"Жизнь - отражение в зеркале. Реальна и нереальна".
Минамото-но Санэтомо


"Тому, кто сражается с монстрами, следует быть осторожным, чтобы самому не превратиться в чудовище, ибо когда ты смотришь в бездну, бездна смотрит в тебя".
Фридрих Ницше


Утверждают, что зеркало никогда не лжет. Так ли это? Ведь даже действительность оно показывает перевернутой слева направо. Что же произойдет, если в мире появится зеркало, способное видеть дальше поверхности?

Камакура, 1626 год.
Некогда некий мастер, который жил здесь несколько веков назад, отлил из темного металла удивительной красоты зеркало, которое как будто тускло светилось в темноте. Когда оно сменило множество хозяев, его спрятали в пустой могиле неподалеку от храма, посвященного богу войны...

(Короткое обсуждение)

Итак...

影取の鏡
Kagetori-no kagami

ЗЕРКАЛО, ЧТО КРАДЕТ ТВОЮ ТЕНЬ


Третий год эпохи Канэи*

"В некоторых людях, держащих зеркала, есть что-то злое. Зеркало в их руках не разоблачает зло, а наоборот, помогает создать его. Иными словами, в зеркала надо смотреть украдкой, а не вглядываться".
Сайто Рьёку


Старые ворота перегораживали дорогу, как и много лет назад, но когда-то широкий оживленный тракт, по которому в столицу стекался народ, превратился в тропинку, где из всех обитателей самыми громкоголосыми были цикады. И, спрятавшись в канаве под лопухом лениво квакала одуревшая от жары лягушка. Обочины густо заросли травой, она сумела пробиться даже в трещины на утоптанной до каменной твердости земле. Никто не счищал мох с наполовину обрушившихся ступеней, и они почти скрылись под его толстым одеялом, на сухих досках белел вороний помет.
Нет, люди, которые в тени прохудившейся крыши дожидались, когда влажный обжигающий день сменится такими же жаркими сумерками, не были грабителями и разбойниками в полном смысле. Скорее всего, эти тощие, прожаренные солнцем оборванцы не так давно обрабатывали поля и сушили бобы-адзуки на зиму. Но они хотели есть, а значит, были готовы на любое безумство.
Все говорило за насилие. Они сравнивали добротную одежду из плотного шелка на путешественнике со своим выцветшим дырявым тряпьем, они разглядывали выкованные из металла чужеземные украшения на его пальцах, и в их головах рождалась мысль об убийстве.
И от него пахло богатой добычей.
Не то чтобы странный путник производил впечатление беззащитной жертвы, но он был один, а их семеро, и безоружен, если не считать ножа-танто за поясом. Старинной работы узорчатые ножны тоже притягивали жадные взгляды.
- Они стоят дороже, чем вы думаете, - заверил оборванцев прохожий.
Они больше мешали друг другу, толкались, размахивали дубинами и, несмотря на внутреннюю решимость, никто из них не хотел стать первым.
- О... - кончиками пальцев необычный пришелец почти дотронулся до полоски черной ткани, закрывавшей ему левый глаз. - Вас смущает вот это? Напрасно.
Длинные волосы его напоминали гриву, спутанную ветром.
--------------
*то есть 1626 год

- Не, нас не смущает - заверил путешественника один из крестьян, тощий не только из-за голода, но и из-за молодости; так бывают худощавы псы-подростки вышедшие из слюнявого лопоухого щенячества, но еще не вошедшие в возраст спокойной уверенной силы.
- За проход, господин, платить надо - перебил мальца мужчина значительно старше.
Интонация была вежливая, но в высохшей темной руке покоился цеп, и ясно было, что платить действительно придется. Так или иначе.
- И напрасно, - повторил необычный прохожий.
Между указательным и средним пальцем он зажал, точно дротик, сорванный не так давно узкий лист абэмаки*, и сейчас задумчиво постукивал им по губам, словно никак не мог придумать, решить ли дело миром или преподать урок. Может быть, эти люди и не были воинами, но со своим импровизированным, но от того не сделавшимся менее опасным оружием, обращались неплохо.
- Но и стражников вы мне очень-то напоминаете.
- Близятся последние времена, - сообщил старик, и все семеро один за другим, смыкая плотнее круг, начали приближаться к путнику. - Люди сами на себя не похожи.
- Твоя правда, оджи-сама.
Неожиданный порыв ветра смел прошлогоднюю хвою с покосившихся, иссохших балок и закрутил пыльный смерч вокруг щиколоток "добычи". Ничего необычного - на первый взгляд, - только разыгравшаяся стихия и не думала униматься. Излишне любознательная ворона, каркая от негодования, черным встопорщенным комком укатилась с ветки в ближайшие кусты.
- Недолюбливаю их, - непонятно кому признался одноглазый.

------------------------
*abemaki -アベマキ – китайский пробковый дуб с длинными, похожими на ланцет листьями.

- А мы не любим, когда нас не слушают - юный задира выпятил нижнюю губу и приподнял руку с серпом так, чтобы выглядеть опасно и угрожающе
Кто-то из крестьян усмехнулся, и все сделали еще шаг вперед. На месте остался только старик. Он смотрел на ветер у стоп путника и не спешил приближаться.
- Боишься? - раздался откуда-то сверху насмешливый голос. - Я бы тоже не рискнул соваться.
Воздух вокруг одноглазого все сгущался, как будто местные мелкие ками взялись готовить сироп для цубаки-мочи*, назначив в котлы эту низинку. Разбойники вязли в его крахмальных завихрениях, ветер, перемешивая белесое варево, щедро швырял им в глаза мелкий сор и песок; расхрабрившийся (или самый неосмотрительный) бандит-любитель заработал удар в грудь невидимым кулаком. Теперь в колючих зарослях, обступивших с двух обочин ворота, хрустели, ломая ветки, и сыпали проклятиями уже двое. Ворона - определенно исконная столичная фифа - брала верх над недавним крестьянином по части ругательств.
- Колдун - выдохнул старик.
Больше он ничего не сказал, берег дыхание на бегу.
Тот из разбойников, который зашел на одноглазого со спины, взмахнул мотыгой, метя жертве в затылок.
- Как ты считаешь, - из-под крыши старых ворот вылез, отряхиваясь, молодой мужчина. - Этот дурачок все еще рассчитывает завалить увечного дракона ради наживы или уже ради выживания? Что в нем сильнее?
---------------
*tsubaki-mochi - 椿餅 – небольшие рисовые колобки с начинкой из сладкой бобовой пасты, завернутые в лист камелии (откуда и название, tsubaki – камелия); известны еще со «Сказания о Генджи».

Не дождавшись ответа незримого собеседника, он спрыгнул на землю, подняв клубы пыли и канув в них, как камень в болоте. Дерево услужливо стряхнуло целый ворох узких, похожих на наконечники стрел листьев, ветер их подхватил, точно перья. Юного забияку один лист чиркнул по скуле, оставив глубокий порез, еще с десяток кусачими осами вились над головами остальных. Вязкий тягучий воздух все ж таки не стена, мотыга продавила его, как лоскутное одеяло. Одноглазый колдун развернулся, принимая удар на скрещенные перед лицом руки.
В оседающем сером облаке проявился темный мужской силуэт; могло показаться, что человек сражается с кем-то, все еще скрытом за пылевой завесой. Он замер в боевой стойке, затем поднял руки и вдруг с силой топнул правой ногой, и в то же мгновение крестьянин с мотыгой упал на спину. Оружие вонзилось в землю в паре шагов от него.
Новый участник стычки взмахнул левой рукой, словно крылом, и рой листьев над крестьянами вспыхнул и мгновенно растаял, опав пеплом. Правая рука опустилась ладонью вниз, будто незнакомец прижимал нечто упругое, и вся поднятая вихрем и его собственным падением пыль улеглась, притянутая к земле.
Теперь он стал виден хорошо: невысокий и худой, он не внушал опасения, но худоба его не была порождением измождения, как у разбойников. Тело его было сухим и жилистым и при этом казалось крепким, словно свитым из металлических тросов. На обоих плечах у него сидело по цикаде, а сам человек улыбался, и становилось понятно, что его лицу привычно только это выражение.
- О Познавший Волю, пощади отчаявшихся. Они поняли свою ошибку, - проговорил он, отвесив поклон одноглазому.
- О Отчаявшиеся, уносите-ка ноги, пока я их вам из задницы не выдернул, - поклонился он и крестьянам.

Те не заставили себя упрашивать, поле маленькой битвы осталось за двумя необычными путниками. Первый все еще зажимал в пальцах дротик-лист; из-под густых черных волос скатилась, прочертив влажную извилистую дорожку, струйка пота.
- Меч вечно юного бога выкован заново, - низкий голос одноглазого колдуна звучал ровно, как будто сообщалось нечто обыденное и не стоящее внимания. - Старик прав - наступают последние времена.
Он был по-мужски крепкокостный и широкоплечий, почти так же, как те разбойники, которые необдуманно покусились на его кошелек. Но держался и двигался, точно воин. Сложно было определить его возраст - слишком гладкая кожа, чересчур взрослый взгляд.
Со смешливым хозяином двух цикад он составил бы крайне необычную пару.
- Я слышал об этом, - незнакомец склонил голову набок, словно прислушался к цикаде. - Все сущее говорит, передавая весть все дальше, что мир обрел реликвию. Ты идешь взглянуть на меч?
- Да. А ты?
Ветер сделал у его ног круг, точно верный пес, и улегся вместе с мусором и травой.
- Я путешествовал, - ответил колдун с цикадами. - Но раз уж такие дела происходят в мире, почему бы не направить свой путь к божественным чудесам?
Незнакомец улыбался, ничто, казалось, не могло его удивить и уж тем паче раздосадовать. Одноглазый разжал пальцы.
- Меня зовут Докуган, - сказал он, наблюдая, как ветер утаскивает на обочину зеленый лист абэмаки. - Раз уж какое-то время мы будем идти в одну сторону, почему бы нам не узнать имена.
- Меня называют Дземи-мон, - колдун с цикадами поклонился. - Рад знакомству!

(помогаю)

Камакура, Саскэ-Инари
15 день 7 месяца 3-го года Кан'эи*

Боги простят нам маленькие слабости, если не переусердствовать в них и избегать крупных соблазнов. Санума Кихэй, который три года назад был принят на службу в другой клан, сознавал, что не годное дело самураю ходить в игорный дом, но азарт был сильнее, и как только удавалось раздобыть чуть-чуть денег, злополучный Кихэй отправлялся в одно заведение неподалеку от Саскэ-Инари. Соседство его не смущало, даже наоборот - проигравшись, он шел прямиком в храм и давал зарок никогда не играть. В других случаях благодарил ками за ниспосланную удачу. Впрочем, так бывало нечасто, потому что Санума Кихэй любил азартные игры, а они его - не особо.

Приятели, каких он быстро завел на новом месте, так как характером был добродушен, советовали ему быть осторожнее, Кихэй благодарил их за заботу и... делал по-своему. Рода Кихэй был не низкого - хоть и разорились за последние годы, иначе стал бы он искать приработок? - в сражениях от врага не бегал, а меч вытаскивал из ножен даже быстрее, чем в юности. Потому справедливо полагал, что с проблемами справится, какими бы они ни были.
Сегодня народу собралось особенно много, игроки расселись не по одну сторону низкого длинного стола; при виде Санумы потеснились, освободив почетное место. Напротив блестела обнаженными торсами мускулистая троица - ну чисто Будды прошлого, настоящего и будущего. В дальнем углу, у стены, подперев рукой голову, спиной ко всем развалился дюжий незнакомый детина. Новый йоджимбо*, должно быть. В отличие от большинства присутствующих, на нем были хакама. Даже почти не ношенные. И только-только сшитое хаори с названием заведения. Видно, то, что принадлежало предыдущему, сожгли, не сумев отстирать от крови.

