Каждый день, ровно в полдень, когда солнце поднималось настолько высоко, что увидеть его, не выйдя из грота, было уже невозможно - каждый день, ровно в полдень, с потолка хрустальной пещеры, будто напитавшись прозрачно-стеклянным соком, срывалась капля.
Капля падала точно в середину небольшого озерца, не вызывая брызг, но заставляя круги побежать по невозмутимой, ясной водной глади. И каждый раз кругов этих было семь, от самого широкого до самого крохотного - последнего.
И каждый раз, когда капля срывалась, ее провожал внимательный взгляд. Единственный взгляд, что мог упасть на нее, единственный, что мог созерцать эту пещеру, единственный, что мог, вырвавшись из плена стекла и кристаллов, устремиться к вечеру на берег моря, в бесконечную даль... И никогда в здешних местах этот взгляд не встречался с иным взглядом, потому что кроме обладательницы его, быть здесь не могло - и не должно было - никого.
Она не имела отражения. Озеро не хотело или не могло ее отражать.
Она была тонкой, вся была тонкой. И она была белой, белее самой белизны. Волосы ее сплелись в снежную вьюгу, глаза ее смотрели на непокорное озеро двумя льдинками, пальцы ее были высветленной слоновой костью, губы ее были мраморно-бледны, и немногие одежды ее, одежды Белой Девы, Девы Хрустального Грота, были белее облаков.
И только в полдень, ровно в полдень, когда капля срывалась со стеклянного потолка в воду, заставляя круги бежать по ней, ясной и гладкой, - только тогда, от первого широкого круга до последнего, крохотного, Белая могла увидеть в воде, подернутой рябью, свое отражение.

Серое, уже лишившееся ночного муара, но ещё не получившее всех оттенков рассвета, сумеречное небо нависло над пустынным берегом. Казалось, что изломанная линия, из века в век вылизываемая морем, отродясь не видела ничего живого. Это место было суровым. Галечный пляж , оскалившийся мириадами острых камешков, постоянно сужался, угрожая скинуть любого незваного гостя в жадные, вылизывающие языки прибоя, а грозный утёс неумолимо приближался, отсекая пути к бегству. Не было на этой узкой полосе нейтралитета между несокрушимой скалой и вечной пучиной места ничему, однако, она была вовсе не так пустынна, как казалась. Шаг. Ещё. Галька с бессильным хрустом крошится под тяжёлым сапогом. Чёрный плащ свисает с бронированного плеча, двигаясь только лишь от движения своего носителя. Закрытый шлем безучастно смотрит перед собой. Гигантского роста и телосложения фигура, закованная в чёрные доспехи, двигалась по самой линии прибоя, игнорируя любые попытки волн хотя бы пошатнуть её. В каждом движении этого существа была неотвратимость, мощь служила ему доспехом, угроза - шлемом и ужас – плащом. Всё живое разбегалось с его пути, даже не завидев, а лишь почувствовав давящее присутствие. Ощущение того, что ОН близко. Казалось, даже воздух сторонится этого чужого и чуждого всему существа, а само Бытие трепещет под взглядом безучастных прорезей на лицевой пластине шлема.
Медленно выкарабкалось из моря где-то на западе солнце, и выяснилось, что чужак к тому же черен. Черен не вороновым крылом, не темнотой ночи и не отсутствием всякого цвета. Его плащ, шлем, сапоги, нагрудник и прочий доспех были цвета самой Тьмы. Провалом в ткани реальности. Он шёл на юг. Туда, куда тянуло его нечто, не получившее ещё названия, а в спину подталкивал Грех, чудовищное преступление, совершённое некогда и лёгшее воронением на все его существо. Что это было, он не знал. Не знал, он и собственного имени, и того, что иногда называют личностью. Привычки, характер, убеждения – всего этого он был лишён, владея лишь обнажённым, стынущим на ледяном ветру Я. Единственным, что хоть как-то соединяло его с самим собой, был смутный образ, видение, лишённое обрамления, лицо, не говорящее ни о чём. Бледное и, откуда-то он это знал, женское. Тонкое и хрупкое. Он не знал, кто она. Он чувствовал, где она. Он собирался её найти.

Каждую ночь, ровно в полночь, когда луна поднималась настолько высоко, что увидеть ее, не выйдя из грота, было уже невозможно, Белая Дева поднималась с хрустальных камней и уходила в Лабиринт Отражений. Только ей, матово-бледной, можно было войти туда в полной темноте - когда лучи солнца не рассыпали щедро тысячи бликов по поверхности зеркал, когда ветер уже утихал и, неслышный, уползал глубоко-глубоко в морские волны, зарывшись в соленые плещущие одежды. Только она могла не бояться знавшая Лабиринт наизусть, помнившая истинную Себя, уверенная тверда - она не заблудится в тысячах своих отражений, ибо все они ложны и лишь одна она - истинна.
Только одно отражение было таким же настоящим, как и сама Белая, но оно исчезало с седьмым, самым крохотным кругом на поверхности озера, что исчезал, когда полностью растворялась в водной зыби та самая капля, что срывалась с потолка пещеры ровно в полдень.
Но сегодня капля так и не сорвалась - застыла где-то на полдороги, будто роса, находившая до этого как-то себе дорогу через призрачное стекло, теперь забыла ее и никак не может вспомнить.
И Белая поняла - что-то случится.

На поверхности же ночь упала на землю голодным падальщиком. Безлунная, облачная, она обнимала мир своими крыльями, будто заявляя кому-то снаружи: «Моё! Не дам!». И она была права. Мир действительно принадлежал ей и её теням, безраздельно проникающим всюду, вне зависимости от жалких попыток некоторых существ отогнать её огнём. В этом случае ночь лишь застывала на самой кромке света и загадочно улыбалась, обещая что-то. От её улыбки было ещё хуже, чем от объятий. Лишь одно место во всём мире будило страх в самой ночи. Небольшая точка в её глазах, но при этом, удивительно тяжёлая, массивная. Сейчас эта точка, как, впрочем, и много дней назад, шла вдоль побережья. Ночь оседлала окрестные горы, играла в беспросветной морской воде, целила в спину и пыталась поймать взгляд узких прорезей забрала, но не приближалась, чувствуя под широким чёрным нагрудником что-то ужасное, а в латных перчатках силу сжать её несуществующее горло. Была, оказывается, тьма, способная поглотить саму ночь. И тьма эта, обрётшая вид доспехов гиганта, внезапно остановилась.

