Очень шумно. Шум такой живой и вместе с тем противоестественный. Звуки проникают отовсюду: сверху и снизу, приходят издалека и исчезают, словно пространство лишилось преград. Хлопание дверей, шорох одежд, шум воды в кране, пикание приборов и разговоры. Они выныривают из общего фона и вновь растворяются, не завершив фразы.
- Белый мужчина трид... жественными травмами после аварии... бнаружен алкоголь...
Кажется, это уже совсем рядом. Травмы. Авария. Алкоголь... Слова летят в лицо, словно хлопья снега... Нет, не в лицо, а в лобовое стекло! Точно, летящий в стекло снег и мельтешение собственных рук - это последнее, что помнят глаза.
Самоосознание быстро уходит, но разум продолжает кропотливо перекапывать информационное пространство, выкидывая картинки и образы, которые, впрочем, так же быстро канут в небытие. Бессмысленные, бесполезные, мёртвые. Стена Плача в Иерусалиме; густой еловый лес, пахнущий хвоей и сырой землёй; какой-то дядька, хвастающийся огромной рыбой; плотина, которая пропускает только маленький ручеёк (стоит невыносимая жара); арки высокого здания, похожего на храм науки; девушка в красном платье. Она появляется несколько раз, и лицо её кажется очень красивым, но рассмотреть не удаётся, потому что всё внимание поглощает это красное платье. Кажется, один раз она оборачивается и улыбается, другой - злится, и даже слышен её надтреснутый голос: "Убирайся, пока я не..." Вспышки перемежаются невесть откуда приходящими обрывками фраз на разные голоса: "Вы сегодня как нельзя кстати", "... да пойдём, чё стремаешься", "...ты должен попросить прощения у бабушки", "...таким образом мы полагаем, что замена материалов при..." Осколки воспоминаний ничем не склеены, они разлетаются цветным бисером, и их вновь засыпает летящими комьями снега. Впрочем, это всё не важно.
- Папа?
Кажется, это тоже звучит совсем близко, вот здесь, но снег залепил глаза и уши, и выбраться из этого нет никакой возможности.
- Здравствуй, папа.


Обсуждение>>>

Пузатая алая рыбка, юркая и подвижная, будто пиявка, пробирается меж высоких и тонких водорослей, извивающихся наподобие плоских змей без голов и хвостов. Лишь тела - гладкие, нежные, невообразимо живые, словно обладающие собственной волей. У рыбки яркие золотые глаза-бусинки, и смотрит она - в самое сердце, отчего становится неуютно и немного неловко. "Tы помнишь, как собирал грибы после дождя?" Кто это сказал? Нет, вряд ли рыбка. Наверное, кто-то из прошлой жизни - кто-то важный, а может, не очень.

...Вспоминается густой еловый лес, пахнущий хвоей и сырой землей. На руке трепетно дрожит огромная капля, отражая в себе его самого - с неправдоподобно большой головой, сидящими на носу очками в толстой черной оправе и маленькой родинкой, притаившейся у основания губ. Под левым уголком...

"Tы помнишь эту родинку?"
"Нет же, давай по порядку. Начали ведь с леса".
"Да, лес. Прости, я отвлеклась..."

Капля дрожит и переливается - белым, синим, изумрудным и серо-сизым. Дымом, дождевиком, листвой и звенящей чистотой осеннего утра. Они собирают опята - на высоких пнях, в пожухлой траве, на березах и среди одуряюще влажного мха, и его грубой мужской руки, в мозолях и ссадинах, касаются две другие - нежная, тонкая, с трогательными синими прожилками и золотым кольцом на безымянном пальце, и пухленькая детская, совсем маленькая, с утопленными костяшками и слегка кривоватыми изгрызенными ноготками.
- Смотри, какой большой гриб пропустила! - говорит он дочери, и та задыхается от восторга, обиды и зависти, глядя, как отец достает из-под елочки большой подберезовик. Словно оправдывается: - Последний, наверное.
- А он не червивый? - спрашивает жена из-под соседней елочки, пряча в корзине мокрые, остро-ароматные чернушки. Его кольнуло неприятное чувство собственного превосходства, но он давит его и терпеливо отвечает:
- Сейчас посмотрим, - и на покрытую хвоей землю падают аккуратно срезанные с ножки кружки, следом летит и шляпка. - Увы, весь.

