Город

Театр пуст, погашены огни. Лишь нервное глухое эхо под сводами его да гулкий звук шагов. На сцене – Маски. Занавес опущен.

- Я вижу, как они горды - каждый по-своему. Подумать только, каждый стремится так, словно на самом деле бросает вызов небесам, а не делает аккуратный шажок в витке игры. Но может быть, так оно и есть?..
- Не смеши меня. Какие громкие слова: Небеса, Вызов! Может быть, ты вспомнишь еще о Воле?
- О, это было бы прелестно - наблюдать, как марионетка отбирает вагу у кукловода, яростно обрывает нити и обретает волю! Ты не находишь, что подобная постановка была бы скорее по твоей части?
- О нет, мой прекраснодушный друг. Собака на привязи, воздушный змей на нитке, кукла на веревочках - вот истинные, первородные связи, и не этой курьезной троице рвать их.
- Ты, как всегда, прав несокрушимо. Не лучше ли для них будет знать свои пределы, чтобы резким рывком не ранить в сердце себя самое? Есть некая прелесть в том, как кукла бьется, брызжа кровью, в попытках соскочить с привязи - но она слишком груба. Ведь так не увидеть танца.
- Видеть, чувствовать – не все ли едино? Важно знать. И танец твой подобен четкой схеме. Законы его суровы не менее, а то и более, чем законы иные.
- Ах, эти законы... И законы для законов, и законы этих законов - куклу сдерживают нити, но кукловоду препятствуют стены... И над всем властвует бесконечное Время. Разве не так? Время никогда не спешит, но не оставляет ни единой свободной минутки. Каждому должно знать, что подвиг должен быть свершен в свое время. Промедлишь, запнешься, зазеваешься - и оно уже уползло, оставив на прощание следы змеиного хвоста на берегу реки. На свой выход актеру отпущен свой краткий кусочек вечности, который порой кончается ужасно быстро.
- Промедление смерти подобно? Ах нет, у нас другая пьеса. А впрочем, смерть везде одна и та же.
- В отличие от жизни, друг мой... а вдруг и это правда? Но я забыл еще кое о чем - с каждым рассветом им взглянет в глаза то, что должно быть сделано, пока не наступит закат.
- Что есть рассвет в этом мрачном мире? Он условен, так же как и закат. Он даже более условен, чем благосклонность толпы… Оступился, ошибся, отыскал кривую тропинку – и вот уже вчерашние знакомцы воротят при встрече нос.
- Неужели и здесь нет места преданности и твердости духа? Знаешь, мой друг, некоторые из этих знакомцев особенные. Они словно связаны с нашей троицей. Эти невидимые нити погружают меня в смущение.
- Ну, если ты о тех, кого здесь называют Приближенными, то, несомненно, им приходится мириться. А как иначе? Быть куклою в руках у куклы – участь воистину незавидная.
- Ты слишком резок в суждениях, друг мой. И разве кукла может держать вагу пальцами, вырезанными из дерева? Они просто пляшут на одних веревочках... И главная кукла придет к победе, только если сохранит своих, м-мм... подопечных.
- Но чтобы сохранить их, ей придется научиться держать вагу. Кому есть дело до неловких кукольных пальцев?
- Придется! И свершится невозможное. Поистине, чтобы победить в этой игре, потребуется совершать подвиг, опережающий саму суть человеческую, не один раз. Что же им нужно для победы?
- Победить? Твоя наивность восхищает, друг мой. Победа невозможна. Пусть для начала попытаются выжить.
- Кажется, эта трагедия чересчур мрачна даже для меня. Неужели так все и кончится?
- Как все кончится, сейчас не сможет предугадать никто. Одно я знаю наверняка – кончится непременно. Двенадцать дней - не слишком долгий срок.
- Сражение, в котором побеждать придется по частям. Это не дуэль, где достаточно проткнуть противника шпагой. Сказать по правде, здесь и шпага будет бесполезна, как и многое другое, полагаемое основательным. Но что же тогда здесь будет важным?
- Выполнять квест дня, иначе Приближенный помрет!
- Что ты сказал, друг мой?..
- Я молчал.

Под чутким руководством Трагика и при его активнейшем участии.

(Трагик, Трагик, и еще раз Трагик. И немножечо Исполнителя)

Протяжный стон несмазанных петель. Театр, от скрипа просыпаясь, навстречу гостю раскрывает зев. Два голоса звучат во тьме кромешной. И тишина, царившая досель, на ворох звуков рассыпаясь, и будто бы немного оробев, покинет зал – покорно и поспешно.


- Вас нечасто встретишь здесь, сир. Вы пришли посмотреть представление? Боюсь, тот спектакль, что начинается сейчас, разочарует вас...
- Ты и в эти смутные времена не расстаешься со своими куклами? Должно быть, даже на смертном одре ты будешь сжимать в руках нити и приветствовать почтенную публику…
- Х-ха! Каков есть, мой сир, каков есть... Однако, не могу не опуститься до презренной иронии в связи с недавней перестановкой мест. Я здесь, видите ли, остался в некотором роде единственным "бессмертным", и без моих добрых подручных мне как-то неловко в этом амплуа.
- Что ж, и кукла может придавать сил, если не в чем больше искать подспорья. Но удивительно не это, отнюдь не это. Веришь ли, кукла и сама способна быть силой. Большей, чем ты. Большей, чем даже я.
- А. Вы тоже слышите их, правда... Впрочем, вам с вашей, э-ээ , позиции, должно быть слышно лучше, чем мне из этого скромного Театра, и тем более чем гостям Башни. Но молю вас, утолите мое любопытство - каково это, почувствовать себя на ниточках?
- Это, право же, не страшнее, чем быть с другой стороны. Дергать ниточки, ощущать себя властителем судеб – каждый из нас делал это по-своему, но суть одна.
- И вы решили навестить нашу бедную труппу, и посмотреть, как это делаем мы?.. Мое грубое искусство и рядом не стояло с вашим. И я глубоко скорблю о том, что мы его утратили отныне и навсегда.
- Я не бог. Увы, я даже не бессмертен, во что верили многие, во что начал верить и я сам. Да и можно ли назвать это утратой? Разве сделал я хоть что-нибудь, чего не смог бы достичь любой при должном упорстве? Подумай лучше о тех утратах, которые вскорости постигнут всех нас. Разве не горько тебе смотреть, как все, созданное нами, рассыпается прахом?
- Воистину, это тяжелый удар. Вот только... знаете, мой сир, мне кажется, что это несмотря на всю бледность патетики и отсутствие конфетти - лучший выход в нашей жизни. После которого нас проводят овациями, пусть и никто не услышит их... Ах, я, должно быть, слишком циничен.
- Но это только маска. Одна из многих, хотя и, несомненно, любимая тобой чуть больше других. Скажи, тебе не страшно? Каким бы он ни был, этот твой лучший выход, он последний. А дальше – занавес, пыль на декорациях, поеденный молью реквизит и вечно пустой зал… Ты сможешь сказать, что тебе не страшно, маэстро? Ты сможешь сейчас солгать?
- Перед вами - не осмелюсь. Я действительно боюсь. Однако что стоит мой страх перед величием спектакля, захватывающего воображение?.. Вы же знаете, что такое страх.
- Днем раньше я ответил бы “нет”. Сегодня я знаю, что он такое; я видел его в лицо. Лицо, которое скоро явит себя городу. Лицо, которое можно увидеть и в своей гостиной, и в булочной по соседству, и на скамейке старого парка, и на твоей сцене. Узнаешь его, кукольник?
- Узнаю и удивляюсь. Оно совсем не похоже на каменный лик посланца Закона. Как будто - хоть это звучит и смешно - оно не ведает, что творит... Нам остается только наблюдать за этим. Займем места, мой сир. Вы предпочитаете партер, или посмотрите за происходящим с балкона?
- Мне еще рано уходить со сцены.

