Ярость нахлынула на мужчину белой волной, затмив целый мир, заглушая тихий голос жены, и голос надежды, и даже страстный голос чувства, которому он не знал названия, и которое заставляло его делать все, что он делает. Рука конвульсивно сжалась, вплетаясь в теплые волосы. Одним движением сгребя их, сжав в пучок, он, словно пленную рабыню, как провинившуюся кухарку проволок Милдред к широкому ложу, на котором все еще сидела испуганная дочь Хегни.
- Скажи ей это!- крик, первый яростный крик, адресованный той, что столько лет была как сама тишина, сотряс стены и потолок в темной комнате. Не отпуская добычи, мужчина силой наклонил ее ближе к травнице, словно кошку, тыча носиком в то, что хотел показать.- Скажи ей, что ее отец - просто животное, позволившее сволочить себя на бойню! Скажи ей, что ему нужно было отдать ее под нож палача! Скажи, что не он должен был уйти, как мужчина, а что ее нужно было... Скажи это, скажи, скажи, ну!
С каждым выкриком он встряхивал Милдред, как куклу,- а потом толчком швырнул женщин в объятия друг друга и отступил, тяжело дыша, не слыша ничего, кроме разрывающей грудь невыносимой боли.

Чудовищный и неуместный кошмар ставил все с ног на голову в эту морозную, заметенную снегом ночь... Едва Милдред очнулась, Эйрлис будто бы впала в оцепенение, перед глазами стояла дверь родного дома, страшно-спокойно качающаяся на одной петле.
Хегни никогда не поднимал голоса ни на жену, ни на дочь. Если что-то ему не нравилось, он бы скорее посмеялся над ними. Прошлой весной, когда в дом внесли Анвен, почти не дышавшую, он будто бы сразу стал ниже ростом, старше на десяток лет, смотрел как безумный на мерно капающую с одежды воду, болтающуюся плетью тонкую руку.
Через день соседи принесли теплую одежду, которую она скинула перед тем как броситься за ребенком в полынью и в которую завернула мальчишку после. Он даже не простыл, а травница сгорела, словно лучина, за несколько дней в жару, доставшемся ей в награду за спасение жизни. Соседи прятали глаза.
Отец не улыбнулся с тех пор ни единого раза. Почти не смотрел на дочь, так похожую на жену. Он, казалось, ждал и желал смерти, и только сейчас Эйрлис вдруг поняла, что Хегни действительно мог позволить увести себя в надежде на скорую встречу с женщиной, которая сначала осветила его жизнь, а потом словно потушила в ней солнце.
А Эйрлис почувствовала себя ненужной, выброшенной на улицу сначала матерью, которая выбрала свой долг целительницы и чужого ребенка, затем отцом, оставившим ей мертвый дом и славу дочери предателя. Боль, до того тихо скребшаяся в глубине души, нахлынула с новой силой. Комок в груди оброс шипами.
Теперь же травница с ужасом и отчаянием в глазах смотрела на людей, готовых разрушить свои жизни и надежду на счастье.
Она выпрямилась, посмотрела на, казалось, сошедшего с ума мужчину, стараясь за двинуть собственную беду в дальний уголок души.
- Опомнись, Гейр, оставь ее - Эйрлис почти крикнула, испугавшись за Милдред и зародившуюся в ней хрупкую жизнь, - если хочешь, чтобы твой ребенок увидел солнце.
- Своей жизнью ты волен распоряжаться, но твой сын будет сыном предателя с той минуты, когда сюда войдут люди короля, - теперь она говорила холодно и сухо, - Преступника, чью голову вывесят на корм воронам. И ему не раз напомнят, что он - сын казненного, который предал своего короля, а ты, мертвый, уже ничем не опровергнешь эти слова. Пока вы оба живы, пока еще можете уйти из этого ада, опомнись.

Ее голос - голос этой юной девушки, такой же юной, как была Милдред, когда он впервые ввел ее в свой дом, разделил с нею свое ложе - заставил Гейра оторопеть. Он ждал не этих слов. Не мог бы сказать каких: мольбы смириться, успокоиться, наставления поберечь себя, подумать о жизни еще не рожденного - но не этих. Возможно, он ожидал, что Эйрлис призовет вступится за отца, назовет его жертву не напрасной, ведь она была жива, здесь, а не в подвалах, не под ножом палача.
Он сделал еще шаг назад, не понимая, отказываясь понять то, что раз за разом выговаривали ему сейчас две женщины. Стало быть, все, ради чего он живет, его честь, его имя, не значат для них ничего? Значит, жить опозоренным трусом, с клеймом предателя на лице для них достойнее, чем умереть?

Он выпрямился, чувствуя, как искривляется рот - горькой, жестокой усмешкой, какая бывает когда глотнешь свежей, сводящей зубы полынной травы. Это и была полынь - пробуждение после стольких лет снов, когда понимаешь, что ничто из того, за что ты готов был отдать жизнь, не ценно для тех, кого ты любишь.
- ...и ему не раз напомнят, что он - сын труса, бежавшего, потому что не смог умереть, как мужчина. И из этого ада уже невозможно будет уйти.

Милдред вцепилась в край одеяла так, что пальцы свело.
- Напомнят, муж мой? При тебе никто не посмел бы ему ничего напомнить. Ты бы вырвал язык любому, кто посмел бы оскорбить твоего ребенка! И ты бы защитил от любого обидчика меня и Эйрлис! Я всего-навсего слабая женщина, а ты бы...
И, ахнув, замолчала, понимая, что говорит о живом муже, как о мертвом. "Ты бы мог..."
Что с ней происходит? Не с миром вокруг, а с нею, с Милдред? Как смеет она указывать мужчине, что ему делать?
Смеет. Один раз в жизни.
- Я знаю, мне еще отец говорил: мужчина распоряжается своей жизнью так, как желает. Но как быть, если он хочет бросит жизнь на съедение мерзкому псу? Гейр, ты нужен нам троим. Твоей жене, твоему ребенку и дочери твоего друга. Верность семье и дружбе - она уже не верность, да?
Откуда взялись у молчуньи Милдред такие слова?
Из души взялись. Муж и не подозревал, что жена разговаривает с ним каждый день, подолгу, словно сплетая венки из слов, то ласковых, то веселых. Вот только прорваться наружу она не позволяла ни одному из этих словечек.
А теперь, схватившись для уверенности за руку Эйрлис, она пустила в ход свое единственное оружие.
Говорят, что у женщин есть еще одно оружие - слезы. Но ни слезинки не было в огромных глазах Милдред...

