Четвертый год эпохи Бунмэй (1472). Киото, в те времена именовавшийся просто Столица. Пятый год идет война Онин, самая несуразная в истории Японии. К северу от императорского дворца царят пожары и разруха, но воинствующие стороны все никак не успокоятся, а сёгун Ашикага Йошимаса удалился в загородный особняк (после его смерти переданный под монастырь, ныне известный как «Серебряный павильон») и там проводит дни погруженный в поэзию.

Впрочем, столичные дела мало волнуют труппу театра Но, которая обосновалась в храме Тенрю-джи у подножия горы Арашияма почти в двух ри (примерно 8 км) от места военных действий. Наоборот, в окрестности переехало немало зажиточных людей из Столицы. Различного сброда, который перекочевал сюда, конечно, тоже хватает – никому не хочется попасть под горячую руку воинам Яманы Содзена или Хосокавы Кацумото. А недавно объявился разбойник в лисьей маске по имени Тома Тэри, который грабит зажиточных купцов, богатых воинов и придворных, случись им оказаться в этих местах. Да еще хвастает, что чем больше охраны, тем лучше.

С него-то все и началось.

-------------------------
Ichi go ichi e - 一期一会 – (буквально: «один отрезок времени, одна встреча») термин, описывающий концепцию, которую часто связывают с мастером чайной церемонии Сен-но Рикью. Можно перевести как «никогда больше», «только на этот раз», «единственный шанс в жизни». Он означает, что действовать в каждое мгновение надо так, словно второго шанса у тебя уже не будет никогда.

一期一会
Ichi go ichi e*
ЕДИНСТВЕННЫЙ ШАНС

Пятый год войны Онин*

Случаются неудачные дни, а в случае Тома Тэри, скорее, неудачные ночи. Или поздние вечера. При свете солнца он не грабил; не потому, что боялся не справиться, а из разумной предосторожности и расчета. Ловчее него в округе еще поискать, и поэтому нападал он лишь на тех, кого так просто не возьмешь. Крестьяне, торговцы и странствующие монахи его не интересовали. Даже купец в предпраздничные дни, чьи короба ломятся от товара, растерявший охрану где-нибудь на перевале, не заставил бы его продрать глаза. Сильный противник и эффектность, вот что заставляло действовать Тома. Все остальное навевало скуку.
Под именем Тома Тэри его знали в тех кругах, где вращаются разбойники, воры и прочие сливки дна общества. Он его сам придумал, и хотя разводил руками всякий раз, когда просили написать - мол, неграмотный, - на самом деле, прекрасно знал, как оно пишется. И знал также, что напиши он его хоть раз, и все узнают настоящую его фамилию. Сегодня Тома затаился на ветке дерева около дороги, словно большая макака, а за спиной его болталась лисья маска. Странно было бы ожидать, что на дороге от храма Мацуо к лодочной станции у моста Тогецукьё кто-то появится в такой час, но разбойник знал точно: сегодня здесь пройдет богатый купец со слугой. Поправка: с трусливым слугой, который убежит, едва почует опасность. Нюх на нее у него острый. А купец, бедняга, думает, что попадут на представление. Но в том виде, как его оставят, едва ли он посмеет показать там нос. Тома захихикал в предвкушении.

------------------

*Ichi-go ichi-e - 一期一会 – (буквально: «один отрезок времени, одна встреча») термин, описывающий концепцию, которую часто связывают с мастером чайной церемонии Сен-но Рикью. Можно перевести как «никогда больше», «только на этот раз», «единственный шанс в жизни». Он означает, что действовать в каждое мгновение надо так, словно второго шанса у тебя уже не будет никогда.
*Пятый год войны Онин – 1472 год

Показался далекий пока и медленный, как ленивый жирный светляк, фонарь в руке слуги. Он раскачивался при каждом шаге. Купец не торопился, да и к чему, до представления еще целый час. Когда блик скрылся за ближним поворотом, Тома скользнул на землю. Круглый, желтый фонарь плыл по воздуху, будто маленькая луна. Уже можно было различить на его боку лепестки темно-алой глицинии, что намекала, кому он принадлежит*. На другой стороне красовалось солнце в воротах. Тут хор-джиутай* поведал бы затаившим дыхание зрителям, как притих в ожидании лес. И как сгустился белесый туман, нагоняя тоску и тревогу. И как ухнула гулко сова, когда хитрый грабитель, пропустив мимо слугу и добычу, нанес сзади коварный удар... Тома передернуло от отвращения.
Ночь стояла достаточно темная, это верно. Зато в полной влажного мха ложбине неистово зудели комары, голосили лягушки в ручье, а неподалеку с хрустом ломился через сухой валежник молодой, полный сил кабанчик.
Пятно блеклого света легло на дорожку меж сосен. Тома опустил на лицо маску, вынул меч. По законам жанра тот должен был зловеще сверкать, пока разбойник демонстрирует его зрителям. Но звездного света не хватало, а луна еще не вышла из-за гор. Скудно одетый, чтобы ничто не мешало двигаться в зарослях, грабитель выскочил на поляну сбоку. Издал воинственный крик, когда до освещенного фонарем силуэта было рукой подать. Здесь положено ударить барабанам. Тэри мысленно поблагодарил ками за их отсутствие.
А слуга должен был со страху бросить фонарь и бежать, куда глаза глядят.

--------------
*jiutai - 地謡 - буквально: «земное песнопение», хор из восьми человек, который сопровождает пояснениями представление Но.

Между грабителем и добычей висела миниатюрная рукотворная луна, родившаяся в руках мастера из Гифу. И освещала босые ноги путника – в чешуйках засохшей глины, старых и свежих царапинах, длинный белый от времени шрам опоясывал правую щиколотку и ярко выделялся на темной от грязи и загара коже.
- Это кого ты собрался убить? - с веселым интересом спросили разбойника сверху из темноты.
Да, сегодня определенно была неудачная ночь. Но Тома не был бы собой, отступи он на середине пути. Даже, когда в звуке чужого голоса слышится что-то не совсем обычное... для человека. Храбрый герой должен броситься в атаку под барабанный бой и пение хора, несмотря ни на какие страхи. В ближайшем болоте лягушка издала особенно заливистую серенаду.
- Никто не умрет, если сам отдашь что там у тебя есть ценного! – получилось даже бодро.
Собственный голос из-под маски звучал искаженно и глухо. Обычно его, неожиданности и вида меча хватало, чтобы заставить купцов растеряться. Этот не испугается, но воду-то помутить можно, нет? Фонарь перекочевал из правой руки в левую, стало видно, что цветастые лохмотья некогда дорогой плотной ткани перепоясаны толстой конопляной веревкой, какую используют в храмах для ритуальных очищений. За веревку были небрежно заткнуты два меча. Ладонь правой руки незнакомца привычным движением легла на рукоять.
- Этот клинок создан великим мастером Ямато, - большим пальцем прохожий ласково погладил вытершуюся кое-где оплетку. – Если тебе повезет, то сумеешь разглядеть на клинке коши-хи*. Говорят, он точно такой же, как на мече у Фудо мьё-о.
Лягушки притихли, заслушавшись. Смолкло даже вездесущее комарье. Прохожий добродушно хмыкнул.
- Хочешь взглянуть?

------------
*koshi-hi – короткий желобок на клинке с закругленными краями, обозначает, что меч посвящен Фудо мьё-о.

- А то ж!
Все, пора атаковать, понял Тэри. И громко засмеялся, чтобы заглушить ощущение, что собрался потягаться силами не с человеком, а с неудержимой горной рекой. Либо будь ловок, либо прощай голова. Он будет ловок как никогда! Оборвав смех, Тома бросился с обнаженным мечом в руке на незнакомца. Клинок несколько раз вспорол пустой воздух – словно противник точно знал, куда придется очередной удар, и исчезал оттуда в последний миг. Сам он не нападал, но сколько еще будет длиться его миролюбие? Тома зажмурился и отчаянно ткнул мечом наугад. Он услышал сердитый возглас и открыл глаза. И увидел перед самым носом острие чужого меча. Все, с миролюбием точно покончено, время уносить ноги.
Но не без добычи же!
Разбойник метнулся к незнакомцу, хватанул первое, что оказалось под пальцами – амулет на кожаном шнурке вокруг шеи. Дернул. Краем глаза заметил что-то выпавшее на землю и нырнул за этим как раз вовремя: чужой клинок срезал лишь прядь волос. Откатился в кусты, пересчитав ребрами все камешки по дороге. Уцепившись за ветки, поднялся и точно вспугнутая лиса помчался прочь. Оглянуться он боялся.

***
Этим вечером в монастыре Небесного дракона не спали. Вокруг площадки для танцев полыхали светильники, а гром барабанов, свист флейт и голоса хора слышно было, наверное, и по ту сторону реки. Сегодня давала представление знаменитая труппа Фуджима, да не что-нибудь, а одну из лучших пьес своего репертуара: «Любование осенними листьями»*. Первый ряд занимали почетные гости, дальше кто на соломенных подстилках, а кто и прямо на земле разместились остальные. Некоторые даже принесли скамеечки, чтобы сидеть с удобством. Под вдохновенное пение хора о приближении ночи и обещаниях, что дают друг другу мужчина и женщина, служанки подносили сакэ. В медленном, похожем на кружение падающего листа, двигалась госпожа – искусно сделанная маска изображала юную деву. Один из зрителей повел затекшим плечом. Смотрел он с таким вниманием, будто женщина эта была предназначена ему.

- Сегодня особенно хороша, - пробормотал он.
Его приятель покосился на него с улыбкой задумавшей каверзу лисы и протянул плоскую сакадзуки* девочке, которая как будто только и ждала этого жеста, чтобы наполнить опустевшую чашечку. Второй рукой он поднял открытый веер к груди, прикрывая им сердце*.
- Господин Хиромаса этим вечером вновь в романтическом настроении.
Девочка негромко захихикала, пряча лицо за рукавом.
- Я наслаждаюсь искусством! - с негодованием ответил первый зритель, но тут же рассмеялся вслед за девочкой. – Смотри, сейчас он упьется и заснет. Нельзя же пить так много. Особенно из рук женщины.
И в противоречие собственным словам тут же протянул девочке чашечку, чтобы та вновь наполнила ее. Прочие зрители, кроме первого ряда, сидели плотно друг к другу, иногда даже плечом к плечу. Но эти двое и их прислужница оказались отдельно, как будто вокруг них сам собой образовался пузырь отчуждения. Никто не косился на них, никто не ворчал, просто садились подальше. Второй сделал глоток, сложил веер и что-то шепнул, поднеся его к самым губам; над головой «задремавшего» ваки*, придавая сцене должную нереальность, принялись водить хоровод светлячки.
- Особенно из рук демона, - шутник наблюдал, как медленный и элегантный танец актера в маске юной девы сменяется такой стремительной пляской, что многослойные яркие одеяния взметнулись, точно осенние листья при ветре, и его улыбка медленно таяла, уступая место сосредоточенности.
Первый опрокинул чашечку в рот, довольно причмокнул, напоминая сытого кота. Чудом не задев длинным шелковым узорчатым рукавом выстроенные в ряд еще не открытые кувшины, указал веером на ваки.

----------------
*sakazuki ... – 杯 - плоские, похожие на лепесток чашечки для сакэ.
– в стилистике театра Но такой жест означает, что кто-то находится в сильном романтическом волнении.
*waki – 脇 - буквально «сторона», актер на второй (вспомогательной) роли, обычно появляется на сцене первым и описывает сюжет и историю «шитэ», главного актера; часто изображают странствующих священников, придворных, гонцов. Ваки никогда не носит маску. В конце своей первой сцены садится в стороне, уступая место шитэ.

