Зачем измучен вымыслами тот,
Чей взор глядит так скорбно, так устало?
Ведь и мечтать о счастье не пристало
Тому, кто знал одних лишений гнет.

Хоть объясните, мысли, убегая,
Что гонит вас, какое колдовство
Вас путает, бесовщина какая?

Не отрекайтесь в гневе от того,
Кто сам себя готов убить в печали,
Когда и впрямь вы на него восстали.

Глава I. Недоумение.

…Шорох шагов, пустой коридор, зеркало в комнате и странные картины на стенах. Кровать под балдахином. Сваленные в углу другой комнаты надгробные плиты. Что это за место? И что это за существо, выглядящее прелестной девочкой? Рассмотреть подробнее не удаётся: мир словно переворачивается – или даже выворачивается наизнанку. Пространство и время, которых не было, искажает страшная судорога, подтвердившая: нет, они были, - и разметавшая кусочки «я», уже растворенные в мире, и обрывки мира, уже впитавшие «я». Кузнечный молот, вгоняющий душу в саму себя и раскалённые щипцы, вытаскивающие её обратно.
…Высокая башня где-то на горизонте, пыльная (пыль ли это?) равнина, стелющаяся вокруг, и небо над головой, почему-то лишенное солнца. Вперед идти или назад? Да и есть ли здесь «вперед» и «назад»?
Землю сотрясает дикий, отчаянный вопль боли, как будто родовые муки втиснули в мгновение и влили в горло. Сияющие, серебряные глаза закрываются, и в последний миг падающего сознания с ужасом понимаешь, что крик этот - твой.
А потом мир словно переворачивается – или даже выворачивается наизнанку.
***
Балдахин, скрытый под слоем белой пыли, упал на сломанную кровать. Холсты, беззащитно выглядывающие из разбитых, покореженных рам, валяются на полу, где зияют огромные дыры – провалились некоторые доски.
Холсты постепенно становятся бесцветными. Как и балдахин на кровати. Как буквы на могильных камнях. Как цветы на обоях.
Комнаты умирают.
***
Кто-то другой - а может быть, все тот же - открывает глаза в полутьму и запах пыли. Понимание: другой. Совсем иной, чем-то неумолимо схожий, но отдаленный на тысячу световых лет холода... У него тускло-желтые глаза, плавленое золото и медь.
- Здравствуй, Новый, - голос совсем детский. И в самом деле, это ребенок, девочка – веснушчатая и рыжекудрая. Она собирает игрушки, разбросанные по полу.
- Смотри, он сломался, - девочка протягивает деревянного человечка с суставами-шарнирами: правая нога вылетела из сустава и торчала в сторону. – Надо починить.
Чердак давно заброшенного дома. Должно быть маленькое окошко. Но его нет. Однако здесь вовсе не темно, свет как-то проникает сюда.
- Ты видел, что случилось, Новый?

***
Праведники медленно, словно боясь, что от любого движения мир может рухнуть, поднимались с земли и осматривались. Рай изменился. Сложно было сказать, что же не так – всё та же серая равнина, всё те же отдельные ростки Цвета, но, всё же, что-то было не так.
Он снова очнулся первым, точно также, как и после Вознесения. И он заговорил, так, как никто кроме не смог бы. Волны звука пробили изменившийся Промежуток навылет, отразились от границ и вернулись к центру.
«ХРАНИТЕЛИ И СТРАЖИ. НЕМЕДЛЕННО СОБИРАЙТЕСЬ У БЕЗДНЫ. ОБЪЯВЛЯЮ СОВEТ!


Обсуждение

Гость с лунными глазами. Пробуждение.

Первым и единственным рефлексом новорожденного младенца - является рефлекс сосания, и единственным желание - наполнить животик чем-то вкусным. Потому что так устроена природа. Потому что это необходимо для поддержания жизни, для роста и развития маленького существа во взрослого человека. Но пока он еще не открыл глаза, пока он в самом начале длинного цикла жизни и смерти. Хотя, как можно говорить о начале или конце замкнутого и бесконечного кольца? Нет, жизнь - это чья-то смерть и смерть порождает новую жизнь. И конец твой - еще не конец, а всего лишь чье-то начало.
Розовому младенцу обычно везет, его сразу тепло укрывают и кладут на теплую мамочку, а стоит рефлекторно пожевать деснами, как в рот попадает сладкое молоко. И жмурится младенец и ему хорошо, а потом сонно и умиротворенно.
А вот тому, что с "лунными глазами" - плохо.
Да и не младенец это вовсе, хоть и можно сказать, что новорожденный. И не знает он ничего этого и помнит всего лишь одну блеклую картинку тушью на рваной бумаге. Но разве это его жизнь? Разве это - его воспоминания? Нет? Тогда - что же?
Существо до боли стиснуло руками голову и присело. Эта безысходная и безжизненная чернота вокруг уничтожала его. Валилась тяжестью на плечи и пригибала голову к земле. И чернота шла откуда-то изнутри, выжигая внутренности такого нового и молодого тела. И было мерзго и было гадко. И было еще что-то, кажется, доставшееся в наследство от того, что его породило.
Существо застонало, исторгая из груди долгое "мммммииииииии". Последний звук был слышен даже тогда, когда воздух в легких уже закончился. И исторг он черноту, как исторгают младенцы остатки амниотической жидкости и вдыхают полной грудью, запуская иные круги кровообращания.
Но нечем было дыхать. Чернота ушла, оставив пустоту и была она его новой кровью, его новой сутью.
Пустой сосуд, чистый лист бумаги, без прошлого, без памяти. Кто нарисует твою судьбу, твои черты, твои мысли?
Существо оглянулось в поисках ответов.
Молчала далекая башня, протыкая черное небо вершиной. Молчала серая равнина, не желая нарушать свой покой чужими, невесомыми шагами и коверкать тонкую грань осевших пылинок отпечатками чьих-то ног. Это для сделавшего шаг отпечаток - символ того, что он жив. Для равнины отпечаток - рана, которую придется затягивать новыми пылинками не один день.
Существо шло, не понимая, как оно это делает и не задавая себе этого вопроса. Оно двигалось, а башня все так же вонзалась в небо вдалеке.

Совет Братьев.
совместно с Оррофином и Чероном.


Недалеко от центра Промежутка, в окружении скалистых отрогов находится местность. Тёмная, тяжёлая, она завалена шлаком, в который вросли циклопические останки машин, шестерни, колёса. Пахнет какой-то неестественной гадостью, а прямо в центре этой шлаковой пустоши возвышается холм, чья вершина словно срезана большим ножом.
Проповедник, стоящий на самом краю бездонного колодца, что брал своё начало на этом холме, осмотрел пришедших Братьев. Странные и прекрасные, они были лучшим, что нашлось в Кошмаре, и за это получили высшую награду истинных праведников.
- Стражи Рая, - как и всегда, Проповедник начал говорить первым. - Похоже, что мы последние оставшиеся. Я не чувствую остальных. Кто-нибудь опровергнет? - он снова обвёл все лица по очереди своими пронзительными, немигающими глазами и продолжил. - Никто. Что же, наша вера проходит испытание, Братья. Кому есть, что сказать?
Ловчий молчал. Он был подавлен и смятён, а на Совет его притащил Проповедник, едва не за сегмент брони. Ловчий молчал.
- По пути я видел Привратника и Копьеносца, - голос Клавикорда, как всегда, звучал на сотни голосов расстроенного инструмента, и гулко отдавался в кавернах Провала. - Падших. Они мертвы. Стерты.
- Я чувствую образовавшуюся пустоту, - Кукловод со своего возвышения поклонился собравшимся, и явление его сыграло стакатто холодка по спинам. - Промежуток изменился, Братья. Цвет... негодует. И в панике.
- Цвет? - глухо спросил Кит, как всегда выждав некоторое время и убедившись что говорит последним. - Цвет есть, братья! Проповедник, почтенный глашатай, ответь - говорил он, обратив к Брату иссечённое морщинами лицо – разве сторожа не устерегли драгоценность? Разве лишились мы совсем Сестёр? Разве больше некому стеречь их? Братья наши сгинули - оглядывая пустующие места произносил Кит - но горе постигало нас и ранее. Горе тяжко, но то испытание не веры, а лишь смирения.
- Его больше, чем когда бы то ни было, - кивнул Проповедник, подаваясь вперёд верхней, живой частью, и опираясь руками на край кафедры. - Но, скажи мне, Брат, много ли ты поглощал Цвета? Больше, чем в тебе сейчас? Думаю, что нет. Я не знаю, что случилось, но во мне вдруг появилось столько Цвета. что я едва не...прорастил его. Только вера помогла удержаться на краю! А Сёстры...многих ли мы чувствуем?
- Нет, - ответил Ловчий, - я не видел ни одной. пока мы шли сюда, а чувствую лишь...свою.
- Проповедник! - воскликнул Кит, схватившись руками за ободы своего колеса, чтобы приподнять человеческую часть - Жива и моя Сестра! А Цвет... Нет, Брат, ты не прорастишь его и выбор твой крепок. Ужели мы всегда знаем, где и как он одарит на собою? - продолжал он, переведя дыхание - Ужели всегда нам ясен Голос Цвета? Ужели мы всецело знаем Его, подобно хозяевам? Нет, нет и нет... Хранители мы, Братья... Так будем же хранить и впредь, что бы ни произошло... Или не такую долю мы выбрали?
- Они живы, - заключил Кукловод. - Чувствую. И наблюдаю любопытную закономерность, Братья. На совете собрались лишь те, кого пощадил неведомый удар, чьи Сестры все еще пульсируют током Цвета. Что-то случилось с Раем, и в том повинны мы, раз не уберегли и не предотвратили трагедии.

(Продолжение. Те же)

- Мы думаем не о том, благочестивая фратрия, - глухо начал речь Клавикорд. Руки его судорожно изгибались в воздухе, словно стараясь пройтись арпеджио по собственным клавишам. - Рай претерпел удар, но врага мы не узрели. Следует ли считать, что его нет вовсе, и случившееся - дьявольское порождение сил природы, извративших Рай по его собственному разумению?
- Отнюдь, - качнул головой Кукловод. - Ты считаешь, Брат мой, что в том повинен чей-то умысел?
- Определенно. И нам надлежит не вести речи о состоянии, но встать на защиту, буде подобное повторится еще раз.
- Братья, - резкий, но удивительно выразительный голос Проповедника налилась тяжёлой силой. - Выслушаем брата Ловчего. Ему есть, что сказать, и это прольёт свет на случившееся.
Под общими взглядами Ловчий как-то сжался, словно старался сделать своё огромное бронированное тело меньше.
- Я...я кормил свою Сестру, - начал он, неуверенно, - Больше, чем следовало...давно уже.
- Я узнал об этом, - прервал его Проповедник. - И пришёл образумить нашего Брата. Я пришёл как раз в тот момент, когда пятое сердце его Сестры раскрылось, а ключ от её оков был извлечён. Не это ли преступление пошатнуло рай? Не Ловчий ли навлёк на нас испытание?
- Как?! - вскричал Клавикорд, воздевая вверх скованные судорогой руки. - Ты нарушил строжайшее из Табу, неоднократно презрев Заповеди?
- Спокойнее, Брат мой, - Кукловод, кажется, отнесся к ужасному известию несколько легче, чем прочие. Что было целиком в его духе, непризнанного владыки умов фратрии, над которым даже авторитет Проповедника не был столь силен, как над другими. - Подобное уже случалось, и не потрясало небеса. Фратер Ловчий, - он дернулся, и голова, зажатая в руке, скосила глаза в сторону собрата, - ты осужден. Но поведай нам, что сподвигло тебя на нарушение Табу?
- Я хотел дать ей свободу...от этой клетки, - Ловчий втянул руки и голову в панцирь, как мог, словно готовился защищаться.
- Брат Ловчий, неужели не понимаешь ты, что Сёстры, не ценящие Рая, ибо не видели Кошмара, лишь убьют себя, пытаясь вырваться выше. Там ведь ничего нет, Брат! Поэтому, не жестокость ты проявляешь, запирая Сестру свою, но великое добро творишь! И всё же, тебя надо судить и избрать наказание. Братья, осудим ли мы Преступившего?
Кит вздрогнул, услышав речь Ловчего, тяело вздохнул - и промолчал. Уже не в первый раз. Он отстранил рукою прикрывающие его лицо редкие пряди выцветших, почти пепельных волос и грустно вгляделся в Ловчего.
- Зачем, но зачем же ты сделал это, Брат? - произнёс он тихо и печально, ни к кому конкретно не обращаясь.

(завершение)

- Желания, - прогудел Кукловод, - есть слабости духа, и подобны трещинам в монолите. Не в силах разрушить его, они ослабляют структуру до тех пределов, пока удар не сокрушит все, что было неодолимым доселе. Мой фратер, как бы мне не было горько, но мой приговор - виновен. Изгнание Вниз послужит достаточной наградой. Сестру же необходимо строго допросить.
- Прошу, фратрия... - снова раздался гулкий, пробегающий по обертонам голос Клавикорда, - Я целиком согласен с Кукловодом, однако обстоятельства таковы, что приходится жертвовать меньшим во имя большего. Неведомая угроза по-прежнему нависла над Раем, и мы не знаем, откуда ждать удара. Надлежит сначала разобраться с внешним врагом, Братья. Нас мало, и мы слабее, чем когда-либо были. Я говорю вам поверить Ловчему. И если он службой искупит свой проступок, то наказание может быть смягчено.
- Пусть покарает свою Сестру той же рукой, что развратил её! - возгласил Проповедник, воздевая руки вверх. - Это будет справедливо, верно и мы не потеряем столь нужного на случай угрозы Брата. Прошу голосовать, Хранители!
Ноги Ловчего подкосились и он упал на колени. Только сейчас стало видно, что на его спине отсутствует один из сегментов, а вместо него торчит пятипалая ладонь, постоянно хватающая воздух. Сейчас это выглядело, как попытка утопающего схватиться за соломинку
- Не стоит усугублять большое горе, делая его ещё большим. Думаю, что этому приговору не быть оспоренным. Но прошу об одном. Пусть Преступивший сам открыто скажет, какого наказания заслужил.
Ловчий поднял голову и снизу вверх посмотрел на Кита. Он что-то говорил, во всяком случае, губы его шевелились, но членораздельно заговорить он не успел.
- Брат Ловчий, ты уже проявил ядовитое сострадание к Сестре...не повтори эту ошибку к себе, ибо заразу из души удаляют только калёным железом! - снова заговорил Проповедник, и от его голоса, лысая голова Ловчего дёргалась, словно от удара.
- Дайте мне...покарать Сестру, - прошептал он так, словно всё уже было кончено. - Для...её же блага.
- По решению твоему, Брат, исполни. Я сказал. - выговорил Кит сдавленным голосом и отвернулся от Ловчего, отпустив рычаги и отрешенно повиснув на ободе чуть покачивающегося из стороны в сторону колеса...- Да свершится правосудие, - в голосе Кукловода снова как будто слышалось что-то издевательское. - Однако, Хранители, что же решит Совет о других событиях? Было ли причиной катастрофы преступление Ловчего, или нет - нам должно встать на стражу. И первым делом расcпросить Сестер.
- Не только расспросить, но и узнать, есть ли ещё живые, - кивая в такт каждому слову дополнил Проповедник. - Опасно оставлять их без нашей опеки, Хранители! Братья расходились. Удалился Кукловод, передвигавшийся скованной походкой пытуемого, словно каждое движение рук и ног причиняло нестерпимую боль веревочками, натягивающими кожу. Скрылся в полумраке Клавикорд, оставляя за собой нервную музыку расстроенных струн, которая вскоре затихла. На месте Совета оставался только Провал - огромный, беспредельный колодец из завитой узлом тьмы, вворачивающийся глубоко вниз.
Пожалуй, только сейчас становилось понятно, насколько огромные и величественные Хранители были ничтожны по сравнению с этой каверной.
Не произнеся более ничего, Кит размяв кисти рук взялся за рычаги пронзающие его тело - и направил своё громыхающее и поскрипывающее колесо прочь от Провала.
Последним удалился Ловчий. Укатил даже Проповедник, не бросивший на него и взгляда, а он всё стоял на коленях на самом краю Бездны и, впервые в жизни, думал о том, чтобы прыгнуть туда.
Всё же, слова Проповедника не прошли даром. Ловчий поднялся и медленно, очень медленно побрёл к Башне Тае. Его новая рука жадно хватала воздух, словно предвкушала наказание.