Эйрлис высвободила тонкие пальцы из ладони Милдред, сцепила руки в замок с силой, до побелевших костяшек.
Боги свидетели: она не желала говорить жестоких слов, но понять человека, собственноручно роющего могилу своей семье, тоже не могла.
- Этевульф, - она сквозь зубы выдавила имя короля, - предал тебя, твоих друзей, тех, кто в битве прикрывал спину, погибал за его королевство. Как у на севере принято обращаться с предателями? Неужели, самим отдаваться в их руки?
Она уже знала, что переубедить упрямого дана ей не удастся. Милдред - может быть... Оттого слова звучали как-то устало, почти безжизненно. В них уже не было той хлесткости, что раньше, не было вообще ничего.
Эйрлис не хотела уходить из города: что ей делать одной в мире за воротами? Быть нищенкой, умереть от голода? Она не показала, но слова, с помощью которых раньше Милдред хотела достучаться мужа, ударили по ней. Нет, не такой судьбы желал бы для дочери Хегни.
Лучше она вернется в свой мертвый дом и тогда нужно будет лишь сделать так, чтобы не попасть живой в руки убийц отца.

Если бы у Гейра было время подумать, он понял бы, что это тупик. Крах. Катастрофа. Никто из них не уступит, потому что никому из них не понять другого. И дело было уже не в чести, не в том, чтобы умереть с поднятой головой, не в том, что только так можно доказать себе... не в том, что это была участь мужчин - умирать, а женщин - выживать, как смогут, воспитывая трусов или же мстителей... просто в том, что хрупкий мосток между ними хрустнул и рассыпался. Он не мог объяснить, а она не желала понять. И даже дочь Хегни, дочь пропавшего, дочь погибшего товарища думала не о том, как умрет ее отец, а о том, как дальше будет жить она сама.
Она сама и Милдред с его ребенком.
То, что они говорили, наверное, было правильно. Для них. Но если бы это было правдой мужчин, для мужчин, тогда никогда и никто не стоял бы под вражескими стрелами только для того, чтобы где-то далеко позади дети и женщины могли укрыться, отплыть на безопасные берега. Никогда и никто бы не вгрызался зубами в мерзлую землю или в раскаленный песок, не поднимался, пронзенный мечом, насаженный на копье, прошитый стрелами, с перерубленными руками, с раскроенной головой, чтоб нанести последний удар. Все думали бы о том, как они будут жить - и, ища жизни, разбегаясь при наступлении темноты, умирали бы рабами под чужой властью.
Если бы у него было время подумать обо всем этом, он бы подумал. Но сейчас он просто вышел из спальни тяжелой поступью, чтобы, вернувшись, бросить на постель рядом с женой накидку, отороченную куньим мехом, а в ноги - ладно скроенные запожки.
- Одевайся.

Это было единственное, что он произнес, но и без слов было заметно, что, если Милдред сейчас издаст хотя бы один звук, он сам оденет ее, и на руках отнесет туда, где уже ждет, укрываясь в тенях, верный человек с лошадьми наготове. Не даст ей издать ни звука. Не даст убежать, кричать, скрыться, не даст пойти против своей воли. Она принадлежала ему, и ему было решать, где и как она будет жить.
Главное - что она будет.

Больше Милдред не произнесла ни слова. Молча, быстро и ловко обулась. Молча набросила на плечи теплую накидку. Спохватившись, порылась в сундуке, достала длинную безрукавку из заячьего меха, протянула Эйрлис.
Им обеим предстоял долгий путь. Холодный. Бесконечно, невыносимо холодный.
Все несказанные слова перегорели в душе женщины, осели там горьким пеплом.
О чем тут говорить? Ее супруг, ее господин отказался уехать с нею - но и не позволил жене разделить с ним остаток жизни. В счет шла только мужская верность, с женской верностью можно было не считаться...

Эйрлис молчала. Молчала, пока муж Милдред ходил за вещами, пока женщина одевалась. Так же молча она приняла из ее рук и накинула на плечи меховую безрукавку.
Мерзкое чувство неправильности окутывало тяжелой пеленой, и Эйрлис только сейчас осознала, что жизнь, вся ее привычная, спокойная жизнь проваливается под ногами, затягивает в коварную трясину. С ужасом поняла, что все это время думала об отце так, словно он уже умер.
Она тихонько, не оглядываясь на Гейра и Милдред, вышла из комнаты туда, где на лавке остался лежать ее плащ, в который прежде она завернула отцовский меч. Само оружие, заботливо убранное в старые ножны, лежало рядом. Девушка присела, опустив голову, тонкие пальцы вцепились в рукоять (так тонущий хватается за нависающие над водой ивовые ветви). "Одна," - билась в голове мысль.

Сборы Гейра были короче прочих, но лишь потому, что он был давно готов к этому отъезду. Перепоясавшись саксом и прихватив с собой мешочек с драгоценностями жены и несколькими фунтами серебром, он повернулся к жене, стараясь не смотреть в ее изменившееся лицо. Не поднимать ресниц, не встречаться взглядом. Ни одного движения, ни одной гримасы - почти спокойно, как будто бы они запаздывали на не слишком желаемый ужин. Ни одного слова, и уж тем более ни слова о том, как нестерпимо хочется сейчас схватить в ладони ее светлую голову, стиснуть ее что есть силы, почувствовать, как начинают смещаться хрупкие кости на скулах. Только бы она не ходила, только бы не смотрела, только бы не молчала так!
Словно опасаясь, что женщина просьбой или словами отодвинет неизбежное, он протянул руку, отгораживая ее от висящего на стене креста.
- Помолишься потом. Когда все закончится.
Рука, преграждающая путь, некоторое время парила в пространстве - и упала, в последний момент избежав встречи с рукой Милдред. Нет, сейчас не он должен вести ее, а она сама должна переступить порог, на котором лежала ее и его жизнь, их воспоминания, могилы детей, и тот час, когда он впервые увидел тонкую, словно лоза, светловолосую девушку со странной кроткой полуулыбкой. Все это должно было остаться здесь, разграничивая два пути, словно предначертанные духовником: она, юная, прекрасная, отправится в жизнь, а его ждет ад. Как бы громко это не звучало.
- Идем.

... Эйрлис, прямая, как стрела, с оружием в руках, уже была наготове. Ни дать, ни взять - валькирья, не достает только крылатого коня. Гейр старался не думать о том, какие муки сейчас претерпевает отец этой худенькой девушки, растянутый на пыточном столе в королевских подвалах, и, главное, не давать думать об этом ей. Поэтому он не попытался отнять или перехватить у нее отцовское оружие: молча сунул в руки узелок с тем, что было взято "на черный день". Если выронит - тогда от забарет меч. Все просто.
Мужчина сделал шаг в сторону двери - и сам остановил себя.
- Идите за мной.

Широкими шагами, которые он старался не сделать слишком поспешными, Гейр направился на кухню. Там, в глубине, отгороженный крепкии деревянными перилами, приколоченными незадолго до рождения первенца, был вход в подпол, из которого вело наружу единствнное окно, сейчас, в зиму, запертое изнутри деревянными ставнями. Если удастся открыть их - появится шанс выбраться из дома незамеченными.