Долго, очень долго он шёл, обращая внимание лишь на те препятствия, что быстрее было обойти, чем уничтожить, а теперь стоял, словно бы в задумчивости. У его ног в земле темнел провал, в котором переливались слабым голубоватым светом узкие ступеньки. Они казались очень хрупкими, почти стеклянными, а сам свод был настолько узок, что чужак был бы вынужден встать на колени, чтобы протиснуться в ход, и то плечи бы задевали стенки. Он не стал делать этого. Пальцы правой перчатки медленно, один к одному, сложились в устрашающий бронированный кулак, облитый первозданной тьмой, и этот сокрушающий молот медленно, очень медленно пошёл вверх. Грозя небесам, чужак стоял с воздетой вверх рукой, а потом шагнул, не быстро и не резко, но так, что было ясно: окажись на его пути гранитная стена – брызнула бы осколками в разные стороны, но не остановила бы. Тяжёлый кулак рухнул было на свод тоннеля, но остановился, замер буквально в волоске от него. Чужак повторил попытку ещё, и ещё раз без всякого результата. Ему, дорогу которому не могли заступить даже скалы, невозможно было сокрушить такую мелочь… это казалось невероятным.
- Я знаю, ты здесь, - раздался над берегом гулкий, очень низкий голос. Это было чудовищно. Звуки раздавались откуда-то из-под доспеха и падали громадными скалами в воду, давили на грудь могильной плитой, выжимая воздух, хватали стальной лапой сердце.
Где-то в глубине Лабиринта Отражений вздрогнули белые тени, обернулись, всколыхнув темное пространство, и бросились назад, но наружу вышла лишь одна, та, что помнила Себя Истинную и поэтому не могла заблудиться в тысячах и тысячах бледноликих Я… даже если хотела.
Снаружи звала беда, снаружи пришла беда, в незримые двери стучалась беда, и от той беды не было никакого спасения – никому из тех, кто не бывал в Лабиринте Отражений.
И беде нельзя было отворить, нельзя было впустить ее, пришедшую за чем-то… за чем?
Белая уселась на нижнюю ступень, вода плескалась у самых пальцев ее тонких и длинных полупрозрачных ног.
- А я знаю, что ты здесь, - отвечала она, и звонкий голос серебряными колокольчиками отразился от стен, заставил рябь пробежать по озерной воде, а хрустальную каплю, повисшую под потолком – наконец сорваться. И только в этот раз озеро не показало Белой настоящего ее лица. Оно вообще ничего не показало; и в этом был нечто дурное.
- Зачем ты пришел, Черный?
- Чёрный, - гулким, искорёженным эхом ответил чужак, оставляя слова лежать на камнях у его ног и корчится от муки. – Это моё имя?

- Наверное, - холодно ответила Дева, - но взгляни на свои руки, они черны, взгляни в сердце своё, оно так же черно, и после этого я не имею права называть тебя другим именем, не видя твоей сути.
Гигант некоторое время молчал, застыв без малейшего движения, даже плащ не колыхался, вдруг став неподвластным ветерку, дувшему с моря. Казалось, он впитывает в себя её слова живые, полные эмоций и чувств. Впитывает, чтобы навсегда поглотить и вернуть иными, искажёнными:
- Твои руки белы. Твоё лицо бело. Твоё сердце мне не видно из-за яркого света. Ты Белая. Кто ты, Белая?
- Ты пришел задавать вопросы, - медленно она склонила голову и вновь подняла, словно поняв что-то важное, но не желая объяснять это самому гостю - ведь гость был незваным и чуждом в этом месте. - Если вывернуть тебя наизнанку, заменив все, что в тебе есть, на противоположное ему, то получусь я, белоснежная, стеклянная, чистая. Если то же сделать со мной - получишься ты, угольный, пепельный, замаранный тьмой. Этого хватит тебе, чтобы принять. Чтобы понять - нужно больше, но столького у тебя нет.
Чёрный поднял руку, шевельнул пальцами и посмотрел на неё, матовую, массивную, так, будто видел в первый раз.
- Я помню тебя, - сказал он, не опуская руки. - Тысячи лет во тьме со мной была только ты, прозрачная и чистая. Только ты и Грех.
- Нет, - сказала она просто. - Нет. Уходи. Это была не я.
Чёрный не шевельнулся.
- Это была ты, - показалось ли Белой, или в его доселе ровном голосе действительно скользнула нотка уверенности? - Точно такая же, как теперь, стоящая здесь.
- Я хочу, чтобы ты ушел, - повторила она. - Я не хочу, чтобы ты был здесь. Чтобы стоял рядом со мной, чтобы заглядывал в мой грот, чтобы волновал воду в моем озере. Ты давишь на меня своей чернотой.
Она помолчала немного, и тихо зазвенели серебряные колокольчики снова:
- И всегда давил.
"Всегда". Это слово ударило в антрацитный доспех, но не отскочило и не было поглощено, как всё прочее.
Чёрный пошатнулся, как от ураганного ветра, но устоял, не отшагнув назад.
- Ты знала меня, Белая. Кто я?
- Ты хочешь знать, кем ты был, или кто ты есть сейчас?
Но был ли ей, молочно-белой, важен ответ, оставалось загадкой даже для нее самой - скажет ли она всю правду? Скажет ли часть правды Промолчит ли?..
И лишь одно было верно - всей правды не знала даже она, а ведь кроме правды была и истина, вовсе ей неведомая.
Но ответ на вопрос Черного могла, имела право дать не только она.

- Кто я сейчас. Кем я был. Ты знаешь это, Белая. Скажи.
- Я не знаю, кто ты сейчас, но могла бы показать тебе. И не покажу - потому что помню, кем ты был, хотя и не желаю вспоминать. Ты был гибелью, ты был неотвратимостью, ты был злым роком, насмешкой судьбы, ты был дарящим смерть, отнимающим жизнь, уничтожающим законы и правила, стирающим с лица земли, ты не был ни карателем, ни пророком, ни ночным, ни сумеречным, и тебя боялась сама тьма потому что ты был больше и сильнее нее, ты мог пожрать саму тьму, выпить ее до основания и ты выпивал ее - из чужих зрачков, отнимая у них силу и волю к жизни; ты был и молотом наковальней, а весь мир был тем, что лежит меж ними, и в самый последний миг удара твое черное сердце ликовало, принося боль и страдания на краткую долю секунды - а потом не было ничего и этим ничем, окрашенным в черный цвет, был ты.
Насмешливо плеснула небольшая волна, ударившись о хрустальную ступень, обдав холодом легкие белые щиколотки.
- Ты узнаешь себя в речах моих, Черный?
- Нет, - шлем качнулся из стороны в сторону. - Я не помню этого. Твои слова не будят память. После всех этих веков во тьме, один на один с тобой, я забыл всё. Моё сердце неподвижно. Мои глаза не видят. Я мертвее этих камней, Белая. Ты говоришь, я нёс разрушение всему. Кем же ты была, если я тебя помню, но не тронул?
Он лгал. Сам не понимая этого, стирал в своей речи границу между вымыслом и истиной, сплетая их слишком тесно, чтобы отличать одно от другого. Где-то глубоко, под чёрной бронёй, под покровами тела, в недосягаемых недрах окаменевшего угля, что когда-то звался его сердцем, что-то шевельнулось. Расправило сумрачные крылья, приоткрыло глаза из которых смотрело Ничто, и вновь погрузилось в сон, некогда убаюканное невесть чем.
Чёрный не заметил и того, что его осанка изменилась. С тихим шелестом броневых пластин разошлись согбенные плечи, становясь двумя утёсами, непреклонными и горделивыми.
- Я была с тобой, потому что нельзя было иначе. Ты был как во сне, и я была этим сном, я сковывала твои руки и держала сомкнутыми твои веки, я путами обвивала тебя, чтобы ты не принес больше горя, чем было предписано... но предписано было и то, что я отпущу тебя, и тогда ты проснешься, и снова придешь в мир.
"И мир содрогнется, и рухнет навсегда, сокрушенный черным оружием", могла сказать она, и это не было бы правдой.
"И мир отторгнет тебя, ибо мир изменился, и тебе нет в нем больше места, как и мне", могла сказать она, и это тоже не было бы правдой.
"И мир примет тебя в объятья свои, а ты откроешь ему свое черное сердце, и пепел и сажа слетят с него, и ты станешь одонй из лучших частей этого мира", могла сказать она, и это было бы самой худшей из всех неправд.
Однако она сказала:
- Но сначала ты пришел ко мне. И об этом ничего сказано не было.
- Ты была для меня всем слишком долго. Куда бы я не смотрел, там была ты. Каждым моим вздохом была ты, каждым мгновением во тьме, тебя гнало сердце по моим венам, пока не остановилось, но сжала его тоже ты, Белая. Я не мог не прийти.
"Я люблю тебя", - мог бы добавить он, и это было бы правдой.
"Я ненавижу тебя", - и это тоже было бы правдой.
"Ты всё, что есть у меня", - и это было бы самой главной правдой, но он замолчал, кутаясь в ночь и собственный плащ, чьи тяжёлые скалдки почему-то вновь стали подвластны дыханию ветра.