--------------------
* то есть 05.09.1626
*yojinbou - 用心棒 – буквально: «охранная дубина», телохранитель, охранник.

Сыграли два кона, когда пришел новый гость - вот тут даже самые заядлые игроки замолчали. В неожиданной тишине кто-то неуверенно рассмеялся.
- Ну дела... - сосед Кихэя почесал в затылке. - Это что ж теперь, младенцев сюда пускать будут?
Мальчишка, который сел рядом с ним, только бросил на оратора косой взгляд. Головы не повернул.
- Не читай мне нотации, - буркнул он. - Не отец и не дядя.
Санума Кихэй хохотнул: что за норов!
- У тебя деньги-то есть? - добродушно полюбопытствовал самурай.
- Может быть, побольше, чем найдется у вас, - не сдавался заносчивый мальчишка. - Рьё есть рьё*, чьи бы руки их ни держали.
- Малыш дело говорит, - вступился за новичка один из «Будд». – Санума-сан, какое тебе дело, если ребенок стащил деньжат из-под носа у родителей? Ну, решил потратить их здесь, вместо того чтобы накупить сластей. Так нам же лучше.
- Пусть играет, - от входа на кухню лениво подал голос хозяин дома; он стоял там, скрестив руки на внушительных размеров животе, наблюдал за игроками.
Ведущий потряс деревянную кружку с «костями» и с азартным хэканьем опустил на стол.
- Чет или нечет? – он оглядел всех по очереди, будто обращался к каждому лично. – Делайте ставки!

------------------
*ryou - 両 - буквально «оба», слиток золота, равный 60 моммэ (225 г) серебра или 4 канам (4 000 монет) меди. Начиная с периода Камакура и до введения йены служил в качестве денежного эквивалента.

Кихэй чуть не опоздал, заинтересовал его этот упрямец. Держится мальчуган уверенно, одет добротно, шелк хоть неяркий, зато узорчато выткан; Санума прищурился, все ж таки скуповатый хозяин экономил на масле в светильниках. Так что ставку Кихэй сделал в самый последний миг, чуть-чуть подотстав от мальчишки – тот поставил на чет. Дались же ему эти цветки сливы*!
- Чет! – объявил костлявый ведущий, подняв кружку.
Кто не верил, мог убедиться своими глазами – несколько человек так и сделали. Стопки монет быстро и точно перераспределились по столу. Возникла короткая свара, когда несколько порядочных пирамидок откочевали к сопляку, но дело было решено парой звонких хлопков по рукам. Тощий Сого вновь потряс деревянную кружку и с тем же задором опустил на стол.
- Делайте ставки!
Тут Кихэй рискнул намеренно; может, удача не всегда обращала благосклонный взор лично на него, зато он знал, как почувствовать тепло ее улыбки. Он подождал, когда странный мальчишка опять дотянет почти до последнего мгновения и лишь тогда повернет свою ставку: нечет. Санума едва успел вслед за ним.
- Эй, малец! – крикнул кто-то. – Ты что, тут один, без сопровождения?
- Да.
- Нечет! – выкрикнул Сого и начал уверенно, с обезьяньей ловкостью, передвигать выигранные деньги их новым владельцам.
Горка перед парнишкой снова выросла.

----------
*umebachi - 梅鉢 – буквально «сливовый венец», камон (клановый герб) в виде цветка японской сливы, принадлежит клану Маэда в знак их происхождения от Сугавара-но Мичидзанэ, известного своим пристрастием к этому дереву.

Дешевое сакэ лилось в глотки, поднимался накал азарта. Даже хозяин заинтересовался игрой. Девчонки и кухарка подглядывали из-за занавески, пихая друг друга локтями.
И вдруг кто-то не выдержал. Сколько потом ни разбирались, зачинщика не нашли. Словно большая волна поднялась над столом, когда вскочили все разом.
- Вали его! – истошно заорал кто-то, и людское цунами покатилось на мальчишку.
Тот недоуменно моргнул.
Санума подхватил с пола меч – самый рьяный согнулся пополам, получив под дых ножнами; он успел просипеть сдавленное ругательство, но второй удар, уже по лбу, аж звон пошел, опустил его на колени. Толпа разочарованно схлынула, но недалеко, стопка денег на игровом столе не давала остыть разгоревшимся страстям. В неожиданной паузе хохотнул одноглазый красавчик, единственный из игроков, кто не стал участвовать в потасовке.
Тут мальчишка обвел игроков таким взглядом, что даже Санума Кихэй, которому ничего не стоило указать наглецу его место и надрать уши возомнившему о себе невесть что сопляку, неожиданно для себя оробел.
- Кьё-сан?! – возмущенно воззвал мальчишка.
Из дальнего угла раздалось недовольное мычание, потом с соломенной подстилки, на которой дремал до того, воздвигся йоджимбо с мечом в ножнах в левой руке, правая на рукояти. Молодой, но крепкий, словно дикий кабанчик. Даже издалека видно, что его ладони никогда не знали грубой работы.
- А ну прекратили буянить, - ухмыляясь, приказал он.

«Лучше бы молчал», пожалел недалекого детину Санума. Вооруженные кому что под руку попалось, разгоряченные игроки ринулись на него, как стая оголодавших бездомных псов на кинутые им кости. Как бы ни пришлось хозяину – вон он у кухни, привстает на цыпочки, чтобы лучше видеть, - нанимать завтра нового работника.
Звуки ударов, треск чьих-то костей, ругань, кто-то завыл надрывно. Будто пловец сквозь кишащую рыбой воду, детина прорвался сквозь толпу и, развернувшись, выдернул, наконец, меч из ножен. Хороший меч, очень хороший.
- Никто не может сказать, чтобы Санума Кихэй уступал кому-то славу, - самурай большим пальцем уперся в цубу, выдвигая клинок, подмигнул вышибале. – Можно и собак погонять, раз никого другого не подворачивается, что скажешь?
Что ж, он всегда рад возможности подразмять кости (желательно, конечно, не себе, а всем остальным), что-то маловато в последнее время ками подкидывали ему возможностей разгуляться. Ну и кто был в их компании третьим? Нет, недаром Санума присматривал к сопляку – мальчуган поднырнул к столу, сгреб деньги и уже стоял рядом с йоджимбо. И тоже держал в руках меч.
- А ты бодрый, дядя, - жизнерадостно усмехнулся детина. – Заходи слева, я в центре. Ты берись за тех, кто проскочит мимо меня, - это уже относилось к мальчишке, который сурово взирал на голоногую кипящую злобой свору.
- Без кровопролития! – возблеял жмущийся у входа на кухню хозяин. – Прошу вас!
Как будто его кто-нибудь слушал.

Мост через реку Эмма

Вода здесь была повсюду, никогда в жизни человек, что делил с замшелым каменным изваянием убежище под дощатым навесом, не видел столько воды.
Она стекала по горному склону речками и ручейками, жизнерадостно и бездумно плескалась в каменных чашах под водопадами, барабанила по камням, сочилась из зеленых подушек мха и толстой лесной подложки из прошлогодних листьев, теплыми струйками щекотала кожу между лопаток, капала с кончиков волос и срывалась каплями с веток.
И - главная неприятность - нескончаемым потоком лилась с небес.
Если судить по залатанной неумело одежде и расползшимся старым вараджи*, человек этот был бродягой. Два меча за поясом и прическа - хоть он давно не выбривал лоб и отросшие волосы завязывал как придется - намекали на происхождение, а отсутствие гербов говорило за то, что сейчас он не служит никому.
Что само по себе никого бы не удивило, после битвы при Секигахаре самураев без денег и без хозяина развелось как муравьев; а вот что он забыл в захолустье - пусть тут некогда бурлила жизнь и страсти, - где кроме рыбаков и монахов никого нет? Неизвестно.
Чтобы скоротать время, бродяга шевелил вылезающими из раскисших сандалий пальцами и допытывался у соседа, когда ж кончится ливень. Тот, приземистый, в желто-серых пятнах лишайника, в полинялом красном слюнявчике, многозначительно и величественно отмалчивался, как и положено Будде. Начинало смеркаться, когда беззаботную голову оборванца - видимо, ради шутки - посетила здравая мысль.

---------
*waraji – 草鞋 - сандалии, сплетенные из соломенной веревки. По тому, как их завязывают, можно определить, монах перед тобой, воин, горожанин или крестьянин.

Заступничество досоджина* и мечи - неплохое подспорье, но ночевать наш бедовый ронин, чье имя было Миура Генкуро, что само по себе можно было считать насмешкой*, предпочел бы там, где за воротник не льет дождь. На прощание по-приятельски хлопнув ладонью по каменной лысине Будды, оборванец поглубже сунул руки в дырявые рукава и зашлепал по лужам.
У моста, где сражался с бумажным зонтом местный житель, Генкуро остановился в раздумье: то ли спуститься к городку, что прилип к краю моря, то ли свернуть дальше в горы, заглянуть в Дзениараи Бендзаитен. То ли выяснить один вопрос, от которого зависела его жизнь.
- Эй ты!
Местный – средних лет мужичонка в одежде недорогой, но, не в пример обноскам Миуры, аккуратной – поднял голову, не прекращая попыток заставить зонт служить себе как положено. Своевольный предмет все норовил вырваться из рук и упорхнуть по ветру.
- Чего тебе? – недовольно откликнулся прохожий; лицо его напоминало жабью морду, даже выражение такое же.
Генкуро достал из-за пазухи сложенную в несколько раз бумагу; объявление о награде было позаимствовано почти месяц назад и уже изрядно помялось.
- Эт-то... а нет, не так. Во! - он сунул слегка блеклый портрет под нос приседающему от душевного волнения горожанину. - Видел этого человека?
-------
*dosoujin - 道祖神 - буквально «божество-хранитель дорог», их часто называют так же саэ-но ками (塞の神), божества, которые сторожат границу между нашим миром и миром мертвых. Так же считаются хранителями дорог и путешественников и отгоняют злых духов. В честь их на перекрестках и обочинах дорог, иногда в придорожных святилищах-хокора ставят округлые камни, иногда с изображением супружеской пары.
*клан Миура ведет свой род от дома Тайра, но имя Генкуро записывается через кандзи 源 (gen) и может означать "девятый сын Генджи" (то есть Минамото, противников Тайра в войне Гэмпэй).

Тот вытянул шею, как земноводное, и вдруг побледнел, открыл рот, покраснел и потупился. Ветер чуть не вырвал зонт, но мужичонка ухватил его покрепче только в самый последний момент. Видно было, что быстро думать он не привык, и процесс этот поглощает все его внимание.
- Э-э... – промычал он и снова вытянул шею, словно не разглядел в первый раз. – А... Эм-м...
Похоже, он неожиданно разучился говорить.
- Ну да ладно.
Струи теплой воды хлестали по спине с такой силой, будто ронин провинился. Генкуро не отрицал – все случалось, далеко не безгрешен, так на то он солдат, не монах.
- А гостиница-то у вас есть?
Местный с явным облегчением – как будто боялся, что ограбят средь бела дня, но убедился, что в безопасности, - вытянул дрожащую руку вдоль дороги. Там, за мостом, в пелене дождя не было видно почти ничего, только проступали на берегу ивы, что гнулись под ветром к самой реке. Зонт опять чуть не укатился цветным колесом, и бедняга вцепился в него всеми десятью пальцами. Генкуро кивнул в знак благодарности и зашлепал по лужам в указанном направлении. Украшалась ли его одежда новыми пятнами или, наоборот, отстирывалась от них, трудно было сказать. Скорее всего, одновременно – ливень перемешал воду, землю и небеса. На мосту через реку с таким подходящим названием* он оглянулся, вытер ладонью мокрое лицо.
- Значит, точно не видел? – крикнул Генкуро, щурясь от заливающей глаза воды.
Круглое и гладкое, с сильно выступающими надбровными дугами лицо горожанина приобрело землистый оттенок. Показалось, сейчас захлебнется – он хватал воздух ртом, точь-в-точь как вынутая на берег рыбина. Голоса он так и не обрел, только промычал что-то и, наконец, нашел в себе силы отрицательно замотать головой.