Милдред не сразу поняла, зачем муж пошел на кухню. А когда поняла - едва не ахнула, даже кровь бросилась в лицо, заставив порозоветь белые щеки.
Еще одна пощечина от судьбы! Еще одно унижение! Покидать собственный дом по-воровски, через подвальное окно! И гостью так выводить!
Разумеется, женщина не сказала ничего. Она вновь стала прежней Милдред, покорной и безропотной. Единственный бой в ее жизни был проигран.
Она сглотнула комок в горле, когда рука ее легла на перила, огораживающие вход в подпол. Вспомнилось: вот стоит она, неуклюжая, с отекшими ногами, с большим животом, ужасно довольная всем вокруг, счастливая тем, что мир такой правильный, так хорошо устроенный для них с Гейром. А Гейр голосом, более теплым, чем обычно, объясняет, что перила обязательно нужны. Начнут дети бегать по всему дому, так чтобы в подпол не свалились...
Тогда еще и первенец, Рагнар, не родился, а Гейр уже говорил: "дети"...
Милдред с трудом отогнала мучительное воспоминание и принялась вслед за мужем спускаться по крутым прочным ступенькам.

... Это было похоже на спуск в Хель: чадящая лампа, ледяной холод, поднимающийся снизу, из темноты, и ощутимый даже сквозь плотную одежду, переливающиеся морозными искрами ступеньки лестницы, ведущей в неоглядную пустоту. Сердце, и без того голодным волком завывавшее в груди, казалось, готово было замереть в темном предчувствии. Куда он ведет их? К началу какого ада, каких мучений, каких испытаний? О! будь в Гейре хоть на одну толику меньше уверенности в том, что он прав в каждом своем поступке, он уступил бы мольбам жены, бежал вместе с ней так далеко, как способны были бы унести неутомимые лошадиные копыта - в другую страну, за море, на другой край света!
Если бы был хоть один шанс.
Но звериное чутье говорило, что сеть вокруг желанной дичи затягивалась туже и туже. Сварт понимал, что это похоже на безумие, но мог бы поклясться, что слышит преследующий их по пятам звук чужих шагов и чувствует вонь гнилых ртов. А еще... еще он внезапно понял, что взял сакс не для обороны.
Не только для нее.

Он споткнулся, нога соскользнула с промерзшего дерева; в поисках опоры мужчина сильно откинулся назад, ощутив спиной плотную ткань женской одежды. Светильник дрогнул, покачнувшись и заставив тени по углам заметаться, словно застигнутых грабителей. На миг они так и застыли: мужчина, почти опирающийся о свою хрупкую, маленькую жену, следом - данное им без спросу чужое дитя, а вокруг - мечущиеся призраки, вспугнутые желания, несбывшиеся надежды. Сам не заметив, Гейр поднял руку, находя тонкие, послушные, странно безжизненные пальцы Милдред: они показались ему столь же призрачными, как и видения, разбегающиеся по углам.
В самом ли деле это все происходит? Или же это просто сон, который приснился ему на привале, после битвы, сон, похожий на наказание, крик обнаженной души? Может быть, сейчас он проснется?

Но Гейр Сварт был не из тех, кто тешит себя мечтами. Нет, все это была реальность, и они, действительно, стоят на этой проклятой лестнице, теряя драгоценное время. Драгоценные мгновения, отделяющие Милдред от жизни, весны, от первого крика их сына, от дня, когда она осушит, наконец, свои слезы и улыбнется. Когда поймет. Хотя... не обязательно. Пусть лучше улыбнется, даже кому-то другому.
- Осторожнее,- словно в оправдание своей слабости проговорил он, делая следующий шаг вниз. Затем еще несколько - и вот уже под башмаком заблестел покрытый измерзшей соломою пол и смутно проступили очертания мешков и бочонков.
Поставив лампу на ближайший, Гейр поспешно вернулся к лестнице, помогая женщинам завершить спуск. Он далек был от робко пробовавшей себя при дворах христианской любезности, но теперь простой и чужой жест имел совершенно иное значение. Обе эти женщины должны были покинуть этот дом и этот замерзший город живыми и здоровыми, и, пока это было в его силах, он должен был защитить их даже от подвернувшегося пальца.
Пока может.

- Останься здесь. Я сниму ставни.

Маленькое оконце служило для освещения и для притока свежего воздуха, а вовсе не для того, чтобы через него выбираться наружу, поэтому пришлось не только снять крохотные ставенки, но и выломать раму.
У Милдред мелькнула неуместная, несоизмеримая с ее страданием мысль: теперь припасы, с такой заботой сделанные ею на зиму, достанутся первому прохвосту, который сюда заберется...
Глупо, да. Глупо жалеть об окороках и капустных кочанах, когда за спиной остается прошлая жизнь... нет, не так. За спиной остается просто жизнь. Вся. Без Гейра жизни не будет, останется что-то унылое и безнадежное...
Милдред молча выбранила себя.
Ребенок. Нужно думать о ребенке. Он должен родиться и жить, а как сложится судьба самой Милдред - не так уж и важно...
Кода муж твердо взял женщину за талию и подсадил, почти протиснул в оконце, она задохнулась морозным воздухом. Неуклюже выбралась наверх - и не поднялась на ноги, так и осталась стоять на четвереньках в снегу, готовая помочь выбраться Эйрлис.

... Когда Гейр поднял жену на руки, она сама вдруг показалась ему ребенком. Дочерью, которую он вот-вот вручит сияющему от радости, нетерпеливо ожидающему первых услад жениху. Дочерью, которую он на руках вынес к свету, может быть, не в широкий, освещенный жадным, неистовым солнцем двор - но лишь поднесет к окну, трепетно прижимая к себе и придерживая под головку. Он не знал названия этому чувству, но от него в груди начинало щемить с такой силой, что жестокий, поседевший от ран и военный походов мужчина переставал дышать в те мгновения, когда смотрел на жену.
Да, он знал, что проводит ее, что еще какое-то время они будут вместе; что у него останется еще несколько летучих мигов обнять, зарыться лицом в ее волосы, ощутить тепло ее тела, в котором, невидимая, зреет уже новая жизнь. Жизнь, зачатая ими...
Но сейчас лицо жены - далеко наверху, в рамке выломанных рам - показалось ему далеким, как если бы уже смыкались за нею непроходимые для язычника облака христова рая.
- Давай,- сильные ладони легли на худенькую девичью талию; Гейр легонько подтолкнул Эйрлис к стоящему у стены бочонку, на который можно было влезть для пущей надежности. Неуместная улыбка появилась на губах: ох, давно, давненько он не брал за бока молодых девиц!