- Он куда спокойнее, чем был в первых сценах, не ерзает, будто ему не сидится на месте, даже не отбивает пальцами на досках ритм барабанов, а они так и не догадались. Разве они слепые?
- Если бы люди видели так же, как это делают собаки, мне пришлось бы уйти на покой, - отозвался его приятель, складывая из листа бумаги птичку; в прорезях рукавов его белого каригину[i]* темный плотный шелк [i]хитоэ* переливался при тусклом свете.
Напутствия запущенной в полет игрушке никто не расслышал, зато все увидели, как над храмом закружилась белая цапля. Взмахнув крыльями, неизвестно откуда возникшая птица улетела к реке.
- Любопытно, не правда ли?
Хор как раз закончил петь о приближении ночи, а актер в маске дзо* удалился переодеваться в «зеркальную комнату», а вместо него на площадку вышел адо-ай* в ощетинившейся жесткими по-кошачьи встопорщенными усами маске нобори-хигэ*, чтобы рассказать собравшимся на представление людям, как Тайра-но Корэмочи был послан на гору Тогакуши и как доблестно он победил обитавшего там демона, и...
- Сакэ глоток за глотком растопило его сердце, и то, что казалось преградой, сделалось мостом, - рассмеялся зритель в белом каригину, протягивая опустевшую чашечку смешливой девочке.
От удара пяткой высокий помост загудел барабаном, и не сразу стало понятно, что стучат еще и в ворота. Дождя не было, но человек, который ворвался во двор и, едва дыша, рухнул на колени, промок до нитки. От соломенного плаща остались жалкие ошметки, что торчали, как пакля, в разные стороны и делали бедолагу похожим на петуха, который только-только спрятался от проливного дождя.
- Демон... – прохрипел человек, тыча пальцем в сторону «зеркальной комнаты». – Демон...

------------------
*kariginu – 狩り衣 - буквально «одежда для охоты», длинная одежда, застегивающая у ворота на пряжку, с длинными рукавами, не сшитая по бокам. В рукава продергивался шнурок, чтобы можно было их стянуть у запястья при надобности. Каригину носили придворные эпохи Хэйан в дороге, на охоте или отправляясь по различным поручениям. Позднее ее стали носить старшие военные чины.
*hitoe - 単衣 - буквально «одежда без подкладки», короткая одежда, которую носят, заправив в штаны, под каригину; традиционно оранжево-красного цвета, в редких случаях бледно-зеленого цвета. Боковых швов нет, рукава пришиты лишь частично.
*zo – маска молодой женщины, которую носит первый актер (шитэ).
*ado ai - второй актер в интерлюдии между двумя актами. Маску «нобори-хигэ» носит второй актер в интерлюдии-кьёген, исполняющий роль бога небольшого храма. Иногда украшенная усами маска отличается открытым беззубым ртом и больше напоминает доброго старика, чем священного хранителя.

Что-то звонко щелкнуло по распрямившемуся колоску подмаренника, вторая капля скатилась беззвучно в траву, земля впитала ее - и покрылась сухой коркой на этом месте. Оборванец, неудавшаяся жертва незадачливого разбойника, с подозрением поднял взгляд к небесам, но не нашел там ни дождевых туч, ни даже безобидных облаков. Зато там, куда на удачу полоснул клинком Тома, цветные лохмотья намокли, прилипли к коже. И едва заметно дымились, запахло паленым тряпьем. Странный путник прижал ладонь к ране, недоуменно вскинул выгоревшие на солнце брови. Догадка пришла быстро, надо было лишь провести по шее кончиками грязных пальцев. Амулет, что висел на кожаном шнурке, пропал, а вместе с ним - что выяснилось в ту же почти что секунду - исчезла еще одна вещь.
Оборванец процедил сквозь зубы проклятие, опустился на корточки, подцепил коротким мечом размокший в ночной росе забытый всеми фонарь. По-собачьи склонив голову набок, прочитал размашистую надпись на нем.
- Расщелина?*.. – тонкая рисовая бумага с алыми лепестками цветка расползалась под пальцами; прохожий смял ее в кулаке и оскалился, бок саднил, мешал думать.

-------------------------
*японская кандзи «kan/ken» (間), означающая «пространство, промежуток» по-китайски читается как «jian» и может означать так же «расщелина, щель».

Задыхаясь, Тома вбежал в закуток, отведенный актерам. Здесь одевались и раздевались, хранили и надевали маски, наносили грим – все вместе, толпой, но никто не толкал друг друга, хотя порой по чьей-то недоброй воле маски оказывались не там, где им следовало. Внешнему человеку ни за что не сориентироваться, где искать нужной встречи. Тома не искал, он знал точно. Он лавировал. Он прикрывал лицо, второй рукой придерживая добычу за пазухой. Сходу тряхнул за плечо актера-<MI>ваки<D>, нырнул ему за спину. Выдохнул на ухо:
- Давай, вываливайся из шмоток.
Лицо, похожее на его собственное, как две капли воды – спасибо отцам-братьям, тщательно положенному гриму и кое-чьей страсти к подражанию – повернулось к Тома.
- Гинноскэ!
- Разумеется. А ты кого ждал?
Юный глупыш-кузен рад несказанно. Про себя Тома... да нет, пора становиться собой и забыть принятое для темных дел имя. Про себя Фуджима не может сказать, что он рад. Ни тому, что забрал какую-то мелочь у чересчур сильного противника и даже времени нет посмотреть, что именно. Ни тому, что сейчас придется идти на сцену и медленными, вбитыми, заученными и отточенными до оскомины на зубах движениями изображать давно умершего героя старой пьесы. На сцене не бывает азарта и возбуждения ночных грабежей. Впрочем, возбуждения на сегодня как раз достаточно. Чему он рад, так это собственной способности унести ноги. Живым и здоровым. Ссадины и занозы от кустов не считаются!
Шуршащие слои одежд он торопливо натягивал при помощи все того же кузена. Грим наносили впопыхах, прислушиваясь к голосам хора со сцены. Закончится интерлюдия, все, время представать снова перед публикой.
- Грим смой, - велел Гинноскэ, когда сделали основное.
- Ага, - послушно кивнул младшенький.

Храм Мацуо-тайша, Арашияма

Разумеется, она проспала.
Когда отмечающая время курительная палочка вновь сменила запах, мико вместе с футоном, веером и ароматическими воскурениями (не столько ради спокойствия разума, души и тела, сколько для отпугивания прожорливых москитов) перебралась на веранду. Жара, хоть и не такая удушливая, как днем, последовала за ней. Жара липла к коже, делая ее горячей и влажной. И солоноватой на вкус, если слизнуть мелкие бисеринки пота. На древнем, в три обхвата, клене гудел на басах хор цикад; эти увлеченные музицированием трещотки, кажется, единственные в округе радовались наступившим погодам.
Лениво обмахиваясь веером, мико бросила укоризненный взгляд на крытую мхом крышу хондена*, под которой за деревянной решеткой скрывался посвященный Мацуноо алтарь: уж если становишься покровителем, так будь любезен заботиться обо всем в округе! Иначе нет смысла.
Лишь под утро, когда вершины горного хребта обрисовал розовато-оранжевый отсвет, ей удалось забыться коротким и странным сном. Она видела дорожку в лесу, где по обе стороны поднимались высокие сосны, а пространство между стволами прятали густые заросли. И всадников, которые никуда не спешили, пребывая в неведении о том, что им предстоит совершить. Разодетые, оживленные они ехали как на праздник - далеко от столицы, вдали от забот, - и на праздник они собирались попасть. Интересно, она не слышала топота их коней, потому что землю укрывал толстый мягкий ковер прошлогодней хвои и первых листьев, сорванных осенью этого года? Или потому что осень ей снится? Среди темной зелени сосен и олеандров уже полыхали алые пожары кленов, ниже по горному склону их отдельные вспышки сливались в огромный пожар.
Она видела небольшой дом в горах, не жилье, а временное пристанище, и женщин в старинных одеждах, нарядных, будто куклы-хина*. Их длинные, до пола, волосы стекали черными смоляными ручьями. Шелк одежд струился прихотливой рекой. Она видела двух мужчин, которым подливала вино; один пил неохотно и мало, а второй, захмелев, задремал на расстеленной медвежьей шкуре.

----------------------
*honden - 本殿 - центральное святилище, где расположено изображение божества, которому посвящен храм.
*hina ningyo - 雛人形 - или правильнее hina ningyo, то есть «птичка, куколка», очень нарядная особая кукла, которую выставляют на всеобщее обозрение во время Хина-мацури, Праздника кукол или праздника девочек в третий день третьей луны. В древности в этот день женщины и девушки спускали по реке в плетеных корзинках бумажных кукол, чтобы те унесли с собой злых духов, а вместе с ними болезни и несчастья, которые те вызывали.

Почему она не повернула назад, к домику, где любовались осенней листвой приезжие из столицы? Потому что боялась мужчины, который шел следом, или не могла сопротивляться детской песенке - кто-то неуклюже, но очень старательно выводил ее на окарине? Громкое пронзительное карканье прервало мелодию, дрожью прошло по телу. Разбудило, вернуло чувства и ощущение настоящего. Гладкий лоснящийся ворон хитро посматривал с ветки. И снова каркнул, утверждая собственное место в мире, как якорем, приковывая мико к действительности. Показалось, что мерзкая птица улыбается.
И снова вокруг воцарилось молчание, тишину нарушало только чье-то дыхание – затрудненное, с хрипом. Стены каменного мешка отражали его, дробили на искаженное эхо, и мико не понимала, слышит ли она себя или кто-то другой скрывается в темной пещере. Она очень несмело переступила порог.
Каменные стены напоминали огромные соты; мико (во сне она сознавала, что сейчас она - не она, а кто-то другой, но имя не шло ей на память) боялась представить тех пчел, что устроили здесь свой дом. Вместо меда из округлых ячеек стекала белесая густая слизь, как слюна из беззубых старческих ртов. Лесная тропинка превратилась в подобие лестницы из утопленных во влажном мху валунов; карабкаться вверх становилось трудней и трудней. Где-то звонко плескалась вода. То, что она раньше принимала за переплетение толстых корней, оказалось телами – огромная груда тел, сизых, пепельных и багровых. У них не было шей, тяжелые рогатые головы, те, которые сохранились, а не валялись отдельно, сидели на массивных плечах. Из разинутых больших пастей высовывались клыки, скрюченные толстые пальцы, похожие на ветки зимой, украшали острые когти, но и это оружие не помогло им спастись. Обрывки тигровых шкур, обмотанных вокруг бедер у мужчин, и разорванную одежду женщин пачкала кровь. Мико прижала ладони ко рту, чтобы не вдыхать ее запах. Кто-то убил их всех и сложил тела в кучу... мико подняла голову, чтобы посмотреть на того, кто сидел на самом верху.

Сначала ей показалось, что он мертв, как и все остальные в пещере. Его кожа глянцево блестела, словно кто-то выплеснул на него красный лак, предназначенный для тории*; длинные волосы слиплись в жгуты. Минаги огляделась, сдернула с одного из тел узорчатую каригину, - на тяжелой плотной ткани проступал рисунок мацу-татэваку* в виде сосновых веток, рукава там, где цвет отличался от всей остального одеяния, были прожжены в нескольких местах и порваны, - и накрыла им обнаженные плечи мужчины. За границами сна, за стенами странной пещеры ударил храмовый колокол, и мико открыла глаза. Во влажной зеленой полумгле под защитой высоких сосен басовитый гул показался ей особенно тягучим.


***

Монастырь Небесного дракона

Фуджима Гинноскэ ненавидел театр. Даже в детстве. Переезды, грим, нелепые, слишком яркие и неестественные одежды, пафосные фразы, мучительно медленные выверенные от начала и до конца движения и паузы. Но больше всего он не любил собрания клана. Эти речи с неизменным подвыванием, будто никто здесь так и не ушел со сцены, полные якобы ценных истин. Сначала всегда шли обсуждения нынешнего спектакля и придирчивые сравнения его с предыдущими. Потом планы на будущее. Потом сакэ брало свое, и в этот момент Гинноскэ тайком ускользал.

--------------------------
*torii - 鳥居 - буквально «птичий насест», ритуальные ворота, отмечающие вход в синтоистский храм или другое священное место. Как правило, делаются из дерева или камня и покрываются алой краской. В храмах, посвященных Инари, обычно сооружают множество тории самого различного размера. Часто преуспевший в делах человек дарит тории какому-либо святилищу в знак благодарности.
*matsu-tatewaku - специальный узор на ткани, из которой шили каригину, показывающий высокий статус придворного.

