Ночь над цирком, земные звезды факелов.
- Эй, любезный, а где бы караван-баши мне найти? - обратилась Кали к знакомому с прошлого раза эспаднону Бертрану.
- Господин Мурамаса, - эспадон отвечал в лоулезской, краткой и жёсткой манере, - отдыхает в своём шатре. Не стоит его беспокоить!
- О, мы беспокоить и не будем! Не в тот ли зеленый шатер на самом краю цирка нам не стоит любопытные кончики клинков? -Чандра кивнула на маленький невзрачный шатер.
Обнажённый по пояс Придаток лоулезсца осклабился, а сам Бертран холодно блеснул:
- Идите по хорошему. Нужен господин Мурамаса - приходите на представление. Он там будет.
- Бертран-джан, тебе на ужин кумысу кислого подсунули шайтаны? - удивились катары едва не в одн голос, - Откуда на блистательном клинке твоего обычного гостеприимства чернение такой резкости? или недостойные сестры обидели тебя, не заметив?
Придаток тяжело вздохнул.
- Почтенный Мурамаса отдыхает, просил никого не пускать. Он мне уже за прошлый раз устроил...
- Вай-вай-вай, как нехорошо... - покачались Кали и Чандра, выражая искреннее сочувствие. - Тогда ты и правда скажи, какой шитер не беспокоить своим присутствием - чтобы тебе вновь не досталось? Нам не хотелось бы ни разбить хрупкую вапи отдыха цирк-баши, ни обеспечивать плетей твоему придатку, слово катаров!
- Шатёр хозяина в центре, тёмно-синей ткани, - лоулезец вновь вздохнул. - Вы только спросите, что ли, прежде чем входить...
- Спасибо, сиятельный Бертран! Можешь быть уверен, ни тени нашей тени не коснется и бахромы шатра светлейшего из светлейших цирк-баши! - Кали в благодарность салютовала эспадону, Чандра улыбнулась ослепительно отблеском огня.
Сирокко исчез в ночи, чтобы появиться у синего шатра. Но входить катары не спешили: кто знает, если простые алхимики встретили сестер остриями, от Мурамасы катары ждали отравленных игл в ткани шатра или металлической нити на уровне коленей Придатка
Впрочем, ни того, ни другого не было. Плотная ткань не таила в себе никаких проблем, но и приветливастью не дышала.
Сирокко с тысячей предосторожностей, достойных самого чернокрылого ангела, покровителя воришек и взломщиков, откинул немного тостый, отороченный тяжелой бахромой, полог.
Кали позволила свечам скользнуть по краю лезвия.
- Почтеннейший Мурамаса не погнушается ли общества принцесс ночной Хаффы, принесенный ветром важного дела?
Придаток цирк-баши не открывая глаз положил руку на меч.
- Столь ли важно дело тех, кто зовёт себя повелительницами звёздного света на клинке, чтобы отрывать скромнейшего от медитации?
На самом дне колодца души катаров мутило от собственного бахвальства, но чтобы убедить Мурамасу, им нужен был весь их жемчуг, все алмазы и белые слоны.
- Сестры ночи никогда не приходят по велению левой заклепки - если только это не левая заклепка с гарды клинка Мунира, - Кали и Чандра пробрались в шатер и оглянулись, выглядывая подушку, на которую не стыдно было бы водрузить Придатка.
Мурамаса провёл пальцами Придатка по своей рукояти, и указал кончиком на соседнюю подушку.

(с Сигрид)

Катары и Мурамаса
(с кошачьим)

- Устраивайтесь, прекрасные пери, в своей мудрости скрывающие истинную красоту муаром ночи. Вкусите моё скромное гостеприимство!
Катары со всем возможным изяществом усадили Сирокко на указанную подушку, с таким видом, будто сами ее выбрали и хозяин в зоркости своей чутко угадал их выбор. Немного шербета лести еще не испортило ни одно вино.
- Негоже начинать беседу, не спросив о здравии родственников, о величайший из великих, однако месяц тает быстрее, чем брошенная в воду соль, а скакун нашего дела норовист и необъезжен. Позволь же недостойным, однажды злоупотребившим вином гостеприимства, вкусить его еще раз - дабы в часах твоих и наших осталось больше драгоценного песка.
- Может ли отказать скромный странник вам? - Мурамаса умудрялся поблескивать даже в тусклом свете лампы. - Весь мой слух и все помыслы будут обращены на ваши речи!
- Случилось так, - нараспев начали рассказывать сестры, одна едва оставляя нить, как вторая тут же подхватывала ее, что и не заметно было, - что ручьи судьбы привели нас в цирк почтенного Мурамасы, когда еще подобно неразгаданному художником куску руды непризнан стоял цирк на площади, где привязывают верблюдов торговцы. Там случилось недостойным сестрам познакомиться с алхимиками - Саями и, обмениваясь бисерными нитками сладких, что мед, слов, сторговаться о деле, достойном обоих. Алхимики сделали зелье для придатка нашего друга, мы же пообещали помощь всему цирку.
Однако Творец милостив к любимцам своим, и не успело небо умыть звезд с лица перед утренней молитвой, как сиятельный Фахраш уже принял на своей земле волшебников Беседы и зелий.
слово же катаров не монета, брошенная нищему, о которой можно забыть, когда она еще вертится в воздухе. И мы по-прежнему предлагаем цирку плащ своей дружбы.
- В наш век, когда Молот Творца, похоже. окончательно удалился в глубины Нюринги, пренебрегать тем, кто укрывает тебя в холодную ночь плащом, а уж тем более таким, о которым вы ведёте речь, не станет даже глупец. Но пыль дорог быстро иссекает клинки старых путников, подобных мне. Расскажите же мне о вашей дружбе, напомните мне...Катарки весело сверкнули на коленях Сирокко.
- Ай, известна осторожность Вея! И ни рисинки не просыпется из чаши этой осторожности! Только не просить сюда пришли мы, чтобы разговорами пустыми утомлять слух мудрейшего Мурамасы. Если цирк-баши не желает - мы немедленно покинем шатер и посчитаем долг алхимикам уплаченным
-Если вам известно о осторожности жителей Мэйланя, - Мурамаса говорил размеренно, неторопливо, чуть покачивая кистью, - то почему вы забыли о наших традициях, о гостьи? Не гоже начинать разговор с дела и не гоже прогонять гостя, которому сам дозволил остаться, а потому, я спрошу вас только теперь: какую дружбу можете хотите вы предложить мне и моему цирку?
- О непочтительности ничтожных катаров они рассказали в начале и причину столь непростительной торопливости изложили. Дружба же наша подобна шерстяному ковру - в дождливую ночь неплохо укроет и от воды незнакомых улиц, и от холода незнакомых лиц. Дружба наша подобна подмастерью Повитухи, что раздувает горн, чтобы огонь постоянно полыхал в печи, да не сочтет зоркий цирк-баши слова сестер пустым бахвальством
- В таком случае, я принимаю вашу дружбу, сёстры теней, - Мурамаса оторвался от подушки и лёг поперёк колен своего Придатка. - А вы примите мою и всего моего цирка!

Бхелхетти Гириш на пути в Кабир

Мне для счастья мало боли, мало незавидной доли,
Мало в ранах крепкой соли, чтобы счастливо прожить

Мне бы вырваться на волю, и над каменной стеною
На коне взлететь стрелою и запретное свершить

Огненный снег пустыни жег взгляд, копыта коня тонут и вязнут, он сонно кивает мордой и упрямо бредет вперед, к белостенному Кабиру. В седле, замотанная в покрывала, дремлет придаток, изредка судорогой подергивая поводья, что не дает коню заснуть. Гириш в ножнах, притороченных к седлу, от скуки раскаленного разума балуется жонглированием слов. Слова падают мяло, ползают дождевыми червями, нехотя складываясь в неуклюжие бейты.

Не простит пускай любовью прошлых складок память крови,
Пусть прогонит прочь с ковровых на дороги бытия

Я возьму с ее ладоней горький мед речей изгнанья
И скажу, смеясь довольно – эта жизнь была – моя!

Гириш усмехнулся, недовольно и довольно, затем подтолкнул концом придатка, что свалилась в дремоте носом на луку седла, и была в волоске от того, чтобы свалиться на песок горячий, мало не стекло. Женщина встрепенулась, сонно закудахтала, подтолкнула коня пятками; влажная от пота теплая ладонь легла на обмотку рукояти. Размяться бы, да времени и без того мало. Хейя, не спи!

Цирк Мурамасы

О, как ты обманчиво, многоглазое небо Хаффы! Тысячей жемчужин, ярче которых не сыскать по всему Черному Побережью, ты улыбаешься, даришь надежду и веру, заставляя раз за разом выскакивать из вязких ножен безразличия, отчаяния, забвения. Но стоит раскрыть глаза юному Придатку и видит он – тысячи рук тянутся к невинному телу, суля скверну и позор. Так не лучше ли вырвать и выбросить в Бездну эти глаза, приносящие лишь боль и страдания?
…не проще ли броситься в мельничные жернова, под колеса груженой телеги, в объятья спасительного забвения?..
Проще. Лучше. Легче.
За минувшие два дня высокорожденная Адият ха-Шаим, первая из драгоценностей Кабира, ни разу не услышала своего настоящего имя. Ее тонкий клинок, исполненный тончайших линий и изгибов, почти забыл с какой лаской и нежностью шептал Кабир ей на ушко – о желаннейшая из дев, о дивная Адият, смилуйся, подари короткий взгляд!
Вместо этого хохочет Хаффа, грязная и похотливая, -
- Вещь, Собственность, Подарок!
Адият хорошо помнила унижения последних дней, которым подвергла ее злая Судьба. Жгучая ненависть к принцу, что должен был стать хозяином жемчужины Кабира, толкнула на кривую дорожку безрассудства – в объятия тьмы, поспешившей сомкнуться вокруг гарды шатром тусклого Мурамасы!
Тусклого!
Всего несколько раз сменится ночью день, и тело Придатка Адият, одурманенное ароматными маслами и лечебными мазями, позабудет о жгучем прикосновении клинка Мурамасы. Но забудет ли оскверненный дух Адият? Забудет, смирится?..
Во имя кузни Нюринги, пожирающей души, никогда!
- Я, Адият ха-Шаим, клянусь! – гневно зазвенел обнаженный Подарок, - не знать тебе, Мурамаса из Вея, покоя до тех пор, пока твое черное лезвие не преломится о сталь моей мести! Пока не выхаркает вместе с кровью Придаток твой имя твое! Пока хохочущий демон У не распахнет перед тобой врата Нюринги!
Сам воздух плавился от гнева, исторгаемого словами Адият. Окажись кто поблизости, как вмиг обратился бы в камень, столь пропитала была ее речь ядом ненависти.
- И пусть рок обратит мою душу в безжизненную пустыню, пусть выжжет ее и оставит мертвой! Клянусь, именем Творца клянусь!