По просьбе Сильных мира сего))

Бакалавр
Небо - чистое,
Чистый город,
Осень листья с ветвей срывает.
Незнакомая
Дверь откроет,
впустит в дом - поделиться раем.
Вечер близится,
Занавесками
чью-то жизнь от других закроет.
Все изменится –
Мир, гротеском
Разом сделанный, дождь размоет.
Вдоль по улицам
Рыщет ветер,
По кварталам заразу носит.
Биться, сдаться ли?
Нет ответа.
Небо серое. Гибнет осень.

Гаруспик
Небо серое,
Прорастает
Твирью боль – через плоть и кости
Светит лезвие
Острым краем
Мертвых лица – с немым вопросом.
Время замерло,
Между пальцев
Кровь струится в степную серость.
Вам – уехать,
А мне – остаться.
Листья красные разлетелись,
По камням,
По холодным крышам,
Обветшалым чумным помойкам…
Звал, отец?
Я тебя услышал.
Небо мертвое. Плачет горько.

Самозванка
Небо мертвое,
Словно память.
Как иголками пальцы колет.
Кто я, что я?
Сама не знаю.
Мне ли жить по чужим Законам?
Ожидание,
Вера в чудо,
И от холода – дрожь в коленях.
Нет, сестра,
Я тобой – не буду:
Лишь одной выходить на сцену.
Мне – судьею стать,
Палачами - им.
Для троих мир разбит, расколот.
Поднимается
В небо пряный дым –
Небо чистое. Чистый город.

Театр тих, но не погашен свет - хоть полночь опустила крылья, и город тонет в невозможных снах, как человек в безжалостной трясине. Бесшумной тенью детский силуэт скользнет на сцену. Горькой пылью слова осядут на губах. В силках забьется время и – застынет.

- Здравствуй, девочка... А я-то едва не спутал тебя - подумал, это куклы собираются в мой Театр. Обещанная фигурка Гаруспика, глиняный Бос, а вот - гляди-ка - фигурка степнячки из сухой травы и цветков савьюра. Но я ошибся.
- Здравствуй, Кукольник. Уже поздно, твои куклы не придут сегодня – маленькие ночью спят. А они ведь маленькие, правда?
- О, смотря как взглянуть... Иногда кажется - совсем маленькие, рукой переломить можно, а в другой раз - такие большие, что я перед ними теряюсь. Ты на них немного похожа, маленькая принцесса одонхе. Впрочем, не так уж и "немного", ах...
- Тогда какие же они куклы – если сегодня с ними можно играть, а завтра они захотят поиграть с тобой? Наверное, ты поэтому теперь не устраиваешь представлений для детей… Боишься их, да?
- Х-ха! Прости меня, дитя, но это любопытнейшая закономерность - положительно, каждый мой гость за последние два дня стремится обвинить меня в тайном страхе. По-моему, такое признание доставляет им удовольствие. Некоторым сложно понять, что такое Игра, девочка... Здесь нечего бояться. Все не совсем по-настоящему. Что же до детей... похоже, что теперь они устраивают для меня представления. У них неплохо получается. Не зря же я начинаю путать их с куклами...
- Да ведь здесь все теперь вверх ногами. В Театре представлений для детей не бывает, зато на улицах разыгрываются настоящие спектакли. И не смотреть бы, да не отвернешься. Я вот видела сегодня куколку… Точь-в-точь, как ты говорил – и маленькая она, а все равно большая. И сильная, а все равно слабая. И что с ней такой делать…
- О, скоро не мы, а она будет решать, что с нами делать... Задумчиво так выбирать, покачивая пальцем. А впрочем, нет - уж кто, а она никогда не позволит себе поверить, что все чуть-чуть не взаправду. Беспокоишься о ней? Оставь. Они все трое трагики, один другого краше. Все равно им не победить - так остается только любоваться спектаклем. Разве не для этого ты сюда пришла?
- Так ведь на эти спектакли нас не пускают. Маленькие еще, говорят. А большие сами не ходят – не до того им. Вот интересно, для кого тут тогда все эти прожектора, маски, куклы? Для тебя? Для себя?
- Наклонись ко мне поближе, я открою тебе тайну. Слушаешь? Ну так вот: скоро им будет совсем не до того, чтобы не пускать вас на представления. Да впрочем, и надобности в этом уже никакой не будет... Потому что даже если зритель у Игры один, она все равно живет. И если никто не приходит к ней, она сама придет к ним - и, распахнув двери, даст представление прямо у тебя дома. Только тут уже не будет спасительного партера. Каждый станет игроком, и каждому придется играть в меру своих скромных сил.
- Смешной ты, Кукольник. Открыл тайну… Как будто сейчас твой пыльный Театр еще способен держать ее за закрытыми дверями. Это, может быть, ты теперь в зрительном зале, а сцена – повсюду? Ты приходи ко мне и сам увидишь, что представление давно началось – не дожидаясь третьего звонка. А кто-то и роли не успел выучить…
- Да ты, видимо, и впрямь только сбежала с ниточек... Ну-ка, взгляни мне в глаза, девочка? Ах, нет - они все-таки живые. Ну, что поделать... приглашение твое мне, не обессудь, придется отклонить. Я все-таки написал эту пьесу, и должен оценить ее всю - а мне и отсюда неплохо видно. А насчет ролей ты немного заблуждаешься. Здесь всяк исполняет именно то, что умеет лучше всего. Кто умеет хорошо умирать в толпе - тот умирает. А кто рожден для того, чтобы спасать - тот сохраняет. Ох, прости - всего лишь пытается, конечно...
- Ну уж нет… Если бы ты и вправду сочинил эту пьесу, ты не придумал бы себе пустой зрительный зал. Ты ведь любишь, когда у тебя много зрителей, и свой Театр любишь тоже. Если только твоя сказка перехитрила тебя, убежала, и теперь творит, что хочет. А может быть, ты и вовсе врешь, потому что не знаешь, что сказать!
- Ну-ну... О, мы разгневаны! Право, что за вопросы волнуют твою чудную детскую головку? Сочинитель, источник, происхождение... Это дело для инквизитора и следователя. А нам остается наблюдать за представлением. Ты говорила, что детей сюда не пускают? Смотри, сейчас ты увидишь все собственными глазами...
- А я вот передумала! Что интересного здесь может произойти, если у тебя и куклы-то все разбежались? Да и ждут меня, пойду я лучше.
- Прошу вас, прошу вас... Только осторожней, здесь ступеньки. А ты ведь все равно все увидишь, как бы ни старалась... Путь со сцены порой бывает очень долгим. Для некоторых он подходит к концу с падением занавеса - а для других и вовсе не кончается никогда.
- Так ведь и сцена – сам говорил – нынче повсюду. Так что я не прощаюсь, Кукольник. А ты все-таки заходи, когда надоест давать представления пустому залу.

(при вдохновеннейшем участии Исполнителя)

В холодной дымке капель дождевых Театр дремлет псом промокшим. Болезненно прозрачная рука толкнет дверную створку. Немую тьму, что меж рядов пустых давно натянута, раскрошит колючий отзвук каблука и голоса: насмешливый и горький.

