... В комнате было одно окно, но и его в этот морозный вечер казалось слишком много. Римляне принесли с собой в эти земли арочные своды, и открытые пролеты лестниц, и изящество тонконогих колонн... нахлынули - и ушли, как уносится с дуновением холодов пышная, зовущая красота лета.
Остались лишь голые камни, без добрых хозяйственных рук приходившие в быстрое запустение.

Нынешним хозяевам в голову не пришло бы, что можно так жить.
Нынешним хозяевам не было дела до красоты этих строгих линий - лишь бы стояло прочно да не позволяло слишком уж быстро проникать внутрь скоро наступающей и жестоко мстящей беспечным южанам зиме.
Нынешние хозяева, люди с севера, не признавали огромных окон, через которые в дом могли попасть колючие, злые ветра; давно сгинули и богатые цветники, и изящные каменные вазы, и даже, кой-где, неизносимые, прочертившие тело земли, словно артерии, славные на весь мир римские дороги. Весна расцвела, плеснула на суровые берега светлой, короткой надеждой - чтоб вскоре завянуть, оставив после себя горечь и память о том, что все могло бы сложиться иначе.
Это окно тоже было памятью о том, что все могло быть иначе.

Через него солнечные лучи в первый раз упали на головы его сыновей. Еще до того, как он вынес их на руках во двор, навстречу солнцу, щедрое и прекрасное светило, словно не в силах терпеть, само как отец, жаждущий продолжения рода, нетерпеливо скользнуло касанием по мокрым еще головам. Младший тогда же расплакался, старший же, большой, сильный, с темными, длинными волосами до плеч, только толкнулся, будто бы сам желал как можно быстрее увидеть широкий мир. О, он бы был воином! С улыбкой, от которой леденели бы сердца недругов и врагов, стоял бы он под пестрыми парусами, держась за канаты, то наклоняясь навстречу бегущей воде, то поворачиваясь, чтобы улыбкой и взглядом ободрить товарищей, следующих за ним в новые земли. Он бы смеялся, вбивая меч в горло тому, кто посягнул бы на его честь, смеялся бы, когда взмахом клинка меткая рука сбрила бы ему первую поросль - и так же, смеясь, встретил бы юных дев, что слетели бы за его душой с неба, чтобы отнести в Вингольв, прямо к престолу Отца павших.
... Никогда ему не быть среди них.

Мужчина, стоявший возле окна, нахмурился и тяжело уронил голову. Никогда, никому, ни живому, ни мертвому, ни товарищам в час откровений, ни тем призракам, что посещают души, чтобы томить ее в ночи сонмом предсмертных видений - никому не поведал он, сколько утратил, положив в темную землю своих сыновей.
Все что осталось - это окно и снег, тяжкими крупными хлопьями заносивший темный двор королевского замка.

Женщина шагнула через порог, недоуменно распахнула глаза: в комнате, которую и так не просто протопить, было распахнуто окно. Деревянный щит, которым его закрывали на зиму, валялся на полу.
Милдред представила себе, как сильные руки мужа одним движением сорвали и отшвырнули щит...
На кого разгневан ее супруг, ее господин, застывший у окна и устремивший взгляд на засыпанный снегом двор?
На смерть, что забирает не только стариков и тех несчастных, что сами призывают ее?
Святой отец сказал тогда: "Бог дал, бог и взял". Милдред, не споря, склонила голову, но про себя подумала: а зачем тогда раздавать дары? Чтобы сразу их отобрать? Младшенький, Эрик, еще и ножкой на пол не ступал...
Привычно загнав в глубину души мучительные воспоминания, Милдред подошла к мужу. Она не спросила, зачем он снял с окна щит. Сделал - значит, так надо.
Произнесла лишь одно слово - мягко, с тревогой:
- Простынешь...

Он не слыхал ее шагов. За все пять лет, что она ступала по этим коврам, по тяжелым шкурам, в которых нога утопала, словно в белом лесном мху, даже по камышу, укрывавшему полы в других комнатах, в королевских залах, когда там не было важных гостей, в храме Белого бога, в детской, в спальне - ему так ни разу не удалось услышать ее шагов. Шуршала ткань, иногда издавали тихий звук золотые браслеты, украшавшие тонкие руки, или тяжелые ожерелья, отягощавшие шею - но и только. Словно призрак женщина появлялась и исчезала, возникала из темноты, чтобы возложить руку на пылающий лоб, чтоб успокоить болящую рану - и растворялась, превращая тишину, только что успокаивавшую душу, в тревожное, подкрадывавшееся безмолвие.
Именно по этой неуловимой смене, таянью ледяного жала в позвонках, опадению вздыбленной волчьей шерсти, он различал ее одинаково ясно в пустых коридорах и в самой многолюдной толпе. Именно ее он искал, возвращаясь хмельным с гудящих пиров, полным ярости или гнева - от буйных ссор, полуживым - из жарких сражений. Именно ее, тишину и мягкую поступь, решил взять за себя, только раз бросив взгляд на бледное девическое лицо.

Но сегодня даже его свет померк и беззвучные шаги прозвучали не так, как обычно. Брови мужчины только сильнее сдвинулись, сходясь над невидящими глазами, обозначая резкую складку, что словно шрам рассекала широкий лоб. Гейр шевельнулся, оборвав порыв взглянуть на жену, и вновь повернулся к окну, телом устремляясь навстречу ледяной мгле, отодвигаясь от тихого, успокаивающего тепла, которое источала Она.

- Если бы...

Он не договорил, потому что и сам не знал, что хотел и намеревался сказать этой фразой. Если бы - можно было обменять его жизнь на жизнь детей? Если бы - это помогло отсрочить то, что уже наступило? Если бы ей не пришлось узнать то, что ей предстояло узнать? Если бы она не ослабила, не растопила своей тишиною и чистым дыханием его душу? Если бы до утра не оставалась всего только одна ночь? Если бы можно было начать все сначала? Если бы... Если...

Второй раз высказать свою опаску, что муж простынет, женщина не рискнула.
Ни разу за все пять лет, что прожила она с этим человеком, Милдред не слышала от него грубого слова. Ни разу он не рявкнул на нее, не ударил. И все же было у нее странное ощущение, словно стоит она рядом с полыхающим костром. Да, этот огонь защищает и греет ее, но одно неосторожное движение - и обожжет.
Нет, не страх жил в душе жены королевского дружинника. Пожалуй, даже гордость - такая сила защищает ее, такая мощь... Но чувствовала она, что с этой мощью надо быть осторожнее. И конечно, не квохтать: ах, ты простудишься... Ах, тебя ранили...
- Ты... пойдешь ужинать? - тихо спросила Милдред.

- Душно,- полной грудью выдохнул он, не отвечая на то, что она спросила, а то, что только хотела спросить, но не посмела, потому ли что была тиха, маломолвна, потому ли, что, после горя, все что оставалось - ходить за старым, нелюбимым мужем, ровно за малым дитем.
Слова были тому подтверждением. Виданное ли дело, чтобы один глоток холодного воздуха, только один взгляд за окно мог убить того, кто спал, бывало, на холодной земле, словно на пуховой перине, обнимая, как жену, лишь холодную сталь меча. Того, кто вскакивал по ночам с широкого, крытого песцом ложа, пытаясь различить в темноте тусклый блеск оружия, тихий разговор, быстрый шум незнакомых шагов. Почему не решить, что на старости лет он превратился в безумца? Почему не желать освобождения теперь, когда все, что их связало, легло в мерзлую землю?
Мысль о том, что Милдред могла бы желать ему смерти, ему, кто не уберег, не сумел защитить от смерти ее детей, не напугала и не возмутила Гейра. Пожалуй, сейчас он был бы рад, узнай, что сегодня же где-нибудь в темноте, скрытый от него длинным плащом ночи, ждет полный сил юный счастливец. Пожалуй, сегодня он сам бы пришел к нему, сам бы вложил ее руку в горячие молодые ладони - лишь бы быть твердо уверенным, что уже завтра она будет далеко.
Как спросить ее? И как сказать остальное?

- Служанка уже уложила тебе теплую одежду и все в дорогу,- не изобретя никакого предлога и не чувствуя сил лгать, чтобы придать словам оттенок правдоподобия, он решил обойтись вовсе без объяснений.- Ты уезжаешь сегодня, после второй стражи. Нужные люди предупреждены.

Милдред побелела. Она разом забыла и про ужин, и про окно, распахнутое в зимнюю мглу. Душу ее объял холод пострашнее того, что сейчас серебрил инеем замковую стену...
В первый миг она подумала, что чем-то не угодила Гейру и он прогоняет жену. Не за то ли, что не уберегла, не спасла детей? Но ведь умерли не только их малыши! Моровое поветрие не разбирает добычи...
Но тут же она поняла, что ошибается. В голосе мужа не было гнева. Может, кому другому эти слова и показались бы сухими, но Милдред за пять лет научилась распознавать нотки чувств, которые Гейр не хочет выставлять напоказ.
Но тогда - зачем уезжать? Почему?..
И тут в память ворвалось все то, чего Милдред за последние дни упорно не хотела замечать. То, что она гнала от себя.
Взгляды. Слова. Намеки...
Гейру грозит опасность?..
Вместо того чтобы покорно кивнуть на слова мужа и пойти проверить, как служанка собрала вещи, Милдред негромко сказала:
- Куда я должна ехать, муж мой? И почему?

