуация прошла достаточно спокойно, травм немного и большая часть - случайные... Редкие случаи переутомления и нервного напряжения - вроде того, что произошел с вами. У нас есть водопровод, и в это время не составит проблем произвести достаточное количество тепла, особенно посреди нефтяного квартала; но накормить больше полутысячи человек... - он покачал головой, не окончив фразы.
- Я очень надеюсь, что не сегодня-завтра начнут поступать первые партии гуманитарной помощи, организованной правительством. К нашим высочайшим властям, - слабая ирония оттенила голос ровным голубоватым блеском, - можно относиться по-разному, но заподозрить их в неумении сложить два и два... Даже не самому дальновидному человеку понятно, что голод очень быстро доведет весь этот котел до кипения. Сначала разнесут мелкие лавочки – но что их запасы для многотысячной толпы? Весь город спрессован здесь, на нескольких уровнях, и вряд ли кто успел прихватить провианта на неделю-другую, уходили кто в чем был – себя бы не потерять. Что будет делать эта толпа, когда продукты разграбленных лавок подойдут к концу? Зададутся вопросом, какого, собственно, черта, их держат в загоне, как скот, без крыши над головой, без тепла, впроголодь. Полиция не сможет сдержать голодный бунт. Они, - Феб неопределенно кивнул головой куда-то вверх, - понимают это не хуже нас с вами. Значит, должны уже выйти из ступора и начать принимать меры. Поставки теплой одежды и продуктов – первое, хотя и не единственно необходимое условие того, что он сами продолжат пребывать в тепле и сытости. Я верю, что там есть разумные люди.

Я даже лично знаком с одним.
Почти привычно полоснул по ребрам соленый хлыст, на короткий миг заменяя собой все. Феб успокоил его воздухом, медленными толчками вколотым в сердце.

- Если же все там впали в летаргию, - продолжил он, когда кристаллы соли колким током ушли по венам, - и поставок не будет... Наверное, и впрямь попытаемся договориться с ближайшей оранжереей.

Хотя на самом деле это уже совсем не важно. Если поставок не будет – как бы здесь, в “Висцере”, мы все ни организовали - через несколько дней повсюду начнется хаос. Хаос, который сметет и растопчет все, что мы сейчас делаем.
Феб смог не сказать этого вслух. Но не думать об этом у него не получалось.

...потом он что-то говорил со ступеней, пытался достучаться, докричаться до каждого, то звеняще и клокочуще, то мелодично и мягко; здесь, без поддержки пропитанного актерством театрального эха, Фебу казалось, что звучит все это бессильно, бесцветно, неубедительно, что его не хотят не то что слышать – но даже просто слушать, и голос к концу выступления сбивался в беззвучный крик.
Лишь когда все закончилось, он понял, что все-таки – получилось. Здесь, вокруг их маленького ковчега, война не начнется. Во всяком случае – не сегодня.
В течение ближайшего часа работа ворочающегося механизма, разбуженого им, охватила прилегающую к театру площадь. Сонное, встревоженное море людей каким-то образом пришло в размеренное движение. Доктор, коротко кивнув в знак признательности, исчез в толпе, сразу же окруженный страждущими - вслед за ним последовали добровольцы. С площади выводили раненых и выносили немногочисленных спящих - из тех, кого не бросили на верхних уровнях; пара строительных бригад расчищала место под временный лагерь - после недолгой заминки из добровольных и не очень помощников организовали редкую цепь, по которой сгруженые в кучу у дверей театра доски, балки, тенты и останки декораций начали свое путешествие из рук в руки. Совсем мирно все же не обошлось - Феб в какое-то время почти кожей почувствовал проскочившую в толпе искру; кто-то, недовольный тем, что его пытались согнать с места, пытался сопротивляться, чуть было не пустив в ход кулаки, к нему присоединились несколько осмелевших соратников - но в это время из "Висцеры" вынесли бочки с водой, импровизированную печь и канистры с топливом - и ближайшие ряды устремились к ступеням театра, смяв зародившееся было противостояние в зародыше.
...на какой-то момент вдруг показалось, что все опасения Айронса, доктора и других, предрекавших грызню и общую свалку, рассыпаются, как труха на ветру. Люди выстраивались в очереди к раздаче воды, пропускали вперед тех, кому ожидание давалось тяжелее, охотно включались в живые цепи, передавая фляги и кувшины раненым и не передвигающимся самостоятельно. Какого-то старика, надсадно скрипящего колесами каталки, почти под руки проводили внутрь, одновременно с этим к добровольцам присоединилось еще несколько обитателей театра, выбравшихся на улицу...
Над площадью витал едва осязаемый призрак надежды. На то, что все обойдется, что вынужденные неприятности скоро кончатся, что они на какой-то короткий момент оказались объединены невесомой общностью, и переживут, выберутся из этого - вместе.
Он не сразу понял, что эхо сотен переговаривающихся голосов вдруг разрежено чем-то еще: электрический треск, шум статики вдруг напомнил о звуке капель дождя, которого здесь, в закрытом уровне, быть не могло. Старый динамик, висящий под одним из телеграфных столбов, вдруг ожил, расплескивая вокруг волны шипящего голоса, на который почти не обратили внимания - окружающие явно слышали эту речь не первый раз.

Отделив сознанием, привычным препарировать оркестровые партии, электрический тон от живых, он почти сразу узнал его. Это был голос господина Танненбаума - и сейчас, исходя из скрежещущего громкоговорителя, он впервые звучал естественно.
- ...одверглись неожиданному ...адению. Правительство держит ситуацию под контролем, призывает не предаваться панике и не препятствовать силам обеспечения правопорядка и боевым частям в выполнении выполнять свой долг и обеспечивать ...зопасность граждан. Доступ на уровни с шестнадцатого по девятый временно приостановлен. Повторяю, - в сухом голосе плеснуло единственной ноткой, похожей на живую; странным образом она звучала чуть ли не раздраженно. - Никаких причин ...паники. Беженцам, вынужденным покинуть свои дома, будет предоставлено убежище во временных эвакуационных лагерях. Сохраняйте спокойствие. Остерегайтесь пространств с открытым небом. При обнаружении подозрительных лиц ...дленно сообщите в органы полицейского надзора или представителю вооруженных сил.
Феб стоял, распятый в этом голосе, как в бесконечном, обжигающем аду. Даже когда динамик заглох, выплюнув последние железные звуки, он продолжал тонуть в его скрежещущих полутонах, не в силах выбраться из закольцованного ритма в своей голове.
Словно мир вокруг перестал существовать, воткнувшись острым лучом прожектора в тонкую девичью фигурку с неживым лицом – и неживым голосом. Феб слышал неприятный, ржаво-металлический голос, а видел ее – Ран, притянутую корнями-ниточками к механическому чудовищу. И снова, как тогда, в последнюю их встречу, захлебывался ненавистью. Второй настоящей ненавистью в своей жизни. Куда менее логичной, объяснимой и понятной, чем первая; чуть менее острой – но явственной, скручивающей дыхание в тугой узел.
Следовало радоваться, что доктор Холден был сейчас где-то в другом месте, слушал это обращение рядом с кем-то другим, и Феб, вытаскивая, выскребая себя когтями из хриплого звучания слов, мог позволить себе – быть собой. Не держать лицо, не делать вид, что слышит то же, что и все – сухое предупреждение о чрезвычайной ситуации, не более того. Не загонять клокочущий хриплый выдох обратно в глотку, чтобы издать какой-то более приличествующий случаю звук.
...ему чудился стук копыт и четыре всадника на оскаленных лошадиных скелетах, пришедшие пожрать Люкс.
Почему именно этот звук, именно это видение вплелось в речь Танненбаума , пропитало ее насквозь, он не мог понять даже потом – когда сидел, выпуская изодранное дыхание белыми клочками в холодный воздух. Когда отпустило, оставив лишь эхо, скачущее по камням.
Когда мысли – почему он делает это сам? – стали просто повторением бессмысленных звуков.
В самом деле – почему?.. Сотня подручных клерков с подходящими случаю интонациями в распоряжении; никакой особой известности у самого господина Танненбаума среди жителей – чтобы делать на это ставку... Почему – сам?

...и почему тебя это вообще волнует, как будто другие заботы разом закончились...
Почему-то казалось, что это именно так. Что за выступлением Танненбаума крылось что-то такое, что делало бессмысленными, нелепыми все их наивные попытки сохранить мир. Вернуть городу то лицо, которое он помнил.

