Если господствующая в стране система в целом плоха, если народ – массы людей, принадлежащие к различным сословиям и классам, с различным уровнем образованности, одинаково страдают от нее, недовольны ею, угнетены и активно отвергают ее, называя тиранической и кровавой, то кого им винить в существовании этой системы, против кого бороться? Виновен ли человек, стоящий на вершине общественной пирамиды? Какие обвинения и по каким законам могут быть ему предъявлены? Ясно, что не по законам системы, ведь их он обычно не нарушает.
Какой суд может судить его и вынести приговор? И кто будет приводить приговор в исполнение?

В воскресный день, 1 марта 1881 года, погода стояла ясная, но еще достаточно морозная. Зима, казалось, не собиралась сдавать позиций так же легко, как организация «Народная Воля», буквально раздавленная могущественным диктатором графом Лорис-Меликовым, сосредоточившим в своих руках всю полноту власти в Российской Империи. Будучи министром внутренних дел, он лично контролировал всю работу карательного аппарата, направленную на разоблачение и наказание организаций, пытавшихся подорвать устои самодержавия, и добился в этом деле крупных успехов.
«Народная Воля», вынесшая официальный приговор Императору, должна была поплатиться за свои многочисленные преступления, за все покушения на неприкосновенную особу государя, за смерти видных чиновников, павших жертвами террора – и эта расплата была уже близка. Этим утром петербургский градоначальник генерал Фролов доложил министру, что «главные деятели анархистов Тригони и Желябов арестованы и только остается захватить еще двух-трех человек, чтобы окончить дело с крамолой». И действительно, Исполнительный Комитет организации за несколько дней лишился большей части своего состава – теперь эти люди находились в руках полиции, и полный разгром «Народной Воли» был лишь вопросом времени.
Одновременно с этим, Лорис-Меликов готовил документ, способный потрясти самые основы русской государственности – конституционный проект, впервые со времен Анны Иоановны, могущий ограничить права самодержца. И хотя разработка сего документа проходила в строжайшей тайне, слухи уже проникли в высший свет. Кто-то встречал их с недоверием («Каких свобод можно ждать от этого сатрапа?»), кто-то радостно приветствовал подобные новости, а иные прониклись лютой ненавистью к подобного рода реформам. А та власть, которой обладал Лорис-Меликов, породила неприязнь к нему в высших кругах, в том числе и среди родственников Императора. Своей неиссякаемой энергией и деловой хваткой, граф сумел затмить ставшего к этому времени апатичным Александра, сделался фактическим правителем страны, чем заслужил враждебность Цесаревича и Великих Князей (особенно теперь, когда по слухам, Император одобрил его проект).
- Ваше Величество, прошу вас, не покидайте дворца, - полицмейстер Дворжецкий чувствовал тщетность своих слов, но продолжал настаивать. – Безопасность Вашей особы может быть под угрозой.
- Полно вам, - у государя на этот счет было свое видение. Он обещал присутствовать на разводе караула – его племянник впервые участвовал в этой церемонии и нуждался в поддержке царственного дяди. – Михаил Тариэлович сказал, что нигилистов можно более не опасаться.
- Все так, Ваше Величество, - жандарм отступил на шаг, не смея больше закрывать дорогу царю. – Но Вам ли не знать, на что способен затравленный зверь. Уже скоро от них не останется и следа…
- А Император Российский, по-твоему, должен трусливо прятаться? – Гневно сверкнули зрачки Освободителя. – Вели подать карету, со мной поедешь.
- Как будет угодно, - заикающимся голосом произнес Дворжецкий. Будь на его месте Лорис-Меликов, он бы убедил царя остаться во дворце, но полицмейстер слишком боялся перечить государю, даже зная, что эта поездка может оказаться смертельно опасной для венценосной особы.
Царский поезд – карета государя, сопровождающаяся казаками, жандармами и полицмейстером, разместившимся в санях, торжественно выехал на Невский Проспект. По обеим сторонам его столпились горожане, восторженно наблюдающие за величественной процессией. Верноподданные держали в руках цветы, которые порой бросали под колеса кареты. Жандармы, поначалу зорко следившие за людьми, уже скоро утомились, и продолжали смотреть вполглаза, скорее для приличия.
Уже скоро экипаж свернул на Екатерининский канал, довольно узкий, не удобный, однако составлявший маршрут офицер был убежден, что этот путь идеален с точки зрения безопасности. Людей здесь было не так много, охрана могла, при желании уследить за каждым, заметить подозрительные движения в окнах и на крышах. Могла. При желании. Однако, почему-то, никто не обратил вовремя внимания на угрюмого молодого человека, державшего в руках сверток. Никому не показалось странным и то, как бережно обращался он со своей ношей, как нервно метались его глаза – с одного жандарма на другого, словно опасаясь чего-то. Не смотря на холод, юноша не носил перчаток, пальцы его дрожали, а вот по лбу медленно стекала предательская капля пота.
Но вот показалась царская карета, мотнув головой, парень выступил вперед и с силой швырнул сверток на мостовую, едва только с ним поравнялись запряженные кони. Адское устройство сработало аккурат под экипажем, раздробив хрупкое дерево, буквально разорвав кучера, осколками поразив лошадей и стоявших слишком близко горожан. Люди закричали, бросаясь в рассыпную, но на их место тут же стекались зеваки, находившиеся поодаль и жаждущие увидеть, что же произошло.
Бомбист попытался было скрыться в толпе, и ему бы это удалось, если бы один из царских охранников не бросился ему на перерез. Спустя несколько мгновений, жандарм отточенным приемом заломил террористу руки за спиной, повалив его на колени, и тогда подоспели казаки, оттеснившие толпу. В дыму сложно было что-то разобрать, слышались стоны и хрипы раненых.
- Ваше Величество! Ваше Величество, - едва не плача, кричал Дворжицкий, неуклюже выбравшийся из саней и поспешивший к раскуроченной карете. – Ваше Величество…
Опираясь на плечо полицмейстера, царь выбрался наружу. Он, был оглушен и слегка пошатывался, но оказался невредим – взрыв и осколки совсем не тронули его.
- Государь жив!
- Слава Императору Александру!
Еще не совсем придя в себя, царь подошел к обезображенному телу мальчика, выбежавшего к карете за несколько мгновений до взрыва. Государь наклонился и накрыл умирающего своей шинелью, а затем перекрестил и прошептал что-то, что стоявший рядом Дворжицкий не смог расслышать.
- Ну же, вели подать людям больничную карету! – Оттолкнул он от себя полицмейстера, и, пошатнувшись, пошел к несостоявшемуся убийце. Несколько мгновений они просто смотрели друг другу в глаза: Александр – осуждающе, а глазах метальщика застыли удивление и злость. – Кто ты такой?
- Карающая рука народа, взывающего к мести! – С вызовом бросил тот.
- Имя?
Жандарм, удерживающий преступника, надавил ему на запястье, заставив застонать.
- Иван Рюмеев, - процедил тот.
- Стало быть русский. Отчего?
- Потому, что русские более всего от тебя претерпели, - он скрипнул зубами, голос срывался на стон.
- Но, я жив, слава Богу, - скорее для себя прошептал Император, а бомбист, назвавшийся Рюмеевым, зловеще бросил:
- Еще ли слава Богу…
Не желая больше его слушать, Александр отошел к парапету канала, вдыхая морозный воздух, и желая хоть немного успокоить бешенный стук сердца. Стоявший совсем рядом молодой человек в дорогом пальто, с коробкой конфет подмышкой, внезапно рванулся к нему, срывая красную ленточку. Он что-то кричал, но его голос утонул в грохоте взрыва.
- Помо…ги…
Хрипел самодержец, ослабшими пальцами держась за решетку. Дворжицкий вновь первым бросился ему на помощь, но раны государя были ужасны: взрывом ему оторвало ноги и он истекал кровью. Конечностей левой стопы совсем не было, обе берцовые кости до колен раздроблены, мягкие части, мускулы и связки изорваны и представляли бесформенную массу, выше колен до половины бедра несколько ран – одного взгляда на Александра хватало, чтобы понять, что уже скоро Императора не станет.
- Холодно… холодно… - шептал он, когда полицмейстер закрывал платком искаженное от боли лицо.
Вскоре появилась карета скорой помощи, куда с величайшей осторожностью погрузили царя. Приближенные еще спорили, куда следует отвезти государя, когда тот открыл глаза, взглянул на них и произнес чуть слышн:
- Во дворец… там – умереть…
Это были последние слова государя, спустя менее часа после рокового взрыва, он умер в своих покоях, в Зимнем Дворце.


Убийцу царя звали Игнатий Гриневицкий. Он умер в больнице, около десяти вечера 1 марта 1881 года, однако личность его была опознана гораздо позже. Тогда же увидело свет его завещание:

«Мне не придется участвовать в последней борьбе. Судьба обрекла меня на раннюю гибель, и я не увижу победы, не буду жить ни одного дня, ни часа в светлое время торжества, но считаю, что своей смертью сделаю все, что должен был сделать, и большего от меня никто, никто на свете требовать не может».

«Народная Воля», казалось бы, сломленная и лишенная какой бы то ни было надежды, ликовала. Этот успех, словно перечеркивал все те неудачи, что преследовали организацию несколько лет, которые длилась охота на царя. Воодушевленные жестоким убийством, они ждали куда более серьезных потрясений, должных затронуть всю страну, всколыхнуть крестьянство и поднять его на борьбу с обезглавленным царским правительством.

«Тяжелый кошмар, на наших глазах давивший в течении десяти лет молодую Россию, был прерван. Ужасы тюрьмы и ссылки, насилия и жестокости над сотнями и тысячами наших единомышленников, кровь наших мучеников – все искупила эта минута, эта пролитая нами царская кровь! Тяжелое бремя снималось с наших плеч, реакция должна была кончиться, чтобы уступить место обновлению России!»

Однако, вопреки мнению народовольцев, все только начиналось…


_________________

Дамы и господа, я приветствую вас на историческом прикле, посвященном Российской Империи в один из самых трагичных периодов ее истории. Мы с вами находимся на пороге великих потрясений, которые могут обрушить нашу Родину в самую бездну разрушения или же вознести на вершину могущества. Лишь одна из судьбоносных сил, что схлестнуться в борьбе за власть, сможет победить, остальные же будут преданы забвению или уйдут в глубокое подполье, чтобы там копить силы для нового решительного удара.
Правление Александра Второго завершилось трагично. Правление его сына, Александра Третьего началось в атмосфере тревоги, всеобщего страха и жесточайшей реакции. Однако то, что случиться дальше, будет зависеть, в том числе, и от ваших действий.
Прикл свободный, а это значит, что в известной степени, ход истории может быть насильственным образом изменен, однако, старайтесь не злоупотреблять этой возможностью, ведь история – дама коварная и злопамятная.

Пока же, я оглашу список тех, от кого теперь зависит судьба Российской Империи:

1) Оррофин
2) Хэльке
3) Торвик
4) Светозар
5) Аккеран
6) Мессалина
7) Бессмертник
8) Фазер Монк
9) СержК
10) Скорпион (Архон)

Быть может, здесь найдется место и для других имен, достойных быть вписанными в Историю.

Собирались у Анны, на одной из квартир, не такой просторной, как на Ефимова, но надежной, проверенной.
Как и люди, которые здесь собрались - все проверенные и надежные. Немногим числом, как говорится, да многим умением... или как там, в самом деле-то, говорится? В общем, то, о чем собиралась сейчас говорить Вера, было предназначено для узкого круга избранных лиц.
С одной стороны, такие новости хорошо бы оглашать, напротив, в широком кругу - пусть все гордятся, чувствуя себя причастными к великому делу. С другой стороны - большое количество народу, пришедшего сюда, могло привлечь подозрение, а это сейчас было им совсем не на руку.
- Сейчас, - откликаясь на собственные мысли, начала Вера, обводя взглядом собравшихся, - времена для нас будут не самые легкие. Операция удалась. После нескольких неудач, после нескольких серьезных потерь мы наконец-то добились, приложив все силы, того, к чему стремились. Император мертв - убит Игнатием Гриневицким!
Собравшиеся кивали - с улыбками, с воодушевлением. "Наконец-то" - очень правильно она сказала.
- Однако нам, ослепленным удачей, не следует поступать опрометчиво и забывать об осторожности. Во время операции Гриневицкого мы потеряли, и Рысаков был схвачен... хорошо, что остальным удалось уйти, но теперь наша задача - быть как можно осторожней! Не привлекать внимания - но и не прекращать работы. Что будет новой целью? Вызволить товарищей из застенков? Разобраться с остальными угнетателями?
Некоторые народовольцы переглядывались, будто обсуждая беззвучно: вызволить ли? разобраться ли? что сначала?..
- Главного нашего руководителя сейчас с нами нет. Значит, это придется решать под новым, разумеется, временным руководством...
Вера вздохнула, еще раз обвела всех взглядом завораживающе-темных глаз. Улыбнулась хозяйке квартиры, Анне.
- ...Моим.

НРПГ: блин меня обогнали опять!

17 октября 1888 года. Станция Борки, 50 км от Харькова.

Скрежет покореженного метала, лязг стальных переборок и скрип колёс о рельса, казалось, уже никогда не прекратится. Но даже это разрывающая барабанные перепонки какофония не могла заглушить криков боли и ужаса людей, гибнущих в железном чреве царского поезда.
Сразу семь вагонов, один за другим сминая друг друга, слетали с рельс и, расшвыривая песчаную насыпь, скатывались вниз в карьер. Первый соскочивший с рельс вагон с грохотом пронесся всего в нескольких шагах от их укрытия, забросав их щебенкой и брызнув искрами.
Кто-то вздрогнул и тихо захрипел. А через мгновение что-то теплоё и мокрое коснулось его ладони, заставив поморщиться. Рядом дергаясь в предсмертной агонии, уже затихал Демьян Трофимович. Видимо один из обломков подорванного им же вагона настиг подрывника и пробил ему лоб. Ирония жизни или если угодно смерти.
Они вскочили сразу же. Пять человек. Пятеро террористов, чьи имена никогда не были вписаны в историю. Администрация Александра Третьего, после гибели его отца научилась жестоко бороться с революционными силами. Вот-вот должен был быть помилован Лев Александрович Тихомиров. Бывший представитель Исполнительного Комитета «Народной Воли» должен был аки презренный раб встать на колени перед узурпатором и душегубом. И администрация царя собиралась разнести весть об этом всему миру. Это был удар уже не по самим революционерам, но по их духу. Последнему несломленному рубежу. И это нужно было остановить.
У дома Тихомирова в Париже уже поджидал нужный человек преданный делу революции телом и душой со свёртком из недавно выпущенной им брошюру под названием: «Почему я перестал быть революционером?».
Они быстро передвигались от вагона к вагону. Изредка звучали выстрелы их пистолетов. Пару раз им навстречу сверкали искорки ответных выстрелов. До вагона ресторана добрались только трое. Один из террористов едва держался на ногах, зажимая пулевое ранение в животе, и даже не стал взбираться на насыпь, а просто рухнул подле вагона. Двое других мгновенно взбежали наверх.
- Открывай, Аман, - скомандовал долговязый усатый мужичок своему спутнику, смуглому азиату с платком на голове. – Сегодня с тираном будет покончено.
Они поднатужились, и дверь вагона со скрежетом отворилась, впуская их внутрь. Столько крови Амангельды не видел, даже когда вместе со Скобелевым подавлял восстание адайцев. Но поразило его совсем другое. Тяжело дыша прямо посредине вагона ресторана стоял Император Александр Третий. В полный рост, с лицом залитым кровью царь всея Руси на своих плечах удерживал падающею крышу состава, а у его ног, тихо постанывая, лежала темноволосая женщина.
Услышав их шаги, царь медленно поднял голову и посмотрел на двух вошедших. Безразличным взглядом скользнул по лицу усатого, но, поймав взглядом лицо второго, печально усмехнулся.
- Так значит это вы…

1 марта 1881 год. На подъезде к Петербургу.
- Ну что, Аман? – потрепал его кто-то по волосам, обдавая несвежим перегаром. – Кончай чаи гонять, айда к нам у нас кое-что и покрепче есть, - капитан Олейников навис над поручиком Тартпаевым и, заглядывая тому через плечо, размахивал бутылкой настойки перед его носом.
- Благодарствую, капитан-мырза, но никак не могу, - вежливо улыбнулся Амангельды. – Законы Шариата запрещают пить, да и устав тоже, - он осторожно вложил тонкую ленточную закладку в книгу, которую читал и отложил её на стол.
- Устав он для кого? – наставительно поднял палец верх капитан. - Он для всяких там унтеров и рядового состава. А тут все свои, - он обвел ладонью собравшихся в вагоне обер-офицеров. – Так что кончай читать там свою, - Сергий Афенович снова, подслеповато щурясь, попытался разглядеть название книжки. – «О состоянии Алтышара, или шести восточных городов Китайской провинции Нан Лу». Тьфу ты! Название-то, какое длинное. Надеюсь у тебя там не что-то запрещенное? – шутливо сдвинул капитан брови. – А то смотри. Лорис-Меликов щас с такими не церемониться. Вжих! И будешь ты, Аманаша, ехать уже на два вагона дальше и в кандалах со своими сородичами.
- Что вы, Сергий Афенович, - замотал головой Амангельды. – Это же знаменитый труд Шокана Валиханова. О путешествие в Кашгарию. До него там побывали считанные по пальцам люди…
- Аааа, этооот, - многозначительно кивнул головой капитан. Сам он в упор не мог вспомнить ни кто такой Шокан Валиханов, ни где эта чертова Кашгария находиться. – Ну, ты тогда это.… Читай там повнимательней. Если что важное вычитаешь, секреты какие, тайны мировые, ты мне сразу доложи…, - хохотнул он, наконец, и, раскачиваясь в такт поезду, потопал обратно, за столик к своим другим офицерам.
- Аман-ага! Аман-ага! – дверь вагона распахнулась, впуская в вагон-ресторан запыхавшегося рядового-казаха, совсем ещё молодого юношу. – Анау жерде орыс солдаттар кайтадан туткындары зомбылабатыр!
- Чего он там лопочет? – сразу же насторожился Олейников, при этом его нижняя губа брезгливо поджалась. Что не говори, не мог кадровый офицер видеть этих дикарей в форме так и не вобравших в себя ни капельки армейской дисциплины.
- Говорит, опять наши солдаты заключенных избивают, - прапорщик Тартпаев быстро схватил свой наган и шагнул к двери. – Я сейчас со всем разберусь.
- Ну-ну, - хмыкнул капитан, возвращаясь к бутылке. – Смотри не переусердствуй. Сородичи всё же….

Кристоф Плюсскар был уже совсем не молодым, но еще и не совсем старым человеком с необъятным животом и живостью движений и глазок. Он двигался проворно меж столиками с писчей бумагой, склянками из-под чернил, мимо молоденьких девушек канцелярии, живо отскакивающих от Кристофа, мимо работников посольства, которые уважительно кивали в знак приветствия, мимо, мимо, мимо... пока тучное тело не остановилось возле Андрия, что оторвал взгляд от газетных страниц и с выражением неподдельного удивления воззрилась на грозу канцелярского отдела.
- Да? - успел спросить Клермон до того, как сообразил, что его собеседник, прекрасно владеющий русским, явно не захочет показывать свои феноменальные способности в беседе с французом - или тем, кто имел право к таковым относиться.
- С'était horrible, André, horrible! Le tzar qui a été tué pendant sa promenade! Devant des spectateurs, devant les yeux de ses propres gardes du corps! - Кристоф с силой опустил кулак на столешницу. Жалобно звякнули чернильницы, выпало перо, измарав чистый лист, застыли в недоумении работники, снующие чуть поодаль. Взоры устремились на фигуру Плюсскара, который тяжело дышал, отирая пот со своего лица белым платком с французскими лилиями.
Андрий хотел что-либо сказать, но на ум не шло ничего путного, сплошные пустые слова и фразы, не несущие в себе никакого смысла. С таким же успехом он мог высунуть язык и изобразить диковинную шимпанзе из Московского зоопарка: для Кристофа сейчас не существовало этой канцелярии посольства Франции, не было тут русских восстаний и интриг, было только удивление, смешанное с каким-то странным чувством веселья, когда хочется пуститься в пляс, но понимаешь, что нельзя, не время. Скорее всего, имела место неудачная игра в преферанс с каким-нибудь русским поручиком или членом царской администрации, и Кристоф, проиграв свой жилет, узнал о покушении в состоянии повышенной раздраженности.
- Je dois vous rapeller, monsieur Plusscard, que la France a fait déjà éxactement la même chose avec son roi et tout sa famille, mais que...
- C'est pas le même! - резко оборвал Кристоф, оттягивая ворот рубахи и не глядя на Клермона. - La France a jugé le roi, et il y avait un procès, les juges, le tribunal, bordel de merde!
- Эээ, ну да... - не найдя ничего лучшего, произнес Андрий, благожелательно разводя руками. - Si vous le dites...
- Et j'en suis sûr! Vous êtes soit avec nous, André, ou vous êtes avec ce peuple sanglant, c'est ça la situation d'aujourd'hui! Et même l'administration de tzar nous le ditent sans se cacher. Horrible! Affreux!
Он говорил с жаром, Кристоф Плюсскар, говорил, словно с трибуны обращаясь к народу. Казалось, еще только какую-то сотню лет назад обезумевшие народные массы рубили головы ройалистам и королевской семье, а сегодня их потомки осуждающе качают головами, слыша последние новости...
Кристоф не удивил Андрия - слух об убийстве короля разлетелся слишком быстро, чтобы не попасть на страницы газет. Самое противное, что люди, кричавшие об этом Клермону, ждали от него какой-то реакции, мнения, окрашенной эмоциями фразы... но Андрию, по большему счету, было неожиданно все равно. И его мнение, несмотря на все народные волнения, не изменилось даже, когда схлынула первая волна эмоций. Странно было ощущать себя "белой вороной" в стае, когда первоначальный шок от новостей сменился какой-то ленивой апатией. Странным было все. Даже то, что из всех служащих посольства, Плюсскар выбрал именно его.

-------------

- Я все еще считаю, что это ужасно, Андрэ, ужасно! Царь, который убит, убит во время своей прогулки, пред свидетелями, пред глазами собственной охраны! (фр.)
- Я должен Вам напомнить, мсье Плюсскар, что Франция уже успела проделать то же самое со своим королем и всей его семье, и что... (фр.)
- Это не то же самое! Франция судила короля, и там был процесс, судьи, трибунал, черт побери! (фр.)
- Если Вы так считаете... (фр.)
- Я в этом уверен! Вы или с нами, Андрэ, или с этим кровавым народом, такова сегодняшняя ситуация! И даже царская администрация нам об этом говорить, не таясь! Ужасно! Кошмарно! (фр.)

Матвей спал беспокойно. Стоило ему закрыть глаза, как ночной кошмар удушливым облаком наваливался на грудь, дыхание сбивалось, ныло сердце. Листратову чудилось, будто плывёт он по реке Неве лицом вверх, раскинув в стороны руки и ноги, весь застывший и как бы окостеневший. Из-за своей вынужденной неподвижности он мог видеть лишь краем глаза, как городские огни яркими полосами отражений горят в воде. Чёрная водица лизала ему щёки, а мокрая, тяжёлая одежда тянула вниз, на дно. Внезапно Матвей Платонович увидел себя со стороны – неправдоподобно раздутое тело и синюю, начавшую отслаиваться кожу.
Листратов с криком сел на постели.
- Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится… - проговорил он дрожащим голосом. Этой молитве его научила мать. - Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тьме преходящия, от…
Он заикался, путался, неуверенно крестился и начинал сначала. Заснул он, когда уже начало светать.
Его разбудили лёгкие шаги и шелест юбки. Приоткрыв глаза, Листратов увидел силуэт молодой женщины. Она стояла у окна, спиной к художнику. Надя?.. Нет. Конечно, нет.
- С добрым утром, - по привычке сказал Матвей Платонович, хотя вовсе не считал это промозглое, серое утро добрым.
- Почти полдень, - голос Ирины показался ему немного странным, не таким, как всегда, но Листратов не придал этому значения. Он откинул одеяло и встал, стыдливо запахивая халат.
- Вы не представляете, что мне сегодня снилось! Ко мне явилась Смерть!..
- Иногда это к счастью, - бросила Сарычёва, не оборачиваясь.
- Должно быть, вы меня не поняли! Я узрел свою гибель! Ужасную, бессмысленную…
- Чудной вы. Боитесь мелочи, тени. Вам смерть всего лишь привиделась, а кто-то умер по-настоящему. И смерть этого «кого-то», в отличие от вашей иллюзии, наделена глубочайшим смыслом. Она – начало того пути, по которому мы взойдём на новую ступень истории.
Ирина повернулась и живописец вздрогнул. Никогда ещё прежде это лицо-маска, лицо-изваяние не сияло изнутри такой искренней и неподдельной радостью. Плохо скрываемая улыбка торжества дрожала сейчас на тонких губах Сарычёвой.
- Позвольте, что же это за человек такой? Кто-нибудь из правительства? Видный политик?..
- Разве не знаете?!
- Откуда бы? Я не покидал своей квартиры с тех пор, как окончилось ваше последнее…м…собрание.
Женщина подошла, положила руку на плечо растерявшегося Листратова, который от неожиданности даже забыл попятиться.
- Наш император.
Матвей хотел было что-то сказать, но Сарычёва его перебила, заговорив тихо, скороговоркой:
- Нам понадобится много сил, борьба в самом разгаре. Мы можем доверять вам?
Листратов замялся, попытался отвести глаза, но Ирина перехватила его взгляд и выпалила:
- Вспомните Надежду!
- Но я…хорошо. Сделаю всё, что требуется, - кивнул Матвей Платонович.