В этот раз Белая Дева молчала долго.
- Ты забыл не все. Как жаль, что ты забыл не все, - колокольчики разбивались о хрустальные стены, и звон их был уже не так тонок, а будто бы угасал, уходя в холодную воду и прячась на дне озера. - Если ты хочешь, я помогу тебе вспомнить, потому что я знаю - ты не уйдешь просто так. Ты хочешь этого, Черный?
- Хочу! - звуки его голоса впервые не рухнули монотонными гранитными глыбами, а вспорхнули хищными птицами, чтобы устремиться к тёплой, трепещущей добыче. - Помоги мне вспомнить всё, Белая. Мою славу и хулу, преступления и добродетели, помоги мне вспомнить меня. И Грех тоже...
- Ты вспомнишь, - ее лицо на короткий миг исказила гримаса боли. - Но это будет не сейчас. Сейчас ты покинешь это место, потому что не готов еще, и вернешься завтра, ровно в полночь, и пойдешь в Лабиринт Отражений вместе со мной.
Она наклонилась к озеру, и белоснежная накидка сползла с бледного ее плеча, пока она набирала переливающуюся серебром воду в ладони. Когда горсть переполнилась, Белая медленно взошла по ступеням наверх, и на каждой ступени оставались блестящие капли, которым так и не терпелось ускользнуть из хрупких пальцев. И пока она шла, невидимая сила, окружавшая ее, давила, заставляла Черного отступить, но не грозно, как в самый первый раз, а мягко, словно прося, а не приказывая...
Когда Белая вышла из грота, в ладонях ее было почти пусто.
- Это поможет тебе вспомнить яснее, - сказала она, и хрупкие пальцы неуловимо быстро метнулись вперед, а вместе с ними и несколько мерцающих капель - прямо в непроницаемую, густую черноту латного доспеха, складок плаща и прорезей высокого шлема. - Теперь уходи.
Чёрный шагнул назад. Споткнулся и едва не упал, путаясь в складках плаща. Капли, попавшие на его нагрудник и шлем одновременно жгли и морозили, пробираясь до самой души, заставляя Нечто внутри окаменевшего сердца вздрогнуть и шевельнуться. Лишь чудом гигант смог устоять на ногах. Он медленно выпрямился и кивнул девушке:
- Я приду. Жди меня, Белая. Жди, - неожиданно из памяти всплыло слово: - Хранительница.
- Я буду ждать.
Спустившись, она закрыла вход невидимо, но прочно. Не от чужого, незваного, жуткого - от себя самой.
Чтобы не хотелось выйти наружу, побежать за ним, раня узкие ступни колючими травами, вернуть и ввести в темные коридоры, где встречаются множества обликов, множества жизней, множество правд... где главное - найти одну-единственную истину.
И единственное сложное тут было - искать не в Лабиринте Отражений, а внутри себя.
Чёрный не ушёл далеко. На самом краю прибоя стоял он, не оборачиваясь, чтобы не видеть завлекающего мерцания ступеней, ведущих вниз. Глубоко внутри его чёрного сердца шевелилось что-то длинное, шершавое, вздрагивало всей шкурой и приоткрывало кроваво-красные глаза. Чёрный не знал имени этому, но каждый раз содрогался внутренне, когда оно поднимало голову, и волна тяжёлых, еле оформленных образов захлёстывала его. И не видел Чёрный, как пробегает по островерхим гребням его шлема багряный отблеск и не чувствовал, как раздувается Ужас, служивший ему плащом.
Когда солнце обречённо коснулось его своими первыми лучами, те с ужасом отпрянули, истекая пламенем, от эфеса чёрного меча, что висел у Чёрного при поясе. Имя ему было Смерть.

Ждать.
Склонившись над помутневшими водами озера, пытаясь разглядеть на недалеком, но сейчас невидимом дне хотя бы тень своего отражения, - напрасно. Хотя-бы-тень не хочет, не желает появляться, словно боясь возвращения чего-то страшного.
Ждать.
Проводя тонкими пальцами по кромке неподвижной водной глади, лаская ее и легкими касаниями уговаривая вернуть то малое, что она, Белая, здесь имела - истинное свое лицо. И снова тщетно - застывшая где-то на самом кончике, на острие хрустального сталактита капля по-прежнему не могла, не хотела сорваться вниз.
Ждать.
Прислонившись к холодному стеклу у входа в лабиринт, отбросив все мысли о том, чтобы зайти туда (зеркала должны быть чисты от чужой памяти перед тем, как вступит туда сама Неизбежность, гремя черным доспехом), однако отражения там, в глубине переплетенных коридоров, смеялись и манили к себе, чтобы только раз, единственный, и, возможно, последний раз показать ей то, чем была она на самом деле.
Когда-то раньше, прежде, до сегодняшней полночи, Белая любила смотреть на себя-настоящую.
Но Высшее зачем-то напомнило ей... о том, что было раньше, прежде.
Белая не умела забывать и, безусловно, помнила, знала все случившееся - и все же встретить его лицом к лицу оказалось страшнее, чем она могла представить. И скоро они встретятся еще раз. Поэтому - ждать.
Ждать следующей полночи.
...Рассвет утром был кроваво-красный.

Что есть абсолютная неподвижность? Отсутствие всякого движения? Похоже на правду, но вполне возможно, что всё совсем наоборот, и неподвижность - это одно гигантское, всеобъемлющее движение, растянутое в бесконечности. Чёрный не смог бы отличить одно от другого. Все его существование - вечное "сейчас", на котором он был распят давным-давно. Единственным, что хоть как-то отделяло одно мгновение от другого, была его память, изуродованная и искромсанная, покрытая рубцами. День прошёл так же, как и все остальные, затерялся между чёрными пальцами латной перчатки и исчез, неуловимый. Полночь же даже не попыталась на сей раз соперничать с ним и скрыла серебристые лунные лучи за плотной облачной вуалью. Чёрному было всё равно. Он стоял на пороге и ждал. Ждал Её.