- Ах, госпожа, как неожиданно видеть вас здесь… Вы пришли на поиски вашего лукавого собеседника? Боюсь, сейчас он вынужден уступить выход мне. Видите ли, ночью ему здесь скучно. Он предпочитает вместе с сотнями своих подопечных бродить по тьме подземной и шептать сны... Но может быть, я смогу рассказать вам историю не хуже?
- Здравствуй, Марк. Признаться, я и правда рассчитывала найти здесь не тебя. Пьесы ты ставишь прекрасные, но вот умеешь ли толковать сны? Здесь нужно чувствовать материи более тонкие, чем твое театральное искусство… А впрочем… Это любопытно. И о чем же ты хотел рассказать?
- Оглянитесь вокруг, госпожа, разве происходящее требует толкования?.. Та пьеса, что ставится сейчас, заявляет о себе уверенно и в полный голос, да так, что не услышать ее становится затруднительным. Однако взгляните – в этом нарастающем потоке почти так же, как в неясных видениях, видны тонкие линии движения актеров. Они остаются незамеченными в масштабах сцены, они играют для самих себя. Видели ли вы что-нибудь похожее во сне?..
- И даже раньше, чем началась эта пьеса. Немногим раньше, но все же. Но ведь в видениях клубок не распутается сам собой. Хотя, кому я это говорю – ведь и в твоем спектакле нити порой путаются? И не разобрать, какая ниточка от какой куклы. Дергаешь вроде за одну, а танцует другая…
- Увы, неизбежные превратности искусства... Пожалуй, всех этих кукол следовало иногда надевать на одну и ту же вагу - слишком похоже они пляшут. А вдруг пускаются вразнобой... В самом деле, кто может сказать, к чему приведет то или движение пальцев? Разве что вы, госпожа. Услуга за услугу? Расскажете мне о том, как все закончится?
...молчите?
- Молчу. И хотелось бы верить, что коли беду не позвать по имени – так она и не явится… И хотелось бы, да не верится. Но и промолчать не грех – на всякий случай. Но я рассажу, слушай. Чего бы мы не ожидали – закончится все не так. Просто невозможно себе вообразить того, что будет на самом деле. Ты не сможешь. И я не смогу, хотя и видела это как наяву.
- Что ж, разве не в этом ли прелесть - с каждым моментом чувствовать, что к твоему порогу подступает великое и неведомое, то, чего ты и представить был не в силах?.. А если в оплату за спектакль потребуют жизнь - невелика цена, ведь правда? Разобраться бы только ему, как будто обладающему разумом, нашему новому режиссеру - кто в его театре зритель, а кто - актер? Впрочем, зерна от плевел сложно только отделять. И те, и другие горят одинаково хорошо.
- А ты сам? К зрителям себя относишь или к актерам? И каково это – после главных ролей вдруг быть приглашенным в массовку, безликим статистом, коих множество? Не заметят твой талант, не оценят и рукоплескать не станут. Этому режиссеру все одно – что талант, что бездарь, все сыграют как надо.
- О, госпожа, вы загнали меня в ловушку. Знаете, пожалуй, я - нечто между зрителем, который восхищенно смотрит на работу мастера, подмечая сценические приемы, которые никогда уже не пригодятся ему самому - и суфлером, который подсказывает фразы главным героям. Они, бедные, так увлекаются своими "предназначениями"... Кроме того, меня пускают за кулисы и показывают, как устроено представление. Согласитесь, это чего-то да стоит... Ну а вы, госпожа?
- А тут даже сомнений не возникает – видишь эти ниточки? Не видишь?.. Как странно – тебе ли не видеть их, не чуять безошибочно по одним ли движениям куколки? Они так грубы. Я ощущаю, как они сдирают кожу на запястьях, обвивают щиколотки, царапают шею. Я ощущаю, как они ведут меня – но не вижу руки, которая держит вагу. Зачем я здесь сейчас? Я не знаю. Но кто-то переставляет мои ноги, кивает головой, картинно взмахивает кистью. Говорит за меня?..
- Только не я.

(С Чероном, конечо же)

Тягучей дремой улицы укрыв, струится ночь рекой безбрежной среди замшелых каменных домов. Театр – сеть в руках седого неба. Его улов – три сотни мертвых рыб, чьи лица – воск заиндевевший; на рыб живых, плетущих нити слов, они глядят - беспомощно и слепо.

- Нет-нет, пожалуйста, не протягивай к ним рук. Они не откликнутся на твое пение. Видишь ли, этот спектакль... эта каша, заваренная здесь бесконечно множащимися слепыми химерами, которые сами не разбирают собственных лиц - слишком увлекает. Некоторые согласны на все, только бы не упустить его - пусть и ценой перехода со сцены в партер. В конце концов, работа статистов невыгодно отличается от удобного положения зрителей... Эти господа всего лишь заняты представлением. Им не нужны умиротворяющие подношения... так что ты здесь, должно быть, зря, юная леди.
- Я и сама теперь думаю, что зря. Мое место – там, рядом с ними, и разве же можно оставлять их надолго, именно сейчас, когда все так непрочно вокруг, так неспокойно… Но ведь и твоим…. новым актерам тоже несладко? Я пришла утешить их. Им – хоть ты и называешь их статистами – тоже нужны цветы. Что чувствует артист, обделенный вниманием на общей сцене?
- Боюсь, нынешняя пьеса такова, что цветы в руках зрителей начнут увядать, пораженные отчаянием. Но здесь, словно в насмешку над названием этого места, актеры ставят только пародии. Настоящая драма разыгрывается за стенами театра. А эти... просто им отсюда удобнее всего наблюдать за происходящем. Уверяю, они увлечены этим зрелищем.
- Им душно здесь – видишь, какие синие лица, какие сухие, скрюченные руки – словно к горлу тянутся, разорвать, впустить хоть немного воздуха… И никак не достанут. Как же им тяжело. Стонут, ты слышишь? Не слышишь. Сердце ноет… Я бы хотела их приютить – всех их. Хоть и тесно теперь на кладбище, хоть и не найдется земли, чтобы каждому – свой дом, но ведь лучше, чем вот так? Почему их нельзя похоронить?..
- Ах, в этом все вы, хранители и жрецы. Спрятать в бессловесную землю, успокоить и всеми силами поддерживать молчание, готовое разорваться каждую секунду. Но право, девочка, зачем?.. Разве останется хоть какой-то интерес в этой игре после того, как всех ее страдальцев уложат под милосердный спуд? Так вам не спастись. Это все равно как если бы зритель, переживающий за плененную принцессу, вскочил на сцену и перебил бы всех разбойников не в спектакле, а по-настоящему. О, этот трагический избыток серьезности... Просто прислушайся, не дай их голосам затуманить меня. Слышишь, какие грандиозные вещи происходят?..
- Ты как будто веришь, что тебя это не коснется никогда. Но каждому отмерян своя срок, когда-нибудь и ты ляжешь рядом со своими куклами – такой же несчастный, забытый и будто игрушечный. Я не злорадствую, нет, но… Хотел бы ты вот так же тянуться к собственному горлу и быть не в силах вдохнуть. И не получить больше ни одного цветка, ни крошки хлеба, ни капли молока? Грандиозные вещи… Даже когда все катится кувырком, кто-то должен думать о малом. Кто-то должен делать то же, что и всегда – невидное, бессмысленное на посторонний взгляд. Просто потому что иначе – нельзя.
- И стоит ли заранее бояться того, что настанет потом? Прислушайся еще, девочка... неужели тебе неинтересно? Эти заговоры высоких сфер, ловушки, которые они расставляют друг другу, одна изощренней другой... На твоих глазах происходит игра, величественней которой еще не было, и если уж придется отдать ради нее свою жизнь - да не стоит ли она много меньшего? А тем, кто захочет проснуться - подними веки вместо того, чтобы сбрызгивать их молоком - и увидишь, как они преобразятся...
- Мир не сможет, не захочет принять их обратно. Родные не обнимут их, дома не распахнут дверей, нигде, нигде не будет им места. И, даже преображенные, они будут несчастны – много несчастнее, чем сейчас, когда у них есть последняя скорбная обитель. Но ты не слышишь меня, как я не могу услышать тебя. Для тебя существуют только ниточки и сцена, огромная сцена вокруг. А для меня – долг, крест, который некому больше нести. Мне нужно возвращаться. Но прежде… позволь мне все же обойти их, успокоить, отдать то малое, что я принесла?..
- Не в моих правилах запрещать. Смотри только не потревожь их бдение - спектакль близится к кульминации.