Он повернулся не с гневом - больше от изумления, что вечно безмолвная женщина осмелилась требовать причин и сомневаться в его приказах. Темные глаза, в которых еще отражалась, казалось, бесконечная снежная рябь, не успели на сей раз закрыться под черными заслонками. Но тут же Гейр Харальдсон, прозванный Свартом за свои непокорные черные космы, совладал с собою, и лицо его отобразило досадливую усмешку. Почему именно сейчас? Именно сейчас, когда более всего ей надлежит принять и покориться, она осмелилась нарушить этот обет пятилетнего молчания?
- Ты стала плохо слышать, жена?- голос не был грубым, но оскорбленное недоумение слышалось в нем, возмущение мужа, в последний миг, у края могилы, ощутившего, что власти его не хватает не то что на собственную - на чужую жизнь. На жизнь своей женщины.
Все доброта и миролюбие, еще недавно размягчавшие его сердце недостойным порывом: уступить, отдать, передать в надежные руки - разом умолкли, будто языки слабого пламени, или цветы, прибитые внезапным порывом шотландского ветра. Сейчас Гейр, не задумавшись, вырвал бы из груди сердце каждого, кто только помыслил о том, чтобы отнять у него покорность жены. Ее тихий голос. Ее улыбку, почти забытую, но сладкую, словно первое дыханье весны. Взгляд, который иногда мерещился ему после объятий на ложе. Все это принадлежало ему - и должно было умереть вместе с ним.
Но не так. Не теперь. Не по чужой воле.

- Ты отправишься на юг, к своему дяде в Уэссекс. Ты должна выехать сегодня, между второй и третьей стражей. Времени у тебя осталось немного.

Милдред точно окаменела.
Да, страшная догадка оказалась верной. Ее ожидала поездка без возвращения.
"Господи, ну почему? Чем я тебя прогневала?"
Когда-то она была послушной девочкой, перенимающей за матерью все умения, которые когда-нибудь станут смыслом, сутью жизни. Потом - покорной, не строптивой дочерью, которая безропотно пошла замуж за человека, которому ее пообещал отец. И наконец, хорошей женой - а зачем же быть плохой?
И в награду за кротость и послушание бог разрушил ее жизнь. Сначала отнял детей. Теперь отнимает мужа.
Милдред вскинула голову - это был непривычный жест, но он получился естественно. В этот миг молодая женщина похожа была на своего отца-воина.
- Если бы я в чем-то провинилась перед тобой, муж мой, ты выгнал бы меня днем, на глазах у всех. Но я должна ехать ночью. Значит, ты меня прячешь? Но я не хочу прятаться. Здесь мой дом и здесь мой муж. Гейр, я останусь, даже если ты рассердишься.
За все время семейной жизни Милдред не произносила столько слов сразу...

Если женщину заставили окаменеть страх и изумление, то Гейра сковали железной цепью иные чувства. Вернее, так: сперва было усиливавшееся изумление, гнев за внезапно проявившуюся непокорность жены - глупую, неуместную непокорность! - но потом на смену им пришла ярость. Бессильная, ибо даже пошевелиться он не мог, цепным псом впившаяся в горло. Не Милдред была причиной той ярости, а только непонимание, отчаяние от того, что она не могла знать, а он не имел права ей объяснить.
Он смотрел прямо перед собой, на вскинутое лицо - но видел совсем другие картины. Кости, с хрустом выходящие из сустава, лопающиеся сухожилия. Кожа натягивается, будто ткань, лицо становится багровым, синим; пытаясь противостоять надругательству, мышцы сжимаются,- но с поворотом рычага, с быстрым движением железного прута виснут, обмякают, как тряпка. Кровь начинает просачиваться через кожу, набегая уродливыми мешками, похожая на застарелый нарыв - в ожидании, пока острая сталь ножа или раскаленное клеймо не вопьются в тело, ломая последние остатки воли и заставляя кричать.
Кричать.
Кричать.
Кричать.
Этот крик - незабываемый, страшный, сливающийся с воем животного, которое, что б не твердили поклонники Белого бога, живет в сердце каждого - звучал в ушах Гейра так громко, что захотелось зажать их и броситься прочь, не разбирая дороги. Он знал, как причинить человеку подобную боль, видел, что может сделать палач со здоровым, крепким мужчиной.
Что можно сделать с женщиной - он не хотел даже думать.

Не хотел - но картины, знакомые из прошлой, минувшей жизни уже овладели рассудком, заставляя все внутри сжиматься от тошноты и отвращения. Нет, этого не будет. Никто не вывернет ей тонкие руки, никто не потащит по лестницам - вниз, в темные подвалы, пропахшие потом, мочой и спермой. Огнем. Вонью горящей плоти. Никто никогда не сорвет с нее покрывало, не обнажит, с жалобным криком ткани, тонкое белое тело, никто не швырнет в гнилую солому, не навалится сверху, не разорвет ее лона бессчетными ударами. Никогда, никто.

Гейр отступил, сделал шаг назад, словно пытаясь спастись от пожирающих душу предсмертных видений. Но спина его ощутила холодную твердость камня, и это спасло мужчину от дальнейшего бегства. Камни этих стен словно готовы были предложить ему сделку: пусть завтра покой их разобьется от вопля проклятий и боли - но это будут крики его, не ее!
Отец небесный, водитель павших, ты, насылающий бурю и приводящий за собою сонмы бессмертных валькирий! Пусть так и будет!
Он тяжело перевел дух, чувствуя, как по спине потекла капля пота - скользнула вниз, чтобы тут же впитаться в одежду.
Только сейчас, очнувшись, он понял, что держит жену за руку. Жесткие пальцы обхватили хрупкое запястье с такой силой, словно он собирался уже сейчас предотвратить будущее несчастье другим, ничуть не менее страшным.

Потянув чудом не переломившееся запястье на себя, мужчина вытолкнул слова, очень тихо,- но шепот этот казался почти криком от клокотавшей в нем ненависти.

- Ты. Едешь. В Уэссекс.

Гейр стиснул запястье, но боль не заставила Милдред даже дрогнуть, она растворилась в иной, более страшной боли.
Глядя мужу прямо в глаза, Милдред ответила:
- Хочешь убить - убей, твое право. Но я не уеду. Силой велишь увезти - убегу с дороги, не уследят...
То, что подспудно, тайно угнетало душу все эти дни, вылилось в слова, и Милдред, ужасаясь тому, что делает, произнесла твердо:
- Если Этевульф узнает, что ты отправил жену в безопасное место, он решит, что ты умышляешь зло.
Эти слова как будто принадлежали другой женщине. Не той, что днем хлопотала по хозяйству, ночью принимала ласки мужа и не знала в жизни ничего другого.

- Зачем?!- крик едва не сорвался с губ мужчины, но Сварт только скрипнул зубами, наклоняя голову, словно буйвол, которого за ярмо пытаются пригнуть к земле. Глупость, какая глупость! И главная глупость - его, в том, что он не отправил ее куда-нибудь с глаз еще осенью, когда дороги разъехались от осенних дождей - но датские корабли все реже начали приставать к разбитым штормами побережьям. Глупость была - понадеяться, что многие года верной службы слабому и беспечному владыке перетянут на весах его милости сильнее, чем страх перед парусами с изображением ворона. Глупость была вообще в том, чтобы на четвертом десятке связать себя, свою жизнь с женщиной, что годилась ему в дочери, позволить взять над собой верх желанию теплого очага и этого мягкого, тихого голоса рядом.
Но сейчас голос ее не был мягок. Нет, она не повысила тона, не упиралась руками в бока, как иные неумные жены, стремящиеся добиться своего от упрямых супругов - но глаза... От этого взгляда у него на мгновение занялся дух, так что суровый воин, телохранитель короля отступил бы, попятился еще дальше, не окажись у него за спиной верные камни - товарищи на сегодняшний день.
Она ли это? Это с ней он прожил пять лет, в которые мог едва не по пальцам пересчитать дни, когда Милдред не то чтобы говорила противное - просто говорила.

Но злость, отчаяние было не так просто отогнать, ведь ни взгляд этих глаз, ни невесть откуда взявшаяся твердость не могли отвести петли от его шеи. Бежать вместе? Тогда уж верно: поймают и запытают до смерти, стремясь на чужих смертях выпросить у короля всевозможные награды. И тогда уж точно - обоих.

- Сбежишь?- выпрямляясь, мужчина расправил плечи, глубоко полной грудью вбирая морозный воздух, и понимая, что теперь, после этого взгляда, выйдет на эшафот спокойнее, чем если бы, действительно, шел к обеду.- А и сбегай. Только куда?

- Сюда, - ответила Милдред не задумываясь. - Мне больше некуда бежать. Хоть из Уэссекса пешком приду, даже... даже если будет некуда... не к кому...
Слезы не пришли, не облегчили муку, которую терпела женщина. Тихие, робкие слезы, которые беззвучно проливались в одиночестве, сейчас, под обезумевшим дорогим взглядом, не дрогнули на ресницах, не покатились по лицу, даже не родились. Их словно иссушил жар незримого костра, полыхающего перед Милдред.
Пусть. Лучше неистовое пламя, чем остывшее пожарище и ледяной мир вокруг...

Дети, как говорят, часто плачут, когда нянька или мать,- а то и суровая рука отца, которому те нажаловались на разошедшегося шалопая - с вынужденной болью записывает для их памяти то, что доброй они никак не желали усвоить. Более всего Милдред сейчас напоминала такое дитя, упрямо твердящее о своем, хотя уже срезана была розга и занесена суровая длань, чтоб опуститься на ее спину. Меньше всего на свете Гейр хотел бы причинять боль ей, и меньше всего - делать это теперь, перед вынужденной разлукой, которую нет надежд сократить или прервать - но, похоже, женщина, в жилах которой текла кровь римлян-завоевателей и неукротимых пиктских предков, не желала понимать иных слов.

- Что ж, приходи,- проговорил он, с трудом разжимая сведенные пальцы, словно давая жене позволение говорить и поступать не по его, а по собственному разумению.- Подхалимы Этевульфа здорово обрадуются твоему появлению. Может быть, даже сведут тебя показать, во что превратился твой муж после недели бесперебойных пыток. Думаешь, те, кто не вернулись, окончили жизнь с одним взмахом топора? Или надеешься, что твои слезы разжалобят тех, кто будет ломать мне кости? Показать, как это делается? Показать?- сам того не ожидая, он вытянул к упрямящейся женщине жесткую, дочерна загорелую руку, и, растопырив пальцы, схватился за один из них, устремив на Милдред сверкающий взгляд.