- Сейчас ты спустишься, - говорила она, подходя к ступеням, и только теперь стало заметно, какая она на самом деле маленькая и что эти ступени, должно быть, велики для нее, и подниматься ей наверняка неудобно. Впрочем, быть может, она никогда и не поднималась отсюда, снизойдя в этот грот лишь однажды? - Ты пройдешь свободно, ничто не задержит тебя и не помешает тебе, если только ты не станешь причинять вред этому месту.
Кристалы-льдинки отсвечивали едва заметной синевой и были столь же беззащитны, как Белая сейчас, так что воистину нужно было не обладать сердцем вовсе, чтобы поднять руку на эту воплощенную кротость пополам с тихим и спокойным волшебством.
Было ли сердце у Черного? Белая верила - было, пусть не здесь, но когда-то давно.
- Потом ты войдешь в Лабиринт Отражений, и все. что ты встретишь там, останется внутри тебя, но непременно отразится снаружи. Там, среди многих и многих, ты должен будешь найти себя настоящего, и тогда ты вспомнишь все. Но берегись потеряться в том, что было, в том, что могло быть, и в том, чего не могло быть с тобой никогда.

- Я не причиню тебе вреда, - был ей ответ, и показалось на мгновение, что от одного этого голоса Грот обрушится.
Чёрный двинулся вперёд. Так могла сходить с горы лавина, воплотившаяся в едином камне. Так могло останавливаться время.
Шаг.
Монолитная ступень чуть пружинит под латным сапогом, плащ взлетает нетопыриным крылом. Уходит всё, что было до и могло уместиться меж двух пальцев. Весь долгий путь, не занявший в окаменевшем сердце и волоска. Уходит.
Шаг.
Меч при бедре выбивает из ступени необычно звонкое предупреждение. Мрак входит, и что-то в Гроте прячется при его появлении, оставляя ощущение потери.
Шаг.
Уходит всё прочее, уходит всё, и вновь он один на один с белым почти до прозрачности прекрасным лицом. Будто вернулось заточение. Или оно не прекращалось?
Шаг.
Слова прорываются через лицо и наполняют, чтобы отскочить от куска антрацита, давно забывшего, что значит биться. Они уходят, оставляя выжженную пустошь.
Шаг.
Проступает впереди контур. Это не лицо и не маска. Это шлем. Чёрный, массивный, разлетевшийся двумя острыми крыльями по бокам.
Он стоял перед Лабиринтом. Грот был цел, как остаётся цела женщина, покорившаяся насильнику. Чёрный вошёл в Лабиринт.

Возможно, думала Белая, сейчас раздастся звон тысяч и тысяч осколков, и Лабиринт рухнет, осыпавшись стеклянной крошкой? Но в тишине были слышны лишь шаги Черного, что двигался по зеркальным коридорам. Лабиринт принял его - и отражения согласились сыграть с ним в свою жестокую игру.
Что будет сначала - прошлое ли, будущее? То, чего не случится никогда или того, что могло когда-то случиться?
Сначала зеркала не отражали ничего - темнота поселилась у них внутри, становясь гуще, когда Черный приближался, и если бы не появляющийся иногда неверный блеск стекла, он не знал бы, куда идет.
Чем дальше он продвигался, обходя стекла-обманки, тем сильнее выворачивалось наизнанку то, что носил он внутри - какие-то обрывки памяти, зрительные картины... и от этого делалось - не больно, не горько, просто тяжело внутри, и когда наконец плотный комок где-то в груди, под латами, потяжелел так, что стало невозможно идти, Черный увидел.
Он увидел клубящийся вихрем пепел и в центре этого вихря - себя, величественного, грозного, поднимающегося над землей, и меч в руке его взлетал, разя невидимого врага. Потом пепел улегся ровным ковром под его ногами, и Черный, тот, что был в Лабиринте, а не тот, что был по ту сторону зеркала, рассмотрел город. башни и шпили, колокольни и крыши домов, веранды, фасады, маленькие скверы - все это постепенно открывалось его взору, и удивительно было, как могло зеркало показать столько деталей, столько мелочей. И в городе этом были люди...
...когда-то счастливые, довольные своей жизнью. Но теперь в городе царили голод, мор и разруха, и люди умирали один за другим прямо на глазах у Черного, покрытые страшными язвами, истекающие кровью, умоляющими о спасении - а тот, другой, вытирая меч, смеялся раскатистым, гулким смехом.

Воздух вокруг Чёрного сгустился, став серебряной гладью ещё одного зеркала внутри которого он оказался. Он снова почувствовал под ногами сыпучие, но такие тяжёлые дюны пепла, медленно движущиеся с запада на восток, в так его шагу. Ощущение мощи за спиной, безграничной тяжести, давящей на плечи, и самого себя: переменчивого, непостоянного. Чёрный посмотрел на собственную перчатку. Только сейчас, в серебряном свете зеркал стало видно, что она состоит из тысяч одинаковых мелких частиц чего-то чёрного. Не камня. Не металла. Пепла.
Чёрный заглянул в глаза своим жертвам. Дракон в его сердце немедленно взъярился, требуя крови, ударил в антрацитную стену...и упал, обессиленный. Чёрному было всё равно. Он шагнул ещё раз.
Тихим серебристым звоном встретило его следующее стекло. Звуки в Лабиринте - откуда?!
...это там, снаружи, где осталась Белая, падала в воду с острия кристалла капля за каплей...
И Черный увидел мир. Мир светлый, незапятнанный, мир во всей его полноте, как будто сверху, с неба, с какой-то высокой точки, этот мир был так чист, что ему не хотелось нести туда зло, обиду и боль, болезни и смерть, всё то самое черное, самое страшное, чего боится, что ненавидит, что не приемлет по сути своей любой мир.
В груди этого нового Чёрного что-то колотилось о латы, изнутри - наружу. Он смотрел на мир и испытывал что-то непонятное, чужое, но не отталкивающее - вроде тепла внутри по всему телу. А потом он взглянул на самого себя и понял, почему мир не трепещет перед ним, содрогаясь - потому что он не был черен. Он был прозрачен, почти невидим.
А затем то, что колотилось в нём о нагрудник, словно было разорвано пополам неведомой силой (и над миром закружились хлопья пепельного снега), и с той высоты, откуда он созерцал мир, он рухнул вниз - стремительно, разбивая на осколки воздух. И последним движением, перед тем, как без брызг погрузиться в черное соленое море, он вскинул голову и увидел вверху...
Себя, прозрачного, почти невидимого. Тот посмотрел на него с печалью во взгляде, а после - растворился в воздухе, исчезнув. Потом, где-то там, под толщей воды, была пустота, темнота, были крепкие оковы, не дающие пошевелиться - и была Она. Белая.
И он слышал, как колотится что-то у нее в груди. А у него под доспехами была только тишина.