Когда Феб понял, куда, в какое покорное отчаяние, ведет его этот поводок железного голоса, протянутый сквозь динамик в измочаленную последними днями душу, он зло рванулся, выдирая голос с корнем – в глухоту, в неспособность воспринимать звуки, и так, оглушенный, пошел сквозь ряды расположившихся вокруг театра беженцев. Чтобы делать хоть что-то; и еще - он мог видеть. Он рассматривал лица: угрюмые и колючие, устало-равнодушные, бессмысленные и даже – странно, неуместно, невозможно светлые. Он шел сквозь этот калейдоскоп людей, отказываясь складывать их в безликую толпу – и ему становилось легче. Совсем немного, на вдох, чуть более свободно протискивающийся в горло, но – легче.
Где-то по дну его души бродила с тонкой свечой призрачная надежда - встретить среди лиц несколько знакомых. Но одни черты сменялись другими, на Феба смотрели сотни пар глаз – и он смотрел в ответ, отдавая каждому взгляду часть своего воздуха и веры, но ни в одним из них не было узнавания.
Иногда к нему обращались; Феб останавливался, готовый подолгу объяснять одно и то же, под конец пути ему казалось, что в горло вставлен механический скрипучий механизм, умеющий произносить звуки – вот только заводить его становилось все труднее.
Потом людское море, окутавшее «Висцеру» волнами, немного схлынуло; как-то само собой оказалось, что Феб прошел его насквозь, охрипший, опустошенный, но странным образом – умиротворенный.
Ему хотелось одиночества и музыки, хотя бы несколько ломких тактов, растворенных в воздухе – сущая малость. Увы, он не мог позволить себе даже этого: одиночество сегодня стало предметом роскоши, а улицы, напоенные гулом и страхом, знать не желали никакой другой гармонии.
На пустыре за театром выросли шатры – яркие, праздничные, вызывающе неуместные среди всего происходящего – они казались насмешкой; доктор Холден, присевший возле одного из них с кружкой кипятка в руках, казался похожим на старого, грустного, смертельно усталого клоуна. Феб опустился рядом с ним, давая отдых ногам, изрезавшим площадь вдоль и поперек.
- Как ваши пациенты, доктор? – он откинулся назад, опираясь на флейты; взгляд мельком тронул иссеченное морщинами лицо врача и отправился чертить узоры, нарисованные на пологе ближайшего шатра.
- Несколько ушибов, множество случаев нервного стресса и один острый приступ апноэ. Наглотался пыли, - пояснил он, делая торопливый, глубокий глоток из дымящейся кружки, и бросая, в свою очередь, вопросительный взгляд на Феба. - Хотите? Тут, прямо за навесом, поставили котел - применений у него пока немного, но люди собираются вокруг, обмениваются новостями, предположениями... Это хорошо, - неожиданно резко произнес он. - Вы правы: если наши власти смогут заглянуть чуть дальше собственного носа, когда-нибудь помощь сюда доберется. Как вам правительственное воззвание? - он кивнул в сторону угрожающе высившегося в отдалении столба с динамиком. - Думаете, все это - правда?
- Трудно сказать... - Феба передернуло, словно динамик, дремлющий неподалеку, вновь принялся извергать голос Танненбаума. – Что-то они определенно не договаривают, но знаете.. Я пытаюсь представить, понять, зачем бы им могла понадобиться мистификация такого масштаба, ради чего выгонять людей из домов – если никакой внешней угрозы на самом деле нет. Пытаюсь, и не могу. Нельзя же, в самом деле, предположить, что кто-то, обладающий запредельной властью и впавший в детство, решил поиграть в куклы? А вы? Вы не верите в угрозу извне? Признаться, я был бы рад сейчас услышать любые версии – хотя бы для того, чтобы сопоставить, попытаться выписать все в нотный ряд, и может быть – прочитать партитуру.
- Согласитесь, это выглядит некоторым образом... сказочно, - доктор усмехнулся, как показалось Фебу, с некоторой долей растерянности, и неопределенно пожал плечами. - Как история из докатастрофной эпохи. Представьте - собрать войска, каким-то образом провести их через агрессивную пустошь, и все ради того, чтобы напасть на город, с котором ты почти не поддерживаешь контактов - исключая годами налаженные торговые связи. Даже если бы что-то подобное произошло на самом деле - обороняющимся достаточно занять периметр и ждать, пока холод и ветер в считанные дни не развеет в пепел любую, сколь угодно большую армию... - он покачал головой. - Скорее наша Ассамблея пытается прикрыть собственный провал. Взрыв паров нефти или утечку рафии - последняя может быть крайне опасна, и в больших масштабах она с легкостью просачивается через несколько уровней. Это объяснило бы масштабы эвакуации. Но в ходе осмотров мне ни разу не встретились следы отравления - не считая разве что тех, что возникают от регулярного и добровольного приема...
- Получается, что информации для каких-либо обоснованных выводов у нас нет, и придется довольствоваться гипотезами. Той, что предлагает правительство, или своими собственными... Впрочем, - Феб оторвал ладонь от земли, медленно стряхнул раскрошенный камень с флейт, и только после этого взглянул на доктора – в упор, - все это... немного умозрительно, не находите? Что бы там ни было, наверху – вряд ли мы можем как-то повлиять на это. Разве что очень радикальными методами - и мне бы не хотелось, чтобы до них дошло. Вопрос в том, можем ли мы на что-то повлиять здесь, - он снова окинул взглядом площадь, по которой перемещались без видимой цели несколько сотен беженцев. – Положим, смерть от переохлаждения никому из нас не грозит. Допустим, что какие-то поставки продовольствия все-таки будут – и голода так же удастся избежать. Но... столько людей – на таком маленьком клочке, и никакой возможности соблюдать элементарные нормы гигиены. Крысы. Насекомые. Нам стоит готовиться к чему-нибудь... особенно неприятному? Брюшной тиф, холера, черная оспа?.. Признаться, я профан во всем этом, я привык считать эти названия фольклором – и был бы рад, если бы им они и остались.
- В первую очередь - чума, - в усталом голосе доктора вдруг показались неуместные нотки легкого, отчаянного веселья. - Инкубационный период в этих условиях может достигать нескольких часов, и в разносчиках, опять же, нет недостатка - в том числе человеческих... Большая часть остального, перечисленного вами, может стать серьезной угрозой только если карантин продлится, допустим, около недели - но вы правы, в перспективе все это представляет собой угрозу. Впрочем, спасибо "Висцере" - у нас теперь есть проточная вода, и где-нибудь поблизости наверняка окажется доступ к коллектору, куда можно сбрасывать мусор и нечистоты... Гораздо меньше повезет тем, кто ниже, - хмыкнул он. - Мы удачно оказались в относительно цивилизованном районе.
- Некоторые болезни, с другой стороны, опасны не столько сами по себе, сколько своими косвенными эффектами... вы об этом знаете лучше меня, - взгляд Холдена неровно, бегло скользнул по металлическим пальцам, как будто боялся пораниться о скошенные острия флейт. - Некоторые улицы Дна живут в постоянных миграциях от сезонных... приливов, и поднимаются выше, когда заражение распространяется. Все это достаточно далеко отсюда, но учитывая, что население города согнали сюда, у нас могут возникнуть проблемы - когда все эти люди пойдут наверх. Впрочем, - он медленно покачал головой, - не берусь делать никаких выводов о том, что происходит внизу. Иногда мне кажется, что во всех этих бесчисленных кавернах, норах, карстах и старых шахтах может свободно разместиться Люкс целиком...
Он боится об этом думать, с какой-то отчаянной тоскливой ясностью понял Феб. Потому и переводит разговор на Холод, на миграцию населения Дна, на бездонность шахт под городом. Что угодно – лишь бы не рисовать внутри себя тот ад, что будет здесь твориться, если вспыхнет эпидемия. Что угодно, лишь бы уберечь хрупкую веру, что мы все еще владеем ситуацией, а не она тащит нас на поводке - галопом. Фебу и самому была нужна эта вера, иначе все остальное теряло смысл. Любые действия, любые движения, любые чувства – ничего не значили рядом с безликим фатумом, и от этого чувства беспомощности, распластанности – хотелось бежать, ломая неумелой, суматошной деятельностью кокон предопределенности.
Феб не стал больше расспрашивать. Слишком хорошо читалось в усталых морщинах доктора Холдена – с этим мы не справимся. Нет никаких путей, никаких лазеек, оно либо минует нас – либо придет, растоптанное тысячами крысиных лапок среди наших шатров. Но в любом случае – не сегодня, не сейчас.
Сейчас – у него было несколько часов передышки, вырванные из хриплого горла разговорами и убеждениями. Несколько часов спокойствия для «Висцеры» - и тревоги для него самого.
- Я оставлю вас ненадолго, - он оттолкнулся от земли, упруго поднимаясь навстречу своему беспокойству. – В этой суматохе я потерял нескольких людей, и пока еще можно - хочу убедиться, что с ними все в порядке. Думаю, к вечеру, уже вернусь. А вы... отдохните, доктор, кто знает, что нас еще ждет. У вас трудная и важная работа. Самая трудная - и самая важная из всех.