На веранде, выходящей в сад, раздался гулкий топоток. На когда-то белую перегородку легло пятно света, и на ней стал отчетливо виден зловещий «рисунок»: два длинных разреза и потеки темной густой жидкости. Неизвестный художник писал не краской. Фусума отодвинули с внешней стороны, и взгляду Саскэ в сером предрассветном свете предстал его старший приятель с жалобно приподнятыми бровями и фонарем в руке.
- Ого! – оценил он состояние комнаты, когда немного отдышался после бега. – Хо-о, как же это он здесь поместился да еще с мечом?..
Саскэ огляделся и, привалившись к стене, прикрыл глаза. Он не мнил себя слишком умным, а потому всю работу оставлял господину Омуре.
- Их было с десяток, не меньше! - взахлеб делился впечатлениями выпихнутый вперед юный актер; его круглая бритая голова блестела, словно намазанная маслом.
- Пятнадцать! - подсказали из толпы.
- Один, - сонно зевнул наследник клана Кобаякава.
- А нет, кажется, не поместился, - пробормотал Бунчо, глядя в потолок. – Гэмпей-кун, не мог бы ты посмотреть поближе?
Сам он сдвинул оставшуюся целой фусума в правую сторону, шагнул на веранду и тут же опустился на корточки. Прозрачное утро звенело птичьим пением, и в неверном еще свете он походил на забравшуюся в дом большую мышь, когда принялся ползать на четвереньках и раскладывать по влажным от росы доскам размеченную на секции веревку.
На стене висели приготовленные на сегодняшний вечер многоцветные одежды, брызги попали и на них, но не были так заметны в общей пестроте. Саскэ перешагнул через темное пятно у двери и поднял голову. Что не разглядеть снизу малорослому Бунчо, то долговязому Кобаякаве – раз плюнуть. Только он все равно не сразу поверил собственным глазам. Саскэ, не глядя, протянул руку к актерам, которые неожиданно превратились в зрителей и потому чувствовали себя не в своей тарелке.

- Дай сюда, - требовательно произнес он.
- Чего? – не поняли в толпе.
- Фонарь.
Вперед вытолкнули все того же, обритого, то ли как самого смелого, то ли решив, что он все равно уже общался с властями, так что, в общем, не страшно, и вручили ему светильник. Тот, что стоял в углу комнаты, уже догорел и погас. Стараясь не наступить в размазанную по циновке кровь, актер поднял лампу повыше. Саскэ хмыкнул: на темном дереве выделялась свежая зазубрина. И не просто щербина, кто-то чуть не перерубил припотолочную балку напополам. Жестом отогнав недобровольного помощника (тот охотно убрался назад, в коридор), Саскэ вытянул из ножен меч. Актеры единодушно отхлынули к дальней стене.
Заслышав их топот и приглушенный гомон, Омура, который разглаживал на веранде тонкий лист бумаги, поднял голову.
- Гэмпей-кун, присядь немного.
Саскэ покрутился на месте, как потерявший след охотничий пес, примерился. Клинок трижды располосовал воздух и... застрял в том же самом зазоре.
- Убийца ниже меня, - Саскэ с усилием освободил меч и вернул его в ножны. – На один сун*. Но сильнее, значит, шире в плечах. Он нанес три удара. Первый разрезал фусума. Нападение было стремительным, но потребовалось время, чтобы сломать перегородку. Человек в комнате проснулся от шума и попробовал убежать в коридор.
Кобаякава сделал шаг, оказавшись у разворошенного футона.
- Второй удар нанесли снизу вверх, видишь, как брызнула кровь.
- Я... – начал его товарищ и замолк.

-----------------------
*sun - 寸 - старинная мера длины, равная примерно 3 см.

Кто-то решительно растолкал актерскую братию и вырвался на передовые позиции. Где и встал столбом, глядя округлившимися глазами на разоренную комнату, щедро украшенную черными в полумраке брызгами и размашистыми мазками. У них с бритоголовым были почти что одни черты на двоих. Если не считать сведенных бровей и раскрытого, искривленного, как от боли, рта.
- Как?! Почему?..
Он схватился за поддерживающий потолок столб.
- В третьем ударе не было надобности, - Саскэ недоуменно нахмурился, он рассматривал оставленный чужим мечом след так пристально, что умей тот говорить, давно бы во всем признался. – А! Так это не вор...
Благодарная публика затаила дыхание.
- Здесь был воин. И он не привык жить в доме. Эй, Омура-сан...
Саскэ разворошил не по сезону алые кленовые листья, которые ветер, должно быть, принес из сада и разбросал по полу, чтобы замаскировать пятна крови.
- Разве это не... – младший поднял смятую лисью маску.
Старший торопливо, но изящно – вокруг же столько зрителей! – сунул за пазуху сложенные листы тонкой бумаги и подошел, близоруко щурясь. Взял маску, повертел ее в руках и отдал обратно. С каждым мигом он все больше напоминал сытого кота перед стайкой мышей. Только запоздавший актер смотрел не на него, а на стилизованное изображение лисы – с плохо скрываемым страхом. Омура Харутоши поднял руку, призывая всех к вниманию. Он был готов прочитать свою фирменную речь, но широким театральным жестам так и не научился.

- Итак. Уже год в окрестностях столицы происходят вооруженные грабежи. Разбойник всегда один. Об этих случаях рассказывают много чего... – рассказчик хихикнул в ладонь, вспомнив особенно забавный эпизод; таковым он не казался только непосредственному участнику. – Грабитель большой шутник и выдумщик. И во всех историях присутствовала лисья маска. Точь-в-точь как эта.
Он указал на жалкий предмет в руках приятеля.
- Но на сей раз наш грабитель ошибся в выборе жертвы, вместо купца наткнулся на воина-отшельника. А сбежав, вообразил, что он в безопасности: вторая ошибка. Но отшельник нашел его и – вот.
Омура обвел рукой комнату и, довольный, сложил ладони на животике – своей гордости. Почти ласково спросил:
- Станете ли вы винить отшельника?
Бритоголовый актер подтолкнул кузена – кто засомневался бы в родстве, глядя на них? – локтем:
- Я б не стал.
Он порывисто, со всхлипом выдохнул и прикрыл глаза рукой. Убитого еще до прихода «расследователей» унесли в отдельную комнату, накрыли белым полотном, поставили в изголовье чашку с рисом и дымящимися ароматическими палочками – их мягкий запах доносился и сюда. Но актер, похоже, представлял его себе еще здесь, изрубленного, в крови... Омура положил руку ему на плечо.
- Ну-ну, не надо так...
- Гинноскэ, - подсказали из толпы за спинами у кузенов.
- ...Гинноскэ-доно.

Тот отер рукавом слезы и выпрямился. Как будто надел театральную маску, даже в голосе появились подвывающие интонации актерского речитатива.
- Я говорил с ним поздно вечером перед уходом. Он вел себя как всегда.
Остальные загомонили нестройным хором, по привычке подхватывая настроение сцены. Саскэ испугался было, что они вот-вот сбегают за музыкантами, но тут его внимание привлек отпечаток босой ноги; убийца наступил, должно быть, в свежую кровь и не заметил – или же ему было не до того. Юный страж законности и порядка для сравнения поставил рядом собственную ступню... и надолго задумался в ошеломлении.
- Что же он тут искал?
Его недоуменный вопрос клином влез в общий гвалт.
- Гэмпей-кун, я бы сказал, что бы то ни было, он его не нашел, - Бунчо смотрел на смятую в очевидной ярости маску. – Гинноскэ-доно, вам не хорошо?
Тот, побледнев еще больше, тоже смотрел на когда-то аккуратную стилизованную лисью мордочку. И едва сумел оторвать взгляд.
- Наверное, у него... отшельника что-то украли, и он очень хотел вернуть эту вещь себе. А во... младший спрятал ее где-то, не в своей комнате.
Саскэ подцепил крышку небольшого дорожного сундучка.
- Как и все награбленное.
От изобилия разных сведений его неискушенный в дедукции разум начинал уставать, и к тому же – кое-что не давало покоя. Он вернулся к глубокой зазубрине на широкой горизонтальной балке, осторожно провел большим пальцем по щербине.
- Длинный меч... очень длинный меч с очень сильным изгибом. И заточкой на две стороны. Таких не делают уже лет семьсот.

- Гэмпей-кун, взгляни на это, - подал голос Омура, который с новым интересом разглядывал торчащие в разные стороны бамбуковые планки еще вчера бывшие целой фусума.
На одной из них сиротливо висел обрывок темной ткани, его Бунчо двумя пальцами снял и поднял повыше. На посеревшем от времени и стирок узком клоке по-прежнему хорошо просматривался искусно вытканный золотой нитью тонкий рисунок. Вернее, его часть.
- Похоже, наш отшельник был когда-то богат. Ох, нутром чую, придется тебе идти в столицу, узнавать, для кого делали такую одежду.
Улику бережно спрятали для начала в сложенный пополам лист бумаги, потом за пазуху. Юный Кобаякава заметно повеселел: хоть и ненадолго, хоть и по поручению, но он рад был вернуться в столицу. Вдохновленный, он присел на корточки возле растерзанного футона. Растер в пальцах липкую уже кровь.
- Палочки, - сказал он.
Бунчо мгновенно очутился рядом с ним, похожий на крупную мышь. Он даже носом шевелил точь-в-точь как грызун. Тщательно вымазал в почти черной субстанции полоску бумаги. И прежде чем кто-либо успел насторожиться, сунул эту полоску актерам. Первый ряд отшатнулся, но сзади напирали, и деваться было некуда.
- Нюхайте, пожалуйста – вежливо, но настойчиво, попросил Омура. – И скажите нам, что это за палочки.
Толпа вновь всколыхнулась, как только выяснила, что бритоголовый под шумок ухитрился почти протолкаться назад в коридор, и вернула его самураям. Тот возражал, что он, конечно же, шитэ[i/]*, но в [i]кьёгене*, а до главных ролей не дорос, но ему никто не верил, а сопротивляться дальше было уже бесполезно.
- Хиноки и джинко*, - он чихнул и потер кулаком нос. – Мы их все используем по ночам, когда нужно отмерить время.
- Тошикими*, - едва слышно добавил Гинноскэ. – Очень люблю его запах. Я все удивлялся, почему мои запасы так быстро заканчиваются, а оказывается...
Сердобольный Бунчо вынул веер и несколько раз обмахнул им молодого человека. Вывести бы его на свежий воздух, конечно, но сейчас не время.
- Я и подумать не мог, - продолжал тот, - что это он их жжет, думал, запах от перегородок, они впитали дым...
______
*shite - 仕手 – (букв. «рабочая рука»), актер, исполняющий главную партию в театре Но. В двух частях пьесы основные персонажи могут быть разными, но их исполняет один и тот же человек. Основной персонаж в кьёгене так же обозначается этим термином.
*kyogen - 狂言 – (букв. «безумные речи, бред»), развившееся из стиля саругаку юмористическое представление, которое исполняется между двумя актами пьесы театра Но, но никак не связано с их сюжетом по смыслу. Когда такая пьеса является интерлюдией и объясняет какие-то ходы в основной пьесе, то ее называют ай-кьёген.
*hinoki - 檜 – кипарис.
*jinkou - 沈香 – запах аквиларии, ошибочно называемого алойным деревом.
*toshikimi - 唐樒 - (букв. «китайское дерево, ветки которого кладут на надгробия»), Illicium verum, бадьян или так называемый звездчатый анис, вечнозеленое пряное растение, чьи семена напоминают анис по вкусу и запаху.

...некоторое время спустя...