Угрожающий, низкий скрежет разнёсся по Лабиринту, отталкиваясь от гладких зеркал и ломаясь в переходах. Это пальцы Чёрного сжались с такой силой, что мощь, служившая ему бронёй, не выдержала - заскрипела. Два устрашающих кулака медленно поднялись над шлемом и рванулись огнём с неба, гневом на головы не праведных, устремились к жестокой глади...и замерли в каком-то волоске. Чёрный не хотел нарушать своё слово.
В следующем зеркале отразился не Черный - Белая.
Она подошла к нему, выступив из стекла, коснулась хрупкой белой ладонью его кованой перчатки, и он увидел, как под сочленениями черных фаланг, покрывающих его руки, проглядывают...
Бледные, словно у человека, пальцы.
Он стащил перчатку и с восторгом сжал ладонь в кулак - живую, почти человеческую ладонь, и лицо Белой просияло, и в ее глазах отразились его глаза.
Под прежде черневшими самой Тьмой прорезями шлема были глаза...
Только тут Чёрный осознал, что не к нему, а к очередному отражению подходила Белая Дева, и сама она также была отражением, но не настоящей. Поэтому в глазницах шлема по-прежнему было пусто, и тела внутри доспехов, кажется, как и прежде, не было.
Дева-отражение взялась тонкими пальцами за живую, почти человеческую ладонь Его-отражения, и Чёрный почувствовал вдруг исходящее от них тепло, которого сам был лишен. Навсегда ли?
Руки Чёрного снова взметнулись к шлему, но на этот раз очень быстро, рывком. Латные пальцы обняли лицевую пластину, нажали, потянули вверх.
Чёрный никогда раньше не пытался снять доспехов, ему это просто не приходило в голову. Он не знал, почему сейчас захотелось попробовать, он не знал, что есть под доспехами, не знал...и не узнал. С тем же успехом он мог пытаться оторвать себе голову. Руки опустились вниз. Шлем медленно качнулся из стороны в сторону. Чёрный шагнул ещё раз.
И навстречу ему шагнул такой же Чёрный.

Этого не окружали иные, непривычные декорации, которые ясно дали бы понять: "неправда!", он просто шел навстречу самому себе, как полагается обыкновенному отражению, и глядя на него, Чёрный понял: да, он действительно такой и есть, скорее мертвый, нежели живой, весь покрытый несмываемой копотью, приносящий с собой лишь несчастья и гибель, обреченный когда-то на долгие муки за неведомые (или - уже ведомые?) прегрешения; и, возможно, о был бесконечно неправ, уничтожая и разрушая все на пути своем, но иначе он не мог, а быть может, только это и было единственно верным, но сейчас он стоит тут среди зеркал (и зеркала отражались за спиной его двойника, составляя целые зеркальные коридоры), смотрит на самого себя и видит воплощенную неизбежность-боль, неизбежность-смерть. Ничего живого, ничего светлого, словно тело, из которого вынули душу, которая - он догадывался - когда-то была.
Неизбежность-смерть, двойник в зеркале, словно усмехнувшись, вытянула меч из ножен и замахнулась.
Чёрный положил руку на эфес, но не пошёл за двойником, не стал отражением. Он посмотрел на него. Он [i]посмотрел[\i] на него особым взглядом, приоткрывая через глазные прорези трещину в Бездну, из которой фонтаном ударило ничто. Навалилось, нажало фронтом, сделало всё вокруг ничтожным и ненужным, тонким и ломким, как сгорающая бумага. Чёрный почувствовал, что он может протянуть руку, сжать кулак, и окружающее упадёт к его ногам хлопьями пепла. Этого не случилось. Бездна наткнулась взглядом на зеркала и увидела самое себя, искривлённо и кристально чисто. Зеркала взорвались мириадами крошечных осколков, хрустальным градом застучали по броне. Лабиринт рассыпался в алмазную пыль, а Чёрный оставался стоять над этими руинами.
Внутри грота перестали падать с изъязвленного сталактитами свода хрустальные капли-слезы - только одна, последняя, повисла на кончике-острие, трепеща.
Обернувшись ко входу в Лабиринт, Белая увидела радугу - все цвета вспыхнули там, в глубине, и спустя несколько секунд погасли, оставив странно-серую пустоту, со сгустком тьмы посреди нее.
- Ты же обещал! - крикнула она, и колокольцы в ее голосе были уже не серебряными - бронзовыми.
Чёрный повернулся, закручивая плащ исполинским антрацитным винтом.
- Я жив, Белая? - спросил он, и его голос прозвучал ещё более гулко в опустевшем Гроте. - Как те, что были в зеркале? Что такое жизнь, Белая?

Ответ был простым.
- Это я, - опустив глаза, ответила Белая. - Это - я. А ты - смерть. Или нет, даже хуже - ты есть всё, что приводит к ней, всё грязное, всё мерзкое, всё, пропитанное болью, страданием и ядом. Это ты. Всё дурное, всё тёмное - это ты.
- В зеркале я видел это, да, - шлем качнулся. - А ещё я видел тех, в чьих душах страх прятал наслаждение смертью. Больные. Нищие. Отчаявшиеся. Я давал им покой. Я освобождал их.
- Они могли жить вечно, - пожала плечами Белая. - Вечно и счастливо, если бы Высшее однажды не решило, что в мире не может быть только прекрасное и бессмертное.
- Счастливо? - Чёрный шагнул раз, другой, третий, плащ хлопнул за его спиной, и вот, через какое-то мгновение, матовый нагрудник заслонил всё от взора Белой. - Что есть счастье? У многих его не было, а большая часть остальных выстроила его на несчастье других. Так может счастье - это дворец, стоящий на костях, в чьи стены замурованы живые души, а в колоннами служат вечно согбенные уроды?
Слова, доносящиеся из-под чёрного шлема били слепо, наотмашь, порождая одно кошмарное видение за другим, вызывая желание упасть на колени и сжать голову руками.
- Я - не Смерть, Белая, - сказал он спокойнее. - Теперь я помню, что убивал неуязвимых для неё. Не помню, кого именно, правда.
- Ты пришел спросить, кто ты. Я ответила тебе. Ты говоришь сейчас о том, чего не видел долгие годы, едва не больше вечности. Какое право ты имеешь судить?! Разве у тебя, Чёрный, было счастье? Ты не знаешь, что это такое, и никогда не узнаешь! - воскликнула она, отворачиваясь и закрывая лицо руками. Глухо добавила: - И я не узнаю...
И вздрогнула, повернувшись снова.
- Там озеро ждет тебя, Чёрный. Если ты и правда понял то, что увидел в Лабиринте, озеро покажет тебе истинного тебя. Иди, пока не сорвалась последняя капля.