Гость с медными глазами.
(при неоценимой помощи Хэллиш)

Протянуть руку – и не знать, что делать. Где-то в мозгу бьется нервом мысль: «Нужно помочь, починить…» Но - ни малейшего знания о том, как это, где это, зачем это.
И нет даже вопросов о себе. Просто – пыль и полутьма.
Раньше было плохо без света. Сейчас кажется, что с ним будет невозможно жить. Но это узнаем потом. А пока…
…а можно говорить?
- Я…
(Ну же.)
- Я… я тут…
(Близко, совсем близко. Ты помнишь, кто такой Я?)
- Я… знаю…
(Ты ничего не знаешь.)
- Но я… помню…
(Ты что-то помнишь? «Новый»…)
- Я… я… я тут.
(И больше у тебя ничего нет. Абсолютно ничего.)
Тихим шепотом вослед:
- Что… что случилось?
Опустить руку. Не возьмешь куклу, не починишь (а что, у него разве что-то сломано? я не вижу)… «Новый». Это что-то значит.
- А ты не видел? Не слышал? - девочка пристально смотрит в лицо: внимательно, с каким-то взрослым любопытством. - Как будто в одно мгновение все сжалось, а потом - раз! И вернулось. Только не на место. Видишь, у меня все игрушки раскидало. И внизу, кажется, что-то гремело... А еще, я знаю, я чувствовала - умерли Сестры. Много, почти половина.
Она повертела в руках игрушку, потом отложила в сторону, не зная, что сделать.
- Это, наверное, из-за тебя. Откуда ты, Новый? А может, ты и вовсе - Новая?
- Я… ничего не знаю. Кто ты? Ты была им сестрой?
Можно - сесть. Встать пока нельзя. Вот когда будет получен следующий ответ, тогда – можно.
Если после ответа захочется.
- Я - Юки, самая младшая из Сестер. А Сестры... да, между собой мы Сестры, нас было девять, осталось пять. Те четыре - погибли... наверное, вместе с Покоями - мы ведь привязаны к Покоям. Я вот никуда не могу отсюда выйти, только на нижние этажи. Тут очень скучно. Ты ведь со мной поиграешь?
- Как это?..
- Как играть? Я дам тебе куклу, а ты будешь ей ходить, как будто она - это ты... А вот этот ковер как будто Промежуток. Хочешь? Только это будет неинтересная игра - мне же придется все придумывать для тебя и все объяснять, а я не люблю.
- Проме..жуток? – шепотом, высвистывая; и - земля из-под ног, тебе плохо, плохо, плохо, что это, снова будто сминает, но нет, а она ведь говорила… и все вернулось сюда же.
- Я…
(Ну же.)
- Я не…
(Чего ты боишься?)
- Я не… я не буду…
(Скажи ей. Чего бояться?)
- …не буду с тобой играть.
Тишина. Нет звуков. Тихо. Безгранично, безвременно, бесконечно.
Но, еле слышно:
- Ты не обидишься?
- Жалко, - Юки наморщила курносый носик. - Некому со мной играть. Что, уйдешь сейчас? Ты поищи других Сестер, Новый, они старше, они расскажут тебе, наверное, больше, чем я. Ты ведь только появился, ничего не знаешь... и кажется, ничего не помнишь! Да, играть с тобой было бы совсем плохо.
Она уселась на пол, взял на колени странную куклу, сшитую кое-как из каких-то тряпок - некрасивую, с пуговицами-глазами. Погладила ее по голове.
- Вот смотри, там снаружи - Промежуток. Я не была там, но знаю, что там плохо. Огромная и страшная равнина... На ней есть места, ты их сразу узнаешь, они отличаются; это Покои. В некоторых живут Сестры, такие же, как я. Найди кого-нибудь... в старом театре - Ида, она умная, хоть и ядовитая, отыщи ее. И поищи сердца. Тебе, наверное, нужны.
- А некоторые Покои пустые? Их можно занять? – существование будто колеблется, то замедляя темп, то ускоряясь. Сейчас - последнее. – И зачем мне сердца? У меня ведь когда-то было… сердце…
- Теперь много пустых, - кивнула Юки. - Что-то с Промежутком случилось. Тоже, должно быть, поломался, - девочка грустно взглянула на игрушку. - Только что в пустых Покоях делать... А еще есть Сады, Заповедники и Рудники, где можно собрать Цвет. И наполнить им сердца. Сердца - это такие особенные пустоты, но их надо раскрывать, чтобы пользоваться. А пользоваться-то нельзя - Братья будут ругаться, могут даже убить... Это ведь Табу - проращивать Цвет в сердцах.
- А у тебя нет лишнего… сердца? – в тебе просыпаются чувства, «Новый»? Жадность? Страх?
- Откуда же у меня - лишнее? - Юки улыбнулась. - Нет, Новый, у меня нет для тебя ничего. Хочешь, я тебе дам игрушку с собой? С ней не так страшно будет.
Она протянула Гостю куклу.
- Давай, - и улыбка. Улыбка!.. Протянуть руку, взять мягкое тельце куклы, прижать к себе. Так когда-то было… Нет, очень больно. Это болит память? Это память тела? Очень больно.
(Не думай об этом.)
- Спасибо, - можно, можно встать. Держишься, не падаешь – удивительно. Удивление, равновесие… Слишком много всего, сразу.
- Я… пойду. Нужно – вниз?
- Вниз, - эхом отозвалась Юки. - Выйдешь из дома, а там - не знаю... Ида где-то там, я слышу и вижу ее оттуда, - взмах рукой вправо. - Это не очень далеко. Удачи тебе, Новый. Ты приходи, если захочешь поиграть. Береги куколку.
- Спасибо. А тебе не нужно… Сердце? Я принесу…
- Мне нельзя, - качает головой. - Табу. Ты не встреть там Братьев... мой Кит хороший, а остальные злые.
- Спасибо, - в третий раз, к груди прижата кукла, спуск, которого не замечаешь, поглощенная (ты – она, «Новый»?..) ощущениями – возродившимися ли, Новыми ли?
И – выход.
Вдох-выдох, с посвистом. Проме..жуток.

Башня Тае. Брат и Сестра.
(унд Оррофин)

Как нестерпимо сладко, как свободно; как разрывает грудь пульсирующий Цвет!.. Словно туго натянутый лук, которому остается либо переломиться пополам, либо выстрелить, послав оперенную смерть в заоблачные вершины.
Тае стояла в клетке, держась за железные прутья, прижимаясь к ним лицом. Почти-вышедшая... Там высоко, глубоко, винтовая лестница с широкими ступенями бежит вниз по стенам еще долго. А ей осталось всего ничего, один поворот ключа - и наверх!
Еще никогда Сестра так не напитывалась Цветом. Да и кто бы позволил? Как славно... она не умела рисовать, но наполнившись лимфой, должно быть, смогла бы. Пусть не здесь, но там, вверху, куда не было прежде дороги ни одной из Сестер. Жаль, ведь она, наверное, погибнет потом.
Один поворот ключа... ну почему же он ушел, забрав его с собой?! Сердца открыты, и Цвет раздирает их изнутри, причиняя не боль, но... это состояние, близкое... Тае не знала, к чему; только помнила, что не испытывала ничего подобного за все циклы Промежутка.
А сейчас время будто остановилось. Да, снаружи что-то произошло, она почувствовала, что умерли несколько Сестер... сколько именно и кто, она не могла понять, переполненная Лимфой до краев. Но тургор не помешал ей услышать тяжелые шаги где-то внизу.
Брат вернулся.
Ловчий шел так медленно, как мог, старясь оттянуть момент неизбежной пытки. Через весь Промежуток двигался он, из-за своих размеров, способный не обращать ни малейшего внимания на недородков. И всё же, как не медлил Ловчий, но Башня Тае предстала перед ним, и он вошёл.
"Интересно, как же видит свой Покой она?" - некстати подумалось Брату, когда двери распахнулись и пропустили его в странное место, похожее на сгусток тумана, просвеченный фиолетовыми и красными огнями. В центре сгустка стояла огромная серебрящаяся клетка, а в ней сидел она. Тае. Такая живая и прекрасная, что Ловчему хотелось выть.
- Ты пришел, - улыбнулась Тае. - Выпусти меня. Знаешь, как это необыкновенно - я чувствую, что меня вот-вот на кусочки разорвет, а так хорошо, так тепло... Цвет во мне... Спасибо тебе, Ловчий.

Его лицо своей выразительностью затмевало камень, сталь, кафедру Проповедника и шлак Промежутка. Ни единой эмоции, не дрогнула ни одна морщина, когда он подошёл к клетке Сестры. Долгое мгновение он медлил, а потом рука на спине нырнула внутрь панциря и извлекла большой железный ключ. Замок, не скрипнув, повис на дужке и дверь открылась.
Сестра глубоко вдохнула, взглянула вверх - Брат был огромным, едва ли не втрое выше ее, маленькой, тоненькой, облаченной в сияние изумруда и серебра. И шагнула вперед, робко, расставив руки, чтобы держать равновесие. Это будет ее последний шаг в Промежутке; прощай, Башня! Теперь одна дорога. Вверх.
- Ловчий, я боюсь. Только мне ничего не остается теперь. Прощай. да?
- Нет, -петля захлестнула ей горло, прежде, чем Сестра успела сделать хоть что-то. - Это для твоего же блага!
Ловчий горько вздохнул и поднёс Тае к руке на спине.
Раз. Пальцы прошли сквозь кожу Сестры так, словно она была бумажной и извлекли первое сердце.
Два. Рука продолжает совершать хватательные движения. отчего Тае дёргается, словно перчаточная кукла, чьего марионеточника бьёт конвульсия. Второе сердце рассыпалось прахом.
Три. Это больно, очень больно ей, а ему всё лучше и лучше, ибо Цвет Сестры переходит в Брата. Тогда почему всё больше хочется реветь? Третье сердце разлетелось на осколки.
Четыре. Когда же это закончится? Пытка для двоих, боль и потоки чистой Лимфы, что ещё недавно грела Тае. Пятое сердце покинуло Сестру.
Пять. Ну вот, наконец, всё. Апатия. Безразличие. Больше с ней не заговорить никогда. Последнее сердце было изъято, и Ловчий аккуратно положил истерзанное тело Тае обратно в клетку. Хищно щёлкнул замок.
- Это для твоего же блага, - повторил Брат, давая ей ровно столько Цвета. сколько нужно для жизни.
… Цвета больше не было, как и сладостного ощущения переполненности, свободы, всесильности; осталась только жгучая, нестерпимая боль там, где прежде были плещущие Лимфой сердца. Так близко была Поверхность, взлететь – и застынет вместо этого мира Полотно, раскрашенное редкими каплями.
Не взлететь. Теперь навсегда эта клетка, и больше никогда не испытать этого восторга, не узнать полета, не оставить позади, внизу, железные прутья…
Тае шевельнулась – каждое движение приносило только страдание… и горько заплакала.

Лунноглазый и гомункулус.
и Черон

Башня виднелась вдали единственным ориентиром. Странно, но она как будто менялась в глазах - не то шпиль, пронзающий небеса, не то окаменевшая керосиновая лампа, съежившаяся между отрогов.
А под ногами был пепел. Иногда Гость встречал деревья - выглядевшие ужасно жалко, они пробивались из праха засохшими черенками стволов, как мертвые и почерневшие кости. Но где-то там под этими холодными окаменевшими в судороге отростками теплилась жизнь... И пожалеть бы их, если бы не было самому так мучительно холодно.
Тени от деревьев стелились по равнине, выглядели как нити, которые подвязаны с неведомой целью - а может, поводки. Театр редких теней. Гость брел, не разбирая дороги, приковав свой взгляд к башне, и не сразу увидел среди этих теней одну живую.
...оно, это существо, выглядело несчастным. Гомункулус, слепленный из несоставных частей. Или пластилиновая игрушка неаккуратных детских рук... Проглядывались глаза - если это были они - маленькая россыпь светящихся точек на теле, которое выглядело грубым комком темной глины, оперенной двумя крылами, как у ската. А может, это опущеные уши? Оно медленно парило над землей, едва взмахивая этими крыльями, и казалось, совсем не замечало Гостя.
А гость с лунными глазами рассматривал его очень внимательно. Любопытство - вечный спутник младенцев и тех, кто не помнит себя. Кто он - новорожденный или непомнящий, гость еще не решил. Как и не понял многих других вещей. Совершенно незаметных для иных существ, но чрезвычайно важных для него. И самым страшным, самым болезненным и самым безнадежным был один единственный вопрос - кто я?
- Кто я? - спросил гость у длинноухого создания.
Оно было безразлично - так и летело, влекомое ветром, которого не ощущал лунноглазый. Это все было похоже на какую-то изуверскую пародию на жизнь - большой, дышащий холодом, мертвый кусок мяса, и только едва шевелящиеся не-то-крылья, не-то-уши не давали вычеркнуть его окончательно из ряда живых.
Но вот он медленно поворачивается. Лица или чего-то подобного не видно - пластилиновый ком, кое-где расцвеченный маленькими глазками. Они сощурились, став совсем похожими на булавочные головки. Оно рассматривало Гостя, медленно покачиваясь в воздухе, молча. Не умело говорить, да и был ли у него на самом деле разум?..
Внезапно мир вздрогнул и покачнулся. Гость словно ощутил на руках невидимые цепи, его рвануло к ушану как будто магнитом... Мир прогибался, трещал, а он падал с ног, влекомый неведомой силой. Туда, вперед, в сплетение неживого, которое глядело на него внезапно оживленным взглядом, в котором теперь читалось желание жрать и поглощать.
Но желания умереть в лунных глазах гостя не читалась. Только детская и совершенно наивная обида. «За что? Ну за что». Этот мир сразу, с порога и без предисловий пытался его уничтожить. Будто не в чести была здесь жизнь и поклонялись здесь смерти. Жизнь наоборот. Черная, неприглядная изнанка.
И его вот-вот с головы до ног искупают в чернильной смеси первобытных инстинктов. Тот, кто не успел голодать, впервые видел, как уродует этот инстинкт неживое существо, лихорадочно цепляющееся за одну единственную мысль.
Есть.
Есть, чтобы жить.
И чувствовал себя лунноглазый мухой, прилипшей к языку лягушки. Черный провал пасти гомункулуса приближался пугающе быстро. Параллизованный страхом и чужой, ненасытной жажадой убийства, гость впервые осознал, что если не будешь бороться - сгинешь. Что иначе в этом мире нельзя. Созидать и любоваться красотой и грамонией можно потом, когда твоей жизни ничего не будет угрожать. А сейчас...
Черные точки в глазах оттенка новорожденной луны сузились в едва заметную капельку. Изнутри начала подниматься ярость, затопляя миллиметр за миллиметром тело и брызги отражались в лунных глазах.
"Почему ярость зеленого цвета?"

Абиогенез
и Messalina

Вспышка резкой боли, продравшейся по нервам - в глазах потемнело, земля покачнулась, фигура ушана надвинулась и стала большой-большой. Тело - или то, что было здесь телом - выгнулось в судороге боли, из него как будто с мясом выдирали нервы, оставляя саднящие ранки и ощущение маленькой пустоты внутри. Как во сне, где все плыло перед глазами, Гость увидел густую и тягучую струйку дымчатого света, покидающую его тело. Серебристая. Как ртуть.
Гомункул всосал ее и отшатнулся, довольно заурчав и опустив отростки. Он, кажется, стал немного больше.
Какая злая боль.
Гость сжимал зубы все сильнее и сильнее, почти слыша, как они хрустят, как сводит судорогой челюсть. Словно все тридцать два зуба разом надломились и выпали.
Остановится, разжать челюсти, дышать.. дышать.
Рот открыт, а воздуха нет. Гость забыл вдохнуть или не мог этого сделать.
Ярость беснующегося зеленого цвета. Симфония раздираемых грозой листьев и сломанных ураганом веток. Несуществующая в памяти картинка из несуществующего прошлого.
АААААА
Чистый, открытй звук, вырвавшийся из груди вслед за росчерком зеленого цвета, оставшегося от взмаха руки. Лунноглазый хотел отмахнутся от гоммункулуса, прогнать его.
А получилось перечеркнуть своей собственной яростью.
...это было быстро.
Он только почувствовать, как его снова настигает ощущение пустоты, что-то выпивает огонь из его сердца - но на этот раз то была не чужеродная тварь, а он сам, и пустота излучала жар.
Вспышка.
И ушан, утробно захрипев, осел на землю неуклюжим мешком мяса. Некоторое время тело подергивалось, затем окончательно стало хладным трупом - и из дырочек глазниц, воровато озираясь, скользнула и сплелась из ниточек света толстенькая лазурная змейка. Она поплыла по воздуху, извиваясь, к телу Гостя, несмело коснулась и с жадностью всосалась внутрь, обжигая сладостным теплом.
Она заполяла пустоту. Но... по-другому, совершенно не так, как было прежде. Приходили незнакомые ощущения - хотелось быстрее бежать, как легкая фигурка бумажного танцора, и время жизни вдруг показалось утекающе коротким, словно над головой нависла какая-то угроза.
Но пустоты больше не было.
Наверное, так чувствует себя пересохший кувшин, вновь наполненный влагой. Так журчит ручей, наполненный дождем и возвращающийся к морю по своему прежнему руслу.
Сколько еще предстоит испытать, но это первое чувство наполненности гость не забудет никогда.