Не отличавшийся даже в молодости красотой и умениями Бунчо все-таки кое-что делал настолько хорошо, что другим оставалось лишь смотреть в зависти. Например, он умел кушать. Да, именно так – не есть, не уплетать, не потреблять пищу. Он не засовывал еду впопыхах за обе щеки, но и не любовался подолгу каждой рисинкой или пучком лапши. Он смаковал, он вкушал. Когда он обедал, слюнки текли даже у девчонки, что носила подносы, а хозяин с радостью готов был поднести ему одно блюдо бесплатно: остальные посетители, глядя на Омуру, заказывали вдвое больше обычного.
- Гэмпей-кун, в твои годы нужно много еды, - укоризненно пожурил коренастый Харутоши приятеля, который сегодня был уж слишком задумчив. - Ты такой высокий и худой, нехорошо. Жена все время укоряет меня за это. Как же так, говорит, даже тростник на пруду мясистее.
Кобаякава задумчиво гонял по миске с бульоном толстые волокна разварившейся белой лапши. Что-то не очень он был весел после визита в столицу, только трудно сказать, новости ли из дома стали причиной исчезновения обычно отменного аппетита или сведения, за которыми он был послан в Киото. Но, наученный не всегда сладким опытом, Саскэ ждал окончания трапезы, когда за чашечкой-другой нигори-закэ* можно поделиться со старшим товарищем невеселыми мыслями.
Как ни странно, разговор завел Бунчо. Чаще он дожидался, когда приятель созреет и выдаст первую фразу сам. Но сегодня чесалось и свербело, поэтому, едва девушка, которая принесла им выпивку и забрала грязную посуду, отошла на два шага, он вопросил:
- Как прошла твоя поездка? Что узнал нового?
- Я не смог повидаться с братьями и отцом, - Саскэ отвернулся.

------------------
*nigorizake - 濁り酒 – (букв. «грязное сакэ»), нефильтрованное сакэ, когда в бутыли остаются очень мелкие фрагменты рисовых зерен. Бутыль встряхивают перед подачей на стол, отчего напиток приобретает молочно-туманный цвет.

Он хотел... только вовремя сообразил, что если и повезет добраться до дома, то оттуда пересечь "линию фронта", чтобы переговорить с ткачами, будет очень непросто. Хорошо, догадался свернуть с тракта в поля, когда вдали показалась утонувшая в сливовых деревьях крыша «гордого небесами храма северной деревни»* на окраине; в маленьком гостеприимном доме в Мьёрен-джи, где согласились подержать у себя его лошадь, отмывать от грязи и глины пришлось и животное, и человека. Дальше на юг Саскэ пошел пешком.
За бумажной перегородкой на веранде возбужденно делились последними новостями:
- ...этим утром нашли трех людей Яманы Содзена (шур-шур-шур, кто-то охнул)... Говорят, их послали в ночной патруль...
Юный Кобаякава раздраженно дернул плечом и поморщился, поджав губы.
- Даже здесь не избавиться от Монаха, - он залпом осушил свою чашку.

День сегодня выдался тихий, жаркий - на удивленье; все попрятались в тень и дремали, лишь толстяк Сэйхачи обливался потом, хлопоча у костра. Он следил, чтобы не переварилась украденная накануне курица, и обдумывал дезертирство. С запада от перекопанной улицы позиции их противника Хосокавы выглядели привлекательнее. Сэйхачи рассуждал по-простому: ни господину Оучи, с кем Сэйхачи – и еще двадцать тысяч человек – пришел сюда, ни тем более Ямане Содзену он ничем не был обязан, даже клятву верности не приносил. Дома, в Ямагучи, его ждали обожаемая супруга, теща с тестем и пяток малолетних детишек. Если бы не они, никогда бы Сэйхачи не прислушался к уговорам приятеля. Мол, столицу посмотрим, себя покажем, заодно от женского визга хоть чуть-чуть отдохнем. Все решил последний аргумент, так как милая женушка любила утверждать, что в их семье ее муж – баба. Сэйхачи обидные слова пропускал мимо ушей; раз похож на мешок с бататами, то ничего не поделаешь.

-----------------------
*Kita-no tenmangu – 北野天満宮 – Кита-но тенмангу, синтоистский храм в Киото, чье название дословно означает "гордый небесами храм северной деревни".

Думаю - мы никогда не узнаем, сумел ли простодушный Сэйхачи поменять господина и вернулся ли он к любимой семье. И не важно. Главное то, что он первым обратил внимание на тощего, длинного, точно жердь, молодого ронина, что шагал вдоль домов и разглядывал вывески. Пришлых в столице сейчас много, кто подался к "огнедышащему" Содзену, кто предпочел легко впадающему в ярость тестю его рассудительного хладнокровного зятя. Но этот не из простых - сразу видно. Идет как у себя дома, по сторонам головой не крутит. Хотя на что смотреть? Конечно, не все горожане сбежали из города, многие храбро делали вид, что жизнь течет прежним руслом. Но квартал на Муромачи, где стоял Дворец цветов был обращен в пепел - силами обоих армий.
И не похоже, что этим все ограничится.

- Хее-хех, Гэмпей-кун, - с добродушным сарказмом усмехнулся Бунчо и подлил приятелю сакэ, да и себе заодно. – И что б было, не догони я тебя?
Омура редко жалел, что небеса не наградили его длинными ногами, но сегодня был как раз такой случай. И ведь мучило его что-то с тех самых пор, как младший попрощался и отправился в столицу. Нет бы сообразить раньше, не пришлось бы мчаться, пыхтя и отдуваясь, через два квартала. Напугал торговца тофу, налетев на его тележку; придется теперь идти извиняться.
Но успел, добежал, ворвался на станцию, точь-в-точь как внезапный ливень. Перехватил дылду-напарника, уже сидящего на коне. С трудом переводя дух, дернул за штанину, и еще раз, и еще – пока тот не слез с лошади. Тогда, не теряя времени, потянул с него хаори.

- Ты чего? - растерялся Кобаякава.
А когда ему все подробно растолковали, сконфужено рассмеялся.

- Ремесленники почти все разбежались.
Саскэ не трудился скрыть презрение, но особенно не усердствовал: что спрашивать с горожан, которым домашний скарб дороже чести? Но и уважения к одному из торговцев, у которого просидел аж до вечера, тоже прятать не стал.
- Повезло нам, - он достал из-за пазухи сложенный лист бумаги и, расправив, разложил на столе. - Вот, хозяин лавки сделал копию записей из торговой книги.
Аккуратные вертикальные строчки походили на армию букашек на миниатюрном плацу.
- Еще он утверждает, что такую ткань в Хэйан-кьё делал только его пра-прадед для дома Тайра. Там написано.
Столь пространная речь была верхом его ораторского таланта, так что прежде, чем продолжать, юный Кобаякава приложился к чашечке-чоко не один раз, чтобы смочить пересохшее горло. А когда "поправил здоровье", то сообразил, что вроде бы все сказал.
- Так-то вот...
Незатейливая тягучая мелодия навевала грусть.
- Кто-то играет на окарине... - Саскэ растерянно почесал в затылке только что сорванной веточкой. - В такое-то время?

Мацуо-тайша, Арашияма

- Та-дам-тири-дам-там, та-да-там-пам.
Капли дождя колотили по бумажному зонту, и привычный к пению голос едва поспевал за их изменчивым ритмом. Тома Тэри, безжалостный разбойник, никем не узнанный ночной грабитель, скорчился под ненадежной преградой всерьез зарядившему дождю, чтобы не промокнуть насквозь, и напевал себе под нос. Он сидел здесь давно – клочок земли под ним был единственным сухим местом в округе, если не считать многочисленные постройки храма Мацуо. На закате пруд с вздымающимися из него причудливыми камнями – будто делали статуи, но забросили работу на середине, - сверкал жидким золотом в обрамлении сочной зелени, но сейчас его не было видно, хоть Тома и выбрал себе место почти на берегу. В этой части сада никого не было и до дождя, а теперь и подавно. Лишь у строений мелькал иногда одинокий фонарь.
Странное место для проведения вечера надежды и будущего главы актерского клана, скажете вы. Особенно, если прошлой ночью жестоко убили младшего кузена. Но Гинноскэ не мог смотреть на его мертвое лицо, неподвижное тело, вообще находиться поблизости.
Наверное, эта окровавленная комната будет сниться ему до конца жизни. И любимый запах будет вместо расслабления и умиротворения приносить воспоминания о тошнотворных потеках на стенах и бумаге перегородок. О подкинутой маске...
- Та-рам-дам-да.
Видимо, столь неудачно ограбленный владелец сомнительных сокровищ забрал обратно кожаный мешочек с прахом. На очереди вторая "драгоценность" - молочно-зеленый камень в форме полуразвернутой улитки. Камень пульсировал в руках и отзывался холодком внутри. Он притягивал взгляд и уводил мысли куда-то вдаль.
Скупщик, взглянув на него, лишь пожал плечами и с издевкой предложил медяк.
- Дева, - встал и торжественно произнес Фуджима так, как его персонажи сотни раз произносили на сцене, - здесь тебя ожидает подарок.
Именно та дева – юная, верткая и полная жизненной энергии, светящаяся, будто солнечный зайчик, - разумеется, не услышит. Он и имени-то ее не знает, чтобы, назвав его, получить шанс присниться ей. Но образ маленькой, всецело посвященной своему делу, будь то молитва, приветствие любого посетителя, независимо от положения в обществе, или просто сметание сора большой, чуть не в ее рост, метлой, неотвязно стоит перед глазами уже которые сутки.

И ведь, не реши он как-то раз украсть один из знаменитых бочонков сакэ храма Мацуо, никогда бы не узнал Тома Тэри о ее существовании.
Он вообразил ее парящей над водами пруда.
- Кто-то может потребовать эту вещицу себе, но сейчас она моя, и я искренне, от чистого сердца дарю ее тебе. Отныне ты владелица.
Выдрать траву и разрыть пальцами землю оказалось не так просто, но Тома был упорен. Он колебался мгновение, перед тем как опустить в ямку молочно-зеленый глубокий, словно океан, и столь же завораживающий, если присмотреться, камень. И быстро закопал потом.
Солнце скрылось за западной грядой, и долина в чаше между горами погрузилась в непроглядный мрак. С реки тянуло прохладой и едва уловимым ароматом жареной рыбы. От него заурчало в животе. У причала на другом берегу светили огни, мелькали тени, ветер доносил неразборчивое эхо голосов. Фуджима Гинноскэ не зажигал фонарь, просто нес его, забытый, перед собой на палке. И в задумчивости раскачивал в такт неслышимой мелодии. Актер остановился, не дойдя несколько шагов до древнего моста Тогецукьё, предмета невероятной гордости местных жителей, повернулся и задрал голову. На светлом еще на этой стороне небе черной громадой высилась Арашияма – гора бурь. Как весело он вчера поднимался на нее и как быстро спустился потом. Тома хмыкнул: удивительно, что ноги не переломал и не свернул шею, на этих-то склонах. Синяков и ссадин было вдоволь, каким-то чудом удалось спасти от них только лицо. Вчера никто не заметил, но сегодня переодеться для выступления втихаря не выйдет, придется что-то врать.
Он прищелкнул языком.
А на горе, значит, водятся не только обезьяны... Что там вчера кричал этот остолоп-слуга? "Демон"... Сейчас надежда актерского клана и лихой разбойник Тома был готов согласиться с ним.

Тьфу, что за мысли! Просто очень большой сильный и ловкий человек. Еще бы выкинуть из головы его насмешливый голос. Это кого ты собрался убить?
Гинноскэ потрогал рукоять меча в ножнах за поясом и решительно зашагал через мост. Но остановился посередине, когда над водой разлетелся низкий и гулкий тревожный бой. Три плоскодонки укаи-бунэ* уверенно шли по широкому разливу реки, которая еще только собиралась, преодолев мост, превратиться в Кацура, чтобы потом свергнуться чередой невысоких, но опасных каскадов и, в конце концов, впасть в Камогава.
В металлических корзинах полыхали дрова – кагариби*, приманка для рыбы. Они хорошо освещали двух людей в лодке: гребца с шестом и "ловчего"-каджико в соломенной "юбке"-кошимино, который вел на привязи десяток гладких похожих на веретена бакланов. Это зрелище Тома видел только здесь, в окрестностях столицы, и уже в третий раз наблюдал, как зачарованный, за слаженным нырком птиц по команде, за тем, как ловчий – ни единого лишнего движения – вынимает баклана с добычей из воды и выщелкивает рыбку из его клюва.
Сегодня вечером этот улов подадут кому-нибудь из богатых влиятельных людей в Киото. Может быть, даже императору.
Одна птица вдруг показала норов: вместо того чтобы позволить вытянуть себя на лодку и, пусть неохотно, отдать рыбу, она с трепыхающейся добычей в клюве рванулась прочь. Тома ощутил симпатию к этому бунтарю и даже подбодрил его – ветер унес звук голоса вниз по реке. Борьба, разумеется, была недолгой, и вот рыба лежит на дне укаи-бунэ, а встрепанный баклан отправлен обратно в воду.

