-
Штропин впервые ощутил на себе парадокс випассаны, сжимая розоватый камень, похожий на полированный кусок сала, который получил при чекине в медитационный центр. Парадокс был такой: он хоть и возражал против насильственного молчания, но говорить что-то совершенно не хотел. Молчалось как бы вопреки и требованию сохранять тишину, и собственному нежеланию молчать. Язык присох к нёбу и ощущался безобидным, как осенний листик. Бунт подсознания был внезапным, и у Штропина не получалось ни проследить в полной мере, что конкретно произошло, ни что-то с этим поделать. «Хуй с ним,» подумал он, держась за камень, и продолжил сидеть на пенном коврике, не заметив, что просветлился.

NO FOMO
Для улиток разных это было бы вполне естественным, но ожидать такого от человека, хомо (ноу хомо) сапиенса, уважаемой или по крайней мере полезной, ладно, функциональной общественной фигуры! Вместо шлюпанья устрицей с икрой ледка улечься в её складки, втянуть голову в плечи и влететь обратно во влагалище, мама-анархия, всоси меня обратно, отмотай время назад. Никакой я не Данко, руки прочь от моего сердца, оно мне самому нужно, пиздострадать.
C такими мыслями я ответил начальнику: "Конечно, принимаю отдел, Алексей Григорьевич!" ощущая в себе готовность в самую секунду, когда пробьёт четыре, простонать бармену: "Космополитану!" и с мычанием выцедить длинным глотком сразу половину коктейля.

Still waters run deep
– Ты согласен?
Вчера женщина с пепельными губами спросила об этом.
Согласен взять силу нашего храма? Превратить души в течение, сплести его нужным узором? Пусть побежит сквозь твоё сердце. Даст тебе жизнь. А нам – власть.
Так странно... Все они хотят одного. Превратить мою музыку в паутину. А потом – присосаться, тянуть, менять суть человеческих душ.
Люди ждут прикосновения к струнам. Музыка зазвучит – и всё изменится. Они верят.
Женщина с пепельными губами глядит неотрывно, жадно. Я здесь, вот-вот заиграю.
Значит, она победила.
Вдох.
Музыка падает в тёмную воду.
И взмывает волной.
Чёрным шквалом.
Смертью.
Все они хотят одного.
И получают то, что заслужили.

Анг
Маленькое существо отчаянно цеплялось за жизнь, но Анг всё же выпил его. Отбросил пустую оболочку, прислушался к ощущениям. Он сожалел о жертве, но такова цена его прихода в мир, который нужно спасти.
Вокруг было сумрачно, здесь это называется «вечер». Анг почувствовал движение. Над существом склонилось другое, побольше. Человек. Маленький. Небывалое отчаяние взорвало суть вещей вокруг Анга. Человек кричал и Анг чувствовал боль его души. Это было неправильно. Человеку нужно помогать, оберегать, направлять. Ныне, присно, во веки веков. Анг на мгновение задумался. В конце концов, ему нужна физическая форма…
Щенок открыл глаза, вильнул хвостом и лизнул мокрую солёную щеку девочки.

Багаж
Похлопали по щеке.
— Пора. Ждут. Хватай багаж — и за мной.
— Как-кой… багаж?
— Чемодан.
— А-а… Так он у Вадима… или Игоря.
— Они не здесь.
— А…
— Позади. И то, что они носили, тоже. Здесь — что в сердце накоплено. В памяти. В душе.
— Так что мне… хватать?
— Чемодан. Который ты, моль, так и таскал. Весь век. За одним хозяином. За другим. Под конец вон за Денницей на цырлах шестерил. Но это пусть Пётр разберётся. Так что бери багаж — и ходу.
— Н… н-нету.
— Как так?!
— Остался, наверное. Там. «Позади».
— С-с-сука ты, моль…
Ангел переменился в лике.
…Моль распахнул глаза. Бункер. Ничему-то они не учатся.

База
Дожив до специального возраста, Михална шокировала подружаек, переехав в серую зону. У неё больше не было определений для любителей свободного поведения, на вопросы она мычала ни к чему не обязывающие междометия, и мнения свои тоже оставляла при себе. Старые подруги с трепетом подозревали, что она, может, и вовсе бросила их формировать, мнения эти.
— А чё такова? — вызывающе спрашивала Михална из-под бордового платка. — Нно, чё? Ты знаш, могу себе позволить.