- Наконец-то! - сильный душевный порыв не дал Ольшанскому смолчать, - Наконец-то!
Он встал, взмахнул руками, импульсивно оглядел товарищей и начал говорить. Говорить пылко, лишь иногда останавливаясь, дабы перевести сбившееся дыхание.
- Мы все этого ждали. Да-да, не побоюсь этого сказать - все. Даже те, кто холоден к террору, как средству. Ибо это удар. Удар по системе. Они не останутся теми же. Нет, нет! Теперь их надо брать. Брать, что называется "тёпленькими". Вы простите меня, господа, но сейчас не двадцать пятый год. Надо составлять документ. Наследник, пока трусит, всё подпишет. А потом уже всё! Бац - и он уже не самодержец, а один из многих. Вот так. Система шатается. Да. Но не стоит её, рушить, как французы. Лучше изменим её мы, чем кто-то.
Бронислав сел. Этот миг решал так много. Только вчера он ходил с братьями Вареньки в баню, где они хлестали его душистым веником и смеялись над его искренними постанываниями, вытряхивая из него "барскость".
- Да какой я вам барин, разве похож? - всё спрашивал Бронислав этих здоровенных рыжих охламонов, а те, словно нарочно, брали его изящные руки в свои лопаты и, поднося к носу самого Бронислава говорили:
- Ты, Антипка, нас-то не дури. Мы ж тебе почти братья, а ты всё фардыбачишься, белая кость.
- Да я что? - отвечал растерянно он
- Во-во. Вот и живи с Варькой, барин, пока мы добрые. А то вот, - и братья сжимали мощные кулаки в редких рыжих веснушках, показывая, что будет, если оно пойдёт не по их разумению.
Бронислав кивал, соглашаясь и вновь терпел на себе жгучие удары тугого веника.
Впрочем, то было вчера. А сегодня вот оно. Самодержец мёртв. Их планы сбылись. А значит, значит не всё так плохо. Завтра можно сделать больше, сделать такое, о чём вчера ещё только мечталось.

Следствие

Градоначальник Фролов яростно раздувал ноздри, при этом нервно крутя медаль, точно собираясь ее вовсе оторвать. Он явственно чувствовал, как его отправляют в отставку, лишают чинов, должностей и наград, а в придачу к этому, быть может еще и отдают под суд. Одна мысль об этом была поистине невыносима! А ведь еще утром казалось, что можно вздохнуть спокойно, и поставить точку в деле об анархистах. А теперь этот взрыв...
С тихим плеском в стопку потек коньяк. Генерал не мог сосредоточиться, пока оставался трезвым. Конечно, это Дворжецкий во всем виноват, не смог организовать охрану, допустил саму возможность чудовищного покушения, но кто об этом вспомнит? Необходимо было срочно развить кипучую деятельность, показать преданность царствующему дому и лично Наследнику... ведь если удастся обставить министра ВД и первому раздавить эту "Народную Волю", то быть может еще получится удержаться на месте.
Благо, один убийца уже скончался, а второй всецело в его губернаторских руках и пока что Фролов не собирался допускать до него сотрудников охранки.
- Позовите мне Дворжецкого!
Полицмейстер, не сумевший защитить Императора, побоялся последовать во дворец, а потому сидел в приемной губернатора с грустной миной на лице и тяжело вздыхал. Адъютант Фролова даже предположил, что он вот-вот заплачет.
- Царь погиб по твоей вине, - холодно бросил губернатор, едва только тот вошел, заставив Дворжецкого съежиться.
- Да я... я... - попытался он оправдаться.
- Молчать! Этот нигилист... как его? Сейчас где?
- Рысаков Николай Иванович, - с готовностью сообщил полицмейстер. - В камеру поместили под стражу.
- Устрой ему встречу с Желябовым как можно скорее. И вот еще что, - едва только Дворжецкий хотел уйти, окликнул его губернатор. - Это дело в охранном отделении поручили некоему Андрею Критскому. Уж потрудись объяснить, почему я об этом узнаю не от тебя.
- Так ведь... я же... весь день при царе... - теперь и у Фролова возникло ощущение, что полицмейстер готов расплакаться.
- Ну-ну, голубчик, не робейте! Быстрота и натиск, так еще Суворов говорил!
Говорил так Суворов или нет, градоначальнику было совершеннейшим образом наплевать. Он просто спровадил Дворжецкого выполнять работу, и был уверен, что трусливый жандарм сделает все, лишь бы сохранить свою должность.

****

- Юный герой! Титан! - Желябов энергично тряс за руку бледного бомбиста, которого засунули ему в камеру. - Наконец-то! Наконец-то порочный небожитель низвергнут с Олимпа в адские бездны!
Окрыленный радостной новостью, лидер народовольцев стал необычайно красноречив, при этом он отчаянно жестикулировал и едва ли не рвал из густой бороды волосы.
- Не совсем я, - выдавил смущенный подобным вниманием "цареубийца".
- Да ты еще и скромен не в меру, Коля! Ничего, скоро все изменится! Вот только, почему я не слышу рев разъяренной толпы, жаждущей смести это скорбное узилище и вызволить нас?
Рысаков пожал плечами. Он пребывал в полном смятении от произошедшего, не понимал чего ради ему разрешили увидеться с Андреем, и чего этим хотели добиться жандармы.
- Ничего! Теперь, когда кровавый сатрап мертв - все будет по другому! Народ не станет терпеть ни дня, я уверен - массы поднимутся.
Дверь с шумом открылась:
- Все, свидание окончено, - из-за спины рослого жандарма виднелся полицмейстер, без сомнения с интересом слушавший весь их разговор.
- Я требую! Слышишь ты - требую! - чтобы меня судили вместе с ними! - Внезапно воскликнул Желябов. - Это я вынес приговор Александру, мой замысел был осуществлен!
- Теперь и тебе приговор вынесут, - зловеще пообещал Дворжецкий, а его подчиненный рывком вытащил из камеры Рысакова.
Несомненно, что Желябов не ради приговора хотел этого суда - он все еще был уверен, что революция начнется со дня на день, и хотел, чтобы люди видели его среди убийц царя. Фролов хотел того же, ведь пока Андрея Желябова можно было обвинить только в организации незаконной группы.
- Поговорим теперь с глазу на глаз, - полицмейстер сильно изменился с момента визита к губернатору - теперь на месте сломленного человека был деятельный жандарм, собиравшийся выжать попавшегося ему в руки нигилиста до капли.
Рысаков вновь вздрогнул.

- Je peux y aller? - робко, дабы не прогневить Плюсскара, произнес Андрий, осторожно складывая газету.
- Ah? - отозвался тот, отрываясь от принесенного стакана воды. - Où ça?
- Je devais passer par la bibliothèque, j'avais promis à monsieur...
- Oui, oui, oui, j'veux pas savoir! - отмахнулся Кристоф, разбрызгивая воду из стакана. - Allez-y. Bonne journée, mon petit.
После затхлого воздуха посольства, выйти на морозную улицу Петербурга было сущим удовольствием, но, увы, краткотечным. Уже очень скоро, пока Андрий шагал вдоль канала, зябко кутаясь в пальто, мороз начал проникать сквозь толстую шерсть, забираясь своими длинными пальцами за шиворот, создавая странную слизь в носу, которую хотелось высморкать сквозь пальцы, но воспитание не позволяло.
Мимо мчались конные, повозки, спешили куда-то люди - все суетились так, будто и не было трагичных событий, словно на троне все еще сидел не Наследник, а Освободитель. "Что Вы думаете, Андрий..." - обычно начинали свой вопрос знакомые Клермона, с ужасом вспоминая, что не знают его отчества. Ну, откуда же знать простому люду, что отца звали Режис, а даже если и знали, то не могли с ходу понять, как же будет правильнее сказать. "Я никак не думаю, если честно," - порой отвечал Андрий, торопясь уйти от настырных вопросов и людей, их задающих.
Не понимали они, эти люди, всей величины знания, радуясь и впитывая лишь сиюминутные процессы и события. А нужно зрить в глубину, в корень... в космос, если на то уж пошло!
- Эй, Андрюха! - окрикнул его Гришка Соболев, молодцевато гарцующий на своем коне. Он быстро поравнялся с нежелающим поворачивать голову на окрик Клермоном, натянул удила. - Куда это ты так спешишь?
- В библиотеку, - отозвался Андрий, робко улыбаясь Соболеву, с которым они вместе росли, с которым вместе поехали в Москву и с которым вместе же и расстались, когда Гришка пошел в кадетский корпус. - Читать. Полезное занятие.
Соболев засмеялся, закрутил гусарские усы, хоть, по мнению Клермона, они ему и не шли совсем.
- Книжный червь ты, Андрюха! Лучше б зашел в гости, поговорили бы, выпили, вспомнили о прошлом...
- Обязательно, - не изменившись в лице, соврал Клермон. Лишь бы ушел, лишь бы прицокнул коню и умчался, покоритель женских сердец.
Соболев мгновение еще изучал лицо Андрия, а затем, вновь расхохотавшись, пришпорил коня и умчался вперед.

--------------

- Я могу пойти? (фр.)
- А? Куда это? (фр.)
- Я должен был зайти в библиотеку, я обещал мсье... (фр.)
- Да-да-да, я не хочу этого знать! Идите. Доброго дня, мой мальчик. (фр.)

"Юный герой"

Игнатий Антонович Дворжецкий работал в жандармерии немногим более тридцати лет, а должность полицмейстера занимал уже третий год. Он был вхож во дворец, знал многих знатнейших людей России не только лично, но и заочно (по тем их делам, какие они старались не афишировать вовсе). И все же, он испытывал некий священный трепет, когда общался с высокородными особами - однако, это не мешало ему исправно нести службу. Именно потому-то гибель Императора прямо у него на глазах, оказала такое сильное впечатление на Дворжецкого - Игнатий Антонович испытывал сильное чувство вины за случившееся, и тем сильнее хотел что-то предпринять, чтобы обелить свое доброе имя в глазах двора и Наследника.
- Сидеть, - Дворжецкий буквально рявкнул на бомбиста, заставляя того послушно и весьма поспешно опуститься на стул. - Думаешь ты герой? Кинул бомбу в царя и прославился? Знаешь что с такими как ты делают?
Он довольно однозначно провел ладонью по шее:
- Подвешивают между небом и землей.
- Мы убили кровавого сатрапа, - вспыхнул Рысаков. - И теперь народ...
- Нет, сукин ты сын, народ и не почешется! - Полицмейстер ударил кулаком по столу. - Слышишь, как тихо на улице? Не будет вам революционных толп. Еще и поплюют на могилы.
- Испугать меня хочешь? Я никогда...
- А мне от тебя ничего не нужно, - на губах жандарма заиграл хищный оскал. - Ты сохранишь верность товарищам до конца. Тебя будут судить и повесят. Конечно, если бы ты не был так предан безнадежному делу, и пошел бы на сотрудничество, то быть может, и сохранил бы жизнь. Тем более, тебе и двадцати еще нет. Совершенства лет не достиг, а уже бомбы кидать...
Судя по озадаченному лицу террориста, он сумел заронить в его душу семена сомнения.
- Но ты ведь не такой, нет, - Игнатий Антонович резко встал из-за стола. - Наша беседа окончена.
- Почему?
- Не люблю терять время за зря.
Он направился к двери.
- Подождите... я не хочу умирать.

Рысаков хотел стать героем, тираноборцем - но живым. Когда угроза виселицы сделалась более чем реальной, вся его решимость утекла подобно талой воде. Беспорядков в городе, на какие надеялись народовольцы, не случилось. Народ воспринял их подвиг как преступление. А ему очень хотелось жить.
- На Тележной улице есть квартира, - начал он давать показания, твердо, уверенно. - Ее хозяин - мой тезка, Николай Саблин. Он участвовал в покушении, тоже. И его жена, Геся.

Санкт-Петербург, Министерство внутренних дел. Михаил Тариэлович Лорис-Меликов и Андрей Александрович Ливен.
(уходят великие правители... сменяются эпохи... долговечен только он.... *Пыщ!* Варлок. Проверен временем)

Его Величество, Император Александр Второй еще умирал в своих покоях, в Зимнем Дворце, когда эта весть добралась до всемогущего министра ВД, Михаил Тариэлович ожидал посетителя - человека деятельного, талантливого и в некоторой степени разделявшего его взгляды. То должен был быть министр государственных имуществ Андрей Ливен, и хотя в какой-то мере ситуация обязывала Лорис-Меликова перенести этот визит, он все же решил положиться на расторопность подчиненных в деле о покушении и принять министра. Тем более, что разговор предстоял весьма серьезный.
Вскоре в дверь кабинета постучали.
- Проходите, - министр ответил, не отрываясь от бумаг, в некотором хаосе разложенных на столе. К документам, которые он планировал разобрать с утра, добавились свежие донесения от агентов охранки.
Через порог шагнул Андрей Александрович Ливен, мужчина сорока двух лет в аккуратных позолоченных очках. Он, как и министр внутренних дел, носил бакенбарды, но в отличие от Михаила был всегда тщательно выбрит. Сейчас лицо его было необычайно бледно.
- Здравствуйте, Михаил Тариэлович. Поистине, в страшный час мы с Вами встречаемся. Я слышал о покушении на государя. Насколько серьёзно Его Величество ранен?
- Боюсь, надежда не велика, - диктатор наконец поднял взгляд на посетителя. - Садитесь, Андрей Александрович. У вас еще будет возможность выразить свои соболезнования.
Андрей никак не мог привыкнуть к этому спокойному и властному голосу Меликова - он заставлял его впадать в какое-то странное оцепенение и вызывал в душе противную волну давно (как ему казалось) забытой и задавленной рабской покорности перед власть имущими. Той покорности, что в детстве вбивал ему в спину отец, военный офицер до мозга костей. А ведь он сам был министром и не последним человеком в Сенате... и всё же. Ливен присел на мягкий стул для посетителей и с деланной ноткой безразличия в голосе осведомился:
- В таком случае, чем обязан вашему приглашению?
- До меня дошли некоторые слухи, скажу прямо - не слишком приятные.
Тяжелый взгляд кавказского графа ни на мгновение не смягчился.
- Вы ведь недавно приобрели имение в Башкирии?
Если бы министр хозяйственных имуществ уже не был бледен, он побледнел бы в эту самую секунду. Впрочем, Ливен быстро справился со своим замешательством:
- Совершенно верно. Вы ведь наверняка наслышаны о политике реформ относительно земельной аренды и продажи, которую я провожу в жизнь. Как говорил Валуев Пётр Александрович, "нужно продавать землю крестьянству, иначе изголодавшийся народ сам её отнимет". А земля в Башкирии недорогая - вот и прикупил с новыми льготами.
- Вы, надо признать, довольно оригинально поняли эту фразу.
Андрей Александрович быстрым движением поправил очки на носу.
- Льготы введены не только для крестьян, но и для высших сословий. У меня, знаете ли, есть кому работать и жить на этой земле... Да и ничего противозаконного в моём приобретении нет.
- Вы успокойтесь, я же вас не обвиняю, - наверное Лорис-Меликов улыбнулся, но в густой бороде этого было не заметно. - Напротив, вы человек передовых взглядов, а это имеет значение в наше время.
Плечи Ливена слегка опустились, он вздохнул и доверительно проговорил:
- Понимаете, столько косых взглядов из-за этого проклятого имения, столько разговоров за спиной... Я уже жалею, что воспользовался этой возможностью. Видите ли, у нас в обществе такие слухи падают на благодатную почву и разрастаются, словно повилика...
- Это наш с вами крест, Андрей Александрович - чем выше должность, тем больше таких слухов. Крепитесь. Скажу лишь одно - в обиду вас не дам.
На лице Ливена на краткий миг отразилось удивление: министр ВД хочет заручиться его поддержкой? Андрей слышал, конечно, что граф собрал вокруг себя команду достаточно влиятельных реформистов, но министра хозяйственных имуществ он в неё не приглашал, хотя в Сенате Ливен часто поддерживал реформистские начинания. Сейчас, в свете истории с башкирскими землями, которая могла в любой момент предстать в неправильном свете, покровительство Лорис-Меликова было бы как нельзя кстати. Да ещё и император серьёзно ранен, может начаться смута...
- Польщён и благодарен. Я всегда замечал, что наши взгляды на управление и реформы во многом совпадают. И всё-же, Михаил Тариэлович, что же Его Величество? Уж сколько раз покушались на него революционеры, так неужели теперь, когда, как я слышал, решился Александр Николаевич дать ход Вашему конституционному проекту?
- Я молю Бога, чтобы государь выжил, - граф нахмурился, заслышав о своем проекте. Ему не слишком нравилось, что в это дело посвящено так много людей, однако теперь успех предприятия во многом зависел от того, кто поддержит его в Сенате и, что более важно - в Государственном Совете. Если раньше он имел огромное влияние на царя, то с его недугом, или еще того хуже - смертью, власть перейдет к наследнику, с которым у министра были весьма прохладные отношения. Михаил Тариэлович надеялся лишь на то, что Цесаревич поначалу не пойдет на какие-либо решительные действия.
Ливен молча кивал, опустив глаза. Затем он печально улыбнулся:
- Знаете, наш фамильный девиз "Богу и Государю". Государственный мой чин предполагает служение народу. Но когда я служу народу при Александре Николаевиче, я чувствую, что причастен и к воле государевой, а через него и к Божьей воле. Возможно, всё это звучит чересчур патетично...
Андрей Александрович снял и протёр очки, затем снова водрузил их на нос.
- Вы будьте готовы к решительным действиям, Андрей Александрович. Теперь многое изменится.
Ливен склонил голову и сказал:
- Я понимаю Вас, Михаил Тариэлович. Можете расчитывать на мою поддержку в Сенате и Совете.
- Теперь не смею вас задерживать. Я бы хотел, чтобы в Зимний мы прибыли порознь.
Министр имуществ встал с удобного стула:
- До встречи, Михаил Тариэлович.
Когда хлопнувшая дверь отделила Андрея от министра ВД, он шумно выдохнул. "Мальчишка, слабак! Вертишься перед ним как уж на сковороде!", мысленно отхлестал он себя. Волна бесконтрольного раболепия ушла, но неприятный осадок остался. Ливен спустился по лестнице и направился к выходу, у которого уже ждала карета.

Облава

После продуктивного разговора с Рысаковым, полицмейстер приступил к решительным действиям - ковать железо следовало пока горячее! Сейчас нигилисты были опьянены победой, вполне возможно, что потеряли бдительность, а значит их можно было брать, лишь бы проявить достаточную прыть.
Проявлять прыть Игнатий Антононович отправил жандармского капитана Константина Фридриховича фон Берга, обрусевшего немца в третьем поколении, надеясь на его исполнительность. Не медля ни минуты, фон Берг поспешил на Тележную улицу, по означенному адресу.
Жилец искомой квартиры, Николай Саблин был известным бунтарем, ранее состоявшим в "Земле и Воле", до этого пытавшийся поднять мятеж среди крестьян Ярославской губернии, после прятался за границей, был арестован и даже совершил побег. Сейчас этот человек был одним из немногих членов Исполнительного Комитета Народной Воли, оставшихся на свободе. Еще вчера он хотел лично выйти на позиции, чтобы покончить с тираном, но было принято решение отдать эту честь Рысакову и Гриневицкому. Саблин был слишком ценен, чтобы терять его даже ради такого великого дела.
Когда в дверь постучали, Николай читал, размеренно попивая чай из фарфоровой чашки. Отложив газету (с объявлением о покушении) он подошел к выходу из квартиры:
- Да? Кто там?
- Полиция, откройте.
- Сейчас.
Саблин вздрогнул, сжал кулак и быстрой походкой направился в комнату. Жена сидела на кровати.
- Что такое? - Заметив его встревоженное лицо, спросила она.
Николай подошел, крепко обнял ее, и прошептал:
- Одевайся, за дверью жандармы, - после чего отошел к секретеру и достал револьвер. - Прощай.
Когда раздался выстрел, фон Берг велел ломать дверь. На полу спальной комнаты, в луже крови лежало тело Николая Саблина, над ним рыдала жена.
- Геся Гельфман, - объявил жандарм, без единой нотки сочувствия в голосе. - Вы арестованы за антиправительственную деятельность.

Тележная улица, сразу после облавы

Может, Андрий и хотел пойти в библиотеку. Может, сказал для отговорки. Он бы уже и сам не вспомнил, чего именно хотел, покидая посольство и выходя на холод. В голове хороводом кружились мысли, одна сменяла другую, и весь свой взор Клермон обратил внутрь, на не произнесенные слова и неоформившиеся идеи, слабо замечая, куда именно несут его ноги. В себя он начал приходить, когда, после выпитой чашки кофе в закусочной, его ноги вновь начали замерзать, а руки неприятно уставать придерживать воротник пальто.
Он закрутил головой, пытаясь понять, куда именно попал, ведь Петербург пока так и не стал родным городом, каковым в свое время выступила Москва, когда юный Андрэ приехал поступать в университет.
Дальше по улице начинал скапливаться люд, были конные, кого-то явно выводили из подъезда. Клермон подошел ближе, заглянул через плечо других зевак, но, заметив форму жандармов, почти тут же потерял интерес, мгновенно домыслив, что именно здесь происходит.
- Простите, это какая улица? - спросил он у стоявшего рядом прохожего.
- Тележная, - апатично отозвался тот, вытягивая шею, дабы лучше видеть. - Видали? Схватили новых народовольцев. Говорят, они на самого Императора покушались.
- Это уж вряд ли, - скорее себе под нос, нежели собеседнику, бросил Клермон, намереваясь уже уйти.
- Это как так? Говорят - значит, так и было! - заупрямился зевака, переводя взгляд на Андрия.
- Всех, кто покушался на Императора, уже схватили, там же, на месте, - робко улыбнувшись, сказал Клермон. - Эти - заговорщики. Которые план составляли. Причастные к конспирации.
- Чавоо?
- Вы правы, - поспешил согласиться Андрэ и направился прочь от сцены.

Дворцовая набережная. Раннее утро 2 марта.

- Master, please, let we go, - раздался из-за спины человека глубокий, звучный баритон, чуть тянущий гласные, отчего речь его обладателя обретала некоторую напевность. –The weather is awful, master! Very cold! Can we come back home?* - Терпи, Виши, привыкай. Прогулки ранним утром очень полезны, они закаляют тело и дух, что определённо ведёт к просветлению. И ещё, говори, пожалуйста, по-русски, кажется, я тебя уже просил об этом. - Вот, взгляни, Виши, что нынче пишут в бульварной прессе. «Кровь Императора – конец тирана!» Очевидно, господа из жандармерии сильно растерялись, если допустили появление подобного пасквиля.
- Хорошо, нет? – попытался согреться разговором Виштванатанн. – Тиран – всё. Простые – хорошо! - Сложно сказать, Виши. С твоей благословенной Родиной то, что совершилось у нас сравнить нельзя. У вас захватчики, оккупанты, поработители – с ними сам Бог велел бороться. А у нас горячие головы против своей же исконной власти бунтуют. Не правильно это, Виши, как я думаю, хотя, реформы нужны, да, нужны. Но убивать для этого царя, да ещё…так, нет, тут я против. Решительно против.
- Спой мне, Виши! – скажет он и непременно поправит очки.


* Господин, пожалуйста, идём. Погода ужасна, господин! Очень холодно! Мы можем вернуться домой? (англ)

Le Roi est mort! Vive le Roi!