На ступенях Харам Бейт-Мару

Сколь не было бы вместительно нутро первой из мечетей, но слишком уж многочисленна тысячеликая Хаффа, жаждущая хоть краем гарды взглянуть на поединок принца и принцессы! О, сколько мнений, слухов и предположений сплелось вокруг наступающего часа Посвящения!
Самые ушлые Блистающих (коим и Блистающими-то называться не следует!) шастали вокруг мечети, зазывали падких до азарта душ, предлагая им ставки – чей клинок проворнее, чей удар быстрее, чье мастерство выше? Кто первый - Ашшир или Айши?
Те же, кому недостаток терпения не позволял ждать, словно обезумевшие, ломились в двери Харам Бейт-Мару, тщетно надеясь прорваться сквозь плотное кольцо шахских гулямов. Раз за разом их жаркий пыл разбивался о медные щиты, оставляя им на память лишь затрещины, тычки и изобретательную ругать стражей.
Толпа, сиротливо оставленная на площади, волновалась, и никакие увещевания не могли успокоить ее. Зря старались Придатки гулямов, вовсю орудуя древками копий, зря старались муэдзины, призывая смиренно ожидать новостей, зря старалось злое полуденное солнце, плавя крестовины и гарды, – взволнованной Хаффе все нипочем.
Нетерпеливый звон тысяч разгоряченных клинков и взволнованный стук тысяч растревоженных сердец слились воедино, требуя лишь одного – Испытание должно свершиться!
Настала пора!

Принц, в ожидании
Не без НекроПехоты

Толпа гудела, наполняя пышным разнообразием звуков высокие своды мечети. И принц нежился в этом гуле, в океане внимания, что сейчас сомкнул свои воды над ним с сестрой. Настал тот момент, под звездой которого прошли последние годы его жизни, который являлся ему во снах, который рисовало его воображение.
Чуть звякнули ножны, будто объятая робостью девушка, и Ашшир аль-Каби явил дерзко выгнутый клинок присутствующим.
Легкая дрожь сопровождала принца – и только. Ни ржавчины страха, ни царапин сомнения не касалось горящей предвкушением стали. Только яркий золотой блеск уверенности, абсолютной силы и превосходства - тот самый, что сравнивали с холодным блеском неумолимого злата, шахиншаха среди благородных металлов.
Блики, отражающиеся от золоченой стали, скользили по залу, чаще всего ложась на шаха и верховного жреца. Наконец Придаток принца, послушный воле златоликого господина, повернулся к Хафизу.
- Благослови, отец, - прошелестел Ашшир, играя солнечными лучами, проникшими в мечеть, ласкающимися к его лезвию. Шелест этот звучал неумолимо, как шорох песка в часах, так что казалось, будто не просит принц благословения, а сам его дает.
- Пусть Творец благословляет, - с грустью отца, теряющего детей, ответил шах, - я же скажу: покажи себя достойно, сын мой, и однажды волею Всевышнего твой клинок запылает светом фарр-ла-Хаффа.
Лишь чуть качнулись кисти на рукояти принца, следуя за движением гибкого стана Придатка, чуть согнувшегося в благодарственном поклоне, лукаво блеснул клинок. Каждое его движение теперь было полно напряжения, схожего с напряжением змеи, изготовившейся к броску на свою жертву.
Ашшир аль-Каби направил Придатка в положенный ему угол и выжидающе замер.

Принцесса перед началом поединка
(с бесценной помощью мастера)

Крупинки песка времени легки и невесомы, но их невозможно остановить, как невозможно возвернуть солнце вспять и уложить его обратно за горизонт, чтобы не окрасило оно алым нарождающийся день. Ему суждено быть яркой бусиной на нитке среди серых и повседневных собратьев-дней. Пусть блистает он сталью клинков и блики эти будут искрящимися и чистыми. Да будет свободен разум соперников от суеты и мелочей и растворится в шуме ликующей толпы гордыня победителя, уступив место думам о будущем Хаффы.
Преданная Айата почтительно опустилась подле принцессы, тонкими пальцами юного Придатка бережно приняла ножны Айши. Освободившись от плена, золоченый полумесяц заиграл блеском, сравнимым лишь с огнем фарр-ла-Хаффа, который, как полагали многие из Высоких, однажды должен лечь на гарду принцессы. Над Высшими, ожидающих начала поединка, невидимой стаей ласточек пронеслась волна взволнованных вздохов.- Позвольте, о высокорожденная, - смущенная сотнями взглядов, наблюдавших за приготовлениями Айши абу-Нарра, прошептала служанка.
Краткий кивок стал ответом и шамшир, отведав лучей солнечного света, описал золотую дугу над головой верной Альтэ. Теплотой поцелуя преданного друга нагрелась рукоятка, врастая в ладонь принцессы, чтобы стать ее продолжением.
- Благослови, отец, - склонила голову Айша перед окаймленный златом мудрости, сиятельным аль-Рахшом.
Шах мягко качнул тяжелой рукояткой. В голосе его, что хоть и был одет в холодное золото, как и присуще правителям, Айши почувствовала теплящиеся угольки отеческой любви, бережно хранимой суровым Хафизом.- Путь в тысячу шагов начинается с первого шага, - изрек шах, - пусть мудрость и бесстрашие станут твоими спутниками, о луноликая. Возьми то, что и так принадлежит тебе.
- Да продлятся твои дни, отец, - благодарно затрепетала принцесса, так тихо, что слышала только Альтэ, склонившись так низко, что в ней отразилась причудливая вязь на каменных плитах зала.
Блистающая и ее придаток приблизились к Ашширу, ожидая начала поединка.

возрадуйтесь, ибо то, чего мы (и, я уверен, целый форум) все так долго ждали, наконец
началось…

В мертвой тишине, объявшей зал, шаги царственных Придатков звучали одиноким громом, сокрушающим горы. Сотни сердец и клинков вторили ему – внутри первой из мечетей и за ее пределами. Казалось, сама Вечность замедлила непрерывное движение материи и времени, мягким ковром распластавшись навстречу юным Придаткам.
Юным Придаткам, вслед за Блистающими, устремленными к одновременно величественному и жалкому лику жизни. Вкусить ее приторных губ, пьянящего дыхания - объять необъятное, понять непостижимое.
О, сколько тонких нитей судеб переплелись на кончиках двух клинков! Дрожь в клинке – тысяча жизней, судорожно стиснутая рукоять – еще тысяча! Верно утверждают, в саду Пророка нет сорняков. Смерть одной травинки означает смерть тысяч быков, а препятствующий течению крошечного ручейка камушек – обращает цветущую долину в безжизненную пустошь.
Воистину, давно Хаффа не знала столь значительного события…
Возможно, сам Творец, на мгновение оторвавшись от созерцания Истины, обратил взгляд внизу, к двум клинкам, пожирающих друг друга томительным ожиданием. Впрочем, если на горе величайших шахиншахов выбиты многие тысячи имен – что значит одно отдельное имя? Не является ли оно незначительной песчинкой, что кружится в сердце бури, не имеющей ни конца, ни края, ни начала, ни конца? Бури событий и свершений?..
..и, разве блеск фарр-ла-Хаффа, испепеляющий неверных и вселяющий ликование в сердца достойных, не есть всего лишь отражение сияния Истины, воплощенной в теле Творца, всепроникающего и всеобъясняющего?
Но для Высших, что собрались в просторной зале Харам Бейт-Мару, предстоящий поединок означал слишком много, чтобы позволить мыслям погружаться в созерцания материй, доступных лишь отстраненному уму. Завороженные, взирали они на принца и принцессу, подобных ленивым волнам, что в ожидании невиданного шторма, неторопливо накатываются на разгоряченный песок.
- Начинайте, - властно повелел шах Хафиз аль-Рахш абу-Нарра фарр-ла-Хаффа, и показалось Ашширу и Айши, что едва различимым ехом, едва уловимым шепотом отозвалась сама мечеть, мать мечетей, Харам Бейт-Мару.
Или же это был Марукку Пророк, дремлющий на алтаре, подле которого стояли, изготовившись, подобные солнцу и луне, Ашшир и Айши абу-Нарра...

...продолжение вскоре следует

Стали, заточенной лучшими из кабирских Повитух, повинуется даже металл, не говоря о ткани шатра-клетки, в которой Мурамаса удерживал похищенную Адият ха-Шаим. Пусть вымоченный в жире лен мог похвастаться достаточно плотностью, чтобы скрыть сокровище от любопытных взглядов, но удержать само сокровище, возжелавшее свободы, он не смог. Змейкой скользнув в аккуратный разрез, Адият выбралась наружу. О, ликование, отразившееся в хрустали души ее, описать не смог бы и искуснейший из поэтов! Великого усилия стоило Адият сдержаться от восторженного восклицания, прославляющего ночь, звезды, шатры… все, что объемлет взгляд.
Но рано ликовать, рано праздновать освобождение, ибо выбраться из шатра – одно, а выбраться из цирка – совсем другое. Вжав тонкотелого Придатка в шатер, Адият прислушалась – не ли поблизости кого из циркачей?
Ночь, павшая на подворье Фахраша Двуязыкого ширококрылой птицей, рождала великое множество теней, обращая цирк в одно из владений Ушастого Демона У. Лоулезец, которого Мурамаса звал Бертраном, появился из них бесшумно и неотвратимо, возлежа на плече своего гороподобного Придатка, большой, холодно отражавший звёздный свет и страшный, как служитель уже упомянутого Демона.
- Хозяин не велел тебе уходить, - сказал он негромко. - Вернись в шатёр.
Замечена столь скоро!.. бабочка свободы едва успела расправить крылья, как уже угодила в сплетенные вокруг паучьи сети. Что же делать – смириться с уготовленной участью, как Адият поступала до сего момента, или же обратить все свое существо против злой Судьбы? Мудрые говорят: даже на свободе раб остается рабом.
Но сражаться с Бертраном Адият не желала – звон стали перебудет весь цирк. Может, ей получится разжалобить холодное сердце северянина?..
- Отпусти, Бертран, - тихо прошептала Адият, - в клетке я обречена на гибель. Твой хозяин погубит меня, обратит в чудовище.
- Почтенный Мурамаса тебя подобрал и укрыл, - северянин стоял перед ней на расстоянии не большем, чем длина клинка его громадного эспадона, и казалось, что он - могучее дерево, привезённое из холодного Лоулеза и укоренившееся на её пути, нескорушимое, могучее. - Вернись в шатёр, неблагодарная и не выводи меня из себя.
Адият покачала гардой: - Прости, Бертран.Еще до того, как мысль вступила в чертоги разума кабирской сабли, сталь приняла решение. Бежать! Толкнув застывшего в нерешительности Придатка, она бросилась прочь от лоулезца. Прочь – туда, где ей мерещился свет высоких башен Хаффы.
Сзади послышался звук, напоминающий медвежий рёв, свист рассечённого воздуха, звонкий хруст подрубленного шатра и звучные лоулезские проклятия. Ночь летела в лицо клочьями ветра, тени застили глаза, хватали Придатка за руки и ноги, но бессильно соскальзывали до тех пор, пока одна из них не обрела материальность, не впилась тонкими, но неожиданно сильными пальцами в запястье, не дёрнула на себя
Коротко вскрикнув, Адият рубанула наотмашь, надеясь избавиться от преследователя. Брызнули веселые искры, дрогнул пронзенный веселым звоном воздух. Судорожно, словно тонущий ищет спасительную руку, она искала взглядом противника. Более всего на свете ей хотелось, чтобы в этот поздний час Судьба вытолкнула из шатра самого Мурамасу – испить яда мести с оскверненного им клинка.
Но теплоклинкового вейца рядом не было. Вместо него в тонких, длинных пальцах низкой и хрупкой девушки-хакасски извивались и перекручивались братья Сай.
Коброй изогнулась, зашипела Адият. Сквозь пальцы, стиснувшие раскаленную добела рукоять, в Блистающую текла ненависть, вкладывавшая в каждый ее удар силу, которой удивилась даже сама Подарка? Откуда? Но поединок – особенно поспешный – дурное время для раздумий. Соединив всего, что раздувало пламень души, в один удар, Блистающая обрушилась на братьев Сай.