Милдред с коротким вскриком схватила мужа за руку.
- Не надо!
Замерла. Справилась с дыханием, с комком воздуха, вставшим в горле. И спросила неожиданно тихо и жалобно:
- Пожалуйста, объясни... почему мы не можем уехать вдвоем? Я с тобой... куда угодно...
Это было немыслимо - требовать от мужа объяснений. Но все, что происходило сейчас с женщиной, было немыслимым. Мир стал немыслимым. Такой привычный, уютный мир, в котором размеренно текла жизнь, вдруг ощерился окровавленной пастью...

Гейр тяжело дышал, глядя на жену, которая этим криком, этим движением только что удержала его от отчаяния. Еще одна глупость - калечить себя тому, кем завтра займутся куда как более искушенные в этом люди... но если бы это образумило женщину, он бы сделал это, не сморгнув. Он бы отрубил себе руку, если б потребовалось. Все, что угодно, лишь бы заставить ее убраться из этого замка, из этой страны, где медленно разворачивается сеть, из которой им никуда не деться.

- Почему?- пальцы дрожали, когда Сварт медленно разжал их, освобождая неповрежденную ладонь из захвата. Кто сказал, что воины не знают смертного страха? Откуда повелось, что они отправляются в Хель - или в Вальхаллу - с радостным смехом на устах, без сожалений о жизни, которая могла бы подарить им еще столько дивных и сладких минут? Зачем верить, что никто из никого из них перед концом не охватывали сомнения, не терзала неуемная жажда: жить и жить долго? Встретить гибель лицом к лицу не значит ее желать - и подавно, не значит желать ее всем, кто безмолвно стоит рядом с тобою, глядя на тебя странными серыми глазами.

Ладонь Гейра обхватила подбородок жены; приподняв ее лицо, еще юное, белое, он задал вопрос, ответ на который был ответом для них обоих.

- Почему ты не хочешь укрыться?

Милдред глядела в глаза, с которыми так редко встречалась взглядом. Она всегда робела перед мужем, хотя он был заботлив и не обижал ее. Робость исчезала лишь тогда, когда они оба склонялись над колыбелью. Или когда Гейр брал на руки ребенка, и душа Милдред переполнялась гордостью: это ведь она, она родила сыновей этому воину!..
- Я не уйду от тебя, - объяснила она Гейру то, что для нее самой было просто и ясно. - Ты мой муж. Мое место рядом с тобой. Если ты умрешь, я тоже умру, потому что не хочу оставаться одна.
Этот прямой взгляд - глаза в глаза - подсказал женщине слова, которые она не произносила никогда в жизни, даже во время ночных ласк.
- Я люблю тебя.
Только сказав это вслух, Милдред поняла, что говорит правду.

Ничто: ни ворвавшаяся стража, ни внезапно обрушившийся дом, ни пожар, ни внезапная смерть, которая, случается, настигает и самых могучих в минуту сильных волнений,- словом ничто не могло быть несвоевременнее и ужаснее, чем эти слова. Гейр не мог бы объяснить, чем они так испугали его, почему заставили отшатнуться, как волка, которому в морду ткнули пылающую головню.
Одно теперь билось в сердце, сливаясь с его оглушающим грохотом, одно понимание: уговорить ее не удастся. Она не уйдет. Не уйдет. Теперь, сколько он не гони, какими словами не убеждай, взывай к Богу, к людям, к памяти детей - они останется здесь из этой глупой слепой любви, останется здесь и претерпит такие страшные муки, что даже Вальхалла покажется ему адом при мысли о ее смерти.
Нет, нужно было выгнать ее, вынудить уйти, заставить немедленно, сейчас же почувствовать такую же острую ненависть, как горячо она смотрела на него своими сияющими глазами. Пусть лучше ее проклятие преградит ему дорогу к престолу Водана - только не мысли о том, что доведется ей испытать, как жене осужденного преступника, возможной участнице заговора.

Он хотел задать вопрос, но слово, произнесенное Милдред, костью застряло поперек горла. Слово из чужого языка, из нелепого, чуждого мира. Сказка, какой утешаются слабодушные, или же повод героям выказать свою удаль и силу, слово, которым назвали то, что не смогли до конца объяснить.
Просто слово.

- Ты больна, Милдред,- мужчина вновь повернулся к жене, на сей раз глядя на нее без гнева, но без сочувствия.- Ты должна ехать в Уэссекс, пойти в какой-нибудь храм к своему Богу, поставить свечи за души наших детей. Ты должна это сделать. Если пресветлым асам угодно будет прояснить разум короля, он поймет, что мы ни в чем не виновны. Если нет - я приму эту участь, как принял бы вызов на бой, чтобы не запятнать свое имя бесчестием. Но ты... ты должна уехать.

- Нет, не должна, - ответила Милдред, и голос ее почти не дрожал. - Твое место рядом с твоим королем, да? А мое место - рядом с моим мужем. Ты не уходишь, хотя он... он...
Женщина на мгновение замолкла, но тут же вернула себе самообладание.
- Что ты можешь сделать? Изобьешь меня? Бей. Твое право, ты муж. Но я точно знаю: мой отъезд будет на руку твоим врагам. Гейр отправил жену куда-то далеко? Значит, Гейр что-то замышляет! А сейчас хватают и за меньшее - думаешь, я глухая или слепая?

За пять лет, что они прожили под одной крышей, Гейр ни разу не ударил жену. Даже не замахнулся на нее, не попотчевал гневным словом: Милдред просто не подала повода. Покорная, мягкая, словно погруженная и погружавшая его в странную, только ей свойственную тишину, веявшую над ее головой белой вуалью, женщина была прохладной водой, остужавшей самые гневные, жаркие его порывы, охлаждавшей самую раскаленную ярость. Но сама покорность эта, внезапно понял он, происходила не от бесплотности, зыбкости ее души - нет, в этом слабом теле всегда, с самого начала, жил странный для женщины гордый дух, до поры укутанный в мягкие ткани. Оттого-то так сладко было смотреть ему порой на ее лицо, тайно, пока никто не видит, смотреть, как распоряжается она своей женской работой, не заполняя ей жизнь, а только лишь обрамляя. Как в брачной постели, украшенной яркими лентами, убранной цветами, главное все же не ленты и цветы, так в ней с самого начала было что-то еще, чего он не заметил, но что заставило его на четвертом десятке сменить одиночество волка на кроткий домашний очаг.
Или... заметил, но так и не понял?

Сварт попытался припомнить, была ли такой же она тогда, когда он впервые увидел ее, или когда в коротких словах изъявил старому знакомцу желание породниться с его домом - странное, должно быть, для старика, волосы которого уже тронуты сединою. Что тогда она думала? Взошла ли с тревогой и отвращением на его ложе, или же просто склонила голову, потому что иного пути закрепить брак не существовало. Что она видела во сне тогда, после их первой ночи? Плакала ли тайком, покинутая в обширной спальне, закутавшись в одеяло из белого меха?

- И как давно ты...?

Он не договорил, сам испугавшись вопроса, такого же неуместного, как и ее собственное признание. Почему вдруг вместо того, чтобы повторить свой приказ, сопроводив его внушительным тумаком, он заговорил о том, что было некстати, ни к месту, что отнимало столь драгоценное время?
Или же возвращало его, потерянное и не замеченное, словно крупицу соли, которая растворилась и не видна, но без которой все кажется пустым и пресным?

"Давно ли?.."
Женщине не надо было переспрашивать мужа. Она сразу поняла, что он хочет узнать.
Милдред привыкла искренне и точно отвечать на любой вопрос мужа. Вот и сейчас - на несколько мгновений замолчала, вслушиваясь в себя, и произнесла чуть удивленно:
- С того мгновения, как ты взял на руки Рагнара. Самый первый раз. Ты держал его так бережно... и засмеялся, а я до этого не слышала твоего смеха. Ты прежде улыбался, но не смеялся. И у меня согрелось сердце. Вот с этого дня... а поняла только сейчас.
И губы женщины, которые только что были сжаты упрямо и неуступчиво, тронула слабая улыбка, словно Милдред на миг очутилась в прошлом, в самом счастливом дне своей жизни.

Не смеялся...
О, Милдред ошибалась - но не приведи светлые боги ей знать, когда и как смеялся Гейр Харальдсон - в той своей, прошлой жизни, в которой еще не было ни жены, ни детей, ни того горя и той нежданной радости, что соединила их прочнее, чем слова и клятвы, произнесенные перед всеми богами мира. Она бы ужаснулась, в испуге закрыла свои опаловые глаза, если бы однажды увидела его - взъяренным, словно медведь, уже проткнутый рогатиной, но лишь поднявшийся на дыбы от боли, с криком врубающегося во вражеский строй, покрытого с ног до головы не своей, но чужой кровью. Она бы отреклась от него и прокляла их союз, видя, как одним ударом он пробивает голове, отсекает руку, вспарывает горло чьему-то мужу и сыну, тому, кого в муках произвела на свет земной женщина. Такая же женщина, с тихим голосом и опаловыми глазами.
Она бы молчала, и только взглядом задавала вопросы... много вопросов... И ни на один бы он не сумел найти ответ?

Не за то ли боги теперь отобрали их собственных детей?

О, он смеялся раньше, глядя в лицо смерти, чувствуя на щеке легкий ветерок от ее крыла, пробуя на вкус холод ее близких губ. И хотя фьолмену положено верить, что Смерть - крепкий муж с остро отточенным клинком, он, Гейр Харальдсон, прозванный Свартом, всегда чуял сердцем, что его смерть придет к нему в виде женщины.
Женщины с опаловыми глазами.