Некоторое время Чёрный так и стоял напротив неё, громадный, грозный. Его рука лежала на мече и плащ чуть шевелился, будто играя с легчайшим ветерком. Не было ветерка. Просто, дракон снова пробудился и усердно пробовал на зуб свою угольную темницу, точил её червём. Вот и пробуждалось в массивной фигуре что-то из прошлого, что-то гораздое крушить и калечить, брать за горло и...
Чёрный молча шагнул мимо Белой и подошёл к озеру. Чтобы наклониться над водой ему пришлось встать на колени и опереться о край бассейна руками, но эта поза не выглядела униженной. Нет, скорее он походил на гигантское опасное насекомое, замершее перед смертельным прыжком.
Потом капля сорвалась.
Семь кругов, от самого большого до самого маленького, необыкновенно медленно пересекали озеро, и он видел...
Белую. Только она была не белой - ее кожа была темнее снега, а волосы, глаза и одежда были совсем черны, она стояла и смотрела вперед, словно ждала кого-то; но с каждым новым кругом она будто бы выцветала, становясь тем, что она была сейчас, а позади нее вырисовывалась исполинская фигура воина в черном доспехе.
Он заносил над Белой меч. Все выше и выше. С каждым кругом.
И ровно на седьмом, самом маленьком, меч этот должен был опуститься - но видение пропало раньше. Озеро вновь было спокойно - до такой степени спокойно, что стало вдруг понятно - никогда больше не упадет в него новая капля.
- Увидел? - спросила Белая, подходя. - Я тоже это вижу. Постоянно.
- Увидел, - неожиданно тихо прозвучал ответ. - Я...
Внезапно озеро словно взорвалось изнутри. Густея налету, водяные струи вцепились Чёрному в шлем, в плащ и в плечи, обвили руки и сдавили грудь. Резкий рывок едва не опрокинул его в озеро, но воронёные пальцы перчаток мгновенно сжались, пустив по краю пруда паутинку трещин. Чёрный боролся, отчаянно, молча и страшно. Ни одна стена не могла и на миг задержать его движение, ни один ураган так и не смог повалить его, но сейчас он проигрывал, постепенно наклоняя шлем всё ниже к Зеркалу. Казалось, даже собственный плащ предал его, налившись влагой и облепив тело, сковав движения.
- Стой! - крикнула Белая. - Он не виноват! Это всё неправда!
Она не могла даже представить себе, что случится, рухни Черный в эти воды, вместившие в себя Знание, Истину и Справедливость - знание истины о справедливости, как иногда ей казалось. Озеро это, оно было тем единственным, что Высшее оставило в этом мире как след своего присутствия... и теперь, должно быть, та частичка Высшего, что была заложена возере, решила восстановить Первоначальный порядок вещей.
Но как поздно, как безнадежно поздно...
Белая рванулась вперед и схватила Рыцаря Пепла за холодные, гладкие плечи - потянула на себя.
- Или двоих, или никого, - зашептала она, - ты не посмеешь, не посмеешь!..
Тяга не ослабла. Со стороны могло показаться, что усилия Белой были ничем, не изменившим ничего, но почему-то только после прикосновения её тонких пальцев Чёрный смог разжать одну руку и выхватить меч. Багрово-алым было его лезвие, впитавшее кровь всех погибших этой земли и грозен замах, но водяные плети оно рассечь не смогло. Просто прошло насквозь, а Чёрный едва не коснулся шлемом водной глади.

И сразу ведь было ясно - так ничего не получится, зря ты, бледная, тонкая, пытаешься что-то изменить... Что-то внутри озера заворчало, зашипело, и призрачные голоса стали шептать ей в уши - а ты брось, брось эти напрасные старания, ты лучше толкни, толкни, и его больше не будет, и никто не потревожит твой покой, никогда больше...
"Как же так", спросила у голосов Белая, "а что же станет со мной? Зеркал моих больше нет, последний дом мой разрушен, неужели теперь я должна выйти в мир?.."
Нет, сказали голоса, нет, не должна и не выйдешь.
Тогда она поняла, и ей стало страшно.
- Да будьте вы прокляты! - выкрикнула она - и ударила ладонью по воде, подняв странно-темные брызги. - Оставьте нас в покое!
Никогда прежде не дотрагивалась она до этих вод. До них никто не дотрагивался прежде.
На какое-то мгновение вода отступила, будто страшась коснуться белоснежной узкой ладошки. Отступила, ослабила хватку лишь на миг, но Черному хватило и этого. Приподнявшись, не замечая веса Белой, он размахнулся и изо всех сил швырнул меч в центр озера. Словно копьё, состоящее из одного лишь жала, это концентрированное Уничтожение погрузилось в воды, как в незащищённую плоть, и скрылось в них.
А потом время словно застыло. Мельчайшие брызги-капельки повисли в неподвижном воздухе, отражения сталактитов в воде перестали колебаться и дрожать; но что-то грозное, темное, раздувая самое себя, ощутимо клокотало где-то внизу, под этим гротом, словно готовясь разорваться от невыносимой боли в любой момент - и разорвать вместе с тем всех, оказавшихся рядом.
Это было похоже на отзвуки лопнувшей струны внутри форминги - все тише и тише.
- Когда станет совсем тихо, здесь уже некому будет слушать тишину, - Белая поднялась с колен, потянула Черного за край плаща. - По ступеням, скорее.
Чёрный же обратился в статую. В застывших водах он видел лицо. Обычное человеческое лицо, из тех, какие встречаются часто. Никак не получалось его запомнить, а он всё пытался и пытался, но внутри доспеха уже отдавался неслышимый уху гул, и он пересилил себя. Встал и пошёл вслед за Белой, а потом и вовсе подхватил её одним небрежным движением и взлетел наверх единым шагом.
А снаружи была предрассветная дымка, окутавшая остров, и несколько звезд на светло-сером небе, горевших уже совсем тускло. Скоро должны были проснуться первые птицы. О чем запоют они?.. - вот бы узнать.
Последняя хрустальная ступень осыпалась, брызнула осколками спустя секунду после того, как Чёрный ступил на землю. Только серебряный звон, постепенно умолкающий в глубине, остался от Хрустального Грота, от Белого Грота, превратившегося в Черный Провал.

- Отпусти меня, - попросила Белая. - Ты знаешь, что теперь будет? Я не знаю.
- У меня были зелёные глаза, - ответил Чёрный. - Нет, я не знаю, что будет. А нам надо идти.
Он зашагал в сторону от ступеней, пересадив Белую к себе на плечо. Странное дело, но её веса он совершенно не чувствовал.
- А какие они сейчас? - глухой шлем повернулся, впившись в её лицо безразличными прорезями глазниц.
- Пока я вижу только тьму, - она качнула головой. - Но вот что странно. Я уже чувствую в тебе - себя. Жизнь чувствую. То, что было в тебе давно, когда-то раньше... Куда ты идешь?
- Я не знаю, - был ей ответ. - Раньше я искал тебя. Теперь...куда мы пойдём, Белая?
А за их спиной, с тихим шелестом осыпающейся листвы проваливался внутрь себя Грот.
- Пойдем в мир.
Она вздохнула, перебирая в памяти бусины-четки прошлых своих видений.
- Ты увидел себя настоящего. Ты увидел меня настоящую. Теперь мы должны наконец увидеть настоящий мир... понять, унжны ли мы ему, нужен ли он нам...
Белая замолчала на несколько мгновений, потом вдруг спросила:
- Ты искал меня, чтобы убить?
- Нет, Белая, - почти сразу ответил Чёрный. - Ты слишком долго была всем, да и сейчас слишком многое.
- А если я перестану быть многим - убьешь?
- А зачем тебя тогда убивать? - солнечный лучик опасливо тронул навершие антрацитного шлема, задумался, не вышибить ли из него яркий блик, но нет, скользнул блёклым пятнышком, спрятался. - Ведь тогда ты станешь ничем.
Белая пожала плечами.
- Тогда хорошо. Тогда ты уже не такой Черный, как прежде, - голос ее звучал вроде бы равнодушно, но если прислушаться, можно было ощутить, что голос этот лишь старается таковым казаться. - Знаешь, там, за морем, столько разных стран, городов, а я не была в них уже так давно... с самого их основания не была - только видела в зеркалах и отражениях. Я хочу увидеть самый первый город. Вспомнить его, ощутить. Вот только я не помню уже, что с ним стало.
Чёрный остановился так же, как до этого шёл: решительно, неумолимо и сразу. Так падал на шею осуждённого топор, так входил последний гвоздь в гробовую крышку. Белая не упала лишь потому, что рука в латной перчатке неуловимо быстро взлетела и придержала её за талию.
- Где был этот город, Белая? - спросил Чёрный после секундной паузы.
- На восток от моря, если смотреть сверху. Как-то так вышло, что после того, как я ушла оттуда, я видела этот город только сверху. Белые колонны, увенчанные мраморными цветами, статуи, украшающие ниши, шорох длинных светлых одежд, подметающих главную площадь... он был прекрасен, этот первый город.
- А вот стен у него не было. Не было и дозорных башен. Я взял этот город так, словно его жители хотели этого, я привёл в него ночь, и тени восстали против своих обладателей. Я шёл по его улицам, Белая...но я не помню, зачем я туда пришёл? Что искал? - он шептал. Он почти кричал шёпотом, и небо на востоке готово было упасть перед этим криком на колени и зажать уши. Оно медленно набухало сизыми тучами.