...

Потом они вместе варят в котелке суп и, пока дочка с разрешения матери помешивает варево, жена прижимается к его спине, обхватив его руками за талию. Сквозь свитера, штормовку и дождевик он чувствует ее щеку и невозможно хочется тоже обнять, но - нельзя. Ребенок. А в руках - недочищенная морковка.
- Помнишь?.. - она шепчет едва слышно, и он кивает. - Помнишь?.. Помнишь?..
Она называет время и место, а он в ответ - одним предложением маленький курьез, известный им обоим. Потом меняются. Это их игра, одна из, которые они так любят, оставаясь наедине. Сегодня, в последний день перед разлукой, этот разговор приобретает особенную, горькую тональность. А внимательный взгляд дочери заставляет сводить всё к шутке и заразительно смеяться, хотя хочется совсем другого. Совсем, совсем другого.

Помнишь? Звучит, как издевательство. Помнишь? Почему-то хочется зацепиться за эти слова, ковырять, ковырять всё, что связано с ними, но сознание опять выкидывает произвольные образы и картинки. Помнишь? Ель на вершине скалистого утёса, вся покрыта снегом, который переливается в свете луны сумасшедшими огромными искрами. Эти искры режут глаза, как морозный воздух режет лёгкие. Помнишь? Вновь тот дядька, который показывал рыбину. Он передвигает фигуру на клетчатой доске и подытоживает: "Шах и мат". Потом протягивает руку, и она такая же большая, как и он сам. Помнишь? Опять плотина, только теперь она пропускает целый бурный поток, грохочущий и стремительный. Помнишь? Никакого ответа. Только летящие хлопья снега.

- Он поправится?
- К сожалению, прогноз неутешительный. Мы подклю... ких. На внешние раздражители никак... вать. В таком состоянии никто не... ть. Говорите с ним.
- Как долго это продлится?
Сокрушённое молчание в ответ означает обычно самые печальные вести. Либо "он" не поправится, либо "это" продлится долго. Врачи обычно деликатничают с родственниками пациентов, но совсем не стесняются в разговорах друг с другом. Надо бы найти в этом пространстве комнатку, где они делятся соображениями после рабочего дня. Много интересного можно там услышать.
- Мама сама не своя, видишь? Срывается на всех. Даже на доктора. А мне говорит, надо быть сильной и ждать.
Девочка, должно быть, говорит в самое ухо, потому что слова её слышно очень отчётливо и внятно. Хорошая дикция.
- Я вот принесла тебе. Держи, пап, - что-то шуршит и шевелится прямо на теле, - Это мой любимый тигра. Тебе сейчас как раз пригодится. Кошки ведь лечат.
Где-то на заднем фоне в палате слышны возбуждённые возгласы. Женщина вопрошает "сделайте что-нибудь", но ей не хочется верить. Женщина переигрывает, врач юлит. Девочка недоумевает. А в лицо летит комьями снег. Должно быть, приятно потрогать эту кошку, которая лечит.
Помнишь? Нет. Устал вспоминать.

Картинки закружились праздничным калейдоскопом, и одна из них - ель на вершине - приблизилась и стала четкой, как никогда. Он стоит рядом, держась за ствол, и смотрит вниз, в долину.

Эльбрус, 2006 год. Они планировали это путешествие вместе - чудесный, романтичный Новый год в Западном Приэльбрусье. Катание на лыжах, канатые дороги, сноуборды. Подъем на вершину на вертолете и захватывающий, хрусткий, непостижимо долгий спуск... Они познакомились здесь четыре года назад. У него была Маша, у нее - Витя. Они пили грог, исследовали соседние турбазы и лепили снежных кошек и медведей, стараясь придать им правильные мультяшные формы. Маша - скульптор, ее снеговики поражали точностью пропорций и выразительностью морд, к концу их пребывания в спортивном лагере окрестные склоны превратились в белоснежный аналог музея восковых фигур, где среди героев Диснея и братьев Бёртон красовались неуклюжие попытки остальной компании угнаться за мэтром. Маша заразительно смеялась и запрокидывала белокурую голову, ловя снег ртом.