...когда площадь медленно скрылась за поворотом позади, его уши словно накрыли парой мягких лап, и шепчущее, встревоженное гудение города, в котором сплетались голоса, капание воды, хлопанье растянутых шатров, скрежет железа и электрический треск - ослабло, как отрезанное.
Если обернуться, можно было увидеть, как над маленькой площадью, напоминавшей отсюда медленно колышущееся, живое море, поднимается уродливый глиняный горб театра, обесцвеченного рыжими пятнами грязи и ржавчины - он был похож на застывший посреди толпы панцирь огромного членистоногого, где крошечные обитатели улиц хотели спрятаться от дождя и холода - и все-таки не решались коснуться теплой, шершавой поверхности стен.
Извилистый переулок повел его дальше, ныряя в лабиринт массивных каменных домов, выстроенных, казалось, друг на друге - так, что за каждым новым поворотом она то круто уходила вниз, меняя направление, то обрывалась скользкой грядой ступеней. Закрытые ставни, заколоченные окна, опущенные засовы и цепочки, настороженные взгляды, сквозящие в приоткрытых створках. Феб быстро потерял чувство уровня - все время казалось, что за очередным спуском дорога уводит его слишком далеко, и он уже перешагнул невидимую границу того самого мира троглодитов и червей, о котором так красочно рассказывал Айронс - но потом она же, или другая, подворачиваясь под ноги змеящимся ходом, проеденным сквозь камень, вдруг становилась широкой улицей, которую окружали здания, не уступающие размахом Променаду, и которая почти всегда оказывалась полна людей - угрюмо бредущих куда-то, без направления, смысла и цели, или собирающихся беспокойными колониями, вроде тех, что образовалась у "Висцеры". Встретив по дороге тесный многоугольник рыночной площади, он с трудом вгрызся в толпу, натыкаясь по пути на беспокойные, колючие взгляды - и везде встречая похожие элементы картины: кое-как собранные из подручных средств ряды укрытий, неровные цепочки беженцев, обступающие дымящиеся котлы, и вездесущие механические пасти господина Танненбаума, вживленные в плоть домов, питающиеся кровью вибрирующих телеграфных проводов, следующих за ним повсеместно.
Он ни разу не был в этой части Люкса, и не мог не отметить, что она разительно отличается как от лощеной Централи, так и от его дома, там, наверху. В его улицах чувствовалось остановившееся время - можно было с легкостью наткнуться на брошенный дом, или остановленный десятилетия назад завод, и обнаружить внутри все в том же виде, как оно было давным-давно (при условии, конечно, что оттуда осторожно изъяли все более-менее ценное) - тронутое легким, придающим всему призрачный оттенок слоем пыли, забальзамированное - не только из-за более сухого климата и ветренных прикосновений Поверхности, но и в счет какого-то странного, обходительно-осторожного отношения жителей. Здесь встретить пустой дом казалось чем-то совершенно невозможным - здания стояли вплотную, иногда пересекаясь заградительными чешуями бетонных плит и впиваясь друг в друга металлическими скобами - защищаясь от подвижек земли, от разрушительной влажности, подтачивающей фундамент и разъедающей стены обилием голодных лишайников и мхов, плодящихся в ней. Изредка встречающиеся промышленные объекты прятались за высокими заборами и стенами, оцепленными щетинящейся проволокой, скрывая за этой оболочкой чувствительные вздутия цинковых вакуолей, хранящих в себе галлоны химикатов и топлива. Несколько раз он видел полицейских - то патрулирующие наряды, то отдельно стоящих постовых, наблюдающих за порядком. Никто, казалось, не обращал на него внимания - просто еще один человек, потерявшийся в переполненном улье...

Места, о которых упоминала Аннеке, Феб помнил смутно - только то, что оба располагались где-то в центре. Злачные места в стороне Дна собирали, в основном, рабочие смены, и редко нуждались в музыкальном сопровождении - исключая некоторые мотивы, характерные для местных. Компания Миллен с момента его знакомства с ней предпочитала верхние уровни - своим мрачновато-поэтическим ореолом они собирали достаточно публики, чтобы существовать на подворачивающиеся заказы, и там всегда можно было найти подходящее место для репетиций, зачастую становившееся временной штаб-квартирой импровизированного оркестра. Тех из его знакомых, кто играл в Променаде, самих по себе набиралось немного - нужно было, помимо прочего, иметь некоторые знакомства в определенных кругах - как Джентри, уколола непрошеная мысль. Соответствующие заведения Централи представляли собой самый широкий спектр, затрагивающий обе стороны по шкале респектабельности - начиная с концертных залов и театров, и заканчивая настоящими тайными убежищами, прячущимися от полиции и правительства в подвалах и полостях между улицами, и предоставляющими собой притоны ограниченного круга пороков, подобранных на вкус посетителя.
...поэтому когда он наконец, после долгих расспросов встречных, смог составить из обрывочных ответов и жестов схему направления к "Алембику", он не слишком удивился, когда не увидел даже вывески. Неприметная металлическая дверь, прячущаяся у подножия серого четырехэтажного куба, которые в многообразии лепились поодаль от центральных улиц. Череда крутых ступенек, уводящих в подвал. По пристальному рассмотрению на двери удалось обнаружить небольшой рисунок эмалью - стилизованное изображение перегонного куба, который, должно быть, означал название.
Феб осторожно шагнул вниз, в эту щербатую вереницу ступеней, криво налепленных друг на друга; сумрачно-серый, хмурый свет впаянных в камень ламп никак не облегчал задачи, скорей наоборот - прикрывал размытыми тенями выбоины, и сколы, уродующие лестницу, делая спуск медленным и неловким, словно прихрамывающим. Длинный, похожий на тоннель, коридор, облицованный грязным кафелем, погруженный в мерцающую дрожь встретил его настороженной гулкой пустотой. Словно зовущей издали слабыми отзвуками голосов – которые, впрочем, казались тенями, призраками, созданными лишь для того, чтобы заманивать случайных гостей. Феб шел на зов – прищурив глаза от раздражающего демонстративно-прерывистого освещения, сквозь пустоту, странную, словно искусственную, непривычную после гудящей плотности нижних уровней.
Зал, напоенный сладковатой, вызывающе легкое головокружение дымкой, казался погруженным в дрему. Кто-то из посетителей сидел, откинувшись на высокую спинку стулу, застывшим пустым взглядом вскрывая потолок, кто-то вел неторопливую беседу, зажав пальцах длинную трубку, испускающую бледный дымок, кто-то вовсе спал, вольно раскидав руки по столу. На миг Фебу показалось, что он попал в какое-то другое место, неторопливое, запертое вне времени. Или все, что было вчера и сегодня, вся нервная суета в “Висцере” и весь путь через встревоженный, напряженно ожидающий город – ему приснились. Снова вышвырнув его из реальности в такой настоящий, осязаемый бред. Или – “Алембик” снится ему, отравив дурманным духом рафии, спрятав свое истинное лицо.
Угрюмый бармен в белом халате (грязно-белом, словно нестиранном ближайший десяток лет) встряхнул склянку с ядовито-желтым напитком и исподлобья взглянул на вошедшего, расчертив складками выпуклый лоб. Взгляд врача-убийцы, почему-то подумал Феб, осознавая, впрочем некую утрированную театральность каждого движения человека за стойкой.
Он остановился в нерешительности, рассматривая немногочисленных гостей “Алембика”. Знакомых лиц не было – по крайней мере среди тех, кого Феб мог видеть, не укутанных томным фосфоресцирующим туманом. Он вздохнул и шагнул к стойке, вклиниваясь своей уже слишком явно видимой бесприютностью в демонстративно-мрачное представление бармена.
- Добрый день, - изогнутая бровь и ломкая усмешка подчеркнула диссонанс, прошивающий приветствие. - Я ищу своих знакомых... музыкантов, они играли здесь раньше – и возможно, заходили вчера или сегодня?
Короткий, острый взгляд щекотнул его лицо лезвием скальпеля. Человек за стойкой отрешенно качнул головой несколько раз, размеренно, как механический болванчик, и пробормотал что-то неразборчивое под нос, возвращаясь к возне со своей колбой. Потом, помедлив, вяло махнул рукой куда-то в сторону выгрызенного в кафеле проема, куда уходил, утопая в полутьме, зал с посетителями - и потерял интерес к новоприбывшему.