Барсетка
— В барсетке: ручка гелевая, корпус треснувший, одна штука…
Громкий щелчок, потом дробное постукивание по столешнице:
— Слышь ты! Васька, я тебе щас тресну по харе, от тода у тя будет корпус треснувший, по’эл?
Пауза. Шелестит бумага.
— Михеич, ты, штоле? Не узнал.
— Васька…
— Молчу, молчу. То есть, наоборот: диктую. Пачка бумажных салфеток надорванная. Три металлических пера для забора анализа крови. Флешка в светлом, отделанном дерматином футляре.
Сухое покашливание.
— Вы с трудом учитесь, — вот этого помню отлично. — «Дерматин»… Натуральная кожа, уважаемый. Или вы предпочитаете принять обличье пипифакса?
Я так сильно хотел позвать на помощь! Но, если подумать, барсетка — ещё не худший вариант.

Белоснежкины
Кавалерия вылетает на гребень холма; впереди, на лихом коне — Принц.
— Спасём же от заклятья! — кричит Принц, размахивая мечом и самомнением, и конные устремляются вниз по склону. Хотя городишко внизу, окружающий старенькую заправку с полуоторванной вывеской, вовсе не воинствен.
— Бензина нет, — грустно говорит заправщик, принюхиваясь к клинку. — Могу предложить журнал. «Статистический вестник Фаблабамы» за прошлый год. Без обложки, а так-то целый.
Принц пренебрегает. Кавалерия уточняет, где гроб. И уносится в ту сторону.
Заправщик поднимает журнал единственной рукой. Стряхивает пыль. Медленно катит на своей тележке внутрь.
Он и без журнала знает, сколько гномов рождает Белоснежка в год.
Запомнил.

БРАТ МОЙ
Крис стоял перед Замком Солнца. Еще шаг – и он снова увидит Люпена!
Их разлучили в детстве – принцев-близнецов безвременно погибшей королевской четы.
«Два наследника – дурной знак!» – шептали придворные, а после разорвали королевство пополам, подняв мальчиков на знамена битвы за власть.
Шли годы кровавой войны, грохотали паротанки, цепеллины сыпали бомбами, испепеляя цветущее королевство.
Крис рос в Замке Луны, птичкой в клетке, отчаянно мечтая увидеть брата. Только бы встретить Люпена, объясниться – эта ужасная бойня тотчас бы закончилась!
Потом отчаянное бегство и странствие. И вот он у порога брата...
Крис не знал, что все эти годы Люпен больше всего на свете мечтал остаться единственным.

В дом Каина вернётся его зло, будет у него алое лицо
— Макоступов ловят и ссылают на край страны.
— Давно пора. Всё загадили. Везде чертовы маки лезут по их следам. Не выведешь. Хоть слой земли срывай — прорастают, дня не проходит. На камнях! На льду!
— Говорят, это ведьмы Авелона прокляли вояк и тех, кто войне помогал, радовался. Крепко сработали — за каждую каплю крови, слезу, смертный ужас. Такой мак случайно задеть, потом всю жизнь маяться. Повезет, если кошмарными снами обойдется.
— Знаю. Петляем теперь, как по минному полю. Суки ведьмы. Нормальным-то за что? Я — ноль. Весы не толкал. Нейтралитет.
— А я помогал авелонцам. Только ноли перевесить пока не смог. Не спрашивай, когда отцветут маки.


Вечный торг
Исполинская пустая кружка перед стариком Бо сама собой наполнилась янтарным пивом.
- А теперь попробуй это, - подмигнул ему Чо.
- Опять хочешь подкупить? - проворчал Бо, но кружку взял.
- И не думал, просто хвастаюсь новым пивоваром.
Бо отхлебнул, замер на мгновение и блаженно улыбнулся.
- Ну?
- Ладно. Забирай епископа.
- А его трёх монашек? – осклабился Чо.
- Не наглей, - Бо отставил кружку и вытер бороду.
- Пивовара отдам, - быстро проговорил Чо, - с помощником. Мальчишка совсем. Чистый. Не то что эти…
Бо вздохнул. Чо улыбнулся и кружка вновь наполнилась пивом до краёв.