Придворный врач покачал головой. Состояние Его Величества с каждым мгновением становилось все хуже - никто более не таил надежды, что он выживет. Супруга государя, Екатерина Юрьевская*, плакала, уткнувшись лицом в подушку - Александр смотрел на нее пустым взглядом.
Собравшиеся возле ложа государя родственники в молчании переглядывались, то и дело посматривая на наследника. Цесаревич, уже будучи изрядно пьяным, бесцеремонно схватил мачеху за плечо, заставляя подняться - она с вызовом и укором смотрела ему в глаза, затем отвела взгляд и поникла, чувствуя неприязнь, которую питал к ней наследник престола. Никто из собравшихся не поддержал ее сейчас, да и не хотел этого, конечно же. У княгини Долгорукой во дворце был лишь один могущественный друг, некогда попытавшийся примирить ее с цесаревичем, но этим лишь сам заслуживший неодобрение.
Полгода назад, когда Александр публично заявил об их браке и привел Екатерину к столу, его сын и наследник демонстративно вышел, оставив трапезу незаконченной. С тех пор он никогда не обедал с отцом, если рядом была мачеха. И сейчас, Екатерина отлично понимала, что никто более не сможет защитить ее от гнева наследника.
- Убирайся, - слово обожгло княгиню больнее пощечины.
Ей пришлось собрать всю свою волю, чтобы суметь покинуть спальню мужа с достоинством, а цесаревич, сделав вид, что ничего и не произошло, опустился рядом с отцом, взяв его руку в могучие ладони.
Император болезненно дернулся, наследник наклонился к нему, слушая затихающее биение сердца и прошептал:
- Вот, к чему привели твои реформы, - голос отдавал горечью. - Это не народ, это чернь и обращаться с ней надо соответственно!
Он поднялся и, не в силах больше смотреть на умирающего отца, отвернулся к окну. На подоконнике стоял графин, и будущий правитель Российской Империи, ничуть не стесняясь присутствующих, начал пить прямо из горла. Он остановился только когда ополовинил емкость, затем широко улыбнулся, разгладив бороду, по которой еще стекали капли водки.
- Саш, постыдился бы, - шепнул ему брат, схватив за рукав грубой гимнастерки (цесаревич, в отличии от родственников, одевался весьма скромно, как будто имел нужду в деньгах).
- Не начинай опять, Володя, - наследник отмахнулся от Великого Князя.
- Тебе страной править.
- Я этого никогда не хотел, видит Бог.
- Но на то была Божья воля, - Владимир Александрович подступил ближе, а домочадцы, напротив, отошли.
- Скажешь - и это тоже Его воля?!
Дрожащей рукой Александр указал на постель отца.
- Перестань! - Его брат побледнел. - Мне больно не меньше твоего! Но что будет с Россией?!
Его Императорское Высочество отошел от брата и тяжело опустился в кресло. Дородная княгиня Михен* обняла его за плечи - могло показаться, что она тоже сожалеет о случившемся, хотя умирающий Император редко тепло относился к ней.
- Не могу больше, не могу, - заплетающимся языком произнес Цесаревич, идя к дверям. Серж* попытался остановить его, но Александр так люто посмотрел на него исподлобья, что Великий Князь невольно отступил. - Минни, пойдем, пойдем.
Позвал он жену, и оперевшись на ее плечо, пошел прочь по коридору.
- Бедный Сашка, - еще один его брат, Князь Алексей, вздохнул глядя вслед цесаревичу. - Ему не стоит столько пить, когда он займет трон.
- Ваше Высочество, - голос молодого адъютанта, стоявшего за дверьми спальни на карауле дрожал. Он боялся побеспокоить князей в момент, когда умирал их царственный отец. - Прибыл граф Лорис-Меликов и просит дозволить ему попрощаться с государем.
- Пусть убирается, - бросил самый молодой из Великий Князей - Павел. - Мы не хотим его видеть!
- Он все же премьер, пока... - задумчиво произнес Серж. - Володя, что ты скажешь?
Старший из братьев несколько мгновений массировал виски, затем поднял взгляд на супругу и аккуратно высвободился из ее объятий, поправил мундир.
- Попроси графа войти, - велел он адъютанту.
Шаги Михаила Тариэловича еще раздавались в конце коридора, когда лейб-доктор произнес:
- Его Императорское Величество Александр Второй преставился.
И воцарилась тишина.


_________________
* Король умер! Да здравствует король! (известно какой язык)
* Екатерина Михайловна Долгорукая, вторая жена Императора Александра.
* Мария Павловна Мекленбург-Шверинская, Великая Княгиня, жена Владимира Александровича.
*Сергей Александрович Романов, Великий Князь, пятый сын Александра Второго.

Вокзал Петербурга.

Он любил поезда. Он сам не находил этому объяснения. В представление его народа поезда и железные дороги были Великим Злом. Ежегодно тысячи и тысячи из его народа в поте лица трудились под палящим солнцем Сары-Арки, прокладывая Проклятый Турксиб или достраивая ветку Александр-Гай-Емби. Другие гнули спины на угольных и железных шахтах, литейных заводах, лишь для того чтобы одна узкая полоска рельс смогла, наконец проложить свой путь до Хивы и Коканда. На поездах возили оружие, на них приезжала грохочущая артиллерия. И каждый новый состав, отправленный на юг, лишь отдалял светлую мечту степного народа на освобождение от гнёта царской власти.
И всё равно он не ненавидел их. Для него это было равнозначно ненависти к коню под седлом своего врага. Большие, блестящие и такие неповоротливые, они напоминали ему горных букха. Медленно бредущих по одним им ведомым горным тропам. Вот и сейчас наблюдая как, громко фырча и скрепя, стальной исполин затихал в клубах пара возле перрона, ему чудился исполинский зверь с уставшими и грустными глазами. Хотелось дотронуться до крутого бока состава и похлопать его как большого коня, благодаря за прекрасную поездку.
- Что, Амангельды? Никак не нарадуешься? – раздался смешливый голос из-за спины Тартпаева.
- Есть немного, подполковник-мырза, - одернул руку прапорщик и, смущенно вспыхнув, вытянулся в струнку.
- Вольно-те, не тянись так шею оторвешь, - с улыбкой отмахнулся Терентий Никитович. – Слышал «ваши» там опять драку устроили?
- Никак нет, товарищ подполковник, - отрицательно замотал головой прапорщик. – То есть да, устроили. Но причины, как и зачинщик драки, так и не выявлены.
- Угу, - согласно кивнул подполковник Дернов. – Думаешь, так и будут друг на друга кидаться?
- Скорее всего, да, - закивал Амангельды. – Там ведь не все в повстанческих войсках были. Идейных там раз-двое и обчелся. А остальные просто разбойники и рейдеры.
- Так это они что же идейных бьют? – брови Дернова поползли вверх.
- Так точно, господин подполковник. Говорят если бы не их «поганые» идей их бы на суд волости направили бы. А там и откупиться можно было бы. А теперь раз к царю везут то смерти точно не миновать.
- Что верно-то верно, - согласно закивал подполковник. – Теперь им только виселица и светит. Да ещё и публичная, - Дернов задумчиво пожевал губу. – Ладно, я к тебе по другому делу. По всем правилам этих «революционеров» надо бы допросить в застенке. Да вот беда с вашими наречьями на тарабарском у нас переводчиков никаких не хватит. Так что тебя придется приписать к этой шайке. Будешь их курировать на допросах и переводчиком побудешь. Так что выгружай «своих» и вместе с ними в офицериат.
- Так точно, господин подполковник.

Вояж в застенки
(совместно с Тельтиаром в четыре руки)

Как знать, быть может в этот день события на Тележной и завершились бы арестом госпож Гельфман, но случилось иначе. Прохожие пожелали проявить более активное участие в изобличении цареубийц и им подобных, и с подозрением присматривались к каждому встречному, если на том не было синей жандармской формы. Естественно, что опрятный Андрий Клермон привлек внимание сразу нескольких человек, один из которых поспешил к полицейской карете, покуда она не уехала.
Спустя всего несколько мгновений оттуда вылезли двое жандармов и, отыскав взглядом "подозрительного субъекта", споро обошли его с двух сторон, отрезая всякую возможность сбежать.
- Пройдемте, сударь, - произнес более рослый из них, с лихо закрученными усами на молодцеватом лице.
- Куда это? - виновато улыбаясь, произнес Клермон, кутаясь в пальто и поднимая воротник. По его лицу можно было сказать, будто кто-то разыгрывает не самую невинную шутку над работником посольства.
- Куда следует, - разъяснил жандарм, а его коллега весьма грубо взял Андрия за локоть.
С лица Андрэ сползла виноватая улыбка, сменившись на пристыженно-непонимающую, а в глазах в первый раз промелькнуло нечто вроде страха:
- Вы знаете, что совершаете ошибку? - он несильно дернулся в руках жандарма, уже чувствуя расползающуюся пустоту внизу живота и накатывающую ватность ног. - Я работник посольства...
Клермон тут же прикусил язык - кичиться французским посольством тогда, когда с Францией были натянутые отношения, было по меньшей мере глупо.
- Разберемся, - заверил Клермона усач.
Второй полицейский, оставаясь безмолвным, потянул задержанного к карете. Так или иначе, им уже приходилось сталкиваться с разного рода людьми, порой оказывавшимися весьма ловкими аферистами, выдававшими себя не то что за послов - князей!
Клермон пробовал упираться, но ноги плохо слушались. Его обычная апатия, перемешанная с каким-то не совсем обычным страхом, дала небольшую трещину, и Андрэ бормотал под нос какие-то невнятные объяснения, сам не слушая того, что произносил.
Почему-то захотелось коня и шашку в руке. Захотелось оказаться на квартире в Москве, в уюте и покое. А еще лучше - в родном поместье. Далеко отсюда. Дверца кареты скрипнула и захлопнулась. Андрия с обеих сторон прижали жандармы, едва втиснувшиеся в экипаж.
- Трогай!
- Нно! - Гаркнул кучер, дернув возжи.
Дышать в карете было невозможно - по крайней мере сиротливо обхватившему самого себя руками Клермону. Пахло потом, кожей, порохом и табаком, словно не карета это была жандармская, а передвижная химическая лаборатория.
Когда в глазах начало слезиться, а в горле - першить, Андрий мимолетно подумал, что умереть ему суждено именно здесь, меж двух широкоплечих и грубых жандармов. Когда мысль эта стала назойливой и постоянной гостьей в голове у Клермона, карета неожиданно остановилась, и Андрэ вытянули наружу. Его ввели в дом, являвшийся ничем иным, как Петербуржским жандармским управлением. Миновав несколько коридоров с бесконечными рядами резных дверей, Клермона втащили в камеру предварительного заключения.
- Паспорт? Документы есть? - потребовал усач.
- Да, конечно, - ответил Клермон, жалобно глядя жандарму в глаза. - Дома. Я могу сходить за ними.
- Это вы все можете.
Он втолкнул Андрия в камеру и закрыл решетчатую дверь. Вот теперь работнику французского посольства предстояло почувствовать весь спектр исконно русских запахов, поскольку камера эта - десять шагов в длинну, восемь в ширину, - была буквально набита нищебродами, попрошайками и пьяницами, на беду свою попавшимися жандармерии.
Клермон скривился, старательно захлопнув пальто, будто подобный жест мог бы помочь ему оградиться от грязи и запахов, ухватился в бессмысленном порыве за решетку, глядя вслед уходящему жандарму.
- Я требую адвоката! - крикнул он в спину усачу. - И соблюдение моих прав!
Кто-то позади громко рыгнул, видно сочтя эту фразу забавной. Клермон обернулся, постарался не задерживать ни на ком взгляда и отыскать свободное место, но, спустя пару мгновений, решил остаться у решетки. Публика, собравшаяся здесь, сидела уже далеко не первый день - для некоторых это предварительное заключение уже превратилось в постоянное.
На пальто французского подданного прыгнул жирный тюремный клоп, засеменивший к воротнику. Андрэ мгновенно и излишне нервно, с гримасой дичайшего отвращения, смахнул клопа на пол камеры, тут же наступил на него башмаком, дабы прекратить существование насекомого. С уст Клермона сорвалось нечто, похожее на шипение разъяренного кота.
- Мерзость, - прошептал себе под нос Клермон. Пожалуй, это было чуть ли не самым страшным ругательством, которое он себе позволил за последние несколько дней в русском языке.
- Гляньте-ка, к нам никак ентилиххента подсунули!
Рассмеялся кто-то из угла (в оном углу было свалено несколько одеял, на которых этот некто, явно пользующийся авторитетом, и устроился). Его смех подхватило еще несколько отвратительных рож.
Клермон попытался улыбнуться, чувствуя, как раздражение, совсем недавно властвовавшее над фортом рассудка, неожиданно спускает флаг и отдает ключи от ворот страху. Примитивному, липкому и дурно пахнущему страху, который градинками пота катился по спине, бился внизу живота, заставлял губы еле заметно подрагивать.
Улыбка вышла кривой, неправильной, пустой. Почему в голове упорно билась одна-единственная мысль - все это революционеры, и они хотят его крови.
- Не хотел сдавать своих, - зачем-то произнес Андрий.
Один из попрошаек, примерившийся было к пальто Клермона, тут же отпрянул.
- Нигилист, - прошептал другой, тоже отползая ближе к углу. - Нас в это впутывать нечего, мы люди честные!
Смерть, протянувшая костлявую руку к лицу Клермона, неожиданно передумала и отступила на шаг. Андрий сглотнул, пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце.
- Все мы люди честные и несправедливо обвиненные, - сказал он.
- И сидим ни за что, - поддакнул нищий с одутловатым лицом.
- Только ты себя с нами не равняй, - снова донеслось из угла. - Мы людей не убиваем.
Наверняка это был лишь страшный сон, безумный, бесконечный сон, падение в круговерть сновидений. Андрэ не мог поверить, что он сидит в тюрьме, старательно запахивая полы своего пальто, и слушает речь отбросов общества. Но, как бы это ни было безумно, он не смог сдержать промелькнувшего любопытства. Ему еще никогда не приходилось общаться с такими людьми, если только те не тянули руки, пытаясь выклянчить милостыню, а уж тем более - узнать их взгляд на вещи.
- Не убиваете во имя великой идеи? - стараясь сдержать никак не отпускающую дрожь губ, проговорил Клермон. - Не видите, что может принести то, что делают нигилисты, народу, как вы?
- От вас только хуже!
- Хуже-хуже! Вон, жандармы лютуют!
- Любая болезнь, прежде, чем отпустить измученное тело, идет на последний приступ, лютует страшно, но - уходит из тела, оставляя его здоровым и чистым, - возразил Клермон.
- Все, хватит с ним лясы точить, - бросил заключенный из угла. - Устроил тут ахитацию.
- Дискуссию, беседу, сравнение взглядов - да. Но не ахит... кхм... агитацию, никак нет, милсдарь, - поспешно проговорил Клермон. - Я не призываю вас срывать решетку или записываться в, прости Господи, партию, но мне интересно ваше мнение.
Нищеброды, как им и было велено, замолчали, и мнения не высказывали.

С Хелькэ))
Где-то в Петербурге.

- Баска, сходи, - попросила Вера, кутаясь в шаль. Сегодня у нее почему-то особенно мерзли плечи.
- Чего я-то? - неприязненно посмотрела на девушку Анна. Сложно ей было кого-то слушаться, особенно если этот кто-то - молодая и, чего греха таить, привлекательная женщина, инициативная, изобретательная, расчетливая... та, кем Баска и хотела бы стать, но не вышло.
А то встала бы тогда на собрании, ногой топнула и заявила Верке - шиш тебе, я теперь руководить буду.
Другой вопрос - кто бы ее послушал да за ней пошел? Это ж не Баска с Желябовым дружила тесно (так тесно, что даже о любовной связи поговаривали). Да и красивая она, Верка. Анна вот некрасивая. Лицо грубое, глаза жесткие, прищурены вечно; плечи широкие, да и кость вообще широка... мужик, а не баба, даром что без бороды.
А эта теперь еще и помыкать будет?!
- Так некому больше. Аннушка занятая, - Аня Корба с утра ушла куда-то, да так и до сих пор не явилась. - Баска, два слова передать. Или ты решила, сразу как затишье настало, в роялистки податься?
- Ну тебя, - фыркнула Баска, она же Анна Якимова, которую, в отличие от слащавой, насквозь аристократичной Анны Корбы никто не называл по имени. - Где там этот Листратов-то живет?..
...Вышла она, нарочито громко хлопнув дверью.


Мастерская Листратова.

- Ирина Васильевна, ангельчик, что с вами? Ещё ведь пару часов назад птичкой щебетали, а теперь... - Матвей участливо заглянул в глаза Сарычёвой, только что вошедшей в мастерскую. Та одарила его сердитым взглядом и принялась расхаживать по комнате от большого, грязного окна до стены с пожелтевшими обоями и обратно. Долго у неё так проходить не получилось, потому что Листратов, чистый и ухоженный с виду, в быту был отвратительнейшим неряхой.
- А-а! Чёрт бы вас взял, Платоныч! Вы тут совсем порядка не наводите!.. Я вот намедни руку поранила, а сейчас ещё ногу ушибла! - Ирина обрушилась на художника со всей страстью до крайности раздражённого человека.
- Это…это часть будущей композиции, - оправдывался Листратов, убирая подальше корягу, так разозлившую женщину. - И всё же, душенька, поведайте о вашей печали.
Матвей Платонович давно уже свыкся с пылким характером старшей сестры Наденьки. Вспышки ярости у Ирины обычно быстро проходили, сменяясь меланхолией.
- Ах, если бы это была моя, сугубо личная печаль, - Сарычёва горько усмехнулась. - Дело во всей России. Целиком. Меня не покидает чувство, что наша Родина тяжко, неизлечимо больна и лежит в бреду, всеми забытая. Никто не подходит к постели болящей, не проверяет пульс её, не утоляет жажды. Часть людей роется в шмотках. Грабит, загребает, обозами вывозит ценности, понимаете? А вторая часть и не люди уже. Животные. Ничего-то они знать не желают, кроме внушённой им идеи про «царя-батюшку». Умер один притеснитель, так они уже другого с распростёртыми объятиями готовы принять! Что же это делается такое!?
Ирина закрыла лицо ладонями и отвернулась, пряча от Листратова крупные слёзы, бегущие по щекам. Матвей Платонович, как всегда при виде плачущего человека, растерялся и не знал, что делать. От неловкого бездействия его спас стук в дверь. Листратов побежал открывать, на ходу снимая и пряча в ящик стола грязный, пахнущий растворителем рабочий халат.
- Я от Веры Николаевны! - предупредила Баска, когда чьи-то шаги (а кто там открывает, шиш знает) приблизились к двери с той стороны. - По важному делу.
Может, оно, конечно, не такое и важное, но хоть прислугой на побегушках себя не чувствуешь, когда вот так... по делу чрезвычайной, стало быть, необходимости.
Дверь приоткрылась. В образовавшуюся щёлку робко выглянул какой-то человек с куцей, будто ощипанной бородкой.
- Листратов, это свои! Можно! - раздался из глубины квартиры властный окрик. Мужчина немедленно распахнул дверь пошире, пропуская гостью внутрь и бормоча при этом что-то вроде: «Милости просим». Смотрел он при этом в пол.
В доме Матвея Платоновича, состоящем из единственной комнаты – правда, большой и перегороженной ширмами – царил стойкий запах керосина, масляных красок и сырости. Обставлена она была бедно, без малейших претензий на опрятность. К стене, в самый тёмный угол был притиснут облезлый диван, рядышком возвышался массивный шкаф для одежды, неуловимо напоминающий поставленный вертикально гроб. Письменный стол едва можно было различить под грудой бумаг, зато занимающий почётное место у окна круглый столик с витыми ножками сверкал безупречной полировкой. В данный момент его покрывала шёлковая бордовая ткань; на ней стояла пустая бутылка из-под вина, до невозможности пыльный бокал и пузатая вазочка с сухоцветами. Неподалёку в ряд выстроилось три заваленных мелким хламом стула и мольберт, накрытый пожелтевшей от времени простынёй.
- Здравствуйте, - сказала высокая худощавая женщина с покрасневшими от чего-то глазами пытливо вглядываясь в лицо вошедшей.
- День добрый, как говорится, - кивнула Баска, перестав оглядывать комнату. - Вы, значит, Ирина? Тогда я в основном к вам. Даже не столько по делу, сколько на разговор... ладно, сейчас сами поймете. Где тут сесть-то можно?
Жилище (другого слова Баске и в голову прийти не могло) Листратова и его (или не его? Вера что-то не уточнила) дамы произвело на нее двойственное впечатление. Вроде как настоящее рабочее место настоящего художника, да Якимова себе именно так и представляла творческий беспорядок. А с другой стороны, было тут как-то тускло и серо, словно мастерская тихонько увядала. Если бы не запах, она бы вообще подумала, что тут давно никто не жил и попросту забыл убрать за собою мусор.
- Конечно можно, - улыбнулась Сарычёва, жестом приглашая Баску присесть – в этот момент Матвей Платонович как раз убирал с сиденья предложенного стула остатки хлама. Листратову, наблюдавшему за выражением лица гостьи и догадавшемуся, что женщина подумала о его квартире, стало стыдно. Раньше Матвей следил за порядком намного ревностнее, но в последний год сильно сдал, как в стремлении к чистоплотности, так и в качестве своих картин.
- О чём желаете говорить? - Ирина не стала дожидаться художника и сама освободила себе второй стул, просто сметя на пол всё, что на нём лежало. Пусть неряха-Листратов подбирает. - Я и мой помощник к вашим услугам. Эй, помощничек, куда бежать решили?.. Вернитесь.
Матвей Платонович, по привычке шедший к выходу, в смущении остановился.
- Пожалуйста, - чуть мягче прибавила Ирина Васильевна.

(и продолжение, с Бессмертник))

Баска откинулась на спинку стула, положив крупные, не женские руки с широкими ногтями на колени. Несколько раз легонько похлопав себя по коленке, она начала:
- Вы заметили, конечно, что до сих пор почему-то все складывается не так, как мы хотели. По нашим планам, - она все-таки не сказала "по планам Веры", - революция должна была свершиться после смерти самодержца. Но не свершилась. А усилий было приложено много... и листовки, и подготовка определенных... дел, и... ну чего я говорю-то? Сами знаете. И тишина. Боимся мы, как бы нового царька себе не выбрали многострадальные наши рабочие с крестьянами - есть же умные среди них, а есть сущий скот, с верою в царя-батюшку. Один батюшка преставился, а они себе другого найдут! - Якимова всплеснула руками. - Так вот, это никуда не годится!
«Насколько они похожи,» думал Листратов, «эти женщины. Будто заклятые кем-то, говорят об одном и том же одинаковыми словами. Совсем недавно я подобную речь выслушивал от Ирины…». Вслух мужчина ничего не сказал. Отойдя от собеседниц, он сел на диван, теребя свою жиденькую бородку и покусывая губы.
- И что же вы предлагаете? - тем временем продолжала разговор Сарычёва. - Усилить пропаганду? Напасть на людей, желающих приблизить день присяги нового императора? Перебить всю царскую семью включая малых детей, чтобы не осталось на земле ни единого живого наследника?..
Матвей при этих словах заметно побледнел. Его поразило удивительное спокойствие Ирины Васильевны. Точно с такой же интонацией она бы диктовала подруге рецепт пирога, если бы любила готовить и имела подруг.
- В одном я уверена. Нам нельзя медлить, иначе всё вернётся на круги своя и титанический труд наш пропадёт даром, - Сарычёва поискала на стенах портрет сестры, но не нашла. Она не знала, что Матвей Платонович спрятал за шкаф этот этюд, пытаясь отвыкнуть смотреть на него каждые несколько минут.
- Точно, - кивнула Баска. - Медлить нельзя, вот про это Верк... Вера Николаевна и говорила. И просила вас с... - она наклонила голову, словно совершая поклон, в сторону Матвея Платоновича, - с господином помочь нашей группе в одном деле. Пропагандой займутся не столь решительные и смелые, а вы, Ирина, уже показали себя с лучшей стороны. Так вот, сейчас наша цель - петербуржский генерал-губернатор Фролов...
Выдержав недолгую паузу, Якимова продолжила:
- Да-да, тот самый Фролов, который сейчас во главе облавы на нас. Как говорится, рыба с головы гниет, вот мы эту голову и оттяпаем. Император стал первым, вторым будет Фролов, следующим - каждый, кто осмелится пойти против нас. Но уже после Фролова народ должен, должен понять, за кем будущее!.. - она с размаху стукнула себя кулаком по колену. - Пока надо только установить за ним слежку. Узнать, когда он наиболее уязвим. Можете взяться за это вдвоем, но если хотите, Вера предоставит вам помощника из своих.
У некоторых людей во время сильного душевного напряжения глаза начинают блестеть, словно драгоценные камни. У Сарычёвой же они наоборот помутнели, подёрнулись дымкой, словно ясное небо заполонили вдруг дождевые тучи – по крайней мере, так показалось склонному к преувеличениям хозяину квартиры.
- Несколько раз мне приходилось вести слежку. Правда, то были менее влиятельные особы, - Ирина хмурилась и морщила лоб. - Эх, ничего. Справимся. Надо бы вовлечь в наше…м-м… предприятие ещё два-три доверенных лица, при меньшем количестве велика вероятность попасться. Со своей стороны могу предложить, помимо Матвея Платоновича, троих.
Ненадолго между присутствующими повисла тяжёлая, разбухшая от сырости тишина. Её нарушила негромкая скороговорка Листратова:
- Уважаемые дамы, я тут подумал: в общем, если генерал-губернатор ищет нас, то почему бы не попробовать его заманить в ловушку, используя, так сказать, дезинформацию?
Ирина Васильевна кисло улыбнулась:
- И как же вы, батюшка, собираетесь заманивать именно Фролова? В любое опасное место он пошлёт своих подельников. Сам не пойдёт, не выжил пока из ума. К сожалению, - женщина хитро сощурилась, скрестив руки на груди. - Для начала, необходимо узнать его распорядок дня, места, где он часто бывает, всякие важные для нас мелочи…
- А потом подготовить и удар и ударить. Всё правильно говорите, - подхватила Баска. - Чем быстрее, тем лучше, но излишняя поспешность только во вред будет. Его, ясно дело, просто так за... горло не схватишь. Что насчет помощи с нашей стороны, я бы и сама с вами занялась этим делом, но ко мне в лавку недавно фараоны приходили. Будто заинтересовались чем-то. Так что я пока, - Якимова усмехнулась, - только на посылках, да и то с большой осторожностью. Так что, думаю, мы к вам Аньку припишем. Не знакомы часом? Анна Корба, из Минска родом, в паспортном бюро работает.
- Увы, наше знакомство было мимолётным. Виделись иногда на собраниях, - Ирина почему-то слегка ссутулилась и несколько раз быстро моргнула. - Я буду рада её помощи. Начнём, думаю, сегодня же – один человечек из моего списка подозрительно долго не выходит на контакт, надо бы пойти прямо сейчас, проверить… Листратов, сделаете?
Сарычёва поднялась со стула, оправляя подол платья кончиками пальцев. Художник, в это время раздумывающий над тем, что у «его Наденьки» ресницы были погуще, чем у «этой узурпаторши-Ирки», тоже встал и молча кивнул.
- Вот и ладненько. Анна Васильевна, у вас есть для меня…то есть, - снисходительная улыбка, адресованная Листратову, - …для нас ещё новости?
Якимова покачала головой.
- Всё уж сказано, что велели, - она с легкой улыбкой, что было для нее несколько непривычным (и оттого улыбка получилась мимолетнее и напряженнее, чем хотелось бы), кивнула Ирине. - Пойду тогда, а к вам Корбу пришлю, как только она вернется. Вы ведь здесь будете, никуда не уйдете? - спросила она, поднимаясь со стула.
- Я никуда не уйду, - ответила Сарычёва, поглядывая на недовольного художника, одевающего пальто. - Да, Листратушка, навестите-ка заодно и остальных наших ребят, ладно?..