- Что она делает?! - изумился Сай Второй, напару с братом пуская яростный удар вскользь.
- Уж точно, не Беседует! - отозвался Первый. - Остановись, неразумная! Что творишь, а?
Братья замерли в позиции глухой обороны.
Голоса Саев, с трудом услышанные в хаосе происходящего, несколько отрезвили Адият. Цирк, шатры, бегущие Блистающие – все смешалось, поплыло. Пьяная, словно от сладкого кальянного дыма, с трудом услышала голос собственного Придатка.- Беги!
Впервые сабля ощущала, что Придаток ведет ее, а не она – Придатка. Впервые не клинок толкал непослушное и неповоротливое тело, а тело – отяжелевший клинок. Вернувшись в ножны, Адият превратилась в наблюдателя, полностью вверив себя сильным ногам Придатка.
Как же было имя ее?.. Акгюль?
Адият не видела, как братья Сай поражённо и медленно возвращаются на пояс, наблюдая крошечный, почти незаметный порез на руке своего Придатка, она летела вслед за Придатком, которая раскачивалась и шарахалась от прыгающих туда и сюда шатров и с трудом удерживаясь на поверхности неровной, колеблющейся земли.
Едва ли ее разум мог проследить путь, которым она добралась до ворот. Короткий поединок выжег ее мысли, предоставив ее только инстинктам, засевшим глубоко в теле убегающего Придатка.

(c Пехотой)

долгожданный поединок
...с Мессалиной и НекроПехотой

И Беседа началась!
Еще раз поймав легкомысленный солнечный лучик на позолоченный клинок, принц, одновременно с шагом Придатка нырнул в первый взмах, легкий и простой, как халат бедняка, скорее шуточный, нежели таящий действительную опасность.
С этого начал Ашшир аль-Каби свой танец-Беседу.
Одной улыбкой, казалось, Айши отразила удар, среброкрылой ласточкой на мгновение прильнула к лезвию принца. Всего одно мгновение – столь же короткое, сколь и не подвластное взгляду – и брат с сестрой, щедро рассыпав жаркие искры первого прикосновения, расстались.[/i]
С каждым все дальше простирал свой клинок шах-заде и все смелее порхал он в руках Придатка, заставляя гибкое тело двигаться все быстрее и быстрее. Наконец золотая змея, неожиданно оборвав завораживающий смерти, бросилась вперед, неся погибель на острие сверкающего жала.
Верный придаток Альтэ нырнула к священному алтарю Марукку, как птенец ныряет под спасительное крыло матери. Но встречный взгляд, обжегший сталь брата, не был взглядом испуганной сойки, но хищной крискин, пожирающей змей.
Едва не вывернув руку Альтэ, луноликая Айши ринулась вперед, жаждя насытится плотью золоченой змеи. Удар за ударом сыпались на стальную чешую.
Ашшир снизил темп, вынужденный не только нападать, но и отбивать атаки. Он то преследовал сестру, осыпая ее ударами, как буря в пустыне осыпает песчаными вихрями оазис, то отступал, кружась вокруг принца-Придатка, плетя златотканную вязь движений.
Движения принца ложились так плотно, что клинок принцессы едва успевал протиснуться между выпадами брата. Выпад за выпадом – на глазах восхищенных Высших принцесса почти превратилась в молнию. Верная Альтэ изгибалась и так, и этак, умудряясь и резать, и колоть – почти из самых невероятных положений.

А Беседа продолжалась.
Солнцеподобный Ашшир, ведомый пылкой страстью, сыпал вопросами, словно младенец, впервые увидевший свет, но луноликая Айши успевала находить ответы на каждый из них. Впрочем, нередко и Айши, найдя брешь в полете Ашшира, лавиной обрушивалась на брата, и вот уже Ашширу приходилось спешно вспоминать ушедшие в прошлое уроки Иберры Наставника.
Шах, жрецы и Высшие, заворожено наблюдавшие за пляской высокорожденных клинков, не могли не восхититься мастерством, что являли брат и сестра смиренно ожидающей исхода Беседы Хаффе. Но, подобно тому, как, будучи небесными светилами, различаются луна и солнце, различались и дети великого Хафиза аль-Рахша.
Страстью и пылкостью Ашшир напоминал неопытного любовника. Едва ли он мог сдержать сладостную дрожь, завладевающую клинком в момент встречи с возлюбленной. Однако всякий знает: Судьба благоволит лишь тем, кто открыт ей, кто искренен и честен – в добродетели или пороке, любви или злости. И, направляемый Судьбой, клинок принца танцевал так, как не танцевал никогда.
Когда-то терпением и прилежием Айши заслужила величайшую похвалу хмурого Иберры Наставника, недовольного даже собой. И ныне принцесса красноречиво доказывала, что не зря Иберра назвал ее лучшей ученицей. Точности и изяществу, с которой луноликая плела сеть ударов, обманок и защит, мог бы позавидовать даже Повитуха Ашаг Черный, подковавший однажды сверчка.
Беседа длилась. Для очарованных ее красотой поединок представал необыкновенным ритуалом, величайшим проявлением волшебства, в котором нет ничего, кроме гармонии и величия. Но это было не так. Лишь немногим открывалась истинна картина противостояния – столь яростного и непримиримого, каким может быть лишь противостояние света и тьмы, добра и зла, хаоса и порядка.
Альфа и омега, вместе обозначающие бесконечность, сошлись на полотнище, сотканном когда-то чутким Марукку.

Златотканный узор движений принца становился все витиеватей, все чаще сыпались хитрые удары-слова и коварные выпады-вопросы. Быстрее плясал Ашшир, заставляя Придатка исполнять то, что, казалось, не по силам телу человека. Пыл и уверенность принца придавали ему сил, позволяя преодолевать недоступные и желанные, как клинок красавицы, скрытой пышно украшенными ножнами от взглядов окружающих, границы возможного. Однако он совсем забыл о самом важном – о Придатке. Жар битвы и казалось бы уже полученная победа затмили его взор – и это преждевременный триумф обернулся непростительной ошибкой. Придаток, закружившись в очередной паутине вопросов и ответов, ударов и скользящих блоков, оступился, потерял плавный ход движения, однако тут же вернулся к нити беседы. Что говорить, даже тех ничтожных песчинок времени, что ускользнули от шах-заде, хватило принцессе, чтобы перевесить чашу весов на свою сторону.
И, конечно, Айши не упустила подаренной возможности. Ловкая Альтэ молниеносно шагнула вперед, наступив при этом на ногу Придатку Ашшира, заставляя его не просто попятиться назад, а почти упасть. Только почти нечеловеческая ловкость Придатка и изворотливость самого принца спасли сына Хафиза от падения и очевидного поражения.
Сила движения бросила принца на алтарь – принцесса, простерев стальное крыло, устремилась следом. Ее тонкий, исполненный гения Повитухи-создателя, клинок скользнул по плечу чужого Придатка, почти остановившись в пальце от смертельного поцелуя.
Почти…
Дрожь обезумевшим конем пробежала по клинку Ашшира, продолжавшего отбиваться. Злобно и визгливо свистнула сталь – ослепленный яростью принц резанул наотмашь, отчаянно, наугад. И вместе с ним будто невидимый гость резанул по слуху собравшихся - то шах-заде добрался до тела сестры. С удивлением дрогнула сестра – глубокая царапина теперь уродовала ее изящный стан, а на гладкой и раскрасневшейся от боя щеке Альтэ алела тонкая длинная полоса - след безумия ее противника.
Ахнули Высшие, повскакивали с мест возбужденные Придатки. Небывалое, непостижимое, невозможно случилось!
Кровь!
Кровь! В самом сердце Харам Бейт-Мару! КРОВЬ!
Еще не опустился полыхающий яростью клинок принца, а несколько капель благородной крови, замерев в раскаленном Беседой воздухе на несколько мгновений, упали на древнейшую святыню Хаффы, что веками олицетворяло ее могущество и величие – на самого Марукку Пророка!