-----------
*Enma-gawa - 閻魔川 – то есть река Эмма, правителя мира мертвых в буддийской мифологии.

Камакура, Саскэ-Инари

Мальчишка нес одолженный у хозяев игорного дома одавара-чочин* и, похоже, знал дорогу; оранжевая лепешка блика выписывала кривую в такт раскачивающемуся фонарю. Промасленная бумага закоптилась, свет процеживался сквозь нее, точно масло.
Вторым шел долговязый йоджимбо - то ли приставлен хозяевами к удачливому клиенту во избежание грабежа, то ли вздумал продать меч поудачнее. А быть может, рассчитывал на вознаграждение. Кихэй вряд ли стал бы его осуждать.
Мальчишка сердито и недовольно сопел, напоминал древесную мышь, раздосадованную тем, что ей не позволили запасти побольше орехов. Кихэй в темноте ухмыльнулся: целый рьё пришлось отдать, чтобы задобрить причитающего толстяка, чье заведение они только что разгромили, и горсть мелочи - пострадавшим. Боевой азарт поутих с обеих сторон, но Санума увязался за странной парой - под предлогом, что им все равно по пути. За их жизни он не волновался, развеселый детина (это сейчас он слегка приуныл под внимательным осуждающим взглядом мальца) умел постоять за себя, а парнишка хоть порой торопился, но взял в руки меч не сегодня и со временем превратится в опытного бойца. Если в жизни ему везет, как в игре, то проживет он еще долго.
- Эй, сынок, как зовут? - благодушно воззвал самурай из темноты; он шел сзади, и света от фонаря на него уже не хватало.
- Каназава Хошио, - буркнул странный мальчишка, не оглядываясь.
- Значит, Каназава... - хмыкнул Кихэй. – Ну-ну...

----------
*odawara-chochin –小田原提灯 – букв. «переносной светильник из Одавары», светильник, впервые, по слухам, сделанный ремесленником Джиндзаэмоном из города Одавара; в отличие от других бумажных ламп, эти светильники в виде цилиндра можно было сложить, как гармошку, так как горизонтальные «ребра» не соединены друг с другом. Эти ребра делались не из бамбука, а из кедра с горы Дайюдзан, так как считается, что древесина этого дерева защищает людей от проделок лис и тануки.

Йоджимбо все-таки не дотерпел, пока они дойдут до дома удачливого паренька, а может, опасался, что там ему дадут от ворот поворот вместо награды.
- Поделись парой бу*, в животе урчит.
Юный Каназава сердито фыркнул.
- Меня ж выгонят, из-за тебя, между прочим, - не успокоился на отказе детина; если решит отнять деньги силой, придется спасать мальца. – Не мог, что ли, проиграть разок-другой? Где был твой хваленый ум?
На пересечении улиц впереди прошествовала маленькая пестрая процессия с фонарями, и Кихэй усмехнулся в кулак: этому защитничку лишь покажи издали женскую накидку, сразу глаза блестят, нос по ветру.
- Ну, хоть один-то дай, - не унимался долговязый охранитель.
- Нет, - сурово отрезал неприступный сопляк, для верности поглубже засовывая завернутый в платок-фуросики выигрыш в рукав. – Старший брат все пропьет.
В канаве вдоль обочины журчал ручей, на горе тяфкали лисы. Хвостатое семейство обосновалось в соседнем храме, пользуясь покровительством своего божества. Где-то неподалеку звонко отмеряла время полая бамбуковая палка. Заслышав людские шаги, с кроны ближнего к дороге дерева шумно снялась большая стая птиц.
- Ты не подумал, что мы ввели господина Сануму в растраты? – поменял тактику йоджимбо; другой на его месте давно успокоился бы. – Надо хотя бы угостить его в благодарность.
Кихэй не стал бы навязываться, но ему самому сделалось интересно, как выкрутится мальчишка. А тот по-кошачьи скосил на верзилу глаза.
- На всего один бу?

-----------
*bu - 分 – изначально мера веса, затем превратившаяся в монету, равную четверти рьё; прямоугольная серебряная монетка.

Старший выглядел раздосадованным и немного сбитым с толку. Хитрые ходы это не про него, простая и ясная драка этому сердцу куда милее.
- Смотря какая еда, - проворчал он, наконец. – Кому-то и сотни мон хватит, а некоторым и десять рьё мало.
Похоже, некие представители второго типа недавно крепко его обидели, аж насупился и рукоять меча сжимает так, словно готов поубивать их немедленно. Пора было вмешиваться, Санума Кихэй по-хозяйски вклинился между спорщиками – хочешь не хочешь, а пришлось им пододвинуться.
- Не стоит портить хорошую драку, - миролюбиво предложил самурай (и что верно, то верно, потасовка вышла на загляденье, не обошлось хотя без конфуза, когда йоджимбо перевернул стол и чуть было не растянулся на полу, споткнувшись о какого-то бедолагу).
- Не я начал, - буркнул мальчишка, не ожидавший столь неожиданной и непонятной поддержки, когда вроде бы и соглашаются с ним, и вроде бы как стыдят.
- Тоже верно, но разве он сейчас не хранит твою жизнь? Следует платить за работу.
Вместо йоджимбо ответил его живот – громким требовательным урчанием. На удивление, детинушка смутился и даже прикрыл рот рукой, будто придворный на званом обеде. Мальчишка обиженно надул губы. Санума протянул широкую ладонь: не скупись, мол.
- Мы за комнату задолжали, - не уступал Каназава, но все ж таки выудил одну монету и с таким видом, будто расстается с жизнью, сунул ее самураю.
Кихэй перекинул добычу детине.
- Вот и славно! – заключил он.

Обрадованный еле-еле добытым сокровищем охранитель спрятал было увесистый овальный серебряник в рукав, но под пристальным взглядом мальца сделал совсем уж неожиданное – опробовал монету на зуб. Наверное, пытался сойти за опытного в торговых делах человека или что-то в этом духе, но следовало получше играть многозначительную оценку. Мальчонка вознегодовал, чем вогнал йоджимбо в недоумение. Возможно, случилась бы повторная драка, уже с гораздо меньшим количеством участников, не предложи Санума зайти и поужинать все-таки вон в тот, отсюда видно красные фонари с должной надписью, дом.

Дождь зарядил надолго. Его принесло с моря - внезапным порывом ветра, будто местные ками нарочно сыграли с людьми злую шутку. Кажется, еще только что солнце немилосердно выпаривало жизнь из древнего городка неподалеку от океана, окрестные болота жарко и влажно вздыхали, кошки прятались в тень, где лежали в пыли, высунув розовые язычки, а в следующее мгновение из-за горизонта поднялась черная, пропитанная небесной водой, рокочущая стена на полнеба.
Не смотря на поздний час, посетителей в заведение набилось предостаточно, расторопная служаночка звонко выкрикнула непременное "заходите, устраивайтесь", пробегая с заставленным бутылочками подносом в руках к компании за большим столом. Даже на непритязательный вкус Санумы девчушка была аппетитна, бойка, но не более (зато их юный спутник, точно барышня благородных кровей, залился нежным румянцем и потупился), но верзила проводил ее самым недвусмысленным взглядом.

Особенно его заинтересовали крепкие белые ноги – молодица высоко подвязала клетчатое косодэ, и взглядам открывались не только икры, но и крепкие голени. Детина опять ухмылялся, сразу сделавшись похожим на кота, который подкрадывается к оставленной всеми на минутку плошке с маслом. Из кухни высунул повязанную цветным платком голову хозяин, заторопился при виде новых гостей и сумел найти им местечко, хоть и несколько раз извинился, что не сможет разместить их с удобством - на соседней широкой скамье похрапывал, развалившись, пьянчужка. Каназава брезгливо поморщился; от немытого тела и поношенной грязной одежды пахло не благовониями и цветами. На босых - старые соломенные вараджи не в счет – ногах и коленях засыхали пластинки свежей глины, как будто выпивоха, не рассчитав сил, рискнул в дождь штурмовать тропинку в ближайших горах.
Некрупный Каназава пристроился рядом с Санумой, но на третьего места уже не хватало, разве что совсем прижаться друг к другу.
- Вот же собака, - высказался с отвращением йоджимбо и, не церемонясь, прихватил чумазую ногу, одним движением скинул пьяницу на пол.
Соседи обернулись на шум, кто-то усмехнулся, другой предположил, мол, может, не стоило так. Служанка ойкнула, хозяин присел и испуганно попятился, закрыв голову обеими руками в ожидании небесной кары, но того, что все ждали, не произошло, оборванец перевернулся на другой бок, прижал к себе покрепче – в обнимку - мечи и опять захрапел.

- Эй! – Санума несильно толкнул его ножнами. – Сходил бы ты в баню, что ли, или не называй себя самураем.
Каназава зажал нос рукавом и постарался дышать через рот. Судя по страдальческому выражению на круглом детском лице, не спасло. Зато бравому охранителю все было нипочем. Ему досталась целая скамья, и он с радостью уселся там, рядом положил меч в ножнах, да еще и ноги вытянул под столом.
Когда заказывали, вышла заминка: взрослые дядьки, к коим все та же крепкая служаночка отнесла Сануму и йоджимбо, пожелали сакэ. И малец тоже, за что был беззлобно, но яро, обсмеян. Он пытался возмутиться, чем только вызвал новую волну веселья.
Повара оказались расторопны, и стол перед троицей вскоре уставили чашками, мисками и плошками. В центре водрузили глиняный кувшин, а перед все еще надутым, как бобер, у которого из-под носа утянули вожделенное дерево, Каназавой поставили чайничек с подогретым амадзакэ*. Девчонка вовсю кокетничала перед ладным детинушкой. Как-то ожидаешь в такой ситуации, что прямолинейный, как кол из забора, парень не упустит случая ухватить пышечку за смачные места, но йоджимбо неожиданно оказался скромняшкой – смотрел жадно только издалека, а стоило служанке приблизиться, устремлял рассеянный взор куда-то вдаль, хотя что там разглядывать в деревянных, кое-где слегка закопченных стенах.
Зато еду уплетал за четверых, будто не ел неделю и теперь запасался еще на пару дней вперед. Чересчур пахучий сосед, который все так же посапывал почти под ногами, не сумел перебить здоровый аппетит.
Сакэ по деревянным, затертым, но еще не потерявшим аромат свежего дерева, квадратным масу* разлил охранитель, как младший. Как-то уж очень церемонно придвинул Сануме его посудину.
-----------------
*amazake - 甘酒 - буквально «сладкое саке», известный с древних времен сладкий слабоалкогольный напиток из ферментированного риса. К охлажденным цельным рисовым зернам добавляли грибок Aspergillus oryzae, под воздействием которого углеводы превращались в нерафинированный сахар. Таким образом сладость достигалась естественным путем. Амадзаке используют в кулинарии и как освежающий напиток, на новогодние праздники его продают или раздают в синтоистских святилищах. Кое-где считается, что им можно лечить похмелье и простуду.
*masu - 枡 – деревянная квадратная коробочка, которую использовали для того, чтобы измерять количество риса, считалось, что одной массу риса хватает, чтобы накормить одного человека в день. Так же из них пьют сакэ.