...жемчужно-серый дым затягивал пространство вокруг, делая просвечивающие сквозь него силуэты похожими на героев представления нелепого театра теней. Сладковато-затхлый, тяжелый запах давил на виски, тревожно пульсирующие монотонным набатом, и отвлекая от попыток сосредоточиться и разглядеть в череде одинаковых бледных фигур Аннеке. Комната, куда показал бармен, была заставлена беспорядочными рядами кроватей, напоминавших больничные койки, и поначалу казался полупустым - но стоило привыкнуть к бледному, мерцающему освещению искрящих ламп и необходимости смотреть сквозь липнущий к лицу туман, как начинало казаться, что внутренний зал буквально завален людьми. Они сидели на кроватях, подобрав под себя ноги, прямые и высохшие, как статуи, завернутые в свободно грязно-белесые халаты, замкнутые в небольшие группы, и изредка перебрасывались словами - он с трудом расшифровывал негромкие, гортанно-низкие ноты, и изредка улавливал какие-то отдельные слова. Другие спали, зарывшись в взъерошенные кучи пожелтевшего белья, или опускаясь на холодный пол, сворачиваясь клубком, как сберегающие тепло звери, изредка вздрагивая во сне. Многие курили - не отвлекаясь от меланхоличных разговоров, выдувая сизых, скользких воздушных червей из сухих белых скруток, и по несколько минут наблюдая, как те растворяются в окружающем дыхании и изредка мелькают в газоразрядных вспышках ламп. Иногда кто-то из сомнамбул поднимался с места и покидал свою группу, переходя к другой такой же, обмениваясь коротким ритуалом пристальных, сосредоточенных взглядов - и негромкая речь, перемежаемая длинными, сквозящими паузами, начинала свое течение снова.
Воображение играло с Фебом дурную шутку, настойчиво предлагая, что где-то именно здесь - где-нибудь под одной из куч тряпья, полузадохнувшийся и полупогруженный в собственные грезы, должен был проводить большую часть последних дней Сантьяго. Впрочем, его не было видно - как и Аннеке. Казалось сомнительным, что обитатели этого места вообще испытывали потребность в музыке...
Коридор уводил вверх, поднимаясь перед ним ломаными, выщербленными ступенями. Это место все больше напоминало ему нору - длинный, извилистый ход успел отвести его от двери дальше, чем можно было себе представить, исходя из размеров подобных заведений, и через несколько шагов он оказался в следующей похожей комнате, отличавшейся разве что меньшим количеством источников света - одна мерцающая лампа периодически загоралась и гасла, высвечивая неподвижные силуэты рафиоманов на канве некогда белых стен.
Это все больше казалось наваждением. Бессмысленным, жутковатым видением, где бесконечный коридор замкнут в мелькание пустых кукольных лиц, остекленевших глаз, неестественных, изломанных поз. Где каждый, кто попадается на пути, только выглядит живым, но стоит коснуться плеча – рассыплется, как иссохший кокон, пустая оболочка от человека. Даже пристальный взгляд казался слишком опасным, способным проткнуть насквозь; и Феб старался смотреть и не-смотреть одновременно. Он не верил, что здесь, среди нарисованных, ненастоящих лиц встретит Аннеке или Миллен – или еще кого-то, но все же скользил отрешенным, едва касающимся взглядом по рядам замерших кукол. Ощущая нарастающую головную боль и чувство тошноты, и желание поскорее убраться отсюда.
Духота обнимала грудь тонкими, прозрачными, пропитанными запахом рафии руками – и давила с неожиданной силой, проникая пальцами под ребра, изысканно-жестоко лаская легкие.
Он почти прошел мимо, промотав очередное восковое лицо: неровная линия темных волос, заострившийся контур, черные провалы глаз. Почти прошел – и резко обернулся, еще не веря узнаванию.
Аннеке. Отрешенно-нездешняя, она все же смотрела осмысленно, со странным заштрихованно-болезненным вниманием следя за его блужданиями.
Все-таки здесь. Все-таки добралась, живая – минутное облегчение приглушило боль в висках, чтобы откатиться и ударить с новой силой.
На нее было тяжело смотреть – может, чуть меньше, чем на некоторых других здешних изломанных кукол, но все-таки прямой взгляд дался ему не без труда – и увяз в темной мути зрачков.
- Эй... Привет... – он легко, одним полукасанием тепла тронул ее за плечо и замер, боясь, что она растает под пальцами. – Привет?.. Тебе... плохо?
Медленное, сосредоточенное покачивание головой. Она что-то сказала, но неразборчивая, птичья фраза каким-то образом проскользнула мимо его ушей, оставив смутное ощущение, как будто ее мысли опережали непослушные губы, неспособные выговорить нужные слова - смазанно, бегло, полусъеденно и приглушенно.
Аннеке смотрела на него из-под полуопущенных век. Казалось, что она находится где-то по ту сторону этой комнаты, отделенная от него стеклянной дверью, в другом пространстве, где ее язык может быть услышан.
Осторожно, соразмеряя движения, как будто проникая сквозь обступающую ее толщу воды, она несколько раз медленно коснулась жесткой, прямой ладонью поверхности кровати рядом с ней. Взгляд, подсвеченный непрошенным софитом мерцающей лампы, высветил посеребреное блюдо с рассыпанным десятком бледных сигарилл, стоявшее у изголовья.
Он присел на самый край; давящая духота стала совсем невыносимой и медленно раскрашивала мир зыбкими плывущими пятнами.
- Не понимаю, как ты здесь дышишь.
Он не был уверен, что она поймет его, там, за своим звуконепроницаемым стеклом, и поднес руку к горлу сжимающим тягучим движением – душно. Он не знал, что говорить, и что делать – не знал тоже. Уйти и оставить ее здесь? Может, это не такой уж плохой вариант. По крайней мере здесь у нее есть крыша над головой и постель.
И кое-что еще.
- Послушай... Зачем тебе все это? Не подумай, что я пытаюсь тебя воспитывать, но... Когда я смотрю на эти лица вокруг, мне становится страшно. Как будто за ними уже никого нет, их съели изнутри и смотрят пустотой сквозь глазницы.
Феб вздохнул, смутно осознавая, что говорит сам с собой.
- Все не так страшно, как кажется, - вдруг гулко, отстраненно, но вполне отчетливо произнесла она; веки чуть дрогнули, приподнимаясь вверх. Звук ее голоса вдруг показались странно искаженным, незнакомым, как будто доносился из соседней комнаты.
Гипсовые, бледные пальцы осторожно сжали тонкую, хрупкую трубку скрученной папиросной бумаги, как насекомое, которое могло вырваться - и невесомо вложили ее в ладонь Феба.
Какое-то время он держал сигариллу, рассеянно глядя сквозь нее, словно не понимая, что это и зачем. Потом качнул головой – и отложил в сторону.
- Не надо. Это не для меня. Знаешь, я целый год жил в каком-то другом мире – и только сейчас начинаю снова... чувствовать, что все вокруг настоящее. И не хочу терять это чувство, даже если настоящее – скалит зубы и норовит сожрать. Я, пожалуй, пойду. Ты останешься здесь?
Медленный, словно на шарнирах, кивок – и молчание.
Феб поднялся - неловко и скованно; он не ощущал облегчения, и беспокойство, которое заставило его искать знакомые черты среди беженцев Висцеры, а затем - здесь, бредя мимо картонных фигурок со стеклянными лицами, никуда не делось – лишь спрятало когти.
- А ... волчонок? – обернулся он, сделав шаг. – Ты знаешь, где он?
...я так и не спросил его имени.
Молчание.
Неподвижно застывший в густом, сладком воздухе силуэт - опустевшая рука так и осталась там, где еще недавно почти соприкасалась с пальцами Феба - медленно повернулся, искривляясь, скорчившись в скомканных простынях. Она механическим движением обняла колени, сцепив пальцы один за другим, как будто последовательное соединяла зубцы застежки, и опустила голову - и в этот момент Феб вдруг понял, что это не Аннеке. Перед глазами все плыло, на языке чувствовалась слабо пенящаяся горечь - какие-то компоненты дымного яда, должно быть, медленно добирались до него, жадно всасываясь крошечными порциями в кровь - но он отчетливо увидел стекающий водопад длинных, выцветших волос, редких и местами слипающихся вместе, как нити паутины - которых не было, не могло быть у нее. Ломкое лицо, втянутое в плечи, резко показалось не столь похожим, как выглядело еще несколько секунд назад - невольная игра умирающего света или последствия выпитого дыханием дурмана.
Сзади - совсем близко, почти за спиной - пробежала резкая гамма непривычных звуков, нарушающих мерный шелест опадающих слов, которым были наполнены эти стены - хруст растрескавшегося кафеля, удар чего-то глухого о дерево, быстрая дробь удаляющихся шагов. Феб обернулся, чуть не потеряв равновесие - мир плыл у него перед глазами, легко трогаясь с места и забывая остановиться, подступая к горлу тошнотворным ощущением, вкус которого напоминал ему о ядовитом цветке Ран.
Он не сразу нашел запинающимся взглядом выход - тот прятался в темноте, на несколько мгновений заставив его поверить, что кто-то невидимый запечатал эту комнату сразу за ним, заперев его вместе с десятком пациентов.
Это ощущение – мир, растворяющийся в темной тошноте – он помнил слишком хорошо, и краем ускользающего сознания понимал: будет еще хуже, если сейчас - сейчас, немедленно! – не глотнуть воздуха. Свежего воздуха, не отравленного сладковато-вязкой дымкой.
Передвигаясь почти на ощупь, хватаясь за спинки кроватей, то и дело встряхивая головой, чтобы прогнать муть, ползущую по горлу, Феб кое-как добрался до двери. Долго не мог поймать ручку – та уходила из-под пальцев, дразня двоящимся контуром, потом вдруг оказалась на шаг дальше, словно кто-то немного отодвинул дверь; Феб отчаялся победить собственное изменчивое зрение и просто навалился на нее все тяжестью – безрезультатно. Заперто – гулко вздрагивала в висках звенящая боль и рассыпалась мутным эхом. Потом он понял – нет же, нет, просто открывается в другую сторону, и кое-как совладав с собственным непослушными пальцами, потянул дверь на себя. Та поддалась легко и плавно, выпуская его в следующий блок туманной тошноты. Этот отрезок дистанции, протянутой в липкой дурноте, он преодолел быстрее; и когда наконец вырвался в зал, где воздух не казался сотканным из одной лишь зыбкой отравы, позволил себе остановиться и глубоко вдохнуть – и тут же закашлялся.
- Не понимаю, как ты здесь дышишь, - повторил он в пространство, словно продолжая свой разговор с не-Аннеке. – Как вы все здесь дышите...
Все так же пошатываясь, он побрел дальше - к выходу на улицу, к длинному серому коридору, погруженному в мерцающий свет, к ступеням, ведущим в способность дышать.