Лабиринт Наи. Брат и Сестра.
(с Котом)

Оледеневшее озеро Цвета давно перестало тревожить бездонные желудки Братьев. Сколько средств они испробовали, сколько сил приложили, чтобы разбить эту холодную броню, но всё тщетно. Цвет желал оставаться неприкосновенным здесь, он не рос и не исчезал, так что, было решено оставить всё как есть, а в подлёдном лабиринте, невесть как и невесть кем созданным, Ловчий когда-то приковал дерзкую Сестру Проповедника.
Она услышала скрип колёс задолго до того, как Брат предстал её взору; звуки в Лабиринте разносились так, что шёпот у его входа почти моментально доносился до центра. Однако, Проповедник возник из темноты неожиданно. Только что, казалось, колёса его кафедры скрипели где-то вдали, чуть ли не у входа, а вот, он уже здесь, нависает над Сестрой, словно странная статуя, созданная безумцем, и холодные отблески Лазури, замороженной в стенах играют на металлической части его головы.
Проповедник долго сверлил Наю немигающими глазами, а потом спросил:
- Тебе теперь не потребен цвет от меня, чтобы говорить, не так ли?
Ная была единственной, с кем грозный Брат говорил без рупоров. Лишь она одна знала, что голос у него вовсе не металлический и резкий, а напротив, мягкий, обволакивающий баритон, и тем страшнее был холод и презрение, которыми обладатель этого чудесного голоса умел напитать свои слова.
Тяжело бряцнули кандалы на руках - Брат видел вместо них Цвет, пурпур, звеньями сковывающий запястья Наи, - шевельнулись тонкие пальцы. Кости, обтянутые кожей; она вся была такая - измученная, бледная, будто полумертвая, и все же прекрасная.
- Это не значит, что я буду с тобой говорить, Проповедник.
А голос был резким, даже грубым. Даже не верится - несколько циклов назад у нее даже на шепот не хватило бы сил.
- Будешь, - спокойно ответил Брат. - Ты упряма и горда, ты не понимаешь собственного счастья, быть рождённой в Раю. Я учу тебя, я трачу собственные силы и Цвет, мною собранный. Что скажешь, если я перестану делать это?
- Ничего не скажу. Просто не смогу.
Ная помолчала. Говорить и не говорить было одинаково больно - Цвет жег изнутри. Может, лучше бы его не было вовсе? Может, проще, когда - по каплям, чтобы хватало на "не умереть"?
- Что там, в Промежутке? Это вы сделали, да?
Брат довольно улыбнулся. Он уже зачерпнул было ядовитого для Наи Изумруда, чтобы научить дерзкую манерам, но этого делать не пришлось. Слава Цвету! Она хоть что-то понимает.
- Нет, Сестра, это не мы. А теперь отвечай: откуда весь этот Цвет и что сделали вы?! Я не верю, что дело лишь в оступившемся Ловчем и его коварной Тае.
- Дело совсем не в Тае, - фыркнула Сестра, тряхнув короткими черными волосами. - Ничего она не сделала, потому что не хотела, а если бы и хотела, то не смогла бы! Слишком охота ей выйти из клетки. Только она не успела даже вверх шагнуть, как ее Брат - раз! И петлю на горло!

(продолжение)
Ная зябко поежилась - просто так. Холода от ледяного озера сверху она не чувствовала... наверное, привыкла. Но при одном только взгляде на Проповедника хотелось втянуть голову в плечи, задрожать в ожидании его громогласных слов, которые были живым оружием. Но она и к нему привыкла, к этой полуживой громадине, исторгнутой Кошмаром вверх.
"Вверх" - это для них. А для Сестер - просто "здесь", этакое несчастливое, убитое "здесь".
- Я слышала Цвет... совсем мало, до того, как оно случилось. А потом в моей голове разом зазвучало столько голосов, что я едва не потеряла разум. Как будто здесь одновременно два... Его. Он и еще один Он.
- Как может быть такое?! - Проповедник пожалел, что у него нет петли, как у Ловчего. Сестёр полезно время от времени брать за горло. - Как смеешь ты, неблагодарная, Им созданная, тварь, говорить, что может быть другой Он?! Он - есть Рай. Выше его нет ничего, ниже лишь Кошмар. Воистину, стоило отдать тебя Еретику, Брата лучше ты не заслуживаешь!
Руки и рупоры Проповедника засветились Изумрудом, словно враждебный Цвет рвался изнутри, желая покарать нечестивицу.
- Не смей давать больше, чем требуется, - горько усмехнулась Ная. - Табу...
Отвернула лицо, закрыла глаза. Если сейчас ударит Изумрудом - будет больно.
- А вы - ищите лучше.
Изумруд был так близко к её алебастровой коже, что почти обжигал.
- Память твоя хороша, Сестра, но ты не понимаешь сути произносимого. Говори, что или кто натолкнул тебя на эту еретическую мысль?
Он приблизился к Нае ещё ближе, словно собирался раздавить.
- Промежуток испытал потрясение, - быстро заговорила Сестра. - Ида считает - надо ждать новую Сестру. Только я не слышу, не чувствую ее. Может, это из-за Цвета у меня в голове? Его очень много, слишком много! И он шумит, шумит постоянно; но я же ощущаю остальных - еле-еле, словно они очень далеко... не родилась еще одна Сестра, Проповедник?
- Мы узнаем, - Изумруд втянулся в кожу и металл, как вода впитывается в губку, а руки Брата, вознесённые в гневном жесте, опустились на кафедру. - А теперь, мне надо решить, что делать с тобой. Цвета в тебе много, но проклятых Им Сердец нет! Поэтому я выслушаю тебя, но только поэтому.
- Оставь меня. Цвет приносит мне боль. И дает возможность говорить дольше, двигаться чаще, открывать глаза шире... ненадолго. Скоро это закончится, так оставь меня.
...Скоро ли?
- Время будто исчезло, Проповедник.
- Когда-нибудь, ты поймёшь, что твоё время - иллюзия, - улыбка растянула губы Брата, но было в ней больше ожидания, чем радости. - И когда ты это поймёшь, я впервые подумаю о тебе с уважением, Ная.

Башня и сестра
Мессалина и Хэллишь Кэт

… Башня вырастала, становилась все больше, изменяясь с тонкой тени до громадного чудовища, вершину которого невозможно было увидеть, – приближалась. Из-под земли то тут, то там выглядывали искореженные корни, совались под ноги, мешая идти. Так, может, и не стоило?
Впрочем, даже предостережения иногда обманывают. Вот эти корни вылезают наружу, оплетая длинными деревянными пальцами основание башни. Она словно растет из ствола дерева, расколов его на несколько частей – птенец, слишком большой для собственного гнезда.
Среди путаницы корней невозможно разглядеть вход. Есть ли он? Вот, черная дыра, обрамленная осыпающимся камнем… У входа – странная статуя: бронзовый аист со сломанной, неестественно изогнутой шеей и хищно раскрытым клювом. Когти впились в землю, крылья, бьющиеся в агонии, запутались в корнях и сухих ветках. Мимо него хочется пройти как можно осторожнее, лишь бы только не коснуться холодного, кое-где позеленевшего металла.
Этот мир научил его бояться, научил с опаской смотреть на все странное и пугающее, но еще не убил в нем той жажды познания, что гонит всех младенцев на край распахнутого окна или тянет за руку потрогать красивый огненный цветок, распустившийся на сухих поленьях.
Гость продолжал брести по направлению к башне, осторожно переступая через все мелкие препятствия и не обращая внимания на тот дискомфорт, что они ему доставляли. Ощущение наполненности после встречи с длинноухим еще не прошло и плескалось в нем, кружа голову и придавая новые, доселе неизведанные силы. Оказывается, ступать он может легко и быстро, едва касаясь голыми ступнями поверхности земли. Но то, что они голые и там на самом деле должна быть обувь ему еще предстоит узнать, как и миллионы и миллиарды других привычных для нас вещей, но совершенно чуждых и уродливых в этом мире. Эта земля словно болела, давно и очень тяжело, умирая и никак не находя избавления. И встречала она гостя не ласково, да так, что в следующий раз стоило много раз подумать, прежде чем вообще решится на то, чтобы здесь жить, существовать в таких условиях.
Но сейчас гостю было любопытно.
Он вытянул вперед указательный палец и с удивлением остановился, чтобы его рассмотреть. Мимолетное усилие и палец вздрогнул, еще одно и он согнулся, а потом распрямился и спрятался обратно в кулак.
"Чудесно" подумал гость и не вспомнил, откуда ему известно значение этого слова. Он переводил взгляд с только что распрямленного пальца на птицу, потом снова на палец, то подносил его ближе к себе, то снова пытался потрогать им острые кончики оскаленного клюва.
Безрассудный, беспечный, полностью поглощенный самым удивительным и сладостным процессом в его новой жизни - процессом познания, гость и не заметил, как подошел к надломленному аисту непозволительно близко
Раскрытый глаз птицы будто загорается желтым, и вдруг…
Слышится плач. Там, высоко и далеко, внутри башни, кто-то горько, надрывно плачет, порождая печальное эхо, бегущее вниз по каменным ступенькам сюда, ко входу. Судорожные рваные вздохи, всхлипы и стоны, кажется, даже мертвого могут тронуть.
Что нужно было сделать с существом, чтобы оно так плакало?! Птица недвижна. Птица холодна. Голос продолжает рассыпаться рыданиями, безжалостно дергая за невидимые струны в душе (душе?) – пиччикато, смычок отброшен в сторону.
Тот, кто заставил так страдать Живое – он все еще там? Стоит ли подниматься?
Гость внимательно посмотрел на птицу, потом на башню и снова на собственный указательный палец.
"А что если я быстро, только взгляну и тотчас вернусь обратно. Никто не увидит - никто не узнает".
Любопытство быстро сменилось азартом, а наблюдатель из теоретика превращался в практика. Гостю захотелось испытать свои новые возможности, доставшиеся ему с таким трудом и он очень надеялся, что правильно истолковал язык собственного тела, эти смутные ощущения необычайной легкости.
Ноги сами по себе, почти не слушая команды хозяина, пришли в движение, унося его прочь от птицы в глубь черного провала-входа. Время словно остановилось, замедлила своё падение частичка серого пепла и тень не успевала следовать за мелькающими голыми пятками. Это было сродни восторгу впервые испытавшего свободное падение, ощущение скорости и вседозволенности, граничащее со всемогуществом.
Осторожно! Не споткнись! Не упади!
Рядом нет чутких материнских глаз и крепких рук, готовых подхватить тебя, оступившегося в любой момент.
Осторожно! Я прошу тебя!

Подарок.
(те же)

Вверх бегут ступени широкой, необычайно широкой винтовой лестницы. Вдоль черных стен, без окон, ни единого лучика света не проникает внутрь, хорошо, что глаза уже привыкли к темноте. Но со ступенек все равно не сорваться туда, где остается вход (ниже, ниже, ниже), если держаться стены.
По пути не попадается навстречу никого. А стоны все громче, и там, наверху, блестит зеленоватым Нечто.
С потолка башни спускается цепь, с огромными металлическими звеньями. На ней подвешена клетка - будто для огромной птицы; есть даже жердочка. Но в клетке нет птиц (как славно смотрелся бы здесь тот аист!). Распростершись на дне, схватившись тонкой рукой за один из толстых прутьев, внутри рыдает девушка. Это вокруг нее сверкают изумрудные искорки.
Увидев гостя, она поднимает голову - огромные глаза покраснели и опухли.
- Кто ты? - дрожащим голосом спрашивает она.
- Кто ты, - эхом повторяет гость, удивляясь, как необычно звучит его голос в этом помещении. Остановиться удалось не сразу, пришлось вытягивать руки и почти врезаться в стену рядом с клеткой. Потом поворот и долгий и очень внимательный взгляд, который очень трудно выдержать, слишком уж он прямолинеен и бесхитростен. Гостю нечего скрывать, он просто ничего про себя не знает.
Девушка садится, подобрав под себя ноги, черные волосы рассыпаются по плечам.
- Сестра, - отвечает она, - я сестра. Нет, не тебе, нас таких несколько, и мы сестры потому что мы похожи. Я, кажется, слышала о тебе. Или не о тебе? Не тебя ли называла Новым младшая из нас?
"Как он непохож на других".
- Новый, да, я новый, но я не знаю, это ли сказали тебе, - Гость обошел вокруг клетки и остановил взгляд на глубоких и бесконечно прекрасных глазах Сестры. Только теперь они были заполнены такой болью, что страдание самого гостя казались несущественной мелочью.
- Это ты кричал?
Различие между ними он видел, но не мог выразить словами и уж тем более его знаний не хватило, чтобы облечь эту разницу в форму добавления окончания на конец глагола, символизирующего о том, что перед ним существо женского рода.
- Я, - она опустила голову. - Ловчий вырвал у меня сердца. Я уже была почти свободна, почти раскрыта, и оставалось только открыть клетку, а он... Это очень больно.
- Больно, понимаю, - отозвался гость и приблизил указательный палец к груди Сестры, - сердце, а это что?
- Сердца - это такие особенные пустоты, - сказала она, - их можно наполнять цветом. Серебром, лазурью, изумрудом, янтарем, пурпуром, сиренью... золотом. А потом проращивать этот цвет, смешивая его со своей кровью - выросший цвет называется Нерва, ей можно рисовать. Как жаль, что я не умею рисовать!.. У тебя вот есть одно сердце. А хочешь, я открою тебе еще одно?
Гость не понимал, зачем ему еще одно сердце, но ответил со всей наивностью и простодушием.
- Хочу.
Сестра протягивает руку вперед, и в груди вдруг словно распускается цветок - или наоборот, исчезает, ведь сердце - это пустота. Оно колотится где-то у предплечья, новорожденное, еще не наполненное Цветом, и ждущее первых капель лимфы.
- Это Донор - так называется знак, который оно дает, это сердце. Это запретный знак, ведь отдавать Цвет - табу... С его помощью можно оживлять мертвое - деревья, предметы... и наполнять чужие сердца, - она вздрагивает, вспоминая, как трепетало одно из ее сердец, сочась лимфой, в руке у Ловчего. - Не попадайся Братьям, лунноглазый, они не должны знать, что ты отдаешь свой цвет. Я буду звать тебя лунноглазым - ты другой, гость Юки был с медными глазами. Значит, вас двое. А ты зови меня Тае.
Лунноглазый посмотрел на Тае и инстинктивно потрогал себя там, где должно будет колотится его второе сердце. Он понимал, что то, что ему говорят - очень важно и это нужно запомнить, но в ушах все еще звучал тот нестерпимый крик страдания.
- Если я наполню тебя цветом, тебе не будет так больно?
И лунные глаза смотрели искренне и были чистыми, как ледяная роса по утру на упругих стебельках травы и что-то внутри начинало клокотать, готовое влиться в другое живое существо из желания помочь.
Короткая память не держит зла и не планирует мести. Только что гость вздрагивал и боялся каждого шороха, а теперь доверчиво прилипает взглядом к первому живому существу, которое не желает его уничтожить.