(у вас еще остались сомнения?..)

Замерзший дождь вколачивает сны под веки города больного. Театр бессонный ловит ночь в ладонь и кормит тьмой голодные подмостки. В зеркальных гранях черной тишины плутает недосказанное слово. Бессильный, задыхается огонь. Театр смеется. Тают отголоски.

- Прошу вас, входите. Еще недавно я мог быть уверен, что человек, которому более всех отвратительна ложь и лицемерный маскарад среди людей, не ступит и шагу за порог этого места. Но неужели времена меняются? Прошу вас - спектакль в самом разгаре. Однако предупреждаю: ответов не будет.
- И что же, у вас здесь происходит все то, что и вне сцены? Все та же обреченность, та же неистовая горечь… Искусство – отражение жизни, пусть так. Но разве не должно оно нести надежду, показывать иную, светлую сторону жизни? Оставьте. Я знаю, что вы ответите. Искусство никому ничем не обязано. Пусть так. Но для чего, скажите мне, для чего ему быть всего лишь мрачной – и бледной - копией реальности?!
- Ах, отрадно видеть, что скромные труды моих подопечных вызывают столь неподдельную реакцию... Но вы заблуждаетесь. То, что вы называете "реальностью" - и есть постановка. Происходящее же в этом театре - скорее попытка проникнуть в глубину сплетений змеящихся воль, желаний и страхов. Но не мне вам об этом рассказывать - если и есть человек, который мог бы подтвердить губительную притягательность тайн недр, то он передо мной. Или вам не любопытны причины происходящей метаморфозы?
- Причины перемен, происходящих с городом? Причины сдвига земных пластов и небесных сфер? Отчего же, крайне любопытно. Ведь в каждом из нас есть эдакий бес: колет шилом в ребро, толкает под локоть… Добро бы им двигала тяга к познанию – но нет. Оголенные кончики нервов жаждут раздражения вновь и вновь, пока могу ощущать хоть что-то. Должно быть, именно поэтому ваши постановки пользуются неизменным успехом. Трагедия на сцене воспринимается куда благосклоннее, чем неурядицы в собственной жизни.
- О, станет ли актер отплясывать джигу, когда его высматривают охотничьи глаза чудовищ? Скажите же мне. Ведь вы и есть актер.
- Вы мне льстите. Доведись мне выступать на сцене рядом с вашими подопечными - я был бы безнадежно освистан зрителями. Однако я понимаю, к чему вы клоните. Но разве мы не в равном положении? Разве вам не приходилось вздрагивать, ощутив затылком чей-то пристальный взгляд? Разве не казалось вам порой, что руку вашу направляет некто неизмеримо более могущественный, что даже слова ваши вкладывает вам в уста кто-то другой?
- Что же, если и так? В конечном итоге, нельзя безвольно пасть посреди сцены, надеясь, что тебя подхватят под руки и сопроводят по сценарию. Выбор приходится совершать вам и только вам. Что же вы выберете - играть свою роль или восстать против режиссера?.. ах, конечно же, простите - сыграть роль восставшего.
- Я никогда не отказывался от выбора. Не отказываюсь и сейчас, но как, как узнать – твой ли это выбор? Или, может быть, нам только кажется, что решение принято, а на самом деле пьеса идет своим чередом, актеры играю роль, полагая, что совершают должное – и совершают-таки! Но должное – это всего лишь набор умных фраз да несколько заученных действий…
- В этом и есть суть игры, друг мой. Позволите ли вы себе тратить время на сомнения в искренности происходящего, когда каждая секунда промедления оплачена жизнью и смертью - позвольте вас заверить, самой настоящей, не срежиссированной смертью?
- Ну что же - есть хоть что-то подлинное во всем этом чумном карнавале на подмостках. Пусть благородство, милосердие, любовь – всего лишь строчки сценария, оживленные талантом актера, так хоть уход со сцены не будет притворством, опошленным клюквенным сиропом вместо крови и бутафорским ножом в сердце.
- Да будет так.

(С Трагиком)

Немое небо смотрит свысока на город, распластавшийся устало. Вминает в крыши скорбь ладонью жёсткой, дождем по нервам хлещет, что есть силы. Театр смеётся. Властная рука пока еще до сердца не достала, не смяла лиц из призрачного воска и голосов свечей не погасила.