Перед ним вдруг метнулась какая-то маленькая, худая тень, отколовшаяся от серого полотна стены. Она двигалась необычно быстро, целеустремленно пересекая тонущий в темноте коридор резкими шагами - как показалось ему, все еще наполненному изнутри мутной опиумной взвесью - смазанными рывками, возникая в одном месте и тут же пропадая под аккомпанемент неверной лампы. Тень поравнялась с ним - он почувствовал колебание всколыхнувшегося воздуха, успел увидеть чуть сутулый, тонкий силуэт, обритую голову, строгие росчерки бровей, подведенные сурьмой - которые вдруг удивленно приподнялись, задержавшись на его лице, и заставляя своего обладателя остановиться перед ним, поднимая руку и невесомо касаясь кончиками пальцев его невидимой стеклянной двери.
- Знала же, что кого-нибудь я в этой душегубке обязательно найду, - с горькой усмешкой прозвучал голос, нарушив монотонный шелест осыпающихся слов, который все еще звучал в ушах Феба. Живой, острый - в нем плавилась далекая, почти неслышная нотка, которую он почему-то вдруг услышал сквозь пелену тумана - а может, благодаря ей - в которой слышалось тщательно скрываемое облегчение. - Правда, думала, что это все-таки будет Сантьяго... Как ты-то здесь оказался, эй? - тень вдруг оказалась близко, осторожно коснувшись холодной ладонью его щеки. - Ты в порядке?
Феб только мотнул головой – отрицательным рваным жестом; ему все еще не хватало воздуха, слова застревали в горле, наполненном тошнотой. Он поймал тонкую руку – пытаясь удержать равновесие или увлечь за собой – и, качнувшись, шагнул дальше по коридору. Так они и шли, молчаливые, сцепленные в странном, шарнирном танце – за каждым резким, нетвердым шагом – плавная тень, следующая по пятам.
На улице он долго с наслаждением втягивал воздух, стараясь наполниться им до краев, и ощущая, как медленно отступает дурнота. Плывущие очертания перед глазами обретали четкость и устойчивость; горечь, налипшая на язык, стекала куда-то вниз – она все еще болталась в желудке комком черной желчи, но теперь Феб по крайней мере мог говорить.
- Чертов дым... чертовы самоубийцы... Там же дышать нечем, Миллен, совершенно нечем, как они... - он с отвращением передернул плечами, словно это могло помочь избавиться от ощущения тумана, налипшего на кожу. - Я тоже искал... кого-нибудь из наших, - короткие паузы в словах позволяли успокоить тошноту и вогнать в себя новую порцию воздуха. – Тебя или Грегори, или Сантьяго... И еще – Аннеке. Ты не видела ее?
- Говорят, ее забрали, - она опустила взгляд; скулы жесткими, упрямыми ребрами выступили вперед. - Полицейские. Меня там не было, передал кто-то из знакомых... может, спутал с кем-то еще.
Беспокойный, беглый взгляд темных глаз метался вокруг, изредка останавливаясь на усталом лице Феба и срываясь дальше - скользя по серой, выщербленной кладке, цепляя темный провал двери "Алембика", которая оставалась полуоткрытой.
- Попробуй сейчас пойми, что происходит, - Миллен резко тряхнула головой, и с силой сцепила в замок побелевшие пальцы, на мгновение прикрыв глаза и сосредотачиваясь. - Я пыталась заглянуть в ближайшие участки - внутрь меня просто не пустили. Передала весточку приятелю из полиции - он сказал, что в приемных листах такой не значится. Это может означать, что ничего не было, или что ее сразу куда-то перевели - в другое отделение, например, или куда-то наверх... Черт, я бы сейчас сама не отказалась от пары затяжек, - кривая ухмылка, призывающая улыбнуться вместе с ней, быстро пропала с ее лица. Руки едва заметно подрагивали от нервного напряжения.
- Итак, Грегори куда-то делся, - она расцепила ладони и демонстративно загнула палец. - Я нашла Монтгомери, теперь ты... Остаются Аннеке и Сантьяго, и он меня, пожалуй, беспокоит больше всех - я не видела его уже с неделю, и в последнее время он выглядел как-то странно...
- Много пил и жрал всякую дрянь, как тут не выглядеть странно, - Феб спрятал в колючем тоне тянущую ноту беспокойства, получилось неубедительно; голос оборвался сухим выдохом. – Когда я видел его в последний раз, он собирался заполучить роскошную работу в Променаде – кто же знал, что скоро станет настолько не до музыки.
Он потер переносицу, пытаясь собраться с мыслями, решить, что теперь делать. Было тревожно – за всех, за каждого, с кем он был связан хотя бы тонкой ниточкой. Но больше всего...
Я не должен был оставлять их одних.
- Ты заглядывала в "Pas devant"? Там – никого? – он готов был уцепиться за любую соломинку, за смутно знакомое название, одно из тех, что Аннеке упомянула, прощаясь. Слишком хотелось верить, что кто-то безымянный обознался, спутал имена и лица – как недавно ошибся сам Феб. Слишком тяжело было вспоминать тесную, зарешеченную тишиной камеру – и думать, что Аннеке теперь в одной из них. - Ты не помнишь, кто тебе сказал... про Аннеке? С ней был еще мальчишка, такой колючий, угловатый – о нем что-нибудь говорили?
Он нанизывал вопросы один на другой, торопливым сбивчивым речитативом, чтобы только не верить ответам, которые тут же рождались в висках.
- Там несколько сотен беженцев, спящих вповалку друг у друга на головах, - она мотнула головой, резко, не оставляя в жесте возможной неуверенности. - Ее там не было. Про мальчика я ничего не слышала; насчет того, кто именно передал... Не помню точно. Последние сутки я металась по всему городу, не разбирая лиц, и большая часть встречных - тоже. Кажется, Кори. Или Шпигель, - незнакомые имена царапнули слух, проскользнув по ту сторону восприятия и не отозвавшись в памяти. - После первой волны эвакуации они собрали несколько постов у главных спусков и высматривали всех подряд - но ты сам видел, наверное, там было целое море...
Миллен помолчала, собираясь с мыслями - и ступила вперед сквозь осторожную паузу.
- Знаешь, даже если это правда, то одно из самых безопасных мест, где сейчас можно быть - это за решеткой. Вне досягаемости испуганной толпы - и по крайней мере, есть крыша над головой, - уголок рта дернулся в такт какому-то недавнему воспоминанию. - В конце концов, вряд ли ее в чем-то обвиняют кроме обычного "нарушения общественного порядка" или "сопротивления сотрудникам"... - она, неуверенно запнувшись, снова подняла взгляд на Феба, прищурившись. - Ведь так? Или я чего-то не знаю? Это как-то связано с... - обрывок неоконченной фразы повис в воздухе, но выразительное движение глаз обрисовало коротким росчерком недосказанное: с тобой, с Джентри, с той полицейской историей, о которой шла речь в последнюю встречу.
- Нет, - он поморщился, как от зубной боли, вспышкой выхватывая из памяти ту самую ночь и пытаясь тут же заштриховать, затемнить ее снова. - Думаю, ту историю можно если не забыть – то хотя бы отложить на потом. И Аннеке точно никак не связана ни с чем таким – во всяком случае, я об этом ничего не знаю. Я беспокоюсь по другой причине. Мы слегка... – флейты дернули воздух, перебирая застывшие где-то в невесомости слова, - отошли от маршрута эвакуации. Сунулись на закрытый уровень – в общем довольно безобидно и на первый взгляд без последствий. Потом мы разделились – и... Я думал, они с мальчиком где-то здесь. Проклятье, в какой-то момент я был уверен, что нашел ее – там, в “Алембике”, среди полусонных мумий. Потом понял, что ошибся. Видимо, надышался этой их дряни.
Они стояли, погруженные в гул потревоженного города – не такой явный, не такой спрессованный, как уровнем ниже – но все равно ощутимо вибрирующий в ушах. Их собственные голоса проступали сквозь него нехотя, словно укутанные в ватное одеяло – и тихо таяли, едва сорвавшись с губ.
- Куда ты пойдешь теперь? – Феб понял, что почти беззвучен в множащемся эхе города, но почему-то был уверен, что она услышит. - Будешь искать остальных?
- Загляну еще в пару мест, - она коротко кивнула. - Потом соберемся вместе - те, кто не потерялся - и будем искать крышу над головой, на время, пока все это не закончится, - колкий взгляд каким-то неуловимо выразительным движением указал вокруг. - Вчера пришлось ночевать на улицах - периодически просыпаясь, когда по тебе пробегали крысы, - Миллен передернула плечами, скорчив гримасу непритворного отвращения, - и одного раза с меня хватит.
Где-то в стороне, приглушенным эхом, сквозившим между огромными телами многоэтажных домов, послышалось громыхание кованых сапог, идущих строем. Миллен встрепенулась, оглядывась по сторонам в попытке определить источник звука - но скоро они поняли, что отряд идет мимо и удаляется, медленно растворяясь в беспокойном голосе города.
- Начинают наводить порядок, - уголок рта саркастически дернулся, ломая и без того кривую, искусственно поддерживаемую улыбку. - Даже не знаю, радоваться ли этому теперь... А ты? Твой дом ведь тоже остался наверху? - она хотела добавить что-то еще, но осеклась, почувствовав, как между ними вдруг почувствовался отголосок другого, совсем недавнего разговора.
...я могу быть бомбой с часовым механизмом, и когда она рванет - известно одному дьяволу...
Феб вспомнил пол, истоптанный чужими ногами, дверь, снесенную с петель, и пустоту, поселившуюся в стенных проемах. Дом.
- Я еще не теряю надежды туда попасть, - он улыбнулся через силу - четко очерченной траурной линией, - в ближайшем будущем. Сейчас я в “Висцере” – там убежище в самом театре и спонтанно организованный лагерь на пустыре поблизости. Если будет некуда податься...
Неловкость ситуации заставила его сбиться и виновато поежиться. Он не мог предложить им место в теплой утробе “Висцеры”, он и себе-то его предложить не мог - после всего, сказанного со сцены.
- Там, конечно, все забито, и нет места под крышей. Но – хотя бы в шатрах. Если обещанные правительством убежища так и не заработают в полную силу.
...а они не заработают. Где там, на нескольких уровнях, найти достаточное число пригодных для жизни, отапливаемых и главное – больших помещений?
- И, пожалуйста, если услышишь что-то об Аннеке, - тихий, выжженный в голосе полувопрос, - дай мне знать? Если не застанешь в Висцере – можно просто оставить записку, мне передадут.
Прощание, звенящее и хрупкое – как последняя строка, как эхо отзвеневшей песни – не стали растягивать надолго. Молча соприкоснулись руками, молча кивнули, сжимая в губах самое страшное и самое светлое – и разошлись.
Феб возвращался в свой безумный ковчег – и уровни, утрамбованные людьми до невозможности одиночества, казались ему кругами ада.