Эйрлис молча, глядя в пол, следовала за Гейром и Милдред: поздно было уже что-то менять, что-то говорить.
Она чувствовала, как жизнь, до того размеренно бежавшая по своему руслу, вдруг взорвалась бурным потоком, чтобы иссякнуть потом навек.
Какой смысл бежать из города, если за стенами ей останется только принять долю дочери предателя, сироты. Кому нужна она со своими зелеными холмами?.. Дойти бы до них, заснуть в мягкой, ласкающей снежной перине.
Она выбралась на улицу, цепляясь за окно похолодешими тонкими пальцами. Они скользили по гладкому, промерзшему дереву. Морозный воздух ударил в лицо, вновь напомнив ей о шатающейся на одной петле двери. Её тяжелый, словно уставший скрип заглушал голоса людей и ветра. Эйрлис не надеялась, что отца просто бросили в подвал и забыли, хотя это, возможно, было бы большим унижением и оскорблением для воина, чем разговор с королевским палачем. И страшнее всего было чувствовать себя сиротой, зная, что отец, вероятно, еще жив. Чувствовать свою вину в том, что случилось с ним. Не будь ее, он бы не ушел добровольно. Он бы дорого продал свою жизнь. Он бы ушел из города еще после смерти Анвен - искать своей, чтобы встретиться с той, что любила его всей душой, уже за гранью, где не властно безжалостное время.
Эйрлис выпрямилась, напряженно, как натянутая на длинный гибкий лук тетива. Снежинки замирали на темной ткани плаща, оседали в волосах и на темных ресницах. Маленькая травница была красива. Да вот только некому теперь будет отдать эту красоту? Кто захочет взять в свои руки тонкие ладони дочери предателя? И билось в голове, в такт сердцу: "Одна."

Гейр выбрался из искалеченного оконного проема последним. Ветер тут же метнул ему в лицо целый мешок снежных игл; не успев еще утвердиться на ногах мужчина хлебнул его полной грудью - и, задохнувшись, словно пораженный в самое сердце молотом или ударом палаша, подался назад. Нога соскользнула по обледенелому дереву, проваливаясь обратно, в ловушку окна - но каким-то невероятным чудом датчанин удержал равновесие и выпрямился.
Две спутницы, которых он ожидал найти стоящими рядом, не поддерживали друг друга. Плохо. Очень плохо.
"Старик"...- мысль ужалила его, как в иные, жаркие, летние дня кололи стальными хоботками прирученные и навостренные стрелы.- "Старик, на что ты надеешься? Оставь их, иди немедленно, кинься в ноги королю. Пообещай сознаться, лови его руки, моли, моли, кричи о милости, чтобы оставили в живых твою жену и ребенка. И еще эту... маленькую, наивную глупышку".
Этот поступок был бы, наверное, мудрым. Или безумным - если не помнить о том, что дорога по зимнему лесу, разбитой и тряской дороге наверняка убьет и ребенка во чреве, и саму Милдред. Но выщенки надежды, как в суку, вцепились уже в него всеми зубами, крича, завывая: иди! Что он мог сделать? Кому довериться, как отправить жену с этой девочкой прочь, просить милости у чужого им человека? Может быть, король все-таки пощадит их? Может быть, сердцу христианина будет довольно и не-христианской крови?

- Идем,- не желая вступать в пререкания, ни даже в переговоры со взбунтовавшимся, обезумевшим сердцем, он кое-как откашлялся в ворот одежды и, подхватив тяжелый узел с вещами, подтолкнув Эйрлис к ее новой подопечной, решительно направился между домов.
Следовало миновать улицу (если можно было назвать улицей узкий проход между домами, возведенными на развалинах или остатках римских строений), повернуть вдоль ближайшей площади влево - и дальше уже идти вдоль стены, соблюдая всю осторожность, чтоб не попасться бессонным, совиным глазам третьей стражи.

Милдред шла за мужем, след в след, глядя в его широкую спину. Лицо ее казалось отсутствующим, застывшим, словно маска, выточенная из непрозрачного льда.
Не с мужем говорила она сейчас в мыслях своих. С другим человеком, бесконечно дорогим ее сердцу: с нерожденным ребенком. Почему-то она была уверена, что это сын.
"Сынок, прости, что оставляю тебя без отца. Прости, что не удержала, не уговорила его. Ты его не увидишь, и виновата в этом буду только я, я, я, глупая, слабая женщина. Где уж моей воле встать против воли твоего отца! Он сильный, я перед ним - как тростинка перед скалой... но почему, почему он верен мерзавцу и глупцу, а не нам с тобой, сынок! Я не могу даже сделать так, чтобы мы с тобою остались и пробыли рядом с ним весь остаток жизни... ах, это мужское упрямство, как же я люблю твоего отца, сынок, как же я люблю его!"

Впереди между домами, стоящими уже почти вплотную к стене, раздался шум. Голоса и шаги. Затем замелькали факелы - оранжевыми сполохами по голубому снегу, как огонь, вспыхнувших на подожженном лихими гуляками ковше.
Гейр застыл, вскинув руку, привычным движением, въевшимся под кожу, вошедшим в плоть после стольких лет и стольких походов. Словно командовал цепочкой могучих, опасных, как волки, воинов, а не двумя слабыми женщинами. Затем быстро скользнул в тень, за выступ каменной башни, оставив за собой лишь неглубокий след на снегу. Прильнул всем телом, прижался к холодной, ребристой стене - единственному подтверждению, что все это - не пугающий, дурной сон.
Сакс уже грелся в ладони, скрытый под одеждой, чтобы до времени не выдать присутствия. Сердце билось короткими, рваными ударами, как будто не терпело скорее метнуться туда, навстречу занесенным клинкам.
Сварт повернулся к жене, дыхание которой морозным облачком поднималось совсем рядом, и прошептал, приближая лицо к ее лицу:
- Если они пойдут сюда - не шевелись. Молчи. Что бы ни случилось. Ты поняла меня? Молчи!

Эйрлис замерла, едва только в ее распахнутых глазах отразилось рыжее пламя факелов. Значит, все было вот так... Никто не стучался, пытаясь прикрыться мирными намерениями (выбитая дверь родного дома и мертвый черный проем вставали перед ее взором вновь и вновь). Как просто, оказывается, рушатся судьбы.
Ей отчаянно, до сдавленного болью от задушенных слез горла хотелось оказаться где угодно, только не в этой снежной тишине проулка между домами. Лишь бы не видеть лица Гейра, не думать о судьбе Милдред и ее ребенка. Рука, которой она придерживала плащ, непроизвольно сжалась в кулак, да так, что костяшки побелели.
Но травница лишь сделала пару шагов, приближаясь к жене дана: сейчас им нужно было быть рядом. Если Эйрлис уже не суждено прожить ту жизнь, которую она хотела бы для себя, которую хотел бы для нее Хегни, то она хотя бы сделает все, что в ее силах, чтобы ребенок его друга смог увидеть яркое солнце.
Её потерянность медленно, но верно сменялась решимостью, отразившейся в самой глубине стальных глаз. Эйрлис словно очнулась от тяжелого дурмана, вдруг почувствовав, впервые после того, как увидела мертвый дом отца, мягко пружинящий под ногами снег, оседающие на лице и мгновенно тающие снежинки. Холодную стену, на которую она оперлась плечом, колючую шерсть плаща и боль в словно сведенных на ней судорогой пальцах, тяжесть отцовского меча и прохладу металла, что чувствовалась сквозь платье.
Когда Гейр скрылся в тени, девушка положила узкую ладонь на плечо Милдред, не произнося ни слова, чтобы не спугнуть ненароком так внезапно вернувшиеся чувства.