-------------
* ukai-bune - плоскодонные лодки, предназначенные для ловли рыбы с помощью бакланов.
* kagaribi – горящие дрова в металлических корзинах, призванные приманивать рыбу

Горы, уже едва различимые на фоне быстро чернеющего неба, напомнили вдруг о рисунке на театральном заднике. А перед внутренним взором встал образ глуповато-радостного кузена и тут же сменился видением его изуродованного тела. Гинноскэ вмиг очутился на коленях, обеими руками вцепился в теплое дерево перил. В горле поднялась только желчь. От воображения не избавишься – оно безжалостно сменило застывшее лицо кузена на собственное, как Тома его видел каждый день в медном зеркале.
Арашияма чернела беззвездным черным провалом в небе.
Как "он" узнал, куда идти?
Что за глупый вопрос: на фонаре был мон, с тем же успехом можно было приложить личную печать или назвать имя.
Но комната – почему он пошел сразу в ту комнату, не блуждал по двору, не искал?
Может, он зверь? Чует? Слышит мысли?
Бежать отсюда.
Фуджима поднялся на ноги. Подкашивались колени. Нет, так дело не пойдет.
- Я его ранил.– Он вдруг начал кричать на реку, словно она могла донести его слова тому, кому они предназначались: – Слышишь?! Я тебя ранил! И если сунешься ко мне, убью, как ты убил его!
Жаль, что сам Тома не верил собственным словам.

Театр всегда переезжает. Если они уедут сейчас, куда-нибудь далеко, убийца не последует за ними, не найдет Гинноскэ. Не найдет камень...
Что? Откуда это? Нет, камень останется здесь. Амулет подарен безымянной мико, и теперь принадлежит ей. Даже если Тома никогда больше не увидит ее нежного округлого личика, миндалевидных глаз, полных неземной сосредоточенности, и крошечных мягких рук.

- Мы не можем сейчас уехать, - медленно и внушительно сообщил крепкий и массивный дядюшка.
Он был из тех дядей, к которым идут только в крайнем случае, а все остальное время стараются избегать. При их появлении молодежь сбивается в стайки и откочевывает куда-нибудь в дальний угол, если уж нет возможности сбежать из комнаты. Если нужно вести переговоры, отряжается самый смелый. Или старший.
Гинноскэ был старшим. Наследником.
Но сейчас он выступал только от себя.
- Почему не можем? Мы ведь передвижной театр. Здешние монахи приютили нас, но вряд ли им нравится принимать столько посторонних людей, всех этих зрителей, каждый вечер.
- Мы доставили им много хлопот, - степенно прогудел дядюшка, сложив руки на животе. – Произошла смерть. Мы не уйдем, пока не станут понятны причины, и не упокоится дух.
- Но...
В статуях богов больше внимания и понимания, чем в этом уже порядком морщинистом лице, кощунственно похожем на собственное. Наследное лицо Фуджима, маска, которую нельзя снять. Возражать бесполезно, с тем же успехом можно стучать кулаком в каменную стену замка и надеяться, что тебя услышат внутри.
- Иди, готовься к представлению, Гинноскэ-кун.

Гинноскэ всегда жалел авторов, которые приходили к старейшинам с новыми пьесами. Столько трудов – а сборище привередливых стариков будет воротить носы и неделями обсуждать, куда вкралось не то слово. Старших, конечно, надо уважать, но, честно говоря, половине из них давно стоило заняться выращиванием личного садика или написанием мемуаров. Уж точно не определением, что лучше для театра.
Самый молодой на совете актер поймал строгий вопросительный – если не сказать испытующий – взгляд дядюшки и старательно подавил зевок. Сделал вид, что прилежно слушает и даже пытается составить собственное мнение, хоть его и не спросят. Будь его воля, он бы переделал все напрочь. Удивительно, как это к ним еще приходят зрители. Невероятная же скука наблюдать за медленными, будто каждое движение отлито в камне, перемещениями актера, слушать бесконечные песнопения.
Нет, играть Гинноскэ любил. Развеселить, огорошить, заставить подумать о чем-нибудь, кроме жилья-пропитания, да хоть просто удивить на мгновение – это же здорово. Иногда Фуджиме казалось, что обезьяны Арашиямы преуспели в этом больше, чем странствующая труппа. А трудились гораздо меньше.
Не то чтобы он хотел стать обезьяной.
Кое-что все-таки мирило его с театром.
Каждая постановка Но уникальна, и дело вовсе не в словах или движениях. Каждый актер свою роль репетирует отдельно от прочих, и только от их взаимодействия, настроения и эмоций в этот вечер зависит, как сложится представление. Маленький закулисный секрет. Гинноскэ нравилась эта изменчивость, похожая на океанские волны – никогда не угадаешь, как разлетятся брызги.
Ох, кажется, не избежать сегодня выговора от дяди.

Ритуал назначили на утро. Появление старшего из "десятки молодежи" обязательно. Но Гинноскэ пришел бы и без приказа. Ночью он не сомкнул глаз в попытках избавиться от навязчивого образа. Пытался заснуть, читал описание завтрашней пьесы, пытался рисовать и писать... И до рассвета просидел в темноте у распахнутых сёдзи, глядя в сад, откуда сутки назад явилось воплощение смерти.
Они собрались рано утром, еще не высохла роса. Раскрыли перегородки на веранду и в коридор. Приземистый круглоголовый монах взирал недовольно: они уже очистили место, зачем же было звать еще и мико из Мацуо-тайша? Но представители власти (а с ними попробуй поспорь!) решили, что раз демоны побуянили, то не мешает и подстраховаться. Похожий на лису – те же оттопыренные уши, острый нос и почти-улыбка – кузен Шинноскэ подглядывал с любопытством. И так же, как рыжий хвостатый зверь, растворился за углом, стоило показаться их степенному дядюшке. Гинноскэ пожалел, что не может последовать за ним. Оставалось только выпрямить и без того ровную спину и принять официальный вид.
Тоже своего рода маска, может быть, не менее выразительная, чем те, что носят на сцене. Кузены шутили, что в такие минуты Гинноскэ оставляет вместо себя деревянного истукана.
К слову об истуканах... Одного они как раз "провожают".
Дядюшка разместился на веранде, похожий на незыблемую скалу, которой нипочем любые волны. Племянник занял свое место позади и сбоку от него. Церемонии, церемонии... Монах – он не ворчал, но этого и не требовалось, всё было написано на лице – сел по другую сторону проема.
Похоже на приготовления к спектаклю: есть сцена, зрители готовы, выход шитэ.

Отчаянное желание найти себе хорошего мужа пока было далеко от воплощения за явной нехваткой кандидатов на эту весьма серьезную роль. То есть, мужчин с намерением заполучить себе миниатюрную красавицу хватало, но все они не дотягивали до идеала. А юная мико к выбору супруга подходила ответственно - как ко всем делам в своей жизни.
Поэтому даже сейчас, когда следовало думать совсем о других материях, Минаги бросала по сторонам оценивающие строгие взгляды из-под длинных густых ресниц.
Величественный грозный старец ее напугал, хотя смотреть на него - по неясной причине - было крайне приятно. И от томного красавца, что сидел по правую руку, трудно было оторвать взгляд, но долг есть долг (а мико есть мико), и все же, разворачивая принесенный с собой сверток, юная дева облегченно вздохнула украдкой. Он несколько раз покупал у них омамори*, что было немножечко странно, хотя если бы худшие опасения подтвердились, это было бы хорошо для торговли и хуже некуда для Минаги. Она не собиралась брать в мужья винодела.

-----------------
*omamori - お守り - буквально «оберег, талисман», амулет, посвященный определенному синтоистскому или буддийскому божеству, в виде тканевого мешочка, в котором хранится кусочек бумаги или дерева с письменами. Призван охранять от зла или приносить своему владельцу удачу в определенных делах: здоровье, любви, учебе, путешествии, работе и так далее. Мешочек с омамори нельзя открывать, иначе амулет потеряет защитные свойства. Так же омамори следует менять каждый год, чтобы уберечь себя от зла, которое амулет вобрал в себя.

Кто знал, что тщательно выстроенную из собственного лица официальную маску так легко потерять?! Но она слетела в один миг, стоило появиться "той самой" безымянной для него мико. Бравый разбойник Тома вылез на поверхность и потребовал права быть влюблённым. Поймав на себе мимолетные взгляды девушки и монаха, Гинноскэ задушил блаженную улыбку... и, не в силах сдержаться, закусил нижнюю губу. Хорошо хоть дядюшка не видит, иначе бы не избежать позора.
Торжественность момента, мысли о смерти кузена и рыщущем где-то в опасной близости не совсем человеке отступили на второй план.
Всё в ней было прекрасно и нежно, как в распустившемся по весне цветке.
Сразу после переезда в храм Небесного дракона они, десятка молодых балбесов, отправились рыскать по округе в поисках развлечений. Кто-то, сейчас не вспомнить, кто именно, примчался с вестью, что в Мацуо-тайша – храме неподалёку, славящемся отменным сакэ – будут танцевать кагура.
Выпивка и юные девушки, кто откажется?!!
Они ввалились туда шумной говорливой толпой, кто за зрелищем, кто за сакэ. Вся десятка во главе с Гинноскэ. Он всегда задавал тон и правила, за ним шли остальные.
Ну не странно ли, что именно его как молнией поразила красота одной из этих сосредоточенных, полных осознания важности дела, облаченных в белое с красным дев? Её танец был лучше всех, кого он видел, её личико в обрамлении изумрудно-зеленых подвесок нежнее всех, одухотворённее. В её движениях таилась мощь природы, в её глазах пряталась мудрость Земли.
Именно ей он подарил, но не отдал камень.
Как это неправильно! Он должен положить тот молочно-зелёный камень ей в ладони, ощутить их тепло.

Из прихоти или в шутку боги связали их судьбы невидимой прочной нитью; не двое - а сразу трое! - запутались в их силках. Басовитой цикадой гудела под пальцами сплетенная из женских волос тетива священного лука, дрожала, как паутина под тяжестью ночной росы, но распугивала не демонов, а мысли. Плеск воды, запах крови и обрывки тигровых шкур... узор в виде сосновых веток на плотной ткани... оборванец, которого она спрятала в святилище позади храма... Оба не произнесли ни слова. Гость ни о чем не просил, мико ничего не предлагала. Ее крохотный мир был ему слишком тесен. Его прикосновение пугало ее - так мог лечь на плечо снег, сброшенный сосновой веткой; пахло не человеком, а осенней листвой и землей.

На натертых воском половицах первой зимней порошей белели рассыпанные кристаллики соли и рисовые зерна; там, где доски впитали кровь, они были темнее. Перекашиваясь каждый на свой бок под тяжестью, два послушника вынесли большой котел с только что нагретой водой, от поверхности шел еще пар. Отложив в сторону адзуса-юми*, Минаги окунула в кипяток жезл-нуса*, деловито прошлась в танце; брызги с длинных бумажных лент окропили потолок и стены, несколько капель попали и на людей.

Из ее движений можно было рисовать картины и сплетать стихи. Гинноскэ смахнул попавшую на лоб каплю и поднес пальцы к губам. Поймал на миг взгляд мико... и тут же перед ним на пол шлепнулся невесть откуда взявшийся алый семипалый лист. Вот ведь что странно, во дворе Тенрью-джи нет кленов. Молодой актер поднял его, разглядел прожилки. И обмахнулся, как миниатюрным веером. Вместо прощальных и почтительных мыслей об умершем Гинноскэ думал о том, что рукава полупрозрачной верхней накидки вспархивают, словно крылья бабочки, а тонкий девичий стан даже в многослойной одежке похож на гибкую цветущую иву.