Кихэй, в котором добрая драка и любопытство пробудили склонность к хорошему обеду, с благодарностью принял подношение, но пить сразу не стал.
- Прости, что говорю о себе, - как бы между прочим произнес он, разглядывая, как плещется густая ароматная жидкость, как по светлым стенкам масу расползаются язычками влажные пятна. – Но, признаться, люблю знать, с кем делю выпивку. А ты?
- А он плохо воспитан, - буркнул юный Каназава, прожевав небольшой кусочек жареной рыбы.
Санума весело задрал одну бровь. Йоджимбо был готов огреть мальца ближайшей миской, да только в ней все еще была лапша, не изводить же зазря.
- Я Ма... уй-й! Тцс... Кьёскэ. Зовут меня так, Кьёскэ, - пробасил детина, согнувшись над столом; судя по оскалу, ему вдруг свело ногу.
Какие-то задатки воспитания у него все же были. Морщась, он приподнял масу и даже чуть-чуть наклонил голову, хоть и сверкал глазами на младшего.
- Позвольте разделить с вами этот напиток.
- Ну что ж... Кьёскэ, - Санума заломил бровь. – Рад свести знакомство.
Он выпили – и для того, чтобы преодолеть заминку, и за знакомство. Каназава, морщась, тоже пригубил сладковатый амадзакэ, но закашлялся, поперхнувшись, и зажал рот ладонью. Йоджимбо встревожился, как птица, завидевшая рядом с гнездом якобы случайную кошку. Бросил палочки в миску и привстал.
- Что тебе дать?
- Со мной все в порядке! - безуспешно трепыхнулся "птенчик".
Санума Кихэй не был в том так уверен, чересчур уж лихорадочно блестят глаза у юного Каназавы.
Под скамьей всхрапнул пьяница.

- Я бы не стал винить зеркало.
Низкий голос напоминал басовитое гудение зимнего ветра в соснах, он заполнил комнату, перекрыв все прочие звуки. Даже заядлые спорщики в углу замолчали и повернули головы.
- Вот так так... - негромко произнес Санума Кихэй после того, как бросил короткий взгляд на того, кто стал причиной неожиданной тишины. - А ведь я видел этого одноглазого красавчика раньше.
- Да ведь это тот трус – играть играл, а в драке стоял у стенки, будто дамочка. Он что, шел сюда за нами? – разгоряченный выпивкой йоджимбо не слишком трудился не быть услышанным, а глазами сверкал так, будто подозревал рассказчика в самом злом умысле.
- Но пришел раньше нас, - заметил его юный приятель, дышать мальчишка старался пореже и поглубже, но был по-прежнему бледен.
- Тоже верно, - согласился с обоими Санума, который как раз размышлял над вопросом, с каких пор крестьянские дети (имя, как ни крути, верзила назвал не знатное) начали так ловко владеть мечами; да и голову он брил не так уж давно.
Рядом с рассказчиком расположился молодой мужчина. На столе, возле его ладоней сидело крупное насекомое, смахивающее на необычной расцветки цикаду и слегка шевелило крыльями, не пытаясь, впрочем, взлететь. Мужчина ухмылялся и поглядывал вокруг с самым доброжелательным видом.
- Если его берет человек, в котором есть что-то злое, то зеркало в его руках не станет разоблачать зло, но поможет создать его, - продолжал как ни в чем не бывало одноглазый. - Но не это самое страшное.
Волосы он не подвязывал, как требовали приличия, а носил распущенными, точно дикарь с севера или беглый преступник. Непривычная одежда, странные металлические украшения на пальцах - чужака сторонились бы, но пока он согласен был платить за выпивку, собутыльники были не прочь и послушать. Сознавал ли рассказчик тот факт? Волновал ли он его, если да? Неизвестно.

Заинтригованные слушатели навострили уши, кто-то особенно нетерпеливый выкрикнул местное ругательство, призванное поторопить развязку истории. На него замахали и зашипели, мол, не лезь.
По-видимому, из чувства противоречия, Кьёскэ делал вид, что ему глубоко наплевать и на диковинного – явно залетная птица – оратора, и на его рассказ. Он так яростно искал что-то в своих трех небогатых слоях одежды, будто потерял там самого себя.
То, что он, наконец, нашел, вызывало только недоумение – а стоило ли так суетиться? Из крошечного мешочка плотной ткани, чуть-чуть побольше храмовых омамори*, йоджимбо вытряхнул три бумажных конвертика. И один из них подвинул Каназаве; остальные затолкал обратно. Мальчишка насупился, хотя казалось бы, куда уж дальше, и без того он напоминал обиженную на весь мир полевую мышь, и хотел было заспорить, но передумал и, прикрываясь ладонью, высыпал порошок в рот.
- Некогда в давние времена некий мастер из Камакуры создал невероятной красоты зеркало.
Слушатели загомонили вполголоса с неизменными "о-оо!" и "слышь, Камакура!"; одноглазый тем временем налил себе еще.
- Оно было сделано из темного металла и, казалось, тускло светилась в темноте. Невозможно было отвести от него взгляд.
- Что ж тут страшного? - удивился Санума, который поймал себя на том, что заслушался наравне с остальными.
Одноглазый улыбнулся ему:
- Кто несет больше зла, вещь или ее владелец?
---------
*omamori - 御守 – буквально «оберег, талисман», амулет, посвященный определенному синтоистскому или буддийскому божеству, в виде тканевого мешочка, в котором хранится кусочек бумаги или дерева с письменами. Призван охранять от зла или приносить своему владельцу удачу в определенных делах: здоровье, любви, учебе, путешествии, работе и так далее. Мешочек с омамори нельзя открывать, иначе амулет потеряет защитные свойства. Так же омамори следует менять каждый год, чтобы уберечь себя от зла, которое амулет вобрал в себя.

Молодой Каназава внимал, удивленно приоткрыв рот. Должно быть, привык слушать на ночь страшные сказки.
- Чем дольше разглядываешь свое отражение в искусно отполированной поверхности, тем больше жизни высасывает из тебя зеркало, - продолжал необычный рассказчик. - Пока не заберет твою тень целиком.
По заведению пролетел настороженный шепоток, а тот улыбчивый мужичок, сидевший за одним столом с одноглазым, покивал согласно, мол, "так все и есть, подтверждаю".
- А моя-то зазноба страх как обожает поглядеть на себя в зеркало, - вытаращил глаза крепкий, будто пень, мужичок. – Я как ни приду, все расчесывает волосьё да вертится.
Соседи по левую руку тут же предложили ему исцарапать, а то и переплавить все, что есть отполированного в доме. Справа подали голос, мол, лучше бы вернулся пораньше, глядишь, нашел бы на футоне не только жену. Чуть не завязалась драка. Кто-то вспомнил историю про отражение в глиняной чаше, но ему подлили сакэ и сунули в рот дайкон, чтоб не лез с посторонними байками.
- Дурак был тот мастер, не помогла ему жизнь в Камакуре, - йоджимбо и не подумал умерить голос или насмешку в нем. – Трудился-трудился, а вышла бесполезная штука, да еще с подвохом. Лучше б сразу прыгнул с моста.
Слушателей возмутило подобное неуважение, но два меча за поясом у насмешника и привычка сидеть с прямой спиной, расправив плечи, охладила всем пыл. Санума Кихэй спрятал смешок в ладонь: «Кьёскэ, значит?». Юный Хошио дернул старшего за рукав, умоляя не вмешиваться.
- Всему можно найти применение, если хватит мозгов, - улыбнулся рассказчик. – Обладающий знаниями колдун способен извлечь из зеркала украденные души, ну а человек без фантазии...
Каназава дернул телохранителя за рукав еще раз.
- ...сумеет узнать, насколько глупа и тщеславна женщина, к которой он ходит по вечерам.

В горах неподалеку от Камакуры

Для троих хижина была тесновата, но обычно спорили не поэтому. Битвы (не такие масштабные, как задумывались человеком, прославившим эти места, но похожие по накалу и страсти) начинались, когда приходило время укладываться на ночлег.
Верный Або не собирался оставлять юного господина наедине с настоящим исчадием ада – Тапана-нараки*, как правило, в зависимости от масштаба дневных и вечерних проделок исчадия, - но побаивался протестовать слишком громко. Затем Хошио со всей прямотой своих лет принимался требовать к себе равного отношения. Он не маленький мальчик, не калека и... Тут два заклятых врага, к своему изумлению, в очередной раз объединяли усилия, лишая дальнейшее сопротивление какого бы то ни было смысла.
Хошио отводили для сна лучший угол - обычно тот, на который не обрушивались потоки воды во время ночного дождя. Туда братья натаскали травы и соломы; одеяло у них было все равно одно на двоих, поэтому Садатоши доставалось немного комфорта. Або спал у двери, сторожа их покой. Уточнение: покой младшего, ну а старшего - просто так, за компанию.
Иногда спор устраивали из-за прохудившейся век назад крыши, которую давно следовало починить, но все как-то не доходили руки.
Сегодня, впрочем, обошлось без раздоров и нотаций; обитатели горной хижины дружно клевали носами и зевали в рукав. Тем не менее, слуга нашел в себе силы развести в ирори* огонь и подвесить над ним котелок; им они разжились только месяц назад. Або клянчил и ныл, что молодому хозяину требуется горячее питье, до тех пор, пока Садатоши, у которого все-таки лопнуло терпение, не принес вожделенный предмет. Слуга заподозрил, что вещь краденная, Хошио - что старший брат по душам поговорил с торговцем, намекнув, что если кто не согласен, то лучше не нарываться на меч. Ну а сам Садатоши - что младший брат втихаря заплатил потом за котелок.
----
*Tapana-naraka – шестой из восьми жарких нарак (буддийских адов), где слуги Эмма протыкают жертвы раскаленными копьями, пока изо рта и носа у тех не пойдет пламя.
*irori - 囲炉裏 – буквально «внутри огороженного очага», традиционный очаг, по сути квадратная яма в полу, в которой разводят огонь, а сверху на крюке внутри пустой бамбуковой трубы, которая служит для отвода дыма, подвешивается чайник или котелок.

«Исчадие ада», несмотря на усталость, был доволен и улыбчив, как всеми обласканный кот. По его мнению, день прошел очень удачно: и денег раздобыли, и подрались всласть, и поели-выпили в приятной компании, да еще послушали рассказ. Его веселье и шутки, особенно про жабье болото, вызвали у Або (которого негодяй и в глаза не раз называл земноводным) приступ возмущенного бормотания себе под нос. Громче было страшно. Пока верный слуга варил в котелке снадобье для облегчения сна юного господина, старший брат развалился у очага, словно они в просторном доме, а не тесной хибаре. Сразу же стало негде повернуться.
- Хоши-кун, как думаешь, когда хочется сделать кому-то подарок, так и надо поступить, э?
Младший с видом придворного в изгнании (скорбно, но с достоинством и пониманием, что земные радости преходящи) сидел у кривоватого, в лохмах сухой коры соснового стволика, которым они подпирали стропила. Он уже задремал и клевал бы носом, если бы не упрямство.
- А?.. Ну да, разумеется.
В одном углу, где крыша больше всего напоминала рыбацкую сеть, меж рассохшимися досками блестела еще влажная после вчерашнего ливня земля. В щели в стенах пробирался ветер, еще теплый по началу осени, а дальше придется затыкать их мхом.
- И если есть под рукой немного денег, то тем более нужно совершить дарение, э? – не унимался Садатоши.
Его смерили строгим взором полуприкрытых глаз.
- Не проси.
- Жадина. – Старший почесал в затылке и выудил из кое-как подвязанных волос сосновую щепку, кинул ее в братишку. – Ты много выиграл, хватило бы нам с тобой на сухую теплую комнату – переночевать. И на подарок осталось бы.
Або заворчал громче.