Между линиями. Человек, застегнутый на все пуговицы

Господин Ведергалльнинген стоял напротив огромного окна, распахнутого в залитый потоками искусственного света город, и смотрел вниз.
Он видел, как далеко под его ногами редкие фигурки, имевшие возможность сейчас передвигаться по Променаду, хаотично мечутся по произвольным траекториям, рассекая вытянувшееся в струну полотно центральной улицы, превращая ее в разбросанную мозаику, которую словно тщетно пыталось собрать сразу множество рук. Щекотный, холодный страх высоты подкатывал комком к горлу, когда он понимал, что стоит преодолеть хрупкое сопротивление стекла и несколько сантиметров - и он пополнит собой ворох рассыпанной под ногами смальты человеческих жизней.
Какая-то часть его сознания была отстраненно рада этому ощущению - потому что оно ненадолго затмевало собой другой страх, таившийся в пустых мгновениях и минутах ожидания.

Последние несколько дней Гильберт избегал оставаться один. Он уходил с головой в работу - ее, в конце концов, в это время хватало с избытком - заставляя себя постоянно перебирать в уме длинные, путаные вереницы документов, координируя подчиненные ведомства, подписывания распоряжения, организуя встречи и чрезвычайные совещания - чтобы не оставаться наедине с собственными мыслями. Чтобы лишить себя возможности снова невольно окунуться в те растянувшиеся вязкой патокой мгновения, выжженные в его памяти ледяным железом.
Дикий, безумный взгляд на лице, озаренном гаснущими сполохами камина. Он задыхается, глотая остатки воздуха, парализованный ужасом, бьющейся в каждую клетке безвольного тела, и не может заставить себя не слышать вкрадчивый, насмешливый голос, готовый в любой момент расплескаться океаном боли...
Гильберт вздрогнул; паническое оцепенение, сковавшее руки в скрипучем, застывшем жесте, отступило, оставляя после себя волну медленно подступающего облегчения: не здесь, не сейчас, нет. Он рефлекторно оглянулся - Годо, застывший поодаль, прислонившись к лестничному ограждению с какой-то книжицей в руках, поймал его взгляд, и коротко кивнул в ответ. Никаких причин для беспокойства - только заставить успокоиться все еще рефлекторно сжимающиеся пальцы...
Тяжелая двустворчатая дверь напротив, по ту сторону коридора, оставалась неподвижной.
Какая-то другая часть его сознания, прятавшаяся по ту сторону холодного рассудка, хотела снова ощутить притягательный вкус терпкого красного - и погрузиться в сопутствующий ему туман, который делал острые, болезненные осколки памяти похожими на дурной сон, случившийся с кем-то другим.