Но сейчас они смотрели на него (или сквозь него) - и видели что-то иное, что-то, что недоступно было взору обычного человека. Может быть, и в самом деле, ей дано было проникать туда, где нет дороги простым смертным. Видела ли они сыновей в своем Раю? Были ли они там, ведь рождены были от отца-язычника? Да, он позволил крестить их, и даже наречь им иные имена - но дома всегда звал только так, как желали его боги, и так, как - он надеялся - их будут вскорости выкликать в рядах королевской дружины.
Даже она сейчас назвала сына так.

- Ты увидишь их,- то ли пообещал, то ли попытался самого себя успокоить он.- Ты увидишь их у престола своего Бога и прижмешь их к своей груди. Твой священник говорил, что они уйдут туда... и вы будете вместе.

Слова мужа заставили Милдред встрепенуться.
Да, она, наверное, будет в раю. Что плохого она в жизни сделала? Отцу не перечила, мужу не изменяла, в церковь ходила, помогала беднякам едой... Правда, сейчас она идет против воли супруга... а ведь священник говорил, что муж - глава жены, как Христос - глава церкви... Но она делает это от любви, бог обязательно поймет ее, должен понять! А не поймет - ему объяснит дева Мария, богородица с добрым сердцем...
И она увидит в раю своих мальчиков, Рагнара и Эрика... ой, нет, там их, конечно же называют теми именами, которые дал священник: Бернар и Саймон... сама-то Милдред так их не называла, рассудив: это же не дети священника! Мужу виднее, как зовут его сыновей!
Да, она прижмет их к груди!..
Но с ними не будет мужа и отца.
Никогда не будет. Целую вечность.
Он будет сидеть в Вальхалле, пить пиво, глядеть на валькирий... а разве эти дуры сумеют поджарить мясо именно так, как он любит? С майораном или диким тмином?
Вечность. Врозь. Подумать страшно.
Священник говорит, что язычники будут гореть в аду. Это он говорит глупости. Гейр проломится из любого ада в свою Вальхаллу.
Но ей-то, Милдред, каково будет без него?..
- Да, - задумчиво сказала женщина вслух. - После смерти мы, наверное, будем врозь, у нас разный рай. А человеческая жизнь такая коротенькая... так зачем же нам тратить ее зря? Надо побыть вместе хотя бы до смерти. Не гони меня, Гейр!

Она зря произнесла эти слова. Они были как ледяная вода, плеснувшая в лицо спящего, звонко ударившаяся о грудь, разлетевшаяся в стороны колкими брызгами. Они были как порыв морозного ветра в лицо,- того ветра, что одевает палубу корабля ледяным панцирем, и заставляет снасти звенеть, словно струны. Они были как удар клинка в лицо - и Гейр очнулся от своих грез так же мгновенно, как бы пришел в себя при разнесшимся над военным лагерем сигналом тревоги.
Мгновенье тому он дрожал от едва слышных слов жены - теперь же как будто кто-то бросил его сердце в холодную воду.

- Ступай собираться,- голос мужчины был тих, но возразить ему в этот миг решился бы разве что человек, которому окончательно надоела земная жизнь. В нем не было гнева, не было угроз, не было даже отчаяния, которое птицей билось о ледяные скалы где-то внутри, глухо, бессильно, уже не чувствуя боли, не слыша, как течет кровь с переломанных крыльев. В голосе Сварта сейчас не было ничего.

И все же он продолжал говорить, то ли снисходя до молений жены объяснить, почему он принял такое решение, то ли желая удостовериться в странном бесчувствии, расходящемся по крови подобно опьяняющему вину.
Какая разница, что за боль испытают он или она от этой разлуки? Какая разница, начнется их разлука позднее или сейчас? Если им не дано сойтись там, на залитых солнцем полях Вальхаллы, под золотом горящими соснами - какая вообще разница, где и как встретить свою смерть.
- Ты встретишь наших детей и передашь им, что их отец...- он осекся, споткнувшись о чужое слово, но почти тут же продолжил, так что лишь слух любящей жены мог бы уловить эту заминку,- их отец встретит свою смерть достойно, так, чтобы им было за что с гордостью показывать на него из ворот вашего рая. А, может быть, если Отец павших смилостивится над ним, он заберет их к себе, и они будут, как прочие, воронами летать над полями Асгарда. Ты скажешь это им, когда настанет твой час. Но не сегодня.

Распахнутая настежь и держащаяся только на одной петле дверь заставила кутавшуюся в шерстяной плащ девушку замереть в нескольких шагах от порога. Тонкие пальцы разжались, выпуская на волю складку ткани, отчего плащ надулся, словно парус идущего по ветру корабля. Черный парус.
На негнущихся коленях Эйрлис шла к дому, казавшемуся теперь мертвым, и с каждым шагом ее все глубже затягивала трясина ужаса, холодного и липкого, от понимания того, что может ждать ее внутри.
Мать просила перед смертью беречь отца и Эйрлис старалась. Она никогда бы не призналась ему в этом, да и было бы просто смешно: шестнадцатилетней девке беречь храброго воина, королевского дружинника... Не уберегла, не смогла. Побоялась сказать, что надо бежать, да отец и сам не согласился бы: Хегни Йоргесон не был трусом, а теперь...
Она упала на колени перед мечом, лежащим на полу посреди комнаты, не в силах плакать или кричать, хотя кричать хотелось громко, до хрипоты срывая горло, чтобы хоть как-то ослабить боль, мертвой хваткой вцепившуюся в сердце, но голос отказывал. В глазах застыл ужас, с губ почти беззвучно срывалось: "За что?.."
Первое оцепенение прошло, она вскочила на ноги, срывая плащ, чтобы замотать в него отцовский меч, лихорадочно заметалась по дому, где все было перевернуто вверх дном, дверь в ее собственную спальню и вовсе лежала на полу, выбитая чьим-то сильным ударом.Эйрлис выбежала на порог, как ребенка прижимая к груди сверток с мечом и понимая: если искали, вернутся и за ней. Не сегодня - так завтра или в другой день.
Она почти летела по утонувшему в ночной темноте городу к единственному месту, казавшемуся сейчас если не безопасным, то надежным: дому Гейра, старого друга и соратника ее отца, и его жены Милдред. Девушка не чувствовала холода, хотя была без плаща, ей казалось, прошла целая вечность прежде, чем она заметила впереди знакомые очертания. В серых глазах метались сумасшедшие огоньки, когда она колотила в дверь, второй рукой судорожно сжимая плащ с завернутым в него отцовским мечом.

... Первым порывом Гейра было - схватиться за меч. Первым движением он обхватил Милдред за плечи. Первая мысль, иглой вошедшая в мозг: он опоздал.

Опоздание это значило смерть. Опоздание, вызванное слабостью: узнать у нее, сказать ей. К чему? Зачем? Чего они друг о друге не знают? Разве бы изменили ее слова "я люблю" или же ее слова "Будь ты проклят!", разве изменили, разве отменили бы они тех лет и дней, что они жили под одной крышей, ели один хлеб, спали на одном ложе? Разве это воскресило бы их детей? Что это добавило, подарило им сейчас, на пороге смерти?
Ничего.
А отняло все.

Укрыться? Но где? Бежать? Но куда? Если пришли за ним, значит, дом окружен: те, кто пришел за Свартом, значит, знают, на что он способен. Упрашивать их? Вставать на колени? Пожертвовать своей честью ради того, чтобы Милдред жила?
Он не верил в то, что это возможно.
На мгновение страшное желание: умертвить ее прямо сейчас, не дожидаясь, пока все, что он провидел, обрушится на эти хрупкие плачи - охватила его душу. Пусть лучше она останется такой, отважной, прекрасной, юной, знавшей объятия лишь одного мужчины - его Милдред, безрассудно связавшей жизнь с чужаком, датскими парусами занесенным в эти края.

Гейр повернул голову к жене, которую, сам не заметив, прижал к себе так, что руке было больно; темные глаза были полны какого-то странного спокойствия.
- Иди в спальню. Молись. Если твой бог не поможет...- он не договорил, но изломившийся рот выдал тайные мысли. Нож слегка щелкнул, выходя из неприметных ножен на поясе; роговая рукоять привычно легла в ладонь.

Выглянувшая из спальни служанка застыла на пороге, глядя на хозяев в безмолвном недоумении: не так часто случалось ей видеть (сказать правду, и вовсе никогда), чтобы Сварт обнимал жену, близко, глаза в глаза глядя в переменившееся лицо.
Кого они ждут в столь неурочное время?

- Я отопру,- ответил мужчина на ее безмолвный вопрос. Рука, не дрогнув, без торопливости раскрыла ладонь Милдред, вкладывая в него нагретую пальцами рукоять. Это был его последний подарок, все, что он мог отдать ей перед тем, как отослать прочь насовсем.
Кроме, разве что, своей жизни.

- Я... отопру.

Милдред поняла его сразу, без разъяснений. Она молча скользнула в спальню.
Там она упала на колени возле кровати - возле своего брачного ложа, где были зачаты ее мальчики. Возле ложа, которое она когда-то считала самым безопасным местом на свете.
Она вскинула перед собой нож, словно крест, рукоятью вверх, не думая, что совершает кощунство, вообще не замечая нелепости своего жеста.
Губы зашептали привычную молитву, но Милдред не слышала собственного бормотания - так истово вслушивалась она в шаги мужа, в стук двери, в девичий голосок...
Девичий?!
С ножом в руках Милдред вылетела из спальни. Взглянула в личико Эйрлис - и тут же побежала на кухню за вином.