(завершение)

- Мне...
Сестра не в силах отказаться, если ей предлагают Цвет. Потому что Цвет здесь - это жизнь, существование, каждый глоток воздуха, каждое движение.
- Мне будет не так больно, да. Но если Ловчий узнает, что ты давал мне Цвет - он может убить тебя. А я хочу, чтобы ты жил, ты хороший, и ты умеешь Творить. Я сейчас очень слаба, но я привыкла быть слабой, а ты - ты должен быть сильнее. Будь я смелее - я просила бы тебя о свободе, чтобы ты выпустил меня из клетки, однако у меня нет прав на это. Я могу только просить, чтобы ты берег себя: мне кажется, именно у тебя хватит сил прекратить весь этот кошмар.
Лунноглазому хотелось погладить её по голове, или хотя бы по плечу, кажется только так он мог выразить внезапно нахлынувшую на него теплоту. Мягкую и очень тихую, как тончайший слой осевшего пепла на земле, если бы гость знал больше, он бы понял, что это нежность и смог бы её сравнить с чем-то несоизмеримо более прекрасным, чем серый, безжизненный пепел.
- Ловчий не узнает, - голос впервые обрел твердость, это было даже не утверждение, а обещание, - я немного, чуть-чуть.
И Гость закрыл глаза, позволив теплоте затопить себя целиком, по самую макушку и излиться наружу тонкой струйкой серебряного цвета, потянувшейся искорка за искоркой к Тае.
...жалкое подобие жизни начало становиться чем-то настоящим, похожим на горячее, полнокровное, светлое и наполненное чувствами: иными чувствами, кроме вечного Голода и недавно прибавившейся к нему Боли. Начало - и резко оборвалось, но подаренного Тае Цвета даже хватило на то, чтобы она смогла встать.
Сестра прижалась к прутьям лицом и протянула через них тонкую руку. Она не могла коснуться Гостя, но попыталась.
- Спасибо... Спасибо тебе, лунноглазый. Ты теперь беги, как можно скорее. Ищи других Сестер, они тебе помогут, откроют еще сердца - и ты сможешь не бояться Братьев. А Ловчего пока берегись, но если увидишь... - Тае закрыла глаза, борясь с желанием замолчать: слишком страшной была картина, которая ей представилась. - У него ключ от моей клетки. Он носит его с собой. Но ты не ищи с ним встречи, еще слишком рано. Беги, Гость...
Гость пришедший в этот черный и жестокий мир кивнул и почувствовал, как уголки губ дернулись в стороны, он испуганно прижал к губам два пальца, пытаясь остановить странное движение, развернулся и вышел. Скорость снова заполняла его тело, разливаясь по ногам силой, дающей возможность бежать быстрее, чем дышать. Снова ступеньки, но теперь уже мелькающие в обратном порядке, дети любят сбегать по лестницам вниз, влекомые силой тяжести и не любят подниматься, переставляя с трудом ноги по ступенькам. Опьяненный скоростью гость с лунными глазами даже захохотал от восторга, не выбегая - вылетая из дверей наружу, под сияние темного неба и безмолвный шепот оседающего пепла.
Изломанный аист у подножия башни все так же сверкал глазом. Но теперь он выглядел не таким жутким - да и что может напугать теперь, когда бьются внутри два сердца, в унисон, превращая Лимфу в Нерву?
Было две известных дороги - та, откуда Гость пришел, внезапно для себя самого там появившись, и та, откуда вышел только что, пробежав по множеству ступенек винтовой лестницы.
А еще были все остальные дороги, и недавно рожденному невдомек было, куда именно и зачем идти. Но если знаешь, зачем идешь, ноги сами ведут тебя... разве не так?
Конечно так, только мудрые люди еще добавляют "куда глаза глядят", а глядели глаза вдаль, где в неясной дымке на горизонте совершенно голой равнины, стыдливо прикрытый пеплом, словно покрывалом, виднелись неясные очертания.
И хотелось протереть глаза в надежде, что изображение станет более четким.
И ноги больше не мелькали с сумасшедшей скоростью, а плавно перетекали из одного состояния в другое и не приведи небо Гостю задуматся над тем, как именно он идет - тут же бы встал на месте и не смог сделать и шага. Бессознательно - оно на то и бессознательное, чтобы не нуждаться в обдумывании.

Паутина.
(Messalina & HellishCat)

Туман появился под ногами внезапно, расползся, как огромная медуза, колыхаясь и протягивая щупальца. Шаг - и туман уже по пояс. Еще шаг -по грудь, по горло, и не видно того, куда ступаешь.
А потом морок рассеивается. Впереди мост - вернее, не впереди, уже лег под ноги и простерся вперед, услужливо изгибаясь. Внизу - что-то черное, не имеющее дна, зато имеющее края. От них идут другие мосты, тоже изгибающиеся в самых причудливых сплетениях; настоящий лабиринт из множества мостов. Некоторые соединяются друг с другом, одни проходят над другими... под другими... сквозь другие, вопреки всем законам тяготения.
Но у всех мостов - один общий центр, площадка в середине, чуть выше уровня зрения - восьмиугольник, на котором сверкает искорками... что-то. Сердце? Еще одно?
"Паутина," подумал лунноглазый и облизнул высохшие губы. "Паутина из мостов и с огромным восьмилапым пауков в центре, который вот-вот меня сожрет"
боязнью высоты Гость не страдал, но любому, даже самому смелому человеку от подобного зрелища станет не по себе. Тяжело смотреть в бездну без дна. Должно быть мудрые, придумывающие слова в какой-то момент устали и решили просто собрать новые из кусочков старых. Что-то без дна. "Без" и "дно". Получилась бездна.
Лунноглазый лег грудью на изворотливую гладь моста и посмотрел вниз. Пространство завертелось и медленно поплыло наверх, чернота менялась местами с серым небом. Гость закрыл глаза и попытался переждать головокружение. "Нет, лучше не смотреть, лучше я на ощупь, ползком, как безногое существо, зато можно обняться с мостом и надеяться, что он не сбросит со спины, как взбесившееся животное"
Деревянные подвесные нити огромной паутины были недвижны, несмотря на то, что муха-Гость уже коснулся одной из них. Совсем не липкой, длинной и узкой, с перекладинами. Ползти по таким удобно, главное - не оглядываться на черноту, зовущую снизу.

Это Промежуток, и здесь нет места живому. Если жизни в тебе больше, чем обычное для этого места "ничего", тебе придется отдать ее - тому, кто сильнее, кто способен вырвать из тебя теплящиеся Цветом сердца.
Это Промежуток, и здесь нет места радости. Никому не под силу перестроить этот мир так, чтобы он стал приносить приятное, светлое. Приятному и светлому не выжить в этом месте.
Это Промежуток, и здесь нет места страхам. Потому что Промежуток способен оживить любой страх, сделать его реальным, придать ему еще более жуткие формы, чем ты ожидал - и столкнуть вас лицом к лицу. Поэтому в Промежутке не нужно бояться и ожидать нападения из-за угла. Иначе оно случится.
Сердце на восьмиугольной площадке поблескивало, манило окунуть руки в пустоту...

Он менялся. На гладкой серой равнине – паутиной сеть трещин, потом – нагромождение острых скал, будто замороженный вихрь. Место встречи уже ушло, осталось позади, теперь – всё ближе покой Сестры, Младшей. Появляются и остаются позади скрюченные сухие деревья. Росток Цвета посреди серой пустоши! Где-то близко – полуживые, недородки. Бесконечно жаждут лимфы, чтобы продлить себя... Жалкие подобия истинных Сосудов! Их надлежит извести, забрав драгоценность, надлежит собрать и проросший Цвет – но вначале к Сестре. Полны наглухо закрытые сердца, ни капли не будет потеряно, ни капли и не прорастёт из них – но положено отдать. Лишь глоток, Сестре, чтобы жила, прикованная, в своём покое, чтобы стремился к ней цвет, проявляя себя с каждым новым Циклом. Чтобы приходить к ней по прежнему, говорить. Про Табу, повторяя их вновь и вновь, про Кошмар, про Него, Его целостность и благое Его существование. Слушать её часто бессвязные и нелепые ответы. Младшая… Она появилась в промежутке позже прочих, и досталась Киту, как вознесшемуся последним.
Так ли будет теперь? Прорастёт ли цвет с новым Циклом? Не изменил ли Его страшный удар? Слова, сказанные на совете были верны и просты, и Кит знал, что будет поступать по ним, не сомневался и в прочих братьях. Ведь сомнение в незыблемости Его – ересь! Мысль о подобном потрясении, что погубило многих праведников и их Сестёр была-бы еретической, но ДО произошедшего. Можно ли считать её ересью теперь, когда неизвестное и непредвиденное – произошло? Что думать об этом неизвестном – и что сказать Младшей? Но Удар, чем бы он ни был, оставил пока незыблемыми правила, сам порядок вещей ещё можно соблюдать, что бы не случилось. Это не могло даровать покой, но оставляло хотя-бы возможность сохранять Его по-прежнему, не предавая своего служения, чем бы на самом деле не грозили грядущие изменения.
Куда хуже и страшнее для Кита был поступок Ловчего. Он, кто приковал сестёр, кто воплотил этим поступком сам замысел о жизни праведников в Раю – попытался этот порядок нарушить. Воплотивший правила – нарушил их! Ради чего? И каковы же были его сомнения? Возможно теперь этого уже не узнать… Кит был слеп, безнадёжно слеп, не увидев его и не заговорив с ним раньше! Сейчас преступивший брат напуган и сломлен, в его речах будет звучать лишь слова Закона – но не то смятение, что сподвигло его на преступление. Он не откроется, не теперь...
Покой Юки уже рядом – лазурным коконом с янтарными прожилками. Дом и одновременно – цепи, держащие её на месте. И… что это? Нечто совсем рядом с покоем, не чувствующееся отчётливо, не недородок, переполненный лимфой – нечто кажется совсем пустое и в тоже время вцепившееся мёртвой хваткой в плоть Его – занимающее место, чудится, что будь оно в покое Юки – он оказался бы закрыт, как если бы там был один из Праведников! И млашая – почти пуста, лишь капли лимфы на дне сердца – меньше положенного! На что она потратила Цвет – неужели разговаривала или делилась?! С Этим?!

Паутина, приманка и паук.
(Мессалина и ХельКэ)

Гость заворожено смотрел на пульсирующее сердце. Он не понимал, почему оно ему так необходимо, только помнил, с каким благоговение та, что заперта в клетке, отдавала ему одно. Когда не знаешь, что действительно ценно в этом мире – невольно веришь другим.
И лунноглазый потянулся вперед, считая ребрами перекладины, пальцы удобно ложились в промежутки между деревянными пластинами, будто они специально были созданы именно для этого. Ощущения напоминали те, которые испытываешь, гладя по спине ежа. Он весь такой гладкий и мягкий, ластится и прикрывает глаза от удовольствие. Каждая начищенная до блеска колючка, остра как иголка, но сейчас под твоей ладонью приглажена и неопасна. Но стоит животному почуять опасность, как сотни этих блестящих бестий мгновенно впиваются в ласкающую их руку. Но у Гостя свои ассоциации. Он вспоминал то голодное существо, первым встретившееся ему в этом мире. И как совершенно безобидное создание может причинить такую чудовищную боль.
Лунноглазый вздрогнул и вцепился в доски, до сердца оставалось ползти совсем немного.
Дощатый островок впереди вдруг покачнулся зыбко, почти неуловимо, но покачнулся. И затем снова замер, будто выжидая момент. Там, наверху, над сверкающей серебром искрой воздух был необычен - прозрачен. Совсем по-другому прозрачен, не так, словно это просто мельчайшие и потому невидимые глазу частицы, но так, словно... словно этот воздух был чем-то еще. Чем-то бОльшим.
И чем-то большИм. Рябь пробежала возле одного из углов площадки. Скользнула по воздуху к Гостю, дуновением-ветерком задев его по ладони; вернулась на место. Воздух снова стал только воздухом, тихо стрекочущим в ожидании.
Пульсировало сердце. Тоже ждало.
И снова искорки-воспоминания из чужой, далекой жизни, возможно это шепот, принесенный ветром. Только слова, только образы – тусклые и мимолетные.
Приманка.
Гость вытянул вперед указательный палец и устремился к этой жирной, аппетитной, манящей приманке.
«А если схватить и убежать? Быстро-быстро, чтобы никто не догнал»
Ни голодный уродец, ни кривоногая цапля, ни этот жидкий воздух, прозрачный как гладь осеннего пруда.
... Здесь нельзя было умереть от смерти - ведь здесь не было смерти как таковой, потому что противоположность смерти - это жизнь, а жизнь в Промежутке - это цвет.
Поэтому, когда площадка-островок покачнулась еще раз, а в плечо Гостю вошло что-то острое, тут же отдернувшись - выдернувшись - он не умер, осев на доски, точно под сердцем. Он только увидел струйку Цвета, вытекшую из области нового сердца, что дала ему Тае. Больно не было, но пришедшее ощущение было еще хуже, чем боль - опустошение... Сверху раздалось шипение. Неужели сейчас - еще раз? Нет, нужно вставать, подниматься как можно скорее - и бросаться отсюда прочь!
А сердце было вот оно – только руку протяни. И гость протянул и вцепился в него, живое и трепещущее, а потом он снова бежал, быстро-быстро, не ощущая под ногами брыканий гладкотельных перекладин, каким-то чудом попадая ногами по ним и не видя ничего впереди. Все дороги вели к сердцу и почти каждая обратно.
Что-то там, позади, выло, скрипело мостами, словно пытаясь порвать деревянную паутину, стряхнуть с нее муху - незваного Гостя. Но паутине свойственно быть клейкой, а мухе - так и оставаться на ней.
Счастье только в том, что паук не мог покинуть своей засады. Никто не гнался за лунноглазым, не пытался ухватить страшными жвалами, не выпивал Цвет... только утробный вой и стрекот провожали его, с еще одним Сердцем, уже вошедшим в грудь. Правда, оно было пустым и требовало Лимфы - но оно было, а это уже придавало сил.
Впервые ощутив, как ноги могут уставать от сумасшедшей гонки, гость упал на колени, прижимая ладонь к плечу и наивно мечтая о том, чтобы вытекающей серебристыми капельками цвет вернулся обратно.

Недалеко от Покоя Юки
Astra и Stranger

Он шагнул наружу, все еще не понимая, что ему делать и куда идти.
Кругом пепельно-серая серая пустошь и редкие, мучительно-нелепо изогнутые стволы деревьев. Серебрящиеся облака в темном небе, словно за ними скрывалась луна. Что это – ночь? Или здесь всегда так? Гость откуда-то помнил, что бывает и по-другому, но где и как – уже не знал.
Он пытался собрать обрывки мыслей и воспоминаний, но они постоянно ускользали.
Не помню. Ничего не помню…
Зачем он здесь? Почему так странно назвала его та девочка – Новый?
Гость сделал несколько шагов и коснулся ладонью дерева, что росло ближе всего, но и оно не отозвалось жизнью. Не росло, просто стояло. Пустота внутри и пустота вокруг. Она вытягивала все силы и сковывала волю. Надо было идти, делать хоть что-то, чтобы не превратиться в такое же неживое нечто. Но стоило оформить мысли в некую решимость, земля вдруг гулко дрогнула. Металлический скрип и скрежет донесся издали, словно сюда приближалось, катилось что-то огромное. Страшное. Жуткое. Гость то ли от страха, то ли для опоры, схватился за ветку мертвого дерева.
Брат же приближался к покою Юки. В безмолвной пустыне его гигантская фигура была единственным движущимся объектом - единственным намёком на жизнь. Жизнь?
Грохочет металлическое колесо. Скрипят рычаги. Сметает с дороги попавшие под обод камни. И он странное сочетание истерзанной, расчленённой и вспоротой плоти - подвешенный к ободу изнутри, прячущейся под ним - со старым, тронутым ржавчиной металлом. Видны руки на каждом сегменте - с оттопыренными в стороны локтями, вцепившиеся в рычаги. Человеческие руки. Работают. Живёт ли эта плоть? Но во всяком случае именно она толкает колесо.
И вот Брат чуть ближе. И видно теперь, что есть у конструкта лицо. И что смотрят на Гостя из-под спадающих на лицо седых волос усталые серые глаза.

Гость замер, запрокинув голову глядя на возникшего перед ним гиганта. Первым ощущением был чистый ужас, но при этом какая-то часть ума подсказывала, что бежать или прятаться бесполезно. Да и некуда - в этой безжизненной пустыне. Оставалось только заворожено разглядывать, переводя взгляд с металлических конструкций на руки, голову... глаза. Глаза почему-то не были страшными, и Гость осмелился встретиться взглядом с возвышавшимся над ним исполином.

Кисти разжались и исполинские руки безжизненно повисли, выпустив металл... Колесо же двигалось ещё некоторое время по инерции - и остановилось кажется за три удара сердца до того, как накрыло бы собою, раздавило Гостя. Чуть покачнулось и встало.
Кит схватился за обод, поднимая свой огрызок человеческого туловища, медленно и с натугой выгибая шею - чтобы поднять голову, откинуть от лица пряди волос и всмотреться в Нечто. Лицо его - не лицо старика, но иссечённое морщинами, с узкими потрескавшимися губами не несло сейчас никакого выражения, напоминая по неподвижности глиняную маску.
- Что ты есть? - прогрохотал он сиплым, но не теряющим от этого звучности голосом.
Гость инстинктивно отшатнулся назад и попятился, хотя это, конечно, его бы не спасло. Он остановился, продолжая смотреть в лицо гиганта... и не знал, что сказать. Но ответить надо было, хотя бы что-то... И он ответил правду.
- Я... не знаю. Я тут... оказался. - Слова выходили с трудом, и не только от страха. Он словно заново учился говорить, и каждый звук, даже собственный голос был непривычен. Он вспомнил имя, данное ему девочкой. - Я Новый.
Скрип и скрежет! Колесо качнулось, чуть не упав, руки брата вновь судорожно вцепились в ржавый металл - и оно замерло, наклонившись, удерживаемое невидимой силой.
Лицо Кита больше не было маской. Из под сети морщин пробивалось удивление, кажется граничащее со страхом. Брат так и не оторвал пристального взгляда от Золотоглазого. Он снова разлепил губы и провёл по ним кончиком языка, как-бы увлажняя - хотя плоть его осталась так же суха.
- Скажи ещё одно... - выговорил он медленнее и осторожнее, с видимым трудом - Откуда ты пришел? Потом, пожалуй, я буду говорить.
Каждый вопрос вызывал в Госте все большее смятение. Отблески, отголоски, фрагменты вспыхивали в памяти и тут же исчезали. Он не мог сложить их в целое, облечь в слова, и это причиняло мучительную боль.
- Я не знаю... Не помню!.. - почти выкрикнул он, не со злостью, с горечью. И тихо, словно испугавшись, продолжил: - Я проснулся вон там... - он обернулся назад, где был Покой Сестры. - Я не помню, где был раньше...