- ...Простите, что заставил ждать, Гильберт, - из стремительно затягивающего водоворота мыслей его вырвал протяжный скрип двери, в который вплелся голос низкий, уверенный голос. - Входите, прошу вас.
Пожимая сухую, крепкую ладонь хозяина апартаментов, он поймал себя на том, что снова вглядывается в это выражение лица, пытаясь определить меру искренности, вложенной в вежливую, располагающую улыбку - и против воли, неосознанно начинает доверять ей чуть больше, чем имел обыкновение до того. Маркус провел его в просторную, утопающую в полумраке приемную, широким жестом указав на кресло - и, заняв место за столом, какое-то время в упор разглядывал гостя, сцепив кончики пальцев и слегка постукивая ими друг о друга.
Должность спикера Ассамблеи во все времена считалась фигурой в большей степени фиктивной, не закреплявшей за собой полномочий, наделяющих реальной властью - в его ведении находилось ведение повестки дня, организация собраний и подсчет голосов. Маркус Кавендиш занимал этот пост последние несколько лет, и за это время успел выдвинуться вперед в качестве основного посредника при решении конфликтов в правительственной среде - во всяком случае, тех, которые решались без применения методов плаща и кинжала. Опытный дипломат, он обладал тонким чутьем на прогнозируемые смещения хрупкого равновесия складывающихся и разрушающихся альянсов, подыгрывая разным сторонам и способствуя сохранению паритета как голосов, так и деловых интересов: в последних он играл в высшей степени достоверную роль нейтрального участника споров, сохраняя за собой контроль над некоторыми узкоспецифичными сферами промышленностями, где у него практически не было конкурентов, заинтересованных в принятии правительственных решений...
- Спасибо что нашли время заглянуть, - Маркус коротко наклонил голову в знак признательности; хриплый голос звучал подчеркнуто неофициально, в тон приглушенному освещению комнаты. - Уверен, что за последние дни у вас образовалось достаточно дел, - он слабо улыбнулся, едва заметно понимающе кивнув, - но у меня для вас появилось... небольшая просьба. В последний раз, когда мы с вами виделись, вы высказали желание поучаствовать в работе с эпидемией и волнениями на нижних уровнях... С тех пор, конечно, произошло много всего, включая этот неожиданный конфликт с верхними, - короткий, оставшийся почти незамеченным жест, показавший одними бровями в сторону потолка, - но в конце концов, в военных и стратегах у Ассамблеи нет недостатка. С дипломатами, боюсь, ситуация обстоит гораздо хуже.
- С дипломатами какого рода, позвольте уточнить? – точно отмеренная доза вежливого интереса в вопросе – не обязывающая ни к чему, позволяющая оставаться гостем в этом заштрихованном полумраком кабинете. Просто гостем, поддерживающим светскую беседу. - Полагаю, сейчас дипломатические таланты и навыки пригодились бы во всех областях. Внешняя угроза – поправьте меня, если я ошибаюсь в силу недостаточной информированности – с этим вопросом даже не попытались разобраться без применения оружия?.. Это первое и самое напрашивающееся, - плавным, скользящим движением он поднял руку и загнул палец. - Второе: ситуация на нижних и средних уровнях уже сейчас грозит обернуться серьезными беспорядками, и дальнейший прогноз отнюдь не благоприятный, - короткий кивок собственным словам и еще один загнутый палец, а затем после короткой паузы – и еще один: - Не удивляюсь, если даже разногласия внутри Ассамблеи уже под силу разрешить только непревзойденным дипломатам.
Он улыбнулся краешком губ, отмечая шутку – которая, впрочем, вполне могла оказаться очень недалека от правды.
- Итак, какой из трех? Иными словами, в которое пекло из доступных вы предлагаете мне отправиться, Маркус? – улыбка оставалась все той же – безукоризненно точной, легкой, выжидающей.
- Откровенностью на откровенность, - уголки рта Маркуса слабо дрогнули, отзываясь эхом на протянутую ниточку взаимопонимания. - Официального доклада о оценке повреждений наверху еще не поступало, но подозреваю, что большая часть пострадавших зданий в итоге окажется на совести нашей собственной артиллерии, которой впервые за сотню лет выпал шанс размяться - и боюсь, отговорить ее встречать каждую случайную птицу заградительным огнем не под силу даже вам, Гильберт. Никогда бы не стал рисковать вами столь бессмысленным образом. Для того, чтобы заставить Ассамблею выступить консолидированным большинством по поводу чего бы то ни было, требуется - поверьте моему скромному опыту - не иначе как божественное вмешательство... Следовательно, - он изящным движением извлек из неаккуратной стопки бумаг, скопившихся на столе, тонкую картонную папку и подтолкнул ее к противоположной стороны стола, - остается второй вариант.
- Вы не хуже меня понимаете, что переполненное беженцами Дно и прилегающие к нему районы - предвестник больших проблем в наикратчайшие сроки, - продолжил он, откидываясь на спинку послушно скрипнувшего кресла и отстранено следя за взглядом Присяжного, скользящим по строчкам документа. - Силами вашего патрона в четыре наиболее пострадавших от эпидемии округа сейчас введены полиция и сопровождающие армейские отряды, и при всем своем скептическом отношении к подобным действиям, готов признать, что им пока удается не допускать беспорядков. К сожалению, кроме того, в этой ситуации есть элементы, которых невозможно контролировать силой - или же это способно привести в итоге к куда большему кровопролитию. Первое - перенаселение и сопряженные с ним проблемы: голод, болезни, мародерство - с этой проблемой становится чрезвычайно трудно разобраться, в основном, в виду личных интересов Ассамблеи в этом районе. Фабриканты концентрируют охрану вокруг собственных территорий; обустройство убежищ для беженцев их волнует в последнюю очередь. Редкий случай, - хмыкнул он, - когда правительству не помешала бы некоторая часть общественной собственности... Впрочем, у нас есть в запасе несколько дней, и мы проводим переговоры. Вторая проблема, Гильберт... имеет, в свою очередь, все шансы резко обостриться уже в самое ближайшее время.

Кавендиш на мгновение прервался, зашелестев трепещущими бумажными листьями - и в этот момент Присяжный вдруг краем глаза заметил в дальней части комнаты, какое-то едва уловимое движение. То, что он в полутьме сначала принял за покрывало, скрывавшее груду свертков или тубусов на одном из выстроившихся в ряд дальних кресел, оказалось человеческим силуэтом.
Это был Советник. Он понял это не сразу, прорвавшись через нахлынувшее потрясение, снова и снова скользя по белой фигуре недоверчивым взглядом: бесформенная, ниспадающая одежда, молочно-белый цвет, заретушированный полосами света, которые протянуло наискосок через комнату небольшое окно. Непрозрачная вуаль укрывала лицо, не давая рассмотреть его подробнее. Только кончики бледных пальцев, выглядывающие из широких рукавов, безжизненно лежали на коленях. Казалось, что там, в той стороне комнаты, сидит кукла - манекен, зачем-то обтянутый со всех сторон тканью.
- А, - Маркус проследил его взгляд, и медленно кивнул: на мгновение вежливая улыбка куда-то пропала с его лица, словно стертая. - Не беспокойтесь об этом, Гильберт. Наш гость не будет нам мешать.
- Итак, я говорил о главном очаге потенциальных беспорядков - карантин в зоне разработки Торфяного пласта, также известного как Гнилая ветка. Несколько сотен человек содержались в изоляции в течение всего времени с начала вспышки эпидемии, имели место столкновения с полицией, несколько жертв. Добыча нефти остановлена; рабочие сформировали стачечный комитет, только за сегодня к забастовке присоединилась ближайшая подстанция и цех вторичной обработки, и их движение набирает обороты. В других обстоятельствах это было бы проблемой владельца ветки, но... - он пожал плечами, словно в извиняющемся жесте, - сейчас мы не можем себе позволить терять контроль над энергоресурсами. Нет нефти и электричества - нет Оранжерей, насосов и водоснабжения, тепла - позвольте мне не продолжать. И они отлично осведомлены об этой нашей слабости. Я смог связаться с некоторыми представителями лейбористов, как эти рабочие себя называют... обговорить список кандидатов для переговоров. Ваше имя было упомянуто в списке - среди прочих.

Гильберт взял со стола папку, ощутив пальцами глянцевое тепло картона, нарочито медленно раскрыл ее, скользнул взглядом наискосок, бегло распутывая тонкую вязь букв.
Ничего особенного и ничего нового – отчеты, уже знакомые цифры, сухие сводки по разным районам. Он не спешил переворачивать лист. Эта короткая пауза, погруженная в строки, давала возможность смять удивление – чтобы не позволить ему просочиться в голос, в жесты, прорваться случайным взглядом – туда, где контуры человеческой фигуры, оплетенной пылью, недвижимо проступали из тени.
- У вас нет предположений, чем объясняется их выбор? Никогда не имел дела с этими господами и даже не подозреваю, чем мог заслужить их особое доверие... – Присяжный оторвал взгляд от листа; тонкая улыбка на его лице сменилась холодной сосредоточенностью, он уже работал, и мышцы сами каменели, становясь гримом, маской, скрывающей все лишнее.
И все-таки - зачем здесь Советник?..

- Кого еще этот... профсоюз назвал в числе желаемых участников переговоров? Не уверен, что это важно, но мне хотелось бы... сопоставить, - он перевернул страницу, все еще глядя на собеседника, лишь краем глаза тронув новую череду строк.
Он угадал ответ за мгновение до того, как он прозвучал:
- Господина Танненбаума, - Кавендиш, развалившись в кресле, демонстративно расслабленно наблюдал за тем, как его визави изучает материалы дела, изредка выбивая пальцами по лакированной столешнице легкомысленную трель. - К сожалению, ваш мастер оставил моего посланника без ответа - впрочем, я и не надеялся, что он собственноручно отправится проводить переговоры. Кроме того, они требовали встречи с директором горнодобывающего комитета, но мистер Джаспер, увы, не проснулся вчера утром, и его состояние не внушает оптимистичных надежд до сих пор...