Воистину Беседа Посвящения оказалась достойна места в легендах, что будут рассказывать потомкам. Она будет вплетена в сказку тонкой серебряной нитью. Яркой, как тела Блистающих. Поединок ложился на ковер бытия сложным узором с узелками столкновений. И, несомненно, мудрый Мунир порадовался бы сейчас, глядя с небес на миг истины своих творений: искристый мир безмолвного общения, единения, понимания для двоих.
Фахрашу до скрипа соскользнувшего точила, до острой боли было жаль, что такие моменты умирают, оставаясь лишь в памяти Блистающих-свидетелей. Хотелось запечатлеть их на картине, подобной тем, что рисуют Придатки. Но какая картина передаст непрерывность движения, от первого шага и до конца танца? Нет, не придумали таких, и Высший не мог их даже представить. Мысленно, в сердцевине клинка, он начал плести взмахи строк и уколы рифм. Они не покажут, как именно изгибалось тело Придатка Айши, и как плясал клинок, не явят пытливому взору юного напора принца – но передадут ощущения, и каждый сможет представить это сам.
Каждый, кто хочет слушать. Кто умеет слушать!
Все, что можно было сделать, сделано. Сплетена хитроумная сеть интриг, закончены разговоры, в которых каждый прятал что-то за гардой. Отзвенели приказы слугам, и теперь гордый Абу-л-Фарах мог только ждать.
Ждать – и мысленно воспевать поединок, от которого зависело столь многое. Воспевать, отрешившись от исхода.
Ждать – и учиться для грядущих Бесед, ибо даже сильному не зазорно познавать.
Ждать – и оценивать, устоял бы он сейчас против сына или дочери шаха, ведь стремление к победе растворено в теле Блистающих с горна Повитухи.
Ждать.
Когда ошибся сияющий солнцем гордости Ашшир, Фахраш дернулся, и прерванная мелодия, оборванный узор, незавершенный стих отозвались мгновенной пустотой, словно в металле появилась раковина. Но лишь на миг.
Нежданный удар принца – и тут же все утонуло в шуме.
Как недавно клинки несравненных противников, претендентов на сияние фарра, в нем сталкивались два чувства.
Суеверный ужас перед кощунством пробирал морозом даже парадные ножны. Кровь в храме. Кровь – в поединке Блистающих. Нарушен тяжкий запрет. Да что запрет?! Законы можно обойти, недаром не пустуют городские тюрьмы. Но как обойти то, что пропитывает всё существо Блистающего, делая немыслимым, невозможным повредить клинок или пролить кровь.
Невозможным, даже захоти вдруг того существо из сияющей стали – а с чего такое желать? Рушились основы.
Это пугало Высшего Хаффы, бывшего визиря, но привлекало того, кто слагал рифмы и ловил солнце в перекрестье клинков. Влекло необычностью, и даже самим ужасом, сладко-притягательным. Он походил на муху, увязшую в меду.
Придаток Шемир шагнул вперед медленно и плавно.
Тому, кто обращает слишком много внимания на Придатков, показалось бы, что на его лицо пал отблеск ужаса и очарования, которыми сверкал Фахраш. Пал – и застыл маской. Впрочем, кто обращает внимание на Придатков?

Кровь!
Как и положено низжиш Блистающим, Дамаянти всю первую половину риутального поединка провела снаружи, но гибкость уруми воспета не одним магадхом - и хитрая младшая сестра катаров уже протиснулась внутрь. Воспользовавшись замешательством, толкотней и непониманием, превратившими и без того взведенных Блистающих в беспорядочные песчинки в стакане с водой, если его хорошенько встряхнуть, Дамаянти протиснулась рыбкой в первые ряды.
Кровь…
Красная жидкость, вино, отведав которого, Придаток пьянеет, а Блистающий становится Тусклым – и теплым, теплым до конца дней своих! Страшная же кара, тут даже сама смерть в лапах демона У благом покажется. Уруми вздрогнула.
Катарки ошиблись, посчитав жемчужину необходимости присутствия на Церемонии галькой. Или катары никогда не ошибаются?
Однажды, полируя лезвия солнечными лучами, Чандра лениво обмолвилась, что неплохо было бы иметь в клане Тусклого. Не то, чтобы Дамаянти не знала длину своего клинка и хотела сойти за Рам Дао, но ведь…
Повинуясь самуму толпы, что увидела небывалое и в отвращении своем стремилась приблизиться и рассмотреть получше, Дамаятни Придатком сделали несколько невольных шагов вперед – тут уж протазаны из дворцовой стражи не выдержали и оттеснили порочных любопытством подальше. Однако уруми увидела, что должна была увидеть. Сегодня поистине день сладких фиников…

Харам Бейт-Мару

О великий Творец!
В одно единственное мгновение степенно наблюдавшая за Беседой мечеть исполнилась невыразимого хаоса, которому позавидовал бы любой - даже самый людный - базар. Взволнованные Придатки, норовя пробиться поближе к первым рядам и воочию узреть то, что им – возможно – показалось, толкали и пихали друг друга. В ревущем океане плоти, грозя украсить пол мечети отсеченными конечностями, выскакивали из ножен Высшие.
Высшие, веками созерцавшие нерушимость законов и традиций, просто не могли поверить в свершившееся. Неужели, неужели Блистающий – и кто? светлорожденный принц! – пролил кровь? Испортил Придатка?
Что за страшный морок опутал Блистающих, вменяя их взору то, чего нет, что иллюзия и обман!
Увы, сколько бы не спрашивали себя Высшие, сколько бы не разглядывали они отпрянувшую от брата Айши, морок не рассеивался. Ослепительно красные капли, словно в насмешку над опешившими Блистающими, чертили на щеке Альтэ ужасное клеймо.
- Кощунство! – взревела десятками голосов мечеть, - кровь! Кровь!
Вжавшись в ножны, замер ошарашенный Хафиз. Выронил из рук церемониальный жезл Придаток Менетаха. В немом оцепенении взирали на порченную Альтэ высокие визири. Всем им, наделенным высшей властью, казалось – стоит выпустить вынуть ключ из замка неверия, как немыслимое, представшее их взору, немедленно обретет плоть.
Кровь!
Однако джинн уже обрел свободу. Сомнение и страх сеял он в душах Блистающих.
О великий Творец, кровь в Харам Бейт-Мару! Кровь на Марукку Пророке!
- Молчание! – хрипло брякнул ножнами Менетах, - тихо!
Несмотря на то, что жрец возрастом мог потягаться едва ли не с самим Пророком, голос его все же сохранил присущие верховному жрецу власть и величию. Подобно орлу, что врывается в стаю голубей, слова – пусть негромкие, но все-таки услышанные - менетаха разметали многоголосый гул Высших.
- Тишина! – еще раз повторил жрец, - как первый из слуг Творца, всеблагого и всемилостивого, я объявляю поединок…
- Оконченным, - завершил вместо Менатаха Хафиз аль-Рахш.
Верховный жрец тут же умолк, почтительно поклонившись владыке Хаффы. Среди присутствующих не нашлось ни одного, кто заметил бы как скривился лицом Придаток старого копеша, словно разжевал спелый лимон.
- Пусть Хаффа молится за душу того, кто сегодня оступился, - шах бросил в сторону принца полный невыразимой тоски взгляд, - остальное же решать судиям.
- Но поступком своим принц осквернил мечеть… - брякнул ножнами Менетах, - не следует ли вверить его судьбу в руки Творца и его избранников?..
- Судьи, - рубанул воздух старый Хафиз, - и никто другой.
- Как пожелаешь, о солнце, лучами благостными прогоняющее тьму, - глухо пробурчал Менетах, отступая за спины жреческих Придатков, - пусть Хаффа примет твой выбор ткаже, как принял его я.
Ржаво сверкнул старый копеш, вторя тусклому мерцанию сощуренных глаз Придатка. Опаснее пламени печи кузнеца-Повитухи, гнущей металл, опаснее злого солнца, хранящего одиночество пустыни – холодным пламенем горел взор старого скорпиона, чье жало не утратило ни капли смертельного яда.
И вновь – всякий, чей взор не был застлан хмурыми видениями, мог понять насколько фальшивы слова жреца, извечного соперника Хафиза аль-Рахша в борьбе за сердца Хаффы. Фарр-ла-Хаффа, как солнце жарким пламенем порабощает небо и не замечает звезд, меркнущих в его лучах, не услышал угрозы в словах Менетаха.
- Возвращайтесь во дворец, - словно кусок смердящего мяса бросают собакам, бросил Хафиз аль-Рахш Высшим. Визири, стоявшие подле него, промолчали.

- Заржавлен ли твой клинок, Бертран? Зарос ли жиром Придаток? - холод змеиного шипения, холод заточенной стали, коснувшейся бьющейся жилки на шее. Знаменитый холод Высших Вэя.
- Нет, почтенный Мурамаса, - гигант-эспадон лежит в пыли, брошенный собственным Придатком, павшим ниц перед небольшого роста мэйланьцем, носящим при бедре изящный тати
- А вы, мудрые Саи? Так ли подействовали на вас тайные зелья, что вы и на вилы теперь не годитесь?
- Мы виноваты, почтенный Мурамаса, - братья-алхимики, по обычаю родины и в знак уничижения, почти на треть воткнулись в землю, забыв о полировке клинка, а их Придаток преклонила колени рядом с могучим Лоулезцем.
Не пристало низкородным циркачам открывать балаган до Беседы, что чистейшие из Высших Хаффы назначили, а потому, Мурамаса, покинув двор Двуязыкого, сидел в третьем или четвёртом ряду, среди простого люда, но духовный взор его был скорее направлен в недавнее прошлое, и видел тати не сходящихся Блистающих, а собственных слуг, ожидающих кары за промах.
Тусклого мучало смутное ощущение, что он упустил что-то, но осознание оказалось куда более ловким, чем все цирковые акробатки вместе взятые и под клинок подставляться не желало, виляя и кривляясь перед самым острием.
- Аххх! - вздохнула хором толпа вокруг, и лишь тогда Мурамаса стряхнул грёзы и чуть ли не впервые увидел то, что творилось на площадке. Кровь. Боль. Удивление.
Потом Блистающие и Придатки рванули вперёд, потом их потеснили стражи и началось столпотворение, но нещадно толкаемый тати не обращал внимания. Он видел аккуратный разрез на гибком стане Айши, а видел такой же ровный и тонкий порез на тощей руке Придатка Саев.
"Сабля пробовала кровь. Сама!" - понимал Тусклый, и хорошо, что никто не видел сейчас его клинка укрытого ножнами.

Харам Бейт-Мару

В бездонных часах бесконечности еще не успел пересыпаться песок, равняемый часу, как новость о свершенном кощунстве облетела всю Хаффу. Воистину, никогда доселе стенам, хранящим великую Харам Бейт-Мару, не доводилось слышать ничего подобного: сын Хафиз аль-Рахша фарр-ла-Хаффа – Тусклый!
Легенда о клинках, проливающих кровь, до сего ужасного дня оставалась легендой. Легендой, похороненной под тоннами песка, утерянной, забытой. И вот, подобно ожившему мертвецу, она возвращалась.
Площадь беред Харам Бейт-Мару еще долгое время оставалась заполненной Блистающими и их Придатками, напоминая более базар, нежели что-либо другое. Все существо Хаффы противилось тому, чтобы поверить в свершенное Принцем. Сбитые с толку Блистающие, ища правды, с надежды в тысячный раз спрашивали друг друга:
- Ашшир аль-Каби пролил кровь?
- На алтарь Марукку? На клинок дремлющего Пророка?
- Неужели, правда?
Напрасно простой люд ожидал появления Хафиза аль-Рахша или старого Менетаха, надеясь, что в их власти развеять дурное видение, объявшее целый город. Едва шах и преследующие его Высшие появились на ступенях Харам Бейт-Мару, как вперед – на встречу толпе – решительно бросились гулямы. Едва ли в их планы входили ответы на вопросы, терзавшие простолюдинов.
Однако площадь вовсе не собиралась бросаться на стальные щиты. Не гнев и не ярость встретили Высших. Безмолвие шершавым ковром легло под ноги их Придаткам. И шагать по нему было больнее, нежели ступать по раскаленным углям…