– Прекрасная. Из всех гостей, что почтили своим присутствием скромного комедианта, твой взгляд радует более всего. Входи же, входи. Ведь тебя же не страшит моя новая труппа?..
– Здесь нет ничего, что может испугать после того, что происходит снаружи. И тем более – здесь нечего бояться мне. Но неужели ты свыкся?
– Признаться, это лучшие актеры из тех, что у меня были. Увы, они сильны лишь в одном ампула – но уж эту-то роль играют безукоризненно. Если же спектакль не требует немых печальных статистов – то и зрители из них превосходные. Внимательные, чуткие. Не щедры на аплодисменты, но это можно простить – кто из нас без греха…
– Очнись! Разве не для живых идет спектакль? Разве не хочется внушить со сцены любовь, ненависть, надежду – или хотя бы страх? Может быть, тебе стоит покинуть это прибежище смерти, пока щит, которым ты защищаешь свой рассудок, не стал его гильотиной? Здесь нечего бояться – но здесь жутко.
– А ты все больше напоминаешь свою мать. Не гневайся, неистовая. Театр открыт и для живых – ведь ты же смогла войти? Сможет и любой, кто не слишком увлечен действом, происходящим за этими стенами. Кто хочет увидеть и изнаночную сторону. Всего лишь прикоснуться на мгновение – большего спектакль дать не в силах.
– Ты действительно считаешь, что видишь настоящую изнанку? Откуда ты берешь сюжеты для своих постановок? Неужели к тебе тоже приходят сны о том, что грядет?
– Сны я оставлю тем, кто знает в них толк. Тебе. Юной Виктории. Даже несчастной Катерине. Мое же знание – иного рода. Видишь эти ниточки? Потяни за любую, и колыхнется вся паутина, придет в движение, откликнется всей своей сутью. И если то, что происходит снаружи – полотно, то куда же сходятся узелки и нити? Где оживает изнанка? Здесь, прекрасная. Здесь – и больше нигде.
– Мне бы понять одно – почему коснуться звезд иногда проще, чем спасти жизнь человеку в соседнем доме? Ответ иногда так близок – но тут же уплывает вдаль, словно прячется в зеркала хрустальной башни.
– Ответ даже ближе, чем кажется – я поймаю его среди отражений, если это порадует тебя. Ну же, что за печальная задумчивость поселилась на дне твоих глаз?.. Звезды – это всего лишь реквизит. Декорации. И спектакль будет продолжаться, даже если погаснут они все; в холодной мгле трагедия звучит еще ярче – поверь, мне приходилось играть и такое. Но те, кого ты называешь людьми – о, им уготована иная роль, хоть это и звучит двусмысленным каламбуром. Представь только – Гамлет, избежавший отравленного клинка; Джульетта, счастливая в замужестве… Если роль требует гибели, спасти человека – значит уничтожить героя. Растоптать величие пьесы в угоду публике, охочей до сахарного сиропа. Потому я и ценю так моих новых безмолвных постояльцев – уж они-то знают толк в истиной трагедии.
– Но ведь на сцене жизни никто не ведает, трагедию мы играем или драму. Кому суждено стать жертвой, а кому – победителем, увенчанным лавровым венком. Представь себе Гамлета, заранее знающего, что ему суждено умереть вместе с обидчиком и спокойно ждущего финала. Кому нужен такой герой? А еще, знаешь, режиссер... Если бы я была Джульеттой, и в моих силах было спасти Ромео – я сделала бы это. И гори адским огнем все величие пьесы в веках и презрение к сахарному сиропу!
– Сколько пламени… Ты и меня вот-вот опалишь своим дыханием – но разве мало тебе других мотыльков? Впрочем, ты права, конечно же, права. Тем и прекрасен этот спектакль, тем и превосходит любую из известных пьес. Непредсказуемость. Что может быть прекраснее, чем ставить пьесу, финала которой не знаешь и сам? Предугадать порыв актера, подарить ему свободу – или иллюзию свободы, пальцами ощутить, как провисают и вновь напрягаются нити. Спасай своего Ромео, Джульетта. Раз уж он не в силах спасти тебя.
– Он единственный, кто может спасти нас и наше дело. Но ведь и твой взгляд не всегда бывал лишен огня, и не всегда ты думаешь только о ролях и пьесах... Мечты для мечтателей, а не для покойников, не забудь об этом. А теперь я ухожу.
– Если я и хотел бы удержать тебя, вряд ли мне это по силам, Хозяйка. Но позволь хотя бы предложить тебе руку и проводить до дверей – здесь темно, и не всякий мечтатель заметит ступеньку. Сюда, прошу. Право, если бы я знал, кто навестит меня сегодня – я бы озаботился и фейерверком. А так – увы, увы – только взгляд, лишенный огня.

(с Woozzle)

Капкан сигнальных бешеных огней бессонно сторожит продрогший город, что одряхлевшим хищником залёг и в темноту оскалился неслышно. По мышцам улиц – судорога дней; чумным осколком серый бок распорот. Театр-сердце, съежившись в комок, пока что бьется – но все тише. Тише…

- Неужто мои блудные маски наконец возвращаются под отчую крышу? Я был бы невозможным оптимистом – чтоб не сказать глупцом – если рискнул бы предположить, что улицы отныне чисты, и в скромном театральном реквизите больше нет нужды. Так что же – ты решил укрыться здесь от тягот своей службы? Ах, нет. Я вижу теперь, что ошибся.
- Нет, не укрыться, а костюм возвращать рано. Или это остроумная ирония, владыка масок? Тогда она слишком тонка для бывшего солдата. Нет, просто для солдата, у которого лишь сменился враг. Но чем же ты сам здесь занимаешься?
- Тем же, чем и всегда, любезный мой сударь инкогнито, абсолютно тем же. Театр живет своей жизнью, пусть даже теперь никому нет дела до происходящего на сцене – все сыты собственной трагедией. Даже куклы бы разбежались, дай я им волю. Но – играют. Репетиции, прогоны. Аншлаг каждый вечер! Впрочем, полагаю, эта шутка тоже будет слишком тонка.
- Ты знаешь, чье лицо под клювом. Но хорошо, смотри – я снимаю маску... Но зачем тебе эти представления? Эти несчастные, которых приносят сюда – неужели ты видишь в них лишь зрителей?
- Право же, это скучно. Театр жив, покуда в нем есть актеры и – зрители. Каковы эти актеры, и кто занял места в партере – вопрос второстепенный. Вот ты – не лицедей по природе своей, но одна из моих масок тебе впору. Тебе нравится роль?
- Нравится? Да кто же может быть доволен и счастлив, когда Песчаная Язва гуляет вокруг! На краю гибели у каждого обычно остается одна роль – самого себя. Ведь если не сыграть ее сейчас, то никогда уже не дождешься бенефиса!.. Кажется, эти стены непросты – и я уже заговорил по-твоему, а между тем люди умирают...
- Браво! Ты умеешь разглядеть скрытое. Здесь все пляшут под одну дудку, ведь все, что происходит в этих стенах – игра. Мистерия. А значит – долой убийственную серьезность! Люди умирают – подумать только, сколько раз мне говорили эти слова в последние дни. Но люди умирают всегда – даже Бессмертный, как выяснилось, не бессмертен. Что это? Мне чудится странный отблеск в твоих глазах, и жилка играет на виске. Верно, зря ты снял маску – тем, кто недостаточно силен в актерском мастерстве, она помогает держать лицо.
- А может быть, это мне положено по роли? Откуда тебе знать, ведь не ты ее писал... Долой серьезность? А пытался ты не просто обегать взглядом эти лица – а смотреть в них? Я пробовал. Пусть эта игра, театр, спектакль. Пусть они просто зрители, да хоть куклы. Но им больно – по-настоящему. Они по-настоящему боятся, по-настоящему, по-настоящему страдают. Со всеми положенными чувствами, как бы ни были те незаметны в масштабе Вселенной. Неужели ты не понимаешь этого или считаешь не заслуживающим сочувствия? По-настоящему умирают. Для них – по-настоящему!
- Прекрасный монолог! В меру огня, в меру пафоса, в меру вовлеченности в судьбы мира – такой украсил бы любую пьесу. О нет, даже и в мыслях не было заподозрить тебя в позерстве. Должно быть, я неисправим, спиши меня со счетов. Но ответь прежде: если так ненавистны тебе подмостки и декорации, если все вокруг – по-настоящему, чего ради ты пришел сюда? Сюда, где притворство возведено в ранг высочайшего искусства?
- Мне нужна исповедь. А когда Собор, безжизненный и пустой прежде, становится убежищем заезжего инквизитора – где еще и открыть душу, как не в балагане? Ты прав: смерть Бессмертного – мой грех, и я должен его искупить.
- Тем более, что именно театр срывает с души ненужную шелуху, слой за слоем – пока не откроется сокровенная мякоть. Очищение через страдания. Катарсис! Боюсь только, что пастырь-исповедник - не совсем привычное для меня амплуа. А впрочем – долго ли комедианту сменить его...
- Вспомнилось – кто-то советовал рассказывать о своих бедах не друзьям, а врагам. Ты можешь быть уверен, что тебя выслушают внимательно и до конца, и хоть кому-то ты доставишь удовольствие.
- В таком случае, там ли ты ищешь собеседника? Врага ты избрал со всем тщанием – лучшего из возможных. Сильнейшего, коварнейшего, непредсказуемого. Чума отпустит тебе все грехи. А я - на сей раз – удовольствуюсь ролью зрителя.
- Что ж, на этот раз ты прав. Исполни и эту роль со своим обычным блеском, а мне пора. Пойду за своим отпущением.

(с Хигфом)

Бакалавр Данковский и Песчаная Язва. Две зарисовки.

Что-то шипами острыми
в сердце мое впилось,
Корни пускает,
вцепляясь в меня все крепче.
Вырвать бы - но не выйдет,
Оно прорастает насквозь
И
Постоянно
Шепчет.