------------
*azusa-yumi - 梓弓 – лук, сделанный из древесины катальпы (адзуса). Считается, что звон его тетевы отпугивает злых духов и демонов.
*nusa- 幣 – чаще oonusa (大幣), буквально «подношение», деревянный жезл, декорированный множеством сложенных змейками бумажных полосок, используется в ритуале очищения.

Что-то было не правильно...
Пленник стих, раздул ноздри, впитывая запахи, что втянуло сквозь щели. Кисловатый - у осторожности; пряный, словно морская соль, - любопытство. Возбуждение и азарт пахли женщиной. И - тот, что был оставлен на сладкое, он шибал в нос, мутил разум, - резкий, мускусный аромат человеческого страха перед хищником в темноте ночи. Узник затаился в ожидании добычи. В человеческом мире всегда отыщется кто-то, кому даже элементарные правила - не указ. По глупости или из самоуверенности эти люди нарушат простенькое табу, сунут нос за запретную дверь и хотя бы на один бу* приподнимут крышку сундука с надписью "Не открывать". Если остается время, потом они негодуют, если нет - то, возможно, удивляются, когда нить их жизни обрывает удар меча или стремительное движение когтистой лапы.
Ветер гнал вдоль тропинки алые - не по сезону - листья; наклонившись, оборванец бездумно поднял один, расправил на ладони. Ярко-розовые прожилки напоминали миниатюрные ручейки.
Горный лес вокруг храма был пропитан водой. Она сочилась из-под валунов, укутанных в зеленые мшистые одеяла, скапливалась в низинках, тонкими серебристыми нитями висела в неподвижном воздухе.
Волоча по земле, прихватив за одежду неподвижное обмякшее тело, он поднялся выше по склону, туда, где могучие сосны вставали, как частокол.

------------------
*bu – 分 - мера длины, равная примерно 3 мм, так же мера веса, затем превратившаяся в монету, равную четверти рьё; прямоугольная серебряная монетка.

Под босыми ногами шуршала пожелтевшая старая хвоя, бывший пленник поднес к лицу одну руку; под обломанными недавно ногтями - их следы украшали теперь изнутри деревянные стены сешша*, - запеклась его кровь. Не чужая, у несчастного дурака, что снял с досок бумажную полоску о-фуда*, была свернута шея. Это было легко, как цыпленку. Его труп был оставлен в кустах за оградой, где встопорщенная молодая ворона мыла лапы на мелководье.
Когда-то и у него было имя, принятое в мире людей, но - какое? Он не помнил. Он есть сущность, стихия; к тайфуну или цунами не обращаются по именам. Единственные слова, что всплывали в памяти - Меч Сеццу...
За рекой, в чаше горной долины, лежал город, в котором каждый камень, каждая ступенька в любом храме помнили о величии. Он вернулся сюда, не обдумывая причины, его принес ветер будущей осени, но сейчас пришло осознание. Его ограбили. И виновник - тот или те, кто посмел отобрать у него то, что им не принадлежало, - должен понести наказание.
Что-то было... неправильно. Не так, как предполагалось. Он был заперт, как горный тигр, в клетке снова смертного тела. Вот уж истинно: что имеем, то не храним, потерявши - льем слезы. Оборванец на мгновение прижал ладонь к глазам. Нет, ресницы сухие, он - по-прежнему он, тот, кем стал много сотен лет назад, и назад путь закрыт.

***
*sessha - 摂社 – буквально «вспомогательное святилище», миниатюрное святилище на территории или рядом с основным и попадающие под его юрисдикцию (в отличие от хокоры, придорожного святилища). Может быть посвящены «членам семьи» определенного божества или яростной части его натуры, или божеству той местности, где расположен главный храм.
О-фуда - (御札), буквально «высокочтимая бумага», талисман из синтоистских храмов в виде полоски бумаги, ткани или металла, на которых написано имя божества, а так же название святилища. Так же называются шимпу (神符, «божественный знак»). Их прикрепляют к дверям, столбам или потолку и ежегодно, обычно в конце года, меняют на новые. Так же их можно разместить внутри камидана, небольшого частного святилища. О-фуда защищают обитателей дома от болезней и зла. Существуют о-фуда на более конкретные случаи; например, для защиты кухни от случайного пожара. В буддистских и синтоистских храмах небольшие о-фуда заворачивали в маленькие мешочки из красивой ткани, такие талисманы называются омамори и они предназначены для личной защиты.

Вода из бамбукового ковшика текла по лезвию тонкой, голубоватой от лунного света струей. Мгновением раньше камуро* раздвинула (всего на ладонь, не шире) затянутые цветной бумагой перегородки и уже открыла рот, чтобы извиниться. Но не сумела даже испуганно пискнуть.
Странный гость был похож на горного тигра, запертого в чересчур тесной клетке; он сидел в сейдза* церемонно, с прямой спиной - не посетитель борделя, а придворный в присутствии императора. В чаше каменной лампы в небольшом саду, куда выходила веранда, трепетал огонек, но не он и не свеча на высокой подставке освещали жутковатую сцену, а большая, ущербная с одного бока луна.
Женщина вынула и - одну за другой - положила на расправленный платок три заколки; провела гребнем по мерцающим, точно ночью вода в реке у подножия Арашиямы, волосам.
- Постарайтесь не срезать их.
Ее молчаливый гость только кивнул.

- Он не отводил взгляда от госпожи, - одетая во все красное маленькая и опрятная, точно кукла, камуро строго покосилась на скучающего Кобаякаву и добавила, опередив следующий вопрос: - Нет, не муж и не любовник.
- И не постоянный клиент, - Саскэ пристально разглядывал потолок.
- Это верно, раньше его тут никогда не видели.

-------------------------
*seiza - 正座 – буквально «правильное, достойное сидение», поза сидения на полу, которая помимо утилитарного имеет церемониальный смысл. Принимать эту позу и вставать из нее следует очень вдумчиво, так как существуют различные традиционные способы, зависящие от ситуации, общественного положения, возраста и пола сидящего и даже одежды, которую он носит.
*kamuro – (禿), девочка, проданная в бордель и набирающаяся опыта на службе у одной из куртизанок.

Омура скорчился в углу, похожий на крупную мышь в серо-коричневой одежке, впору рисовать с него домашних йокаев. Он и головой водил, словно грызун, который ищет, чем бы полакомиться. Кобаякаве показалось: вот-вот и острый нос его начнет подрагивать мелко-мелко.
- Покажите нам, пожалуйста, гребень и заколки.
Девочка не спешила. Безмятежная, словно ничего не случилось, предназначенная украшать собой жизнь, она встала и маленькими шажочками просеменила из комнаты в коридор. Саскэ не успел продумать мысль, что неплохо было бы сходить вместе с ней (чтобы не убежала), а Бунчо – удержать его от порыва, как девчушка вернулась и уселась на прежнее место. В руках она держала аккуратно свернутый платок-фурошики*, который и протянула старшему из двоих посетителей.
Её торжественность заражала. Омура вылез из угла, сел напротив и принял сверток почтительно, как будто там был прах умершей. Развернул. В свете утреннего солнца матово белел костяной гребень, медово поблескивали две лакированные заколки-кандзаши с гроздьями бело-красных цветов.

Гость поднялся, выпрямился во весь рост - так накапливает мощь волна, медленно, неторопливо, спокойно, чтобы обрушить ее на прибрежные скалы, рассыпаясь миллиардами брызг.

Юный Кобаякава соизволил отлепиться от стенки. Он ступал осторожно, словно кот, что врасплох был застигнут неожиданным ливнем - и скакать через лужи в укрытие неприятно, и остаться на месте воротит. Выражение на скуластом курносом лице застыло как раз подходящее.

-----------------------
*furoshiki - 風呂敷 - буквально «банная тряпка», квадратный кусок ткани размером 45 на 45 см или 68 на 68 см, в который заворачивают для переноски подарки, одежду, бенто и прочие вещи. Стало так называться в период Эдо из-за манеры заворачивать в него одежду во время посещения бани, а ранее называлось хирадзуцуми.

Саскэ опустился посреди комнаты на колени, посидел так немного, затем вынес вперед правую ногу. Меч беззвучно выскользнул из ножен и...
...едва не застрял в потолке.
- Погоди-погоди, Гэмпей-кун, не двигайся, - замахал пухлыми ручками молодому напарнику Бунчо. – Дай-ка я посмотрю.
Шурша босыми ступнями, точно мышь, охранитель порядка обошел недовольного Саскэ, присмотрелся к доскам над головой, даже потрогал их кончиками пальцев. Затем опустился на четвереньки и словно принюхался к впитавшейся в солому татами крови. В такой странной манере под строгим взглядом невозмутимой камуро он проделал путь до веранды.
- Три сун... А ведь он стоял где-то здесь, вовсе не в комнате.
И Омура неуклюже изобразил взмах несуществующим мечом.
- Будь это кайшакунин, то он встал бы позади и чуть сбоку, - подтвердил юный Кобаякава в прежней позе, левой рукой сжав пустые ножны; впрочем, меч уткнул в пол.
Пахло свежей травой - должно быть, татами перестилали недавно. Жаль, придется их выбросить. Вытканный мотивами сакудо* плотный шелк накидки впитал кровь, но на светлой соломе все равно осталось пятно. Хмуря выгоревшие под солнцем брови, Саскэ покрутился на месте, как охотничий пес.
- Все неправильно, - сказал он. – Эй, о чем они говорили?
- О кленах на горе Тогакуши, так занятно! Госпожа всегда задирала нос, будто знатная.
- А вы разве не любите театр? – с хитроватой улыбкой-"а я что-то знаю" уточнил Бунчо. – Там часто ставят историю Тайра-но Коремочи, называется "Любование алыми кленовыми листьями".

--------------
*sakudo - Мотив 'сакудо' представляет собой небольшой кусок дёрна, по форме напоминающий висячий колокол. Почва, дерн - это верхний плодородный слой земли, где растения пускают свои корни. Если необходимо было пересадить растение, то его вынимали из земли вместе с частью почвы. Этот мотив был заимствован из Китая. В Японии на фоне 'сакудо' изображали цветы и зайца. Поэтому впоследствии этот орнамент стали также называть 'цветы-заяц'. По китайской легенде заяц вместе с лягушкой на луне толкут в ступе эликсир вечной молодости. Полевой хвощ использовали для полировки бронзовых зеркал. А зеркало, в свою очередь, ассоциировалось с лунным диском. Поэтому сочетание изображений зайца и хвоща напоминало зрителю о древней легенде. Иногда вместо зайца изображали лишь мотив 'сакудо', который ассоциировался с этим животным.

Смерть сама по себе дело нехитрое и малоинтересное, если сделать все правильно и не обижать умерших. Обычно по эту сторону Арашиямы так и было, и работа охранителей порядка – они жили на более-менее щедром довольстве от местного управителя – состояла в усмирении буянов и извещении родственников, если кто-то погиб в дороге. В последние месяцы добавил хлопот неуловимый шутник-разбойник в лисьей маске – но, кажется, расплата настигла его раньше, чем Омура и его молодой напарник.
И вот тебе – вторая загадка.
Сама похожая на осенний кленовый лист в своих ярко-красных одеждах девочка-камуро склонила аккуратную головку к плечу.
- Яростный ветер с горы Мимуро срывает алые листья, накрывая всю реку Тацута парчой*, - нараспев, с переливами произнесла она тоненьким голоском.
- Горную реку алой плотиной листьев преградил ветер, - в тон девочке откликнулся Кобаякава. – Но тонок их слой, поток он не удержит*.
Тут Бунчо понял, что добром это дело не обернется. Если уж Гэмпей-кун второй раз за такое короткое время вспомнил о своем происхождении, хотя обычно знать о нем не желал, а после щедрой выпивки обычно грозился отречься от клана, обрезав все семейные связи, лишь бы не помнить о войне, то и совсем плохо. Война, надо сказать, выходила какая-то нелепая и, по мнению Омуры Харутоши, который не рискнул бы разделить его с младшим товарищем, самая глупая за последние пятьсот лет. И вдруг – стихи, что твой придворный.
- Здоров ли ты? – заботливо спросил он.