А душа Милдред словно костром взвилась! Разом пропали тоска и равнодушие, в щеки бросилась кровь, глаза заблестели.
Бог или боги взяли в руки нить ее судьбы - но они все сделали правильно!
Враги пришли с оружием! Гейр взялся за меч!
Теперь ничего не может пойти так, как было совсем недавно! Не будет разлуки, пахнущей гнилью и пустотой, серым одиночеством.
Только бы успела убежать Эйрлис!
А она, Милдред, от мужа и шагу не сделает. Если Гейр погибнет - нож при ней, сейчас не страшно перерезать себе горло... это легче и быстрее, чем искать сердце... да, оно колотится, как птица, но попробуй в него попади!
Такие мысли, зайди они случайно раньше в добрую, полную мирных домашних помыслов головку Милдред, напугали бы бедняжку до обморока. Но сейчас они бодрили, казались спасением, давали коротенькую, но надежду.
А если Гейр перебьет врагов... он сумеет, он великий воин... тогда он не сможет повторить этих непонятных ей речей о верности подлецу. Эта дурацкая, никому не нужная, насквозь фальшивая верность разлетится в ошметки под клинком ее отважного мужа!
"Боги данов, даруйте Гейру победу, он верит в вас, он ваш сын, он достоин быть победителем!.."

Человеку не дано читать в чужой душе. К добру это или к худу - можно только догадываться, да пенять или осуждать Бога: вот, мол, не предусмотрел, не дал человеку быть всезнающим и себе подобным. Скольких слез, скольких войн можно было бы избежать, если б люди могли слышать в чужой душе, если бы сами могли распахнуть навстречу дружеским объятиям свою душу! Сколько бы лжи не было сказано, сколько правда сохранено! Сколько любви не затоптано, сколько доверия не обмануто, сколько благородства, нежности и отваги явились бы видящему взору, засияли бы чище и краше драгоценных камней перед глазами людей.
Но... было бы иное. Если бы Милдред в этот момент могла раскрыть мужу, что никакой другой цели в жизни ей больше нет - только бы лечь в холодный гроб рядом с ним, только бы остановить свое сердце в тот же, единый с ним день час, с радостью, с отречением - он бы спросил только одно.
Сын. Его сын, которого он не увидит, не примет на руки. Тот, которого он не посадит впервые на спину гнедого коня, придерживая за плечо, для кого не вырежет колыбель, не поднимет первый раз с земли с разбитой губой, от кого не услышит в первый раз знакомое и всегда новое: "Отец, я люблю ее!"?
Разве не ради этого сейчас он готов был принять под ребро холодную сталь ножа? Разве не ради этого вел их морозной тропой к тайному месту, чтобы спасти, увести подальше от страха и чужих шагов дорогую свою жену? Разве хотел бы, чтобы ее жизнь оборвалась так, унося с собою и последнее, что мог оставить он на земле - нерожденного ребенка?
Разве не должен был сохранить теперь род своего старого друга?
Нет, хорошо, очень хорошо, что Боги не дали людям читать в чужом сердце.

А вдвойне хорошо было то, что преследователи - или кто они были - тоже не умели читать. Иначе бы не укрыться было бы в черных тенях ни решительности Эйрлис, ни горячей любви Милдред, ни громко бившемуся в груди, твердому сердцу Гейра. А теперь всего лишь теням, черному плащу ночи, неверным краскам зимы удалось уберечь их от беды.
Молча, ни издавая ни звука, мужчина прислушивался к чужим шагам, гадая, раздались ли они уже, проскрипели ли на пороге дома. Была ли то припозднившаяся стража, или же собравшийся по случаю пирушки патруль,- или это в темноте затевается какой-нибудь новый кошмар, вьется пеньковая веревка очередной повинной голове? Ночь, ночь скрывала следы и ответы, оставляя одно: скорбно гадать, прижимаясь к замерзшей стене, вглядываясь в брызги света, стараясь, чтобы даже дыхание не выдало твоего присутствия в этом месте и с это время, того, что ты еще жив.
Но ждать... бесконечно ждать было невозможно. Держась теней, Сварт шагнул вдоль стены, бесшумно, словно волк, пригнувшись, держа руку на невидимом клинке. Еще шаг и еще. Все ближе и ближе к соседнему дому, внутри которого, наверняка, уже поднялись и тихонько молятся разным богам перепуганные люди. Не так часто по ночам бродят по спящему замку с факелами; не так редко ночные цепочки огней не ведут никуда, кроме лютой беды.

... Он был уже в двух шагах от дома, где, из-за выступающего угла, можно было хорошенько осмотреть двор - когда от стены, в том месте, куда он вел жену, Эйрлис и своего ребенка, долетел слабый крик. Слабый - но столько отчаянья, столько боли и столько жалобы на предательство было в этом задушенном звуке и в ответившем ему ржании коней, что Гейр в одно мгновенье все понял.

Отскочив, как ошпаренный, быстрее оленя он метнулся к жене, и, схватив ее за руку, бросился между домов, не оглядываясь, понимая, что нужно, как можно скорей, уносить ноги из этого страшного места.
Домой?

Милдред только успела ухватить за руку Эйрлис и дернуть ее за собой.
Бежать туда, куда тащит Гейр? Ну, конечно! Это замечательно - чувствовать, как вцепилась в твое запястье - грубо, до боли - мужская рука. Ощущать, что он жив. Что он здесь. Что он заботится о Милдред, об Эйрлис, о не родившемся еще ребенке.
Бежать? Скакать прочь, если удастся достать коня? О господь и все святые, да хоть драться! Лишь бы не тоска безнадежности, не сгустившееся, как патока, время, не понимание, что ничего сделать нельзя...
Милдред бежала за мужем, бежала к спасению, конечно, к спасению, а как же иначе... Это была жизнь, это была надежда, это было счастье, яркое, грозное, жестокое счастье, какого до сих пор не испытывала тихая, кроткая жена воина...