Для Эйрлис сейчас звук собственного сердца, стучащего висках от страха и долгого бега, заглушал все: тяжелые шаги, скрип открывающейся двери.
Дочь дружинника закричала еще до того, как дверь отворилась полностью, до того, как увидела на пороге хозяина дома. Хотя это только ей казалось, что закричала: голос был глухим, славленным так и не пролившимися слезами.
Она говорила что-то бессвязно - мысли путались - про отца.
Рука, сжимавшая судорожно меч разжалась, когда Эйрлис, наконец, увидела Гейра, в глазах которого плескалась какая-то смертельная решимость. Звук упавшего на порог оружия был приглушен шерстяной тканью плаща и почти не слышен, но его хватило, чтобы прервать речь молодой травницы.

Прибежала Милдред с бокалом вина (нож она оставила на кухне), обняла Эйрлис за плечи.
- Глотни, милая, это тебя подкрепит... Вот так... Пойдем, сядешь на скамью, тебя же ноги не держат...
Поддерживая девушку, она повернула лицо к мужу, сказала просительно и тихо:
- Закрой дверь...
Она слышала часть рассказа Эйрлис и поняла все. Конечно, она сочувствовала девушке... но в глубине души вздрагивала подлая радость: не к нам, не за Гейром, не наше горе...

Гейр тоже понял все. Да и что было непонятного: молния гнева ударила в другой дом, горе обрушилось на чью-то неповинную голову. Он только успел подхватить замотанный в тряпку меч - и застыл, чувствуя, как борются, заливают сердце две волны, набегая на берега, и пропадая, разбиваясь об острые камни. Не он, не за ним, еще есть время - пела одна, а другая, гулкая, страшными ударами разбивала ее, завывая, крича: еще один! снова! опять и снова! Король не смягчился и не одумался, значит, это - только отсрочка.
Но и этой отсрочкой нужно было воспользоваться. Даже лучше, что Милдред теперь хлопочет, помогая спасшейся: теперь у нее будет меньше времени на возражения. Ему же надлежит приложить все усилия, чтобы спасти их обеих, и попытаться спасти Хегни.
Если того еще можно спасти.

Подхватив меч, он налег плечом на широкую дверь, каждый миг ожидая, что в лицо ему сверкнут обнаженные клинки или замельтешат на широком дворе факелы в руках приближающейся стражи. Но ничто не тревожило ночи, укрывшейся белым одеялом, разве что ветер, незваный гость, тут же попытался прорваться внутрь, ударившись в грудь мужчины и бросив ему в глаза горсть ледяных капель. Поздно! Тяжелая дубовая плита встала на место - и тут же Сварт заложил доску в прочные скобы, преграждая ход в дом для живого и неживого. Пока еще он был здесь хозяином, а не король!
Эта мысль показалась датчанину странной и кощунственной. Значит ли это, что он уже отделил себя от того, кому поклялся служить всей своей жизнью, за кого обещал пролить кровь, что бурлила, билась с отчаянием и нелепой надеждой в его венах? Значит ли это, что он уже стал предателем, невзирая на годы службы и свое неучастие в восстании? Милдред за его спиной что-то взволнованно говорила едва не теряющей сознание Эйрлис, и внезапно Гейр понял: да, это так. Теперь стало так. Но не желание славы и не монеты, перекочевавшие из кошелька в кошелек сделали его таким - это сотворил со своим слугой сам Этельвульф.

На мгновение Гейр почувствовал себя человеком, висящим над бездной. Больше того - рухнувшем в нее, в бесконечной глубины пропасть там, где ожидал найти и всю жизнь обретал твердую опору. Земля словно просела под ногами, ловушка, устроенная врагом, захлопнулась - и вот он уже летит в темноту, судорожно цепляясь ободранными пальцами за края ямы, и чувствуя, как они расступаются и крошатся под ногтями. Ниже и ниже. Быстрей и быстрей. И впереди ли там острые колья или же мягкое, ждущее принять его сено - уже все равно. Этого падения он не забудет вовеки.
Все еще чувствуя, как летит в пустоту, Гейр обернулся, ища взглядом хоть что-то, за что можно было бы ухватиться, как за соломинку, что могло сохранить его от бесконечного падения, дать хоть один миг передышки, хоть крошечную точку опоры. Расширенные глаза, не видя, скользнули по комнате - и остановились на Милдред, склонившейся над нежданной гостьей: прежней, неизнасилованной, живой. Его Милдред.
Она шевельнулась - и все сразу же встало на свои места.

Сделав несколько быстрых шагов, Сварт подхватил теряющую силы девушку на руку, словно отец, желающий поиграть с ребенком и сажающий того на широкое, натруженное веслом и секирой плечо. Потом подхватил под коленки - и то ли уложил, то ли усадил на лавку, крытую домотканым ковром.
- Дай ей еще вина.

Эйрлис окружал вязкий и мутный туман, в котором тяжело было дышать.
Вкус вина она почти не ощутила, но сознание прояснилось: девушка почувствовала наконец, что замерзла (еще бы, через полгорода без плаща!) и что теперь была если не в безопасности, то по меньшей мере не должна оставаться одна в мертвом доме, ждать, пока вернутся за дочерью "предателя", хотя бы для того, чтобы заставить отца признаться в чем угодно.
Она подняла глаза, из которых уже пропало всякое сумасшествие, на Милдред:
- Спасибо.

Пока Милдред и подбежавшая служанка хлопотали над девушкой, Гейр бегло осмотрел ее, не прикасаясь, пытаясь догадаться, что произошло. Впрочем, "что" - и так было понятно. За Хегни пришли, так же, как когда-нибудь придут за ним. Пришли отомстить за его датскую кровь, за то, что ее отцу вздумалось поселиться на этой земле, честно отслужить своему повелителю, завести детей... А теперь - не бежать, не скрыться, остаться здесь, в надежде, что справедливость и разум Эгбертова сына окажутся выше страхов слабодушного владыки. Тщетно.
Как видно, Хегни даже не успел обнажить меча: "лента мира" - кожаный ремень, которым перевивали рукоять в знак покорности и добрых намерений - осталась нетронутой; дружинник даже не пытался или просто не успел добраться до оружия, чтоб защитить себя и своей семьи. Как они пришли к нему в дом? Постучались, прося помощи? Почему он открыл? Услышал знакомый голос? Не послали ли к нему, к мирному порогу, такого же беглеца, за серебро или из страха за жизнь согласившегося навести беду на другую жертву.
Почему не на него?

Все еще удерживая голову девушки плечом, словно она захлебнулась, а теперь пыталась отдышаться, ловя ртом драгоценные глотки жизни, он перехватил у служанки кувшин и щедростью, проливая, плеснул вина в кубок, что держала Милдред. Перехватил его и настойчиво, почти насильно придвинул к губам Эйрлис, скомандовав:
- Пей.

Рука его дрогнула и несколько капель, сорвавшись, упали на подбородок беглянки, оттуда на грудь, покрывая уродливыми пятнами темное платье. Невольно глаза Гейра скользнули вниз, на подол, ожидая и боясь различить следы насилия: порванную ткань, окровавленные лохмотья. Но, по счастью, дочери нового "предателя" удалось выскользнуть из объятий смерти быстрее, чем та задела ее своим крылом. Видели ее или удалось уйти незаметно? Не принесла ли она, словно проклятое золото, этот страшный дар и сюда?
Служанка замерла под взглядом хозяина, и только крупно и часто дышала, когда мужчина заговорил, тихим, безжизненным голосом:
- Ступай к Эгилю Йорундсену и Оттару Рыжему. Передай им, что забрали Хегни. Скажи, чтобы они отрывали свои задницы от постелей и спешили сюда...- он с силой ухватил обмершую от страха девчонку за плечо, прошипев таким тоном, что у той закололо под сердцем от взгляда черных, колючих, словно метель, полных полуночного безумия глаз.
- Вздумаешь сбежать - Хель покажется тебе раем.

И, не глядя больше на спешно бросившуюся прочь прислугу, Сварт повернулся к беглянке.
- Что было с отцом? Говори.

- Я не знаю... Не видела. У Хелед, жены кузнеца, простудился сын, она попросила посмотреть... - голос подвел Эйрлис, сорвался: она вдруг осознала, что вот благодарность тех, кто жил здесь задолго до того как датские корабли впервые показались над горизонтом. Её мать отдала жизнь для чужого ребенка, она сама никогда не отказывала в помощи, готова была сорваться посреди ночи куда угодно по первой просьбе. И эти же люди теперь называли предателем ее отца, точно так же назовут и ее. И обвинят, если она хоть раз не справится, не сможет помочь, потому что болезнь или рана окажутся сильнее её знания.
Она сделала еще глоток вина, которым Гейр поил ее почти силой.
- Вернулась - все перевернуто, двери выбиты, будто медведь прошелся.
Почему она не осталась дома? Почему не встретила врагов (как быстро те, кто еще вчера были защитниками, стали врагами в ее сознании... Но Эйрлис не успела удивиться этому. Она даже не заметила) вместе с отцом? Не могла ли - ужаснулась девушка - случайно привести за собой беду в дом Милдред? В ответ на последний вопрос Эйрлис успокаивала себя тем, что ни в доме, ни вокруг, когда она пришла, никого уже не было.

Речь Эйрлис была немногословна, но того и не требовалось. Значит, вот как оно будет: звуки борьбы, темнота... И никто не поможет: соседи будут крепко держаться за засовы, жены хватать за руки мужей, няньки - зажимать рот детям, чтобы не закричали, не навлекли на дом эту живую чуму. А, может быть, соседи и приходят по ночам, вынуждая открыть, ловя смелых - на их отвагу, трусов - на осторожность, а чистых сердцем, вроде его Милдред - на их сострадание. Значит, вот так это бывает? Что же, древнюю истину придумали не просто так, и недаром гласит она, что предают только свои.