Влюблённый взгляд
Вовка смотрел Насте в глаза. Как она может так на него смотреть? Они же расстаются. Чистая любовь. Ему было стыдно и немного жалко Настю, но он развернулся и ушёл.
Володя шёл по улице бодрым ранним утром, ускользнув из постели девушки, с которой познакомился в клубе. Но вспоминал почему-то Настин влюбленный взгляд. Вновь вспыхнул стыд.
Владимир сидел в машине. Пара минут покоя между штормом работы и бурей семьи. Из глубин памяти всплыл Настин влюблённый взгляд. Всплыл вместе с жалостью к себе.
Владимир Алексеевич стоял на стуле с петлёй на шее. Настины глаза заслонили весь мир. Он сделал шаг вперёд.

Волк
Соскочив с камня, Волк выходит на дорогу. Улыбается. Позволяет передним мотоциклам конвоя подъехать метров на десять — и вскидывает руку.
С первого спрыгивает наездница. Скидывает выкрашенный алым шлем. Волк слышал о ней. Волк чуял её.
Коробку с головой его старшего брата пометили запахом этой синеглазой суки.
— Оголодали? — хохочет она, держа руки широко разведёнными, согласно Красного Шеста. — А как же ж иначе… Только у меня для вас паршивые новости, уважаемые сеньоры. Этот караван — пустышка. Обманка. Настоящий хлеб отправили ещё на прошлой неделе. По реке.
Волк показывает на кучку шлемов, сложенных у обочины.
— Мы знаем. Просто хлеб… он вкуснее, когда с мясом.

Волчья Сныть
Путник говорил неспешно.
— … в лешбе встречь волк, переел коню моему горло. Так я зверине башку отсек, на шею приставил, дальше поехал.
Дружным смехом откликнулась беседа.
Путник еще пива хлебнул, усы отряхнул.
— А бают, сидит там сыромятница! Молвь идет, глаза ея — один на сто верст вперед глядит, другой на сто назад смотрит! От того подобраться к ней никак!
— Ни мятой, ни сырой, ни одной девки не встретил...
Под хохот гульбы и вышел.
У коновязи ездового прихватил, стащил мешок, что голову путал. Пахнуло зверем, блеснули клыки. Левый глаз забит был пробкой, правый мерцал синим.
— Гляди острее, Сныть. Луна нынче — Двоица.

Время твоё
Карманы были полны счастьем.
Оно бренчало, звенело, дребезжало и постукивало на каждом шагу, наполняя мысли радостью, а душу умиротворением. И если спросит кто, отчего Васютка сегодня так загадочно улыбается, он не ответит, лишь улыбнётся ещё загадочней.

Дед заводил пружину каждое утро. И строгие стрелки крутили круг за кругом, а Васютке так и хотелось прижать их пальцем – пойдут ли снова? А как манили винтики, удерживающие круглое стекло… Но дед никогда не дозволял трогать часы. А тут вдруг позвал, вручил.
– Держи. Большой уж.
– А ты? – Не поверил своему счастью Васютка.
– А мне больше не надо. – Дед прикрыл ладонью дыру в груди. – Оттикался.

Дорого
Каждый день по дороге из школы Даша надеялась, что мама передумает заходить в длинный дом, но женщина упрямо распахивала тяжёлую дверь, проталкивала дочку перед собой и отправлялась осматривать витрины, цокая по каменному полу. Даша плелась следом.
— Дорого! — фыркала мама, едва Даша задерживалась, и тянула её прочь.
Девочка вздыхала. Золотистые колокольчики, белоснежные фарфоровые балерины и крохотные стеклянные рыбки таяли за прозрачными стёклами как хрупкий утренний сон.
— Слишком дорого!
Мама поджимала губы и шла дальше, никогда ничего не покупая.
«Дорого, но мне хватит», — решилась Даша и однажды украдкой протянула продавщице найденные на улице монетки, забирая жвачку, на которой сверкало крохотное колечко.

Единственное приключение
Вьются мухи над крупом лошадёнки, солома в телеге колет бока.
Дилиан закуривает трубку, щелчком пальцев извлекая огонь.
– Меня все красотки Римбурга заждались уже, поди. А тебя кто дома ждёт?
– Невеста, – Вирри комкает отрез трофейной чешуйчатой шкуры и отводит взгляд.
– Мы три года за клятым драконом гонялись, а ты ни разу на почту не сбегал. Хорош жених, – фыркает семирукая Сигвэ.
Вирри открывает глаза. Холод кладбищенской скамьи, серая могилка невесты.
Он не по ней тоскует, но односельчане не поймут.
Вирри сжимает в руках полуистёртую чешую. Закрывает глаза. Снова всё – как надо.
Вьются мухи над крупом лошадёнки, солома в телеге колет бока.