Казалось, в Гейре проснулся дикий зверь. Хотя - почему "казалось"? Ведомый инстинктом, пробуждающимся у всех живых существ, когда речь заходит о том, чтобы оставаться в живых, Гейр мчался обратным путем, едва разбирая дорогу; птица, которую необъяснимое людям чутье ведет на север или на юг, к прижитому гнезду, в теплые южные страны, или, напротив, в окованые снегами земли далекой родины. Казалось, еще минута (если бы не рука Милдред, если бы нее сбившееся дыхание, если бы не тонкие башмачки, вязнущие в снегу) - и он пустится вперед длинными волчьими прыжками, готовый вцепиться в горло любому, кто только осмелится появиться на пути. Нервы, натянутые, как струны, взгляд, видящий сквозь темноту и стены ближних домов, слух, различающий падение ветки и тихий, змеиный шепот предательства.
Только бы успеть! Успеть! Успеть... но куда?

... Он проскочил в узкий проулок, скатился по наглаженной льдом тропинке, упал на четвереньки; не выпуская меча, развернувшись, поймал летящую, как на крыльях, жену, а затем - хрупкое девичье тело; мгновенье спустя обе уже были втиснуты между запорошенным возом, где нерачительные хозяева бросили гнилью вонявшее сено, а мужчина, пригнувшись, уже готов был без устали мчаться дальше - осторожный, почуявший близящуюся опасность и близкую руку смерти зверь, шерсть которого дыбом стояла на загривке, а спину кололо от вонзающихся под кожу лучей звезд. В последний раз убедившись, что и Милдред и Эйлис надежно укрыты среди теней, и что их невозможно заметить даже самому острому глазу, мужчина уже сделал шаг, чтобы уходить...
И вдруг повернулся, быстрым движением обхватил голову жены и прижался, в отчаянье припал к ее жарко дышащим губам с поцелуем.
Капли воды с черных усов упали в рот, добавляя запах талого снега.
- Я вернусь,- пообещал он, прежде чем отстраниться и кануть во тьму.

Милдред понимала, что нельзя бежать следом за мужем. Не поможешь ему сейчас, только помешаешь.
Плечом к плечу с Эйрлис она стояла, укрытая за возом, и только присутствие девушки мешало ей сойти с ума.
Милдред попыталась молиться... но первые слова, беззвучно выдохнутые в морозный воздух, застыли на устах вместе с паром.
Женщина вдруг поняла: сейчас, именно сейчас, молиться бессмысленно.
Бог не видит их с Эйрлис. Бог отвернулся. Огромные звезды в студеной мгле глядели слепо.
Бог не видит, не видит ее горе, и страдание Эйрлис, и мерзкое предательство короля.
Бог не видит, и все упование - только на Гейра!

Гейр тоже не молился. Не мог. Не мог, хотя идущему во тьму, возможно, на смерть, оставлявшему за спиной любящую жену и нерожденного ребенка следовало бы напомнить о себе равнодушным, отвернувшимся богам. Кричать им в уши. Умолять о пощаде. Напоминать, что они взялись защищать и даровать победу - не всем, но тем, кто чист сердцем, кто бьется за правое дело, тем, кто никогда не преступал их, начертанных в известняке или же вырезанных на рунном посохе правил.
Не убивай слабого, не кради у голодного, не предавай, не лги, не обижай сироту...
Они никогда этого не делали. И если боги помнили, торговаться этим было излишне.
А если забыли... если забыли, то вымаливать подачки, торгуясь за рай, и вовсе не нужно было.

Рай у всех разный. Только ад - один на всех. И если в этом Аду он пробьется, найдет, вернет себе свою ненаглядную, нежную, любимую Милдред... да пошел бы этот рай всем напыщенным богам поперек глотки!

Поэтому он не молился. Волком бежал, рысью крался, спящей теперь в норе ядовитой гадюкой скользил по хрустящему снегу, проклиная природу за то, что именно сейчас вздумалось ей подыграть не ему, а его врагам. К дому, к дому! Выломанное окно погреба примет их так же, как выпустило, а дальше... дальше...
Что дальше?
Опять ждать, когда и кому вздумается указать на них окровавленными руками?

Милдред была права. Этельвульф не стоил подобной преданности. Не того, чтобы умереть за него (за него?) на поле боя, а того, чтобы дать убить ради его страха и прихоти тех, за чью жизнь Гейр готов был впиться сейчас в горло первому встречному. Разве за то, чтобы этот слабый человек просидел еще один день на деревянном троне, Сварт год за годом срастался с железной рубашкой, так что даже его тело теперь казалось вылитым из металла? Разве для того, чтобы его дети тянули ладони к солнцу, он крался по ночам, полз по грязи и холодному снегу, стиснув зубами нож, поил его человеческой кровью? Разве принимал раны на тело лишь потому, чтобы они не продырявили драгоценное платье короля?
Мысли эти были кощунственными, дурными для воина, для потомка данов,- и от понимания этого, понимания того, как изменила его, проточила изнутри каменное сердце тишина, шедшая от Милдред, Гейр резко остановился. Так резко, что снег, запутавшийся в его волосах, облачком спорхнул вниз, чтобы растаять от дыхания.
Ровно за мгновение до того, как он заметил свет, пробивающийся из-под закрытых ставен.


***
... В заснеженном проходе между домами, перегороженном возом с подгнившим сеном, раздался негромкий скрип шагов.

Какой-то безумный бег: проносящиеся мимо дома, стелющийся ковром под ноги снег, хрустящий, поблескивающий в неверном свете луны.
А теперь они стояли вдвоем, укрытые повозкой, казалось, почти в безопасности... Эйрлис не услышала - почувствовала, что Милдред начала молиться своему Богу. Тому, к которому никогда не обращалась Анвен, а вслед за ней и ее дочь. Как и мать, маленькая травница хранила в своем сердце старую веру. Зеленые холмы.
И она не молилась: ее духи всегда были рядом. Они прятались в поземке, гоняемой ветром от дома к дому, скрывались в зеленой листве, выдавая свое присутствие только легким шорохом, стучали каплями дождя по крышам и мостовой. Они помогут, она знала это. А если нет - что ж, значит, не заслужила.
За спиной, в проулке, послышался скрип шагов. Девушка медленно повернула голову, предупреждающе сжимая пальцы на запястье Милдред.
Отцовский меч ожег кожу холодом...
Или ей это лишь показалось?

Милдред знала эти шаги.
Она и не подозревала, до какой степени они ей знакомы.
Шаги по снегу. Шаги по деревянным ступеням крыльца. Шаги по камышовой подстилке на полу.
Она всегда узнавала их - и улыбалась легкой, почему-то робкой улыбкой.
И сейчас эта домашняя, привычная улыбка так неуместно тронула губы.
И тут же - бурный стук сердца, и прилив радости, и воспрянувшая надежда.
Гейр вернулся!
Милдред положила руку на плечо Эйрлис - чтобы успокоить.
Теперь все обязательно должно быть хорошо. Потому что Гейр вернулся.