увеличение по клику

Пунктирами шагов иссечены, заснули улицы под пледом ночи. Но дымный морок прорастает в сон и цепкими корнями боль тревожит. Смычком неслышным мутный луч луны солирует на трубах водосточных, и так же горько шепчет в унисон Театр – одинок и обескожен.

– Ах, какой обжигающий, какой яростный взгляд! Будто бы и не пуговицы пришиты к твоему лоскутному личику, а настоящие, живые глаза. Полно, полно... Ведь не думал же ты, что и вправду сможешь убежать от меня?..
– Все отличие в материале, из которого мы сделаны? Оно стоит немногого! Почему ты сам не вышел отсюда за мной, а действовал чужими руками? Только ли потому, что привык быть режиссером – или просто боялся, что за стенами твоего Театра, вне чрева твоего удурга – мы будем равны?
– Какая проницательность! Скоро я буду прятаться от тебя за сценой – ты видишь меня насквозь. Но истина, как водится, проще. Если знать, за какие ниточки потянуть, результат можно получить не в пример быстрее. Одно движение руки порой стоит сотни миль, отмеренных ногами. Когда ты поймешь это – и научишься видеть чужие нити, не глядя – быть может, тогда мы и вправду станем равны. А уж если ты найдешь мои ниточки... Впрочем, не будем об этом. Тем более на ночь – я и так неважно сплю в последнее время.
– Не будем? Хорошо. Но о чем же тогда желает поговорить гениальный режиссер с такой красивой фамилией – кстати, сам придумал? – с одной из своих кукол? Может быть, спеть тебе песенку, чтобы спалось лучше? Там, где я был, слышно много замечательных колыбельных. Их разбрасывает наверху ветер, и его голос можно разобрать сквозь кожу земли. Или еще тише, едва слышные... Там, внизу их нашептывает жидкая тьма, их шепчет Древняя Мать, что древнее самой Степи. Шепчет заточившему ее, надеясь, что он уснет. Да, пожалуй, эта колыбельная подойдет. Ее слова не забываются. А те, кто окружает сцену, подпоют мне!
– Право же, это становится забавным. Всякий, кто бывает здесь, норовит уличить меня в страхе. И всякий, кто бывает здесь, не может обойти вниманием мою почтенную – пусть и весьма молчаливую – публику. Иные интересуются, каково это – давать представления мертвецам, ты же вознамерился взять их в труппу. Но тут уж я категорически против – на сцене не место дилетантам. Они забывают сценарий, путают реплики, постоянно сбиваются с ритма. Нет-нет. Тебе придется выступить без массовки.
– Да? Жаль, что я не оригинален. Наверное, в тебе есть что-то такое... Смелость, которая заставляет нас завидовать и придумывать всякие измышления? Хм... Но ты ошибся. Приятно было бы напугать, но трусом я тебя не считаю. А задавал ли кто-то вопрос – чего желаешь ты? Те, другие, приходили не против своей воли и не могли спросить: какой роли ты хочешь от меня? Какого соло? Говори, и я постараюсь исполнить. Тем более, что у меня ниточки – вместо выбора... Будешь единственным настоящим зрителем. Нельзя играть для пустого зала, но вполне достаточно одного, кто видит.
– О, я буду отнюдь не единственным зрителем, именно сегодня – не единственным. Твой бенефис будет неповторим и уникален – часто ли выпадает возможность сыграть для самого себя? Быть одновременно актером и зрителем – и знать, что никогда, никогда и никому больше не удастся достичь такого единения. Когда партер и сцена – одно целое. Когда невозможно провести черту между пьесой и жизнью. Мне даже не придется дергать за ниточки, они поведут тебя сами. Ты набит сценарием – вместо опилок. Играй! Или тому, кто привык видеть город декорацией – тесно среди реквизита?
– Ах да... Ведь я только что предал сам себя – в твои руки. В твои заботливые руки. Впрочем, какое это имеет значение? Что может быть обыденней и проще, чем предать себя? Мы занимаемся этим не потому, что бессильны, а потому, что безвольны... Нити условностей крепче желаний и видны лучше линий. И сейчас ты тянешь меня за одну из них. Хорошую, крепкую... заманчивую! Мне хватит места на сцене, я могу обойтись даже без нее. Но зачем это тебе? По привычке? Есть ли мелодия у твоей игры на наших струнах? Или, может быть, сейчас ты ответишь, что я не имею права знать этого?
– А в твоей маленькой тряпичной головке спрятан пытливый ум. Что там, под лоскутками – отруби с иголками?.. Видишь ли, режиссер – всегда немножко бог. Бог собирает мир, как строптивую головоломку, которая может прорасти жизнью или застыть холодным воском. Режиссер так же собирает пьесу. К тому же у этой игры пикантный привкус, чем сильнее натяжение нитей – тем он острее и ярче. Мне по вкусу пряности.
– Интересно, хотел ли увидеть кто-то из приходивших раньше подлинного тебя? Рассчитывал ли коснуться струн души и увидеть настоящее лицо? Если так – он потерпел неудачу. Нельзя найти то, чего нет. За тысячей масок можно больше не искать настоящего обличия. Каждая из них – тысячная его часть. Впрочем, довольно абстракций – наверное, они звучат смешно или напыщенно, чем бы я ни был набит. Да, я сыграю... но хочу предложить кое-что в ответ. Хочешь, чтобы струна натянулась еще туже – до звона, до боли, почти до разрыва? Отпусти меня со мной, чтобы потом снова вернуть обратно! Это добавит еще перца в твою трагикомедию.
– Боюсь, это будет слишком даже для комедии абсурда, и за вкусом перца уже не различишь иных оттенков. Репетиции переносятся, премьера на грани срыва – а прима просится в загул! Твой отпуск и так затянулся дольше, чем следовало.
– Главный герой один, и это место могут занять еще двое – и мне тогда все равно останется лишь сложить руки-варежки в аплодисментах и уйти в статисты. К тому же, маэстро, не слышал ли я недавно, что нити могут тянуться на сотни миль – так не все ли равно, на фоне каких декораций придется играть? Это не отпуск, это гастроли! Неужели ты не хочешь расширить Театр до пределов города? Или все-таки у режиссера не найдется достаточно длинного поводка?.. Репетиции? Так давайте же репетировать!
– Ты определенно делаешь успехи: вот уже и пытаешься отыскать ниточки, за которые можно подергать кукловода. Но грубо, увы, так грубо... Позволить себе пользоваться вагой открыто может лишь тот, кто уверен в своем праве, остальным приходится действовать исподволь – тоньше, незаметнее, прозрачнее. Однако ты прелюбопытнейший экземпляр. Пожалуй, я мог бы подыграть тебе. Но ты ведь знаешь, где закончится твой путь?
– Быть может, хотя кто может знать наверняка, когда шабнак ходит за стенами и ищет щели в камне? Там же, где и начался – в этих стенах, внутри Театра-удурга... Ты ведь имел в виду этот ответ?
– Вне всякого сомнения. А теперь – за дело. Чтобы мне не пришлось думать, что я напрасно откликнулся на твои... манипуляции с ниточками. Верхний свет! Рампа! Начали!

(и Маркстер)

Бутонами багровых злых цветов усыпан изветшалый камень промокших стен. Пусть улицы похожи на декорации, на задний план картины, но раны жжет не краска – кровь. И хрипло дышит, в темноту оскален, сигнальными кострами огорожен Театр-город, ныне неделимый.