Ежиный рай
— Опять сидит на веранде, в сад смотрит...
— А что там смотреть? Розы в бурьяне стоят. Зарос сад лесом. Помнишь, какой был раньше? Казалось, она ангелом над ним летала — всё под грабельки, следочка не оставляла.
— Отрезало, как сыночек с груши упал и расшибся насмерть. За клубникой только присматривает.
— Ой, горе, да... Помню. Забавный был мальчуган — волосёнки ёжиком, фыркал смешно, когда сердился... Она дом вроде продать хотела?
— Перехотела. Забор поменяла. На фундаменте, сплошной.
— Зачем?
— Сказала от собак, котов.
— А блюдце-то на крыльце стоит с едой.
— Я и говорю — странная стала.

Еще раз
… Но куда бы его разум не пытался приткнуться, везде он натыкался на гладкие невидимые стены, не пускающие мысль дальше первой строки. Деконструкция казалась бездумным, тупым зверем, синтез приносил ему вымученные вещи, слово простое отдавало лицемерием, сложное — кокетством. Власть несбывшегося выскользнула из рук - все сюжеты были бедны и избыточны.
Тяжело, когда оставляют даже вымышленные друзья — за закрытыми веками ни лиц, ни событий, только искрящиеся резные жернова, дивная геометрическая мельница-калейдоскоп, перемалывающая и затягивающая в самое себя и слово и мысль и их тени и тени от их теней.
- Да ты заебал, Алеша. Давай заново. Жил-был на свете волшебник Геннадий...

Закладчики
Больше тут нет ничего. Ни воды. Ни нормального воздуха. Ни нормального света. Полумрак, полный сернистой вони и жгучего, разъедающего тумана. Впрочем, даже реши мы отсидеться на Сентинеле… прогноз давал тысячу лет. Много — две. Чтобы выжить дальше этого срока, требовалось дьявольское везение и немыслимо точный расчёт.
Нет уж. Легче сдохнуть, борясь.
Пан подкручивает выцветшие, частично вылезшие усы. Ухмыляется. Достаёт из ножен плазменный клинок.
Он прячет клинок под камень, на котором мы оба видим краеугольный знак будущего Эдемского сада. У Адама будет чем ответить ангелу с огненным мечом.
Я киваю, отхожу немного дальше, нахожу бесплодный берег ручья. И аккуратно закапываю искусственные ноги.

Захлопнувшаяся дверь
– Отдай куклу.
Оле на автомате протянула руку, но тут же опустила её, не окончив движения. Их пятеро, разве отнимешь дорогую игрушку. Девочка, баюкавшая в руках нарядно одетую куклу, в ответ предложила:
– Давай играть вместе?
– Ну, пожалуйста, отдай.
Она ненавидела себя за этот умоляющий тон. Обычно он лишь больше раззадоривал таких людей. Но в этот раз всё случилось совсем по-другому. Девочка протягивала куклу владелице, но делала это так, что Оля буквально услышала лязг захлопнувшейся двери.

Постаревшая Оля оглядывалась на свою жизнь. Ни мужа, ни детей, ни друзей. Лишь длинный коридор закрытых дверей.

Инженер
Откинувшись в кресле, я смотрю в осунувшееся лицо Стаса. Думаю, что надо бы врезать. Сил — нет. Смысла — нет.
Если суметь приподняться, то увидишь внизу планету. Планету. И только.
Это больше не наша Земля. Нашего мира тоже — нет.
Что-то огромное — может, даже и дракон, — поднимается к границам стратосферы, выпускает пламя. Уходит ниже.
— Это была последняя ракета, — тихо повторяю я. — Разве что у тебя, Стас, есть волшебные бобы.
— У него… — задыхается Ивга, чьи волосы и впрямь отрастают на глазах. — У него…
— У меня рация, — говорит Стас. И включает.
Из рации доносится усталый глухой голос, выкашливающий слова.
— Ра-пун-цель… сбрось свою… косу…
Стас улыбается.

К Той Силе
Песок, трава, уйдут снега, лязг, грохот, чёрная вода, придут снега, придёт жара.
Слова, слова, слова, слова. И от пера болит рука. Чернила вяжут вязь, течёт строка. Где была плоть, одна земля. Песок, пустыня, города. Белым-бело, ввысь рвётся шпиль, и в море восстаёт заря. Но плоть — трава, вся плоть — трава. Так было, будет так всегда: упали в почву семена, и проросли, и внутрь вошли, и здесь животные прошли, и кто-то съел их плоть и кровь, и породил тем сотню слов, и снова только лишь песок, так было прежде, будет вновь, ведь лишь в одном Она права: вся плоть — трава, здесь Плоть-Трава.