продолжаем с Хелькэ))

- ...Меня? - тонкие брови Анны взметнулись вверх, и Баска едва смогла сдержать удовлетворенную ухмылку. - Баска, правда, что ли?
Вот ты какая, подумала Якимова, холеная ты полечка, аристократка чертова, так и не научилась за всю жизнь хоть пальцем ради других шевелить, несмотря на старания. Не то что мы, и в тюрьме побывавшие, и с народом работавшие, и рук замарать не боящиеся.
Вот тебе за это, дорогая, настоящее дело. Которое если провалишь, то головы не сносить. Она-то, Баска, сама бы с радостью взялась за такое, не сиделось на месте, но кто ж ее пустит - над ней подозрение полиции висит. Когда-то и над Корбой висело, только с тех пор уж столько воды утекло - а сама Корба от возможного преследования утекла из Петербурга, и возвратилась несколько лет назад совсем другим человеком. То есть с другими документами, другой внешностью... и все теми же аристократическими повадками, которые Вера Фигнер тщетно старалась из нее выбить. И в этот раз придумала кое-что подейственнее: отправить Анну на серьезное, ответственное задание. Пущай покрутится.
- Правда-правда, - скупо кивнула Баска. - Ты собирайся давай. Прямо сейчас к ней пойдешь. Где Вера-то?
- На телеграф пошла. Баска, милая, я же едва вернулась, неужели...
- Ужели! - отрезала Якимова. - Спорить хочешь? С кем, с Верой? Это не я планы придумываю! Или тебе, может, с нами надоело? Так собирайся, уходи - только небо потом с овчинку покажется, свои же тебя и...
- Не надо, Анечка, - прошептала Корба, смаргивая слезинку. - Ты что, я пойду, вот, я иду уже... не надо так, пожалуйста...
Баска презрительно хмыкнула.
Неужели это про Корбу рассказывают, что жила когда-то с бандой преступников?

Рассказывали, однако, правду. В делах банды Корба, конечно, не участвовала, но на фартовую жизнь насмотрелась. А уж сколько раз "аристократка" раны разбойникам перевязывала, уколы делала да швы накладывала - со счету собьешься.
А вот решительности такой, настоящей, почти мужской, какая у Баски была - этого у ней не было. Было зато милосердие, отчаянное, всепрощающее. И к революционерам этим, которые ввязались в кровавую бойню и сами еще не поняли, какой ужас творят, и к государству, которое хоть и плодит неизмеримо много зла, но все-таки не до конца еще прогнило... Анна Корба, урожденная Мейнгардт, решила примкнуть к первым, чувствовала, что за изменением порядка - будущее.
Вот только менять бы этот порядок помягче. Помилосердней.
К Сарычёвой и Листратову дошла она не слишком быстро, потому как не спешила. Надо было, чтоб опухшие от слез глаза приобрели нормальный вид.

- Екатерина Горюнова, Святослав Нардов, Степан Птичкин, - шёпотом перечислила Ирина имена доверенных лиц, проверяя, не забыла ли кого. Кровь стучала в ушах, руки дрожали. Сарычёва прислонилась горячим лбом к прохладному оконному стеклу и стала рассматривать улицу. Вот с гиканьем побежала по мостовой стайка ребятишек. Неприкаянные! Сколько их таких, безликих, серенькими воробышками порхает в городской клетке!.. Кстати, хорошая идея – у Горюновой есть два сына, двенадцати и четырнадцати лет. Мать они любят и всё для неё сделают, что та не попросит. Мелкие поручения мальчишки уже выполняли, так что опыт какой-никакой есть. Пусть помогают и в слежке. Сама Горюнова тоже пригодится, человека незаметнее, чем она, поискать надо. Ни единого собрания не пропустила, а половина «своих» женщину и в лицо-то не помнит! А вот бредёт по улице нищий студент. Эта роль хорошо подойдёт Нардову, молодой человек отлично её сыграет, ведь изображать то, что близко, всегда проще… За Стёпкой же нужен глаз да глаз, с его неуёмными лидерскими замашками и бестолковым поведением. В последнее время он уже не выкидывает безумных фортелей и это пугает, словно миг тишины перед ударом грома. Надо подумать, брать Птичкина в команду или нет. Листратов тоже ходячая проблема. Нет в нём ни упорства Ольги, ни исполнительности Святослава, ни расторопности Птички. Платоныч слишком вялый и слабый, да и мысли у него какие-то путаные. Такой может запаниковать в самый решительный момент.
- Кстати, про недостаток суровости, - Сарычёва проводила глазами знакомую хрупкую фигурку Анны Корбы. - Пришла всё-таки, значит. Ну иди, иди… Не торопись только, мне до твоего прихода надо кое-что сделать.
Сарычёва скорыми шагами отошла от окна и застыла посередине комнаты, оглядываясь. Этот… деятель искусства опять переложил вещи! И пойди разберись, где искать такой нужный сейчас предмет... Она наугад выдвинула нижний ящик письменного стола и улыбнулась собственной удачливости. Маленькое, исцарапанное и покрытое пятнами зеркальце холодно блеснуло в её левой руке. Правая же немедленно взлетела к волосам, оправляя причёску, легко касаясь бровей. В зеркале отразился румянец, вспыхнувший на щеках Сарычёвой, в этот момент ей было мучительно стыдно за себя. Мелкие поблажки и поощрения слабостей недопустимы, если желаешь достичь великой цели изменения порядка. Но даже будучи террористкой, Ирина оставалась женщиной и не могла позволить себе выглядеть рядом с другой женщиной неопрятно. Особенно, если та, другая – утончённая Аня Корба.
Услышав шаги на лестнице, Ирина Васильевна бросила зеркальце в ящик и с треском задвинула его обратно в стол.
Гостья постучалась в дверь тихонько, как мышка, и столь же тихим голосом сообщила: "Анна". Серый был голос, бесцветный. и совсем, казалось, не подходил своей обладательнице - вот кому бы звонкое сопрано и арии под аккомпанемент пианино петь. Огромные глаза были у Анны, светло-синие, почти серые; волосы длинные, русые, уложенные в свободный пучок; а лицо какое-то бледное и неживое - как будто раньше было живое, давным-давно, а теперь постепенно умирает, и жизни в нем остается все меньше.
- Милости просим, - неразборчиво, будто бы мимоходом бросила Сарычёва, распахнув дверь и пропуская женщину в мастерскую. Цепким, колючим взглядом охватила она всю фигуру гостьи, весь её вид и тут же добавила приветливо: - Хотите чего-нибудь? Чаю, к примеру? Вы уж простите Матвея Платоновича за вечный беспорядок… присядьте, пожалуйста. Вот стул.
Ирина отвернулась, чтобы скрыть досаду. Слишком много ещё в ней простого, низкого, рабского даже – так и тянет склонить голову перед этой дамой-госпожой, а за сердцем затаить тяжёлый камень гнева и зависти. Нельзя, надо быть выше, смотреть дальше! Все они, и Корба в том числе, борются за правое дело, неосуществимое без всеобщей сплочённости.
«Помни об этом,» приказала себе Ирина Васильевна, оборачиваясь к Анне.
- Нет, спасибо большое, - вежливо отказалась женщина.
Она не очень любила бывать в гостях, есть в гостях, принимать гостей... В последнее время куда привлекательнее для нее было одиночество. Побольше бы времени - разобраться в себе, в тех, кто окружает, понять, наконец, чего же ей нужно от жизни. Чего жизни нужно от нее... ох, горькая ты стала, жизнь, а сахару взять негде.
Стул скрипнул, когда Анна уселась. Потом была тишина, несколько очень долгих секунд.
- Всё так неожиданно получилось, - зачем-то сказала Анна. - Меня вообще не сюда должны были... То есть, теперь уже все равно.Вы не думали еще, как мы это всё будем делать? Как снег на голову просто...
- Думала, поверьте. - Ирина присела на соседний стул, - И считаю своим долгом сразу предупредить – если у вас есть сомнения в том, осилите ли вы это задание, не беритесь. Работа предстоит нервная, изматывающая, опасная. У Фролова изворотливый ум, к тому же он располагает бОльшими средствами, чем мы. Отсюда следует, что один его промах подарит нам лишь небольшое преимущество, а один промах с нашей стороны может привести к полному провалу всего плана. Настоятельно прошу поразмыслить над этим и дать чёткий, окончательный ответ.

Утро с завтраком, оперным солированием, стрельбой, тревожными известиями и тостами по-английски.

(с Тельтиром, да будет голос его силён, рука верна, а тосты вкусны)

Всего день миновал с того кровавого деяния, взбудоражившего умы и души людей не только в Российской Империи, но и в Европе, но солнце все так же осветило небосвод, городские шпили и подтаявший лед на улицах. Впрочем, человека, как раз сейчас стучавшего в двери дома Дмитрия Викторовича Панина, интересовал вопрос куда более насущный, нежели гибель российского самодержца, сколь бы трагична она ни была. Княжеский лакей, дежуривший у ворот, взглянул на чиновника поверх небольшого пенсне и, видимо удостоверившись в его благовидности, вполне вежливо указал дорогу к флигелю Панина.
- Вы не стучите, ваш-бродь! Они сейчас непременно музицировать изволят, не услышат. Вы входите сразу, стало быть. Они не обидятся, не в первый раз!
- Доложи обо мне, - велел гость, проходя в дом, и снимая шляпу, под которой обнаружилось почти преступное отсутствие волос. - Да скажи еще, "дело срочное".
- Никак не возможно, - отвеитл лакей, чуть хмурясь. - Мы княжьи, а не графовы, нам велено на воротах стоять. Его благородие, Дмитрий Викторыч, они ж на флигеле у нас квартируют с камердинером своим.
Тем временем, из-за закрытых дверей большой комнаты, и впрямь раздавались звуки фортепиано, а так же густого, звучного баритона, выводящего арию Фигаро из первого акта Моцартовской оперы:

Se vuol ballare, signor Contino,
Il chitarrino le suonero.
Se vuol venire nella mia scuola,
La capriola le insegnero.
Sapro, ma piano, meglio ogni arcano
Dissimulando scoprir potro.

Лысоватый господин кивнул, и сам направился во флигель, надеясь действительно застать там графа и переговорить с ним.
Как только он приоткрыл дверь, звуки фортепиано и солирующего голоса из приглушённых обратились в акустический удар, отражённый от высокого потолка. А стоило только голосу стихнуть, набирая воздуха перед следующим куплетом, как грохнул выстрел!
Гость отпрянул, спрятавшись за дверью, и с сомнением бросая взгляд на выход из дома. Неужели и здесь нигилисты? Неужели нигде от них спасу нет?!
- L'arte schermendo, l'arte adoprando,
Di qua pungendo, di la scherzando,
Tutte le macchine rovesciero! - жизнеутверждающе завершил солирующий, и музыка стихла, ударив последним аккордом.
- Браво, Виши! - ответил кто-то на безупречном английском. - А я, между тем, таки дал сегодня промах. Ужели старческое, как считаешь?
- Нет, хозяин, полагаю, это из-за того, что читали до полуночи, - был ответ. - А к вам, кажется, пришли.
- Правда?
Несколько мгновений, и дверь открылась полностью, явив глазам чиновника средних лет поджарого человека в белоснежной блузе и узких брюках. В правой руке он держал револьвер, а левой оправлял изящные очки, гордо восседающие на его переносице.
- Доброе утро, - поздоровался он. - Вы ко мне?
- Дмитрий Викторович, вы меня до смерти напугали, - заметил вместо приветствия пришедший. - А у меня, между тем, к вам дело.
- Прошу прощения, - Панин улыбнулся и покрутил револьвером. - Практикуюсь по утрам, знаете ли. Однако, не имею чести быть с вами знакомым.
- Рябчиков Михаил Станиславович, - представился тот. - Титулярный советник при министерстве.
- Сердечно рад, - Панин протянул руку, приветствуя нового знакомого. - Желаете ли чаю? Или может завтрак? Виши готовит прекрасные тосты по-английски.
- Не откажусь, право слово, - усердно закивал Рябчиков.
- Виши, будь добр тосты и чай для господина титулярного советника! - всё так же ровно сказал граф через плечо и сделал гостеприимный жест в сторону соседней двери. - Вы проходите пока и садитесь за столик. Виши вам накроет, а я пока уберу оружие.
Разговор продолжился уже за столом, после того, как утренний визитер выпил чашечку чая.
- Знаете, Дмитрий Викторович, если бы не служба - так и сидел бы дальше, - признался он, приглаживая несколько волос, каким-то чудом уцелевших на его гладкой как яйцо макушке.
- Да, чтобы там ни говорили мудрые индийские гуру, утро должно начинаться с чая, - Дмитрий Викторович разгладил усы пальцем. - Но службу нести приходится, по велению сердца или необходимости.
- И дело, знаете, в высшей степени деликатное, особенно учитывая все обстоятельства.
- Что вы говорите? Расскажите же, Рябчиков, не томите!
- Не далее как вчера некий служащий французского посольства попал в очень неприятную ситуацию, - титулярный советник наклонился поближе, точно боясь, что их кто-нибудь подслушает. - Его арестовали жандармы, приняв за... нигилиста. И, к несчастью, у него при себе не оказалось документов.
- Подданство сотрудника? - Дмитрий Викторович сразу взял деловой тон, как только понял, что это может значить в современной им ситуации.
По всякому выходило, что не очень-то авантажно, но если сотрудник ещё и француз...
- Подданство республики, граф.
- В таком случае, Рябчиков, извините, но спокойно переварить завтрак вам не удастся. Известно, где и под чьей ответственностью держат французского подданного...прошу прощения, должно быть, не расслышал его имени?
Советник судорожно сглотнул.
- Андрэ Клермон. Знаете, граф, - он снова понизил голос: - Дело ведь какое, его ведь фон Берг ведет теперь, я узнавал. Тот самый, Константин Фридрихович, которого Дворжецкий поставил народовольцев ловить.
- Ничего страшного, разберёмся, - Панин встал и прошёлся по комнате. - Фон Берг или ещё кто-то, дипломатический иммунитет - вещь серьёзная. Вы прибыли на казённом?
- Брал извозчика, сами же ведь знаете, что пока казенный подгонят, можно день прождать.
- Оставили дожидаться? - спросил Панин, двигаясь к двери. - Виши, пальто, трость и полномочную! Шевелись, государственное дело!
Рябчиков спешно надел шляпу. Титулярный советник, по-видимому, привык к более размеренному решению дел и для него "Срочно", обычно означало, что можно спокойно допить чай, прочитать газету, и лишь после приступить собственно к службе.
- Отпустил, граф, - немного смущенно ответил он про извозчика. - Я ведь, право слово, не знал, что мы так быстро управимся.
- Мы, голубчик, ещё не управились, мы только начали, - отозвался Панин, принимая из рук вошедшего камердинера пальто и трость. Полномочная грамота, подтверждающая иммунитет, права и привилегии дипломата высокого ранга, видимо, находилась в папочке коричневой кожи, которую смуглый индус держал подмышкой. - Известно ли вам, Рябчиков, за какие такие грехи взяли Клермона?
- Жандармы всех подозрительных тогда брали, ну вы понимаете... государь-то, царствие ему небесное, - советник перекрестился. - Вот, и хотели рвение проявить.
- Понятно. Что же, Рябчиков, идёмте, помешаем произволу.

Переговоры, заговоры и разговоры /продолжение/
(Бессмертник и Хелькэ)

- Вы правы, конечно, - согласилась Корба, часто кивая, - нельзя вот так, чтобы без уверенности в себе, без твердости. Но твердость ведь понятие широкое и не всегда проявляется в очевидном. Вам бы, наверное, с Баской работать больше хотелось, по ней-то сразу видно -
хоть отбавляй этой твердости да решимости, через край просто...
Она легко взмахнула рукой, и жест этот вышел донельзя изящным.
- Но в нашей сложившейся компании хорошо то, что все мы разные и друг на друга не похожи, имея при этом одну цель. Я обещаю вам, что я справлюсь с заданием - пусть и не такими путями, какими бы справилась... справился кто-то другой, скажем, на моем месте. Не волнуйтесь, - она вытянула узкие белые ладони, поворачивая их тыльной стороной к Ирине, - эти руки не только чашки фарфоровые держать умеют.
- Благодарю вас. Я уважаю подобный настрой, - Сарычёва разом смягчилась и даже ободряюще улыбнулась самыми кончиками губ. Улыбка не шла ей, как не пошла бы хмурому тюремщику пёстрая хламида Петрушки. - Думаю, стоит немедленно приступить к обсуждению плана действий. Фролова обычно можно застать либо в Зимнем дворце, либо в полицейском департаменте. Оба эти места недоступны для нас, по крайней мере, пока мы не запасёмся нужным количеством полезных сведений. Остаётся дом генерал-губернатора на Литейном, и я предлагаю начать именно оттуда. Слабость подобных Фролову заключается в том, что они не могут обходиться без слуг: кучеров, кухарок, горничных. Более того, с младенческих лет привыкнув к роскоши, они перестают замечать тех, кто эту роскошь вокруг них создаёт. Но ведь все эти подневольные люди далеко не слепые и не глухие!.. Кстати, помимо домашней прислуги в дом губернатора каждое утро наведываются разносчики, о которых тоже нельзя забывать…
Ирина Васильевна смолкла, обдумывая что-то. Её тёмные глаза были широко распахнуты и влажно, воспалённо блестели.
- Так вы думаете, можно как-то заставить прислугу помогать нам? - Корба подалась вперед. - Это пришлось бы, конечно, кстати, но давайте с вами подумаем, что если никто не согласится? Я понимаю, истинной своей цели мы им не откроем - но любому человеку подобные расспросы должны бы показаться подозрительными... и это по меньшей мере!
Задумчиво она постукивала кончиками пальцев по круглому колену левой ноги, закинутой на правую - так что приподнявшаяся юбка открывала взору удивительно стройную щиколотку и изящные зимние туфли. Совсем не революционные туфли... но не ходить же было, в самом деле, в старых ботфортах.
Этими туфлями Баска ее не раз попрекала; ну и ладно с ней, с Баской-то.
- А вот если бы последить каким-то образом за Фроловым... узнать незаметно, когда он уезжает, когда приезжает, когда бывает дома, а когда нет. Хоть какие-то сведения будут, и рисковать ничем не придется. Что вы думаете?
- Прежде всего, заставлять, - Сарычёва произнесла последнее слово с нажимом, - никто никого не будет. Абсолютно с вами согласна, открытые и навязчивые расспросы вызовут подозрение… за Фроловым мы слежку, конечно, установим. Но до этого я хочу немного подстраховаться, узнать хотя бы малость о доме и его обитателях. К примеру, меня очень интересует, не захаживает ли кто из них или из их соседей по вечерам в ближайшее питейное заведение. Степан Птичкин человек несносный, таланта скрытности у него нет ни на грош, зато какого-нибудь подвыпившего мужичка он разговорит запросто. А ещё у меня на примете есть один забавный дедушка, слывущий не то юродивым, не то пророком. Звать его Гаврилыч, он уж с год как бродит по петербургским улицам, пугая иных лошадей своей щербатой улыбкой в три зуба. Гадает этот дедок хорошо и если окажется на Литейном, обязательно хоть одна суеверная простушка к нему с копеечкой в руке да побежит. «Божий человек» вволю даст ей пожаловаться да посплетничать, авось, в беседе что полезное и проскользнёт, - женщина сделала короткую паузу. - За надёжность Степана и Гаврилыча я могу поручиться… Ну, как считаете, нужна ли нам такая добавка к основной линии слежки?.. - рассказчица замолчала и пытливо, с интересом взглянула на Анну.
- Разумеется. Я даже считаю, она просто необходима. Очень заинтересовал меня этот ваш Гаврилыч, - кивнула Корба. - Вроде я слышала про него, не то чтобы много, однако ваша порука... внушает уважение, - женщина улыбнулась. - Хорошо бы судьба к нам благосклонна оказалась, и этому вашему Гаврилычу повезло с очередной простушкой. Вот что меня смущает, так это то, что о Птичкине ровным счетом ничего не знаю, простите мне мою неосведомленность... но если Верочка знает и подтвердит, что довериться ему можно - то конечно. Нам ведь хорошо бы с Верой обо всем этом поговорить, правда? Задание нам поручено, но важное ведь задание, очень важное...
Весьма смутила Анну в отношении этого Степана довольно двусмысленная характеристика, ему данная. Любой человек, коему чужды были tolerantia* и modestas** (а именно так Корба понимала несносность характера), машинально становился для нее человеком, с которым лучше не иметь дела. Однако, бывают ведь и исключения - и к сожалению, и к счастью.
Сарычёва с облегчением выдохнула. Тихонько, почти неслышно. Зачем Анне знать, в каком напряжении пребывала Ирина, ожидая её ответа?.. Более всего она опасалась несогласия собеседницы в вопросах, касающихся Гаврилыча, человека, считающегося в глазах общества крайне ненадёжным. Остальные ведь не знают его, как знает она. С Птичкиным же всё было намного проще.
- Неудивительно, что вы о нём не слышали. Этот молодой человек известен в несколько иных кругах, - голос Ирины Васильевны теперь как будто окреп и звучал громче, уверенней. - Нынче он азартный игрок и любитель кабаков. А ещё сорока, временами прикидывающаяся соловьём… Но, если уж я перешла на метафоры, он ни в коем случае не кукушка – своих не бросает. Вере Николаевне известна его история, если хотите, я и вам вкратце перескажу её сейчас или позже.
- Если вкратце, давайте и сейчас, что там, - даже с некоторой радостью согласилась Корба. - Я, знаете, люблю послушать истории...
Тут она спохватилась - не отвлекаться от дела.
...Ах, поколение, воспитанное на исторических романах! Ах, безумные, томительные стихи Надсона и живое, проникающее в душу сочувствие Некрасова к русскому народу!
Впрочем, ходили слухи, что Некрасов стегал своих крепостных без всякого сочувствия; но Анна от этого не охладела ни к литературе письменной, ни к сказаниям устным.
- Кто же он такой, этот Степан?
- Фактически, - Сарычёва теперь смотрела поверх головы Анны, припоминая подробности услышанной когда-то биографии, - это всего лишь сирота, опекаемый своей бабушкой по отцовской линии, свахой. Когда-то в её книгах можно было найти подробнейшие, пусть и не слишком правдивые записи обо всех знатных женихах и невестах Петербурга. В наши дни, когда ремесло свахи стало чахнуть, влияние этой шустрой старушонки поубавилось, хотя и не исчезло совсем. Средств, ею получаемых, до сих пор хватает на обеспечение жизни внука. Весьма праздной, надо сказать, жизни. В начале своего пути Степан продавал спичечные коробки, потом прибился к труппе актёров – глотал шпаги, жонглировал и Бог знает, что ещё делал, затем подался в шулеры… как говорится, скатился на самое дно. Самое интересное то, что всё это время он умудрялся доставать откуда-то, выменивать, выпрашивать революционные брошюры и статьи, какие людям сторонним бывает тяжело достать. Однажды он пришёл ко мне и сказал, что хочет помогать. Я прогнала его. Но на следующий день он пришёл снова. Так продолжалось некоторое время, пока Степан не добился своего. Согласилась я с крайней неохотой, до этого момента не поручала ему серьёзных заданий и уж тем более не посвящала в наши планы, - женщина встала и прошлась по комнате, украдкой взглянув на циферблат массивных напольных часов. - Птичкин своё дело знает, его способности не грех бы использовать…
Ирину Васильевну начинало сердить долгое отсутствие Листратова. Где он ходит? Ему поручили не иголку в стогу найти, а всего-то несколько человек, адреса которых известны! Неубранная мастерская казалась ей вконец заброшенной и грязной, потускневшие полотна вызывали отвращение.