... От дверей послышался звук - это служанка пыталась открыть плотно задвинутый засов. Руки не слушались при мысли о том, что за стенами могут ждать вооруженные воины,- но и без того это было ей не под силу. Дрожа, она повернулась, полными слез глазами уставившись на хозяина, надеясь, что Гейр отменит приказ. Потом ее ноги подкосились и девушка с тихим воем осела на покрытый камышами пол.
За что ей было послано это? Всю жизнь - неполные пятнадцать лет - эта маленькая саксонка радовалась, что попала в услужение в эту семью. Молчаливый угрюмый хозяин, ласковая хозяйка... Хозяйские дети - упокой, Господь, их невинные души! - едва выучились говорить, и разве она не любила их, разве не угождала своим маленьким господам, всем сердцем смеясь над их проделками и проказами? Разве она крала зерно, или посмела прикоснуться к хозяйкиным украшениям, хотя их было столь много, и они были на вид так красивы и соблазнительны? Разве не подавала нищим, не молилась усердно, разве не оплакивала вместе с госпожою ее утрату, как если бы это были собственные ее братья или же дети? Все, что она хотела - скопить на приданое, да упросить леди Милдред отдать ее за конюшего Кормака, который так славно расчесывает гриву у боевого коня, да так задорно смеется, подмигивая яркими голубыми глазами. А теперь эти люди, ее господа, вдруг оказались опасными заговорщиками, и славный конюший, наверное, заодно с ними... почему они гонят ее на мороз, одну, в эту зловещую тьму, где ветер воет словно голодный волк, да сверкают оскаленными зубами клинки и копья рыщущей по двору стражи. Им, знатным господам, есть надежда спастись - но разве кто-нибудь станет церемониться со служанкой?

... Она не бранилась, не издавала ни звука, кроме едва слышимых горестных всхлипываний - но Гейр и без того понял, что девушка не сможет выполнить его поручение. Он много раз видел, как сдаются и ломаются, словно сухие травинки, люди, и понял, что не потребуется даже удара: один только громкий крик - и перепуганная саксонка сама расскажет о том, что было и чего не было, отправив его на эшафот, а Милдред - в казармы дворцовой стражи. Она не дойдет ни до Эгиля, ни до Оттара, и в лучшем случае упадет где-нибудь под забором, чтобы поведать тихо поющей колыбельную матери-вьюге о своих страхах и своем горе. Завтра ее найдут спящей вечным сном, с белыми ресницами и улыбающимися губами, с которых так и не слетит эта страшная тайна.
Нельзя было отсылать ее - и нужно было отослать непременно.

Он передал жене кубок и, дождавшись, когда Эйрлис сумеет, наконец, твердо сесть на скамье, вернулся к дверям. Дерево жалобно скрипнуло, выходя из пазов; Сварт откинул засов и, наклонившись, одним рывком поставил на ноги глухо подвывающую девицу.
- Уходи. Никуда не надо идти, никого звать. Отправляйся к отцу Олафу, попроси его о приюте...- и, заметив, что саксонка лишь крупно моргает, едва улавливая смысл его слов, не в силах больше сдерживать ярость и страх, вдруг громко рявкнул:
- Пошла!

Закрыл за ней дверь.
Заложил засов на место.
Вернулся к окну, поднял сброшенный кожаный щит и, как мог , приладил его на место, вогнав в вырубленные в деревянной раме пазы.
Повернулся, отряхивая с волос и ресниц налипшие и стремительно таявшие снежные хлопья.
И только после этого поднял глаза на жену.

- Она не вернется. Она больше нам не нужна. Пусть Эйрлис поможет тебе одеться. Ты ведь сумеешь, девочка?- обветренные, трескающиеся губы сложились в кривую ухмылку.

- Одеться? - вскинула руки к вискам Милдред. - Одеться... Мы уходим, да...
И тут же один короткий взгляд на лицо мужа сказал ей всё.
"Мы" - это она и Эйрлис. А Гейр останется в доме. И его уведут, как увели Хегни Йоргесона... нет, он не даст себя увести, он уже ждет опасности, его не застигнут врасплох. Он останется лежать в доме, где еще недавно жили мир и покой, согласие и лад... где еще не остыла детская колыбелька...
А она, Милдред, трусливая и скверная жена, будет жить в далеком Уэссексе, вспоминая Гейра... нет, не вспоминая, просто мучительно, непрерывно страдая из-за него... А дядя, которого Милдред почти не знала, будет искать ей нового мужа, чтобы избавиться от нахлебницы...
Вся дикость, вся нелепость и бессмысленность такого будущего навалились на женщину - словно это уже случилось, словно прошли мрачные, пустые, полные молчаливого горя годы.
Гейр еще что-то говорил, но его голос отдалился, слова падали, как звуки далекого колокола, каждое по отдельности, непонятные и тяжелые... Пол повернулся, стряхивая с себя Милдред, половицы оказались рядом с лицом - и все застелил мрак.
Милдред без сознания упала к ногам мужа.

Гейр уже сделал шаг в сторону, направляясь в спальню - туда, где в тяжелом сундуке, окованном бронзой, и украшенном фигурами богов и богинь, замерших под рукою искусного резчика, лежал меч в инкрустированых золотом ножнах. Надежный товарищ, он послужил свое сполна и в войнах с валлийцами, и в защите от датских набегов, и был положен, словно седой ярл, в погребальный корабль, паруса которого уже высматривают с берегов Вальхаллы зоркие девы-воительницы. Некода Сварт намеревался передать его своему старшему сыну - да после гибели Рагнара так и не достал.
Только в последнем бою надлежало ему появиться на свет, чтобы потом вместе с последним владельцем упасть в очищающее пламя. И час этого последнего боя настал - хотя вряд ли над ним потом справят достойную и честную тризну. Но это было уже и неважно.

А спустя мгновение перестало быть важным и прочее. Милдред вдруг слабо простонала - и рухнула со скамьи к его ногам: как солнечные лучи, плеснули светлые косы, покатился по ковру кубок, роняющий темную влагу. Мужчина замер, не понимая, что произошло, переводя взгляд с бесчувственной жены на гостью, не в силах пошевелиться. А потом отпущенным псом сорвался с места, упал на колени, обхватывая ладонями дорогое лицо, наклоняясь к нему, словно желая выпить до капли - так страшно, так близко.
Она убила себя? Не дождалась, пока он подаст знак, что пришел безопасный гость - и убила? Молча, не говоря ни слова! Убила тем самым ножом, что он вложил ей в холодную руку, сейчас сломаным цветком лежащую на ковре. Только она могла так поступить, только она - его жена, его молчаливая Милдред, доверявшая не то что приказу,- взгляду и вздоху; одной ей было по силам, угасая самой, отдать всю себя заботе о своих ближних. Многим ли из тех, кто именовал себя воинами и гордо носил на боку меч, по силам бы оказалось такое?
... Ловя ее дыхание, Гейр перехватил беспамятную жену поудобнее, головой на плечо; рука его судорожно искала на одежде следы крови. Раны не было, и его сердце невольно забилось ровнее,- чтобы тут же опять взорваться сумашедшей тревогой: разве одним только ножом может умертвить себя женщина?

Чувствуя, что теряет голову от отчаяния, Сварт подхватил жену на руки, и стремительно выпрямился. Эйрлис, которую он оттолкнул и которая теперь сидела на ковре у его ног, смотрела на него непонимающими глазами. Не в силах говорить, он лишь кивнул на дверь спальни - и через мгновение уже укладывал Милдред на вышитые ее же руками подушки, на одеяло из белого песца. Светлые волосы потекли на них тяжелой рекой, когда мужчина с осторожностью развернул к себе клонившуюся голову и прошептал в губы, дрожа от отчаяния:
- Ты не уйдешь от меня. Ты не должна уйти... так.

- Помоги же!- другой крик адресован был маленькой травнице, следом за мужчиной вошедшей в просторную спальню. Робко - оно и понятно, в такие места вход чужим открыт разве что во время смерти и родов, остальное же время боги велят охранять семейное ложе от любопытных глаз. Сварт крикнул - и опустился, тяжело осел на колени перед постелью, где оба они знали столько счастливых минут.
Только не теперь. Не сейчас.

Уходить? Но куда? И далеко ли они смогут уйти вдвоем, зимой... Но об этом Эйрлис толком и не успела подумать: ее взгляд скользнул по переменившемуся, побледневшему от слов мужа лицу Милдред, успев поймать момент, когда она начала падать.
Травница вскочила со скамьи и бросилась к ней едва ли не раньше, чем поняла, что делает, но почти сразу ее отстранила рука Гейра.

Когда он перенес жену в комнату, Эйрлис приблизилась к ложу, на котором когда-то ее мать, Анвен, помогала появиться на свет их сыновьям. И сейчас она не могла позволить Милдред уйти, древние силы, хранившие эту землю, дремавшие в зеленых холмах, не должны были допустить этого. Те самые силы, что хранили знания, передававшиеся с незапамятных времен, впитываемые с материнским молоком. Уходили народы, менялись короли... и только старые зеленые холмы все так же стояли стражами на границе мира людей и духов.

Девушка нащупала на шее ровно бьющуюся жилку и незаметно перевела дух. Впрочем, это не слишком успокоило ее: жена Гейра была не из тех, кто терял сознание от страха, значит, должно было быть что-то еще, что могло сделать ее чувствительнее, ослабить...

Эйрлис извлекла откуда-то из складок платья флакон с маслом дикой мяты, с усилием вытащила деревянную пробку, поднесла его к лицу Милдред, по комнате разлился свежий весенний запах. Сама она оглянулась на Гейра:
- Принеси ей воды.