Касита Помело
Сухой сад с розовым гравийным песком, фаллическими кактусами и серостволой юккой, с художественно разбросанными камнями с очертаниями лошадиных черепов. Галина села на сухую землю, уложила лицо в ладони и прислушалась. Здесь жарко, стрекочут цикады, небо перед закатом бежевое, как стена каменной кладки, через которую свешивается крона дерева манго с трёхпалыми листьями.
Она толком и не знала, зачем купила этот дом с двухэтажным розовым фасадом. Так, толкнулось что-то в сердце. В известняковой кладке дома со смешным названием «мампостерия» жили какие-то бактерии, предупреждал интернет. Она отмахнулась от этой информации, как от надоедливой мухи. Купила и купила, и тут же поименовала, Каситой Помело.

Кася
Однажды у меня почти появилась кошка. Она приходила кормиться на задний двор. Шахматная, тощая, хромая. Кошка была дикой и, кажется, не очень умной.
Назвали её Касей. От испанского casi - «почти». «Почти наша кошка» - смеялись девочки. В дом она ходить боялась, поэтому ела во дворе, пока я читал рядом. Так мы стали почти семьёй.
Однажды Кася перестала приходить. Не знаю, почему. В холодильнике постепенно заветрилось кошкино угощение. Когда выбрасывал, думал, не заплачу. Почти угадал.
Суть слова «почти». Обещает лёгкость и надёжность - и оба раза врёт.
Молюсь: пусть у Каси просто появился настоящий хозяин! Без «почти».
Что ещё мне остается?

Клад
Наш вертолёт упадёт минут через сорок. Это — всё, что у нас есть. И до Гренландии на нём никак. Аспид ёжится, хлопает тактическими перчатками по бёдрам. Аспиду холодно везде. Аспиду темно всегда.
Но то ли ухом совиным, то ли нюхом мышиным — Аспид всякий раз вовремя выводит нас из-под удара. Так мы и живы. Пока.
Спустя полчаса он кивает. Спускаемся. Оказываемся в укрытой меж кряжей просторной долине. На холмах Африки.
Аспид достаёт сканер, закатывает рукава. Руки покрыты странными грубыми узорами. Слоны и экскаваторы, шаттлы и нарвалы.
— Тут, — кивает Аспид, показывая на экран.
Мы молча смотрим на хранилище, закрытое двести тысяч лет назад.

Когда же это закончится?
Оглушающий вопль мандрагоры пробивается сквозь залепивший уши хлопковый пух, и затянувший меня водоворот вздрагивает от взрыва.
Свобода! Я не рождён летать: вместо перьев мать одарила нас шерстью и острыми зубами, — и всё-таки лечу. Вперёд и вверх, подальше от горячей зеленоватой жижи, которую звери называют зельем, от бултыхающихся в ней тыквенных корок, мухоморов, пауков и необходимости быстро шевелить лапками, чтобы выжить и ускорить водоворот, ведь так нужно зверю, чтобы раздобыть металл и еду.
Потом меня ловят. Сжимают в бугристой лапе и раскручивают за хвост, пока я не теряю чувство направления.
— Крысу в котёл! — взвизгивает зверь, и мои мучения начинаются заново.

Комод
Грохот на этаже неимоверный. Мигают дешёвые, выработавшие двойной и тройной срок службы лампы. Внутри — крепко проигравшиеся, проворовавшиеся или просто недовольные продовольственной политикой Дворов фейри.
— Артист! — ору, срывая голос и всё-таки привлекая внимание мрачной тени в конце коридора. — А ну стой! Капитан идёт, уж он тебя!
Действует.
По какой-то теперь уже забытой причине Артист если кого и опасается, то это Капитана. А так — его даже напалмом пытались жечь, хоть бы хны. Кто знает, из какой древесины склепали этот самый комод, но, когда Артист попал под выхлоп распылённой террористами мёртвой воды, они подписали себе смертный приговор сразу все.
Комод замирает. Он ждёт.