несчастный Хафиз аль-Рахш,
По пути во Дворец и во Дворце

Спускаясь по ступеням Харам Бейт-Мару, великий Хафиз аль-Рахш ясно ощутил, что подле оскверненного алтаря Марукку он оставил последние искры когда-то яростного пламени, называемого жизнью. Ашшир аль-Каби безжалостно растоптал последние угольки в огромной куче золы, что остальные и по сей день льстиво именуют шахиншахом, бессмертным солнцем величия и мудрости, воплощением добродетели и достоинств.
Неужто эта жалкая ржавая тень, ползущая по изогнутым улицам, и есть тот славный Хафиз аль-Рахш, чьими трудами Хаффа некогда поднялась из бездны забвения и небытия?..
Путь во Дворец напомнил шаху похоронную церемонию – столь угрюмой показалась Хафизу безмолвный город. Из подворотен и переулков на фарр-ла-Хаффа падали бесчисленные взгляды, полные необъяснимого ужаса.
За все время пути ни один из многочисленных спутников шаха не проронил ни слова. Чуткие к настроению владыки, изменчивого, словно майский ветер, они предусмотрительно молчали, опасаясь навлечь на себя шахский гнев. И верно, ибо шах поглядывал так, как глядит затравленный леопард, готовя последний самоубийственный прыжок.
И шах, наконец, нашел на кого выплеснуть накопленный гнев. И ими оказались вовсе не чересчур нерасторопные слуги, что не успели убраться с пути фарр-ла-Хаффы. Вступив в богатые залы Дворца Хаффы, шах закричал:
- Быстро! Махру Солнцеликого сюда! Где это проклятый визирь, пусть муравьи пожрут его рукоять!
Несколько минут спустя, когда Хафиз уже покоился на коленях восседающего на троне Придатка, явился Махра. Склонившись перед шахом, Махра из-за спины Придатка обвел испепеляющим взглядом присутствующих визирей. Уж не эти ли стервятники накаркали шаху в ножны о бегстве проклятого Иглы?...
- Здравствуй, визирь, – ядовито процедил Хафиз, - до моего слуха дошли новости о недавнем происшествии, имевшем место быть в городских казематах. Известно ли тебе содержание сих новостей?..
- Известны, о величайших из тех, чьи Придатки когда-либо опускались на трон Хаффы, - стараясь сохранить невозмутимость, ответил Махра.
- Известны?! – вскричал шах, выскакивая из ножен и поднимая с трона взбешенного Придатка, - известны, говоришь ты мне?! А известно ли тебе, о достойный лишь того, чтобы тобой пользовались раздельщики мяса и лесорубы, что от правосудия сбежал преступник Игла, известный своими злодеяниями?!.. Вырвался из казематов, о которых ты смел так нагло бахвалиться?!
Придаток Солнцеликого справедливо сравниваемый со скалой ныне казался крошечным – в тени шаха, нависшего над несчастным визирем. С жалостью взирали на секиру присутствовавшие Высшие, с ужасом представляя себя на месте Махры. Подобно шакалам, рыскающим во тьме и наблюдающим за тем, как лев рвет на части их собрата, они лишь трусливо жались к стенам тронного зала.
Впрочем, смелость не всегда является добродетелью: какой прок в том, чтобы оскалить зубы перед тем, кого нельзя укусить? Какой прок безрассудному шакалу в том, чтобы его внутренностями украсили логово могучего льва? Таков закон – лев царствует, а шакал довольствуется его объедками.
- Никогда более! Никогда – слышишь?! – не смей появляться в моем Дворце! – все бушевал шах, - не визирь ты более! И никогда им не будешь! Хороший пример показал преступникам великий Махра! Зачем бояться закона, олицетворяемого мной, коли можно сбежать даже тому, кто был похоронен в глубочайшую яму?! Воооон!

В тот страшный миг кусочек мира, заключенный в древние стены мечети, застыл. Забыли дышать Придатки, застыли Блистающие – им это далось легче. И Фахраш потерялся в своих чувствах. Можно было что-то сделать, опередив всех: поддержать принцессу, чтоб Айши не выпала из ослабевших пальцев: заставить принца сильным ударом зазвенеть на камнях; пролить чью-то кровь... нет, что за мысли?! Но можно, можно было сделать что-нибудь! Безумное или мудрое... хотя даже сами мудрецы порой не видят разницы между этими понятиями, а уж безумцы тем более.
Этот миг прошел.
Безвозвратно канул в реку забвения, и кровавая капелька растворилась в невозмутимых водах реки времени – но оставила след в душах присутствующих. Взметнулся звон голосов, заставив дрогнуть воздух, пропитанный вековым покоем и благоговением.
Двуязыкий слушал молча, заставив себя стряхнуть оцепенение. Что же будет теперь?
Шах, казалось, за минуту проживал десятилетие. До сих пор разговоры о преемнике были лишь разговорами, и ржавчина, хоть и точила его сердцевину, была глубоко скрыта, а теперь прорвалась наружу, и Хафиз с каждым мигом казался старше. Даже фарр, казалось, начал тускнеть.
Принц, с которым прежде связывал Высший свои надежды? Нет, немыслимо, запятнанный кровью клинок не примут Блистающие.
Принцесса?
Вздрагивающая в ладонях Придатка, оцарапанная... Владычица могучей древней Хаффы? Сомнения царапали и зазубривали лезвие мысли Двуязыкого.
Кто? Кто будет править Хаффой?
- Возвращайтесь во дворец, - бросил шах.
Не приказал, а именно швырнул приказ, как кость собакам, и Высшие подчинились. Да и как не подчиниться носителю фарра, что сияет подобно солнцу, сжигая сомнения.
Но сияние ослабло, а в приказе не было достаточно власти, он весил столько же, сколько весят ножны без меча. Понуро смотревшие под ноги Придаткам, словно не осталось неба, а лишь одна земля, Блистающие не обратили внимания, что не все покинули обширное помещение. Среди теней, забившихся в уголки, притаился Абу-л-Фарах со своим Придатком.
И когда мечеть опустела, Фахраш заставил своего Придатка шагнуть к Придатку Менетаха.
- Душа моя в смятении, и лишь переданная через тебя мудрость Творца может искусной полировкой вернуть ей прежнее сияние, мудрый жрец, - склонил рукоять он.

(с Някрой))

Гириш
по дороге в Кабир

Солнце нещадно напекало обнаженную гарду. Дорога в Кабир больше напоминала кузню Повитухи, где обжечься можно даже о собственную тень. Гириш уже успел сменить одного коня, отсыпав жиду-каранщику за целый табун и получив всего лишь одного чалого. Впрочем, жаловаться на коника было грешно, ибо проявленной выносливостью чалый мог с легкостью похвастаться с верблюдом.
Впрочем, питаться колючками чалый все-таки отказывался.
Стремительно пустели бурдюки, а дорога, проложенная сквозь подставленную жарким объятиям полуденного солнца Пустыню Одной Руки, все не кончалась. Одной Руки – потому что оазисов, в которых можно было напоить коня и заново наполнить ссохшиеся бурдюки, в этой пустыне можно было пересчитать по пальцам одной руки.
Вокруг коня скользили три неясные тени.
- Не достанется вам пожива, - процедил Гириш, глядя на кружащих стервятников.
Досталась бы или нет – на все воля Творца, всеведающего и всепроникающего. И на этот раз Небеса откликнулись на молчаливые призывы бхелхетти, послав ему желанное видение: где-то на горизонте заплясали едва различимые контуры, вспыхнуло отраженное в воде солнце.
Неужели..?
Клинок подхлестнул бок чалого, тыкаясь яблоком в бедро придатка - выспаться сможет и в раю, а сбереженные часы неплохо набивают мошну. Гириш поймал на кромку высунувшегося из жарких ножен лезвия прямой луч солнца. Он? Не он? с такой же болью всматривалась в неверную колышашуюся, что прозрачная паранджа наложницы, даль. И быстрее разбивали брызгами каленый белый песок копыта коня.
Осознав, что видение отнюдь не мираж, душа уставшего бхелхетти затрепетала разбуженной бабочкой, заколотившись тонкими крыльями о тесную клеть тела. Оазис манил дерзко изогнутыми силуэтами красавиц-пальм, чей облик радовал Гириша куда больше пленительных лезвий базарных танцовщиц. Даже чалый, почуяв запах воды, прибавил ходу.
О Творец, не твои ли сады открылись из распахнутой дали, что тщательно хранимые от посторонних глаз жемчужины ростовщика-еврея? А не твои если - прости, Творец, не нужен твой рай. Подобны роскошным Волчьим Метлам листья пальм томно колышутся на ветру, зазывая усталого путника уронить Придатка потрескавшимися губами к харзийскому хрусталю ключа. Зеленый бархат травы и темные от влаги камни колодца драгоценнее парчи, сотканной из волос юных Придатков и самых чистых алмазов. Блистающие умеют ценить Воду.
Как в прохладный сладостный омут нырнул чалый в тень пальм-близнецов, волею Судьбы выросших из одного семени. Бхелхетти и Придаток повеселели, и пыль усталости частью стряхнулась на дорогу прожитого дня
Чалый раздувал ноздри в радостном предчувствии воды, и Гириш не ругал его за то, как конь копытами раздирал богатые, что одежда вазирга, травы. Клинок напрягся струной - теперь и его коснулись нежные руки ветра с поверхности водоема. Шаг, еще шаг, нетерпеливый, опережающий сам себя - и бхелхетти с придатком одновременно почувствовали, увидели, услышали по-дестки нескромное журчание ключа.
Ом.
Вода стекала в каменную чашу, образуя небольшое озерцо, прозрачностью сопреничающее с вэйским стеклом. Придаток соскочила с коня пятнадцатилетней гурией и с той же страстью пала на колени перед чашей, чтобы окунуть в благоговении молитвы руки и лицо в источник.
Конь, низкое животное, отпустил чарду церемоний под копыта своей нечистой природы и попросту сунул в воду морду. Гириш усмехнулся.
Жадно лакая влагу и вознося хвалы творцу, путники даже не заметили крохотного кинжала-ихуда, нашедшего приют в тени одной из пышных пальм.
- Оххо! Путники! – воскликнул он, поднимая невысокого сутулого Придатка, - воистину: печальна участь оазисов, ибо очарованные запахов воды едва ли могут насладиться пышностью его форм!
Гириш мог покласться - в этот момент он слышал, как секунды серебряными монетами ссыпаются из ладони жизни в кошму - так тихо стало. Затем он медленно заставил Придатка подняться, отереть лицо рукавом, чтобы неприличные капли не свисали с бровей. Нарочито неторопливо бхелхетти плашмя ударил землю и только потом ответил Малому через гарду-чашку.
- Не вода ли - истинная ценность и краса оазисов, подобно тому, как невеста, но не ее украшения - истинное богатсво жениха?
- Да разве обратит завидный жених взгляд на Блистающую в рубище? – хмыкнул ихуд, - мимо пройдет!
Неподалеку от Придатка пощипывал траву ленивый верблюд-дромадер. Подарив Гиришу бессмысленный взгляд, он продолжил прерванное на мгновение занятие.
- Коли жених так слеп, что не может дивной хорезмийки от ржавой пилы отличить, никакие ножны не возместят ему утраченного ума! - сухо ответил бхелхетти. - Коли ты- хранитель этого оазиса, что указываешь путнику на его прелести - прежде следовало сии прелести преложить в виде войлочной подставки и фруктов придатку, как того требует обычай гостеприимства. А коли сам путник, не просто же так незнакомца разговорами досужими занимаешь?
- От чрезмерно дивных апсар разум и так теряется! - рассмеялся ихуд, не обращая внимания на черствость Гириша, - так где разница между дураком и влюбленным безумцем?.. однако да, непрошенный гость, обижающий хозяина, ты прав. Разговор я завел с тобой действительно ли не просто так.
Придаток ихуда с кряхтением опустился обратно, брякнув потертым Блистающим. На бородатом лице заиграла дурная улыбка, которую Гириш – с неудовольствием - не мог не узнать. Ибо не раз и не два видел замечал эту змею, что глядела на него с лица Сирокко, лихого Придатка катарок.
- Что ж… открою тебе одну небольшую тайну. Испив воды из этого оазиса – столь поспешно, чересчур поспешно для того, кто говорит о разуме! – ты испил из хвоста скорпиона.