... Хотя Гейр и оставлял женщин в безопасном месте (да какое место могло быть сейчас для них безопасным?), все же с души его свалился тяжкий камень, когда он увидел, или, скорее, учуял, волчьим своим хребтом узнал нужный дом, а за ним - искрящуюся от снега, слабо благоухающую прелым сеном повозку. Высокая тень метнулась между домами, оставив едва приметную цепочку следов - и вот уже мужчина проскользнул в убежище, рыщущими глазами выискивая в кромешной темноте фигурку жены.
Предотвращая ее первый порыв, он вскинул руку, покрытую темными блестящими пятнами. На объятия и радость не было времени.
Отрывисто, словно переводя дыхание от боли или бега, он заговорил, не ожидая и не предполагая возражений - ощеренный зверь, знающий за спиной смертельные силки:
- Нас ждут. Остаться на улице - смерть. Мы идем в церковь.

Хельги, его брат, однажды пошутил, что молиться Богу - все равно что бездельничать. При этом он избивал тщедушного монаха, пришедшего на север проповедовать веру, которой с недавних пор следовали в его родной Саксонии. Хельги был силен и мог голыми руками прикончить свою жертву. Но монах почему-то не хотел умирать. С каждым ударом он продолжал читать молитву - теперь Эгиль, вернее, отец Мартин знал, что это был "Отче наш" - и только изредка поскуливал от нечеловеческой боли. Он замолчал, лишь когда нож, сверкнувший лезвием в отблесках тусклого норвежского солнца, выпустил из горла миссионера темную струю крови.
Что теперь сталось с Хельги? Нашел ли он свой путь в Вальхаллу или по-прежнему рыщет морской рысью, лютой яростью наводя ужас на жителей прибрежных деревушек и монастырских насельников? Как знать. Отец Мартин молился за него. Он молился и за отца с матерью, при жизни не познавших света, исходившего от Белого Бога. Но Господь милостив, в этом невозможно было усомниться. Он пощадит их души и выведет из мрака Шеола, как извлек прародителей Адама и Еву и праведников Своих.
Также он молился за паству, которую с десяток лет назад без лишних раздумий предал бы мечу или увел в рабство. А теперь, сам не ведая, как то случилось, отец Мартин утешал их в скорбях, больших и малых, помогал добрым словом, советом или делом. Они приходили сюда, в маленькую каменную церковь у самой городской стены, где он сейчас стоял на коленях, не обращая внимания на студеный пол и ветер, продувавший через щели в ставнях. Это было малым неудобством, по сравнению с молитвой во спасение мира, воистину тяжким трудом, что он принял на себя и нес добровольно и во славу Божию.

... Двери церкви не запираются на ночь, и в скудном, суровом, как самое время, за которое и в котором молился отец Мартин, храме было нечего унести - разве что вырезанное из камня распятие - но нынче, ветреной ночью, когда обитатели холмов, седоволосые бэнши, казалось, пробудились и блуждали меж домов, выискивая свою жертву, именно сегодня то и дело распахивавшиеся ветром двери заложили на ночь тяжелым засовом. Опасались не духов, опасались живых. Ходили разговоры о странных происшествиях, о людях, исчезающих без следа. О криках, доносившихся из королевских подвалов. О женщинах, молча плакавших в храмах Белого бога, обнимающих внезапно осиротевших детей. О том, что все пропавшие были родом из Данелага. О том, что то была кара божья язычникам. О том, что это был страх божий для короля.
Неспокойные были времена, что греха таить.
Поэтому, когда от дверей раздался негромкий, какой издает осторожная или заиндивелая рука, стук, содрогнулись, казалось, самые свечи, без устали горевшие на алтаре.

Кто мог постучаться ночью в двери церкви? Нередко случалось, что лихие люди без зазрения совести святотатствовали, сперва оглушив или отправив в лучший мир служителя Божия, а после сгребая в латаную суму потиры и украшенные самоцветами распятия, коли таковые находились. В эти темные дни вера отступала перед жестокими варварскими богами, вновь овладевшими сердцами людскими, несмотря на то, что их обладатели получали крещение и с детства заучивали Pater Noster.
Отец Мартин не боялся разбойников, в прошлом его собратьев по ремеслу, и не стал бы роптать, ежели те принудили его принять смерть от их нечестивых рук. Но даже воры и убийцы предпочли бы в эту ночь поплотнее закутаться в плащ и крепко заснуть перед очагом. А стало быть, Господь привел к дому Своему не заблудших во тьме стяжательства овец, но путников, не нашедших иного приюта.
- Кто здесь? - вопрос был излишним, поскольку сопровождался лязгом порыжевшего от времени засова. Дверь отворилась, и скупой свет через проем упал на заиндевелую землю.

Рука, покрытая темными пятнами, вцепилась в его руку.
Предугадывая первое и естественное движение заарканенной добычи - бежать - человек, морозной тенью выросший на пороге, с силой сжал руку, обличая присущую ему звериную силу и вынуждая святого отца оставаться на месте.
Косматая голова, которую снежный ветер немилосердно трепал, разбрасывая во все стороны мокрые волосы, придвинулась к бдящему церковнику в надежде, что тот, возможно, узнает пришлеца в бледном отсвете ламп. Но время не терпело промедления, и ночной гость хрипло вымолвил, прочищая горло от колкого зимнего ветра:
- Отец Мартин, это Сварт. Гейр Сварт.
... Слова эти, казалось, были последним, что он мог сказать в этой жизни: колени мужчины, нарушевшего покой окраинной церквушки, подогнулись и, если бы не тяжелая дверь, за которую он успел ухватиться, и на которой остались темные следы от его руки, датчанин упал бы на пороге.

К тому же отец Мартин вовремя подставил потемневшие от работы руки, и тяжелый, как и сам он, дружинник лишился возможности распластаться на каменном полу и замерзнуть насмерть прежде, чем его схватят палачи Этельвульфа. По пальцам можно было пересчитать число раз, когда Провидение сводило священника с суровым и молчаливым пришельцем - с молодой женой тот, как и многие его товарищи по оружию, проживал в другом приходе, тогда как паства Мартина состояла большей частью из простых ремесленников. Что же забыл Сварт здесь, в такой неурочный час, еще предстояло узнать, хотя неустанная молва гласила, что после злополучного мятежа воины из королевской свиты один за другим попадают на плаху. Коли не успевают бежать от слепой мести венценосца.
- Держись, - выдохнул норвежец, подхватывая Гейра под руку и придерживая за пояс. Вскоре дружинник был усажен на скамью, стоявшую ровно у стены, а священник, нахмурившись, пытался разглядеть раны на его теле.