- Самую большую снежинку! Кто поймает самую большую снежинку?

Она тогда сказала:
- Что будет, если я поймаю самую большую снежинку? - серьезно, почти с надрывом. Как будто можно загадать желание - и оно сбудется.
Она - это Галя. Жена. Мать Светика, его дочери. Tогда - всего лишь девушка случайного знакомого. Tогда они еще не знали, куда заведут их те невинные, детские соревнования.

А сейчас - он смотрит на лежащую внизу долину и думает о том, как они покупали билеты, выбирали турфирму, хлопотали, и - рраз! Все в одночасье сделалось невозможным. Их первый Новый год в супружестве. Галя беременна. Ее мать, Василиса Ильинишна, запретила дочери ехать. Он так и не понял, почему поехал сам, да еще и один. Может, сыграли роль темно-карие глаза жены? Влажные, просящие: "Съезди, расскажешь... Сними на камеру - я будто бы побываю там. Tолько на вершину не поднимайся... без меня", - и тихо отводит взгляд, изучая больничную стену. На сохранении. Слишком рано - и потому страшно. Он тоже не хочет, чтобы она ехала, и не хочет ехать один, но все равно стоит здесь, на скалистой вершине, и морозный ветер заставляет глаза слезиться, бросает в лицо пригоршни маленьких льдинок и насмешливо хохочет над его одиночеством.

Шах и мат. Как будто они снова играют с Григорием Степанычем на его внучку Машу.

Подмосковье, 2003 год. Жара стоит такая, что рубашка мокнет еще прежде, чем успеваешь ее надеть - от потных ладоней, от того, что сначала вытираешь полой лоб и лишь потом натягиваешь. Маша пригласила его делать предложение на дачу к деду. Машины родители не интересуются дочерью - им все равно, когда и за кого она выйдет замуж, другое дело - дед. Хитро посмотрел из-под прищуренных век и разложил шахматную доску.

- Садись. Проиграешь - не видать тебе Маши.

Наверное, тут какой-то подвох, думает он, присаживаясь к столу, и, пока Маша хлопочет на кухне, чтобы подать к столу клубнику в молоке, мужчины увлеченно переставляют фигуры, забыв о самом главном. О том, что происходит вокруг. Позже были слезы, упреки, обиды, раздражение, злость. Маша кричала, что ему наплевать на нее. "Азартный, азартный дурак! Ненавижу!" Беспомощность. Гнев. Узкое запястье в ладони. Хлесткий удар в лицо. Маша ушла, оставив по себе болезненные воспоминания, осколками бередившие сердце еще много-много лет. Даже сейчас летящие в лобое стекло хлопья напоминают ему Машу. И их расставание. Болезненно-горькое. Tерпкое. Сладкое. Невозможно прекрасное в своей обреченности.

А ведь он мечтал, что всё будет совсем, совсем не так. Знал ли он тогда, что его мечты сбудутся? Маша снова покажется ему, в красном платье, всего год назад, и он не удержится, не сможет...

Куски мозаики склеиваются в цельное полотно. Пронзительное, трогающее за живое. Да, теперь он помнит. Девушка в красном наконец-то обретает лицо, и оно действительно дивно-прекрасно. Маша... Каким надо быть идиотом, чтобы так легко упустить такую девушку? Она была веселой и подвижной, чувственной, всегда полной энергии. А теперь она осталась просто картиной... Но она улыбается! Никогда такую красоту не надо выпускать из памяти, иначе жизнь лишается цвета.

- А нам сегодня рассказывали о животных Австралии. Представляешь, многие из них не живут больше ни в каких других местах! Они сумчатые и такие интересные...
Девочка пускается в рассказ о сумчатых зверях. Светик. Дочка. Такая долгожданная и желаемая. Они так боялись за нее, когда чуть не потеряли. И всегда, всегда гордились ею. По крайней мере, сейчас так кажется. Очень хочется протянуть ладонь, чтобы пощупать розовую пухлую щечку, но так невыносимо тянет вниз. И вновь руки беспомощно мельтешат, пытаясь закрыться от летящего в лицо снега.
- Мама, мама, он шевельнулся!
Не может быть.
- Точно? Когда? Что ты видела?
- Его пальцы, он шевельнул ими!
Девочке никто в палате не верит, как не поверили бы нигде на свете. Они привыкли к разочарованиям. К слишком впечатлительным детям. К безвольным рукам пациентов и их безжизненны глазам. Этот снежный плен невозможно преодолеть.
Светик, помоги.