Старый Менетах не сразу ответил Двуязыкому, что обратился к нему.
Бездвижный и безмолвный, жрец стоял, подобный статуе, созерцающей бесконечную пустоту. Яростный удар безрассудного принца, рассекший щеку Придатка Айши, пронзил его, духовного отца Хаффы, насквозь. Голосами тысяч стонала раненая душа, требуя отмщения вероломному клинку.
- Что тебе нужно, Высший? – опомнившись, едва слышно прошелестел Менетах.
Дурные предчувствия точили тишину, как вода точит камень. Душный воздух кольцами обвивался вокруг рукоятей, лишая холодной ясности рассадка – дара Творца Блистающим.
- Того же, чего жаждет любой, - отозвался Фахраш, заставив придатка смахнуть с рукояти несуществующие пылинки. – Понять, что случилось. Я не верю, что лишь случайность вела лезвием сиятельного шах-заде. Это неспроста произошло здесь и сейчас, такие вещи вообще редко отмечены лишь клеймом случайности!
- Случайность или нет, - горько вздохнул Менетах, - ныне меня заботит иной вопрос: что будет теперь?.. как откликнется Хаффа на столь ужасное преступление да еще и свершенное не безымянной бродягой, а сыном самого шаха! Не стали ли мы только что свидетелями начала конца?..
Придаток Менетаха смахнул с грубой щеки слезу. Впервые Двуязыкий видел старейшего из жрецов без железной маски, которую копеш не снимал даже перед гардой самых верных слуг.
- Что до принца... - продолжил Менетах, и в голосе его неуверенность и сомнения заглушали все остальное, - те дела будут решать судьи. Так сказал шах...
- У нас с тобой не так много общего, - Фахраш словно перекидывал слова между двумя лезвиями, прежде чем дать их услышать старому жрецу, - но конец той Хаффы, которую мы знаем, не нужен ни мне, ни тебе. Неужели не было никаких знамений, никаких предвестников? Зная корни зла, достаточно перерезать их, и не надо тупить лезвия, разрубая бесчисленные ветки ядовитого древа! Не знаешь ли ты чего-то, что кажется необычным? Что могло толкнуть руку Ашшира? Или кто? Ведь не воля же Творца!
Он помолчал, давая копешу время прийти в себя после веерной атаки вопросами, которые летели, подобно ножам Бао-Гунь.
- Прости, жрец... А что до судей – надо знать, кто ими будет.
- Были предзнаменования, - рассеянно прошептал Менетах, - однако слишком запоздало... юная Месектет принесла новости...
Жрец поднял мутный взгляд, скользнул им по развдоенному клинку Двуязыкого. Дрожь пробежала по клинку старика, словно его пронзило полное понимание того, что доселе было скрыто.
- Однако... однако время покажет, - бросил Менетах, поспешно подбирая слова, - что до судей, то на все воля шаха. Думаю, Фахраш Двуязыкий, всему свой час.
Фахраш покачнулся в ножнах, кисточка обвила гарду, словно вцепилась в нее. И, хотя Блистающие не сознавали того, Придаток Шемир смотрел на жреца так, словно хотел встряхнуть его за плечи, вырвать из глубоких ножен оцепенения и покорности, в которые так легко провалиться.
- Какие знамения? Расскажи! Может быть, они говорят еще о чем-то, что не поздно предотвратить! Что с тобой, жрец? Ты никогда не отчаивался, неся жителям жемчужины пустыни волю Творца!
- Юная Месектет сегодня ночью грезила, - после короткого раздумья произнес Менетах, - она слышала голос дремлющего Пророка, коий вложил в ее уста предсказание. И сейчас я вижу, что оно сбылось...
Впервые Менетах расточал тайны столь щедро. Вникая, Двуязыкий не переставал удивляться тому, что старый хитрец, искуснейший из интриганов Хаффы, не просит ничего взамен. Видимо, так велико было потрясение.
Впрочем, Фахраш тоже был поражен. Голос молчаливого... Возможно ли это? Вчера зюльфакар замер бы на месте, но сегодня... Сильнее потрясти его было невозможно.
- И что же сказал Марукку? - голос взволнованно задребезжал.

(и плотные ряды НекроПехоты)

Еще до начала посвящения.

Впервые за несколько столетий Менетах ощущал огонь нетерпения, переполнявший ножны его души. Он, покрытый ржавчиной старости, повидал достаточно, чтобы нарастить броню безразличия, поглощавшую все, что повергало других в смятение, возбуждение, страх. Подобно минарету, возвышался Верховный Жрец над бурями чувств, терзавших Блистающих Хаффы.
Но в это утро все было иначе.
Словно мальчишка, словно юнец, едва прыгнувший с наковальни Повитухи в первые ножны, он припал к кровати Месектет.
- Говори! - вскричал он, терзая пальцами Придатка ножны провидицы, - заклинаю тебя, говори же!
Взгляд Месектет, словно далекий огонек, сокрытый многими милями густого тумана, горел где-то в глубине ее тонкого тела. Слова Менетаха соскальзывали по клинку, не задерживаясь на нем. Лишь искаженное эхо, отразившись от гарды, касалось ее слуха.
- Он говорил старыми, давно забытыми словами, - прохрипела она, - едва ли я, о мудрейший, донесу до тебя всю чашу, ничего не пролив, но я попробую:

Погребенный в тлене веков
Пробудится от руки того,
Кто уронит запретную каплю.

Рекой обратится капля,
Молчавший раскроет уста
И недвижимое породит движение.

- Это были первые его слова, - зашлась кашлем Блистающая, - однако за ними, словно перешагнув через незримую черту, следовали еще:

Жемчужину из-за пустынь
Получит наследник
– закатится солнце.
Завладеет наследница
- погибнет луна.

Затаив дыхание, слушал Менетах. Каждое слово, сорванное с уст провидицы, тяжелой, словно тысяча мечетей Харам Бейт-Мару, каплей падало на дрожащий клинок Верховного Жреца. О, сколь тревожные мысли породила в нем речь Месектет!
- Прости, мудрейший, в старых словах много того, что нельзя донести на клинке, - упало с лезвия провидицы, - их понимают тем, что находится в клинке, словно в ножнах.
Подобно разгоряченным коням, мчались мгновения. Время до начала церемонии таяло, словно ледник, случайно попавший под жаркие лучи пустынного солнца. Посему, покидая покои провидиц, Менетах переложил тяжелые раздумий в самый дальний сундук, что нашелся в его душе.

Жемчужина из-за пустыни... Фахраш задумался. Что или кто это? Не та ли сабля? Ох, вряд ли. Да и зачем она принцессе? Конечно, беглянку необходимо сыскать, но ткань мироздания вряд ли будет разрублена на лету ее взмахом. Речь идет о Хаффе?
- Что ж, - слова стекли с раздвоенного клинка, как лунный свет. – Теперь пророк должен пробудиться. Кровь пролита на него. Но ты рано отчаиваешься, жрец. Ведь его пророчество не безусловно. В нем не сказано о том, что будет, если ни принц, ни принцесса не завладеют искомым. И нам следует приложить к тому все усилия, а не отдавать душу ржавчине бессилия.
Тень простерла щупальца по щербатому клинку верховного жреца - Менатах хмурился.
- Что-то подсказывает мне, что солнце и луна здесь обозначают вовсе не день и ночь, - дрогнула сталь, сгоняя чуждое прикосновение, - а Манджет и Месектет, бдящих подле Пророка - одна днем, а другая ночью. Если Пророк пробуждается, не означает ли это...
Поток слов, подобно быстрому течению реки, неожиданно встретившему плотину, оборвался. Взгляд Менетаха, обращенный к Двуязыкому, выражал недоверие и даже страх. Страх за излишнюю говорливость, порой столь опасную в среде Высоких. Едва ли Фахраш мог упрекнуть его.
- Прости, мой раздвоенный друг, - качнул грубым эфесом жрец, - прими мою откровенность как дар, а не как оскорбление: нет во мне веры тебе, известному искусителю, и нет желания изливать тебе то, что, возможно, накличет беду.
Высший замолчал, положив на себя руку Придатка и заставив его вежливо склониться перед Придатком жреца.
- Возможно, ты прав, но если и хочу я стать великим визирем, то Хаффы Блистающих, а не Хаффы Тусклых. Возможно, зерно моих слов не попадет в твоей душе на камень, а пока – благодарю тебя и прощаюсь.
- Удачи тебе, - отозвался Менетах, ритуально брякнув ножнами, - кто знает, возможно, в будущем мы окажемся по одну сторону щитов.

(с Некро)

Как громом пораженный, стоял принц возле алтаря Марукку. Он знал, он верил, что поединок обернется победой. Он боялся, что бой может закончиться поражением. Но даже мимолетным бликом не касалась его клинка мысль о подобном низвержении!
Лишь теперь, спустя несколько минут после вероломного деяния, разум принца просветлел и он стал понимать, что же на самом деле он наделал. Казалось, ярость и страх быть побежденным все еще заставляли его острие подрагивать, однако сам принц и его придаток подтвердили бы, что рукоядь его стала вдруг неожиданно тяжелой, почти неподъемной, будто бы груз нарушенного табу каменным саваном обволок ее.
Ашшир аль-Каби не слышал ни позвякивания собравшихся в мечети, ни слов отца и Менетаха.
С золоченого клинка сошла тень минутного забвения, и теперь принц обнаружил себя, стоящего напротив сестры, в постепенно опустевающей мечети.
Сейчас это был вовсе не тот Ашшир, что вошел сюда. Все также горд был крутой изгиб его тела, все так же манила к себе взгляд блестящая инкрустация. Однако будто запотела чистая сталь, будто невидимое, полупрозрачное полотно плотно обхватило принца.
Растерянный Ашшир поволок своего бедного Придатка за собой вон из мечети вслед толпе.
Как и прежде, расступались перед ним горожане, однако на этот раз не восхищение и подобострастный трепет освобождали ему дорогу, а страх. Но принц не замечал и этого. Не хотел замечать.
Он молча, не глядя по сторонам, взлетел с Придатком на коня и, глядя строго перед собой, отправился во дворец. Только там он окончательно, целиком и полностью пришел в себя.
Только там он дал волю своим неудержимым чувствам.
И лишь самые верные и близкие слуги покачивали кистями и прятали в тени сомнения клинки, слыша, как бушует их молодой господин.

