...как она прекрасна!
Я не в силах признаться в этом даже перед собой, но она - совершенство, обольстительное и губительное даже с этим ликом гипсовой маски: а она танцует, словно меняются гипсовые маски, те самые, что живут в зеркалах, и когда выбрасывает одну - та с глухим треском разбивается о плиты террасы. Как кость. Как человеческая кость. Они считают меня слепым, но я-то вижу на самом деле...
...как она прекрасна!
Вижу, какие белые у нее глаза, как она смотрит на не меня, ни в небо, ни в землю; никуда. Она никуда не смотрит, и от этого становится только красивее - как переменчивые языки пламени, движения ее ног, вылизывающие огнем сухие плиты террасы, и там, куда ступили ее серебрянные ноги - огонь и жар, и прогибается земля, и замолкает узник, который томится там, внизу. Он тоже видит этот танец... ах, если бы я мог видеть его так, как видит он!
Она все ближе. Она опасна, очень опасна - они думают, что я не вижу, но это пляска змеи, в которой пестрая лента незаметно подползает ближе на расстоение броска, раздувает капюшон в предвушение, облизывает губы трепещущим языком... но только не она, поэтому она страшнее змеи - потому что бесстрастна. Я не в силах признаться даже самому себе, как заходится сердце в груди, когда она подползает ближе - я ведь уже знаю, зачем она затеяла это все, знаю, что моя рука не дрогнет, если придется раздавить гадину - знаю, и все равно не могу обернуться, оторвать от нее глаз.
Луна наблюдает за ней из-за моей спины - трусливо, боясь показаться, боясь краем своего мертвенного света заглянуть сквозь решетку темницы, рассеять тьму, которой укутал себя узник от змеиного молчания. Он все-таки мудр, этот человек из пустыни, называвший себя пророком, чтобы он мог носить верблюжий волос на чреслах и питаться саранчой. Подобные вещи дают право на мудрость. Да. Он укрылся лучше меня - и все же хотел бы я смотреть за этим танцем с его места в темнице, где он наверняка сейчас возносит молитвы своему богу, закрыв глаза и преклонив колени.
Глупец!

- Принесите сюда ложе мое, принесите вино и сладкий гранат. Царь желает отдохнуть от дворца под прохладным светом луны.
- Да, владыка.
- Приведите музыкантов, чтобы они играли для дочери моей.
- Конечно, владыка.
- Позвольте нам только вытереть кровь, владыка.
- Чудесная ночь, владыка.

Чья это кровь?.. Она уже мертва, девочка моя, моя прекрасная и бесстрастная кобра, мертва, так и не ужалив меня? Ах нет... луна огромна как никогда, она разбухла в полнеба, словно труп, напитаный ядом. На нее страшно смотреть - ждешь, что посреди белесого тумана прорежутся зрачки, треснет уродливой безгубой впадиной рот, и тварь воскликнет тебе сверху...

- Это глупо, муж мой.
- Не позволяй минутным прихотям завладеть собой.
- Почему ты так смотришь на нее?
- Не смотри на нее.
- Не смотри на нее.

Эту змею я раздавил бы куда охотнее - но нельзя, здесь я бессилен, и это заставляет плоть корчится остывающим железом. Они обе как статуи - мать и дочь. Мать прячет под ладонью дьявольский знак, она демон, суккуб, и этой ладонью пожирает огонь так же, как съедает заживо тех молодых юношей, которых обманывает и завлекает... но только не сейчас. Я ведь для того и взялся за дудочку и подхватил игру змеи младшей, чтобы отвлечься... Да, как глупо. Хоть на миг позабыть. Не слышать.
Она все ближе - и все дальше одновременно. Она бесстрастна и восхитительна, ее тело - совершенная машина для яда, и не зря сегодня луна спустилась так низко - она покровительствует неживому, тому, у чего вместо крови в жилах...
Ах!
Я все-таки не заметил удара.

- Принеси мне голову Джона Пророка, отец.

Мертвая женщина смотрит на меня. Смотрит с черной высоты, со своего агатового ложа, усыпанного острыми осколками звезд. В её волосах путаются комья земли, и она пахнет тленом, сухими костями и кровью. Эта ночь пахнет кровью! Я боюсь поднять глаза на луну, страшусь этого бледного лица, словно выточенного из слоновой кости.
Не смотри на меня. Отвернись!



Луна идет среди нас. Она касается меня своим прозрачным рукавом, тонким, как крыло ночной бабочки, и холод оставляет белые следы на моих плечах. Вернись обратно, мертвая женщина. Ты спустилась со своего ложа, черного, как эта ночь, как смола, как спелый виноград, лопающийся от прикосновения пальцев и текущий по ладоням густыми каплями. Твой саван сшит из последних вздохов умирающих, и также легок, как перья птиц, как пух, что щекочет весной щеки. Твой саван сшит из горя родных, и также тяжел, как могильная земля, как мраморные плиты, что ложатся тебе покорной под ноги.
Я слышу его шелест. Я закрываю глаза.
Вернись на своё ложе, не ходи среди нас! Ты приведешь с собой смерть, и у неё будут золотые глаза, и тонкий шелк, струящийся по жаркому воздуху, обрисует её тело, манящее к себе, словно родник в истекающей зноем пустыне. Смерть будет танцевать твоем свете, и её кожа будет белей кости и серебра, и её танец будет подобно благовониям в курильнице, что пахнут сладко и терпко, и от которых застилает туман глаза.
Вернись на свое ложе, которое все называют небом!