- Я не знаю, что ты искал, - покачала она головой. - И не думаю, что мне бы хотелось это знать. Только ответь - нашел ты хоть что-нибудь?
Ветер дул в лицо, трепал волосы, холодил распахнутые глаза.
- Ты находил что-нибудь в тех городах, куда являлся без приглашения? Для чего-то тебе это было нужно?..
Я не хочу верить, что только твоя суть заставляла тебя совершать то, что ты совершил. Я не хочу верить в то, что у тебя не было никакой собственной причины. Я не хочу верить, что ты просто не умел по-другому.
Чёрный застыл. Он долго стоял без движения, а потом его рука медленно поползла к шлему.
- Я не помню, - сказал Чёрный, коснувшись металлического лба. - Я что-то искал. Тщился найти это в самой сердцевине городов, и раскалывал их, как ребёнок колет твёрдый панцирь орехов, чтобы добраться до вкусной мякоти. Но, нет, Белая, я не нашёл того, что искал.
- Мне жаль тебя, - чуть промедлив, произнесла она тихо. - Но если теперь мы не можем туда пойти... нет, я не могу, не смогу смотреть на руины своего творения, не смогу без боли... куда же мы направимся, Чёрный? Есть ли такое место в мире, где ты еще не успел побывать?
Если такого места в мире нет, не останется ничего другого, кроме как создать новый.
Из-под шлема долетел одинокий и отнюдь не весёлый смешок.
- Я никогда не был за морем, Белая.
- Значит, туда. Мы дойдем по дорожке из солнечных бликов. Берег, он... где-то там.
Было больно и как-то... стыло. От того счастья, в которое она вложила часть себя - куда бОльшую часть, чем оставила себе самой, - теперь ничего не осталось, и виноват в этом был Он.
Но Его никогда бы не было, если бы не было её. Так чья же тут вина, если не общая?
Или это вообще не их вина, но - Сотворивших?
Хотелось упасть на колени в бессилии и расплакаться - как смешно, как нелепо это было бы, о небо...
Поэтому - молчать. И - терпеть.
Идти вперед.
- Да, - что-то в его голосе поменялось. Ранее гулкий, теперь он прозвучал хрипло, почти жаждуще. - Мы пойдём по ней, Белая! И горе океану, если он против...
Чёрный резко повернулся и пошёл прямо в воду. Тяжеленные латные сапоги врезались в хрупкую гладь воды...и не замутнили её. Чёрный шёл по волнам, как по ровной дороге, и одновременно казалось, что море стонет под его стопами и рыдает от счастья.
Молочно-белая пелена в небе, что над ними, расступалась, растворялась в синеве, постепенно уступая ей место. Всего несколько шагов - и небо, что над ними, уже было чистым, ясным, ничем не замутненным.
- Всё правильно, - шепнула ему Белая, глядя вверх.
Только бы это не повторилось.

Море было неспокойно. В его глубине боролись течения и силы, неподвластные ни одному разуму, они сталкивались и сшибались в бессильном кипении. Потому что Они шли. Потому что нашлись те, кто велел морю стать твердью, и оно подчинилось, ярясь после того, как шаги покоривших стихали вдали.
Чёрный шёл не оглядываясь, но чувствовал, как за их спиной закипает шторм. Яростный, неистовый, он бился за ними плащом, грозя разрушением всему остальному миру. Он нес очищение.
Белая отпустила свой взгляд, и теперь он устремлялся не в небо, а на линию горизонта, на темную полосу, где облака сливались с бескрайним - или все же имеющим край? - морем.
Край должен быть, знала Белая, ибо где-то там есть земли, есть страны и города, королевства, графства, республики, деревни и села, и там до сих пор остаются - должны оставаться! - люди. Живые. Разные. Больные и бедные, богатые и счастливые, влюбленные, ждущие, страдающие, верящие... во что?
В кого они сейчас верят? Кого они ждут?
Какие они... люди?
- Какие они, Черный? - спросила Белая. - Люди. Какими ты их помнишь?
- Они похожи на нас, Белая, - ответил он, после долгого молчания. - Одновременно. В них есть многое от тебя: они любят, создают, хранят. Но и от меня немало, ибо разрушение, страх и тьма им тоже знакомы. В одних я взращивал семена своей Тьмы, и они шли за мной. Другие плевали мне в забрало. Представляешь, Белая, они, простые люди, плевали мне в забрало.
Из глубин доспеха долетел звук, отдалённо похожий на смешок. Или то был вздох?
- Я так давно их не видела, - качнула головой она. - И они меня - тоже. Они не забыли, как ты считаешь... не забыли, каково быть светлыми, чистыми, живыми?
- Они были сильными, - гордость гремела над покорившимся морем. Гордость и восхищение. - И те и другие. Не мог перевестись такой род!
- Надеюсь, - вздохнула Белая. Закрыла глаза в ожидании.
Скоро должен быть берег.

Город, что раскинулся на побережье, с первого взгляда показался ей мертвым, как прекрасный засушенный цветок, как маленькая мушка, навеки застывшая в капельке янтаря, как струны арфы, которых никогда не касалась ничья рука, даже для того, чтоб просто провести по ним, стряхивая пыль.
Город, что раскинулся на побережье, был похож на полотно. Расписанное искуснейшим образом, оно оставалось неживым, и черная птица-росчерк на нарисованном небе не может взмахнуть крыльями и взлететь еще выше, а река, любовно выведенная маслом или акварелью, никогда не оставит влажный след на погруженной в ее воды ладони.
Город был скучным, усталым, вымученным своей болезнью.
Он был - серым. Как пепел.
Его жители, видела Белая, мужчины и женщины, взрослые и дети, богатые и бедные, счастливые и несчастные, иллюзорно различные, - все они были одинаково серыми внутри; маленькие муравьи, копошащиеся на улицах, что пересекаются лишь под прямым углом.
Уныние, безразличие и пустота владели этим местом, искусно создавая видимость пестроты, насыщенности, многообразия - бликами на черепичных крышах, медными монистами на тонких шеях красавиц, звонкими криками малышей, что резвились во дворах.
Не может быть, думала белая, чтобы они не замечали всего этого - что на всех крышах одинаковая черепица, что глаза одной красавицы не отличаются от глаз другой, что малыши кричат об одном и том же.
Но они - не замечали. Как не замечали и их - Черного и Белую, что ли незримо и невесомо по ровным улочкам города, пересекающимся под прямым углом.
- Неужели это мы сделали их такими, исчезнув? - спросила Белая, взглядывая быстро из-под ресниц то на одну, то на другую фигурку из сонма, наполняющего проспекты. - Неужели это мы заставили абсолютную тьму и абсолютный свет покинуть мир вместе с нами? Зачем тогда мы послушались веления Высшего?..
Этот город болен, говорили ее глаза.
Этот мир болен, говорили ее пальцы, выстукивавшие нервную дробь в воздухе.
В нем остались краски, но они - тусклы.
Они могут поблекнуть навсегда, и тогда серый станет бесцветным, невидимым.
Растворится.
- Я не хочу этого, Черный.