Кот ужу жуток
Они называли их словом, которое можно было перевести как «вязь,» с ключевыми значениями спутанности и сложности. Для существ, настолько подверженных меланхолии одиночества, вязь пытались убить представителей своего и других видов с удивительной, даже немного предсказуемой настойчивостью. Бивалентно-общественные животные, чьё равновесие близости было сложным искусством: за мастерством каждого приходилось долго наблюдать, прежде чем допускать их друг до друга.

— Они называют нас «кружевом» — сказал военный. Щёлкали затворы камер, шуршали костюмы. Пара представителей стран понаглее исподтишка снимали происходящее на смартфоны.
— Принимают нас за бабские финтифлюшки, — поделился он с ассамблеей ООН, — И вот что: этим ублюдкам придётся узнать на своей шкуре, как они ошибаются.

Крах Ковчега
Хранитель оглядывал берег. Демоны появляются в канун, когда уходят большие волны. Вот! Вдали засветилось голубым и желтым. Хранитель сжал покрепче дубину семернёй и косолапя, поспешил к свету. Демоны походили на двух больших черепах — огромных, блестящих. Над ними светились рисунки — существа с шерстью только на голове. Рисунки показывали, как надо вскрыть панцири черепах и достать существ. Те скалились, протягивали вперед тонкие, голые руки. В пятипалых ладонях мелькало, сменялось разное. Всегда чужое, страшное.
Хранитель размахнулся и ударил. Черепахи крепкие. Но и дубина из каменного дерева. Бил до рассвета. Черепахи вопили, потом замолчали. Рисунки замигали и погасли. Хорошо. Демоны больше не погубят мир.

Листьями по земле
…потом он долго ходил туда-сюда по камере, дёрганный и странный. Зачем-то вспомнил Дамьена. Что чувствовал он, проходя по Гревской площади – в рубахе, с факелом в руке, через крики ненависти и смех? Караульные, заплечных дел мастера – сплошь незнакомые лица. Смотрел ли на него из толпы хоть кто-то родной? Была ли у него дочка?
Вчера приводили Дени. Он и рад; но никак… никак сквозь эту радость не смог попрощаться с ней. Добрая его девочка… Дени собрала по дороге листья. Теперь и он, как дитя, ловит призраков осени за решёткой.
А наутро – расстрел. И только бы покрепче сжать в ладони разноцветный дубовый лист.

Не сдаюсь
- Саня, выходи!
Девочка с толстыми ногами и курносым носом смотрит на окно, задрав голову. За ее спиной санки. Она похожа на очень упрямого медвежонка, засыпанного снегом.
- Са-ня, вы-хо-ди!
Окно остается темным.
- Ну что ты надрываешься. Там никого нет, - не выдерживает прохожий.
- Са-ня!
- Не кричи. Там ничего нет.
Окно отклеивается и улетает в небо. На этой стороне дома нет окон.
Девочка клеит снежки один за другим. Лепит белый квадрат на серой стене. Бьет кулаком в середину.
- Са-ня! Пошли гулять!
Девочка ждет, опустив голову. Темнеет. Снег тает. Санки ржавеют. Дом рушится. Все умирают. Солнце взрывается.
Вдруг стук форточки.
- Таня! Подожди! Я иду!

Ненастоящий детектив
— Ты веришь в истории про призраков?
Я шёл первым, и всё время казалось, что я уже вижу силуэт на мушке, но он каждый раз таял очередной тенью в лунном свете. Я уже потерял счёт времени, погоня превратилась в транс. Ночь казалась бесконечной.
— В какие? — буркнул я.
— Ну, знаешь, вроде: «здесь бродит призрак детектива, который не знал, что его напарник заодно с убийцей. И теперь обречён вечно пытаться успеть обернуться».
Я понял на секунду позже, чем надо, и пуля вошла мне под лопатку. Я хотел обернуться, и не успел.
В который раз.

Ночной гость
Джеймс проснулся от звука разбившейся вазы. Аккуратно выглянув на лестницу, он увидел, в гостиной тёмную фигуру. Вор тоже его заметил, потому что вскинул руку и выстрелил. Едва не попал! Так дело не пойдёт. Джеймс достал свой револьвер и спустился по декоративной изгороди вниз. Осторожно обыскав весь первый этаж, он никого не обнаружил. Зато уронил вазу с тумбочки в гостиной. Так и есть! Вор, успевший подняться на второй этаж, высунулся из-за угла. Джеймс выстрелил, но промазал. Когда-нибудь он попадёт. Поднявшись наверх, он обнаружил, что вор сбежал. Окно открыто. Спрятав пистолет, он лёг спать.
Джеймс проснулся от звука разбившейся вазы.