----------------------------
*стихотворение Тачибаны но Нагаясу (988-1051), более известного как монах Ноин (能因).
*стихотворение Харумичи-но Цураки (春道列樹), который был назначен в 920 г губернатором провинции Ики, но безвременно умер, не успев занять должность.

У Кобаякавы блестели глаза; может, действительно дело плохо, к вечеру сляжет с горячкой.

В оглушительной тишине на темные, натертые до зеркального блеска доски опустился, кружась, алый лист.
- Прости.
Лунный блик на клинке превратил кирицуке* в удар молнии.

- Погодите, погодите... – Саскэ убрал оружие в ножны и, скрестив ноги, сел рядом с девчонкой. – Значит, голову не отделили совсем?
Камуро церемонно кивнула.
- То есть гость... кто бы он ни был... остановил меч до того, как обезглавил жертву, - юный Кобаякава озабоченно посмотрел на Бунчо. – Понимаете, что это значит?
Старший напарник выглядел не менее обеспокоенным.
- Он отнесся к жертве предельно вежливо, не заставил ее нести позор, будто она преступница.
Омура вынул любимую флейту и с ней в руке, рассуждая вслух, сутулясь и шевеля носом, взялся семенить кругами по комнате.
- Он вежлив, она не противится, - рассуждал Бунчо. - Вела себя, как будто знатная, вы говорите? И опять кленовые листья, а, Гэмпей-кун? Как она попала в этот дом? – охранитель порядка впился пристальным взглядом в камуро. – Наверное, делала попытки сбежать?


--------------
*kiritsuke - 切り付け – последний, завершающий удар.

- И не раз, - в голосе девочки прозвучало искреннее осуждение. – Госпожа всегда говорила, что вырвется на свободу.
Судя по ее серьезной мордашке, лично ей подобные мысли не доставляли удовольствия. Саскэ провел пальцами по тугому переплетению травинок, выковырял застрявшую между ними крошку.
- Ну, а кто так поставил дзен*? – спросил он и удостоился благосклонного взгляда.
- Вака-доно заметил?
- Тоже мне, загадала загадку! – фыркнул Кобаякава. – Гость сидел бы лицом к веранде и спиной к двери, а они...
- Сидели как равные. Это гость повернул стол. Госпоже это очень понравилось. Ее отдали к нам, чтобы были еда и кров, она ведь из благородных, хвасталась, будто ее отец кто-то из Фудживара, - камуро наморщила носик. – Разве может такое быть?
- Еще как! – заверил ее с полным знанием дела юный Кобаякава.
Бунчо, наконец, угомонился, а может, просто устал ходить и скорчился на веранде, сбоку. И так-то некрупный, он старался занимать поменьше места, в отличие от своего спутника, который по-кошачьи ухитрялся заполнить собой все пространство, сколько бы его ни было.
- Живой сбежать не сумела, решила хоть так, - печально сказал старший охранитель порядка; он всегда огорчался, когда умирала молодежь. – Нехорошо-то как. И в таком деле доверилась не кому-нибудь близкому – незнакомцу. А до него? Кто был у ней в последние дней десять?

----------------
*zen - 膳 – небольшой низкий столик, на котором подают еду, как на подносе

На широкой низкой скамье в тени дерева разместились не только Омура с Саскэ, но и парочка ребятишек - два голодных зверька, оборвашки, они сглатывали слюнку и пытались уличить удобный момент, чтобы стащить разложенную на широком листе бамбука еду. Юный Кобаякава кинул им кусок жареной рыбы, и мальчишки затеяли воробьиный галдеж.
Из столицы, живущей ожиданием новой войны, уже потянулись первые беженцы. Но, по счастью для здешних мест, направлялись они большей частью на юг или через перевал в Сакамото и Оцу. В Оогаве полно было рыбы, а в окрестных горах много дичи, так что местные жители предпочитали не замечать, что под боком у них кипят страсти.
- Он придворный, - поделился соображениями наследник клана Кобаякава; в левой руке он держал нанизанную на палочку неко-гиги*, в правой деревянную плошку-масу*. - Может быть, джюши-и ге*.
Саскэ разом откусил половину рыбешки, прожевал; из-за жизни в деревне лицо у него потемнело, на облупленном носу щедрой россыпью проступили веснушки.
- Или джюго-и джо*.
- Ох уж мне все эти ваши придворные разночинства, - пожал плечами Бунчо. – Полранга вниз, полранга вверх, да еще целые тут же, сплетаются почище узоров на дамских осодэ. А-а, что я про женщин, рано тебе еще. Вот девушку справную найти не помешало бы.
Омура держал по палочке в каждой руке и аккуратно скусывал рыбку по очереди с обеих.
- Мы люди простые, в дворцовых тонкостях не разбираемся – придворных следует почитать, и ладно. Но ты мне скажи, разве обычное это поведение для джюго-и джо или даже если бы и для «нижнего»?

-----------
*neko-gigi - Coreobagrus ichikawai, вид пресноводных сомиков, которые водятся только в префектуре Миэ на Хонсю.
*masu - 枡 - деревянная квадратная коробочка, которую использовали для того, чтобы измерять количество риса, считалось, что одной массу риса хватает, чтобы накормить одного человека в день. Так же из них пьют сакэ.
*jushi-i ge - 従四位下 – нижний четвертый придворный ранг.
*jugo-i jo - 従五位上 – верхний пятый придворный ранг.

В двух шагах на камнях переката бурлила, взбивая пену, вода; по течению ниже, высоко поднимая тонкие голенастые ноги, разгуливала белая цапля. Время от времени птица делала стремительное движение головой и, довольная, заглатывала добычу. Над рекой поднималась почти до небес мрачная Арашияма; на вершине ее криптомерия выставила голый сук - точно рог. Отчего-то при взгляде на нее становилось тревожно.
- Я тут всех расспросил... – Саскэ взял обеими руками бутыль и плеснул в обе плошки, и себе, и Омуре. – Эта девушка не лгала, она, правда, из Фудживара, дочь наложницы. Только вот что меня беспокоит...
Ветер принес издалека обрывок мелодии – кто-то в лесу играл на окарине. По мосту Тогецу катил тележку торговец.
- С каких пор Фудживара сдают дочерей наложниц в веселые дома? – трагически свел брови Бунчо. – Бедная девушка, печальная судьба... Так что же тебя беспокоит, Гэмпей-кун?
- Я все думаю...
И процесс этот был у него неторопливый. Саскэ редко куда-то спешил, на словах или в помыслах. Потому собеседникам удалось в промежутке доесть рыбу и приступить к запеченным ракушкам.
- ...что понадобилось капитану дворцовой стражи здесь, в глуши? И еще...
Девочка принесла еще сакэ.
- ...древний меч с очень сильным изгибом и заточкой на две стороны, - юный Кобаякава сделал хороший глоток и взялся перечислять дальше. – Обрывок старинной ткани, которую покупали только в дом Тайра... И кленовые листья.

Сагано, застава Нишикьё, Арашияма

Сколько ни переминайся с ноги на ногу, ни грызи в волнении пальцы, а решить что-то надо. И без того - торговцы поглядывают с подозрением. Шинноскэ вытер мокрые ладони о... хотел бы, чтоб об штаны, только нету их, не положены. Потому – вытер о то, что было. Не то чтобы лоточникам, что скапливались у храмов и на этом берегу Оогавы в надежде сбыть немудреный товар, не в чем было его упрекнуть; честность юного актера не украшала. Но ловить за руку - не ловили.
- Ну-ка, бодзу-кун*, - не выдержал, в конце концов, продавец разных масок; был он сморщенный, как древесный гриб, и коричневый, только оттопыренные несоразмерно большие уши розовели, будто к голове старичка приставили крылья бабочки. - Выбирай или кыш, не отпугивай покупателей!
Тут бы впору пустить слезу от расстройства. Шинноскэ носил цветные обноски, чтоб не путали с монахами, вовсе не потому, что хорошей одежды ему не доставалось. Неплохое такое добуку*, добротное, перешили совсем недавно - и трех месяцев не прошло! - и сидит хорошо. Может, правда расплакаться? Пожалеют и дадут скидку, хоть немножечко... Шесть монеток за поясом - хватит и на новую лисью маску для старшего братца, и поесть возле станции сладких рисовых колобков.
Шинноскэ набрал воздуху полную грудь и уселся на землю. Голосистый он был от рождения - всем актерам на зависть, - но голос уже ломался, то и дело прорывалась будущая глубина. Зато и убедительности было не занимать, а может, торговец сжалился, лишь бы не оглохнуть.

---------
*bouzu-kun - 坊主君 – монашек (яп.)
*dobuku – 胴服 - буквально «то, что надевают на торс», не следует путать с монашеским одеянием, название которого звучит точно так же, записывается иначе (道服, «одежда для пути»). Добуку (иногда – дофуку) напоминает короткую, открытую спереди куртку без застежки. Первоначально ее носили купцы, но затем самураи тоже выяснили для себя удобство такой одежды. Добуку предназначалась для защиты от грязи и холода, предшественница хаори. Ее шили с рукавами и без рукавов, воротник мог быть скроен из контрастной или другой ткани.

Рис был мягкий, сладкий и лип к пальцам - Шинноскэ пренебрег щепочкой из бамбука, лопал так, подцепляя комочки пропаренного теста руками. Так его и застигли, хорошенько встряхнули и выдали крепкий, ободряющий подзатыльник. Шинноскэ заверещал - не от боли, на всякий случай.
- Я так больше не буду, дядя Акацуки!!!
- В чем нимало не сомневаюсь...
- Так - он точно не будет, - хмыкнул, подслеповато щурясь, дед Кацуо.
Вот же не повезло - все старшие, все одеты, как на приеме у даймё, только дядя Кинноскэ ковыряет в зубах щепкой, во второй руке держа завернутые в бумагу данго*. И отец тут, и вид у него такой, будто рот набил недозрелыми мандаринами. Впрочем, у него всегда такой вид, стоит отпрыску (в смысле - Шинноскэ) попасться ему на глаза.
- А я тебе говорю, что не мог у меня родиться такой остолоп! – это раньше считалось, что у Такамичи голос словно храмовый колокол; в последнее время уже не так громыхает, больше похоже на раскаты дальнего грома.
Но толпу собрать все же способен: вокруг спорщиков потихоньку скапливались зеваки. Сам предмет этой жаркой дискуссии сидел на земле, поджав ноги, потирал ладонью затылок и переводил взгляд с одного на другого.
- По-твоему, если дуралей, то сразу мой сын? – вознегодовал красавчик Кинноскэ и картинно взмахнул щепочкой; с возрастом он несколько обрюзг, но из четверых братьев-актеров оставался самым привлекательным.
Его неодолимая тяга к женскому полу (и обратное тоже верно, дамочки всех сословий так и вились вокруг него, словно мухи вокруг плошки с медом диких пчел) была известна не только среди коллег, но и по всей округе, как и тот факт, что он достоверно сам не помнит, сколько у него детей и которые из имеющихся - именно его.
Оба спорщика одновременно посмотрели на деда Кацуо. Шинноскэ тоже посмотрел на деда Кацуо в надежде узнать что-то новое. Тот, похоже, уснул. Когда пауза сделалась вовсе уж драматической, дюжий старец вздохнул.

----------------
*dango – 団子 - шарики из сладкой рисовой муки, сваренные на пару и нанизанные на палочку, часто их едят со сладким соусом или зеленым чаем.