Огромная голова Кита склонилась, будто Брат соглашался со словами Гостя. Лица его теперь видно не было. И он замер на некоторое время (время?), будто перестав быть живым, слившись с пустыней - ощетинившаяся ржавыми металлическими частями громада на фоне серых скал и не живых деревьев.
- Верно то, что ты НЕ недородок. - Начал вдруг раздаваться голос Брата. - Верно и то, что ты НЕ из Призывающих Цвет... Я - Кит. И я встретил тебя первым, а по тому буду говорить тебе. - Голос Брата звучал все громче, всё более властно. - Сейчас ты, Новый - во плоти Его. Всё, что вокруг тебя - Рай, а я и прочие Братья - Стражи Его, такова наша почётная и благословенная доля! И если ты из нас - то слушай Закон, Закон Стражей и Закон Рая. Слушай внимательно. Слушай - и слышь!
Сиё есть заповеди. Ограничения, в которых заложена суть Стражей. Не уразумеешь их сейчас - хотя-бы запомни!

Заповедь Первая. Разрешено лишь хранить, запрещено действовать. Лимфа Цвета — не для траты, но для преумножения. Лимфа — основа жизни Здесь и Сейчас, Везде и Вечно.

Заповедь Вторая. Лимфа любого Цвета драгоценна — потому надлежит слушать волю каждого Цвета и сочетать Цвета с осторожностью, ибо они не любят друг друга.

Заповедь Третья. Поглощать больше положенного тебе и изучать запретные знаки — табу. Через них происходит и трата Цвета.

Заповедь Четвёртая. Отдавать Лимфу — табу. Принадлежащей тебе Сестре, ежели будет таковая, не смей отдавать больше, чем требуется, чтобы поддерживать в ней жизнь. Растлевать Сестру подарками, толкая ее к смертельной ереси — табу.

Заповедь Пятая. Говорить с чужой Сестрой, тем самым обнажая ее душу — табу.

Заповедь Шестая. Называть это место Смертью и Промежутком — табу. Слушать ложь Сестер, умоляющих проводить их наверх — табу. Верить в то, что есть мир лучший, чем этот — табу.

Однократное нарушение табу карается экзекуцией. Десятикратное нарушение табу карается изгнанием Вниз. Повторное нарушение табу после изгнания карается абсолютной Смертью.


И не успели затихнуть последние звуки речи Брата как снова раздался скрежет металла. Колесо резким рывком встало прямо. А человеческая часть Кита продолжала безжизненно свисать вниз.
- Если не уразумел и имеешь что спросить, Новый, - заговорил Брат в чётвёртый раз - спрашивай, не занимая меня долго. Либо спрашивай позже. Мне сейчас надлежит сохранить жизнь Сестре!... Сказал же я лишь то, что должно было сказать, но Братом тебя не называю. Говори с другими и слушай их внимательно. Они мудры и знают Его больше...
Гость молча слушал громогласный голос, не смея прервать. Пока что он с трудом понимал сказанное, но впитывал с жадностью, пытаясь хоть так заполнить эту ужасную пустоту. Слова порождали больше вопросов, чем ответов, и он не мог решить, какой из этих вопросов важнее. Казалось, что услышанные заповеди сковывали его по рукам и ногам, удерживали и не давали вырваться. Пока что он понял одно - он заперт в этом странном месте, который Братья назвали Раем, а Сестры - Промежутком.
- Что же мне делать, чтобы не нарушить эти... табу? - он замолчал, уронил голову, и вдруг с каким-то отчаянием посмотрел на Кита. - Как мне жить здесь?..
- Ищи Лимфу. Ты пуст. Собрав, наполнишь себя и тогда ты будешь жить. Жизнь есть Лимфа, а Лимфа есть жизнь - таков Закон. Неужели плохо я сказал об этом? Ищи ростки, а Недородков опасайся, они жаждут не меньше тебя. Слушай Цвет, если можешь различить его голос - и слушай внимательно, но не доверяй слепо... Теперь я сказал всё. - Договорил Кит сухим, усталым голосом.
"Пуст". Как точно это слово описывало его. Гость еле заметно кивнул. Груз полученных знаний давил почти физически, а разговор, казалось, лишил последних сил. Он вцепился в ствол дерева, чтобы не упасть. Откуда взялась такая усталость? Или это и есть голод... жажда Лимфы, о которой говорил Брат? Он не решился продолжить расспросы, опасаясь разозлить Кита непонятливостью.
- Я поступлю так, как ты сказал... - едва слышно сказал он.

Утёс
(совместно с Оррофином)

Собравшись с силами, Гость побрел по каменистой пустоши. Что угодно, только не стоять на месте. Стоило остановиться, как медленной, но неумолимой волной настигало безволие, и казалось, что единственный выход – лечь на эту пепельную, изрезанную трещинами землю и превратиться в нечто столь же неживое, как и все вокруг.
Разговор с Братом не приблизил ни на шаг к ответу, где он и кто он есть, но дал хотя бы временную цель. «Жизнь есть Лимфа, а Лимфа есть жизнь.» Если бы знать еще, какая она…

Шаг. Ещё один. Шаг. Казалось, вокруг нет ничего живого. Чёрно-серое царством умирания и смерти, где только бесплотные, почти невидимые листья, беспрерывно падающие с неба, выделялись пятнами багрянца и желтизны. Неожиданно что-то изменилось. Гость долго не мог понять, что именно, но потом заметил - глянцевый, застойный воздух в двух шагах от него как будто скомкала чья-то рука, так, что стала проглядывать бледно-синяя изнанка.

Гость замер. Возникало ощущение, что весь этот странный мир состоит из одних загадок. Только начинаешь привыкать к чему-то одному – хотя бы к этому безмолвному пейзажу – как возникает что-то новое, еще более непонятное. Если деревья, камни, небо – все это находило отклик в далеких уголках памяти, подсказывая названия, то для этого скомканного участка пространства он слово подобрать не мог. Медленно, осторожно он протянул руку к краям этой аномалии, готовясь тут же отдернуть… но ничего не произошло, пальцы опять прошли сквозь пустоту. Он погрузил руку глубже… и миг спустя - слишком поздно - осознал, как искаженное пространство затягивает его и тащит куда-то вглубь.

Темнота и тишина. Не каплет вода, не слышно живых существ. Ни капли Цвета вокруг. Только темнота и тишина...хотя, нет! Откуда-то спереди пробивался смутный и расплывчатый, но явно свет, отдававший серостью.
Он пошатнулся, с трудом восстановив равновесие. Под ногами снова была твердая земля, но пока он не мог разглядеть ничего, кроме этого слабого свечения. Осторожно ступая и вглядываясь в темноту, он двинулся ему навстречу.
По мере приближения, свечение усиливалось, а может быть, это необыкновенные глаза Гостя привыкали к мраку, и он понял, что находится в пещере неправильной формы, сужающейся и сплющивающейся с одной стороны и расширяющейся с противоположной. Стены были желтовато-белого цвета, а посередине росло дерево. Сухое и почти мёртвое, оно жаждало Цвета так сильно, что Гость чувствовал это даже не прикасаясь к нему. Как мать, которая слышит крик младенца и понимает, что он голоден.

Дерево. Почти безжизненное, голодное и опустошенное… как он сам. В груди внезапно колыхнулась волна жалости и понимания. Странным образом, оно оказалось первым существом – если могло таковым называться – к которому Гость испытал некое чувство родства. Он подошел ближе и положил ладонь на ребристую сухую кору, еще сильнее ощутив его жажду и свою собственную. Он и поделился бы, да нечем…
- Я обязательно накормлю тебя, - еле слышным шепотом пообещал Гость. – Вот только найду…
Он обогнул дерево вокруг и еще раз оглядел пещеру уже привыкшим к полумраку взглядом, надеясь найти хоть каплю Цвета.
Ничего. Темнота и холод, напоминающий о том, что жизнь, как тепло на пронизывающем ветру - уходит с каждой секундой. Серый свет коснулся ног Гостя, вылизал их, словно верный щенок (щенок? что это такое?) и потянулся к дереву. Не дотянулся.

Должен же у света быть источник. По крайней мере, так подсказывала некая внутренняя логика, хотя неизвестно, какие законы логики действовали здесь. Гость отошел от дерева, осмотрелся по сторонам и даже запрокинул голову вверх, разглядывая стены и свод пещеры и пытаясь понять, что же только что неощутимо коснулось его.
Некоторое время ничего не менялось, а потом, в темноте, что клубилась под сводом пещеры чернилами гигантского кракена, что-то шевельнулось. Медленно и плавно.
Внутри пробежал холод. Темнота пугала сама по себе, как страшит любая неизвестность. Движущаяся неизвестность пугала еще больше. Не сводя расширившихся золотистых глаз с клубящегося мрака, Гость на всякий случай отступил назад.

Движение в темноте нарастало. ЧТО-ТО двигалось там, всё быстрее и быстрее, в воздухе возник тонкий, еле слышный звук, который нарастал, пока не обратился в оглушительный вой, и тут из темноты метнулось нечто.
Он едва успел отскочить. Со сдавленным непроизвольным воплем Гость метнулся к стене, вжимаясь спиной в углубление. Ему оставалось только надеяться, что оно его не заметит. Сердце, пока что единственное, бешено колотилось, а в ушах звенело от жуткого воя.
Нечто пролетело мимо, обдав ощущением холода. Оно было подобно паутине, это ощущение, такое же невесомое, бесплотное и липкое. И омерзительное.

Гость содрогнулся, хотя, казалось бы, оно даже не коснулось его. Хотелось физически стряхнуть с себя эту незримую мерзость, но он все еще боялся пошевелиться. Ведь если оно заметит, вернется, нападет – ему даже нечем отбиться кроме собственных рук.
Он и сам не заметил, как тусклая апатия в один миг сменилась жаждой жизни. Вот только что же делать дальше… Он все еще стоял на месте, но в любую секунду готов был броситься бежать.
Нечто металось в темноте наверху. Кажется, это было существо, или существа, такие же серые и голодные, как и всё вокруг.

Двигаясь вдоль стены и продолжая настороженно глядеть наверх, Гость решил медленно пробираться в обратную сторону. Если он как-то попал сюда, то, может быть, есть в этой пещере и выход… может быть, он остался там же, где вход.
Ему пришлось пройти пещеру по кругу, спотыкаясь о неровности и касаясь её пальцами, пока в более или менее ровной поверхности не обнаружился проход внутрь. В самом начале он был высотой почти с Гостя, но уже на расстоянии вытянутый руки начал сужаться и становиться ниже.
Гость с облегчением стремительно нырнул в проход. Можно было надеяться, что здесь неведомые, но, без сомнения, враждебные создания его не настигнут. Пригибаясь под снижающимся потолком, он торопливо начал пробираться внутрь, думая лишь о том, чтобы ход не сузился чрезмерно и не оказался тупиком. Возвращаться обратно ему совсем не хотелось.
Ход становился всё ниже и уже, Гостю пришлось согнуться. потом и вовсе опуститься на колени. В какой-то момент он понял, что назад уже не повернёшь, но испугаться не успел - земля под ним дрогнула и резко ушла вниз, что-то загрохотало и Гость выпал ...куда-то.

Он приземлился на колени и ладони – как кошка, если бы мог вспомнить об этом. Сверху коротким дождем осыпались мелкие камешки. Что-то в нем запоздало удивилось, ведь при падении с высоты можно было и пострадать, а он был цел и даже не ощутил боли. Но мысль ускользнула так же быстро, как и возникла. Он поднялся на ноги и выпрямился.
Немудрено, что всё посторонее улетучилось из его разума. Его лунные глаза увидели, увидев, сопоставили, сопоставив оцепенели, увлекая за собой остальное тело.
Гость понял, что пещера, в которой он был - это гигантский вороний череп, тоннель, по которому он спускался - его клюв, а ниже начиналось...рёбра, позвонки, обрывки какой-то ткани, но всё, всё это циклопических размеров. Гость стоял на уровне горла "скелета", а ниже, немного ниже и левее его пульсировало и билось...что-то.

Как завороженный, Гость смотрел на этот пульсирующий сгусток. Оно излучало тепло – даже если он лишь вообразил это – единственное среди всей мертвой пустоты. Оно казалось живым, оно влекло его и звало к себе. Загипнотизированный, едва вспоминая глядеть под ноги, Гость стал спускаться по гигантским позвонкам ему навстречу.
Скелет (или это была конструкция?) вибрировал и покачивался в такт его шагам, но, на удивление, не разваливался. Сгусток приближался. Он был серебристым и пульсирующим, тёплым и настолько живым, что вообще не верилось в возможность существования такого.
Он звал и манил к себе.

И вот он совсем близко. Серебристый свет, исходивший от него, окутывал Гостя и вызывал чувство такой же светлой радости и чистого восторга. Его хотелось обнять или схватить в охапку, как долгожданный подарок, и Гость боялся одного – вдруг оно исчезнет. Он осторожно потянулся к нему, бережно погрузив обе руки в теплое сияние.
Свет не исчез. Он влился в него, наполнив теплом, и Гость ощутил, как внутри изменилось что-то, образовалось нечто новое. Но следом понял и еще одно – живая сущность, ставшая его частью, нуждалась в Цвете. Голод усилился, но и только что испытанная радость придавала новых сил.

(и Астра)

Островок, содрогавшийся в торпоре посреди мертвого, лениво плещущего моря, еще глубже погрузился во мрак. Свет драгоценности, поглощенной Гостем, больше не озарял его, и единственным источником неверного света оставалась зябко укутанная в клочья облаков луна - циклопический зрачок темноты.
Гость брел по каменистому склону, не ощущая остроты камней, но каким-то образом чувствуя их холод. Внутри плескались пары драгоценного кипящего тепла, постоянно уходящий и испаряющийся Цвет - а со всех сторон вокруг давил холод. Должно быть, Цвет исчезал именно из-за этого. Или нет, или на самом деле он в силах расплавить весь этот холодный камень - но просто ждет... чего-то.
Из земли торчали исполинские обломки ребер, возвышаясь над головой искривленными колоннами. Кем было это существо, умершее здесь? И было ли оно когда-нибудь живым - или этот мир, выглядевший так, словно был сотворен мгновение назад из алогичных кошмаров, не заботился о том, чтобы дарить своим созданиям перед смертью сначала жизнь? И деревья, растущие из скал, рождались сразу высохшими, умертвленными?
Те, кто населял Промежуток, отгрызали кусочки жизни от самого тела мира. И это было... болезненно. Раз или два Гость видел, как широкую полосу лунного света перечеркивала тень истрепанного крыла - какие-то летучие твари кружились над островком, но, по счастью, не спускались ниже. Должно быть, их раньше привлекал свет Сердца, которое сейчас билось внутри тела, оттаивающее, напитанное частичкой оставшегося Цвета...
У подножия костяных колонн встречались странные жемчужные ростки. Они вырастали, казалось, из ничего - потому что среда, окружавшая это место, могла называться какой угодно, только не питательной. Эти ростки не пускали корней, и при виде их оба сердца, что вросли в плоть (или то, что казалось плотью) начинали болезненно сокращаться, требуя совершить акт пожирания.
Гость медленно опустился на колени возле одного из ростков. Он казался хрупким, невесомым, коснись – исчезнет… и скрывал в себе неизведанную силу. Или волю – сути которой Гость пока не мог постичь. Он протянулся к ростку, намереваясь сорвать его, будто цветок. Тонкий стебель тут же исчез, растекшись по ладони мерцающим серебристым сгустком. Гость поспешно подставил вторую ладонь, чтобы не потерять ни капли, и ощутил, как оно впитывается, устремляется внутрь тела, заполняя голодное сердце и на малую долю уменьшая бесконечную пустоту, к которой он уже стал было привыкать.
Уже позабыв об осторожности, он начал подбирать каждый росток, что мог заметить. Каждый глоток прибавлял сил… и будил неуемную жажду, которая требовала все больше Цвета.
Он таял на пальцах Гостя, и капли, беззвучно шипя, стекали вниз, но не долетали и растворялись в мерзлом воздухе. И - странное дело - звучал на сотни голосов, мягких, уверенных, вселяющих спокойствие и желание идти дальше. Это было даже страшно - поглощать его, живое, разумное? - раз оно могло производить голос... Но потом, когда Цвет, на миг успокаиваясь, насыщал истерзанное тело, голоса смолкали, но не исчезали - и становилось понятно, что в этом нет противоестественного каннибализма, что так и надо, что ростки сами робко тянутся к рукам, прозрачными усиками ввинчиваясь в токи организма.
Цвет хотел жить.
Его было очень мало - едва хватило, чтобы наполнить себя изнутри хотя бы наполовину. И каменистый островок, последнее место упокоения птицеголового титана, пустел с каждой секундой, словно с него обдирали жизнь. На миг зависнув в окончательном опустошении, он как будто дрогнул, подернувшись рябью, а потом...
А потом свет исчез, и все погрузилось не в темноту - а в рассеянную серость застывших сумерек. Что-то большое как будто заслонило собой луну - и потекло вниз, темной громадой, охватывая со всех сторон и островок, и то море, казавшееся бескрайним.
Это ощущение было уже знакомым Гостю - то был момент перехода, когда одно состояние места сменялось другим. Что-то похожее на последовательность сцен во сне, если можно было бы подобрать подобную аналогию... В стремительно наступающем сейчас не осталось ни опустелого островка, ни глухого плеска волн - все заполнила собой пыльная темнота, в которой, повинуясь каким-то нелепым законам, лежал аляповатый сад камней и откуда-то сверху, словно с потолка пещеры, раздавался плеск капель.
Приглядевшись, в темноте можно было заметить отблески звезд... или искр, которые здесь никогда не сгорали?
А еще - тонкие, дрожащие алые лучи, мерцавшие тут и там.
И Гость чувствовал, как он находится в середине круга, куда со всех сторон, громыхая и лязгая невидимым в темноте металлом, скрипя отсыревшим деревом, веревками и высекая звон шагов по темноте... движется нечто.
Или нечта?
Сердца пульсировали гулко и сбивчиво, сжимаясь уже не от голода – от новой неизвестности. Цвет продолжал жить внутри, и каким-то образом это даже перестало пугать, наоборот – создавало чувство присутствия и не-одиночества. До тех пор, пока не пришло новое осознание - Цвет не мог оставаться в покое. Он медленно прорастал, давал новые ростки, но уже в теле Гостя, тонкой сетью капилляров расползаясь вокруг сердца. Это причиняло глухую боль, словно Цвет пробивал себе путь сквозь живое тело. К счастью, у Гостя не было времени, чтобы задуматься, так ли это на самом деле. Не оставалось времени и ни для чего другого, слишком быстр был переход, и слишком темно вокруг. Бежать было бессмысленно. Гость остался на месте, лишь напряженно вглядываясь в темноту.
Они приближались.
Опоры основ, словно статуи, сошедшие с пьедесталов. Неживая плоть, пытавшаяся стать живой. После того, как ты впервые увидел Брата, ошибиться невозможно - даже перепутать его с каким-нибудь крупным из обитавших здесь тварей, которые, судя по обрывкам видений, могли и превосходить Хранителей размерами и силой.
Но эта наступающая волнами неизбежность. Этот звук умерщвленного железа, стирающегося с каждым шагом. Само ощущение, что каждый шаг дается пыткой... И контуры, очерченные вдалеке. Раскачивающаяся исполинская клетка, грохочущие камни - обрамление тонкой фигуры. Громыхающая коляска, влекомая чем-то аморфно-живым (если можно было сказать так) - и звон копий, высекавших звездчатые искры из незримой плоскости, на которой двигались эти фигуры исполинских шахмат.
Из темноты в круг ступали Братья.