– Разве детям не полагается спать в столь поздний час? Впрочем, входи, раз пришел. Ну же, смелее! Извечное чувство противоречия: ты пытался просочиться на представление тайно, а когда тебе вручают контрамарку – готов удрать. Даже шутя не рискну предположить, что тебя пугают наши декорации.
– Нет, что вы, здесь не страшно. Это ж мертвые, чего их бояться? Говорят, и не заразные вовсе уже... Ласка так с ними при мне даже разговаривала. А правда здесь каждую ночь представления? Наших никого не пускают.
– Хм... Да кто же их не пускает? Билетер, как видишь, давно сбежал. Или присоединился к зрителям – уже и не узнаю его в лицо. Что же до твоих отважных друзей, которые не попали на представление – боюсь, все объясняется проще. Ах, эта юношеская бравада, цель, достойная Цезаря: пройти через ночной город, полный опасностей, чтобы увидеть зловещий спектакль, где по слухам встают мертвецы и аплодируют вместе с живыми... Подвигами такого рода приятно хвастаться, так сладко замирает под ложечкой, что каждый из рассказчиков и правда готов поверить – решился, дошел... Не пустили!
– Не, не понимаю. Если можно посмотреть – чего ж отказываться... Я им скажу, что они струсили, а я был! Слушайте, а раз сюда никто не ходит – вам вот так здесь не скучно?
– О, гостей здесь бывает предостаточно – всяк полон сочувствия к осиротевшему режиссеру, всяк норовит обратить в свою веру. Нет, мне не скучно, мальчик. Тебе ведь не скучно жить? Так я тебе открою секрет – здесь все то же самое. Чуточку контрастнее, чуточку ярче, чуточку эффектнее. Квинтэссенция! Если тебе знакомо это слово.
– Это хорошо, что не скучно. Тоска хуже всего. Когда я болел, мне грустно было, я бы, наверное, от тоски быстрее помер, чем от чумы. А слова не, не слышал. Но оно интересное, я запишу... Сейчас, где-то тут бумажка была и грифель, во... Квинт-эс-сен-ци-я... Есть. Никто не повторит! А чего оно значит-то? Я знаю эссенцию только уксусную, но это ж не то? Покажите мне эту самую квинтэссенцию, раз она у вас тут есть, а?
– Немного терпения, мой юный друг, совсем немного. Начинать спектакль раньше третьего звонка – дурной тон; кто знает, может ты и не последний зритель, желающий увидеть представление сегодня? Да и актерам нужно подготовиться. Ведь тебе же не нужна фальшивая квинтэссенция?
– Неа, иначе я не смогу честно рассказать, что ее видел. Может, пока еще что-нибудь расскажете или покажете? Тут ведь много всего. Вон, Хозяйки – почти как живые... Там еще комнаты есть, за сценой? И... в городе говорили, что вы можете немножко будущее предсказывать. А чем все кончится, знаете?
– Сколько вопросов сразу, ну надо же. Забавно, что природная любознательность субъектов вроде тебя никогда не распространяется на школьные уроки. Но скажи на милость – почему ты уверен, что всё непременно кончится? Даже твой безудержный оптимизм не питает надежды, что всё будет длиться, длиться и длиться? Право, ты отнимаешь у меня хлеб! Обычно мне приходится объяснять гостям, что улицы – ничем не отличаются от сцены, и что сценарий давно утвержден. Но в этот раз, похоже, мне достался собеседник со сходными взглядами. Подарок судьбы!
– В школе учишь то же, что и все, это не так интересно. А так, когда везде смотришь и слушаешь, можно узнать что-то особенное, что всем не расскажут! А насчет всё кончится – я же не имел в виду, что все помрут или еще чего. Я... как бы это... Ну вы же очень умный – все говорят, да и слова такие знаете – квинт-эс-сен-ци-я! Так что понимаете, наверное, что я на самом деле сказать хотел!
– Несомненно. Но я, пожалуй, сохраню таинственность, скоро сам все узнаешь. А пока – наслаждайся зрелищем, вот уже и третий звонок. Ах, да. Если мертвые и правда встанут, чтобы поаплодировать – не приставай к ним с расспросами. Они могут оказаться не столь любезны.

(C Хигфом)

Промокший ветер ластится к домам, скребется в стекла темных окон и, уходя, не получив ответа, венки из листьев оставляет у порогов. любой из них – как знак, как свежий шрам на теле города, что из нелепиц соткан. Бессонный, он как чуда ждет рассвета. Театр – не верит ни в рассвет, ни в чудеса, ни в бога.

– Похоже, наши представления имеют успех. Двери Театра не закрываются даже ночью. Впрочем, не выгонять же гостя на улицу... Добро пожаловать - жаль, не могу предложить твирина.
– Не волнуйся – во мне достаточно твирина. Хотя всегда находится еще немного места... Дай-ка погляжу, как ты устроился в своем сказочном замке.
– Я слышу иронию, ну надо же. Скажу по секрету – это моё амплуа. И что же замок – хорош? Или в сравнении с твоим – не такой и сказочный?.. Впрочем, полагаю, они равны. Зеркала так же лживы, как и подмостки. Они так же преломляют суть – ради эффектности.
– Почти равны. Здешние стены тоже не просто стены, уж я-то могу различить. Но иногда думаю, что отдал бы свой запас твирина ради того, чтобы мои зеркала были вполовину так лживы, как ты говоришь... А иногда – что они были единственным моим предназначением.
– Браво-браво. Чуть выше подбородок, побольше пылающей тоски во взоре – и у тебя будет прекрасная трагическая роль. Гений, создавший чудо! Или – чудовище?.. А главное – как высока назначенная цена! Весь запас твирина – немыслимо!
– Мне не нужна роль трагика, зачем? Я предпочитаю сцене арену цирка, и уже давно получил амплуа клоуна... А ты в безупречен собственной роли – блистаешь костюмом и остроумием. Наносишь удары, на которые сложно ответить. Знаешь, почему? Некоторые считают тебя трусом – это не так. Ты не боишься, ты просто равнодушен. Кто лишен слабостей – лишен чувств.
– Вот оно что. И как – аксиома верна и наоборот? Стало быть, слабость к твирину – верный признак натуры яркой и тонко чувствующей. Должен признать, в отношении тебя этот принцип работает. Но взгляни на себя: что ты есть – правило или же исключение из него? Ах. Здесь нет зеркал. Зато их достаточно в твоей Башне.
– Многогранник и тебе не дает покоя? Да, ведь я был не вполне справедлив. Одно-единственное чувство у тебя есть – любопытство. Равнодушное любопытство ребенка, который готов распотрошить игрушку, чтобы посмотреть, как она устроена. И его не остановит, если эта игрушка будет живой. Но это хоть что-то... Да, там много зеркал. Впрочем, тебе, как и мне, не увидеть в них ничего, кроме себя.
– Не стану и пытаться. Разве же мне по силам тягаться с мальчишками, надевшими песьи головы. Нет, нет и еще раз нет. К тому же отражений реальности мне хватает и здесь. Но было бы занятно... Совместить призмы. Подумай только – сцена внутри зеркал. Искусство правдивейшей лжи, помноженное на собственную тень. Действо масок, пойманное Многогранником! Я вижу в твоих глазах страх?..
– Да... Хотя нет – чего бояться потерявшему всё? Я исполнил предначертанное – и более не нужен в этом мире. Я могу быть пьян с чистой совестью, как никто другой!.. Нет. Не выйдет, режиссер. За пределами этих стен твои пантомимы превратятся в обычный ярмарочный балаган, разве не так? А ты не сможешь взять их туда.
– За пределами этих стен мои пантомимы становятся жизнью. Или, быть может, жизнь становится пантомимой в этих стенах – не важно. Они едины. Должно быть, твой разум погружен в теплую твириновую дрему, если ты не заметил этого. Сон разума рождает чудовищ. Что же, в таком случае, у башни скоро появится близнец. Но отчего публика не рукоплещет, предвкушая новое творение гениального архитектора?..
– Скоро публика будет рукоплескать единственной актрисе – леди в багровых одеждах. И, собрав в свой зал всех зрителей до единого, она наденет на сцене королевский венец... Лишь Многогранник будет противостоять новой владычице. Мне не повторить его, но это и не нужно – хрустальная башня может сама постоять за себя, зеркала отбросят болезнь. Как отбрасывают ненужного создателя...
– Ах... А как же эти странные слухи? Даже крысы шепчутся о том, что именно Башня подарила нам приму в алом!
– И ты, похоже, рад повторять это? Я не слушаю крыс, режиссер, я слушаю свой разум, и тебе советую поступать так же. Только в нем можно найти правду. А даже если и так – быть может, город выполнил предназначение так же, как и я, и его участь – прошлое да твириновый туман?
– Ну как тут не вспомнить банальную цитату об утопленной в вине истине. Пейте! Ищите правду в опьяненном разуме – лишь бы не слушать крыс. Отличный финал, тебе не кажется? Занавес!