- Да ты глянь на них, все ж одинаковые, лишь О-Кику другой! – влез опять Такамичи.
Акацуки – вот кому бы быть главой в их театре, - который, стоя в сторонке, величественно взирал на своих шумных братьев, издал короткое: «Хе-хе».
- Не будем винить Кинноскэ в том, что пока он разгуливал по веселым домам, его жена обзавелась ребенком.
- Интересно бы знать, от кого... – не подумав как следует, пробормотал Шинноскэ и привычно закрыл ладонями бедовую голову.
Грозный Акацуки перестал сдерживать усмешку. Кинноскэ задохнулся от возмущения, поднял руку дать хорошую затрещину юному наглецу – но передумал и ткнул щепочкой в Такамичи.
- Говорю тебе, этот – твой. Такой же болтун.
- Нет, не мой!
Некоторое время сородичи мерялись, кто сверкает глазами наиболее убедительно. По всему выходило, что Кинноскэ. Такамичи запросил подмогу у деда Кацуо. Кинноскэ не отстал от брата. Вновь повисла благоговейная тишина. Слышно было, как негромко плещутся утки в реке неподалеку и шумит на перекатах вода.
- Не мой точно, - дед, вздремнувший было, приоткрыл один глаз, занавешенный почти белой от седины бровью, и пересчитал своих отпрысков по пальцам. – Мои все тут и кудахчут, словно безголовые курицы. Точь-в-точь, как их дуры-мамаши.
Он с кряхтением разогнулся, поманил к себе внука.
- Что, опять натворил дел?
Шинноскэ виновато ковырнул ногой землю.
- Ну, пошли...
Чтобы шустрый внучок не дал деру – а он уже косил глазом на ближайший забор, - дед Кацуо прихватил его крепко за удобно оттопыренное ухо. Вот тут Шинноскэ взвыл уже по-настоящему: старик только с виду казался немощным.

Кагура-ден* - специально для них к ней на время пристроили узкий помост, превратив обыкновенную площадку для танцев в хомбутай*, - не такая уж и огромная. Это в детстве, когда Шинноскэ предпринимал отчаянные попытки неуверенно исползать ее вдоль и поперек, она казалась ему шире Небесной долины. А сейчас – семь коротких шагов от края до края. Не эта, здесь их труппа впервые, но практически каждая, где им выпадало играть. И отмыть ее до вечернего представления не великое дело. Но постыдное.
Шинноскэ от души шлепнул тряпкой по доскам, уперся в нее ладонями и... с разгона чуть не вылетел за край. Вовремя остановился, развернулся и помчался в противоположную сторону, оставляя за собой влажный след.
- И хоть был жалок я... – донеслось из сада переливающееся с низов на высокие ноты и обратно пение, не хватало лишь стука барабанчиков и сопутствующего приглушенно хора.
В тенечке, под вишней, подперев рукой голову, возлежал дядя Акацуки. Возлежал он не просто так, а в обнимку с глиняной бутылью из Мацуо-тайшя, из которой то и дело подливал себе. Свободной же рукой обмахивал себя веером. Закуска тоже не подкачала – у Шинноскэ аж слюнки потекли.
- До низменных желаний опустился, - продолжил нараспев цитату дядя, - сакэ позволил опьянить меня, но все же...
- Себя.
- Цыть!

----------
*kagura - 神楽 – буквально «увеселение богов», ритуальные танцы под барабан и флейту. Сам ритуал называется камига-кари (神懸, «пророчество от богов»).
*honbutai - 本舞台 – буквально «главная сцена», центральный помост, обращенный к кеншо (зрительским рядам) и ограниченный четырьмя столбами и задником-кагами ита. Иногда помост был слегка наклонен к зрителям.

Тут он взглянул на племянника, как будто одновременно смеялся над ним и вызывал его на серьезную дуэль.
- Из тебя, пожалуй, выйдет не самый худший демон, Шин-тян.
Да какой там демон – одни уши врастопырку да длинный, с горбинкой (семейное!) нос... Шинноскэ перебрал в памяти пьесы.
- Мы ж «Курама-тенгу» не играем!
- Забавный ты цыпленок, - усмехнулся Акацуки, опрокинул в себя чашечку сакэ и довольно причмокнул. – Но толковый. Хоть и попадаешься на простейших вещах. Позор отцу.
Массивный, зато гармонично сложенный, точь-в-точь Фуджи-сан, дядя перетек в сидячее положение, одна согнутая в колене нога выставлена вперед, вторая убрана под нее. Строгий взгляд нес упрек и наставление, но иронично искривленный рот выдавал подозрительное веселье.
- Что-то я занемог. Сыграешь вечером вместо меня демона, с которым бьется Корэмочи. «Момиджи-гари», если ты забыл.
Шинноскэ в отчаяньи заметался было, но от дяди не убежишь. Даже пискнуть отчаянно, что он же «ну, кьеген же... как же... а кто же...», тоже не получилось. Его попросту не послушали. Шинноскэ округлил глаза:
- А... можно?
Хохотал Акацуки громко и от всей души, не сдерживаясь ради каких-то там приличий и заглушая яростный звон цикад. Всполошенным зайцем умчался перепуганный послушник, что пропалывал низкую травку неподалеку.
- Устроим им сюрприз. – «Занемогший» дядя перевернул бутыль над чашечкой, встряхнул, но из горлышка выползла лишь скудная капля. – Сбегай принеси мне еще.

Берег реки, неподалеку от моста

Омура принялся в задумчивости складывать и раскладывать веер, попутно дымя трубкой.
- Будь у девушки младший брат или любовник, какой хотел бы прекратить ее позор, не стал бы разбрасывать листья и обряжаться в старинные одежды, - поделился он размышлениями. – И древний меч тут ни к чему, мог бы обойтись обычным. Уж больно романтично – впору писать пьесу для Но. Актеры нам станцуют со всем изяществом и золотым блеском.
Босоногая, в подоткнутой для удобства юкате, девчонка без видимого труда донесла и опустила перед гостями поднос с непривычно обильной закуской. Бунчо никогда не скупился на еду, но такой обед ему был бы не по карману. Вечно голодные мальчишки вытянули шеи и жадно заблестели глазами, точь-в-точь щенки.
- Сегодня свадьба у сына главы ведомства, вот и потчуют за его деньги всех, кто состоит на его службе, то есть, нас, - обстоятельно пояснил Харутоши и первым взялся обгладывать цыплячью ножку.
- Видно, эти самые кленовые листья особый его знак, - не прожевав основательно, сообщил он юному сотоварищу новую порцию мыслей насчет убийцы. – Помнишь, в комнате актера листья тоже были, да и на веранде парочка, хоть вокруг ни единого клена.
Саскэ вплотную занялся содержимым мисок, плошек и чашечек, потому ответил не сразу.
- Почему они алые? – спросил он с набитым ртом.
Бунчо улыбнулся ему – добро-добро.
- Накормлю бесплатно того, кто ответит мне на этот вопрос.

Мацуширо, провинция Шинано
Третий год Тэнген*

Сквозь решетчатые ставни-шитоми* с темно-фиолетового неба в комнату подглядывала круглая желтая луна.
- Словно любопытная женщина, - усмехнулся тот из двух мужчин, что одет был в сашинуки* и хитоэ*, огненно-красное с узором сейкай-ха*; он был на год старше второго, но оба недавно вошли в возраст, когда это различие теряет значение. - Так ты думаешь, мы напрасно распустили почти всю армию?
Над горами - над ближайшей грядой, выделяя ее на фоне хребта, - начинал куриться туман. Скоро ночная прохлада прокрадется и в дом, заставит поплотнее закутаться в плотный шелк одеяний, но пока изобильное возлияние и внимание двух сабуруко* горячило кровь. Правда, одна девушка клевала носом, а вторая, утомившись, дремала, положив голову на колени второму мужчине. Тот, одетый по-охотничьи, давно избавился от перчаток-югакэ, наручей-иготэ, шляпы и мукабаки*; коричневые хакама не особенно сочетались по цвету с темно-зеленым хитатарэ*, но белый узор в виде развернувших крылья птиц как-то примирял их друг с другом. Рослый и бородатый доверенный соратник одну руку собственнически положил на спину отдыхающей красотке, во второй держал чашечку. Казалось, крепкий напиток его не берет совсем.
- Атаго-сёгуну виднее, - отведя взгляд глаз навыкате, пробасил он с таким вздохом, что стало понятно – роспуск бойцов он не одобряет, да еще как.

___________________
*980 год.
*shitomi - 蔀 – ставень в виде деревянной решетки.
*sashinuki – 指貫 – вид хакама (штанов), обычно длиннее, со шнуром, затягивающимся на щиколотке, их надевали придворные как дома или в неформальных случаях.
*hitoe – 単衣 - буквально «одежда без подкладки», короткая одежда, которую носят, заправив в штаны, под каригину; традиционно оранжево-красного цвета, в редких случаях бледно-зеленого цвета. Боковых швов нет, рукава пришиты лишь частично.
*seikai-ha – 青海波 – буквально «волны синего моря», узор в виде перекрывающих друг друга секторов концентрических кругов, в Китае служил для обозначения моря.
*saburuko – 侍るこ – буквально «та, что служит», женщина, продающая себя за деньги. Среди них встречались выходцы из достаточно высоких сословий, образованные и талантливые. Таких танцовщиц и певиц часто приглашали увеселять придворных и аристократов.
*mukabaki - 行縢 – выделанные оленьи шкуры, которыми охотники и конные лучники защищали ноги.
*hitatare – 直垂れ - буквально «просто ниспадающая», в Хэйан ежедневная одежда для работников, так же ее носили дома придворные для тепла по вечерам и в качестве ночной пижамы, затем из-за удобства ее стали носить как дорожную одежду. В период Камакура она сделалась ежедневной одеждой для воинов, позднее сделавшись церемониальной.

- Они только и делали, что ныли и хотели домой, - отмахнулся его собеседник, указал на смятое, брошенное возле светильника письмо; то ли пил он дольше, то ли хуже переносил спиртное, но движения уже были смазаны, а речь не всегда внятна. – Да и с внуком Хидэсато мы вроде как не враги, вон, отказывается от сражения.
Несколько капель выплеснулись из плоской чашечки на татами, он выругался, налил себе еще.
- Ушел, верно, в Уцуномию – жаловаться родне.
Человек в одеянии охотника басовито хмыкнул.
- «Внук Хидэсато», называешь. А были с Морото-доно как два брата – вечно на кулаках, но чуть что серьезное, друг за друга горой.
Старший генерал Защитника северных территорий происходил из народа эмиши*, враждебного людям ямато, но это обстоятельство не мешало ему быть самым преданным другом военачальника, присланного сюда для наведения порядка и усмирения варваров и прочих недовольных. Абэ Таданага переложил дремлющую сабуруко на татами и потянулся, по примеру старшего товарища, налить себе еще сакэ.
- К слову о женщинах, не пара тебе эта Курёха, вот поверь мне. Себе на уме девица и, говорят, владеет магическими силами. Слышал ты про ее замужество?
Чашу каменного светильника - в нем забыли потушить огонь, и танцующий желтый язычок привлекал насекомых, - облепили цикады.
- Мы, Тайра, вечно увлекаемся не теми, кем следовало, - хохотнул Атаго-сёгун. – Неужели отравила супруга?
Неподалеку, за стеной, что окружала сад, булькала на перекатах река Чикума.
- Да нет, обошлось. Подсунула вместо себя двойника, а через месяц женушка растворилась, как позавчерашний сон. Остался он ни женатым, ни вдовым, а самой Курёхи след простыл, обнаружилась потом в Столице. Хитрая она женщина.

---------------
*emishi - (蝦夷), буквально «варвары-креветки», группа племен, обитавших на северо-востоке острова Хонсю в регионе Тохоку. Некоторые ученые считают их исконным населением севера Хонсю, другие полагают, что это был союз различных, неродственных между собой племен. Часто их путают с айну, с которыми эмиши состоят в родстве. Давние противники народа ямато, до IX века успешно сопротивлялись их попыткам завоевать северные территории, после образовали полуавтономное государство. Первое упоминание о них вне Японии было в 478 году, в китайской книге они упоминались как «волосатые люди» (毛人). Существует множество версий происхождения их названия, вплоть до смешения прозвища «варвары-креветки» - из-за длинных усов, - и японского слова yumishu (лучники).
*yamato minzoku - 大和民族, буквально «люди Ямато», доминирующая этническая группа в Японии. Название пошло от местности, в нынешней префектуре Нара, которое это племя заселило в IV веке нашей эры. В VI веке они сформировали первое государство на территории Японских островов, взяв за модель китайские царства Суй и Тан. С распространением их влияния старо-японский язык, на котором говорили ямато, сделался основным языком островов.