Окончание фразы растворилось в медленно подступавшем потоке цифр, фактов и текста, складывавшихся в вереницу разрозненных осколков, которые никак не хотели собраться в общую картину. Следующие страницы отчета были полны отрывочных комментариев очевидцев, в основном - штатных доносителей, которые имелись в составе любой рабочей бригады, оказавшихся поблизости полицейских, и в придачу к ним - к сожалению, наиболее бесполезные и сумбурные из всех - рапортов бригадира и начальника смены. Немногочисленные свидетели сходились на одном - в разгар дня один из разрабатывающихся тоннелей внезапно перестал откликаться на сигналы диспетчера, бурильные машины и насосы отключались, работа была полностью остановлена. Через час или чуть меньше тоннель - вместе с боковыми ответвлениями и примерно тремя десятками человек, которые работали на этом ярусе - был заблокирован шлюзовой системой по распоряжению офицера безопасности. Выяснить причину, побудившую его к столь решительным действиям, впоследствии оказалось невозможно - потому что к моменту, когда остальные рабочие, обеспокоенные судьбой запертых под землей, собрались в его кабинете, офицера на месте не оказалось - и дальнейшее его местонахождение до сих пор оставалось неизвестным. В течение нескольких часов вся добыча на ветке остановилась - большая часть рабочих осадила офисы управляющих и перекрытый штрек, требуя выпустить оставшихся по ту сторону. Какое-то время их натиск сдерживался силами службы безопасности. Вскоре ввели официальный режим чрезвычайной ситуации, так и не уточняя характера последней - одни очевидцы утверждали, что тоннель проколол Холодный слой, другие, подхватывая уже доносившиеся снаружи новости о сонной эпидемии, утверждали, что они наткнулись на источник распространения болезни.
Рабочие раскололись на несколько лагерей, пустившись в споры касательно того, стоит ли рисковать разгерметизацией шлюза в карантинный тоннель, но начавшиеся было разногласия быстро примирило появление вызванной по тревоге полицейской группы. Стражам порядка, должно быть, был отдан приказ действовать жестко - толпу рассекли на части, загоняя их в тоннели и перекрывая выходы, не гнушаясь применением силы - в таком состоянии карантин продержался почти всю ночь. Под утро среди осажденных просочились слухи о том, что одну из групп горняков, оказавших сопротивление, выдавили в тупиковый ход и сбросили в колодец - как считалось теперь, именно это заявление, правдивость которого была до сих пор не подтверждена, спровоцировало дальнейшую перегруппировку рабочих и ожесточенный ответный удар. Осажденные применяли шахтную технику, пуская ее против карантинных заслонов, использовали оказавшиеся на их стороне запасы взрывчатки - и после череды коротких стычек полиция, потеряв почти десяток человек, отступила сначала ко входам в шахты, а затем полностью покинула территорию участка, который незамедлительно перешел под контроль бунтовщиков. Ко времени этой волны отступления относилась большая часть свежих сведений о происходящем из отчета - за прошедший день стало дополнительно известно лишь то, что к бунтующим горнякам присоединились несколько близлежащих участков, превратив помещения компании в импровизированную боевую заставу. Пробную попытку полиции проникнуть на территорию отбили с применением оружия - после чего более основательных подходов не предпринималось.

- ...сразу хочу предупредить наверняка возникший у вас вопрос, - Маркус удовлетворенно хмыкнул, перехватив оторвавшийся от неровных строчек взгляд Присяжного. - Переговоры с разозленной и вооруженной толпой вполне могут привести... к непредсказуемым последствиям для вас. Разумеется, я настаиваю, чтобы вы взяли с собой охрану - однако предостерег бы от ее чрезмерных размеров; это может разубедить лейбористов в ваших мирных намерениях. Не придется заходить внутрь этого... форпоста - их представитель встретит вас на площади поблизости - но это не должно вас обманывать, большая часть прилегающего района открыто симпатизирует забастовке. Конечно, я был бы в первую очередь заинтересован в мирном решении вопроса, но если вы сочтете, что дипломатическое решение невозможно... - он, не отводя глаз, едва заметно кивнул, - от вас понадобится только дать сигнал - и мы пустим в ход боевую часть, которая как раз сейчас дислоцируется на этом уровне. Конечно, для этого вам придется сначала уйти оттуда живым - не уверен, что комитет обрадуется армии, стоящей за вашей спиной, - тихий смешок отозвался негромким эхом в пустоте окружающего пространства. - Не передумали, Гильберт?
- Армию нужно отвести, - Присяжный проигнорировал насмешливый вопрос, сразу переходя к деталям. – Ситуация и так серьезнее некуда, ни к чему обострять ее еще больше, размахивая оружием. Полагаю, бастующие прекрасно осознают, что мирное разрешение конфликта прежде всего в их интересах, ну а мы, в свою очередь, продемонстрируем открытые ладони и желание слушать. Очень внимательно слушать – и договариваться. Это не означает, разумеется, что мы не будем готовы к крайним мерам – но я должен быть уверен, что мера эта будет действительно крайней. Боевую часть лучше разместить уровнем выше – таким образом мы одновременно блокируем район, сочувствующий забастовщикам, и обеспечиваем порядок среди нейтрально настроенного населения. Отдельно позаботьтесь, пожалуйста, о том, чтобы дубоголовым воякам доходчиво объяснили, что еще одна Гнилая ветка нам совершенно ни к чему. Пусть они, в конце концов, изолируют идиотов – или хотя бы не допускают их в командование, - в голосе мелькнула тень раздражения, раскрашивая слова колкими искрами. - Всему подразделению – нет, всем подразделениям, не занятым внешней угрозой, а задействованным внутри города – раздать четкие инструкции: держаться вежливо и доброжелательно, на провокации не реагировать. Оружие применять только в случае прямой угрозы. Тем, кто не отличит от прямой угрозы косой взгляд, пообещать... - он пренебрежительно дернул плечом, - у меня отказывает фантазия; трибунал – это слишком расплывчато. Пусть придумают что-нибудь на свой вкус. Что-нибудь такое, что возымеет эффект.
Папка шелестяще легла на стол, какое-то время тонкие пальцы по инерции поглаживали картонную обложку, затем Присяжный оттолкнулся от стола и бесшумно встал.
- Со мной пойдет Годо, этого вполне достаточно. Он как никто другой умеет демонстрировать добрые намерения и открытые ладони, - усмешка ломаным продолжением шрама расчертила его лицо. – Да, еще. Скажите, инцидент со сброшенными в колодец рабочими действительно имел место? Меня интересуют не слухи, как вы прекрасно понимаете, а реальное положение вещей.
- Браво, Гильберт, - Маркус поднялся из глубин кресла и протянул руку, крепко сжав на несколько секунд тонкие пальцы Присяжного. В глазах господина председателя, на самом дне, поблескивали едва заметные искорки, но выражение лица было серьезным.
- Я был уверен, что вы выберете осторожный подход к этой проблеме - и рад, что не ошибся. Что касается инцидента... - его взгляд чуть дрогнул, скользнув в сторону, выдавая скорее досаду или неловкость, чем желание скрыть от собеседника нечто нежелательное, - хотел бы вам помочь, но вы сами видели, с каким материалом нам приходится работать. Никакой определенности. Командир карантинного отряда утверждает, что было несколько жертв среди шахтеров, все - в открытом противостоянии; полицейские находились в своем, увы, праве. Я не доверяю полностью этому рапорту, но показаний, которые могли бы поставить его под сомнение, у нас нет - только слухи. С другой стороны, учитывая... нравы и состав наших сил обеспечения порядка, особенно на нижних уровнях, - он поморщился, как будто раскусив что-то горькое, - могу с достаточной уверенностью предположить, что подобное возможно. Если в ходе переговоров вы получите убедительное свидетельство... пускайте его в ход. Можете пообещать комитету голову командира отряда - если этого будет достаточно для того, чтобы успокоить волнения... Черт возьми, если сочтете необходимым - отдайте его им на расправу даже без всяких доказательств. Сейчас, в конце концов, не время для показательного судопроизводства и игры в справедливость.

Маркус шагнул в сторону выхода, провожая посетителя. Уже повернув дверную ручку и отходя в сторону, чтобы пропустить Присяжного, хозяин кабинета вдруг запнулся, словно пойманный на неоконченном движении. Спокойный, уверенный взгляд Маркуса вдруг дрогнул, скользнув - случайно или намеренно - по зарубцевавшемуся следу на щеке и тут же отдергиваясь, как будто увиденное могло обжечь.
- Да, Гильберт... - в голосе проскользнула непривычная колеблющаяся нотка, как будто он до последнего сомневался в своем вопросе, - Как продвигается та... ситуация с нападениями? Насколько я понимаю, этого господина - кажется, Люциолу, - так и не поймали?

От этой странной, почти робкой фразы в голове немедленно зашевелился целый клубок непрошеных мыслей. Скользкие, холодные и неприятные на ощупь, они настойчиво змеились где-то по ту сторону сознания, назойливо напоминая о некоторых не до конца понятных фактах, так долго остававшихся выпавшими из мозаики. Например, о том, что одна из последних жертв - господин Санджуро Абэ, пострадавший в той истории с Фебьеном - был главой консорциума, долгое время соперничавшего с предприятиями самого Кавендиша, и одним из немногих по-настоящему опасных конкурентов. О том, что господин председатель оказался единственным из крупных игроков Ассамблеи, кого кризис последних дней практически не затронул - а его инициативы мирного урегулирования волнений успешно работали на укрепление его репутации по сравнению с резкими, агрессивными действиями Хозяина. О том, наконец, что башня Совета уже несколько дней находилась под круглосуточным наблюдением, и была запечатана изнутри собственными обитателями - и никто, как еще недавно казалось, не мог ни проникнуть внутрь, ни выйти наружу...
Все это ничего не доказывало, все это могло быть – и, скорее всего, было – чередой случайных совпадений, но об этом стоит подумать серьезнее.
- Не поймали, - сдержанно подтвердил Присяжный, перешагивая через порог и оборачиваясь, чтобы в последний раз кивнуть хозяину кабинета и обойти взглядом серые складки сумрака, скрывающие его странного гостя. – К моему глубочайшему сожалению.
- Так что будьте осторожны, выходя в город, - доброжелательно посоветовал он, уже спускаясь по лестнице, рассекая мягкость голоса дробью шагов.