(и Вуззль)

– А я все гадал, кто же станет моим гостем сегодня. Моим последним гостем. Что же, в этом есть некая закономерность. Как вы это называете – растяжки судьбы? Красивое имя для простейшего по сути инструмента. Ниточки. Но это звучит совсем не так романтично, верно?
– Это звучит неточно. Вы скажете – ниточки – и кто поймет, хотели ли вы рассуждать о мироздании, вести марионетку или заштопать разошедшийся шов на вашем щегольском пиджаке? Никто. Кстати, удовлетворите женское любопытство – вы сами заботитесь о своем гардеробе или подряжаете кого-нибудь? Всегда хотела спросить, а скоро будет поздно...
– Х-ха, какая изящная непосредственность. Позволю себе ответить метафорой – о нем заботится мироздание. Или ниточки, хоть это и звучит неточно. Однако вы недооцениваете публику – она отнюдь не так глупа и вполне способна понять, о чем речь. Если, разумеется, не произносить заветных слов, всем лицом играя таинственность и оставив в тумане все прочие рассуждения. Разве же понятие контекста неизвестно вашим обычным оппонентам? Боюсь, вам категорически не везло с собеседниками.
– Мирозда-ание... Нет, что вы, контекст – вполне обычное понятие. Верну комплимент – мало кто с таким вниманием слушает собеседника для того, чтобы с изящной утонченностью выставить его слова в наиболее невыгодном свете. И все же вещи лучше называть наиболее точными именами – так их легче понять и познать.
– Все ли можно понять и познать? Ах нет, не так. Все ли нужно понять и познать? Человеку с воображением так легко представить себе вещи, которым лучше оставаться непознанными. Во имя здоровья рассудка, исключительно во имя него.
– Я скорее ждала от вас чего-нибудь о благородном безумии – это так театрально... Но ведь пока не попробуешь понять – не узнаешь, стоит ли. Так можно всю жизнь прожить, подобно мышам, которые бросаются в норку, чуть только краем глаза завидев нечто непонятное.
– Определенно им есть что беречь в плане здравости рассудка, не в пример некоторым людям. Нет-нет, я не о вас, конечно же. Острота вашего ума – бесспорна и очевидна. Осторожнее, не пораньтесь. Женщины часто бывают неловки в обращении с острыми предметами...
– Им – есть. Но вы не похожи на человека, который ставит мышь идеалом. Или я ошибаюсь? Мужчин иногда сложно понять, хотя они, бесспорно, более ловки с острыми предметами и с острыми мыслями: редко задевают себя, зато умело и охотно ранят других.
– Браво! Вы прелестны. Я покорен и уничтожен. Но все еще не готов обсуждать собственные идеалы – эта почва так зыбка, мне бы не хотелось завести вас в трясину. Позвольте вашу руку? Смелее! Сюда. Не пугайтесь, это всего лишь кукла. Марионетка. Набитое опилками тело, ярко раскрашенное лицо. И вага. Вот это коромысло – заставляет двигаться руки. Вот эта перекладина – ноги. Вот отсюда – идут нити к голове. Прекрасный символ для ваших растяжек судьбы, не находите?
– Быть может... Как вы думаете, она может нас видеть и слышать? Знать, что ее ведут? Или мы просто не существуем для нее?.. Она как будто не слушается – или просто моя рука недостаточно умела?
– Чуть больше уверенности в пальцах. Сильнее нажим вот здесь. Не бойтесь диктовать ей свою волю. Видите, не так уж это и сложно: кукла становится покладистой и скромной. Она не может ослушаться, это против ее природы. Рука кукловода – вот единственное небо над ее головой, небо, дергающее за ниточки.
– Да, у меня уже получается. Она смирилась. Ой!.. Простите, Марк, я нечаянно уронила. Не поднимайте сразу, подождите, я сперва спрошу: сейчас, лежа здесь – она свободна? Или ей не хватает неба?
– Откуда же мне знать? Эта братия не склонна откровенничать с кукловодом, как ни досадно. Смотрите, молчит, будто воды в рот набрала. Знаете, что? Пожалуй, я спрошу об этом у вас. Уверен, ваш острый ум без труда разделается с этой загадкой. Итак, что же чувствует кукла, лишенная своих растяжек?
– Вы всегда так поступаете, когда не можете ответить на вопрос? И предполагаете, что другие не сделают того же? Впрочем, я отвечу... Они хранятся в коробках, в тишине и пыли, и ждут своего часа. Иногда у них большая, красивая коробка, и тогда они называют ее домом, и придумывают красивое название – «Невод», «Омут»... Но коробка все равно остается коробкой. И тогда марионетка разбрасывает вокруг сетями растущие из себя нити в надежде, что небо подхватит их руками дождя или звуками чьих-то шагов. Шагов, которые ждешь, прислушиваясь у дверей своего молчаливого дома. Шагов, которые заденут растяжку судьбы... Простите, я говорю что-то странное. Я просто... очень устала.
– Как жаль. А я, признаться, только начал получать от беседы удовольствие – подлинное, если вы понимаете, о чем я. Вы очень интересно мыслите. Но не смею более утомлять. Вас проводить до дверей? Поверите ли, в этой колыбели муз царит такая темень, что я и сам порой теряюсь – а есть ли отсюда выход?..
– Да, проводите. Спасибо, ваша рука теплее, чем иногда кажется по вашим глазам... А можно не уходить, Марк? Я не хочу сегодня дышать ожиданием в пустом доме. Сейчас, накануне развязки, это стало нестерпимым. Боюсь, что в одиночестве просто задохнусь. Здесь есть хотя бы мертвые. И вы.
– О... Разве же я в силах отказать столь незаурядной женщине? Итак, вас не смущают выпады бездушного режиссера и не страшит безмолвная публика. К тому же вам открыты сердца марионеток – и даже немного подвластны ниточки. Оставайтесь. Скучно не будет. Я обещаю.

(с Хигфом)

День двенадцатый.



Превью, увеличение по клику.

Рано или поздно. Так или иначе.
Все начавшееся - завершится, хотим мы того или нет.
И что остается нам?..
Только сделать выбор.