- Нам нужна еда, - терпеливо пояснил закутанный в слишком широкую и длинную для него добуку* Хошио. – Аники* нужна другая одежда. И мы поселились в горах, чтобы нас поменьше видели вместе. Не проси.
Садатоши мельком оглядел себя.
- Тряпки как тряпки, незачем их менять. Если надо похуже, можно вымазать в глине.
Он собирался продолжить спор, но посмотрел на бледное лицо, с чересчур ярким румянцем на щеках и передумал. Встал. Слуга покосился на него, будто ждал, что «исчадие» сейчас разнесет на щепки их шаткое прибежище одним движением могутных плеч.
- Все, пей свою отраву и спати-спати.
Садатоши нырнул в угол и переворошил там солому и ветки. Поверх расстелил длинный кусок плотной ткани. Раскатал заботливо свернутое утром слугой одеяло. Або перелил варево из котелка в дешевую глиняную плошку и поднес молодому господину. Хошио не капризничал, только по-детски недовольно надул губы, но послушно выпил лекарство с обреченностью человека, который знает, что с ним происходит, но поделать (из вежливости или по какой иной причине) ничего не может. Засыпал он всегда быстро; ему стоило примостить голову на валике твердой подушки, локте или даже брошенном на траву седле и закрыть глаза, как уже через мгновение принимался сопеть, распустив губы, точно малый ребенок. Сегодняшняя ночь не стала исключением из правил.
- Из слов шубу не сошьешь, - пробормотал Хошио, опуская ресницы.
Возражать можно было только на утро.


-----------
*dobuku - 胴服 - буквально «то, что надевают на торс», не следует путать с монашеским одеянием, название которого звучит точно так же, записывается иначе (道服, «одежда для пути»). Добуку (иногда – дофуку) напоминает короткую, открытую спереди куртку без застежки. Первоначально ее носили купцы, но затем самураи тоже выяснили для себя удобство такой одежды. Добуку предназначалась для защиты от грязи и холода, предшественница хаори. Ее шили с рукавами и без рукавов, воротник мог быть скроен из контрастной или другой ткани.
*aniki - 兄貴- буквально «достопочтенный старший брат».

Хошио заснул мгновенно, похожий на сосредоточенного зверька. Слуга еще возился некоторое время, старчески покряхтывая - скорее из странной привычки, чем из-за возраста. Он подметал пол, чистил речным песком и протирал тряпочкой посуду, раскладывал все по местам. И бормотал себе под нос, как подло со стороны "исчадия ада" увести юного господина в горы и заставлять терпеть лишения. Со смешанными чувствами он поглядывал в угол: и хотел, чтобы услышали, и боялся – что-то тогда будет. В богатом доме господина Нагатанэ не было недостатка в пище, хорошей одежде и всех нужных и приятных удобствах. Особенно Або волновал тот факт, что господин Хошио теперь лишен был сладостей. В его-то возрасте, когда человек только-только начинает понимать вкус жизни, но не расстался еще с детством! Еду и чистоту крепкий умелый слуга мог, хоть и скромно, обеспечить господину, но сладости... Здесь он был бессилен. Оставалось только бросать полные ненависти взгляды на едва освещенный углями длинный силуэт.
Або вдруг похолодел - показалось, "исчадие ада" следит за ним, приоткрыв один глаз. Он подобрался поближе, но сколько ни всматривался в едва различимое в густой тени лицо, так и не смог разобрать, правда, или почудилось. Наконец, боясь разбудить младшего брата, он отступил и свернулся около порога, как сторожевая собака.

Когда слуга засопел, густо, с присвистом, Садатоши поднял голову. Все спокойно. Он сел – удалось почти не потревожить одеяло. Впрочем, Хошио почти все его перетянул на себя и стал похожим на плотный сверток, в какие заворачивают онигири*, чтобы отнести домой. Следующий трюк был достоин ловкости бродячего фокусника. Затаив дыхание, медленно двумя пальцами Садатоши вытащил из-под головы брата тряпочку, в которую были завернуты деньги. Замер. Все спокойно. Не глядя - да и что увидишь в кромешной тьме? - вынул несколько монет, тех, что побольше. Остальные, всё так же в тряпочке, медленно задвинул обратно. Добычу сунул за пазуху и перевел, наконец, дух.
Сон не шел, и Садатоши сверлил взглядом безликую черноту над собой. А когда сквозь дыры в крыше проник столб лунного света, ночной воришка повернулся на бок и представил в полупрозрачном белом свете милую нежную О-Имако.

---------
*onigiri – お御握り - рисовые колобки с начинкой, завернутые в лист сушеной водоросли; название происходит от глагола nigiru («сжимать»). Их брали с собой в дорогу или на войну, чтобы перекусить на скорую руку.

Храм Дзениараи Бендзаитен Угафуку
Какеру-сато, Камакура,
16 день 7 месяца 3-го года Кан'эи, утро

В маленьком гроте журчит ручей; вода сочится из горы, точно кровь из ее каменного сердца - только сладкая, не солоноватая на вкус. Генкуро выгреб все, что осталось после вчерашнего; получилось негусто. То ли он вчера был не слишком усерден, то ли полоскал в холодной, обжигающей пальцы воде несколько медных монет без должного смирения... что ж, последнего ему всегда недоставало.
Он присел на корточки возле желоба.

- Думаешь, это он?
- Тот человек сказал, что найти его можно в этом храме.
Две малышки-камуро* неуверенно переглянулись; та, которая держала письмо, зябко поежилась, хотя жарко было с самого утра. При воспоминании о странном одноглазом посетителе, который заявился посреди ночи, но вместо женщины потребовал бумагу и письменные принадлежности.
- Должно быть, он.
- Больше некому.
- О-самурай-сама?..
Генкуро не повернул голову - кто же станет так называть вонючего оборванца?

---------------
*kamuro - 禿 – девочка, проданная в бордель и набирающаяся опыта на службе у одной из куртизанок.

- О-самурай-сама...
Издевается, что ли?
- Миура Генкуро-доно?
- Что?!
Рука потянулась к мечу, но не более. Толстощекая кроха в ярко-алой одежке - волосы распущены по плечам, только челку стягивает шнурок, - важно надув губы, разглядывала его без стеснения и без страха. Такую попробуй тронь, неприятностей не оберешься.
- Смотри, девочка, - Миура ссыпал влажные медяки из соломенной плетенки в ладонь. - Этого едва хватит на хороший обед и крышу над головой на одну ночь, даже если дочь дракона* все ж таки выполнит обещание. А ойран* мне не...
Он зажмурился, пережидая, когда уйдет вяжущая горечь, от которой свело губы – точно надкусил желтый плод боке*.
- Чего ты хотела?
Нет, не девочка, маленькая онна*, нахмурила куцые бровки - кажется, не одобряет! - и протянула сложенный в несколько раз лист бумаги.
- Велено передать, - строго провозгласила она, повернулась и, старательно загребая ногами, потопала к темидзуя*, где ждала ее подруга.

---------
*Benzaiten - 弁才天 – иногда Бентен, японское название богини Сарасвати, культ которой пришел в Японию через Китай; в основном, вместе с переводами Сутры золотого света и Сутры Лотоса. Бендзаитен – третья дочь повелителя драконов.
*oiran - 花魁 – буквально «лучшая из всех цветов», куртизанка.
*boke - 木瓜 – хеномелес японский, более известный как японская айва.
*onna - 女 - женщина (яп.)
*temizuya - 手水舎 – буквально «павильон для мытья рук», как правило, небольшой навес, под которым находится каменная чаша для ритуального очищения.

Камакура
16 день 7 месяца 3-го года Кан'эи, утро

- Так дорого? – не поверил своим ушам Садатоши и мысленно пересчитал нечестным трудом добытые монеты.
- Молодой человек, это очень эффективное лекарство, - назидательно возразил престарелый, с венчиком седых волос на почти лысой голове фармацевт. – Оно привезено из Китая, где уже тысячу лет им лечат подобные болезни. Сейчас, когда запрещены морские путешествия и торговля с внешними странами, привезти его стоит большого труда и риска.
- А оно действительно исцеляет?
Сомнения старшего брата были обоснованы: долгое время, что бы ни делали лекари, какие бы средства ни принимал младший, все они в лучшем случае поддерживали его жизнь и подобие здоровья. Но не делали его действительно здоровым.
- Не сомневайтесь.
Многочисленные полочки и шкафчики с мисочками, мешочками и тяжелыми на вид стеклянными бутылями словно вторили ему: «Не сомневайтесь».
Будь здесь Хошио, сразу определил бы, врет аптекарь ради торговой выгоды или говорит правду. Младший знает толк в таких вещах, родился с этим знанием. Наверное, оно досталось ему от матери – отец-то у них один. Но попробуй приди с Хошио к фармацевту: упрется, как своевольный конь, и с места не двинется, будет смотреть в пол и твердить, что ради него не надо.

Эта смиренная скромность у него тоже врожденная. Садатоши до сих пор помнил, как ему, уже выдворенному с женской половины – восемь лет, совсем взрослый, – показали этот маленькой шарик в хакама и косодэ, похожий на пышно наряженную куклу, которая двигается неведомым образом. И даже что-то говорит, хоть и не очень внятно. «Шарик» непроницаемо смотрел снизу вверх черными глазками и охотно участвовал во всех играх, какие придумывал тогда еще Кьёскэ. Хошио безропотно изображал дичь в лесу и крестьянина перед управителем, и даже главу поверженного государства. Видимо, что бы ни изобретал старший брат, с ним этому кульку нравилось больше, чем с мамками-тетками. Кьёскэ потом тайком пробирался на женскую половину проведать младшего. Один раз был пойман... но об этом думать не хотелось.
А когда Хошио исполнилось десять – началась болезнь. В первый день он как огнем горел и постоянно кашлял. На второй стало полегче, но выглядел он так, словно ему набелили лицо; к вечеру лоб был горячим, будто под жарким солнцем. А потом это сделалось обычным делом.
- Хорошо, я возьму это лекарство. Вот деньги.
Нынешний порошок сильно отличался по цвету и запаху от предыдущего, Садатоши проверил, выйдя от аптекаря и притаившись за углом, чтобы никто не видел. Как ни странно, пах он даже приятнее.
Вот только денег осталось разве что на никуман. Но не на подарок О-Имако.

Если сесть на самом краю, можно болтать ногами, скидывать камешки и наблюдать за их полетом, пока не шлепнутся в пышный и плотный на вид ковер древесных крон внизу. Вдали поблескивает серебряной полосой океан. Над головой бездонное небо: царство стрекоз, чаек и огромных, рыжих, как выгоревшая на солнце трава, соколов. За спиной едва заметная тропка в лесу, она заканчивается здесь. Если хочется дальше в горы, нужно спуститься, дойти в обход до храма и уже оттуда подниматься к вершине.
- Я думал, меня больше на порог не пустят, а обрадовались, что я вернулся... Странно, как думаешь? И место осталось за мной. Правда, будут забирать из платы половину на ремонт. Хорошо мы тогда все разгромили.
Садатоши улыбнулся с гордым довольством, сорвал пожелтевший колосок и сунул травинку в рот. Этот секретный уступ – ты видишь всё, а тебя никто, - молодой сорвиголова показал только брату. И теперь О-Имако. В траве старательно выводил трели хор цикад.
Девушка рядом с ним напоминала оранжевую нахохлившуюся птичку, случайно присевшую на ветку, так аккуратно она подбирала под себя ноги в соломенных новых сандалиях. Она так и не согласилась опустить с головы на плечи широкую накидку-учики, чтобы дать полюбоваться белизной тонкой шеи; алый пояс какэ-оби стягивал одеяние на груди, лишая Садатоши предпоследней надежды. Островерхую ичимэ-гаса* О-Имако пристроила у валуна, туда же прислонила и короткий посох.
- Мужчинам только бы подраться, - кротко вздохнула она.

-----------------
*ichime-gasa - 市女笠 – буквально «шляпа городской женщины», островерхая шляпа из соломы.