---
*терпимость
** умеренность.

Неподалёку.

- …сначала я просто любил своё дело. Да что там! Тогда это ещё не было «делом», а, скорее, являлось моим увлечением, страстью. Знаете… это словно бы маленькое солнце, до боли стесняющее грудь. Тогда у меня была лишь одна печаль: недостаток опыта. Именно он погнал меня из родной провинции в огромный город, который на поверку оказался безводным колодцем, распираемым изнутри тысячами людей. Правила академической муштры постепенно заменили мне волю. Если прежде я рисовал по потребности, но без умения, то теперь это самое долгожданное моё умение уничтожило всякую потребность… Меня, рождённого замечать тысячи мелочей, год за годом пытались отучить видеть. Лучше пышногрудая вакханка, чем голодный, замерзающий ребёнок. Дионис красивее подзаборного пьяницы, а Диана эстетичнее кошки, из которой вышиб дух соседский мальчишка. Я был слишком слаб и неуверен в собственных силах, чтобы примкнуть к Товариществу. Они, конечно же, со своими причудами, однако обладают внутренним могуществом и за это именуются художниками. Я, ремесленник, им не ровня. Но скоро мир исчезнет… для меня, по крайней мере. В вещем сне ко мне явилась будущая гибель, - Листратов говорил совершенно спокойно, даже с потаённым удовольствием.
- Х-ха! Да у нас новенький, свежий покойничек! Тебе дьявол мёдом петлю намазал? Или речное дно как-то особо вкусно пахнет?.. - загоготал вдруг шедший рядом Степан. - Чего забыл ты в Аду, смурное, пардон, лицо русского искусства?
Матвей Платонович грозно нахмурился, расправил плечи, но уже через мгновение вновь сник и опустил голову:
- Несерьёзный вы человек, Стёпа.
- Это ты дюже серьёзная академическая физиогномика!
Молодые люди продолжали путь молча. Листратов по обыкновению пощипывал жиденькую бородку и не глядел по сторонам, а Птичкин, держась на полшага сзади, увлечённо ощупывал глазами молоденьких девушек, нахально заглядывал в окна первых этажей, посвистывал и посмеивался.

(и продолжение, с Бессмертник))

У самой двери Листратов, отчаянно кусая губы, всё же признался Птичке в своей невольной лжи: желание рисовать пропало не до конца. По малообъяснимым причинам Матвею было очень важно высказать эту мысль, настолько важно, что, не будь рядом Степана, художник выпалил бы своё откровение первому встречному, не заботясь о приличиях. Птичкин в ответ только обнажил в улыбке свои желтоватые, дурно пахнущие зубы…
Им открыла Ирина. Как всегда, строгая и холодная, она настежь распахнула скрипящую на несмазанных петлях дверь. В комнате, помимо Сарычёвой находилась некая миловидная особа аристократической внешности.
«Бедная девочка, а она-то как сюда попала?..» с горечью подумал Листратов.
- Здравствуйте, мы… - внезапно появившееся волнение мешало ясно изъясняться. Живописцу оставалось только гадать, каким дураком он выглядит, стоя на пороге собственного жилища и силясь вымолвить хотя бы несколько приличествующих моменту слов.
- Считаю своим долгом представить хозяина этой мастерской Матвея Платоновича Листратова, - спасла положение Ирина, - и того, о ком мы говорили недалее, чем пару минут назад. Степан Птичкин собственной персоной. Господа, перед вами Анна Павловна Корба.
Судя по ехидному блеску в глубине тёмных глаз Ирины Васильевны, она получала изрядное удовольствие от наблюдения за смущённым и потерянным Матвеем.
- Очень приятственно! - мощная кряжистая лапища Степана легко отодвинула художника в сторону. Птичка – невысокий, плотно сбитый детина шагнул впёред, выпятив грудь и широко улыбаясь. Пожалуй, его можно было бы назвать по-народному красивым, если бы не недельная щетина и слишком уж «прилипчивый» взгляд.
- Здравствуйте, - Анна с улыбкой наклонила голову, посмотрела на Степана внимательно и строго. - Вот хорошо как, что вы пришли. Я едва только успела Ирину про вас спросить, а вы теперь и сами рассказать можете.
Матвею Платоновичу она тоже улыбнулась, но чуточку теплее художник все-таки, человек искусства, да и хозяин тут. Но что художник - это все-так важнее. Вот интересно - выразитель прогрессивных взглядом или пока классики придерживается? Надо будет спросить потом, но после всяких дел.
- У нас тут и схема действий на будущее почти созрела, - поделилась она заодно.
- А чего тут говорить? Я честный человек, на прошлое моё не смотрите, - Степан переступил с ноги на ногу. - Читал много, засим изъясняюсь культурно, по-вашински. Хочу поменять порядки, чтоб у нас в стране всё не через, пардон, что-то, а правильно, справедливо и для всех. У меня, понимаете ли, часом с квасом, часом с водой, а некоторые золото пьют и самоцветами закусывают? Это ж полное…
- Есть у тебя в знакомых люди с Литейного?.. - нетерпеливо оборвала его тираду Ирина. - Кучера или дворники, например?
Птичкин усмехнулся и причмокнул губами, видимо, вызвав в памяти нечто для себя приятное:
- Да как сказать, душенька. Есть немного.
- Знаешь, в каких питейных заведениях собираются?
- Не без того.
- Вот и побеседуй с ними по душам. Пусть пожалуются тебе на горькую свою долю, злых господ… к примеру, на господина Фролова.
Стоило жёсткому, хрипловатому голосу Ирины смолкнуть, наступила тишина. Было слышно, как поскрипывают половицы под тяжёлыми сапогами Степана, задумчиво переносящего свой вес с пяток на носки и обратно.
- А я знаете кого еще вспомнила, - вдруг заговорила Корба, прервав молчание тихим, мелодичным меццо-сопрано. - Есть такой человек, Ольшанский его фамилия. Очень идейный, если взялся за что, то не бросит, но нужно только, чтобы его опекали, приглядывали за ним, так сказать, "сверху". Я помню, он жаловался, что сидит без дела - так может, не повредит нам еще один человек?
- Да это же просто замечательно! - радость Матвея была несколько наиграна и суетлива. - Нам ведь нужны надёжные люди, правда, Ирина Васильевна?
- Разумеется, - вымолвила та, в упор глядя на Степана.
- Мне бы только, дражайшая Анна Павловна, адрес его заполучить, Ольшанского этого… Я уж сбегаю, похлопочу, побеседую с ним…
Листратов очень старался быть полезным. Старался также разрядить обстановку. Старался оправдать хоть как-то самоё своё существование. Получалось судорожно и неизящно.
- Вы буквой случаем не ошиблись? За генерал-губернатора спрашивать надо? Дык я этого… Любую каверзу на свет выну и перед вами положу! У-ух, развернёмся! - наконец поднял голову Птичкин. Всякая серьёзность слетела с него точно шелуха, не осталось и следа задумчивости.

В том же месте
С Хелькэ)

Анна кивнула Матвею Платоновичу и назвала адрес:
- Вы входите только через парадный, хорошо? И ни в коем случае Ольшанского не спрашивайте у хозяйки - он ведь у хозяйки живет. Попросите Антипа Висюхова, его чужие все под этим именем знают... это чтобы не раскрывать личность. Запомните, ладно? Не перепутаете? Очень вас прошу.
Чем больше она глядела на Листратова, тем больше ей становилось его... жалко? Нет, это была скорее не жалость, а некая доля сочувствия - он тут выглядел чужим каким-то человеком, потерянным и не очень счастливым. И когда Корба подумала об этом, ей сразу вспомнились слова Баски.
Когда-то - можно сказать, уже давно, - в тот день, когда Анна впервые встретилась с Верой Фигнер и ее удивительным кругом, все смотрели на нее даже с неприязнью. Слишком холеная она была, слишком мягкая - а в революцию приходили обычно другие женщины: строгие, злые, с короткими стрижками, обязательно курящие сигары, обучавшиеся в университетах и... серые, одинаковые, некрасивые. Анна очень выделялась в обществе, окружавшем Веру... как и сама Вера выделялась из этого общества. Может, поэтому они и сошлись особенно близко?
А Баска в тот день сказала Корбе, найдя ее на кухне одну:
- И чего ты тут делаешь, белорукая такая? Тебе бы жить обыкновенной своей дворянской жизнью... или риска захотелось?
Что-то ей тогда ответила Анна такое, не очень приятное - и до сих пор себя за это корила. Все равно Баска не поняла ничего, и до сих пор понять не может.
-... а вы, Степан, - покачала головой она, - вы тоже, пожалуйста, серьезно отнеситесь. Очень аккуратно ведь надо, и без лишнего шуму.
- Аккуратно – это завсегда! - Птичка хлопнул себя могучими ручищами по бокам. - Здесь дел-то…пошёл, выпил, поговорил. Вене въеду в ици, так сказать!
- Veni, vidi, vici, - шёпотом поправил его Листратов. И весело и грустно было художнику наблюдать за Стёпкой. Куда вся эта мощь пропадёт с годами? Разменяется на бутылку вина с запахом уксуса, исчезнет в круговерти рулеточных ставок? Просто угаснет, как и всякий яркий огонь?.. Матвей Платонович вновь надел пальто:
- Тогда я пойду. Наверно.
- Пожалуйста, - негласную хозяйку квартиры в этот миг волновали другие вопросы. - Но… - живописец, почти закрывший за собой дверь, приостановился. - …помните, Листратушка, что задание у нас ответственное. Не перепутайте часом ничего.
Сарычёва повернулась к Анне и Степану – тяжёлая юбка женщины зашуршала по доскам. Одежда такого фасона вот уже лет десять как считалась вышедшей из моды, но Ирина Васильевна упрямо латала старое платье и носила его с тихой, исходящей из глубин души гордостью.
- Степан, вам понятно задание?..
- Обижаете, Ириночка Васильна! Сколько ж талдычить можно, понял я всё, понял!
Сарычёва устало развела руками:
- Что думаете, Анна Павловна? Отпускать нам его?
- Отпускать, - кивнула Корба, улыбнувшись. - Не удерживать же тут, право слово. Степан, идите, я удачи вам желаю...
Она подняла руку, стиснула ладонь в кулачок - на удачу, мол.
- Вот теперь меня бы пристроить куда, - будто посетовала Анна, обратив взор к Ирине. - Вам-то еще Гаврилыча этого найти надо будет, да и с прочими, кого вы хотели подключить, договориться... А и мне без дела сидеть нельзя. К Вере, конечно, вернуться надо будет и рассказать ей, о чем решили. Но без определенного занятия мне все-таки никак. За домом разве последить? С этим и другие получше меня справятся... не знаете ли часом, что за семья у губернатора? Может, если жена или сестра, или дочери - удастся сойтись мне с кем-нибудь из них? Знакомых у меня везде много.
- К слову, ждите ещё гостей! - Вмешался в диалог Птичкин. - Скоро должен подбежать Алёшка, старшой сын нашей вдовушки Горюновой. Про Гаврилыча не могу знать, этот блаженный всегда ходит поперёк обычных тропок… Ну-с, ни пуха вам, умницы! - Стёпка подмигнул женщинам и скрылся за дверью, не дожидаясь ответа – ни дать, ни взять, шаловливый мальчишка. Ирина Васильевна, подождав, пока затихнет громкий топот на лестнице, обратилась к собеседнице вполголоса:
- Вот, что я думаю. Сначала надо хорошенько всё поразузнать. Для этого у нас есть Гаврилыч, Птичкин, а теперь и вы, что очень хорошо. Потом будем по мере надобности подключать остальных. Что за семья у губернатора я, увы, не знаю, но узнать хочу и планирую сделать это частью вашего задания.

Тот день, казалось бы, не предвещал ничего сенсационного. Брониславу даже начало казаться, что его товарищи забыли про него. Да, когда вместо активных действий, вместо агитации и пропаганды, ему было приписано "внедриться в среду", Ольшанский подчинился, хотя и не был в восторге от такого рода конспирации. Зачем оно? Почему? Впрочем, стоило ли говорить. Если так нужно для дела, Бронислав был готов и на это. Был готов. А готов ли теперь? Варенька, милая Варенька почему-то в последнее время стала ему дороже всех этих грошовых декламаций и манифестов. Ходить с ней на рынок уже было за удовольствие. А вечером совместно читать книги и мечтать о будущем... Последний раз он был на сходке сразу после убийства императора. Тогда все поздравили друг друга и разошлись. Его пообещали привлекать и... Ни ответа ни привета. У Ольшанского даже стали подозрения возникать, не провалены ли товарищи, но... В газетах новостей не было. Жандармерия бездействовала. А сам идти на контакт, нарушая конспирацию Бронислав не решался. А жизнь двигалась, шла вперёд. Третьего дня ходил с меньшим братом Вари Кузьмой на Путиловский. Кузьму устраивали в литейный. А он так, присматривался. Надо было тоже куда-то определяться. Хотя бы разнорабочим. Жить на деньги организации хорошо, но что делать, если они закончатся? Бронислав подумывал о работе в типографии, но туда так просто не брали. Он уже дал себе слово, не позднее мая определиться. Так и Варе сказал. Время ещё оставалось...

- Восемнадцатое столетие истории Европы известно как «Век просвещения». В первую очередь это был век Вольтера, Дидро, Руссо, Монтескье, французских философов, развивавших цельную и достаточно стройную философскую концепцию - концепцию Просвещения. В ней содержалось множество идей и предложений, которые определяли особенности воззрения просветителей на общество и его развитие. Важнейшим элементом, основой философии Просвещения было убеждение в том, что все существующее в мире не только может, но и должно быть объяснено на основе разума, т.е. рационалистически.
Профессор Познанский закончил фразу и обвел глазами свой философский кружок. Юные, нескладные студиозусы с пытливым умом и чутким сердцем. Лишних и скучающе отбывающих учебную повинность здесь не было, кружок посещали добровольно, а потому каждая пара глаз лучилась заинтересованностью. Вот Евгений Добрин беспокойно заерзал на стуле, значит сейчас последует очередной вопрос, который поставил бы в тупик даже Вольтера, не то, что скромного преподавателя Московского Университета. И это не было признаком феноменальных знаний, а всего лишь поразительным складом ума, который позволял Добрину вылавливать в речи собеседника малейшею шероховатость и вцепляться в нее насмерть. Он, как ловец крабов в мутной воде ориентировался в малопонятной для него теме исключительно интуитивно, возможно по каким-то ведомым только ему признакам. Познанский до сих пор бился над этой загадкой, а потому мужественно сносил все дискуссии, даже самые бессмысленные и бесполезные. А вот Клементий Вологдин снова витает в облаках, пересчитывая пылинки, кружащиеся в луче солнца, пробивающегося через оконные занавески. Думает много, говорит мало, но понимает многое не как юный мальчик, а как зрелый мужчина. Юрий Иволгин, Максим Субботин, балагуры и весельчаки, способные даже серьезный философский диспут превратить в комедию. Как он к ним привык за полгода, как с нетерпением ждал каждого заседания кружка. Но на безоблачном небосводе царства философии сгущались тучи. Когда лихорадит целую страну, ни один гражданин не в состоянии устоять на месте. И самыми чувствительными, самыми легкими флюгерами, улавливающими все направления ветра перемен были самые молодые, самые прогрессивные и думающие. Дух революции просочился через закрытые двери Университета и теперь будоражил студентов. Все чаще и чаще Познанский слышал неосторожные высказывания и предложения. Опасные для молодых, неокрепших умов, ради достойных целей, готовых сложить голову под косу репрессий. Но участи политзаключенных своим Юриям и Максимам, Евгениям и Аркадиям Познанский не желал, а потому безжалостно пресекал любые разговоры, не касающиеся предмета философских знаний.

Жандармский участок, КПЗ.

(с Father Monk-ом)

Дмитрий Викторович ворвался в жандармский участок, как Всадник Апокалипсиса. Лёгкое пальто нетопыриным крылом надувалось у него за спиной, трио каблуков и трости выстукивало мотив-перкуссио из моцартовского реквиема, а круглые очки метали молнии. В деснице грозного посланца международных отношений, как уж говорилось, была зажата трость, шуйцу отягощали полномочные грамоты, а весь вид в общем не предвещал жандармам ничего хорошего. Тем не менее, несмотря на все ожидания караульных, в кабинете начальника ни воплей, ни даже простого повышения голоса не было. Ангел Возмездия оказался на удивление тих, но пронзителен и доходчив: спустя каких-то полчаса разговора, его со всей возможной вежливостью проводили к камерам.
Там Панин терять времени не стал, поправив очки, он поинтересовался на хорошем французском:
- Мсье Клермон, вы в порядке?
От Ангела Возмездия в его облике не осталось ничего: перед решётчатой дверью стоял спокойный господин средних лет, взирающий на людей внутри камеры с искренним сочувствием. Жандарм с ключами за его плечом казался инородным телом.
Андрий же от французской речи будто очнулся от дремоты, в которую впал, вжимаясь в своем углу в стену и старательно задирая полы пальто. По его лицу можно было предположить, что Клермон помер от переохлаждения, веки были закрыты, губы более не дрожали, и ничто не шевелилось во всем теле.
Тем удивительнее было его преображение в живое существо, устремившееся к двери:
- Я им говорил, мсье, говорил, а они... сами понимаете... что мне еще... какое недоразумение... - бессвязная речь Андрэ полилась рекой на Панина, покуда Клермон теребил решетку, в попытке ее отворить досрочно.
- Понимаю, мсье, разумеется, я понимаю, - Дмитрий Викторович сделал лаконичный знак, и жандарм принялся отпирать решётку. - От лица всего дипломатического корпуса, а так же Короны Российской Империи, я приношу вам искренние извинения за данный инцидент. Уверяю вас, виновные будут наказаны должны образом, несмотря на всю сложность этого смутного времени. Кстати, забыл представиться. Моя фамилия Панин, а чином я статский советник. По дипломатическому ведомству, разумеется.
- Господи, какие извинения... выпустите меня отсюда, я хочу добраться до посольства, мне же никогда не поверят, что я... Боже мой, что я им скажу про все это... это... - Клермон неожиданно притих, закусив язык. Почему-то только сейчас в голове юркнула мысль, что посольство, в отличие от Андрия, вполне может не просто пожать плечами, мол, бывает, а ткнуть пальцем и учинить скандал. Сделав его, Андрэ, своим знаменем, своей новой Жанной д'Арк.
И новоявленный Панин наверняка захочет заранее договориться с Клермоном о... истории произошедшего. Вряд ли России, в ее нынешнем положении, нужны совершенно лишние проблемы.
- Андрэ Клермон, - зачем-то старательно выговаривая каждую букву, произнес Клермон со своим французским акцентом. Интересно, а Панин в курсе, что Андрий родился не так далеко от Москвы?.. - Хотя Вы это и так уже... кхм-кхм... знаете.
- Очень приятно, - Дмитрий Викторович чуть улыбнулся, снял одну из своих белоснежных перчаток и пожал новоявленному Эдмону Дантесу руку. - Идёмте, мсье Клермон, нас ждёт экипаж. Вас доставить на службу? Или домой?
Под безобидным, с виду, вопросом крылась нешуточная подоплёка. Панин исподволь прощупывал настроения Андрэ и делал это предельно невинно. Клермон же смотрел тому в глаза и кивал, веря.
Или же делал вид, что верил.
Хотя, Андрий и сам бы не смог ответить на этот вопрос. Ему хотелось верить, и лишь эта навязчивая мысль, прошмыгнувшая мгновение назад в мыслях, заставила омрачить радостное освобождение. Чего же хочет от него Панин? Пойти домой, сбросить пропитанную тюремным запахом одежду, вымыться и забыться крепким сном? Или направиться тут же в посольство и объяснить, что он жив-здоров и никуда не пропал?
- Я, пожалуй, для начала домой... сами понимаете... - неуверенно протянул Клермон, окидывая многозначительным взглядом свою одежду. - Хочется месяц из ванны не вылезать... но... но... если бы вы могли отправить весточку... знаете, сейчас, когда такие происшествия на улицах... вдруг, подумали страшное?

После лекции опять была дискуссия. Студенты просили объяснить с позиций рационализма такие нематериальные вещи, как любовь к женщине, преданность отчизне, пороки и человеческие слабости. Познанский выкручивался, как мог, призывая на помощь всю мудрость французских столпов эпохи Просвещения. Но Евгений Добрин сегодня явно был в ударе, раз за разом загоняя профессора в им же созданные смысловые ловушки. И когда дискуссия достигла пика и медленно пошла на спад, Познанский резко ее оборвал.
- Время, господа, продолжим в следующий раз.
По комнате пронесся разочарованный вздох. Игнорируя его, преподаватель права продолжил:
- Как вы знаете, в стране объявлен траур, а потому собрания нашего кружка временно прекращаются. О возобновлении будет соответствующее объявление.
На этот раз в учебной комнате воцарилась абсолютная тишина.
- На следующем занятии мы продолжим обсуждение французских рационалистов, спасибо, господа за дискуссию, до встречи.
Познанский собрал бумаги в папку и сошел с кафедры.
- Я одного не понимаю, разве убийство тирана – достаточный повод для траура? – вопиюще дерзкое заявление прозвучало громом средь ясного неба. Профессор застыл на месте, а папка выскользнула из под его локтя, рассыпавшись листами по полу. Клементий Вологдин с вызовом смотрел на него из самого центра аудитории.
- Вам захотелось воочую убедится в том, насколько тяжел труд в Сибири, Клементий, - голос Познанского звенел натянутой струной, - захотелось в ссылку до конца жизни или на виселицу? Одно слово, вы слышите меня, одно лишь неосторожное слово разрушит вашу жизнь навсегда. Ваше счастье, что вы среди людей, которым можно доверять. Ведь так?
Взглядом ястреба он обвел всех своих студентов. Никто не отвел глаза.
Забыв листы на полу, профессор ушел, громко хлопнув дверью.

В мастерской Матвея Платоновича.

Уже после того, как Ирина распрощалась с Анной, сочтя возможным даже вымолвить напоследок пару вежливых и приличествующих моменту фраз, в квартиру-мастерскую художника заглянул прыщавый лопоухий мальчонка – старший сын вдовы Горюновой. Сарычёва всегда неуютно чувствовала себя в обществе детей: постоянно нервничала, раздражалась и легко вспыхивала из-за любого пустяка. Конечно же, задачи это не облегчило… Втолковать мальцу, что от него требуется, Ирина сумела только спустя двадцать с лишком минут.
Когда этот «детский ад» наконец был выпровожен за дверь, Сарычёва села передохнуть на потёртый листратовский диван, но отдых получился до обидного коротким - услышав на лестнице знакомые шаркающие шаги, женщина стремительно вскочила и побежала открывать.
- Ох, девочка моя, в какие ж дебри ты забралась, какое несчастье на свою кудрявую головку накликала!..
- Мои волосы перестали виться в десять лет, отец. Ты опять забыл.
- Ничего я не забывал, милая. Корень всех моих несчастий в том, что я слишком уж хорошо запоминаю некоторые вещи, - выразительные ярко-голубые глаза проницательно взглянули на Ирину из-под кустистых бровей. - Почему ты отворачиваешься от меня, ладушка?
Он ещё смеет спрашивать, почему! Да ей просто невыносимо глядеть на него, видеть эту нищету и убогое неряшество, вдыхать запах ветхой материи и дешёвого табака! Сумасшедший по кличке Гаврилыч… никому в этом насквозь гнилом городе не известен он под другим именем и в другом обличье.
- Не об этом сейчас речь. Отец, ты должен помочь мне в одном деле необычайной важности.
- Отец да отец… хоть бы разок батюшкой назвала, душу стариковскую потешила, - с грустью пробормотал юродивый, переступая порог и крестясь.