Он помнил всё. Ее глаза - карие, с грустинкой и неясным томлением на самом дне. Ее тело, льнущее к нему, жаждущее, ненасытное. Ее слова - порой резкие, порой нежные, сплетающиеся в узор любви, верности и никогда не тускнеющей обреченности. Они предназначены друг другу, но судьба их - расстаться. Сейчас, в прошлом и в неясном пока, но устрашающем будущем. Они не могут быть вместе долго. Роман, длиною в три года, - самое большее, что они могли себе позволить.

Помнишь, как впервые увидел дочь? Издевка, насмешка. Он не хочет помнить. Или это какая-то часть его не хочет, а сам он силится вновь ощутить на ладонях хрупкое, невесомое тельце? Рыбка встревоженно заюлила, пробираясь меж зеленых подводных лент. Маняще блестящих. Невыносимо гладких.

Маша. Ее неестественно реальные формы затмевают сознание. Он на грани обморока, но бежит, обнимает, шепчет... "Родная моя, ненаглядная". Она задыхается. Кажется, пытается вырваться, говорит что-то невнятное про жениха. Ему все равно. Отель принимает их с безразличием ученого, ставящего бесчеловечные эксперименты на людях, но ему все равно. Ей тоже. Они умирают и рождаются вновь - в мире, где нет никого, кроме них. Счастье. Ничего, кроме.

- А нам сегодня рассказывали о животных Австралии.

Помеха. Досадное недоразумение. Но в памяти якро вспыхнул тот день. Они с Галей поругались. Он был уверен, что родится мальчик - УЗИ обещало наследника. Но мать, мать знала, что будет девочка. Он не верил, винил во всем гормоны и беременность, а она рыдала, уткнувшись ему в живот. Глупо. Как глупо. Спустя шесть часов полноватая акушерка поздравит его с рождением дочери, а он будет глупо моргать и невпопад думать о том, что же сказать теперь Гале. Ведь он обязан ей жизнью.

Жизнью их единственной дочери.

Галина... В памяти всплывает её лицо в тот день - измождённое, бледное, всё покрытое дрожащими капельками, но такое умиротворённое и счатстливое. Галя. Как мог он, спустя несколько лет, подумать о том, чтобы оставить её? Хоть на минуту, хоть на миг! По какому праву вздумал он ставить свои мелочные минутные желания превыше долга и заботы о родных? Он просто не имеет права отказываться теперь от женщины, сотворившей чудо, подарившей жизнь его ребёнку. Их ребёнку.
Дорогие. Любимые. Ведь он теперь и не имеет права лишить их своего присутствия, своего внимания. Пусть даже его вырвали из жизни силы непреодолимые - он должен справиться, выбраться из-под этого снега. И он будет осыпать жену цветами и жемчугами, а дочку - сладостями и игрушками, будет окружать заботой семью, а если понадобится - каждый день молить о прощении. Но сначала надо выбраться.

И он изо всех сил сжимает пальцы, скрипит зубами, пытаясь вытащить себя из сугроба забвения. Он кричит, что есть мочи, и тут в сознание врываются новые ощущения. Шум больницы уходит, оставляя в пределах слышимости только одну палату, зато возвращаются запахи. Позабытые, и такие странные теперь. Запах медикаментов, непременно присутствубщий в любой больнице, запах человеческой кожи и пота, духи и цветочный аромат, а также резко химический сладкий запах, который производители жвачки выдают за клубнику. А ещё он начинает чувствовать плюшевую шёрстку игрушечной кошки в своих руках.
- Вот видишь, видишь! Он шевелит пальцами!
Девочка визжит от восторга, а Галя бросается теребить его руку и что-то приговаривать. Потерпите. Мне тяжело. Не всё сразу. И пусть я пока не могу сказать ни слова, пусть не могу открыть глаз, но я вернусь к вам, во что бы то ни было.



Конец!