- Зато в драках, даже таких ничтожных, становится ясно, чего стоит каждый, и кто достоин прекрасных дам, вроде той, что сидит сейчас рядом со мной, похожая на распустившийся навстречу солнцу лотос.
Распаленный воспоминанием и пылким чувством к девушке, которую хотел бы ощущать каждой клеткой своего тела, Садатоши вскочил и бросился рвать полевые цветы – коротко, у самых головок, - а потом осыпал невесомым пестрым шквалом девушку. Он ожидал изумленного с частичкой восхищения возгласа и получил его. Уселся, довольный, рядом и взялся нетерпеливыми пальцами перебирать лепестки, представляя вместо них ее бархатистую кожу.
- Потом мы втроем пошли в таверну, - продолжил вдруг свой рассказ юный спутник дочери управителя Камакуры. – Там был один человек... если бы он пришел к нам домой, я выгнал бы его взашей, честное слово! Такое плел...
Она трогательно робела, пряча взгляд за ресницами всякий раз, когда чувствовала прикосновение - не руки к руке, лишь желание ощутить тепло чужой кожи и чужого дыхания. Не садовая хризантема, поражающая точеным изяществом лепестков, а луговая маргаритка, но взлелеянная и всхоленная под заботливым присмотром все четырнадцать лет от рождения.
- Господин Садатоши очень сильный, - может быть, не логично, зато искренне едва слышно пролепетала она.
Тревожная мысль, что о своем таинственном воздыхателе она почти ничего не знает, только имя, он даже не сказал, из какого он клана и из какой провинции, таяла под жарким солнцем. Воспитанная на классической литературе Имако с неразборчивостью невинности предполагала, что так гораздо волнующе и интереснее.

- Рассказывал этот человек про зеркало, - вернулся к потерянной было нити рассуждений Садатоши. – Настолько оно красивое, что каждый видит в нем великолепного себя, как на картине льстивого художника. И забывает искать в образе недостатки. Тщеславные люди не могли оторваться от своего отражения в этом зеркале, и оно забирало их души, - пересказал своими словами легенду юноша и тут же добавил от себя: - Как же надо таращиться, чтобы потерять душу и жизнь?! Разве так бывает? Думаю, это все досужие сплетни! По-настоящему красивая женщина не станет искать в зеркале изъянов в себе, лишь уделит короткое внимание отражению, чтобы поправить прядку или неровно лежащий ворот.
Ему удалось вызвать улыбку на ее лице, не получилось лишь распознать причин – то ли юную деву повеселило, что и столичные ухажеры (а в Садатоши она сразу же распознала птицу более высокого полета, чем местные ухари) не всегда разбираются в тонкостях принадлежностей женщины, то ли вместе с ним она посмеялась над незадачливыми красотками.
- Как хотелось бы хоть одним глазком взглянуть на него, - мечтательно выдохнула дочь управителя.
Во взгляде на нее, в несмелой улыбке юноши проявилась нежность, сравнимая лишь с трепетными лепестками только что раскрывших бутоны лилий. Если бы под рукой были тушь с кистью и бумага, он, наверное, написал бы стихотворение, но их не было. И Садатоши схватил веточку, принялся чертить ею что-то в траве, еще более недолговечное, чем знаки на воде – ветер мгновенно сдувал все следы, перемешивал травинки. Над пышным клевером зависла мохнатая пчелка.
- Если... Ведь... – Тон получился почти торжественным: - Примет ли прекрасная О-Имако подарок из моих рук?

Всякой девушке хочется, чтобы ею любовались, всякой девушке хочется, чтобы ради нее герой ее снов отправился на подвиг и, конечно же, совершил его, и лучше бы не один. Даже если она всего лишь дочь управителя маленького городка, может, и богатого храмами и историей, но чья слава заметно тускнеет со временем, как старинные зеркала. Разумеется, Имако согласилась. Нет, она не потребовала и не стала упрашивать, она просто смяла в маленьком кулачке плотный шелк широкой накидки. И робко опустила ресницы.

Садатоши едва сумел дождаться, когда хозяин объявит, наконец, завершение, и все разойдутся, а йоджимбо отпустят восвояси. Ну, отберут половину заработанных денег за вечер на ремонт, пусть их. Все лучше, чем отцовский дом, где за тобой каждую минуту следят домочадцы и слуги, не скроешь даже промелькнувший ненароком мысли. Здесь у хозяев простой шкурный интерес, мало чем отличный от интереса дикого зверья. Лесные обитатели, по крайней мере, честны.
Сегодня наш рослый детина, оглядев для порядка помещение перед открытием и даже заглянув в стойло к единственной хозяйской лошадке – мохнатой своенравной коротконожке, опять разлегся ко всем спиной. Так удобнее слушать, не назревает ли драка. Но, против обыкновения, не дремал, а размышлял и старался унять нетерпение. Он так яростно выщипывал траву из циновки, что размахрил весь край. "Там, где есть дух, но нет тела", – сказал вчера одноглазый рассказчик в окончание речи негромко, будто по секрету. Вот еще китайские загадки...

Этого чудака не было на сегодняшней игре. Младший оставлен дома под присмотром жабьего старика; руки свободны. Лишь бы не сбежал втихаря – кто ж его защитит, если опять нарвется на неприятности? Зато присутствовал Санума: его добродушный спокойный басок ни с чем не спутаешь, он не вплетается в азартные выкрики игроков, а течет себе, будто река среди колышимых ветром в долине трав. Пожилой самурай ставил уверенно, а когда проигрывал, кажется, не огорчался вовсе. Хранитель игорного спокойствия не раз чувствовал на себе его взгляд, но оборачиваться не спешил – то ли опасался, что Санума удержит от задуманного, то ли было стыдно, что не поблагодарили толком вчера за помощь.
Зеркало все не шло из головы. И хрупкая, вся шелковистая и мягкая – хочется трогать и гладить! - О-Имако, ее опущенные ресницы... Зеркало должно принадлежать ей, во всем мире самой достойной владелице.
К тому времени, когда подняли в последний раз глубокую глиняную чашу и объявили результат, Садатоши был уверен – в Камакуре есть только одно такое место, где можно найти дух, но не отыщешь тела.
Вооружившись мечом и фонарем, он отправился в горы. По левую руку остался храм с его двумя заросшими лотосами «вражьими» прудами и широкой каменной лестницей. На том пространстве, что беззастенчиво отдали Бишамонтену, можно было бы выстроить целую деревню. Наверное, нужно было подняться и обратиться к нему, главе Четырех небесных правителей, но, уже занеся ногу над первой ступенью, ночной гость вдруг передумал.

Ночная осенняя прохлада не спешила накатывать, а мощное дыхание океана здесь превращалось в едва различимый солоноватый привкус на губах. В низине крохотными призраками повседневной жизни мерцали огни веселых домов - все прочие обитатели городка легли спать с закатом.
Нужная лестница оказалась узкой и крутой. Запущенные, местами пришедшие в негодность каменные ступени были усыпаны прошлогодними листьями и заросли мхом, на них выползали корни растений, кое-где в щели пробивалась трава. Кроны деревьев смыкались над головой. Если кто-то и наблюдал из города, вряд ли увидел ползущий по склону, словно гигантский светляк, фонарь. Наверху тоже царило запустение. Каменная огородка поросла вьюнком, а широкий камень-сотоба позеленел от времени, едва можно прочесть высеченную на нем надпись. Молодой расхититель могил поставил фонарь на ограду, опустился на колени и сложил молитвенно руки.
- Демон стратегии*, позволь мне взять вещь, которая тебе не нужна.
Прочитав молитву об усопшем, юный детина сунул руку в полость за алтарем. Отмел в сторону землю и листья. Рука ушла почти по локоть прежде, чем удалось нащупать что-то похожее на коробку. Сидя на коленях, Садатоши раскрыл бамбуковый ящичек и извлек на свет совсем не потускневшее от времени медное зеркало. Оно блестело, словно его отполировали только вчера. На оборотной стороне среди цветов змея затеяла игру с фениксом.
Вот это роскошный подарок О-Имако на день ее рождения!

------------
* «Демон стратегии» – у Минамото-но Ёритомо, на чью могилу пришел Садатоши, было прозвище Onimusha – «демонический воин». Но поскольку тактиком Ёритомо был плохим, зато был гениальным стратегом, Садатоши в молитве заменил его прозвище на другое обращение.

В темноте леса кто-то громко шмыгал носом через равные промежутки времени.
- Сопля, - раздраженно прошептал кто-то рядом. - Как умудрился ты простудиться перед таким важным делом? И если уж ты болен, так и сиди дома. Не порти здоровым жизнь!
- Холодно уже ночами, - пожаловался сопливый. - Я ведь не виноват.
- Ну так терпи! Шум от тебя один и никакой пользы, - раздался голос с другой стороны.
- От вас сейчас больше шума! - воскликнул сопливый и тут же сдавленно замычал, словно ему зажали рот ладонью.
- Тихо сиди, - посоветовал первый голос. - Выдашь нас - голову откручу. Без головы домой пойдешь.
Третий голос захихикал, затем воцарилась тишина.
- А он точно здесь пойдет? - спросил сопливый, и шмыгнул носом, закончив фразу.
- А где ж ему еще идти? Дорога одна. Сиди молчи.
- А как мы его увидим? Темно ведь.
- Я так думаю, он с фонарем пойдет. В темноте ноги переломать - стараться не надо.
- Значит, мы его издалека увидим? - уточнил приболевший грабитель. - Значит, первее, чем он нас. Тогда зачем так уж прямо тихо сидеть? Дорога одна, он нас врасплох не застанет, а мы его застанем!..
- Да помолчи же ты, - оборвал его речь второй голос. - Никакого покоя.
Сопливый обиженно шмыгнул носом и вновь стало тихо.
В небольшом храме – в одном из многих в Камакуре – горел огонь. Не фонарь и не факел; должно быть, какой-то паломник, устраиваясь на ночлег, плеснул масла в глиняную плошку, чтобы почитать сутры на сон грядущий.

- Идет кто-то, - подал голос сопливый и шмыгнул носом.
Судя по всему, говорил он только ради того, чтобы его сопливость не была так уж заметна.
- Дай ему в живот, а? - попросил один из голосов, и сразу раздался мягкий удар, а затем тихий стон.
- Да нет, - сказал третий грабитель, - он прав, слушайте. И, правда, вроде как шаги.
Грабители прислушались.
- Фонаря-то не видно, - прошептал второй голос. – Может, тануки?
Порыв ветра пригладил и опять встопорщил кусты, раскачал кроны сосен у них над головами. Длинный, будто метательный нож, узкий лист чиркнул краем одного из полуночников по скуле, потекла кровь. Грабитель зашипел и прижал ладонь к щеке.
- Что за чертовщина!
Вниз по склону, свиваясь в клубок, скатился рой сухих листьев, заклубился морской пеной над притихшей засадой. Звук чужих шагов на мгновение стих, а затем ночной гость вновь почти что вприпрыжку продолжил спуск. В одной из четырех (а вероятно, и в двух) голов промелькнула мысль, что и делать-то ничего не придется, сам свернет себе шею.
- Вы слышали когда-нибудь о хорьках-косцах? – спросил пятый голос.
Тишина была ему ответом. Может, путник любит поговорить сам с собой, или подал голос, чтобы разогнать темноту? Нечего с такими говорить. Не для разговоров четверо сидят по кустам.
- Говорят, что это три брата...
Пауза, во время которой рассказчик вслушивался в ночной мрак.
- Говорят, они катаются на ветре...
Голос у него был низкий, завораживающий; не хочешь – а невольно обратишь внимание.
- Говорят, что первый из них сбивает жертву с ног...
Еще один зеленый лист со свистом разрезал густой черный воздух.