Оно пульсирует


Пока я пытаюсь затащить его наверх — оно ещё пульсирует. Холодное и влажное, кругом налипли соринки и мёртвые жучки. Из левого желудочка периодически кашляет и сыплет галькой с морского побережья, где мы ни разу не были.

Посыпаю разрыв кровоостанавливающей пудрой, катить становится легче.
Пирамиду Маслоу никогда не удавалась пройти выше середины, зато пологие склоны Карпмановской поддавались легче всего, даром вот только не нужны! Смаугом станет Сизиф.
Но уснувший вулкан — правый желудочек — просыпается и болючим спазмом выплёвывает детскую погремушку.
Глыба-набат, ломая терновые заросли, падает вниз — к воротам фантомного замка.
Ныряет в пруд золотым мячиком.
Опускается на дно, а на дне его ID.

Перерождение
— Сколько у тебя? — спрашивает подтянутый молодой бог. Скорее всего, очередной перекупщик чьих-то акций, ещё один прохиндей и жулик.
— Одно, — говорю. В кармане жёсткое надкрылье выигрышного билета и кастет. Не собираюсь показывать самоуверенной улыбчивой сволочи ни то, ни другое.
— А, — кивает молодой бог сочувственно. — Игрок. Бывает же.
И смотрит только вперёд, будто я не стою его внимания. Даже не подозревает, что мне видна его дополненная реальность, которой он скрашивает часы ожидания. Что я служил в электронной разведке. Что выудить персональные данные — штука нехитрая.
И что, родившись по новой, я уже знаю, где отыскать его папашу.
И как его убрать.

Пируг
Запомнил их иначе.
Долгие годы просыпался в холодной росе, под ивовым пологом, в стылых пещерах, полных корней, червей и сокровищ. Пришлось научиться видеть сокровища. Видеть дороги. Видеть чужое дыхание.
Это оказалось страшно сложным, но, в конце концов, даже убегать непросто, коли нету ног.
Со временем приходит всё. Сноровка. Решимость. Сила.
И ноги.
Ношу их за левой щекой, регулярно чищу, смазываю животным жиром. Иначе никак. Многие враги научились скрываться от меня в пентхаузах, на островах, на орбите.
От того, кто от бабушки ушёл… Ну-ну.
Сегодня вот — вернулся. Долго глядел в серые, костлявые лица.
Не пел.
Даже рта не открыл!
Просто… ушёл.

Под сенью третьего круга
Тяжелая дверь устало брякнула колокольчиком. На часы можно было не смотреть. Этот, последний, приходил всегда перед самым закрытием.
- Здравствуй, Мариша.
Елейный голос прошелся по нервам липкой грязью. Внутри всколыхнулась глухая злоба.
- Как обычно?
- Ага, чекушечку. И булочку серого.
- Сдачу не забудьте.
- Спасибо, Маришечка.
Марина проводила тощую фигуру в потертом костюме раздраженным взглядом, заперла дверь. Пора пересчитывать выручку, а потом домой. Перед глазами вылепилась кухня с тусклой сероватой плиткой, стеклянная батарея под клеенчатым столом и бесконечный перегарный дух, намертво пропитавший квартиру.
Ящик кассы с шумом захлопнулся.
- Да когда вы уже наконец нажретесь, падлы?

Пустоты и перекрёстки
…мелькают мимо.
Узкие улицы, иней на стрельчатых окнах, пустые пространства, толчея мегаполисов; пески, путаница дорог; мягкое прикосновение, шёпот: «Расскажешь, как это получается?» и холодные злые глаза; неподвижность и скорость, знакомое и чужое – мимо.
Миры иссякают, бегут сквозь пальцы, сквозь душу.
Остаются осколки, впиваются в сердце. Я просеиваю в мыслях воспоминания, путь – и прошлое до него.
Так я вернул своё имя.
Вернул мой замок.
Память о врагах и друзьях.
О том, как весной цветёт небо.

Где-то там, в каморке Башни она держит мою руку. Прикосновение обещает: ничто не кончено. Путь не вечен.
И сколько бы ни было впереди миров – я вернусь.