На краю колодца. Брат и лунноглазая гостья.
с Чероном

Вокруг собиралась темнота, перетекая по тонкой ниточке откуда-то изнутри Гостя - а может быть, это холод окружающего проникал в него?
Все менялось. Он шел куда-то, не отдавая себе отчета о происходящем, по завивающейся спиралью каменной лестнице, которая то опускалась в темноту, то поднималась наверх, к потолку, откуда свисали человеческие руки - они вяло подергивались и размахивали лепестками гаснущего цвета, и то ли звали его, то ли прогоняли отсюда...
Но вот лестница поднимается выше, уходя в какую-то нелепую штольню, которую не прорубили, а словно бы проплавили в камне. Края ее гладки, она изогнувшимся червем уходит вниз, еще глубже, чем то место, откуда появился лунноглазый, а вверх... а винтовая лестница продолжается вверх. Она оплетена металлом, как будто это растения. И откуда-то сверху, там, где прорытый в камне ход уперся в железный непроницаемый купол, кажется, в этом куполе...
Свет!
Неровный, тревожный и багрово-красный, но все-таки - свет! И незнакомое чувство - тепло, от которого в Промежутке успел отвыкнуть гость (успел отвыкнуть? знал ли он его раньше? когда?!) - дрожащим прикосновением пробежалось по коже.
Там, наверху, было отверстие, куда заглядывало солнце.
Если бы можно было взлететь...
Этот свет так похож на пламя, будто и не было настоящего солнца, а лишь прозрачный диск, внутри которого горела свеча. Но Гость отчетливо видел или только что придумал именно этот теплый золотой диск. И если и было в этом черном месте хоть что-то куда бы гость мог стремится - так это вверх - прочь отсюда к теплу и багряному свету. И не пришла мысль, что это очередной обман и западня,вот чем опасно любопытство новорожденного, не успевшего набить шишки о собственные ошибки.
Гость вытянулся в стурнку, жалее что не умеет расти так быстро и потянулся к этому огоньку.
Но законы земного притяжения не собирались поддаваться воле.
На этот раз все осталось как прежде - только чувства недосягаемого полета и привязанности к земле вдруг зазвучали в воздухе тревожной мелодией - удары стонущих молоточков о фальшиво кричащие струны...
Эта шахта или колодец... кто-то, какое-то существо прорыло его, пытаясь выбраться наверх. Какой же силой надо было обладать, чтобы пронзить эту глухую преграду размером в бесконечность холодного камня между Промежутком и тем, что ниже его? Оно, это существо, судя по размерам колодца, было огромно. Ему пришлось стать огромным, чтобы выжить в холоде - так киты сохраняют тепло своим огромным телом и слоями жира. Но затем оно наткнулось на преграду, железный купол, который ограждал выход... и это крошечное отверстие, окно, в которое пробивался свет. Оно не смогло проползти сквозь него. Окно было слишком маленьким. Что же... что же с ним случилось?
Кто это был?
Мелодия нарастала, прокатываясь терзающими пассажами гамм по ушам, и в один момент Гость понял - она приближается. Она приближалась, и свет медленно гас, как будто закрывалось окно, или там, наверху, наступала ночь - свет гас и снова приходил холод. И скрежещущие звуки, и тонкий скрип колес, и какой-то черный контур, выделявшийся даже в темноте пещеры, медленно поднимался по лестнице.
И из темноты двигалось оно, то самое существо, которое однажды не смогло прорваться выше. Его изуродованные руки нервно корчились, пытаясь коснуться клавиш, которые играли сами по себе, его искаженные черты лица... Оно влекло свое тело вверх, едва удерживаясь на этой лестнице, которая была слишком узкой для него. Вверх - туда, где у самого обрыва стоял лунноглазый.
Оно было огромно.
Бежать отсюда! - вспыхнул обезумевший Цвет в сердцах. Бежать, или оно найдет тебя!
И тут у неизвестной матери лунноглазога непременно бы перехватило дыхание. Непроизвольно, не поддаваясь логике и не нуждаясь в объяснениях. Представьте, как на ее глазах вопреки всем запретам и призывам "не ходи" и "не делай" любимое любопытное чадо свешивается вниз, туда, откуда на него лезет неминуемая гибель.
"Отойди", крикнет она ему и уже зная, видя, как бесконечно любимые и прекрасные глаза, на минуту задержавшись на материнском лице, снова устремятся в опасное и запретное, она бросится, чтобы оттолкнуть, уберечь, защитить.
Но у незваного гостя промежутка не было матери, он даже не знал, что означает это слово, возможно чувствовал где-то глубоко в животе, где возможно когда-то в его тело входила пульсирующая пуповина, но не знал, а лишь забыв про страх все смотрел и смотрел на это существо. Он понял, что здесь кроме инстинкта поесть и спасти свою жизнь есть еще один, присущий только этому месту. Стремление наверх - к солнцу. И как было бы хорошо, чтобы этот сильный зверь, вывез его, слабого и дрожащего от страха на своей спине наверх.
Младенец, забирающийся на спину к разозленному медведю и весело хохочущий.
- Покатай меня.
Этот слабый звук утонул в реве и шуме выбирающегося наверх зверя, но гость лишь крепче вцепился в край площадки.
- Покатай меня.
Он выдвигался из темноты, заполняя собой все пространство, и свет окончательно гас, повинуясь нарастающим раскатам рваной мелодии.
Брат выглядел человекоподобным - если смотреть от пояса и выше, туда, где под сводом пещеры скорбно склонялась голова, почти терявшаяся из виду в складках теней.
Низкий, вибрирущий голос зазвенел, пронзая весь воздух вокруг и наполняя его холодом.
- Кто ты такая? Я не знаю тебя, и тебя нет среди Его сестер... откуда ты взялась?
Гость поежился и втянул голову в плечи. То, что он так долго откладывал на потом уже нельзя было игнорировать. Самой сложный из всех вопросов "кто я" снова звенел в его ушах голосом этого существа. Но на этот раз вопрос имел незнакомый оттенок, в котором человек сведущий угадал бы подсказку. Но для того, чтобы понять - нужно знать, а когда не знаешь, можно только почувствовать. Но ощущение это будет бледнее пятна угасающего солнца на полумесяце нарождающейся луны.
- Кто я такая? - гостья повторила вопрос и отодвинулась от края обрыва еще дальше. Как можно дальше от этой громадины из холода и злобы, еще е понимая, что обрела, произнеся эту фразу.
- Я не взялась, я проснулась. Здесь холодно, черно и страшно и мне все время хотят причинить боль. Это ты пытался выбратся наверх?
- Проснулась? - громовой голос вздрогнул, в нем ощутимо чувствовались нотки страха. - Странно, что местом пробуждения Сестры стал этот колодец, не имеющий назначения... Но воистину это луч надежды - что в час смерти и перемен Он являет нам новый дар. Я - Клавикорд, четвертый из Братьев. Прежде чем фратрия решит окончательно, тебя, новорожденная, буду оберегать я. Ты должна пойти со мной и покинуть это место, найти Покой, который станет твоим домом.
Два сердца неровно вздрогнули и снова начали выбивать прежний ритм, Лунноглазая отошла еще дальше, но не отступила в своих намерениях.
- Ты можешь отвести меня наверх, к солнцу?
- Наверх? - нервно перебираемые клавиши на миг замерли, наполнив воздух тишиной. - О чем ты говоришь, рожденная? Нет ничего выше рая! Неужели едва родившись, ты уже заражена смертоносной ересью Сестер?.. Как быстро распространяется эта скверна!
- Слушай голос Цвета, рожденная, - прогудел Брат, выдержав томительную паузу. - Он откроет тебе твое назначение...

И голос возник. Стоило закрыть глаза, как сквозь тьму вились тонкие ниточки-шепотки, принося с собой слова, сказанные теплым, живым человеческим языком - а не металлическим скрежетом монструозного Брата.
"Я научу тебя оживлять мертвое..."
"Я дам тебе власть над Временем..."
"Не бойся смерти..."
"Со мной ты будешь жить вечно..."
"Смерти нет..."
Много-много маленьких, едва уловимых цветных нитей.

Это было больше, чем просто нити, каждая из них имела свой нерв, свое влияние, каждая будоражила и звала за собой, струясь и опутывая. Но среди этой пестроты два оттенка притягивали взгляд, не давая замечать ничего больше. Пурпур и лазурь. Разлитая кровь заката на краю неба. Сила и страдание, мудрость и боль. Два любимых оттенка лунноглазой гостьи, она узнала их с первого взгляда. Мгновение и она потянулась за этими нитями, поверив голосу Клавикорда.
И вслед за этим небо Колодца - которое Гость видел сочащимся лучами света, а Брат - глухим каменным сводом - перевернулось в цепочку скрытых вдалеке Покоев.
К каким-то из них и вели те самые цвета...

Покой Юки.
Совместнос с Хелкэ
Начало.

С уходом Нового в доме Юки тишина снова стала мертвой.
Она расставила игрушки по местам, некоторые – поломанные безнадежно, искореженные, но от этого не переставшие быть необходимыми. Играть одной и той же куклой – безмерно скучно, тем более, что свою любимую она подарила Новому (Новой?) и почти об этом не жалела.
С куклами можно говорить не-вслух. Чтобы никто не знал, о чем.
Как с Сестрами. Даже не говорить, а чувствовать. Вот Братья – другое… вдали уже грохотало, подсказывая – сейчас к ней придут.
Юки поднялась на чердак вместе с плюшевым мишкой. Так славно – передвигаться по своему Покою, а не застыть на месте, как Сон… Ида говорила, что та уже не Сестра, а может стать Братом.
Было бы очень обидно. Их ведь и так мало


Кит никогда не видел ни старого дома, ни игрушек. Братьям недоступно такое зрение. Но он хорошо знал кокон, сплетённый из цветных нитей — убежище и клетку Младшей. Его не видно в пустоши издалека, как недородка или Башню, но легко почувствавать: то ли сам покой, то ли Сестру в нём, этого Брат не знал. Пустое место, мутное пятно на серой земле — а стоит протянуть к нему руку как коснёшься причудливой вязи фиолетовых нитей. Этот Покой всегда проявлял себя неожиданно.
А вот и Юки. Маленькая и хрупкая, посреди чёрного пустого пространства. Она сейчас, как часто это делает, прижимает к груди один из тонких извитых стеблей-цепей. Зачем она так делет Кит тоже не знал, а объяснения Младшей его только запутывали.

- Здравствуй, Брат.
(«…и насколько жаль, что ты Брат не мне, но мой Брат, а я – твоя Сестра, но не Сестра тебе»)
Он, такой огромный по сравнению с Юки, заглядывает в чердачное окошко, но она совсем не боится – Кит не сделает больно.
Брат Наи – он мог бы, ей почти всегда больно, и другие Сестры слышат это, но по-прежнему бессильны, хотя и переполнены Цветом. Интересно, а Новая (или Новый?) могла бы..?
- Ты расскажешь о том, что случилось… снаружи?

- Здравствуй, Младшая.
По лицу Кита промелькнула тень улыбки, но оно тут же вновь приобрело прежний вид мёртвой маски. Человеческого лица, которое отняли у кого-то и присоеденили к неживому предмету.
- Прими пока Цвет, ибо в начале мне надлежит слушать, а тебе рассказывать.
Железная махина дронула, придвинувшись к окну ещё ближе. Кит с явным трудом приподнял туловище и протянул левую руку сквозь своё колесо и сквозь тихо колеблющиеся нити, к Юки. Потом медленно и осторожно вдавил большой палц правой в кожу груди. Серая сухая плоть скоро поддалась. Раздался негромкий хруст и звук, будто откупорился закрытый сосуд — по бледной коже его левой руки потекли живые струйки Цвета. Яркие, извивающиеся ручейки — они не срывались вниз, а играли и переливались в складках старой плоти, не впитываясь, не насыщая и не оживляя её послушно стекали в поставленную чашечкой левую ладонь.

Отдав цвет Кит с облегченим опёрся на металл колеса.
- Верно, Младшая. (Он почему-то почти никогда не называл её по имени) - Мне надлежит знать кто оно, откуда оно и что ты ему говорила либо... - в обычно усталом и мягком голосе Брата послышалась тревога - ... либо отдала... этому.

Юки уселась на пол, обнимая медвежонка.
- Знаешь.. по-моему, это новая Сестра. Только очень странная и непохожая на нас. Она не связана с нами и у нее нет Покоя. Может быть, я должна уступить ей свой? ведь родилась она здесь... - маленькая Сестра подтянула ноги - со смешными острыми коленками - к себе. - Только я не хочу уходить. И не могу сама, если только... ты понимаешь. А вот она очень легко отсюда вышла. Я совсем чуть-чуть рассказала ей, где она очуилась. И дала куклу. Кукла - это ведь ничего, правда? А сердца ее должны быть пустыми.