- И я, - пророкотало внутри Чёрного.
Это был какой-то совсем иной голос - тихий, почти шипящий, но это было шипение мелких камушков, что осыпаются перед громадным обвалом.
Исполин замер, болезненно выпрямившись и вдруг содрогнулся всем телом. По грудной пластине его панциря пробежала трещина, две половинки шатнулись, будто губы, готовящиеся извергнуть проклятие, а из щели дохнуло Тьмой. Той самой разрушительной, сминающей и хоронящей под собой всё Тьмой, которая однажды чуть было не заполонила весь мир, остановленная только лишь двумя тонкими белыми руками.
Всё это время, все эти века, она была с ним. Она была в нём и была им. А теперь она рвалась наружу.
Белая вздрогнула, ощутив эту Тьму мрамором кожи, молочной белизной ясно видящих глаз, грудной клеткой, в которую Тьма ворвалась вместе с тихим дыханием.
Нет, еще не ворвалась... но это может, все еще может случиться.
- Черный, - сказала она быстро, - ты что, хочешь стереть этот Город, Черный?..
- Должно ли быть такому, Белая? Должно ли серости выпивать этот мир, которой даже я не тщился вобрать полностью? Должно ли оставлять этих людей блёкнуть и сливаться в одно? - а вот и обвал. Движутся громадные, менее всего предназначенные к движению глыбы, увлекая за собой всё новые и новые камни. Ширится лавина, набираясь страшной мощи и не зная, что на пути её город.
Белая загородила ей этот путь, тонкая тростинка, колосок перед бурей, белое полотнище паруса в страшный шторм - но две узкие ладони ударили в тяжесть антрацитно-черного нагрудника, и всё остановилось.
Как тогда. Когда-то давно, когда Высшее еще присутствовало в мире, а они двое были орудиями в его руках - Орудие Карающее и Орудие Благое. Две стороны одной медали, аверс и реверс, Инь и Ян... черное и белое.
Остановилось даже время, чтобы увидеть, кто победит в этой схватке, но победить не мог ни один. Скорее - стояли бы так до окончания отсчета... только ведь и Отсчета не было больше, раз Высшее ушло...
"Оно пожрало само себя", вдруг отчетливо поняла Белая дева, "оно не смогло больше существовать в мире, где все сковала серость, и Черный смог освободиться только потому, что Высшее ушло!"
Высшее, Судьба, Рок... оно было так... неправо.
Чёрные латные перчатки легли поверх её узких ладоней, будто собираясь оторвать, но нет, напротив. Он закрывал брешь в себе, сводил края, как ополоумевший врач, надеющийся, что рана исцелится сама. Свет смешивался с Тьмой, но не становился серостью, и чудо, которого не могло быть, произошло. Тьма отступила.
- По твоему слову, Белая. Я не трону этот город, - совсем тихо сказал Чёрный.
- Не тронь. Оставим их, - кивнула она. - Я не могу видеть этого - этот мир не мой... немой. Он нем, глух и слеп, в том есть и наша вина, и их вина, но ни карать, ни дарить милость сейчас, когда уже слишком поздно, мы не имеем права.
Белая окинула Город еще одним - последним! - взглядом, исполненным печали и безысходного сожаления.
- Уйдем, Черный. Уйдем совсем. Придумаем только, для чего и куда.
- Уйдём. Нам не осталось места здесь, но...что же, Белая, быть может не всё потеряно для людей, как для мира? Хочешь проверить?
- Хочу, - сказала она, не раздумывая. - Не знаю, смогу ли. Но - хочу.

- Сможем, - уверенность и твёрдость обвала, ставшего нерушимой стеной. - Помоги мне!
Он разворачивается и вцепляется в застывший воздух, как в холст. Могучие руки расходятся с титаническим трудом, по доспехам бежит рябь, будто от мышц, наливающихся предельным напряжением. Мироздание трещит под его руками, расходясь в разные стороны провалом в Ничто, которое таит в себе зародыш чего-то.
Белая кивает, и с кончиков ее пальцев срываются серебряные нити, нити, которым не нужна игла. Быстрыми стежками они закрепляют открывшуюся прореху в ткани мироздания, не давая ей снова срастись, а потом густой паутиной выплетают коридор - туда.
Коридор невесом и кажется хрупким, но хрупкость эта обманчива. По нему могут пройти как легкие ступни Белой Девы, так и грохочущие сапоги Черного Рыцаря.
Пройти и не бояться, что кто-то Свыше - не пустит. Потому что ТАМ уже нет никого Свыше.
Только они - и маленький росток чего-то.
- ИДИТЕ! - разносится над застывшем городом грозовой раскат голоса Чёрного. - ИДИТЕ И ДА ПРИЙДЁТЕ.
В остановившемся времени и замершем пространстве вдруг зашевелились - внизу, в Городе, - крошечные фигурки людей. Не те, что были серыми.
Черные - и белые.
Не очень много, не очень мало, цвет их не был чист, но они услышали голос.
- Идите! - позвала Белая, и они пошли - ступили в белый коридор, ведущий... куда?
В новый мир. Мир, в котором будет место ярким краскам. Не только черным и не только белым - разным.
Они создадут все заново. Мир без цепей и оков. Мир, где не будет места серости. Они смогут.
Несмотря на то, что он - просто Черный, а она - просто Белая.
Возможно, всё - совсем не так просто.
Он вошёл в белый коридор и прошёл им до конца. Там, где не было ничего, он остановился и взял себя за нагрудную пластину панциря, как до того брался за мироздание. Рывок в стороны, и доспех разошёлся, выпуская из себя накопленную за века Тьму.
И стала Тьма, и в ней как-то слишком тихо и уж очень задумчиво прозвучал его голос:
- Да будет свет.
Белая улыбнулась, ступая во Тьму, и рассыпалась миллионами, мириадами зеркальных осколков, подобно тем, на которые рассыпался ее Лабиринт, разлетелась сотнями и тысячами сверкающих белизной крыльев бабочек, десятками тысяч солнечных бликов... бликов? Но откуда здесь солнце, ведь еще нет солнца... или уже есть?
И стал Свет.
И стал мир - новорожденный, хрупкий, он плыл во Тьме, греясь Светом, и было в нём всего понемногу.
Новорожденный мир принял в себя людей, которые захотели в него пойти, принял и раздул в них тлеющие искры Бытия.
Мир был так хрупок, но несокрушим. Потому что антрацитные латные перчатки. Потому что сияющие девичьи ладони.
Потому что Белая и Чёрный держали его, согревая лаской своих переплетающихся пальцев.
И это было хорошо. И это было. Будет. Оно есть.


завершено

Закончено и закрыто.
Спасибо тебе, Хелькэ, это было чудесно!