Движение, которым мужчина отстранил склонившегося к нему служителя Kvitekrist'а - Белого Криста - было не резким, но в нем ощутима была та дистанция, та неодолимая грань, которая навсегда разделила два мира: норвежцев и данов, мужей мира и мужей войны, но главное - тех, кто обратился к новой, чужой, чуждой им вере, и тех, кто продолжал поклоняться старым богам. Пускай Сварт не верил, что на своих собраниях христиане режут младенцев и ягнят, чтобы наполнять жертвенные сосуды их кровью (причиной было лишь то, что Милдред не стала бы посещать храм, где творилось подобное непотребство), и даже сомневался в словах своих соплеменников, плевавших на землю с презрением при мысли о том, что эти люди пожирают плоть своего бога и пьют его кровь,- но прикоснуться к себе тем, кто (он это признавал, а как не признавать, если жена верила в это?) мог творить, пусть светлое, но чужое ему колдовство,- да, прикоснуться к себе он не мог позволить, пожалуй, за все блага мира.
- Ты разве лекарь?- темные, обведенные тенями глаза сумрачно блеснули на того, кто дерзал говорить от имени Бога. Отец с детства внушал Гейру, что между детьми и родителями не может и не должно быть посредников, потому что стоящий между голосом и ушами волен исказить услышанное и передать его так, что черное станет белым, а солнце, померкнув, прекратит разливать свой свет над землей. Он позабыл об этом, он стал служить этим людям, и вот - наказание за забвение веры предков, за то, что он позволил кому-то встать между собою и своим господином.
Хотя... теперь он уже не знал, был ли король когда-нибудь господином над ним. Для него.

- Эгиль,- произнес он давно забытое имя, которым между собой люди ясеня продолжали именовать нынешнего отца Мартина.- Эгиль, мне нужна твоя помощь.

Об Эгиле из Вересдаля отец Мартин вспоминал лишь по весне, с щемящим чувством в сердце, когда в далекой Норвегии берега фьордов украшались скупой, но все же милой его душе растительностью, да со стыдом каясь в мыслях своих за прежние прегрешения. Норманны, саксы или валлийцы - все были для смиренного монаха равны, даже те из них, кто по сю пору чтил мудрость Одина и трепетал перед молотом Тора.
- Что я могу сделать для тебя? Позвать лекаря? Ты ранен?
Преследователи-саксы, много ранее принявшее крещение, чем первые из норвежцев, решивших последовать учению Белого Бога, не всегда чтили защиту, что давала церковь тем, кто попросил об убежище в ее стенах. Коли дружинник оказался здесь, почти без сил, стоило ожидать других, вооруженных до зубов, что шли за головой Гейра и не погнушаются присовокупить к ней и бритую голову Мартина, ежели тот попадет под горячую руку. Но что есть страх перед мученической гибелью, когда бездна Ада разверзнется перед тем, кто не протянет руку утопающему в болоте страдания в этом бренном мире?
- Ты один?

- Нет,- Гейр сам не знал, почему ответил на вопрос прямо, забыв об опасности, дышащей гнилым ртом прямо в затылок. Возможно, причиной была дверь, отпертая раньше, чем он успел назвать себя, возможно - то, что норвежец, даже склонивший голову перед крестом с подвешенным на нем богом, был больше своим, чем все вместе взятые воины короля. Кровь их народов перемешалась слишком давно на поросших стальными колосьями полях битв и в темных спальнях, которые, случалось, сами становились полями битв - о, он не верил, что голос перебродившей крови, который толкал и звал его предков в далекие морские просторы, окончательно угас, заглушенный благостными бормотаниями!
Или... может быть, ему просто некуда было больше идти.
- Моя жена со мной и дочь Хёгни Йоргесона,- он глубоко вздохнул и поднял лицо, на котором теперь, в зыбком свете лампад, шрамами проступили боль и усталость.- Ты должен их спрятать, пока я не найду способа выйти из города. Хёгни взяли сегодня...- он не договорил, но для того, кто, как говорили, слышал голос самого Бога, не нужно было (как предполагал Сварт) обычных земных слов.
- Я уйду до утра,- внезапно испугавшись, что служитель может отказать, пообещал он, перехватывая грубой рукой запястье христианина.- Но их ты должен укрыть. Вы едины в своей вере.

- Хорошо, - без лишних раздумий отвечал монах. - Хорошо. Они здесь?
Король, чей жестокий лик явился во всей неприглядности после подавления бунта, мог приказать живьем содрать кожу за укрывательство предателя, был таковым Сварт или нет, и членов его семейства. Однако обезумевший от страха Этельвульф, со всеми своими заплечных дел мастерами, были способны лишь на жалкое подобие того, что творили его собственные закаленные в бесконечных сражениях соплеменники, коли не удовлетворялись одной только поживой, и потому Мартин не ведал страха.
- Я спрячу их здесь, в церкви. Здесь их никто не найдет, в отличие от дома, - голос священника звучал спокойно, ведь тот пытался вселить в Гейра уверенность в том, что солнце еще не раз взойдет для его жены. - Там бывает слишком много посторонних.

О да.
В его доме было слишком уж много чужих.
Это с ними он поднимал на пирах полные чаши, выслушивая лживые слова хвалы и веселья.
С ними делился мыслями, горем и радостью, им приносил клятвы верности - те, которые не он, а они попрали, не моргнув глазом.
С ними, случалось, стоял в бою, защищая спины, не подозревая, что когда подойдет самый страшный враг - его собственную спину, голую кожу, его дом, его жену, его детей - некому будет защитить. Не на кого будет оставить. Некому будет даже передать прощальные слова, без опаски, что в них отыщут крамолу и их же затянут пеньковой веревкой вокруг шеи Милдред.
Да, некому оказалось довериться, кроме того, кто все: датчане и норвежцы, белые аскеманы и черные, молившие о победе Тора и Водана - все до одного между собою именовали не иначе, как изменником.

Ну, что ж, к кому ему было и идти, как не к изменнику?

Он приподнялся, твердо стал на ноги и снова обвел взглядом холодное, сумрачное помещение церкви. Словно от темного, полного неблагочестивых мыслей, равнодушного к священству этого места взгляда немногочисленные горевшие лампады затрепетали, трепыхаясь вокруг промасленных фитилей. Чужой... Да, и он был чужим для этого места - и, как знать, не станет ли причиною гибели того, кто, не побоявшись, протянул ему руку помощи.
Что ж, кому, как не служителю Белого бога было укрыть его от своих единоверцев?
- Жди.

Тяжело ступая, как если бы двигался по льду в подступающей темноте, Гейр направился к дверям. На этот раз они отворились без скрипа, и высокая тень исчезла в снежной крупе, которую щедрой рукой сыпанула на порог нерадивая небесная повариха. Как будто не было - только чернеющие следы на пороге, которые в то же мгновение запорошило белым.