Покой Иды. Фарс с легким привкусом крови.
(и мессир Черон)

…то, что было здесь раньше, наверняка отличалось величием и красотой, о чем напоминали необыкновенно высокие своды, ряды кресел, когда-то расположенных перед сценой, тяжелые створки-кулисы и бархат занавеса.
Теперь - выцветший, потускневший, где-то – безжалостно разорванный, и с вереницей бумажных человечков, приколотых по краю. Черно-белые фигурки держатся за руки; нелепый хоровод, странное украшение. Часть кресел выломана и деревянные обломки лежат на полу, покрытые пылью, - пыли здесь необыкновенно много, она покрывает все, она клубится в воздухе от неловкого дуновения ветерка… но откуда ветру взяться в старом театре? Должно быть, из мозаики витража выпал очередной осколок.
Прожекторы не горят – все, кроме одного. Тускло-желтый луч направлен на сцену, вертикально вниз. Как раз чтобы выхватить из общей темноты (насколько же здесь темно! едва видно, куда ступаешь…) тонкую фигуру, изогнутую, изломанную, словно шарнирная кукла в руках жестокого ребенка.
Острые локти за спиной подняты вверх, торчащие лопатки кажутся едва не крыльями, левая нога, согнутая в колене, опирается ступней на правую. Лицо обращено вверх, прямо в горящий глаз прожектора, - но само скрыто за черной маской.
Фигура чуть покачивается на носке, стирая ощущение этой пугающей кукольности. Живая…
Нет-нет. Как это – здесь ведь не может быть живых.
Присутствие кукольника ощущается повсюду.
Невидимые нити, которыми оплетен потолок. На крючья подвешен покосившийся занавес. Даже обломки лежат не свободно, а словно аккуратно разложены с учетом законом композиции - каждый бережно опущен на пол ровно в том месте, где должен находиться. Кажется невероятным, будто бы владелец этого опустевшего театра сам расставил декорации - он огромен так, что едва помещается в зрительном зале, откуда незримо наблюдает за сценой, располагая свою голову так, чтобы было удобней. Его тело терзаемо болью, которую может прекратить лишь льющаяся со сцены бутафорская кровь - и это, должно быть, единственный же источник его мучений.
- Ты опять играешь все ту же старую пьесу, - ах, он разочарован. В голосе его лениво хлещет кисточками семихвостая плеть, оставляя на чувствительной коже плеч отметины не хуже чем настоящая. - Я чувствую фальшь. Весь воздух насквозь пропах фальшью.
Глаза, едва видные из-под маски - было бы кому в них смотреть, - прищуриваются. Медленно выпрямляются, опускаясь, руки, кажется, что повиснут сейчас безвольно вдоль тела, словно от непомерной тяжести вдруг нанесенной обиды. Пальцы чуть подрагивают, напряженные почти судорожно.
И расхохотавшись, арлекин оборачивается и делает книксен, враз становясь куда более живым, чем возможно - чем дозволено - здесь.
- Так расскажи мне, - она все еще захлебывается хохотом, рвущимся из горла с болью пополам, - расскажи мне, как сыграть правду? Разве можно сыграть правду?! Разве правду ты хотел бы увидеть здесь, мой режиссер, мой хозяин, мое наказание?..
Серьезность. Обида. Горечь. Такие же маски, как и та, что скрывает лицо.
Он страдальчески морщится. Отсеченная голова, зажатая в руке, оттягивает уголки рта, и лицо словно трескается пополам кривой гримасой.
- Ты тоже чувствуешь, - усилием ржавой воли подавив всколыхнувшееся внутри желании смести ее, сломать одним неострожным движением хрупкую фигурку пополам, прошептал он. Его любовь к ней всегда принимала болезненные формы, не допускавшие табу - не понимая того, что она называла искусством, он терпеливо приучал себя смотреть, не восторгаясь чрез меры, и не вгоняя ее в ужас превращением в бездну зрительских голодных глаз. Это срабатывало всегда. Раньше.
- Ты тоже чувствуешь фальшь, - повторил он. - Мои рассуждения говорят, что на вас это должно было отразиться намного сильнее. Твои маски стали другими. Даже я вижу это, что уж говорить о тебе. С каким страхом ты смотришь на свои превращения... становясь чем-то неведомым ранее. И чем-то уже знакомым.
- Это лишь прелюдия.
Она делает несколько шагов назад, и только почувствовав шероховатый царапающий холод ободранного задника сцены, останавливается и медленно, нарочито вымученно сползает вниз.
- Дальше, - голос звучит глухо из-за того, что голова бессильно опущена вниз, - дальше будет веселее. Игра ведь еще не началась. А уж когда маски будут сорваны - то-то мы посмеемся... Но смеяться мы будем недолго, мой любезный повелитель, потому что я чувствую весьма и весьма дурной финал, - невидимая в темноте, улыбка кривит губы.
Впрочем, Кукловоду не нужно зрение, чтобы почувствовать, как едко и ядовито она улыбается.
Он тоже любит играть. Только всегда делает это слишком серьезно - зато с искренностью, искупающей недостаток остального.
- Тебе, как ребенку Рая, еще не видна тень того, что раскалывает его пополам, - он движется вперед, поднимая в зале легкую взвесь пыли. Огромное чудовище, скованное так, что каждый шаг его причиняет нестерпимую боль, впиваясь сотней крючков под кожу. Сколько лет, а точнее - сколько тысяч лет, медленно двигаясь в мерзлой темноте, оно иссушивало свое чувство боли, чтобы смириться с ней, сделать ее благом?
Кукловод придвигается к краю сцены и кладет на нее голову с искаженным лицом.
- Вы едва ли чувствуете происходящее. Вы рождены здесь в безопасности, в покое. Это всего лишь более гневная, чем обычно, речь Цветов, которые обеспокоены. Ты знаешь, что происходит?
Носком правой ноги, обтянутой черно-красным трико, она чертит линию в пыли. Выходит неровно, и она с досадой ложится на пол, сложив руки перед собой и положив на них подбородок. Так, чтобы смотреть ему в глаза - в огромные, жуткие... Знакомые и близкие.
Самое страшное проклятье Сестер - их Братья - неуловимо подходили им, как острому лезвию подходит кровоточащая рана.
- Разве может маленькая, ничего не значащая Ида что-нибудь знать? - арлекин печально вздыхает. - О нет, она может только догадываться. Да и то - лишь о том, что произошло. А уж о том, что происходит... Что-то случилось с вашим Раем. И он стал уже не вашим, - она снова смеется, но смех совсем не весел. - Страшно?
- Глупое создание, - металлический скрежет протягиваемой руки, которая смыкается стальными жвалами вокруг Сестры, сдавливая ее так, что перехватывает дыхание. Он смотрит в ее глаза, которые никогда не будут бояться, даже если Кукловод разорвет ее плоть на клочья и украсит ей занавес. Впрочем, она знает, что на подобное у него никогда не поднимется рука... - Пытаешься спрятаться за мной, выгородить свою боязнь? Не выйдет. Или это Янтарь говорит в тебе обезумевшим вдвое голосом? Что ж, играй свою приевшуюся историю... дерзи, развлекайся. Ты не опасна для Рая. Самое страшное его дитя - и самое безобидное. В этом есть какая-то игра, ускользающая от меня...
И он разжимает объятия, отодвигаясь. В глазах отсеченной головы пополам с болью плавится разочарование.
- Ну наконец-то. Сорвался, вспыхнул. А так ведь и ждать устанешь – ну когда же, когда же, когда же?..
Она роняет слова с удивительно чувственным, словно бережно взлелеянным безразличием. Должно быть, ей просто нравится, как звучит ее голос. Потирая руки – беспощадно-железные пальцы Кукловода оставили на них красные отметины, - Ида медленно идет по краю сцены, сначала в одну сторону, через несколько шагов – обратно.
- Я все надеюсь, что однажды ты потеряешь контроль. Вот над этой полумеханической развалиной, которую вы между собой, наверное, именуете телом. Всего одно движение, сжать чуть сильнее, ты ведь можешь, и – вуаля! На одного печального шута станет меньше. Промежуток не обеднеет, как тебе кажется? – она останавливается и снова поворачивается к нему спиной, как в начале представления. – А я, быть может, только об этом и мечтаю.

Вспыхивают разноцветные огоньки – пурпурные, янтарные, изумрудные, - словно глаза странных, зловещих тварей в сгустившемся полумраке. Протягиваются тонкие нити-волоски, изломанные и перекрученные, никогда – прямые, от одного огонька к другому, к третьему, к следующему… Они все связаны между собой этими ниточками. Как проводами.
Это не просто причудливый узор, мерцающая вязь на траурно-черном полотне. Потому что полотна на самом деле нет, оно невидимо как для зрителей, так и для невольных художников, которые вовсе не умеют рисовать – зато умеют слушать цвет.
Это не яркие брызги звезд на темном небе. Настоящего неба нет в Промежутке.
Это Сестры разговаривают друг с другом.
Изумруд и Серебро. Шепот.
- Больно… Пусто… Так близко было, протяни руку – дотронешься!
Золото и Серебро. Чистый альт, звенящий колокольчиком.
- Он был совсем как ребенок, словно родился даже позже меня. Я предупредила его, чтобы он был осторожней.
Лазурь и Янтарь. Меццо-сопрано, с легкой хрипотцой.
- Господа удалились на антракт, и я бы разыграла следующее действие без них. Вот только найдется ли здесь хоть один стоящий актер?
Пурпур и Сирень. Сквозь стиснутые зубы.
- Справимся. Все будет лучше. Хуже – не может.
Серебро и лазурь. Едва слышно, словно из-за густой пелены, из-за глухой стены. С прорывающимся хохотом.
- Ти-ше -ти-ше… Я вас слышу, я все слышу!.. Рады будут братья, станут в клочья рвать, зубами, злобно, как звери, веришь – не веришь? Тише!
И паутина разноцветных нитей вместе с огоньками свертывается в тугой пульсирующий ком. Пульсирующий страхом, болью, восторгом, безумием, едкой ненавистью, молчаливой покорностью выпавшей доле, трогательной заботой, стремлением к свободе…
Как славно, что Братья все же не слышат.
- Сумасшедшая, - выплевывает презрительное меццо. – Почему она подслушивает? Если придет кто-нибудь из Гостей, я обязательно попрошу, чтобы ее напоили Янтарем.
- Не посмеешь, - твердо отчеканивает сопрано с металлическим нотками, недавно едва сдержавшееся, чтобы не застонать.
- Она не виновата, - вступается детский альт.
Нити перепутываются окончательно.
- Она опасна!
- Хватит. Лучше об этих, новых.
- Не Сёстры, нет… мы бы слышали, правда? Мы ведь даже Сон слышим. Как же больно… Им нужно помочь. Я открыла сердце одному…
- Открываешь сердца? Дамы и господа, вернее, еще раз дамы – какое добродушие! Аншлаг! Зал рукоплещет! И заставила его дать тебе Цвета взамен, Сестрица?
- Я не…
- Хватит, я сказала. Пусть открывают. И сама тоже станешь открывать. Просить хоть капельку Лимфы за это. Вряд ли откажут. Нам нужно то, что сделают они потом, когда...
- Откроют все сердца? Это просто, милая Ная – снесут наши декорации, оставив за собой остывшие от нашей крови полотна! Тебе не понравится.
- Но ведь они смогут забрать любую из нас с собой.
И медленно, словно змеи, нити стали расползаться, распутывая клубок.
- Только одну, Тае. Помнишь? Только одну.
- Ти-ше!..
Один за другим огоньки погасали. Последними померкли лазурный и янтарный, насмешливо полыхнув перед самой гибелью.

(и Хелькэ)

Если бы спрятаться сейчас в тишину, отступающую все стремительнее - может, не заметили бы, не услышали стука Сердец, пузырящихся Лимфой. Впрочем, стучат ли они вообще? Гость затаил дыхание, пристально глядя вверх, на огромные мрачные фигуры, и настороженно вслушиваясь в себя. Сердца молчали. Только бухало что-то внутри, гулко и глубоко, словно сам он был - одно единое Сердце, пульсировал кровью, размешанной с Цветом, и превращался, прорастая корнями, в диковинное дерево, яркое, с серебряными нитями вместо ветвей...
Поздно. Видение рассеялось, обнажив сумасшедшую реальность - Гость стоял, прикованный к месту тяжелыми взглядами. Не уйти, не шевельнуться, не оправдаться, - но виноватому в чем?.. Словно судьи над совершившим невиданный грех, уродцы нависли над ним, скрипя, звеня, шелестя деталями механизмов, которые составляли часть их тел. Оживший кошмарный сон - вот что они были такое. И проснуться было невозможно.
Они подходили все ближе, как вдруг остановились - в звездчато-туманной полутьме осталось слышным лишь тяжелое надсадное дыхание, на легкий звон цепей.
- Кто ты? - гулко зазвенело в воздухе, отзываясь металлической дрожью по онемевшему телу. - Ты не из круга фратрии, и не из Сестер. В тебе источается Цвет, и зов его полон боли и страдания. Что скажете, Братья?
Рокот исполинской трубы, словно оркестр играет где-то в невообразимой дали.
- Он не вознесен. Должно быть, он рожден здесь.
- Его тело не отмечено печатью Служения.
- Не связано ли это существо с сотрясением Рая?
- Так кто же ты? - первый голос возвращается, выделяя из круга чудовищ говорящего - искореженную фигуру, возвышающуюся на ржавых копьях-костылях.
- Я не знаю, - говорит Гость, прищурив медные глаза: разглядеть, с каким выражением смотрят на него эти, Другие, свысока.
У кого-то из них даже нет лица.
А у кого-то, напротив, несколько.
Он был рожден слишком... недавно, чтобы сразу понять, что чувствуют о нем Другие. И все же с его рождения (появления... падения в дурной сон? или пробуждения?) прошло достаточно времени, чтобы он мог осознать - это не тепло, это не доброжелательность, это не простой интерес, у них на лицах.. мордах? масках? Лучше бы то были маски!
- Я не знаю, кто я, - повторяет Гость. - Просто я есть здесь, и все. Я не знаю, почему. Я почти ничего не знаю.
- Рай сотрясся до основания и был расколот, - слова размеренно падают с высоты, и каждое звучит незнакомой, но отчаянной и тоскливой болью. - Должно быть, наше Служение было неверным и понесло заслуженную кару... Знай, что все мы здесь - Братья, служители Его души, а теперь и врачеватели его уязвленного тела. Мы видим, - невыразительные взгляды гигантов наполнены молчанием, словно позволяют предводителю говорить за них безоговорочно. - что ты сродни нам, и воспринимаешь драгоценную Лимфу не так, как Сестры. Ты говоришь, что не был вознесен - значит, не иначе как Он сам направил тебя.
- Следует ли нам назвать его своим? - тонкий, режущий ухо скрежет; голос Брата без лица, слепо озирающегося стальным шипом, растущим прямо из шеи. - Он мал и слаб, он не служит Цвету, а берет его, словно пищу, как неразумное животное. Я не уверен, Братья, что это создание послано нам Им - слишком неладно скроен посланник!..
- А все же присмотреться не мешает... - вкрадчивый шепот: это говорит Брат, раскачивающийся на невидимой цепи и заключенный словно в клетку из собственных костей. - Я бы придержал это создание поближе - так будет виднее, что он из себя представляет.
- Ответь, новорожденный, - третий голос, неожиданно мягкий и усталый - как будто его обладатель тысячу лет пролежал во тьме, и только-только научился двигаться, обнаружив, что за течением лет это ему больше не нужно. - Что ты видел в Раю, изгнавшем нас?
- А что было Раем? - Гость не понимает.
"Рай" - так коротко, сладко и мягко, что сразу ясно, он где-то далеко. Ясно и то, почему Другие были изгнаны - то, что зовется Раем, не может быть приютом для них. Но они... да, они столь же несчастны, сколь внушают ужас.
Может, Рай - там, где он проснулся? И эта девочка, подарившая ему нелепую куклу. Она тоже казалось несчастной, а ее дом - таким пыльным и угрюмым, совсем не подходившим девочке, что Гость отказался от этой мысли. Может, Рай был там, раньше, где вдруг исчезло время, а потом исчезло и само место, и все начало затягиваться в тугую петлю, передавливая ему горло до темноты в глазах? А когда глаза открылись, он был уже здесь, но и здесь не могло быть Рая. Значит, это было прежде, намного прежде.
- Я уже не помню Рая, - признался он. - Не помню, что это. Но небо там было другим, потому что это вот небо... чужое.
Они внимали - и ответом было глухое непонимание.
- Я же говорил, - разочарованно поводит плечами Брат-охотник. - Он неразумен, он даже не понимает, где находится. Это всего лишь еще одно из уродств, постигших Его облик.
- Эти слова обеспокоили меня, - скрежещет фигура на опорах, поворачиваясь к Гостю. - Ты называешь себя чужим, но ты не вознесся. Так откуда же ты? Ты говоришь, что был рожден, но как ты можешь помнить то, что было до рождения? Это беспокоит меня, Братья. Не следует ли нам...
Он не успевает договорить.
Фигуры чудовищ, застывших словно бы в коматозе, вздрагивают - и темнота переворачивается, снова затягивая куда-то в сон, где мелькают ржавая россыпь хитиновых конечностей, холодный металл и неживое дыхание механизмов.
Но на этот раз пробуждение неизбежно.