Гейр подчинился маленькой травнице с той легкостью, лучше всех слов говорящей о том, сколь глубока нанесенная рана. Он уже не думал о короле, не помышлял о побеге, не сожалел, что не сможет в последний раз увидеть лица товарищей; молча, глядя перед собой, мужчина перешагнул порог спальни, и пересек горницу и направился в кухню, куда в обычные дни не знал ходу. Там, громыхая посудой, неловко оглядывая расставленные и развешенные предметы домашнего обихода, он остановился, наконец, у большой бочки, до краев наполненной темной водой. Глиняный кувшин нырнул в нее с глухим звуком, заставляя плеснуть через край - но Сварт тут же выдернул его, резко, выплеснув обратно почти половину. Мужчина обтер его широкой ладонью и с сомнением заглянул внутрь, гадая, достанет или нет добытого, чтобы привести в себя Милдред - а потом вдруг опрокинул содержимое на голову, с наслаждением чувствуя, как ударились и полились холодные капли по гриве нечесаных черных волос...

Запах мяты уже наполнил комнату, когда ресницы Милдред наконец дрогнули. Эйрлис вздохнула, уже почти спокойно, надеясь, что беда прошла стороной, провела рукой по лбу и светлым волосам женщины. Ей только нужно было узнать еще немного, чтобы успокоить (или наоборот?..) саму Милдред и Гейра. Эйрлис почти не глядела на мужчину перед тем, как едва ли не выгнать его из комнаты, боясь увидеть то же выражение лица, с которым ее отец смотрел на умирающую Анвен.
Их негромкие голоса сливались между собой журчанием ручья так, что разобрать слова было почти невозможно. Эйрлис говорила успокаивающе, тепло, словно уже забыла о собственной беде; Милдред отвечала чуть тише, односложно.
- Ты знаешь, что носишь ребенка? - прозвучали более отчетливо последние слова травницы.

Милдред не вышла из обморока, а мягко выплыла из него. Она не удивлялась ни тому, что лежит на постели, ни тому, что вокруг по-летнему пахнет мятой, ни тому, что женский голос задает ей вопросы, которые женщины только шепчут друг другу на ухо и редко говорят вслух. Все было невероятным, все было на грани яви и сна, все прятало, укрывало от ужаса, который так недавно мучил женщину...
Но последний вопрос был таким невероятным, таким важным, так менял чувства и судьбу, что разом сдернул мягкое, легкое одеяло полубреда.
Милдред села на постели. Мгновенно сопоставила услышанные вопросы и свои ответы.
Как она могла быть так слепа?! А ведь не молоденькая уже, двоих родила...
- До сих пор - не знала. Теперь - знаю, - твердо, без раздумий ответила она девушке.

... Капли еще продолжали сбегать за шиворот, вдоль хребта проскальзывая с волос под вышитую рубаху, когда Гейр снова перешагнул порог спальни. Холодное, шершавое дно кувшина, по прихоти богов вдруг отозвалось в нем воспоминанием о том, как он держал на руках сыновей, кладя жесткую длиннопалую руку поверх едва опушенных голов. Только тогда... тогда они были теплыми. Это теперь стужа выморозила их кости на христианском кладбище, там, где качаются под ветром иззябшие ивы. Он сам отнес их туда и сам передал из рук в руки могильщику с суровым лицом.
Только бы она не вспомнила об этом - сейчас, когда любое слово может переломить ее жизнь и ее решимость, как заиндевелую ветку.

Перед порогом он остановился, прислушавшись, не решаясь войти в покой, куда доселе вступал полновластным хозяином, зная, не сомневаясь, что был и останется единственным. Зная еще до того, как сегодня жена произнесла едва слышно, доверим ему эту страшную тайну. Зная, читая ее по глазам, по улыбке, по тому, как блуждали ее руки в его тронутых сединой волосах. Зная, что останется, будет таким до самой своей смерти, а дальше... что дальше, пожалуй, не так уж и важно.
Одно, что он никогда не знал, и не ожидал - что его дети уйдут прежде него. И что теперь, здесь, сегодня он будет стоять, вслушиваясь в едва слышимое дыханье жены, прося светлых богом и даже Белого христианского бога, чтобы они не отняли еще и ее. Это было был даже для них слишком... слишком.. слишком...
... божественно.

Он оперся плечом о косяк, услышав, что травница что-то шепчет, склонившись, пристально глядя на Милдред. И вдруг... вдруг спросила так просто, что Гейр даже не сразу понял. Вопрос и ответ. Видел лишь, что жена приподнялась на постели и лицо ее изменилось.
Знает? Она знает? Но что?

... Кувшин выскользнул из ставших непослушными пальцев и, ударившись о край сундука, с негромким всхлипыванием раскололся.

Складки платья взметнулись, и травница, вздрогнув, резко обернулась лишь на миг позже того, как за спиной раздался грохот, разорвавший тишину и покой, воцарившиеся было в пахнущей мятой комнате.
Казалось, сам воздух покачнулся от этого звука, стал острым, будто наполненным осколками разбившегося кувшина.
Эйрлис посмотрела на вошедшего мужчину спокойно и пристально. Успел ли он услышать, или его всего лишь встревожило то, как внезапно оборвался тихий разговор женщин? Что он решит теперь?

А на Милдред звук разбившегося кувшина, как ни странно, подействовал успокоительно.
Посуда разбилась. Черепки лежат на полу у ног мужа, да еще и гостья все это видит...
Да, женщина помнила об ужасе, который обрушился на семью. Осознавала она и ту потрясающую перемену, которая, оказывается, вершилась в ней день за днем.
Но все это на несколько мгновений отодвинул в сторонку привычный долг хозяйки. Служанку позвать нельзя, служанки нет. Значит, Милдред должна все прибрать - не Гейр ведь будет кланяться за черепками, правда?
Милдред соскользнула с кровати, присела у ног мужа на корточки, ловко и проворно собрала черепки, быстро отнесла их на кухню и тут же вернулась.
Едва ее руки освободились, вернулся страх.

Гейр молча смотрел, как Милдред склонилась к его ногам, собирая черепки. Молча сделал шаг назад, не мешая ей сделать положенную женщине работу. Нет, охотнее он схватил бы за шкирку девчонку, и заставил помочь хозяйке дома - но даже не повернулся в ее сторону. Не остановил жену. Не сказал ни слова. Просто смотрел, как порхают над брошенной на пол шкурой ее белые руки - как две голубки.
Что-то было не так. Казалось бы, самая обычная вещь, на то Милдред и женщина, замужняя женщина, жена, чтобы зачинать и рожать детей. И на то он - ее муж, чтобы принимать их жизнь и смерть, как положено мужчине. Бог дал - бог и взял, как говорят последователи Христа.
Но что-то было неправильным. Может быть, потому, что слова, что произнесла прибежавшая лекарка, ожидал он услышать не сейчас и не так.

... Когда он вернулся домой, со дня смерти детей сравнялось семь месяцев. Нет, не так: когда он оставил ее, чтобы пойти за королем против взбунтовавшихся данов, не прошло и трех месяцев. Нет, опять не то. Да: с того дня, как он отнес к кладбищу два закоченевших тельца, они с Милдред не сказали друг другу ни слова. Они не говорили. Вообще. Ни о чем. Что может сказать жена мужу, если он не приходит домой, предпочитая оставаться на ночь в старых римских казармах? Что может сказать жене муж, если изнутри его точит и рвет, словно Гарм, неусыпно болящая рана? Чем горе его отличалось от горя сотен мужчин и женщин, которые, как и он, предали земле и огню то, что было плотью от их соединенной плоти? И разве не его братья и сестры в лесах данелага несли детей в бани или замерзшие леса, если не было хлеба?
Простое, жестокое продление жизни.

Он не говорил с Милдред, потому что не знал, что сказать ей. Не верил, что она поняла бы его. Он знал лишь одно: он мужчина, мужчина не должен быть слабым, и горе его - нет, не ново, и сотни таких же, как он, утром проснутся, чтобы начать жить и дышать заново. Но он так не мог.
...Когда он уходил, три месяца спустя, возвращение казалось ему невозможным. И бунт данов, его земляков, что пришли на его землю с надеждою передать ее своим детям, был для него, как награда. Наградой была краткая, словно полет стрелы, возможность забыться, терять себя, позабыть, что под крышей его дома уже не звенит радостный смех детей. Даже бывалые воины, те, что видали его в дни давней юности, качали головами, шепчась: "Гейр стал безумным". Но он не был безумным, он просто был сухим деревом с переломанными побегами; старый рассохшийся ствол - более ничего. Слишком поздно.
... Когда он вернулся, почти без единой царапины, казалось, прошла целая вечность. Пожалуй, он позавидовал тем, кому было некуда возвращаться, кого датские набеги оставили без семьи и крова над головой. И, встретив впервые после разлуки жену, поразился: кто она, эта женщина, так похожая на убитую? Ту, что он оплакал и похоронил, положил в холодную землю рядом со своими детьми, своею последней надеждой? Это было страшный, пугающий сон, от которого не можешь проснуться, раздвоившаяся реальность, посланная злыми чарами. Долгий сон, словно путешествие в Хель.
А потом... была ночь, и супружеская постель, и знакомое дыхание рядом. И ему на короткий миг показалось, что ужасный сон кончился, чары разрушились, и проклятие отступило. Боль, которую он носил, словно старую рану, боль, которую он не мог ни избыть, ни поведать, ни даже просто понять, вдруг, в один миг, сузилась, образовала ледяное острие и исчезла. Остались лишь белые руки, касавшиеся его плеч, губы, прикасавшиеся к губам, два переплетшихся тела, сжигаемые едиными желанием. И глаза... до странности блестящие в темноте глаза, которые он продолжал видеть, даже когда сон смежил его веки. Глаза, которые видели и знали, казалось, каждую его мысль, утишали каждую его боль. Глаза, которые не смогли отсрочить наступленье рассвета...

... Когда женщина вновь вошла в комнату, он не пошевелился, словно дыхание зимы с запозданием овладело его сердцем. Только глаза были живыми на неподвижном лице, но и в них светилась настороженность, холод, едва ли не вражда.
- Сколько?