В кустах зашевелилось, зашуршало что-то массивное, затем затрещали сучья, а зачем нечто округлое покатилось вниз, бормоча сутры и перемежая их восклицаниями "Чур меня!" и довольно громким оханьем - корни деревьев, кочки и камни больно вонзались в бока и спину, но движения не притормаживали. Кто-то слева часто, словно нервно, зашмыгал носом.
- Иди-ка ты своей дорогой, незнакомец, - проговорили из кустов нарочито суровым тоном, за каким обыкновенно скрывается неуверенность и страх.
- А второй кама-итачи* наносит серпом порезы...
На дорожке между зарослей молодого бамбука уже можно было разглядеть силуэт – длинные, распущенные, словно конская грива, волосы рассыпались по плечам. Человек поднял руку, и, повинуясь его жесту, на грабителей обрушился целый рой листьев. Они жалили, точно пчелы, кололи глаза, лезли во рты и носы.
- Ну а третий...
- Эй! Эй, прекращай! Эй! Ой! Ты...
Дальнейших криков было уже не разобрать. Кто-то кашлял, отплевывался и катался по земле, кто-то пытался забиться в кусты поглубже и тем избежать неожиданной и невероятной атаки. Размышлять о природе происходящего было некому.
Выглянувшая на переполох (что же это там, внизу, затеяли?) луна с удивлением осмотрела поле несостоявшейся битвы; на пушистых шапках сосен серебристым инеем лег ее отсвет. Лес вокруг настороженно молчал, только хлопало на ветру узкое бело-черное полотнище.
- Что? – стоящий на лестнице человек наклонил голову к плечу, левый глаз его скрывала кожаная повязка. – Никто не хочет узнать продолжения?

---------------
*kama-itachi – на самом деле камаэ-тачи (構え太刀), буквально «позиция для атаки большим мечом», йокаи с острыми, как серпы, когтями, они катаются верхом на сильном ветре. Первый сбивает ничего не подозревающего путника с ног, второй наносит порезы, а третий накладывает лекарство на раны, так что к тому времени, когда жертва камаэ-тачи сообразит, что произошло, она останется с болезненными, но не кровоточащими ранами. Говорят, камаэ-тачи братья-тройняшки. В виде хорьков их первым изобразил Торияма Секиен, который воспользовался сходством названий: kama-itachi (鎌鼬) – «хорек-косец» и kamae-tachi (構え太刀) «позиция для атаки большим мечом». После чего этих йокаев стали называть кама-итачи.

- Ну отчего же, - раздался чей-то доброжелательный голос. - Хорошей истории радуется душа.
Натужный кашель прекратился, и его сменили невнятные ругательства. Грабители отплевывались, отряхивались и, страшась подняться на ноги, перемещались на карачках, а кто и вовсе полз на брюхе. Над ними разозленными осами кружили ворохи листьев. В зарослях по обе стороны каменной лестницы хрустели стеблями и ветками, порой сладко причмокивала под чьими-нибудь коленями и локтями особо влажная кочка.
- Что ж, осталось немного. Третий брат накладывает на раны особую мазь, - человек щелкнул пальцами, и ночной сквознячок принес с пропитанных влагой гор прохладу. – Поэтому порезы не болят, лишь кровоточат. И долго не заживают.
От земли пошло ощутимое тепло, туман обволакивал стволы деревьев.
- Колдовство! - завопил вдруг один из грабителей.
- Поразительная смекалка, - отозвался неизвестный, остановившийся на нижней ступени лестницы.
Листья вспыхивали и сгорали, на миг освещая лес, туман скрадывал всполохи и местность казалась таинственной, неземной. Фигура внизу подняла руки на уровень груди и с силой толкнула вперед воздух. Поднявшиеся было бандиты уселись обратно - земля под ними дрогнула, а затем вдруг встала на дыбы и понесла их вниз. Кому-то из грабителей повезло, он успел оседлать волну и теперь, боясь даже кричать, сжимал ногами земляной горб, словно спину коня. Кому-то повезло меньше и его несло распластанным, как морскую звезду.
- Увечному Дракону особенно везет на встречи с теми, кто не способен оценить ни его рассказы, ни его слог, - проговорила темная фигура, оставшаяся на ногах. - Должно быть, Увечный Дракон притягивает их. Силой личного обаяния.
Одноглазый шутовским жестом (извини, мол, так получилось) развел руки.

После возвращения далеко за полночь Садатоши полагалось дрыхнуть без памяти, но уже на рассвете он был на ногах, словно монах. Только сутр не читал. Бродил из угла в угол их маленькой затерянной в горах хижины и всем мешал спать. На него набурчали: сначала Хошио из-под втихаря положенной на него теплой соломы – остальные обойдутся, лишь бы он не замерз, только ему не говорить, иначе получишь долгий спор, - потом свернувшийся калачиком у порога Або. Садатоши был немного доволен (удалось незаметно подсыпать младшему купленное накануне лекарство, как будто его не было на донышке, и даже еще осталось на потом), но и чем-то обеспокоен (сам даже не знал, чем). Ночное приключение все еще будоражило кровь.
Но не настолько же, чтобы лишить сна. И все-таки он метался, как загнанный зверь, потом, не выдержав, ушел наружу, сел на краю обрыва по другую сторону хижины от тропинки вниз с горы. Ничего здесь не разглядишь, да и что видно в серо-розовом тумане, из которого выплывает кроваво-красным диском солнце? Только и остается, что рвать одуванчики, которым не повезло оказаться под рукой.
Хлопнула дверь; волоча большое деревянное ведро, Або заторопился к ручью за водой. Значит, скоро и Хошио-кун явит миру себя, точно маленький император. Спал мальчишка не то, чтобы много, но вставал неохотно, а порой и ныл по домашней привычке. Так и есть, вот и младший брат выполз на свет, протирая кулаком заспанные глаза. Потоптался, не слишком уверенный в происходящем, и, усевшись рядом, привалился плечом к Садатоши. Вдалеке оранжевым пламенем разгорался прилив.
- Где ты был?
Старший обнял его за плечи и щелкнул по носу.
- Там и сям.
Младший сладко зевнул, похожий на взъерошенного танучонка.
- Думаешь, нас найдут? – спросил он.

Побережье напротив острова Эношима
16 день 7 месяца 3-го года Кан'эи

На этот раз пришли четверо - учли ошибку предшественника, - четверо и остались лежать на черном песке. Тот, за кем их послали, сидел здесь же, привалившись к вытащенной на берег лодке, и ждал, когда перестанет течь кровь. Надо было соорудить повязку, но двигаться не хотелось. Над головой с пронзительными криками разрезала влажный соленый воздух большая рыже-бурая птица.
Неподалеку – там, где заканчивалась полоса прилива, у нагромождения камней, - топтались полуголые рыбаки. Словно тощие одичалые псы - навалиться всем скопом храбрости не хватает, но уже осмелели настолько, чтобы демонстрировать зубы. Сейчас они чересчур перепуганы, как опомнятся – пришлют старосту. Чего их винить? Все боятся потерять жизнь понапрасну.
В тучах плавало солнце, похожее на яичный желток. Вдалеке из воды поднимался зеленый горб мыса Коюруги-мисаки, сквозь сосновые ветки проглядывала черепица храма «маленьких зверьков».
Узкая полоска суши - камни, песок и скользкие пряди принесенных морем водорослей - почти скрылась под волнами. Повелитель драконов из Мунэцучи дал понять, что к святилищу его третьей дочери ход закрыт*. Ну и ладно, все равно туда не за чем возвращаться; длинный, обмотанный шнуром сверток висит за спиной, других ценностей нет. От свертка исходил жар, ощущался сквозь слои вытершейся потускневшей старой парчи и оленьей шкуры – два года прошло, а огненное дыхание горы Асама, как будто впечатанное в клинок, по-прежнему напоминает о себе.

До Маэхама, где волны реки Намери облизывают человеческие кости, что остались от давних сражений, – почти все два ри, а потом еще вверх по течению двенадцать чо*. Ночь застанет на середине пути, он сейчас плохой ходок. Ничего, не заблудится в кои-то веки, по левую руку горы, по правую океан. Если туго стянуть предплечье распоротым чужим лезвием рукавом, то почти что не больно... Ну а что будет дальше - увидим.

----------------------
*согласно монаху Кокею, богиня Бендзаитен, которой посвящен остров Эношима, является третьей дочерью повелителя драконов озера Мунэцучи (無熱池; буквально «озеро без нагрева»), которое расположено в центре мира.
*chou - 町 - буквально «поселение, квартал, деревня», так же обозначает меру длины, равную 109 метрам.

Двор храма Сенсо-джи, Асакуса, Эдо
10-й день 7-го месяца 3-го года Кан’эи,
За неделю до описываемых событий

В унисон гудели флейты, звонко, точно сучья в костре, щелкал барабан-коцузуми*, отмеряя ритм танца. Нарушая речитатив, коротко, по-лисьи взлаивали певцы. Шуршали на ветру узлы на конопляной веревке, которой обозначили сцену; в темноте едва угадывался силуэт красной пагоды, поднимающейся среди зелени, точно задник. Фоном действию служила ночь.
-...пролила потоки слез, спрашивая, почему господин оставил Шидзуку-химэ на берегу, если именем ее можно было успокоить волны морей, и клялась в вечной любви, - голосил рассказчик, пока юный актер с чашечкой сакэ в одной руке и эбоши* в другой обходил сцену, готовясь к танцу.
- Разве не у них недавно была смерть? - прикрывшись веером, негромко полюбопытствовал у соседа Кьёгоку Тадатака; нынешнему о-гошо* он приходился зятем, а по матери внучатым племянником Нобунаге и позволял себе порой вольности.
- Да с неделю назад! – подхватил Хошина из Шимосы, известный сплетник, который сидел по другую руку от столичного гостя. - Вообразите себе, умер прямо на сцене, при зрителях, ходят слухи, что его отравили. Подозревают завистников.
- Жаль, а был хороший шитэ*, говорят.

--------------------------
*kotsuzumi - 小鼓 – буквально «маленький барабан», небольшой барабан в форме песочных часов, сделан из конской выделанной шкуры, скреплен конопляным шнуром-ширабео, натяжением которого можно менять высоту тона во время исполнения. Коцудзуми держат на левом плече, отбивая ритм правой.
*eboshi - 烏帽子 – буквально «воронья шапка», изначально головной убор, который надевали во время церемонии вхождения в возраст (гемпуку), впоследствии – так же ритуальная принадлежность синтоистских священников-шиншоку.
*o-gosho - 大御所 – буквально «большое почетное место», вышедший в отставку сегун, на время этой истории Токугава Хидэтада.
*shite - 仕手 – буквально «полезная, действующая рука», актер, играющий главную роль в Но и кьёгене, единственный, кому позволено сидеть перед кагами-но мА (гримеркой) до выхода на сцену. Поскольку в театре Но нет режиссера, остальные исполнители ориентируются в пьесе на шитэ.

Им обоим было далеко до истинной утонченности и столичного шика Карасумару Мицухиро, который сидел между ними. По слухам, он еще недавно читал императору «Исэ моногатари», а теперь являл собой его доверенного посланника в кругу приближенных сегуна. Никто не мог угадать его мыслей, человека, чье искусство в поэзии равнялось его же искусству в интригах и сопровождающем их притворстве. По крайней мере, так утверждали слухи. Усаженный перед ним, похожий на пышно одетую – сплошь золотое шитье по шелку – куклу, елозил от любопытства и нетерпения, засунув пальчик в рот, пухлощекий карапуз лет трех.
- Разве он не был стар? – осведомился господин Карасумару тем особым певучим придворным говором, который не всякий поймет.
- В прошлом месяце стукнуло шестьдесят девять.
- Семьдесят три, - поправил Хошина. – Он всегда привирал, когда речь заходила о возрасте.
-...подобны двум ветвям на одном стебле. Как же можно разорвать эту связь?.. – вклинился в их беседу рассказчик на сцене.
Дробно застучал барабан. Объемистое кимоно-караори*, расшитое красными и оранжевыми цветами, в стиле «кинагаши» было накинуто поверх нижнего сурихаку*, узор из серебряной фольги на котором мерцал при каждом движении. Длинный, узкий кадзура-оби* из алого шелка стягивал, точно головная повязка, длинные волосы – если приглядеться, свои волосы, не парик. Нить нефрита на шее, веер так и порхает, сквозь круглые прорези маски лихорадочно блестят глаза.
- Ах, какой дикареныш! - Хошина причмокнул, будто пробовал дорогое сакэ.
- Соблазнительный, - согласился Кьёгоку. - Только не перепутал ли он пьесы?