(выложено во спасение. Принимали участие - Stranger, Оррофин, Черон, Хелькэ)

Когда Гость снова смог - заставил себя! - открыть глаза, вокруг все изменилось. Не было исполинских костей, торчащих из земли, не было темноты вокруг - вернее, она уже не была такой темной. Над головой простиралось безжизненное небо в багрово-черных разводах, а рядом, почти у самых ног, была бездна.
Гость поспешно отступил в надежде уберечься от рокового шага. Чернота обреченно взглянула на него снизу, ухмыльнулась и дунула невозможным холодом, вынуждая сделать еще шаг назад. И обернуться на металический скрежет.
Ужасные монстры, наполовину люди (впрочем, многие и от этого были далеки), наполовину механизмы, вовсе и не думали исчезнуть, оставшись где-нибудь там, откуда Гость явился сюда. Даже более того, их стало много больше - и фигуры этих, еще не знакомых ему, вселяли куда больший страх.
Исполинская воронка у самых ног извивалась норой червя, проплавившего камень. Как будто какое-то существо - разум отказывался представить его рядом с окружающими чудовищами, у ног которых Гость был едва заметен - кем мог быть тот, оставивший вместо себя бездну?.. Зачем ему понадобилось проницать это и так безжизненное место, уходя в мертвую тьму?
Или - обжигающе ледяной плетью бьет наотмашь стремительная догадка - поднимаясь из нее?
Ветер глушил мысли, наполняя пустоту хоралом безнадежности. Воздвигшиеся силуэты образовывали круг, в который был заключен Гость, а еще - или это обман зрения?! такая же хрупкая, удивительно знакомая фигурка...
Каково это: путешествовать с циклопическим Братом, быть несомым его волей?
Это страшно. Лунноглазый чувствовал, как движется мир вокруг них, как эта серая, безжизненная пустошь, которой на роду написано застыть навсегда, рвётся назад, покорная хозяйскому шагу этого существа, внушающего ужас. Впрочем, все впечатления о путешествии померкли, когда лунноглазый понял, что они остановились, и был ссажен на краю самой Бездны. На короткое мгновение ужас сжал его душу в полную силу, выдавливая последние крупицы тепла... и неожиданно отпустил. Осталась лишь странная, мучительно-приятная пустота.

…Ветер рвется, захлебываясь последним аккордом, и под оглушенным небесным сводом, раскрашенным красками, повисает молчание.
Тишина.
- Братья.
Память поспешно выворачивается наизнанку: их голоса. Механически-скрежещущие, отвратительно-ядовитые, вкрадчивые, гулкие, как будто заговорило само небо - ни один не похож на другой, и странно - во всей их уродливости сквозь мертвенный голос пробивается нечто человеческое. Жалость. Испуг. Праведное негодование. Или, как сейчас - гордость.
- Испытания, которым мы подверглись, подошли к концу.
Должно быть, когда-то это существо было живым в полном смысле этого слова. То, что сейчас выглядит как голова, приращенная к уродливому постаменту, кажется, не испытывает никаких неудобств по поводу своего состояния.
Лучшие из лучших.
Праведники.
Вознесшиеся.
- Теперь не вызывает сомнений, что все происходящее было началом великих перемен, фратрия. Рай подал нам знак. Тот, кого мы называли Спящим - просыпается!.. Изменения происходят вне великой Вертикали Пределов - то, что мы называли расколом и катастрофой, было шагом по Горизонтали. Те Сестры, кому не было места в преображенном Раю, мертвы. Те из Братьев, кто подверг себя разрушительному искусу, были изгнаны из Служителей. Теперь же, - трубный голос Проповедника возвысился до искусственного неба, - мы приветствуем тех из нас, кто оберегал осколки разума Спящего, рассеянные среди Рая! Сегодня великий день для тех, кто вознесся - ибо сегодня мы узнали, что Хранимый нами не уязвлен неведомой угрозой, а вновь стал единым целым. И да будет наше служение Ему таким же непоколебимым и не допускающим сомнения, как и раньше.
Молчание.
Оно равновелико грому священного экстаза - но Братья молчат, не смея потревожить своего владыку.

Вопреки привычному порядку, сейчас Кит не стал дожидаться слов старших Братьев. За мертвенной бездвижностью его лица угадывалось еле сдерживаемое усилием воли нетерпение, а низкий звучный голос будто готов сорваться в осипший хрип. Будь его плоть жива, можно было бы подумать, что Киту не хватает воздуха.
- Братья! Воля Его исполняется нами исправно, и ежели Он ныне пробуждается, воссоединяясь и открывая нам доселе неведомое, пусть и ожидаемое, то следует нам лишь возрадоваться и с умноженной стойкостью продолжить священное служение! Я... - проведя сухим как пемза языком по растрескавшимся губам, продолжал Брат - ... я рад встрече с вами, чьё верное служение было прежде сокрыто от нас, ибо ваш труд ясен и праведен, а сами вы подобны нам и воистину - Братья наши, доселе... с нами разлучённые!
Обтянутая серой кожей рука Брата вытянулась меж прутьев колеса, служащего подпоркой расчленённому телу и указала на стоящего меж исполинов.
- Но... праведники, верные служители! Если завещано нам знание о чём-то подобном... этому... Тогда укажите мне подобное знание, ибо разум мой слабее моей воли к служению! Встретив Это первым, я сообщил ему Заповеди, ибо не можно жить в Раю, не зная и не блюдя их. Но что далее надлежит сделать с Этим, Братья, Старшие? Ведаете ли вы?
- Этот вопрос не дает покоя и мне, - рядом с отрешенным речитативом первого оратора голос Кукловода мог бы показаться почти человеческим - но после речи Кита контраст был острым, словно лезвие, которым слова Второго среди фратрии вспороли восторг встречи.
- Мы обращались к этим существам - и не получили ответа. Они не знают собственного происхождения. Они слабы, и кажется невероятным, что они могли бы быть сродни нам, Хранители - взгляните на их тела, лишенные следов благочестивого мучения! Прочтенные им Заповеди они преступно подвергли забвению, словно то, что втравлено в нашу кровь и плоть как высшая Правда - всего лишь набор скромных указаний!
- Твои слова мудры, Брат мой, - Китобой, вставая на одно колено, склонил слепую голову. Даже издалека они казались чем-то неуловимо похожими - пожалуй, единственные из Братьев, кто принял свои увечья тяжелее остальных, и скован за это непрекращающейся болью.
Но что есть боль для Праведников?
- Я всем сердцем поддерживаю их, - продолжил Хранитель-охотник. - Как только я увидел одного из Этих, в мое сердце закралась тревога... Они чужды Раю! Они как черви-паразиты, присосавшиеся к его телу, вытягивают щедрую Лимфу, которая охотно жертвует им свои дары, ибо не знает предательства и расточительства - но затем умирает, испаряясь в бесцельных тратах. Пока они безвредны и неопасны. Но я чувствую, что если дать им жить, то со временем они станут страшнее драконов, поселившихся в пораженных скверной местах Рая!
- Осторожнее, Брат мой, - во взгляде Проповедника не разглядеть и тени сочувствия к осужденным, но не заметить безжалостную справедливость, которую здесь называют "милосердием", не мог бы даже слепой. - Ты предлагаешь осквернить Его убийством? Сейчас, когда Рай празднует счастливое воссоединение?
- Да, - короткий ответ исполнен покорностью и смирением. - Потому что не вижу иного выхода.

- Возможно, он найдется, - искаженный, вибрирующий тонами голос Клавикорда выделялся среди других, как будто говорит сама земля. Только почему он так неуверен, расцвеченый страхом невозможного?..
- Есть еще одна возможность, - повторил он. - В момент сотрясения Спящего многие Сестры погибли... но я допускаю, что некоторые из них могли лишиться своих Покоев. Это исказило бы их, заставило потерять облик, стерло до обезличенного существа, едва поддерживающего в себе жизнь, как Эти... но могло оставить в живых! Присмотритесь, Братья - не покараем ли мы в своей слепоте того, кого должны были оберегать?
- Чушь! - гневный удар пикой Китобой сотряс землю, разом стирая смиренный облик охотника. - Сестра не может существовать без своего Покоя, плоти от плоти ее!
- Может.
Недоуменная пауза. Незнакомый, низкий грохочущий голос заставляет спорящих умолкнуть в поисках того, кто оспорил слово Хранителя.
Тьма, вздрагивая, распахивает дырявое покрывало, и все четыре оскаленных лика Тирана, самого страшного из Братьев, искажает затаенная боль.
И руки его безвольно опускаются.
- Это возможно, Братья. Я сам был свидетелем подобного святотатства, и не смог положить ему конец. Перед Законом и Судом я признаю себя виновным, и говорю - если так, если эти двое - действительно Сестры, нарушившие миропорядок Рая - то убить их будет в сотню раз оправданней, чем по каким-либо иным поводам!
Молчание.
Сердца, бьющиеся в теле с безумной амплитудой.
Фратрия потрясенно осознает сказанное.

Лунноглазая обернулась и увидела... Другого. Он чем-то походил на неё: такой же лёгкий, такой же... сглаженный, словно полустёртый или, наоборот, недорисованный, но в то же время, чем-то отличался. Причём, ничего радикально отличающегося она так и не увидела. Разве что глаза...они у Другого были медные.
- Кто ты? - прозвенел её голос россыпью хрустальных колокольчиков.
Гость с медными глазами повернулся на этот голос, отвлкшись от ужасного зрелища исполинских чудовщ, уже начавших обсуждать... что? Неважно, разве может это быть важным, когда рядом вдруг оказался такой же, как и он, и сразу было видно, что они похожи, пусть и глаза у них разные!..
- Я не знаю. Но... я почти как ты. Видишь? Я уже слышал о тебе, маленькая сестра сказала - ты тоже Новый.
Лунноглазый шагнул ближе к Другому и протянул руку, будто желая потрогать и не решаясь на это.
- Новый, ты говоришь? - он отвечал тише, чем раньше. - Я не могу сказать тебе этого. Я тут совсем недавно. А ты? Как ты здесь оказался?

- Братья мои, - Ловчий повернул голову на гибкой шее к руке с арбалетом, потом к руке с петлёй и снова обратил взор на остальных. - Фратрия. Я не вижу зла и разрушения в этих существах. Посмотрите на них. Они маленькие, хрупкие, путь каждого из них можно пресечь одним движением. Не вижу в них опасности!
Только в последней фразе своей, чувства, как трещина, проскользнули в его голосе. Да, этот Брат, призванный, чтобы карать и заключать, так и не смирился с наказанием своей Сестры.

Тогда заговорил Жонглер, ловец загадок, один из пришедших Извне, и несмотря на это, словно родившийся в этом Пределе. Впрочем, что для Братьев было различием в пространствах и расстояниях?.. И было ли оно?
Свет к свету, соната и фуга - не все ли едино для слепого или утратившего слух...
- Мы должны решить без промедления, Братья. Искалеченные ли это дети Спящего, или и впрямь предвестники его болезнетворной опухоли - но все вы видите, как бесценная Лимфа, проходя сквозь них, испаряется. Неподготовленный дух может нести вред Ему одним своим существованием... неподготовленный - или же непокорный.
- Известно, что Сестры связаны со своими покоями настолько крепко, что разрыв этой связи, - медленно, неторопливо железная маска лица повернулась в сторону Тирана, - грозит необратимыми ужасными последствиями. Решение, предлагаемое мной, грубо, но в отчаянные времена приходится прибегать к резким методам. Пусть эти двое будут прикованы в опустевших Покоях, и их дух, пресытившийся свободным пожиранием Лимфы, закалится голодом. Тогда и только тогда, как видится мне, возможно пробуждение животворящей сущности Сестер, и их истинное назначение. Не насыщать слабую плоть, а дарить жизнь Ему.
- Если же мы допустили ошибку... - в скрежещущем голосе Жонглера промелькнули торжественные нотки, - ...тогда Спящий сам избавится от ущербной жизни, паразитирующей на его теле, как избавляется от недородков, лишенных питания. Это будет милосердно и справедливо.

Вспыхивают разноцветные огоньки – серебряные, сиреневые, золотые, - словно глаза странных, зловещих тварей в сгустившемся полумраке. Протягиваются тонкие нити-волоски, изломанные и перекрученные, никогда – прямые, от одного огонька к другому, к третьему, к следующему… Они все связаны между собой этими ниточками. Как паутиной.
Это не просто причудливый узор, мерцающая вязь на траурно-черном полотне. Потому что полотна на самом деле нет, оно невидимо как для зрителей, так и для невольных художников, которые вовсе не умеют рисовать – зато умеют слушать цвет.
Это не отражение огоньков-звезд на темной глади моря. Настоящего моря нет в мире Промежутка.
Это Сестры разговаривают друг с другом.

Ида говорит:
- Их поймали. В ловушку, в западню - как крыс! "Что там, за занавеской?" - Она говорит: - Как скоро последует удар шпагой, милые Сестры? Кто-нибудь хочет сделать ставку?
Тае говорит:
- Но ведь если кого-то из них убьют... мы ведь почувствуем. Кем бы они ни были, - Она говорит: - Мне страшно.
Ная говорит:
- Почувствуем - слабо сказано. Если они - возможные Сестры, каждая из нас испытает дикую боль, почти равную той, какую испытали бы, убей они нас самих, - Она говорит: - А если они - нечто иное, мы можем умереть вместе с ними. И весь Промежуток. Как уже погиб тот, Другой.
Ида говорит:
- Ты на редкость многословна сегодня, - Она говорит: - Великолепный монолог, достойный моих подмостков.
Ная говорит:
- Заткнись.
Юки говорит:
- Мы должны им помочь, - Она говорит: - Можем мы чем-нибудь помочь им?
Тае говорит:
- Мы не слышим их. Они не говорят с нами. Но, может быть, они смогут услышать нас?
Юки кричит:
- Заблудшие! Не дайте им приковать себя! - Она кричит: - Лгите, оправдывайтесь, убегайте - но не дайте им дотронуться до вас!
Вдруг они все же услышат?..
И только Сон - молчит.
Сон слушает. Не Сестер - Братьев.

(Хелькэ и)

И Братья заговорили, и разговор их был недолог, и разговор их звучал не заговором - приговором.
- Они должны умереть, - сказал Ловчий.
- Они должны умереть, - сказал Проповедник.
Черная дыра в земле, переплетенная цепями наподобие ловца снов, злобно и голодно щерила пасть. Гости смотрели друг на друга (враг на врага?), и зрачки серебряных лунных глаз жадно пили зрачки золотисто-медных.
Апатия - это смерть.
Где вы были, умнейшие, ловцы загадок, знающие мудрость Заповедей, когда лязг железа кромсал вашу плоть?
Суровая рука Закона, бессилия... апатии. Понять - значит простить. Не понять - значит уничтожить. Простой выбор для обреченного силой.
Они сходились, поднимая маршем железных тел облака пепла, сжимались концентрической волной в центре, где оказались заперты двое ослепленных, обезумевших, потерявших друг друга... себя.
Смерть - это не распад на составляющие, это даже не холод. Одним из пагубных ее последствий является то, что все мертвое по-прежнему продолжает существовать.
И предавать своей участи других.
Если бы обсидианово-темные глаза могли видеть, Гости прочли бы в них страх и гнев - еще не понимаемый страх создания перед породителем и гнев Младших на Старших.
Вы произвели нас на свет. Вы обряжали нас в одежды из скрипучего металла, вы уродовали наши тела и заставляли страдать наши души. Вы отказывались от нас, называли нас ошибкой, запирали под землей и замуровывали камнями.
Мы так долго ждали, когда вы спуститесь к нам.
Чернота забрала в себя цвет не постепенно, а сразу, мгновено впитав, осушив прозрачно-ломкие тела, не оставив ни единого мгновения для боли. Не оставив Гостям - тем, кто явился без приглашения в собственные покои.
Покои.
У Сестер, прикованных в Покоях, еще была краткая вечность, чтобы всем существом своим прочувствовать боль - и свою, и чужую. Мир, в котором был Цвет, которым они были полны, рассыпался медленно и мучительно, пуская колкие щупальца отчаяния в нагие тела. Тела бились в судорогах, корчились, выгибались дугой и разрывались, кожа лопалась, обнажая... разноцветные нити, влажно поблескивающие и сочащиеся перламутрово-пестрыми каплями.
Первой была Тае, и Цвет пролился из нее Серебром и Изумрудом, испустив из себя Сказку и Спасение, уйдя в ничто.
Второй была Юки, и ее Серебряная Загадка рассыпалась пылью вместе с Золотой Верой.
Третьей была Сон, верившая до последнего, что не погибнет, верившая, что Цвета в ней нет, но Безумие и Безрассудство пробили себе дорогу наружу сквозь ее грудную клетку и запястья, впитавшись в тусклость серебряными и лазурными каплями.
Затем - были Сирень и Пурпур Наи, вернее, через какие-то секунды они уже не были, не были никогда.
Ида была последней. Но перед тем, как мерцающая лампочка над сценой старого театра взорвалась осколками, перед тем, как лазурные и янтарные полосы пропахали грудь арлекина, исторгнув из нее жизнь - она успела воскликнуть: "Браво!"

И свет погас.

Темные силуэты актеров остались единственными застывшими фигурами на полотне серого пепла - безоговорочными властителями и повелителями. Праведники, взошедшие в рай и испепелившие сады Эдема, могли праздновать.
Потом дыхание холода, которое больше не отгонял жар Цвета, смело с голой пустыни тех, кто жил кражей чужого - недородков, чудовищ и химер, получивших жизнь по недоразумению. Холод сделал то, что не удавалось сделать Праведникам - вернул неживое изначально обратно.

Они остались одни.

Закончено и закрыто. Покойся с миром, Цвет.