Квартира министра Ливена в Петербурге.

Андрей Александрович, покинув своё уютное кресло, расхаживал по просторному кабинету. Причиной подобной неусидчивости служила бумага, лежавшая на письменном столе и претенциозно озаглавленная министром «Несколько слов в поддержку проекта Первой конституции Российской империи». Загвоздка крылась в том, что министр не мог подобрать тех веских и в меру торжественных слов, с которых можно было бы начать защитительную речь. Всюду мерещился ему неодобрительный взгляд колючих глаз Победоносцева за холодными стёклами очков, которым непременно встретит обер-прокурор новоиспечённого сподвижника Лорис-Меликова. Именно Константин Петрович и его сторонники в конечном итоге добились отсрочки подписания проекта, хотя сам Государь изъявил желание утвердить конституцию девятнадцатого февраля, приурочив сие событие к двадцатой годовщине крестьянской реформы.
Можно было, конечно, начать речь со слов о скорби и памяти, но слова эти без следа растворятся в океане соболезнований, которых прозвучало уже и прозвучит в ближайшее время столько, что они, со всем уважением к покойному Александру, набьют оскомину и цесаревичу (ныне императору) и каждому министру в Совете. Также бессмысленно было апеллировать к воле почившего Государя — она всем известна, но глупо предполагать, что после насильственной смерти его противники либеральных реформ пойдут на уступки. Уж скорее предложат они не идти на всевозможные уступки социалистам, а с корнем вырвать ту заразу, что может лишь губить исподтишка...
— Андрей Александрович, Варвара Сергевна спрашивает, изволите ли полдничать? Уже давно всё приготовлено, — на пороге стояла Анна, горничная семейства Ливен. Была она уже немолода, сварлива и нерасторопна, и если бы не заступничество супруги, министр бы недолго терпел её в своём доме. Кроме того, сейчас горничная застала Андрея Александровича посреди мысли, которая, будучи теперь упущенной, показалась ему необычайно важной.
— Неужели не могу я и одного часа провести в покое, чтобы меня не прерывали каждую минуту!? — сорвался он, — Имеете ли вы хоть малейшее представление о том, что значит уединение и сосредоточение!?
Горничная нахмурилась и недовольно упёрла руки в бока:
— А чего вы на меня кричите? Чай, не крепостная давно уже — спасибо царю-батюшке, пусть ему земля будет периною!
Анна удалилась, хлопнув дверью. Министр уже жалел о сиюминутной вспышке гнева и молча проводил её взглядом. «Вот так и будут люди называть Александра Царём-освободителем. А каким запомнят Лорис-Меликова, Победоносцева, цесаревича, в конце концов? А меня будут ли помнить? Ведь человека прежде всего знают и помнят по великим и славным делам его...». Ещё несколько мгновений он стоял в задумчивости посреди кабинета, а затем бросился к столу и, обмакнув перо в чернильницу, лихорадочно стал писать...

Басня "Студент и Птичка".
Дуэт с Хелькэ)

Вечерело. Прохожие невольно ускоряли шаг и зябко ёжились, бродячие псы спешили забиться куда-нибудь, где потеплее, и только уличные фонари, будто согреваемые собственным светом, смело тянули свои тонкие стальные стебли к неулыбчивому небу, уже давно не радующему горожан видом звёзд…
Как и во многие другие, вход в эту распивочную был с тротуара вниз по лестнице – она располагалась в подвальном помещении. Птичка вошёл туда «хозяином», забрав большие пальцы за пояс и расправив широкие плечи. Как и во многих других распивочных, воздух здесь был настолько перенасыщен винными парами, что можно было и вовсе выпивку не заказывать, а захмелеть просто спокойненько сидя в углу за скользким от грязи столиком. Было людно и душно, играла гармоника, то и дело раздавались взрывы смеха. У Стёпки прямо-таки зачесались руки устроить здесь порядочную потасовку, но дело есть дело. Спросив для начала пивка, Птичкин прибился к самой шумной компании и попытался вклиниться в разговор. Спорили о начинающихся ремонтных работах в доме одного дюже прижимистого дворянина.
- А я слышал, наш разлюбезный губернатор тоже домишко свой подлатать решил. Фролов-то, авось, щедрее будет, - доверительно сообщил Степан услышанную по дороге сплетню.
- Так попадешь разве к Фролову, - уныло протянул какой-то рябой мужик, с ощипанной, похожей на мочалку бородкой. - Там небось по высшему разряду все... это вот обыкновенные наши проходимцы мужика простого наймут и обдерут, как липку.
- А Фролов, выходит, проходимец необыкновенный! - заливисто захохотал молодой человек с бледным лицом и странно горящими черными глазами. До того они были черными, что создавали впечатление полного отсутствия зрачков, отчего виделось в молодом человеке что-то воистину дьявольское. - И это так, это так, правда ваша...
Помолчав с полминуты (спор как раз успел возобновиться), юноша повернулся к Степану и серьезно сказал ему:
- Не будет он щедрее. Это факт, обоснованный научно, - и приложился к кружке, осушив то, что в ней оставалось. Впрочем, без того было ясно, что он пьян.
Стёпка усмехнулся своей особой всепонимающей ухмылочкой – он всякий раз её в ход пускал, когда не понимал ровным счётом ничего. Чёрт его разберёт, что за фрукт этот черноглазый. Студент, не студент… Видно, крепко опростоволосился где-то, раз горе заливать пришёл в такую дырищу.
- Ты меня, брат, наукой своей не пугай, я человек тёмный. Лучше прямо скажи, гад Фролов или нет, а то я к нему на полном сурьёзе наниматься хотел… - Птичка осторожненько приобнял «студентика» за плечи, отводя в сторону от говорливой толпы. - Деньги нужны…во! - большой палец Степана красноречиво чиркнул по могучей шее.
- Прямо тебе сказать? - юноша снова засмеялся, но смех его выходил каким-то невеселым, даже наоборот, траурным. За Степаном он шел даже охотно, оглядываясь на собрание мужиков с явным презрением. - Конечно, гад. Еще какой гад. Ни с чем оставил меня вчера, я теперь никто - а ведь отец с ума сойдет, если узнает...
Он потряс головой, будто прогоняя мыслей образ грозного отца.
- Меня Александром звать, - вдруг добавил он тихонько. - Студент я... бывший.
- А я – Стенька, - мужчина для порядка раскатисто хохотнул и сердечно потряс руку новому знакомцу. Смысла в назывании чужого имени вместо своего Птичка не видел – слишком уж он натура заметная и по кабакам разным примелькавшаяся. - Фрол, плесни-ка нам лучшего. И не вздумай разбавлять, знаю я тебя!.. - властно обратился Степан к плешивому деду за стойкой, ссыпав тому горсть монеток прямо в трясущуюся (то ли от жадности, то ли от старости) ладонь.
- Тратить так тратить, - пояснил гуляка бывшему студенту. - Вот сегодня последнее выдую, перекантуюсь ночку где-нить, а поутру надо будет работу искать. Хочешь, со мной завтра отправляйся? Деньжат подзаработаем, поставим часть на рулетку – и пойдут дела в гору, вот те крест!

(продолжение басни, участвуют те же... персоналии)))

Потянувшийся было за новой кружкой Александр вздрогнул и уставился на Стеньку обезумевшими от ужаса глазами.
- Сумасшедший! - он затряс головой, от чего взъерошенные его волосы растрепались окончательно. - Думать по рулетку забудь, это гибельное дело, брат, ги-бель-но-е! Я со вчерашнего дня зарок себе поставил, чтоб больше никогда, ни за какие коврижки... всю жизнь себе поломал вчера! А ты: "поставим, поставим"... ты не черт ли часом, искушать меня явился?!
Некоторые посетители стали оглядываться, кто это там буянит. Правда, тут же решали, что парень напился именно что до чертиков, вот и несет чепуху... кабацким уже не привыкать было, поэтому те, кто оглядывался, отворачивались обратно с ухмылкой.
Не видели они глаз студента этого, потому и думали - ничего серьезного. А взгляд у него был серьезней некуда, если не считать полубезумного выражения.
- Супостат из меня, может, вышел бы недурной, но судьба иначе решила, - Птичка вытащил из-за пазухи грубо сработанный деревянный крестик на прочной бечёвке, показал молодому человеку. - Так-то, Саша. А тебя послушать, всюду страх сплошной – к Фролову не лезь, к рулетке не лезь… Что с тобой вчера было-то, объясни толком, не шугайся!
Одним богатырским глотком осушив свою кружку, Степан крякнул и шумно втянул носом несвежий воздух распивочной.
Студент шмыгнул носом, потом сделал глоток будто бы через силу, отвел взгляд... и начал рассказывать. Словно не Птичкину, а куда-то в сторону, тихо, но отчетливо, явно обдумывая все, случившееся вчера.
Вчера он, бывший студент, но еще имеющий кое-какие средства к существованию благодаря состоятельному отцу, поддавшись на уговоры друга, зашел с тем в игорный дом. Дом этот был не из последних, так как некоторые лица, увиденные там Сашей, занимали в обществе весьма высокое и прочное положение.
Вот и губернатор Фролов среди них был. Хмурый такой, насупленный.
"Это потому", объяснил Сашке друг, "что он тут на прошлой неделе несколько тысяч просадил. Сначала везло, а потом перестало. Вот ездит отыгрываться, да что-то все никак не выходит".
А надо сказать, что были они с приятелем тогда под хмельком. Не сильно, но достаточно, чтобы появилась бесшабашная, лихая уверенность - все, что ни сделаю, правильно и хорошо будет. Сашка и решил поставить все деньги, что при нем были, на рулетку. Против Фролова, значится, поиграть.
И доигрался. Не только все деньги спустил, но еще и должен остался. А отец, коли узнает, шкуру спустит, а то и насмерть прибьет. Словом, домой показаться студент не смел. А еще ведь нужно долг из каких-то средств возвращать...
- Так что мне теперь одна дорога, - закончил юноша, опустошив кружку. - Камень на шею - и в речку.
Дослушав историю Александра до конца, Птичка вдруг громко, легкомысленно расхохотался, чем вновь привлёк ненужное внимание зевак:
- Поистине, заколдованные реки у нас в Петербурге! Этим утром мне старый приятель ту же околесицу про камни и речное дно нёс. Тянет же вас нелегкая смертный грех на себя взять…и без него, чай, не святые. Жить надо, понимаешь, жить! Две зимы тихой тварью по земле стелиться будешь, крошки со стола почитая за пиршество, а на следующие две зимы в небожители заделаешься. Жизнь ведь дрянь ещё та, крутится, - с этими словами Стёпка по-отечески хлопнул студентика по спине. Птичкину действительно жаль было мальчонку, пусть даже тот и был кругом сам виноват в собственных злоключениях. - А игорный дом этот проклятый я, кажется, знаю. Часом не «Мидас»?..
- Он самый, - кивнул Саша. - Ты не ходи туда, Стенька, карман целее будет. Две зимы... их ведь еще пережить надо, братец.

В доме генерал-губернатора.
с Хелькэ, чему весьма рад)

Примерно в это же время появился нежданно-негаданно на Литейном божий человек. Шёл он медленно, чуть припадая на правую ногу и оглядывая богатые дома равнодушным, отрешённым от всего мирского взором, какой полагается иметь только умалишённым и, может быть, святым. А если принять во внимание болтающуюся на шее старика миску для подаяний, да присмотреться к грязному и холодному его рубищу, да заглянуть внимательнее в его голубые глаза, будто подёрнутые неживой стеклянистой плёнкой, то можно без труда исключить версию о «святом».
Впрочем, людям низкого происхождения и ещё более низких должностей не было нужды гадать, откуда взялся сей юродивый и кто он таков. Оборванный, с зияющей чёрной дыркой вместо верхнего переднего зуба (ну да, приукрасила дочка тогда описание папаши перед Анной, чтоб та не дай Бог не заподозрила меж нею и убогим родства), божий человек по кличке Гаврилыч хорошо был знаком второсортной публике. Он заговаривал болезни, удивительно ладно вправлял сухими узловатыми руками вывихи всяческие, за копеечку добросовестно молился о здравии болящих и об упокоении усопших. Но не этим был Гаврилыч знаменит – лучше всего удавалось занятному дедушке будущее прозревать. Вроде дурачок дурачком, держит себя порою точно малое дитя, а, поди ж ты, дар пророческий в себе носит (сам Василий Гаврилович Сарычёв называл это не иначе как дедуктивным методом, но вслух, понятное дело, таких многоумных слов не произносил).
Весть о приближении старика принёс в угрюмо молчавший последние дни дом генерал-губернатора румяный мальчишка-разносчик…
- А там этот по улице идет! - радостно сообщил женщинам, собравшимся в кухне, Павлуша, вернувшийся из булочной. - Блаженный-то, который предсказывать умеет!
- Какой-такой блаженный? - заинтересовалась молоденькая Лиза, горничная супруги Фролова. Нанята она была с полгода назад, из дому выходила редко, и о местных "достопримечательностях" была почти не осведомлена.
Толстенькая кухарка, Павлушина тетка, всплеснула руками.
- Да как же не знать! Гаврилыч, божий человек, завсегда нашей сестре помогал, когда болит чего по женской части... Помню, что-то поясницу у меня ломило, когда я накануне уголь для печки таскала - когда ж это было? вроде на Бориса и Глеба в прошлом году, - так Гаврилыч пошептал что-то, потом руку приложил, и все прошло.
- Как рукой сняло, - хихикнула вторая горничная, рябая Катька. - А что, Марья Петровна, не пригласить ли его?
Марья Петровна засуетилась.
- Конечно-конечно, ну-ка, Павлик, сбегай до старца, скажи, от кухарки фроловской привет большой да благодарность! И зови сюда! Только смотри, чтобы французу не попасться, лягушатнику проклятому...
"Лягушатником" звали в этом доме дворецкого, мосье Люрсе. Выписали его к Фролову из самого Парижу, жалованье платили огромное, вся дворня терпеть его не могла. Он отвечал прислуге взаимностью (хотя поговаривали, что к рябой Катьке пару раз приставал на лестнице, но получил от ворот поворот... может, потому и злился?). В общем, прознай мосье Люрсе, что в кухню зовут какого-то нищего, непременно нажаловался бы губернатору, что, мол, в святая святых сего дома, где приготавливается пища, введен рассадник всяческой заразы.
По прошествии некоторого времени на пороге кухни вновь появился Павлик, с необычайной важностью ведущий за руку согбенного старца.
- Мусьё ничего не заметил, мы тише воды были! - гордо сообщил он, отходя от Гаврилыча и становясь неподалёку от доброй тёти Марьи, которая обязательно даст чего-нибудь вкусненького, если смотреть пожалобнее.
- Ниже травушки-муравушки, шибче конька резвого, - запел вдруг юродивый дрожащим стариковским голоском, - были мы, сюда добира-а-аясь! Ибо лучше мне в геене пламенной сгинуть, чем навлечь на вас, милые, гнев людской, непра-аведный...
Дедок набожно перекрестился и осенил широким крестным знамением всех присутствующих. А заодно неприметно оглядел каждого, сравнивая увиденное с тем, что наблюдал в своё прошлое посещение. Особо заинтересовала его скромная девушка, скорее всего, новая горничная.
- Светлая кухонька, хоро-ошая, - продолжил Гаврилыч, по обыкновению произнося некоторые слова как бы нараспев. - Да в ледяном доме стоит. Тяжко, ой тяжко! Пока шёл, стены тёмные на меня, немощного, чуть не упа-али! Тут теплота благостная, а там, - старик указал перстом в сторону покоев господ, - вижу простыни холодные да воду солёную. Плачет Богородица, ой, пла-ачет!..

3 марта 1881 года
Издательство журнала «Воспитание и обучение»

Елизавета Константиновна Цебрикова всегда начинала своё утро с крепкого кофе и последней прессы, не стал исключением и этот мартовский день. Все было привычно и правильно: мягкий рассеянный свет из большого стрельчатого окна, аромат только что обжаренных зёрен, внушительная стопка газет на бордовом сукне письменного стола. Всё как всегда, убеждала себя издатель. Застыв у окна изящной статуэткой, она наблюдала, как падает снег на мостовую и не торопилась садиться за стол. Её тёмно-русые волосы были забраны назад в скромный «Cadogan», приталенный темно-зеленый, почти черный жакет с отложными высокими манжетами и лишенная всякой отделки деловая юбка с небольшим шлейфом говорили о серьёзном отношении к работе и профессионализме. Только ассиметрично завязанный охристый воротник со свисающими концами ярким пятном разбавлял строгость костюма, придавая некоторую «перчинку».
Цебрикова думала, думала о том, что теперь будет со страной и интуитивно избегала делать окончательное умозаключение, всё вокруг было зыбко и ненадёжно, это убийство закружило вектор государственной политики, словно стрелку компаса в магнитной аномалии…
- Хватит, - глухо приказала самой себе зеленоглазая писательница и решительно направилась к рабочему месту, попутно взяв уже немного остывшую чашку с низкого кофейного столика изящной английской работы. Покосившись на вчерашние газеты, она решила перечитать их позже, а пока заняться более приятным делом – составить ответ на письмо своего давнего друга, живущего сейчас за границей, чтобы собраться с мыслями и настроится на рабочий лад. Женщина взяла чистый лист, сделала маленький глоток, и глаза её потеплели, Дмитрий знал, чем порадовать: «мокко» - шикарный сорт.
Любезнейший друг мой, Дмитрий Элистратович.
Простите, что не сразу ответила на Ваше теплое письмо и не поблагодарила до сих пор ни за присланные материалы за авторством Eugène Despois, они действительно бесценны для моей нынешней работы, ни за Ваши добрые слова по поводу моего очерка, ни за Ваше желание охарактеризовать мой долголетний труд. Причина моего молчания – известные события, случившиеся в столице и переутомление вполне естественное после выполненной мною большой работы при неблагоприятных условиях. Жандармерия ведет активную деятельность по выявлению заговорщиков, и я как предположительный автор нескольких анонимных публикаций подвергаюсь пристальному надзору. Не смею утомлять Вас далее подробным описанием сложившейся в России обстановки, ведь сырые суждения мои по данному вопросу окрашены личными переживаниями. Возможно позднее, когда схлынут первые волнения, мы сможем трезво взглянуть на происшедшее и оценить последствия этого необдуманного судьбоносного покушения.
С великой признательностью приняла я зёрна благословенной арабики, которые послала мне Ваша неоценимая доброта. Примите уверения в моей почтительной привязанности. Не менее признательна я Вам и за обязательную готовность исправить шероховатости в переводе. Если Вам когда-нибудь случится бывать в Петербурге, милости прошу посетить мой дом, где всегда ждут Вас милый моему сердцу Дмитрий Элистратович.
Закончив писать, Елизавета Константиновна выбрала несколько газет за 2 марта и пробежала глазами по отмеченным вчера абзацам. «Голос» сообщал:
«Россия в трауре. Не стало великого царя-освободителя. Адские силы совершили свое темное злодейское дело. В настоящую минуту, под тяжестью страшного ощущения, русскому человеку трудно справиться с наплывом овладевающих им чувств. Царь-освободитель будет жить вечно в сердцах освобожденного им от цепей рабства русского народа. Имя его вознесется высоко, облечется в неувядаемую славу на скрижалях истории. Через тяжелое, страшное событие вступает наследник на престол. Народ, им возлюбленный, окружит его своею любовью, и в единении царя с народом Россия совершит со славой предстоящий ей исторический путь. С надеждой и упованием встречает Россия нового государя. Он будет верным памяти своего родителя, да продлит и довершит он благие начинания да царствует в России закон и да развиваются те начала правильного, разумного гражданского быта, первый камень которого заложен императором Александром II».
Женщина склонила голову, слова Андрея Александровича* живительным бальзамом полились на сердце. «Вот бы все люди в России были подобны ему», - подумала Елизавета, вспомнив живой умный взгляд издателя и его особую любовь к острым лаконичным эпитетам. Давно не была она на Литейном, речи немолодого, но потрясающе современного мужчины вселяли в неё уверенность, которой сейчас так не доставало.
Отложив «Голос» в сторону, Цебрикова принялась за другие издания.
«Погиб порфироносный страдалец. Государь России, стяжавший себе при жизни народное наименование «царя-освободителя», погиб насильственной смертью. Погиб после неисчислимых нравственных страданий, после горького сознания, что его чистейшие намерения... были часто искажены и обращены в тяжкое бремя для того самого народа, для которого они должны были служить источником счастья и благоденствия...»**
«Адский умысел совершил свое адское дело. Глава государства пал жертвой злодейской руки… Удар упал на Россию, начавшую после долгих лет томления освежаться надеждой на возможность радующего просвета. Злой рок, повергший в скорбь наше отечество, застелет ли туманом готовившийся просветлеть горизонт?.. Злая язва, заразившая наш государственный организм, требует всех сил народных для ее врачевания…»***
«... совесть наша громко вопиет, что между нею и проклятым, невозможным для нее делом - бездна непроходимая. Чиста совесть русского народа, светла, как солнце, и пламенная любовь его к почившему и горяча молитва за него к Богу. Нет, нет, русский народ не может принять на свою голову этого позора, он всецело падает только на отверженцев русской земли, слепых и бессмысленных орудии замысла врагов наших за пределами русского государства, куда ведут и все нити неестественного для русских дела»****
«Да уж, нашли корень зла» - подумала Елизавета и отложила газеты. Хлебнув из практически опустевшей чашки холодный кофе, ощутила на зубах осадок, прищурила глаза и покинула кабинет. Скольких ещё схватят под девизом «покарать цареубийцу». Никак нельзя допустить отката назад, нужно объяснять, по мере сил, что постепенное реформирование – естественный процесс для цивилизованного общества, крайности губительны в обоих случаях. Размышляя, она прошла по зданию редакции, цепким взглядом отмечая работу сотрудников и одним своим присутствием побуждая их к бурной деятельности. Времени обдумать собственную статью у неё было предостаточно, благо журнал не выходит каждый день.