-------------------
*karaori - 唐織 – буквально «китайское шитье», богато расшитое в китайском стиле или сшитое из китайской ткани кимоно для женских ролей; стиль «кинагаши» не предполагает хакама, в стиле «нугисагэ» правый рукав спускается на спину, в стиле «цубо-обори» часть подола закладывается складками у бедер.
*surihaku - 摺箔 – буквально «узор из фольги», нижнее косодэ (кимоно с короткими рукавами), узор на котором делается из золотой или серебряной фольги по шаблону.
*kazura-obi - 鬘帯 – буквально «пояс для парика», длинный узкий кусок ткани, которым скрепляют парик, как головной повязкой; алый цвет (стиль «ироири») предназначен для ролей юных девушек, белый (стиль «иро-наши») для более взрослых ролей. Часто используют растительный орнамент, а для ролей женщин-демонов узор в виде рыбьей чешуи.

- Откуда такой взялся? – Карасумару Мицухиро разглядывал молодого актера с любопытством, возможно, настоящим. – Великолепно обучен танцу, норовист и талантлив. Изящества не занимать. Какой интересный молодой человек.
Нарядный карапуз упорно старался овладеть золотым с тонким рисунком веером, которым обмахивал себя придворный, но, видя интерес отца, переключил свое внимание на красивое подвижное существо в свете факелов. И целеустремленно, хотя еще не слишком твердо, направился к нему. Он успел миновать барьер из толстых конопляных веревок и, вытянув ручки, сделать пару шагов прежде, чем его настигли всполошенные слуги. Беглеца водворили на место.
- Говорят, что приехал не так давно из Уцуномии, - проявил осведомленность, разумеется, Хошина. – Ходят сплетни, что был чьим-то любовником, да того взревновала жена. Повезло, что в театре неожиданно открылась вакансия.
- ...самый жестокосердный из людей! Но пока не покину этот мир, буду тебе защитой, - для женских ролей у новичка голос был чуть-чуть сипловат, но рассказчик так ловко подхватил фразу и завел в сопровождении сямисенов и флейты речь о том, как безутешная Шидзука сбросила с себя эбоши и хитатарэ* и, давясь слезами, попрощалась с возлюбленным.
Возникла небольшая заминка, по рядам зрителей пробежал смешок, потому что как раз означенных предметов одежды на танцоре не было изначально.

--------
*hitatare - 直垂れ – буквально «просто ниспадающая», в Хэйан ежедневная одежда для работников, так же ее носили дома придворные для тепла по вечерам и в качестве ночной пижамы, затем из-за удобства ее стали носить как дорожную одежду. В период Камакура она сделалась ежедневной одеждой для воинов, позднее сделавшись церемониальной.

- Повезло, - согласился Карасумару, прикрыв веером скептичную усмешку. – Небеса благосклонны к красоте.
Какое совпадение, думал он, господин Хосокава как раз оттуда привез одного очень непростого мальчика.
Молния расколола небо на две половины, порыв ветра раздул ярче огонь в металлических клетях, куда только что подложили новые сухие поленья.
- ...мы клялись в вечной любви...
Потом многие утверждали, будто громовой раскат не поглотил, заглушив, голос юного маэ-шитэ*, а разнес далеко за пределы Сенсо-джи. Нашлись даже три лодочника, которые поклялись, что услышали его слова - а ведь были почти на середине Сумида-гавы!
Второй удар разорвал темный воздух, кажется, над головами зрителей, стеной хлынул дождь. Свита бросилась собирать раскатившиеся подносы и утварь, кто-то в панике искал зонт, кто-то растянул над головой Иэмицу собственное хаори. Юный сёгун капризничал и желал, чтобы пьесу продолжили - ну и что, ливень, такиги-но* есть такиги-но или нет? Приближенные уговаривали его уйти под крышу хотя бы на время, пока сцену и шомэн-секи* приведут в порядок. Музыканты - кто как мог - спасали от воды инструменты.
- ...но как непрочны оказались обеты.

-------------------------

*mae-shite - 前仕手 – актер, который в первой части пьесы появляется в роли человека, а во второй – призрака или демона, в первой части называется маэ-шитэ, во второй – ночи-шитэ.
*takigi-no - 焚き木能 – буквально «Но при факелах», пьеса Но, исполняемая под открытым небом при свете факелов.
*shoumen-seki - 正面席 - сидения для зрителей, расположенные прямо перед сценой.

Маэ-шитэ развернулся (ветер разметал ему волосы, залепил длинными прядями лицо) и величественно, крохотными шажками направился в комнату для переодеваний. Насквозь мокрые ваки-цурэ* с дружным уханьем вытаскивали на помост лодку с недовольным Йошицунэ.
- Ах, поистине не выдумать лучшей погоды для ночиба* «Фуна Бенкэй», - молвил придворный, над которым держали сразу два зонта, как будто мало было крыши веранды.
Его слуги оказались менее суетливы, но более расторопны, чем у сегуна. Отпрыск сгреб в кулачок черный с узором шелк отцовского каригину и широко раскрытыми глазами наблюдал за беготней и грозой.
В кагами-но ма* суета царила почище той, что устроили вокруг Иэмицу – всем понадобилось большое зеркало. И немедленно. Впопыхах чуть не затоптали малолетнего «Йошицунэ», но в последнее мгновение выдернули из небольшой, человек в шесть, толпы и заранее усадили в бутафорскую лодку. И пока становилось неважно, кто же перевернул на расшитую золотом и серебром накидку коробочку с рисовой пудрой и кто украл любимый гребень Канджиро. Во втором преступлении виноват был никто иной, как талантливый новичок; пропажей были сейчас заколоты волосы негодника, хотя сам юный вор утверждал, что нашел эту "право же, безделушку" и "что было бы из-за чего поднимать такой шум!". Взглядом ваки пообещал за воровство неминуемую расправу после, когда убудут зрители.
- Гляди, Сен, не заиграйся, - предупредил Канджиро, который видел и знал куда больше, чем считал нужным рассказывать.
Уже в гриме, он оставил юному шитэ пространство перед зеркалом и занялся надеванием и приладкой непривычного костюма Бенкэя – до сего дня молодой Фуджима играл Тогаши, но похвалялся, что справится и с Бенкэем, появись такая надобность. Ну... вот она, надобность.

---------------------
*waki-tsure - 脇連れ – актеры, играющие спутников ваки (脇), актера, исполняющего вторую главную роль в пьесе Но.
*nochiba - 後場 – вторая часть пьесы, исполняемая после того, как актер в главной роли сменит костюм и маску.
*kagami no ma - 鏡の間 – буквально «комната зеркал», помещение за занавесом, где стоит большое зеркало, возле которого исполнители готовятся к выходу на сцену. Сбоку от занавеса есть небольшое забранное частой деревянной решеткой окошко, сквозь которое видно, что происходит на площадке. Там же ставят специальное сиденье-шоги, сидя на котором актер-шитэ надевает маску и ждет сигнала. Обычно актеры считают кагами-но ма продолжением сцены.

Из угла раздался хриплый смех, словно издевательски закаркал ворон. Длинноносый полуседой старик в невзрачной хламиде цвета сухой земли отсалютовал новичку труппы чашечкой-лепестком с сакэ. Сен тем временем пытался совладать с париком, но тот то съезжал, то сидел криво-косо, даже помощь грузного услужливого Маготаро – тот пребывал в душевных терзаниях, в этой пьесе он мог играть разве что лодочника, но полагал, что не справится, - не спасала. Наконец, идею забраковали и, стянув белой головной повязкой всклокоченную шевелюру, взялись прилаживать рога-кувагата*.
- У меня уйма времени! – возразил Сен неизвестно кому.
- Целая вечность, - усмехнулся патлатый старик. – Но стоя на месте, никуда не придешь и за тысячи лет.
Опустошенная чашечка в высохшей, как птичья лапа, руке неведомым образом наполнилась сама собой.
- Не успеешь до конца перерыва, пойдешь на сцену как есть, - по-своему отреагировал Канджиро. – Будешь сражать всех личным обаянием.
Кто-то из труппы прыснул со смеху. Сейчас, когда на нем уже были кицукэ* (под него намотали еще кусок ткани вокруг пояса) и белые с золотыми «колесами Дхармы» окучи*, Фуджима перестал напоминать выдернутую из плетня жердь и обрел даже некоторую солидность. Пока он подвязывал полосатое мидзу-горомо*, выяснилось, что куда-то подевались четки. Заранее наряженный в придворные одежды младший сидел в своей лодке с видом полнейшей невинности на еще по-детски пухлом личике.

-------------------
*kuwagata - 鍬形 – головной убор, напоминающий рога, используется для ролей демонов и призраков.
*kitsuke - 着付 – вид косодэ, нижняя одежда, своеобразный «корсет», чтобы придать фигуре актера нужный объем.
*okuchi - 大口 – буквально «большой рот», сокращение от окучи-бакама, широкие штаны с характерным необычайно широкой задней частью, которые надевают для придания объема костюму незнатных персонажей. Бывают белого и алого цвета, а так же с узором.
*mizu-goromo - 水衣 – буквально «водяная одежда», одеяние с длинными рукавами, которое надевают для изображения ямабуши или стариков, а также второстепенных персонажей.

Слуги бамбуковыми палочками подняли бело-желто-красно-черно-зеленое полотнище, закрывающее выход на хашигакари*, желтый свет факелов - их расставили не только по краям сцены, но и вдоль длинного занавеса с мицу ба-аои* в круге, - заиграл, оживляя ткань, на золотом шитье причудливого костюма и клинке нагинаты, которую юный актер нес на плече.
Негромко похрустывали громоздкие одежды из жесткой парчи, черный хвост распущенных волос перехвачен белой повязкой, над которой поднимаются позолоченные рога- кувагата, они напоминали заколки, скрепляющие диковинную прическу. Шелковистые пряди струились по спине и плечам, точно черные ручейки.
Зрители наблюдали в молчании, только один раз юный сегун прошептал, наклонившись к женщине в красном монашеском одеянии, что сидела по левую руку от него:
- Он не так высок ростом, как я предполагал...
- Зато как умело обращается с оружием, - ярко-красные узкие губы чуть-чуть дрогнули в злой усмешке. - Можно подумать, что нагинату он держал в руках чаще, чем веер.
Даже шорох дождя вплетался в повествование.

Маготаро запаниковал. Он бы с радостью пометался, наступая себе на подол, причитая и охая, но пространство не позволяло. На него зашипели в два голоса: тише ты! Сколько ни выбеливай по-крестьянски широкое лицо, ни втыкай в парик украшенные цветами заколки, а зычный басок и крепкая шея правду выдадут.
- Да в чем дело? Обнаружил в фундоси блоху?

---------------

*hashigakari - 橋掛り – узкий помост, соединяющий главную сцену с кагами-но ма, помещением, где актеры переодеваются к выступлению, олицетворяет переход между миром духов (за сценой) и временным миром (сцена).
*mitsu baaoi - 三つ葉葵 – три листа дикого имбиря, герб клана Токугава.