Я опускаю ресницы; я слышу голоса из далекого зала. Голоса людей, пропитавшихся вином, по чьим жилам бегут темно-алые капли, и чьи слова становятся всё громче, все жарче. Вино превращает их в диких животных, чьи налитые кровью глаза ищут жертву, и благие речи в честь цезаря становятся диким рыком во славу его.
Я закрываю глаза и не вижу белых бликов, ползущих по мраморным плитам, по которым так приятно ходить босиком, и чья гладкость походит на гладкость зеркала воды в спокойный день. Мертвая женщина смотрит на нас; я не смотрю на неё, я крепче зажмуриваюсь.
Ты говоришь, царевна бледна! Посмотри на небо, и ты увидишь свою царевну! Они сестры, ведь так? Сестры, порожденные серебром и слоновой костью, холодным багровым вином и похотью, соблазном и тонкими шелками, что переливаются в огнях светильников и падают на плечи прохладной вуалью.
Не смотри на неё, не слушай её речей, полных сладкого яда, что кажется медом. Не смотри!

Демон бродит у подножия горы моей, демон прикасается холодными пальцами, заглядывает в воду и просачивается с каплями, демон глядит на меня из мутной ряби и кладет пальцы мне на виски. За спиной он, впереди он - вот он, бредет, оскальзываясь в крови, по пандусу, вот он останавливается - его не пускает холодное железо. Вот смотрит он, запрокинув голову, вниз, в темноту - зачем? Что он ищет?..
Но я понимаю, что смотрю не вниз, а вверх - и вижу, как труп луны, покачнувшись, замер у колодца тьмы.

- Дочь Содома, протяни свои руки ко мне. Свои смрадные, звериные лапы протяни ко мне, дай мне целовать их, дай омыть слезами их. Не бросай меня, с глазами из золота.

Дочь неба, с телом изо льда, с волосами из серебристой ртути, не молчи. Видишь, демон твой ищет твоего света, видишь - он просит серебряное блюдо, чтобы ловить твой свет, чтобы слышать твои слова. Дочь ночи, безглазая, шепчущая...
Вы.. люди Иудеи, люди Нубии и Сирии. Вы. Люди. Везде одинаковые.
Жестким газом колет облако бок, морщится отражение. Вы, люди, простирающие руки ко мне, восхваляющие и поносящие меня, и рисующие мой лик на стенах своих храмов, эфемерных, неверных, как вы сами.
Царь ты, толстое тело, завернутое в тунику цвета быстро остывающей крови? Плачешь ты, хоть лицо твое сухо. Отвернись, не смотри, мне неприятны твои стенания. Ты глуп.

- Дочь Вавилона, говори со мной. В этом дворце ты одна, с волосами из золота, и когда слышал я хлопанье крыльев ангела смерти, спускающегося ко мне - то был не ангел, звук твоих шагов. Говори со мной, царевна. Дай коснуться тебя, дай взглянуть на тебя...

Смотри, дочь неба, он ослеп и оглох, тот, кто принес жертву во славу твою. Смотри, как немо твое отражение на серебряном блюде, залитое кровью. Ни слова не взовьется к тебе, ни капли больше не будет пролито - смотри, ты обманула демона ночи. Тебе не нужна была жертва. Зачем же ты явилась, зачем подала знак ему, зачем срывала с него покрывала безжалостным светом?..
Ты гневаешься, царь людей? Ты сравниваешь меня со своей царевной. Ты называешь меня, но упреки твои, как и твои хвалы унизительны для меня. Не принцесса я, блуждающая по черным садам небес, не отражение драгоценной падчерицы твоей, мертвой при жизни царевны, не бесстыдная женщина, не мраморная чаша. И только Тот, что сейчас из лодки Своей смотрит на меня, улыбаясь спокойно, знает, что я такое.
Но молчи. Молчи же, царь людей Иудеи, и вытри кровь с лица своей страны, пока не захлебнулась она!
Он здесь, слышишь? сердце пророка Его разрывается, гладя, как ты завязал себе глаза повязкой разврата. Уйди. Я не хочу видеть тебя.
Дочь мрака, владычица рукокрылых, дай коснуться плаща твоего. Позволь увидеть след пути твоего, встать у врат того, кого ты любишь, только не покидай. Дочь боли, не берись за покрывала тумана, которыми ты укроешь тело свое. Ты ужасна, твоим светов сводит судорогой члены, твоим дыханием застывает густая кровь, но если уйдешь ты - останется только тьма, и несчастному узнику не увидеть даже края твоей бесстрастной пляски.
Не уходи, молю.
Ты равнодушна, я знаю.
Но я не он. Я не смогу выдержать темноты и ожидания...
Ты заключил пророка Его в темницу, думаешь ты, но в темнице добровольной ты сам, царь людей Иудеи. Я проклята Им смотреть на тебя, смотреть каждую ночь, на тебя и дочь твоей жены, на твою жену и весь твой народ, я проклята, но Он улыбается мне сейчас. И мои волосы скользят в тончайшие щели плотно закрытого люка, и я незримо касаюсь лица.
А твоего лица касаться неприятно. Не зови меня ее именем.
Не спрашивай, почему я возвращаюсь. Каждую ночь.
Ты безжалостна, дочь молчания.
И если ты еще слышишь меня, то говорю тебе - когда-нибудь того, в кого ты так влюблена, принесут к тебе искалеченным, омытым в крови и жаждущим смерти, заставив смотреть на его раны и вкладывать в них персты, владычица.
Стража! встаньте, сломанные, мертвые, встаньте, воздев глазницы к небу, если я еще ваш царь - царь проклятых!

- Принесите мне серебрянный диск владычицы неба, принесите мне его на багровом полотне. Я отдам за это половину моего царства, половину мертвого царства, которому больше нет пределов.

Ты.. но замолчи! Язык твой тебе не послушен. Ты безумен, царь. Зови своих стражников, и музыкантов. Пусть факелы превратят ночь в день. Слепец, мой лик тебе не поможет.