с НекроПехотой

Нет чуда, кроме чуда творения. Когда в огне печи кузнеца-повитухи удары молота ударами сердца возвещают о приходе в мир новой жизни. И пылает огонь, расплавляя металл и дышат полной грудью меха и невозможно выдержать этого жара, не закрываясь руками и не шепча сухими, растрескавшимися губами «Хватит, довольно». Лишь сильные духом, лишь те, кто знает, что невозможно в холоде выковать пламенное сердце, с тоской смотрят на лик огненного танцора в печи, щепча «жарче, сильнее, жарче, сильнее».
И летели искры на каменные плиты Хаарам-Бейт-Мару, и пылали и плавились клинки, теряя разум. И быстрее были удары-вопросы, удары-ответы. «Жарче, сильнее». Раскалился до бела металл и вот-вот повитуха опустит его в ледяную воду, принимая новорожденного правителя Хаффы.
Но день, в котором должно было случится чудо, разбился в дребезги с невыносимым скрежетом раздираемой плоти металла, с неслышным мазком алой краски по гладкой белой коже.
«Гори, гори мой шрам клеймом позора»
Айши перестала чувствовать что-то кроме своей боли, что пылала ярче фарр-ла-хаффы.
- О госпожа! - взволнованно затрепетали вокруг раненой принцессы слуги, - о горе нам, горе!
Придаток верной Айаты, умело орудуя локтями, пробился сквозь голдящую толпу, уронил к коленам Айши испуганный клинок.
- Чего ждете, - вскричала Айата, - коней, живо! Отвезьти принцессу во дворец!
"Посрамлена, недостойна уронить блик солнца на ступени матери мечетей"
Дрожь рождалась на клинке шамшира, гремучими змеями вползала вверх по руке придатка и позвращалась обратно. Молчала принцесса, словно пытаясь укрытся от всех за собственной гардой, желая только покоя и забвения. И в круговерти суматохи, никто не видел, как алые бутоны распускаются на щеках придатка, отцветая роняют лепестки и крошечными капельками стекают по щеке, ныряя за шею.
- Принцесса, очнитесь, - трижды вспыхнуло умирающее эхо голоса Айаты, - во дворце вас будет ждать Повитуха! Мы разом выправим это досадное недоразумение... принцесса, вы слышите? Надо ехать!
Айши ощутил сколь уверенно сомкнулись руки придатка Айаты, пытаясь поднять Альтэ на ноги.
- Кони готовы! - прозвенело где-то впереди, потерянное в гудящей толпе слуг.
- Досадное недоразумение? - голос Айши забурлил горной рекой, зазвенел танцем благородного металла, - отзовите повитуху, я запрещаю прикасаться к шраму. Это приказ. Все его слышали?
- Но... но, принцесса... - непонимающе задрожал клинок верной Айаты, - как же... разве вы хотите жить с... хм... шрамом?..
- На то моя воля, - несгибаемый клинок стал еще прочнее и готов был выдержать гнет и давление невиданной тяжести.
Тонкие пальцы Придатка Айаты, повинуясь скорее воле человека нежели воле Блистающего, вложили клинок в ножны. Отчаянье скользнуло в лязге холодного металла.
- Мы повинуемся, светлорожденная, - побуждаемая рукой Придатка, склонилась Айата, - кони ждут снаружи.
Айши ушла в ножны глубже, чем уходят в свои невеселые мысли. Верный придаток Альтэ мраморной статуей тронулась с места, проходя мимо свиты Блистающих, мимо их склонивших голову придатков.

Полировка удивления покрыла клинок Халила, дворецкого в доме Абу-л-Фарах, когда услышал лукавейший из дворецких то, что поведал лянь Джамул. Он задумчиво потер оранжевой кисточкой тонкую резьбу ножен и помолчал. Серп молча ждал, пока путь размышлений приведет бебута к долгожданному колодцу решения.
- Знаешь, - наконец произнес кинжал, - я бы повелел тебе немедля найти господина, но сейчас он пребывает в мечети Харам Бейт-Мару, куда лишь избранные Блистающие допущены, дабы впитать отблеск Посвящения. Там Высшего не стоит тревожить никому, да и попасть будет сложно. Оставайся здесь, ибо слово может стираться, таят льдом и искажаться, передаваясь от одного к другому. Я отправлю Малого, что предупредит господина, но слова должны перетечь с твоего клинка на его.
И бебут глянул снисходительно и чуть презрительно – видно, сравнил благородный клинок зюльфакара и простецкий изгиб ляня.

Фахраш же Двуязыкий, покинув мечеть, направился ко дворцу. Как ни велико было искушение скрыться в ножнах своего дома, дабы не подставлять лезвие своего достоинства под возможный удар гневного шаха – не мог он упустить того, что должно произойти там. Сейчас каждому ясно, что изменилось казавшееся незыблемым. Все было просто еще недавно – либо принц будет осиян фарром, либо принцесса. Он поладил бы – надеялся - и с шамиром Айши, хотя принц лучше отвечал честолюбивым мечтам. Но теперь все пойдет иначе. Правитель, проливший кровь? Побежденная? Шрам останется в душе, и ее не заделать искусными руками Повитухи... Да еще и пророчества, затуманившие ясное будущее...
Мысли струились по клинку, как капли... крови? Он вздрогнул от невольной мысли и отбросил ее. Позже. Позже. Сейчас надо узнать, в какую сторону бросятся придворные.

(снова с Някрой)

два еврея на привале Гириш и ихуд в оазисе
(продолжение)

- Да? - Гириш заставил Придатка сжать сильно рукоять, чтобы справиться с бледностью. Затем он до половины погрузился в воду, поднялся, неся отравленную влагу на клинке и с лезвия напоил Придатка, не нарушив целостности нежной кожи. - Чтоже. теперь у меня есть время, чтобы прочесть мантру Творцу, а зачем моя Придаток станет холодной и недвижимой. что пустыня ночью, а я сам на многие годы пропаду в песке? Или шутка твоя корыстна, и ты хочешь драгоценных жемчужин? Знай же, все мое богатство - вот эта женщина, что держит меня в руке, - бхелхетти приподнял кончик, будто приветствуя солнце, затем лег на траву.
- С другой стороны, - промолвил он после паузы, - Блистающий, разбрасывающий алмазы мудрости, подобно тебе, не станет лишать другого Блистающего Придатка просто так.
- Сколь спокойно ты рассуждаешь о собственной кончине! - восхищенно прицокнул краешком лезвия ихуд, - впрочем, ты вновь прав. Разве достойно Блистающего позволить другому Блистающему умереть? Пусть даже в этой кончине ни капли крови не покинет тела твоего придатка, о непрошенный гость. Но прежде, чем вновь затронуть столь трепетную тему твоего забвения в сих безжизненных песках, скажи мне - из какого города ты, путник? Где твой дом?
Гириш и его Придаток хмыкнули вместе, будто не яду, а хмельного вина на двоих выпили.
- Родом я из горнила печи, из рук Повитухи! Иного не знаю города. А дом моя - там, где ветер постелит, где звезды укроют, там и дом. Ладно ли отвечаю?
- Что ж, - пожал плечами ихуд, - толку от твоего коня в пустыне, как от верблюда в сердце сечи. Коли нечего тебе предложить за собственного Придатка, значит, и расстаться с ним будет не жалко.
Прекрасная женщина, Придаток Гириша, покорно закрыла глаза.
Придаток ихуда, походивший больше всего на старую ящерицу, сощурил разноцветные глаза. Сложив на груди исхудавшие руки, он коротко изрек:- Быть по сему.
- Ой, я таки вас умоляю, не тгогайте Сему! - по-ихудски затянул Гириш, придаток которого старательно изображала крышку погребального саркофага. - А чего это ви тут сидите, смотрите? Никак ждете мониста содрать? Так нету монистов! - Придаток на миг приоткрыла бурнус. Драгоценностей и правда не было.
Несмотря на старания, старый ихуд не сдержался, прыснул. Загоготал так, что ножны ходуном заходили. Придатку даже пришлось положить ладонь, чтобы успокоить Блистающего.- Мне такая речь по нраву, - наконец запряг в колесницу речи коней спокойствия ихуд, - что ж, значит, дорога тебе твоя дева. Будь мой Придаток на пару десятков годков помоложе, обмен вышел бы настолько простым, насколько просты мужи в желаниях своих... Однако ж ныне за жизнь ее мне другое нужно. Скажи, путник, доводилось ли тебе когда-либо встречаться с неким Мурамасой, хитрым циркачем?
- Мурамаса? Странное имя, не кабирское. У нас таких имен что сухих камней в реке.. хотя, погоди. Дамаянти, рассказала, приехал и правда накануне цирк, а баши у них... вроде как и Мурамаса. Только самого его я не видел. Что же, денег он тебе должен?
- Что ж, если ихуд, значит сразу денег? – возмутился старик, - впрочем, история, кою мне предстоит поведать тебе, путник, самая грустная из всех, что когда-либо рождались на моем клинке. И, пожалуй, единственная из всех правдива от начала до самого конца… однако не будем терять времени, верни Придатка в седло, ибо мы с тобой направляемся туда, где нынче стоят шатры проклятого Мурамасы, да сгрызут черви клинок его!.. Расскажу по дороге.
- Хей-хей, благородный, а как же противоядие? - Придаток Гириша поднялась, опираясь левой ладонью о землю.
- А ты погоди с противоядием. Сначала мои дела, затем твои, почтенный. С шакалами жить, по шакальи выть. - По уздечке твоего коня и узорам ножен я вижу, путник, - лаская рукой Придатка мягкий верблюжий нос, произнес ихуд, - я вижу, что твой дом - блистательная Хаффа. Я прав?
- Дом мой - там, где звенит золото, перетекая в карман моей Придатка, уважаемый. Но ты прав, о орел среди зорких, в последнее время таким источником стала Хаффа.
- Так я и думал, - качнулась скупо украшенная гарда, - а не известен ли тебе часом некий Блистающий, да постелет ему Судьба ковер из скорпионов и змей, именуемый Мурамасой?
-Нет, такой мне неизвестен, хоть и знаком я с каждым, от ржавой нимфы до начищенной Нагината, - после большой паузы удивления ответил Гириш. - Но если нужно, за символическую плату, по знакомству, я наберу горстку сведений, даже если Мурамаса только тенью ночной птицы скользнул по городу и никогда не возвращался.
Ихуд крякнул, натягивая верной рукой Придатка возжи. Верблюд не посмел ослушаться воли хозяина и умерил бег. Задремавшая на песке ящерица шмыгнула из-под ног скотины, спасая никчемную жизнь. Ихуд взглядом проводил убегающую тварь.
- Тогда позволь я откупорю крышку, коей запаен твой кувшин познания, путник, - произнес он, поворачивая к Гиришу рукоять, - о прошлом сего мужа известно мало, только то, что он родом из Мейланя, но едва ли это должно интересовать тебя. Куда важнее его настоящее: ныне он владеет цирком, что около недели назад прошел этой дорогой в сторону Хаффы, где и обрел временный покой. Ибо больше негде, окрест - лишь пустыня.
- За противоядие, которое остановит распространение яда по венам твоего Придатка, - продолжал тем временем Ихуд, - я прошу совсем немного: я хочу, чтобы Мурамаса отправился в огонь Нюринги, где ушастый У перекует его вероломный клинок на гвозди и подковы.
- Противоядие и полгорсти серебра - и Мурамаса, будь он сам перекованный Масуд, отправится в Нюрингу уже расплавленный, - с готовностью согласился Гириш, пряча блеск-беспокойство за Придатка в тени ее рукава. Придаток хорошая, гибкая, такую найти - не одно поколение уйдет, тем более терять раньше срока не хочется
- Быстро согласился, - недоверчиво усмехнулся ихуд, - а быстро, как известно, только мухи плодятся. Ты обдумай это, путник, ведь сломать жизнь клинка, это не точку в Беседе поставить. Пусть даже жизнь такого негодяя, как Мурамаса...
Течении речи ихуда оборвалось, уперевшись в камень далекого воспоминания. Взгляд Гириша, скользнув по шершавому клинку ихуда, словно провалился куда-то... где царствовало тьма, тоска и ломающее кости горе.
- Тем не менее, едва ли у тебя есть выбор, - сбрасывая наваждение, мотнул гардой ихуд, - как нет его и у меня. Отбросим философию в сторону: у тебя есть ровно три дня.