* Краевский Андрей Александрович редактор журнала «Голос» (1863-1883)
** «Молва», 2 марта 1881 год
*** «Русские ведомости», 2 марта 1881 год
**** «Русская мысль», 2 марта 1881 год

В поисках Антипа Висюхова.
с Торвиком)))

Листратов не был создан для такой работы – он это и сам признавал. Сначала Матвей непозволительно долго разыскивал нужных Сарычёвой людей (но разве ж он виноват, что Птичкина, когда нужно, днём с огнём не сыщешь?!), а теперь вот беспомощно топтался перед входом в нужную ему квартиру. Хорошо хоть запомнил указания Анны, да подошёл с парадного… а ну как неверно запомнил? Вдруг всё-таки с чёрного входа заходить полагается?
Бледный и взволнованный, Матвей Платонович даже не постучался, а поскрёбся в дверь.
- Кто тама? - дверь распахнул рыжебородый бородач среднего возраста в полотняной рубахе и картузе на встрёпванной голове.
- Здравствуйте, я к Антипу Висюхову от...от общего знакомого, с известием, - Листратов невольно попятился. С самого малого возраста и по сию пору общение с незнакомцами давалось ему тяжело.
- Антипка, тут глянь, к тебе какой-то тип ломится! - проорал куда-то в сторону сеней рыжебородый, - А почто тебе Антипка, а?
Рыжебородый глядел строго и, по всей вероятности, пропускать просто так внутрь дома Листратова не собирался.
Несостоявшийся террорист в ответ продолжил бормотать что-то несвязное про общих знакомых и новость, отступая от двери всё дальше.
- Впусти его, Осип, чего за дверью человека держишь, не татарин же, - донеслось издалеко.
- Ну ладно, входи. Только не балуй смотри! - погрозил рыжебородый указательным пальцем, больше похожим на баварскую сосиску и сошёл с крыльца, открыв Листратову проход в недра дома.
Последний не преминул воспользоваться приглашением – Ирина бы ему голову оторвала, явись он домой без нужной информации. Она, Сарычёва, это может. И почему божественное провидение одарило двух сестёр столь различными характерами? Вот Наденька бы никогда...
- З-здравствуйте. Ещё раз, - промямлил он.
- Заходите, - донеслось с той стороны тёмных сеней, - Да сюда, сюда. Тут дрова лежан, не заденьте. Вот наменя. Тут мы и обретаемся.
Мужчина среднего роста с модной по теперишним временам бородкой и тонкими чертами лица предстал перед вновь вошедшим. Одет он был по мещански, но в произношении и во всём его облике явственно сквозило что-то западноевропейское.
Листратов не мог этого не приметить. В своей жизни он порой видел дворян с мещанскими манерами... но мещан, в которых чувствовалась бы "белая косточка", ему прежде встречать не доводилось.
- Вы и есть господин Ольшанский? - шёпотом спросил художник. - Меня зовут Матвей Платонович Листратов. У наших общих товарищей наметилось задание для вас.
- Висюхов. Антип - Новый знакомый прижал палец к габам, напоминая о конспирации, - А вот никаких Ольшанских здесь нет... Да Вы проходите, проходите, - кивнул он Листратову на стул возле окна, - Чайку не изволите-ли? Впрочем, Вы рассказывайте, рассказывайте с чем пришли. Может и правда общих знакомых вспомним.
Жест был приглашающим. По всей видимости хозяин располагал временем и для разговора.
Матвей сел, куда показали. Раньше, скорее всего, он бы смутился и от чая отказался, но в настоящее время финансовые дела его были настолько плохи, что чай теперь в основном пила Ирина, а сам Матвей Платонович упорно экономил.
- Большое спасибо, было бы хорошо, - живописец до сих пор самую малость сомневался, тот ли человек перед ним, Ольшанский ли это. Как проверяют подобное, он не знал, поэтому продолжал нервничать. - Что вы думаете о генерал-губернаторе?
Собеседник усмехнулся и, налив себе чаю, взял баранку с голубого блюдца возле самовара.
- Мне изложить Вам то, что пишут в газетах? Да Вы, мне кажется, их и сами читаете. Вот Вы говорите, что от товарищей ком мне, а до сих пор не назвали ни одной фамилии. Лично я Вас что-то в наших Колтушах не встречал, а туточки-то мы вота-на вот только-только...
Собеседник Листратова внезапно перешёл на нарочито деревенский стиль общения и смачно захрустел баранкой. Кажется, он тоже не был уверен, что пришедший не является человеком охранки.
Так бы и сидел с растерянным лицом бедный Матвей , если б не выручила его собственная память. Вспомнилось Листратову поведение революционеров, собиравшихся иногда в мастерской – часть слов они заменяли чем-то вроде шифра.
- Понимаете ли, фамилии часто лгут. Вот некий Слепнёв, например, порой очень даже зорок, - фамилия «Слепнёв», как объяснила художнику однажды Ирина, обозначает агентов охранки.
- Да, горох он кушает, оттого и зрение хорошее, - улыбнулся собеседник, немного расслабившись, тем самым подсказывая Листратову, что хоть здесь последний не промазал. Цвет пальто сотрудников охранного отделения был именно гороховым, оттого в народе ходило значительное число шуток по этому поводу.
- Отчего же не кушать, когда есть на что купить. Раздобрел Слепнёв прилично, - вздохнул Матвей Платонович. - А о Баске слышали когда-нибудь?

1 марта 1881 год. Утро. Офицериат. Допрос.

- Как зовут?
- Аты-жонэн ким?
- Миржакип Байгазы-улы…
- С какой целью занимался террористической деятельностью на принадлежащих царской власти землях?
- Кандай максатпен патша укуметине карайтын жерлерде зорлык-зомбылык корсеттиндер?
- Бул жер патшаныкы емес! Бул жер тауелсиз! Ол ешкимге карамайды…
- Он говорит, что земля не принадлежит царю. Те земли независимы и никому не могут принадлежать…
- Пусть отвечает на заданный вопрос, а не разглагольствует.
- Бул зомбылык емес! Патшанын стегены зомбылык. Биз тауелсиздик ушин куресемиз.
- Он говорит, что это не терроризм. Он считает что то, что творит царь, есть террор по отношению к его народу. Они борются за независимость…
- Поручик Тартпаев, я попрошу вас переводить только суть. Вина этого человека доказана, а его политические воззрения и философия мне не интересны. Если ему есть, что сообщить нам полезного пусть скажет. И тогда возможно его смертную казнь заменят каторгой на всю жизнь. Правда, на недолгую жизнь…


1 марта 1881 год. Немногим позже. Расстрел.

Говорят, когда смерть подступает к тебе совсем близко, перед глазами проносится вся жизнь. К сожалению, когда твоя жизнь вся жизнь проходит в сражениях и бегах, а недолгое «счастливое» детство густо залито кровью родных и близких после очередной карательной экспедиции, и приятного то вспомнить особо нечего.
- Вот и доигрался в народного героя, - усмехнулся себе в усы Миржакип. - За плечами с несколько разбоев в родных аулах, угон скота и с дюжину убийств. А потом взбрела дурь в голову полезть грабить Эмбийский поезд. Для народного дела…
Некстати запершило в горле, а на глазах навернулась предательская слеза, заблестев на солнце. Рядом кто-то, не скрываясь, рыдал. Кто-то истово молился Аллаху. Кто-то до последнего пытался сохранить лицо. Раздался плеск воды и в нос мерзко ударило запахом мочи.
«Это ничего, что страшно» пронеслось в голове. «Это ничего…».
- Ружья товсь!
«Страшно совсем чуть-чуть…. А боли почти не будет…».
- Целься!!!
«Главное не закричать. Пусть страшно будет только внутри…».
- Пли!
«А жалко, что не…».

Амангельды отвернулся в последний момент, зажмурился и, кажется, даже ствол отвел слегка влево. В бою стрелять одно. А вот так по безоружным….
Кажется, подполковник Дернов заметил. И как-то печально улыбнулся.

Всё в том же доме генерал-губернатора
(причем с Бессмертник)))

Лиза будто бы испуганно прикрыла рот ладошкой, глаза ее округлились.
- И верно холодные простыни-то! - закивала она. - Барин ведь по несколько ночей у супруги не бывает...
- Ох молчи, молчи, окаянная, - замахала на нее какой-то кухонной тряпкой Марья Петровна, - подумает еще старец, что грех измены ты на хозяина возложить хочешь!.. Ты, святой человек, не подумай, не потому ведь он, что разлучницу нашел, им другая пагубная страсть владеет - в игорном доме ночи проводит, - женщина истово закрестилась. - И достается ж ему за это от супруги, ох достается!.. Вот кабы ты отвадил от него эту пагубу, а, старец?
Катька насмешливо фыркнула.
- Ну ты, Петровна, скажешь - разлучницы нету. Почем тебе знать-то? Может, и есть разлучница! Ежели б он только в карты играл по ночам, сколько рубликов-то просадить был должен? Может, ты скажешь, божий посланец, есть ли у барина зазноба сердешная помимо барыни?
Павлуша усмехнулся.
- Да как не быть, - пробормотал он, - если только позавчера его барыня по гостиной гоняла с воплями, опять-де у стервы свой был, дождешься, пока тебя там революционеры пристрелят...
Тётка нетерпеливо шикнула на парня - не терпелось услышать уже, что скажет блаженный. А блаженный со стоном схватился за сердце и сгорбился пуще прежнего:
- Вижу её, беспутную, порочную, ви-ижу! - сказал – и рухнул на заботливо подставленный Павлушей табурет. - Чёрное и красное в ней живут, кра-а-асное и чёрное-е-е!..
- Что это значит, а? Он про дом игорный или про женщину? - зашептала Лиза на ухо Катьке. Но Марья Петровна окинула обеих таким строгим взглядом, что разговор прервался, не успев начаться. Гаврилыч тем временем решил, что протяжные подвывания «зрителям» приелись и надо бы сменить манеру. Он вдруг застыл неподвижно, глядя не то на свежую булку хлеба, не то на кухонный нож.
- Руки. Белые. Когти. Острые. Держит, - юродивый чеканил слова, как солдат на параде чеканит каждый шаг. - Горе. Будет. Могу. Отвести. Отмолить. Отвернуть.
- Коли у господ горе случится, так и нам достанется, - рассудила, бледнея, та девушка, которая была новенькой. Василий Гаврилович внутренне улыбнулся. Из его глаз ручьями потекли крупные, с горошину, слёзы.
Марья Петровна бухнулась на колени и простерла к старцу мозолистые руки.
- Дедушка, отверни, отверни, умоляю тебя!.. Мы все умоляем!
Поймав страдальческий и одновременно повелевающий взгляд кухарки, остальные девушки тоже закивали, заплакали и принялись просить старика восстановить божественную справедливость.
- А мы тебе за это что хочешь, - кивая, трясла головой Катька, которую вся эта сцена заставила чувствовать какую-то восхищающую дрожь в животе и в груди - не иначе, мистическая сила блаженного, решила она.
- Вот прямо что хочешь, дедушка, помоги только хозяину образумиться...
Павлик воспользовался случаем и стянул со стола пышную белую булочку, предназначавшуюся как раз неразумному хозяину. Ничего, не обеднеет - вона их полный пакет.

Завершающая часть.
угадайте-с-кем))

- Не могу я, сердешные. Добро на такое дело может дать тока венчанная с ним барыня. Это ее супруг, с нее Господь спрашивать должен. Не с вас, милые. Чтобы волшбу отворотить, должно ей молиться матушке Всех Скорбящих Радости, кажное утро давать испить мужу своему особую травку, а кажный вечер на сон грядущий осенять страдальца крестом, - юродивый сник и затих. Целую минуту (а может, и более) он покачивался на табурете и беззвучно шевелил сухими губами. - Травку ту целебную я лишь госпоже передать могу. Иначе грех будет.
- Не согласится барыня на такое, - враз поскучнела и погрустнела Катерина. - Она у нас сувременная, «взгляды другие»...
- Молодая ты еще девка, многого не знаешь. Жена, у которой муж загулял, еще и не на то согласие даст, - добродушное круглое лицо Марьи неожиданно потемнело.
Катя задумчиво покусала губу.
- Ну не знаю... Барыня ведь уехать не должна еще? Может, ее пригласить сюда?
- Барыню? В кухню?! - Лиза покраснела. - Я не убиралась сегодня еще... давайте я быстро... - она заозиралась в поисках веника.
Марья тяжело вздохнула.
- Само собой, если ее и звать, то нужно объяснить все как-то. Признаваться, девки, придется, что блаженного пригласили. Только б лягушатник наш, туда-то мать его лягушачью, не заметил!
Павлик, беспечно уплетающий уже вторую позаимствованную булочку, махнул рукой - мол, ничего, и не с такими справлялись: раз уж единожды не заметил, то и на второй раз боженька поможет.
Да и не в мосье Люрсе была главная проблема...
- А что за травка-то? - спросила вдруг рябая кухарка. - Как она зовется-то, батюшка?..
- Никак не зовется. Сей отвар варю я сам, - Гаврилыч постучал по лбу шишковатым пальцем. - Вы уж решайте, милые, надо ли барыню звать. Мне-то скоро уйти надобно будет, а завтрама загляну, спрошу, что вы надумали.
Дед ласково улыбнулся, слезая с табурета.
- Вот давайте завтра-то и порешим, - воодушевленно произнесла Марья, сунув руки в карман передника. - Мы уж тут хоть жребий кинем, определим, кто барыне обо всем расскажет, а завтра вместе с нею тебя и встретим. Я думаю так, что согласится она на травку-то эту... главное, слова нужные сказать.
Служанки согласно закивали, правда, видно было, что никто из них не горит особенным желанием излагать все госпоже.
- Не будем тебя, почтенный, задерживать сейчас, - добавила Марья, низко кланяясь. - Негоже нам... ты ведь еще стольким помочь должон, стольких утешить, а мы чай тебя неволим.
- С добрыми людьми всегда приятно скоротать часок. Утречком приду. Дай вам Господь всего, родные! - вновь перекрестив всех присутствующих, и до земли поклонившись им, божий человек пошел к выходу. Павлуша кинулся его сопровождать – на случай внезапного появления мусье.
Находясь достаточно близко, паренек услышал, как старец шепчет:
- …яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси…
В этот раз Василий Гаврилович молился искренне. За спасение своей грешной души. Ведь, если дочка одобрит план, завтра он убьет человека. Отведав травки, Фролов почти мгновенно лишится сознания, а еще через несколько минут отдаст Богу душу.
- … во ад сшедшаго и поправшего силу диаволю…

Андрэ Клермон
(в карете господина Панина)

Освобождение произошло неожиданно, что Клермон толком не понимал, что же именно случилось - только начал привыкать к запаху камеры, к незавидной участи провести несколько неприятных часов в обществе нелицеприятных личностей, только колени перестали трястись, а разум применил все возможное, чтобы отгородить Андрия от реальности, как его вытряхнули из камеры, заставили что-то решать, явно ожидая каких-то действий.
Все напоминало стародавний сон, когда совсем еще юный Клермон учился в Москве. Славное то было время...
- Куда катится это страна? - продолжил на французском Андрий. Черт его разберет, может так будет легче, если Панин продолжит считать Клермона исконным французом? Хотя, кто сказал, что этот министр чего-то не знает? От этой мысли Клермон передернул плечами. - Что творится вокруг? Насилие, кровь, погромы... Affreux.
Участок оставался позади, и Андрий провожал его взглядом, будто боялся, что вот-вот карета развернется, и его опять потащат в камеру.

Тот же день.

Все вокруг было остылым и мертвым. Город оскалился холодным шершавым камнем, выставил навстречу туману витые щупальца решеток; в узких окнах зловеще тлели рыжие огоньки.
Старик по краю обошел глубокую лужу. Кромка ее отливала свинцом, а в середине плавал разбухший обрывок газеты. И было это озерцо грязи настолько неподвижно, что казалось отлитым из железа; не расплескать такое, не высушить солнцем. Присутствовало в застоявшейся вязкой мерзости… нечто вечное. Топнешь по ней ногой – пойдет пузырями, забулькает, да и сомкнется обратно. Вычерпать бы ее! Но кому захочется погружать руки в нечистоты!?
Встреча отца и дочери прошла холодно, впрочем, как и всегда. Сарычева с жадностью расспрашивала Гаврилыча об устройстве дома, о распорядке дня и о тысяче прочих вещей. Василий охотно отвечал, радуясь возможности поговорить с Ирочкой. Наконец, он решился высказать вслух идею, тщательно обдуманную им по дороге в мастерскую Листратова:
- …и не надо лишних смертей. Будет чисто, гладко и быстро. Синильная кислота сделает все сама, причем ни один врач не успеет добраться до…
- Фролов умрет от взрыва, отец.
- Чем же тебе не нравится мой план?.. Вам ведь нужно убить одного-единственного человечка. Убийство, оно деликатности требует, тонкости. Ты ведь не будешь сметать крошки со стола метлой! Тише надо, тише, - Василий Гаврилович пощипывал себя за жиденький ус.
- Не нужно нам твоей тишины. Чтобы разбудить общественность, необходима гроза. Взрыв бомбы станет ее громом, пули – ее молниями, кровь – ее дождем. Только тогда люди очнутся, - приступ болезненного гнева вновь одолел Ирину. - Мы не какие-нибудь преступники, для которых безнаказанность есть главная цель. Мы являемся палачами. Смерть Фролова должна стать публичной казнью. Никак иначе.
- Одумайся, ангельчик!
- Уйди от меня со своей… - женщина скривилась, - религией!
- Это моя вера, девочка. Без нее нельзя.
- И она разрешает тебе убивать? Ха, что ж! Грош ей цена тогда, - смех вышел неестественным, отрывистым.
- Я готов лишить другого жизни, - сказал Василий Гаврилович, тщательно подбирая слова, - из-за любви. Любовь иногда сильнее веры, а я ведь люблю тебя, дочка.
- Видишь? Я открыла дверь. Убирайся.
Осознав бесполезность дальнейшего спора, старик вышел на улицу. Взять грех на себя не получилось. Кровь десятка людей будет на беленьких ладошках его дочери, фанатично преданной непонятно чему. Тяжко вздохнув, юродивый по кличке Гаврилыч побрел куда-то, бормоча под нос молитвы. Все вокруг было остылым и мертвым.

День следующий
(с Бессмертник))

Собрались у Корбы в полдень - самое подходящее время, чтобы не вызвать подозрений, почему это люди то по одному, то по двое проходят в один подъезд. В полдень на улице много народу, никто не заметит особого оживления возле одного достаточно приметного дома, тем более что черный ход открыт и приветливо манит - тех, кто знает, куда идти.
Двухкомнатная квартира казалась темной даже при дневном освещении, даже при том, что солнце било прямо в окна. Коричневая мебель, бордовые и серые ковры, темно-зеленые занавески, казалось, впитывали и поглощали яркие лучи. Еще и дым от папирос...
Вера Фигнер почему-то любила папиросы. А ведь институт благородных девиц за плечами, давно бы пора отучиться от вредной привычки, приличествующей разве только крестьянскому мужику.
Впрочем, она же крестьянка. Ну не мужик, конечно, усмехнулась бы сама Вера, но в иных делах любому мужику фору даст.
Начать она решила с необычного, но давно мучающего. Выдохнула мутноватый дым, раздавила окурок в пепельнице.
- Знаете, у меня с неделю уже строчки в голове крутятся... Я записала.
Вытащила сложенный листок из кармана длинной шерстяной юбки, развернула, тихим голосом, размеренно, стала читать:

- Есть предание седое,
Что когда-то встарь
Испытать бойца-героя
Вздумал хитрый царь.
И послал ему цветные
Камни и парчи,
Жемчуг, кубки золотые,
Стрелы и мечи.
Не прельстился витязь златом
И не взял жемчуг,
Но пленился он булатом -
Выбрал меч да лук...
Пред тобой судьба стояла,
Полна тайных чар:
Всё, что любо, предлагала...
Что ж ты выбрал в дар?*

Закончив, она обвела глазами собравшихся, и скорее подтвердила, нежели спросила:
- Разве не про нас, не про вас эти строки? Разве не мы выбрали меч вместо обманно прекрасных жемчугов?
Баска, сидевшая рядом, кивнула.
- Но речь пойдет о другом, - Вера снова сложила листок, ровно по тем же линиям сгибов. - Скажите, что же Фролов? Еще топчет матушку-землю?
- Скоро перестанет, - чей-то тихий голос привлек всеобщее внимание сквозящей в нем ненавистью. Не той сиюминутной злобой, что вспыхивает порой в сердце каждого, нет. Это чувство было из разряда редко доходящих до кипения, но и никогда не остывающих. - Нам известен его распорядок дня, его привычки и слабости, - продолжал тот же человек. Оратора не сразу разглядели – фигура пряталась в глубокой тени, прямо за спиной Сарычевой. Женщина непроизвольно сжала в кулаке краешек занавески, который теребила до этого.
- Святослав говорит об игорном доме «Мидас», - пояснила Ирина присутствующим. - Информация о нем поступила сразу из нескольких источников и считается достаточно надежной. Я предлагаю действовать быстро и… громко. Общество должно наглядно увидеть, чем кончают подобные Фролову.

продолжение)

- Короче говоря, нужна бомба, - лица Святослава Нардова по-прежнему видно не было. - Теперь к делу. Когда мне идти в «Мидас»?
- То есть, вы желаете быть добровольцем? - сухо уточнила Сарычева. - А за другими вы этого права не оставляете?..
- Я не желаю, я знаю, что так будет. Так должно быть, - бесформенный силуэт позади Ирины Васильевны шевельнулся.
Баска фыркнула, неприлично громко.
- Это что еще такое? Что значит "должно"? Вторым Гриневицким стать желаешь? Ну так ты, небось, не один такой... Я жребий тянуть предлагаю! И чтобы все тянули.
Анна Корба едва заметно вздрогнула.
- Не надо жребий, - сказала она тихо, но ничей голос не перебил ее. Когда Анна говорила, словно какая-то неведомая сила заставляла слушателей забыть о прежних своих мыслях и все внимание обратить на эту женщину с мраморной кожей и глазами-звездами.
А еще заставляла подумать невольно о том, как не походит к такой обстановке - такая женщина.
- Жребий - глупо, - Анна произнесла это как само собой разумеющееся. - Во всяком случае, для всех. Пойми (она нахмурилась в ответ на ухмылку Баски), не все могут этого хотеть, не все внутренне готовы. Я вот вижу, я чувствую, что Святослав - готов. Пусть даже стать вторым Гриневицким... вы не забывайте только, что Гриневицкому ноги раздробило в кровавую кашу.
- Мне и умереть не жалко, - зашипела Баска, - за правое-то дело. Пусть мы все умрем - главное, чтоб страна спасена была. Ну и что, что не для нас?.. Хоть для потомков. Они спасибо нам скажут, тем, кто в борьбе за свободу погибнет. А ты, Корба, как, не хочешь за правое дело погибнуть?
Анна улыбнулась в ответ - просто и искренне.
- Не хочу. Если б мне ни для чего больше жить не надо было, я бы пошла, а так - не пойду. Буду раны ваши зализывать, кровь вашу останавливать, спасать вас от смерти, и потому сама умирать не пойду.
- И правильно, - прервала их Вера Фигнер, вставая, - тебе и не надо. Кому надо, тот, верно, сам уже решил. Ты, Баска, вижу, решила. И Станислав решил. А есть у нас еще кто-нибудь, столь же... решительный?
Будничный тон, которым Вера говорила о людях, идущих, вероятнее всего, на верную смерть, неприятно поразил Анну. Но она промолчала.
Все, что нужно, уже было сказано.
По комнате пробежал еле слышный шепоток – и затих, увяз в густой тишине. Все переглядывались, как будто надеясь по крупицам собрать недостающую им самим смелость в чужих глазах. Ирина затылком чувствовала холодный презрительный взгляд Святослава. Нельзя, нельзя ей идти! Целая группа останется без руководителя!
- Решительных больше нет? - кажется, Нардов улыбался.
У отца начнется обострение, Горюнову безвозвратно затянет быт, а уж что взбредет в голову Листратову с его вечным душевным кризисом...
Вперед, часто моргая, выступил хрупкий юноша с оттопыренными ушами и бесцветными ресницами:
- Я мог бы это сделать, наверное, - сглотнув, паренек поспешно добавил - то есть, почту за честь.
- И я тоже, - Сарычева скорыми шагами подошла к Вере. Может быть, ее раздразнила явная насмешка собственного человека, а может, было что-то еще… Главное сейчас – не передумать, не спасовать. Давши слово, крепись.

и снова продолжение)

Вера удивленно посмотрела на юношу.
- Тебе-то туда зачем, соколенок мой ясный? Верю, чувствую, что охота тебе нам помочь - но позволить не могу. Ты жизни не видел. Не понимаешь, за что на жертву идешь. А Нардов вот понимает, и Баска понимает... - Фигнер бросила мимолетный взгляд на Сарычеву. - Ирина, я высоко ценю.
Что именно она ценит, Вера не пояснила. Порывисто встала, колыхнув складками длинной юбки, взглянула за окно, обернувшись; поморщилась от яркости дневного света и задернула шторы.
В комнате окончательно, безраздельно воцарился сумрак.
- Трое - это много, - покачала головой женщина. - Я не знаю, стоит ли жертвовать и двоими... поймите, это почти наверняка жертва! Я могу распорядиться своей жизнью, но вашей - не вправе. Это вы делаете выбор. Отказаться еще не поздно, и никто не осудит вас, если вы откажетесь. Живыми, здоровыми можно принести больше пользы нашему делу, чем устроив один, но для себя последний погром.
- Вера, я решила, - перебила Баска. - Меня уж не переубедить. Возьму и пойду, даже если скажешь, чтоб Святослав шел, все равно пойду! Нутром чую, должна я там быть! Должна показать всем, чего русская женщина стоит!
Аня Корба спрятала почему-то лицо в ладонях.
- Полноте, милая, - грустно и ласково шепнул ей кто-то на ухо. Рядом с Корбой стояла невысокая ширококостная женщина с красными, мозолистыми от тяжелой работы руками – вдова Ольга Горюнова.
Светловолосый юнец шагнул вперед, к Вере, явно желая доказать ей что-то, но Ирина ловко перехватила его под локоть и увлекла за собой, в сторону, приговаривая:
- Умереть не хитро, это всегда успеется. Не готов ты еще. И я не готова, - цепкие холодные пальцы Сарычевой держали крепко. - Пойдем, пойдем…
Обернувшись, Ирина невольно вздрогнула – на том самом месте, с которого она только что сошла, уже стоял Нардов. Его тощая нескладная фигура выглядела сейчас особенно отталкивающе и нелепо.
«Да он же чучело, натуральное чучело,» подумалось Ирине Васильевне. «Впалая грудная клетка, узкие плечи и непропорционально большая голова с высоким выпуклым лбом. А нос-то, нос! Угреватый, хищной формы!.. Должно быть, такие люди только на то и годны, чтобы других людей убивать».
- Я тоже не отступлюсь. И сделаю все, - говорил в это время Святослав. - Мы идем на рискованное дело, не терпящее медлительности и осечек. Если один из нас не справится, второй сможет завершить начатое. Пустите нас обоих, Вера. Разве ж не поделим мы одну смерть между собой?
Фигнер тяжело вздохнула - видно было, что нелегко ей будет произнести то, чего ждал от нее Нардов. А еще было видно, что именно это она произнести и хочет, только не слушаются губы, отказываются выпускать звуки наружу, вот и складываются поэтому в несчастную, горькую, кривую пародию на улыбку...
- Делите, - выдохнула наконец. - Идите оба, идите вдвоем. Баска, ты знаешь, что в мастерской взять. Святослав - определитесь касательно времени. Фролов уйти не должен. Любой ценой.
Повисла гнетущая тишина, и как-то особенно громко в этой тишине всхлипнула Анна Корба. Отчаянно сдерживаемая радостная улыбка, улыбка победителя, дрожала на губах Нардова.
- Об одном вас прошу, - продолжила Вера. - Если сможете уйти живыми - уходите. Напрасных жертв... не нужно.
Баска уставилась в пол, прошептала глухо:
- Здесь никакая жертва не будет напрасной.
И тут же, словно им отдали негласный приказ, все ожили, зашевелились, задвигали стульями. Собрание было окончено.