Тяжело брошенное мужем слово не испугало Милдред. Женщина уже была в незримой броне, защищающей от мира вокруг... нет, не так, она сама была броней, сама защищала не появившуюся еще на свет жизнь.
Как всегда, она несколько мгновений помолчала, обдумывая вопрос мужа, словно переводя его для себя с малознакомого языка. Ответила спокойно, но без уверенности:
- Думаю, второй месяц... да, около того...
И мягко положила руку на свой плоский еще живот. Словно хотела успокоить ребенка.

У него в мыслях не было, что Милдред может быть неверна ему - хотя, светлые асы свидетели, лучше было бы именно так. Весть о том, что она ждет ребенка, что теперь в его руках, за его плечом стоят уже не одна, а две жизни вкупе с ее твердым намерением остаться была как острый нож. Благословение превратилось в ад, радость стала невыносимой мукой. В чем еще можно было явственнее различить насмешку богов, ощутить дрожание вечно вращающегося веретена: дать, чтобы тотчас отнять, прибавить, чтобы убавить, поманить его надеждой на продление рода - чтобы не позволить ему на своих руках вынести на солнечный свет наследника-сына.
Он ведь даже не узнает, сын это будет или дочь.

Будь рядом с ним сейчас женин духовник, тот бы непременно сказал, что в этом - великая награда их Светлого бога, последнее утешение в горе, знание, что его семя не канет навеки среди мертвых равнин, а даст новые всходы... Вот только ему, Гейру Харальдсону, одной этой слабой надежды было мало, так мало! Разве возможно будет поднимать ему чашу с вином в Вингольве, зная, что в эту минуту, быть может, Милдред скитается по этому миру одна, без тепла, без пищи, без крова, что его дитя, посланное ему, как говорят эти странные люди, в надежду и утешение, да, его дитя может быть в эту самую минуту захлебывается криком, призывая того, кто уже не сможет поднять меч на его защиту? Разве возможно будет ему лететь в кровавую битву на золотых полях, видя, что в эту минуту, возможно, рука наемника, разбойнака, врага, заносит камень, чтобы размозжить череп его дочери или сыну - а другое человек, имени которого он не знает...
Нет, об этом лучше не думать. Нельзя думать.

Сердце Гейра заледенил страх - впервые с начала вечера. Сейчас он отчетливо понял, что если увидит Милдред теперь в руках палача, то сделает все. Все, что ему прикажут. Оговорит другого, оговорит себя. Войдет в дом лучшего друга, чтоб принести ему смерть и сделать его детей сиротами. Он опустится до последнего унижения, до того, что даже она с отвращением отвернется от того, кто звался когда-то Свартом - только за призрачную надежду, что ей можно будет уехать.
- Милдред,- мужчина сделал шаг к жене и крепко взял за плечо, за ту руку, что лежала на животе, словно охраняя невидимого третьего, кто, нерожденный, уже заявлял свои права на его и ее жизнь. Пальцами другой руки поднял лицо жены за подбородок и, заглянув ей в глаза, проговорил тихо, так, что у самого мурашки побежали по коже.
- Скоро сменяется стража. Одевайся. Пусть Эйрлис поможет тебе.
Его губы дрогнули и шевельнулись, словно желая прибавить к этим словам еще что-то - но Гейр прикусил их, чувствуя, что готов слишком легко уступить своей слабости.

Сегодня был небывалый, полный жутких чар день. День, когда ломалась жизнь и рушились запреты.
Милдред уже посмела сказать мужу "нет" - впервые с самого дня свадьбы. Но теперь она пошла еще дальше по опасному пути. Упрекнуть мужа в чем-то было делом немыслимым и страшным. Но сейчас женщине было все равно, она словно шла по узкой тропке над пропастью. Развернуться и пойти назад нельзя. Или вперед - или в бездну, на острые скалы...
Подняв голову и бесстрашно глядя в ледяные глаза Гейра, женщина сказала с твердостью, какой не ожидала сама от себя:
- О да, мы с Эйрлис уедем. А мой супруг останется ждать смерти, как баран, которого должны зарезать. Отец Эйрлис был верен королю - и Эйрлис уже почти сирота. Будь и ты верен королю, мой муж, оставь и ты своего ребенка сиротой. Храни преданность бешеному чудовищу, которое хочет тебя сожрать. Это важнее долга перед родом, перед семьей, перед нерожденным ребенком...

Кровь бросилась Гейру в лицо с такой силой, что на один миг у него даже потемнело в глазах. Лицо мужчины побагровело так, что на висках и на лбу проступили вены, расколов резкие, будто высеченные в камне черты. Гнев выплеснулся быстрее, чем он успел овладеть собой; в первый раз в жизни вызванный кроткой женой, он обрушился на нее с ужасающей силой.
Пальцы, мягко держащие подбородок жены, вцепились в него, словно когти хищного зверя. Рванув ее за плечо так, что грудь ударилась в грудь, сердце столкнулось с сердцем, Гейр прошипел, дикими глазами блеснув в лицо.
- Молчи! Замолчи, женщина! Что ты понимаешь?!

Милдред, кроткая и робкая Милдред не дрогнула.
- Я понимаю, что меня бросают. С ребенком. Я понимаю, что меня отправляют к человеку, который видел меня раз в жизни и которому я даром не нужна. Думаешь, мой дядюшка обрадуется беременной родственнице? Прогнать-то не прогонит, но выдаст замуж за первого, кто согласится на убогое приданое. Нужен будет этому человеку чужой ребенок? Еще спасибо, если вырастит со слугами, а не в реку бросит! А если мой мальчик все-таки выживет, я ему скажу: ты растешь свинопасом, потому что твой отец, воин и отважный мужчина, по доброй воле подставил голову под топор палача!

Из груди Гейра вырвалось рычание. Или рыдание? Как смела она, женщина, существо, всю жизнь ведавшее разве что спальней и кухней, поднимать голос о том, как мужчина или же как животное утром он отправится на эшафот? Не ее ли бритые святоши учили, что следует прощать врагов и целовать руку мучителям? Не она ли молилась ночами тому, кто позволил унизить себя, отказавшись от царской короны, и даже между сторонниками почитаем был агнцем - бессловесным животным, принесенным в жертву своими же соплеменниками? Или почета достойна лишь смерть за чужие грехи - не за жизнь любимых?
Животное? Что же, пускай он останется для нее только животным.
Пальцы датчанина соскользнули на хрупкое горло. Гейр держал его, как драгоценную чашу: крепко, твердо, не давая ни малейшего шанса пошевелиться и выскользнуть. Сердце грохотало, как волны, бьющиеся в меловые скалы в разгар лютого шторма. Белая пена прибоя, мутная вода отразились в глазах, когда он наклонился к жене, близко, лицом к лицу, так что его серая грива коснулась ее золотистых волос. Скала, простоявшая от начала времен - и зеленый побег; сумрачные берега Хэли - и первый луч солнца; дракон из пугающий сказки - и юная зачарованная принцесса,- кто-то из них сегодня должен был умереть, освободив другому дорогу к жизни и свету. Иначе не могло быть.
Но прикосновение к белой коже внезапно наполнило душу сжигающим ядом. Еще мгновение назад полный ненависти, мужчина уже позабыл, какое тяжкое оскорбление услышал от своей женщины, позабыл, что время не терпит, забыл, что на них смотрят расширенные, вероятно, от ужаса, глаза девушки. Все что он желал сейчас было навечно остаться с Милдред, соединиться с ней, плотью и кровью, дать разрушить древнюю тьму, напиться из нее светом, дышать ее чистым дыханием - все в один миг, до самозабвенья, до смерти.
- Мой сын,- прошептал он, продолжая одной рукой сжимать ее шею, другую же, оставив плечо, запуская в прохладные волосы.- Пусть лучше мой сын возненавидит меня, мертвого, чем станет презирать и стыдиться, как труса, живого. Они не станут преследовать тебя,- прижимаясь горящим лбом к виску женщины, он закрыл глаза, пытаясь убедить ее в том, на что сам мог лишь надеяться.- Пусть мой сын проклянет меня в будушем... но пусть он будет. Пусть будет, слышишь?

Когда рука Гейра легла на горло женщины, Милдред не отшатнулась, не закричала, не попыталась вырваться. Она почувствовала облегчение: сейчас закончится этот кошмар! Уйдет страх, уйдет безумие рушащегося мира. Муж не станет мучить ее, он сделает все быстро и, наверное, не больно...
Так. Это правильно. Она останется с мужем... пусть мертвая...
Но когда вторая рука Гейра нырнула в ее волосы знакомым ласкающим жестом, а лицо прижалось к ее лицу, сердце женщины вновь затопило отчаяние. И - впервые в жизни! - гнев на этого упрямого дана, который не хочет спасти себя...
- А как же Эйрлис, муж мой? - спросила она. - Эйрлис, дочь твоего друга? Ты однажды рассказывал мне, что Хегни спас тебе жизнь...
Гейр очень редко разговаривал с женой о чем-то, кроме домашних дел или подрастающих сыновей. Поэтому каждое случайное слово о той, главной жизни мужа Милдред бережно хранила в памяти, словно низала бусины на нить, собирая драгоценное ожерелье.
- Эйрлис прибежала к тебе искать защиты. Куда ты отправишь ее - к моему дяде? А примет ли он чужую девушку? Что тогда делать Эйрлис, куда пойти? Там, в твоей Валгалле, Хегни спросит у тебя: "Помог ли ты моей дочери?" А ты ответишь: "Эйрлис умерла от голода или стала чьей-нибудь рабыней - мне было не до нее. Я был слишком занят. Я сидел на лавке и ждал, когда меня убьют..."
Милдред говорила - и чувствовала на горле руку мужа. Это ее не пугало. Она не думала о том, что эти пальцы могут в любой миг сомкнуться жестко и беспощадно. Ее заботило только то, что она не видит глаз Гейра.