Как оказалось, окружение пресветлого шаха устремило извилистые пути своих Придатков в разные стороны, и лишь одно объединяло их – место, от которого все держались как можно дальше, как сталь от ржавчины. То самое здание, куда обычно стремились жаждущие власти, звонких монет и сияния славы клинки. Шахский дворец.
Даже невидимое за закрытыми дверями, сияние фарра Хафиза аль-Рахша пропитывало все здание сырой, удушливой атмосферой гнева и тоски одновременно. И все время неясный страх тянул посмотреть вверх. Словно вот сейчас в последнем усилии, перед тем, как сломаться, сиятельный ятаган перерубит опоры, и дворец рухнет на головы тем, кто в нем остался. Фахраш был чуть ли не единственным Высшим, а потому оставался здесь недолго. Что толку беседовать с враз потускневшими, казалось, красками гобеленов да перепуганными Малыми?
Двуязыкий направил стопы Шемира к выходу, где ждал его конь, чтобы вернуться домой.
Но он успел не так уж далеко отъехать от дворца (разминувшись с посланцем Халила), как встретил первого после церемонии Блистающего, на чьем клинке не лежал красноватый отсвет мыслей о происшедшем в Харам Бейт-Мару. Похоже, его обременяли заботы столь насущные, что сей славный житель Хаффы едва заметил бы, начни разваливаться городские стены.
- Приветствую тебя, Фейхин, - привлек внимание к себе позвякиванием о ножны Абу-л-Фарах. - Куда ты едешь в этот предвечерний час?

Покои принца

Еще отдавался в покоях пугливый визг разбивающегося фарфора дорогих заморских фаз, еще метался тоскливый гул ударяющихся о землю серебряных блюд, еще мерещился треск разрываемых драгоценных тканей и покрывал.
Ураган прошел, и лишь опустошенный ветер бессильно будоражил притихшие клинки слуг.
Громом показался едва слышный стук в двери - и тут же от двери с известием к входу в покои златоликого метнулся маленький кинжал.
- О сиятельный..
- Вон пошел! - взвизгнула золотой молнией сталь, вновь вылетая из ножен, - Вон пошел ты, и все вы, и все посланники, и принцессы, и жрецы с их жалким порицанием!! Тащите свои ржавые клинки, пригодные лишь для выкапывания червей и вычищения гнили, к вашей обожаемой принцессе, чтоб трещиной пошла и дальше ее сталь!!
Будто свирепый ифрит гнался за слугой - так стремительно он вылетел из покоев своего господина. Где-то у двери послышалось настойчивый свист посланника шаха и взволнованные перезвякивания приближенных принца. Наконец посланник ушел, и в покоях снова воцарилась тишина.
- Кто-то должен туда войти, - глухо звякнул в своих простых ножнах дегустатор еды принца, старый ханджар, - нельзя его бросать одного в таком деле.
- Боюсь, тут мы ничем не сможем помочь, - засомневался посыльный принца, тревожно покачивая маленькой кисточкой, - или он нас всех вышвырнет, или мудрейшие визири нас изгонят из города как помощников преступника! Слышали, какие слова слетали с острия его клинка, когда пришел посланец от великого шаха, да продлит Творец его годы и осыплет их золотом счастья и серебром мудрости!
- Вот и дрожи в своих прогнивших от трусости и подхалимства ножнах, а я пойду и поговорю с нашим повелителем! Глядишь, мои слова помогут ему вернуть позолоту разума и достоинства на его клинок! - возмущенно зашелестел, вылетая из ножен, молодой страж покоев.
- Постой, ты лишь раззадоришь его, а вразумить тебе мудрости не хватит, - спокойно остановил его старый слуга, начавший этот разговор, - Наверное, стоит пойти мне, я дольше всех его знаю, и наш господин, да ниспошлет небо крепости его клинку в такой тяжелый момент, доверяет мне.
Он поднял своего маленького, седого Придатка и мягкой поступью отправился к покоям принца. Остановившись у самого входа, он тихо скрипнул:
- Мой господин, дозволено мне будет войти?
Зашелестело время гремучей змеей, отсчитывая секунды молчания. Наконец раздался из глубины покоев усталый скрежет Ашшира, не желавшего грубым словом обидеть старого и верного слугу:
- Чего тебе, Абдулькахар? Я никого не желаю видеть. Вы мне больше не слуги - Всемилостивейший шах вам господин. Идите и слушайтесь его, а меня оставьте.
- О незнакомец, - строго спросил тогда Абдулькахар, - скажи мне тогда, где же мой истинный господин, сиятельный, непоколебимый в своих стремлениях шах-заде, смелый и решительный килидж, чей клинок на вопрос даже самого сильного, умного и умелого противника найдет точный и колкий, как укус осы, ответ? Где златоликий принц, который славится нравом, крутым, как изгиб его клинка, духом крепким, как закаленная сталь, умом, острым. как его острие? Куда ты, о незнакомец, спрятавшийся в ножнах страха и злости, подевал моего господина?
Коброй, к чьему гнезду подобрался хищник, взвился огненной плетью кривой килидж, рванул к своему слуге, готовый ответить на дерзкие слова, но осекся на половине дороги, оборвав золоченую вязь первых движений Беседы, под спокойным, открытым, как уютная чайхана в жаркий день, поблескиванием лишь чуть показавшегося из ножен слуги.
- Входи, Абдулькахар, - сдался Ашшир, медленно, как заходящее солнце, опустившись в ножны, - зачем ты пришел?
- Я пришел сказать, что никто из твоих слуг не отвернулся от тебя, а также напомнить принцу, что как поднимается неожиданно буря в пустыне, унося вместе с песками жизни неосторожных путешественников, так и успокаивается, она, оставляя мудрым прохладу и спокойствие ночи. Поспешивший и вскочивший раньше времени на ишака тревоги никогда не доберется до оазиса мудрости так быстро, как это сделает оседлавший благородного верблюда рассудительности и спокойствия. Это все, что я хотел сказать, о златоликий, сиятельнейший Ашшир аль-Каби.
Долго недвижимым оставался принц и его Придаток.
- Я не просил твоих советов, - холодно блеснула сталь, надменно показавшись из дорогих ножен, - но я благодарю тебя. Только тот, кто в спутниках имеет старых и мудрых друзей, сможет оседлать твоего верблюда в тяжелый миг.
Абдулькахар ничего не ответил, лишь лукаво блеснул простым клинком в ответ и, кланяясь, покинул покои Принца.

Ох, нелегко быть дворецким в доме сиятельного Фахраша, клянусь грохотом молотов Нюринги! Ох, как нелегко! Малые так и норовят забиться в угол да побездельничать, кисти впустую в разговоре потрепать, и добро бы в Беседе – так нет, просто болтают о ерунде всякой. Придатков своих раскормили, вон, у повара-ножа как тот стал толст да ленив! Мой хоть и дворецкий, а не жирный совсем! А всё ведь за хозяйское добро, Творцом даденное да предками добытое! Не моими, конечно, предками, его – да что бы он без меня делал?! Кто б ещё хозяйское добро, как своё берег, да принимал на рукоять все хлопоты, коими Создатель в высшей мудрости своей наполнил каждый миг наших будней, как кувшин наполняется хакасским вином!
Конечно же, никто, кроме меня, скромного бебута! Высшему-то, ему по чину не положено за каждым Малым бегать, чтоб не украл чего, да с каждым лянем недочищенным беседовать. Вот и держится дом на мне! А теперь и против того хлопот свалилось – как разместились в саду эти циркачи. Уж и не знаешь, за кем больше приглядывать – то ли за своими, то ли за чужаками! Впрочем, за ними-то пригляд хороший! Небось, думают, что никто не знает, когда из шатра в шатер шастают в темноте, ночь беспокоят, что Блистающим для отдыха и размышлений дадена! Ан нет, знают! Не зря у меня что днем, что ночью, кто-то неприметно в саду дежурит да о каждом шаге клинков залетных докладывает! Эх, мутные дела там творятся. И впрямь молотами Нюринги пахнет.
Надо, пожалуй, пойти еще раз дом обойти!

Халил лежал на столе перед Придатком, который поглаживал рукоять, то и дело барабаня пальцами второй руки по темному дереву и смотрел в окно. Клинок побудил его подняться и одеть себя в разношенные, уютные и соответствующие его статусу ножны, чтоб покинуть комнату и отправиться по делам.

Закрыто по истечении срока и при отсутствии реакции мастера. Если кто-то готов продолжить, то прошу прислать ПМ с постом и прикл будет вновь открыт.