Разговор. Недалеко от "Мидаса".
я и Хелькэ

По вечернему проспекту шла пара.
Сторонний наблюдатель непременно решил бы, что это - супруги, вышедшие на променад. Чуть более внимательные могли бы заметить, что супруги эти не просто прогуливаются, а явно собираются на некое увеселительное мероприятие, о чем говорит тщательно подобранный гардероб, чересчур изысканный для простой прогулки. Те из прохожих, кто имел совсем уж большой опыт в понимании личности человека по одному только на него взгляду, сказали бы, что оба - и мужчина, и женщина, - чуть нервничают, что видно было из того, как крепко женщина прижимала к себе расшитую сумочку.
А те, кто просто прислушался бы к их разговору, вероятно, были бы очень удивлены.
- А что же вас заставило, хотела б я знать?.. - вполголоса поинтересовалась Баска. Ее волосы, обычно собранные заколкой, были уложены в пышную прическу, в ушах поблескивали серьги, а неожиданно тонкую шею украшало ожерелье.
Она была... красивой. Правда, обязана этим она была Анне Корбе, которая несколько часов готовила ее к "выходу в свет", а перед тем, как Баска ушла, зачем-то бросилась ей а шею и разрыдалась, как гимназистка.
Но крупных крестьянских рук - рук, не приученных носить дамскую сумочку, - не удалось скрыть даже перчатками до локтя.
- Ерунда. По капле набиралось, - расплывчато ответил даме ее спутник. Нардов производил впечатление внезапно разбогатевшего человека, который до этого длительное время жил экономно и даже бедно – элегантный костюм и почти новое пальто (откуда он их взял, осталось загадкой), хоть и были по размеру, но сидели как-то косо, неловко. На том же Фролове, сытно живущем, избалованном изысканной жизнью, те же самые вещи смотрелись бы по-другому. Однако справедливости ради надо отметить, что лицо Нардова приятно преобразилось. Неправильность черт уже не выглядела уродством; что-то благородное проглядывало теперь в остро очерченном профиле мужчины.
- И так-таки за ерунду вы на смерть идете? - нахмурилась женщина. - Ой, темное дело.
Высокие каблуки отбивали дробь по мостовой, и в этом стуке слышались Анне почему-то звуки выстрелов: бах! бах!
Неудобные были туфли. Захочешь в таких убежать, а далеко не убежишь.
- Вряд ли моя история выйдет интересной, - Святослав вздернул кверху угреватый нос. - Но я расскажу… терять-то нечего. С ранней юности я чувствовал болезненную неестественность окружающего мира. Все было не так. По молодости я не понимал, в чем именно заключалась погрешность, и мог лишь смутно догадываться о причинах ее появления. Мне просто было больно. Меня мучила, грызла каждая прожитая минута, сам воздух казался мне заполненным зеленоватой гнилой мутью. Родители учили меня смирению и всепрощению – христианство прочно засело в их головах. Я готовился стать священником. Читал Библию. Учил читать других. Но, как оказалось, чем сильнее рвешься вверх, тем прочнее увязаешь в трясине. Я видел столько… грязи… что отныне предпочитаю считать Бога вымыслом. Ибо если он есть и попускает такое, то я…
Слова, много лет вертевшиеся навязчивой круговертью в голове, отказывались срываться с губ Нардова. Ему, воспитанному в глубоко верующей семье, тяжело было признаться, что он ненавидит Бога.
- Да уж, - кивнула Баска. Кивок вышел скупой, словно она боялась лишний раз пошевелиться. - Это я знаю, о чем вы говорите. Я епархиальное училище закончила, по Закону Божию имела "отлично". Вы не смотрите, что грубая, что простая - я человек с образованием. И жалею о том иногда, просто страсть!
Из груди ее вырвался тяжелый вздох.
- Всю жизнь свою билась, как птица в клетке. Думала, как выучусь, сразу жить станет легче. А вот поди ж ты, не стало, даже напротив. Живешь и видишь, что плохо все у нас - и то плохо, и это плохо... И если вдуматься хорошенько, то выходит - у простых людей все плохо из-за людей совсем не простых. Вот как Фролов, к примеру. И что с этим делать, никак в толк не возьмешь. А потом уж я поняла, что выжигать их надо, фроловых, как бородавки на теле. Тогда и дело будет.
Засверкал огнями, заблестел и зашумел уже невдалеке игорный дом "Мидас" - черная громада в полупризрачном свете фонарей, с похожими на статуи неподвижными каретами, терпеливо ожидающими возвращения богатых своих хозяев...
- Вы-жи-гать, - повторил понравившееся слово мужчина. - Выжигать, выжигать.
Он прошел еще десяток шагов, шепча одно и то же, словно языческий наговор. А потом вдруг остановился. В запястье Баски, обтянутое мягкой тканью перчатки, судорожно впились крючковатые пальцы Нардова.
- Вы мне не откажете в одной просьбе?.. З-знаете, я тут подумал, - глаза Святослава влажно блестели. Он нервничал все заметнее. - Последние минуты по земле ходим. Может, нам прямо здесь, прилюдно, в губы… один раз? Возмутитесь – пойму. Но коль уж я гибели скорой не боюсь – пощечину от вас как-нибудь стерплю.
Баска замерла на месте, приоткрыла рот - не то от изумления, не то и правда возмутившись. Помолчала немного, потом наконец высказала-выдохнула:
- Как это вы... а знаете, я, впрочем, очень давно последний раз в жизни своей... еще когда учительницей в губернии была - жил там один такой... да неважно.
Правая рука ее, все еще ощущавшая хватку пальцев мужчины, скользнула вверх, к его шее, а тонкие губы прижались к его губам.
Левая рука, неподвижная, держала сумочку.
Нардов закрыл глаза, робко приобнял Анну за талию. Раньше Баска ему нисколько не нравилась. А сейчас будто бы вся оставшаяся у Святослава жажда жизни влилась огромным горячим комом в его тусклое, слишком тесное для таких чувств, сердце.
Через время мужчина отстранился от Баски. Его желтоватые впалые щеки горели юношеским румянцем. Нардов коротко кивнул Анне и повлек ее к переливающемуся цветными огнями «Мидасу». В лицо ей он не смотрел.

Андрэ Клермон

Карета остановилась подле дома, где квартировал Клермон, Панин лично вышел, дабы снова пожать руку французскому подданному, принес извинения, говорил что-то еще, наверняка, чтобы Андрий при случае заглянул к нему на чай, но Клермон воспринимал речь слабо, изредка кивал и старался улыбаться, хотя, как обычно, улыбка выходила вымученной.
Когда карета тронулась и скрылась за углом, Андрэ поднял воротник пальто, подул на замершие руки и отправился в противоположную дому сторону. Он шел без разбору, просто, чтобы идти, погрузившись в свои мысли, которые сковывали разум не хуже окружавшего Клермона мороза. Щупальца страха уже заползли в душу русского француза, обхватили сердце, заставляя оное странно сжиматься, распространяя отравляющую тело слабость по венам.
Андрий остановился у парапета набережной, долго стоял, смотря на противоположную сторону. Неподалеку надрывался мальчишка, пытаясь продать газету, и Андрий, как-то машинально, потянулся в карман за мелочью. Мелочи не было. То ли он ее не взял, то ли жандармы решили, что мелочь заключенному не потребуется.
Андрэ снова подул на руки и, почти следуя по своим же следам, вернулся к подъезду дома и быстро взбежал по лестнице к двери своей квартиры.
Раиса Ивановна всплеснула руками, когда Андрий пересек порог, начала причитать, крутиться вокруг, но Клермон жестом попросил ее помолчать, кивнул в сторону ванной комнаты. Черепец засуетилась, пообещала тут же поставить чайник и отогреть "околевшего барина", начала наполнять ванну.
Клермон слушал слабо, закрыл глаза, погрузившись в странное состояние полудремы.

Игорный дом.
с Хелькэ и Тельтиаром

Этот вечер в "Мидасе" протекал как обычно – вычурная роскошь лепнины на стенах и потолке, лоск новеньких костюмов, невозмутимая вежливость круперов. И такой знакомый всем присутствующим стук маленького белого шарика, в тысячный раз скачущего по ячейкам рулетки. Красное, черное, красное...
В основной зале собралось уже довольно много народу. Игроки, стоя вокруг столов в два, а то и в три ряда, вытягивали шеи, переговаривались.
Отовсюду доносилось:
- Ставка сделана!
- … и всего-то на пятом ударе выскочило zero…
- Блестящая победа, сударь!
- Делайте вашу ставку, господа! Делайте вашу ставку! Больше никто не идет?..
- Я же предупреждал вас, Савелий Александрович, миленький: ставьте на нечет! - раздалось откуда-то справа. Тот, к кому обращались, сутулый старичок явно невысокого чина, сердито шагал к выходу. Он был весь побагровевший и часто промокал свою блестящую лысину мятым кружевным платком.
Святославу почему-то подумалось, что он понимает писателей, любящих вскользь упоминать таких вот колоритных людей в своих рассказах. Тут же осудив себя за непростительно далекие от дела мысли, Нардов как можно небрежнее огляделся, отыскивая глазами Фролова. Лично он генерал-губернатора никогда не видел, но располагал довольно точным словесным портретом.
Тучный, но не чрезмерно, с длинными, ухоженными бакенбардами и двойным подбородком - таков был петербуржский градоначальник, украдкой от родных посещавший игорный дом. Пристрастился будущий губернатор к столь пагубному увлечению еще будучи студентом, и со временем его страсть лишь крепла, оттесняя все иные радости жизни. Огромные суммы казенных денег, отпущенные ему на благоустройство города, оставлял он в "Мидасе" и иных подобных заведениях, а вместе с тем - и личные средства его истощались, ибо удержа Фролов не знал.
- Пройдемся по залу? - предложила Баска, тронув Нардова за локоть. Шепотом, почти одними губами добавила: - Как же здесь ярко, прямо до тошноты...
Самым похожим на это место, из того, что видела в жизни Баска, был деревенский кабак. Грохот стульев, пьяные выкрики, стутучащие в стаканчиках кости и шлепанье карт, с непременным звоном бутылок и хором разгульных голосов. Как это было у Лермонтова - "смотреть до полночи готов на пляску с топаньем и свистов под говор пьяных мужичков"? Это было как раз то, что Анна больше всего ненавидела в русском крестьянине, то, чего она боялась - какой-то непобедимый хаос в душе, прорывающийся иногда наружу. И когда прорывается он - держись, страна!
Потому и пошла она в церковное училище, потому стала сельской учительницей... спасать надо было от хаоса великую русскую душу.
А здесь этот хаос процветал - пестрый, блестящий, шумный. Раздражающий сверх всякой меры - так и хотелось сделать сейчас то единственное резкое движение и разметать все вокруг, превратив веселье в макабрический карнавал. Но было еще рано.
Нардов небрежно, будто бы привычно, кивнул женщине и двинулся вглубь помещения. Толпа вокруг колыхалась, гудела, сбивала с толку круговертью неуловимо схожих между собой лиц. Все способно было поменяться в один миг – кто-то сорвал выигрыш, кто-то проигрался в прах, а кого-то поймали за присвоением чужой ставки…
Временами Святослав не выдерживал и косился на дамскую сумочку в руках своей спутницы. Его неотвязно преследовало видение: обрадованный (или обозленный, не суть) игрок быстро отступает от стола, наталкивается на Баску, та роняет смертельную ношу и…
- Постойте, кажется, я нашел. Там, левее, - проронил Нардов, замедляя ход. Было отчетливо видно, как на его виске бьется тонкая голубая жилка.

(продолжение, состав - тот же))

Баска проследила за его взглядом – и уголки ее губ чуть заметно приподнялись в улыбке.
- Да, - кивнула она, удостоверившись, что их цель действительно за тем столом. – Пойдемте.
Так, должно быть, чувствует себя кошка, незримо наблюдающая за маленькой мышью. Их разделяет расстояние в один-единственный прыжок, и только кошка знает, прыгнет она или нет. Мышь все еще шуршит в уголке, считая, что ее мышиная жизнь целиком и полностью в ее распоряжении.
Она даже не знает, что затевается игра в кошки-мышки.
Анна чувствовала себя сейчас необыкновенно значительной и важной, этакой королевой бала, только вместо короны – ридикюль, начиненный взрывчаткой, и он дает ей такую неслыханную власть… даже жаль, право слово, что никто не догадывается.
Рядом тихонько присвистнул Святослав:
- Похоже, догоним сразу двух зайцев, - он выразительно посмотрел на стоящего около губернатора человека. Вроде бы не было в последнем ничего примечательного – ростом ниже Фролова, жилистый, подтянутый, с усами и небольшой залысиной. Одет очень дорого, но строго, без излишеств. Сам не играет, зато советы генерал-губернатору дает исправно: вполголоса что-то объясняет, немного раздраженно загибая пальцы на левой руке...
Петербуржский градоначальник лишь отмахивался от него. Глаза Фролова, блестящие, покрытые красноватой сеткой лопнувших от напряжения сосудов, были прикованы к вращающемуся барабану рулетки.
Нардов еще раз взглянул на того, кого посчитал за «второго зайца» - хотел убедиться, что не ошибся. Нет, ошибки быть не могло. Это был Дворжицкий, начальник полицейского департамента.
- Кое-кто проигрывается, - прокомментировал Святослав, наблюдая, как настроение губернатора портится с каждой секундой.
Надо было торопиться. Мишень могла в любой момент вспылить и уйти. Боязнь упустить Фролова ненадолго вытеснила из головы террориста мысли о скорой развязке, уступив место азарту и ощущению нереальности всей сцены. Будто это не настоящее дело, а пьеска какая-нибудь или рассказик.
Баска, чуть сильнее сжав локоть мужчины цепкими пальцами, сделала еще шаг вперед.
- Может, и нам поставить? – засмеялась, сверкая крупными зубами. – Поглядите-ка, готова поспорить, что чет выпадет!
Сделала вид, что склоняется над столом, пытаясь разглядеть, где остановился шарик – и подвела Нардова чуть ближе. От Фролова их отделяли несколько шагов.
Анне показалось, что сердце ее забилось так громко, что услышать его стук могут все, кто собрался вокруг стола.
«Только бы сумку проклятую не выронить», думала она, прислушиваясь к разговору, что вели губернатор с полицмейстером.
- Ваше Высокопревосходительство, да послушайте вы меня, - сквозь зубы скрежетал Дворжицкий. - Еще одного сегодня взяли. На ту же квартиру пришел, стервец, а наш фон Берг его и сцапал.

(те же, завершающая часть)

- Сцапал и хорошо, - глядя на шарик, скачущий по барабану рулетки, Фролов побагровел от напряжения и злости. - Уйди, Игнатий. Не до тебя сейчас!
- Да как же не до меня, господин губернатор, - полицмейстер схватил Фролова под локоть, но тот лишь отмахнулся. - Государь-то умер, а новый короноваться боится, покуда мы всех нигилистов не передавим. Разве ж это...
- Ты мне всю игру портишь! Учти, если проиграюсь - из твоего жалования вычту.
- Да... я... Ваше Высокопревосходительство... только для пользы отечества!
Нардов, посмеиваясь, отвечал в тон Баске. Болтал про ставки, чет, нечет и зеро. Но диалог двух высокопоставленных душегубов слышал отлично.
- Может... давай... давай мне свою сумочку, - несмотря на улыбку, выражение лица Святослава было неестественным, деревянным. - Тяжелая она. Я ее... подержу... пока ты будешь ставки делать. Давай. Время дорого.
Она судорожно вздохнула и медленно, осторожно передала ему ридикюль.
- Конечно, - прикрыла глаза на секунду, переводя дыхание. - Спасибо... милый.
"Немножко осталось" - постучалась в виски назойливая мысль. "Совсем немножко - и уже ничего не будет. И Фролова не будет, и Дворжицкого не будет... и Баски тоже".
Анна не уйдет - Нардов понял это почти сразу. И в душе его, рядом с гордостью за Баску, приютились протест и сожаление.
Голова была пустой и звонкой - пропали куда-то пафосные лозунги, которые он ночами твердил вместо молитв, погас манящий свет идеалов. Осталось только убийство. Массовое. И самоубийство.
Резко, не давая себе опомниться, Нардов швырнул роковую сумку прямо под ноги генерал-губернатору. В ее темном чреве немедленно что-то хрустнуло.
В тот же момент Баска, резко обернувшись и взглянув прямо в лицо Фролову, громко и четко сказала:
- А вы сегодня проиграли, губернатор.
И перед тем, как мир разорвался яркой вспышкой, она успела с хищным удовлетворением отметить, как расширились от ужаса его глаза.
В каком-то молниеносном прыжке, человек, сидевший за соседним столиком обрушился на Нардова, сбивая его с ног - но даже ему не хватило всего нескольких секунд, чтобы остановить террориста.
- Ваше Высокопревосходительство!
Дворжицкий, успевший осознать, что происходит, рванулся прочь и успел сделать ровно два шага, прежде чем прогремел взрыв. Раскаленные гвозди и металлический сор изрешетили спину полицмейстера, сам же он, отброшенный силой взрыва, пролетел через стол, окровавленным кулем свалившись на пол. Ошметки человеческих тел и обломки мебели разлетелись по залу, вместе со смертоносным железным дождем. Кричали, зажимая кровоточащие уши игроки, которым посчастливилось находиться вдали от взрыва. Те же, кто еще оставался на ногах и был в состоянии сделать хоть шаг, понеслись к выходу, яростно расталкивая тех, кто был рядом, и давя упавших на пол. Казалось, в "Мидасе" воцарился сущий Ад, и каждый крик, каждый стон лишь провоцировал новый приступ безумия, овладевшего людьми.
Что же до генерала-губернатора Фролова, так его тело и вовсе сложно было теперь опознать в том изуродованном куске жареного мяса, что валялся теперь возле разломанной рулетки.

Последствия

О происшествии в "Мидасе" практически мгновенно стало известно по всему Петербургу. Шум взрыва и крики привлекли внимание зевак, к тому же из здания выбегали, истошно вопя, окровавленные и изувеченные люди. Некоторые из них тут же падали обессиленными прямо на мостовую, другие носились как сумасшедшие, пока кому-либо из окружающих не удавалось их остановить. Вскоре появился городовой, а менее чем через час игорный дом был оцеплен полицейскими, для разгона толпы даже вызвали казачий эскадрон, но столь радикальных средств не потребовалось - люди вскоре разошлись сами, спеша передать новость знакомым и родственникам.
Уже на утро все газеты пестрили заголовками: "Совершено новое покушение!", "Нигилистами убит полицмейстер Дворжицкий!", и даже "Жиды убили русского начальника полиции!".
Листовка Народовольцев, в которой сообщалось, что по приговору Исполнительного Комитета, был казнен Генерал-Губернатор Фролов, поначалу расценивалась полицией как наглая провокация, и лишь после того, как градоначальник третий день к ряду не появился ни дома, ни на службе - принялись искать его. Но не смогли найти и малейших следов, поскольку все неопознанные останки к тому времени уже были захоронены.
Для министра внутренних дел, Лорис-Меликова, этот терракт стал роковым ударом - второй раз за столь короткий промежуток времени, он оказался бессилен что-либо противопоставить революционерам. Недоброжелатели набросились на него со всех сторон, критикуя в газетах и очерняя перед Императорской фамилией.
- Никаких тебе конституциев! - Грозно отрезал Александр Александрович, когда министр пришел к нему на прием с докладом. - Покуда у нас в Столице такой бардак творится, все будем делать по-старому, как при дедушке!
В этот момент Михаил Тариэлович понял, что стал политическим трупом, и его отставка - всего лишь дело времени, причем недолгого времени. То, что ему удалось изловить нескольких наиболее видных членов Народной Воли никоим образом не оправдывало его в глазах наследника. К тому же, заместитель главы охранного отделения, надворный советник Критский так же погиб в "Мидасе", где вел слежку за губернатором, надеясь таким образом вычислить народовольцев. Расчет Андрея Павловича оказался верен, однако предотвратить покушение ему не удалось.
Спустя два дня министру принесли копию секретного письма Победоносцева, адресованного Александру. Добыть его удалось с великим трудом, и текст этот, а так же благожелательное отношение к его автору наследника, оказали на Михаила Тариэловича удручающее впечатление: «Час страшный и время не терпит. Или теперь спасать Россию и Себя, или никогда. Если будут Вам петь прежние песни сирены о том, что надо успокоиться, надо продолжать в либеральном направлении, надобно уступать так называемому общественному мнению, — о, ради бога, не верьте, Ваше Величество, не слушайте, не оставляйте графа Лорис-Меликова. Я не верю ему. Он фокусник и может ещё играть в двойную игру. Если Вы отдадите Себя в руки ему, он приведёт Вас и Россию к погибели. Он умел только проводить либеральные проекты и вёл игру внутренней интриги. Но в смысле государственном он сам не знает, чего хочет, — что я сам ему высказывал неоднократно. И он — не патриот русский. Берегитесь, ради бога, Ваше Величество, чтоб он не завладел Вашей волей, и не упускайте времени».
Вся власть была пока еще в руках Лорис-Меликова, Александр все откладывал коронацию, иные царедворцы побаивались властного графа, министерство находилось в полном его подчинении, но он не находил в себе более сил для борьбы.
Спустя несколько дней полиция арестовала нигилистку Софью Перовскую - граф даже не проявил интереса к этому событию, позволив новому полицмейстеру самому вести следствие. Тот, сильно напуганный судьбой предшественника, велел устроить суд в скорейшем времени и сразу над всеми арестованными.Особое присутствие правительствующего Сената приговорило шестерых народовольцев к казни через повешание - Желябова, Кибальчича, Перовскую, Михайлова, Рысакова и Гельфман, однако последняя заявила о своей беременности и суд был вынужден заменить ей наказание на пожизненное заключение.
Лорис-Меликов наблюдал за исполнением приговора больше со скукой, отлично понимая, что его карьера все равно окончена. Рысаков отчаянно вырывался из рук жандармов и кричал, что ему обещали помилование... на эшафоте никто из приговоренных не пожал ему руки. Веревка дважды оборвалась под весом Михайлова - толпа стала требовать, чтобы его отпустили, однако полицмейстер велел вздернуть его третий раз, теперь уже наверняка.
Михаил Тариэлович, после казни, выступил на совещании министров, пытаясь вновь донести до них свое видение будущего России. После этого ему сообщили, как слышали, что Александр сказал Победоносцеву: «Сегодняшнее наше совещание сделало на меня грустное впечатление. Лорис положительно продолжает ту же политику и хочет так или иначе довести нас до представительного правительства, но пока я не буду убежден, что для счастия России это необходимо, конечно этого не будет; я не допущу. Странно слушать умных людей, которые могут серьёзно говорить о представительном начале в России. Более и более убеждаюсь, что добра от таких министров ждать я не могу. Вы могли слышать, что Владимир, мой брат, правильно смотрит на вещи и совершенно, как и я, не допускает выборного начала».
Следующим ударом по несостоявшемуся диктатору стало следующее совещание министров, где Александр лично зачитал манифест "о незыблимости самодержавия". Не выдержав подобного давления, Лорис-Меликов (а следом и поддерживающие его министры) подал в отставку. Победоносцев коротко охарактеризовал сие действие в разговоре с Александром: «Ваше Величество, не извольте обманываться. С 29 апреля эти люди — враги Ваши».

Диктатура Сердца, являвшая собой органичный сплав сурового правления и либеральных начал, завершилась бесславно, как и великое множество иных добрых и прогрессивных начинаний в России.


____________
С отставкой Лорис-Меликова, прикл так же завершен.

Завершен. И закрыт.

Цензор Ясмик.