Путешествие
Пробуждение было внезапным. Марк понял, что уже не спит, но ещё долго не решался открыть глаза. Эта его идея заснуть во сне оказалась гениальной, но он, кажется, увлёкся. Пробуждение следовало за пробуждением, но он никак не мог вернуться к началу.
Марк осторожно открыл глаза. Потом встал с кровати и огляделся. Стол, кресло, окно, за которым виден дворик. Кажется, на этот раз путешествие таки завершилось.
Он подошёл к столу, зачем-то отодвинул рамку с фотографией в сторону. Под рамкой была записка.
“Привет! Ты сейчас спишь. Чтобы проснуться, тебе надо…”
- Не-ет… - простонал Марк и бессильно опустился в кресло.
Путешествие продолжалось.

Рубеж
В землю передо мной врыты камни. Защитная полоса. Тянется вокруг деревни, замыкает ее в кольцо. Если чужак переступит эту черту — зазвучит тревога.
Но я не чужак.
Я родился в этой деревне. Здесь я вырос, здесь меня учили, здесь обманули, предали и изгнали. Но перед этим погрузили в священные воды часть моей души. Для блага деревни — так мне сказали. Все всегда для блага деревни.
Я хотел отомстить, но не смог себя заставить.
Десятки лет прошли, и я вернулся. Камни помнят меня, пропустят.
Я готов сражаться, и правда на моей стороне.
Но не так легко убить тех, кого знаешь с детства.

Сердце в тёмной земле
Имя исчезло первым.
Разбилось в громе шагов – мелким крошевом, красной пылью земли.
Земли, что лежала тяжёлым пластом темноты, вечности.
А над вечностью двигался гром – неизбежный и дробный. Пронизанный лязгом доспехов, оружия, гудящий силой.
Но почему?
Имя исчезло, но память осталась, ещё не раскрошилась, горела.
О том, как отдал сердце земле. Как кровь запитала жилы. Прочертила границу между городом и миром. Создала несокрушимую защиту.
Так куда же они идут?
Он знал.
В нерушимых границах однажды становится тесно. Его жертва – только звено цепи.
Исчезло имя – но воля горела.
Он слушает гром. Ждёт, когда же она погаснет.
Но она всё звучит.
Звучит.

Срочные новости
Эмиль снова не брал трубку. Громкие тягучие гудки замирали, переводили дыхание, будто собирались признаться, но не решались.
В три вдруг выскочило это холодное: абонент временно недоступен.
Она отложила телефон, вернула звук телевизору и спрятала лицо в бессильных, узловатых ладонях.
Тоской и горечью промочило мёртвое море манжеты платья. Новое почти, надевала один раз на крестины Доньки.
Через четверть часа поднялась, не утирая слёз принялась возвращать тарелки в сервант. В этом году тоже не приедут. Эмиль потом скажет: «работа» или «Донька простудилась опять, что прикажешь?»
Одним движением стянула скатерть, да так и держала в руках. Простояла с ней до конца вечернего выпуска.

Флюс
Хомяк с огромным щечным мешком втиснулся в кресло стоматолога.
– Тяжелый флюс, – доктор-паук прощупал лапами мешок.
Хомяк застонал.
– Всё-всё. Что у вас там, сверхмассивные черные дыры?
Он взял соскоб, сунул в приборчик.
– Вы выбрали лучшее место, чтобы заболеть!
– Зафофедник иффефсый? – хомяк поднял кустистые брови.
– Именно заповедник инфекций! Сюда многие приезжают за иммунитетом. И вы выиграли…хлизосому сиамскую. Даа, такая уйдет только со щекой.
– Флаштика?! – взвыл хомяк. – Фа фафие фредиты?
– Никакой пластики. Мы не можем ее убить.
– А фефя уожете?!
– Ннну... Да, она приспособлена именно к вашей щеке. Зато вы можете не думать о кредитах. Мы вам еще и приплатим. Как редкому экспонату.

Я просто текст
Я написал: “Уезжаю, не хочу об этом говорить”. В вконтакте и фэйсбуке на черном фоне.
Мне писали:
- Держись!
- Ох, видимо, и мне придется.
- Ну ты пиши, если что.
- Рассказывай!
- Да, мы тоже вчера, пипец.
- Слабак.
- Так страна теряет лучших.
И другое разное писали. Не то чтобы мне, скорее про себя. Я узнавал про них.
Через полгода, когда давно уже никто не писал, запостил еще: “Думаю о возвращении”. В этот раз без черного.
Стали писать:
- Ха-ха, неужели!
- Чем-то помочь?
- Ура, мы с Таней ждем!
- Кто бы сомневался.
- Чо, не рады там тебе?
Два поста из одной комнаты.
Решил не возвращаться.